Потоп

— Видишь ли, малышка, — продолжал Тучка, запихивая платок в штанину, — истина существует сама по себе…

— Истина существует! — поднял палец Поплева.

— …Но чтобы истину постичь, нужна вера. Вера в истину. Истина нуждается в вере.

— Воистину так! — подтвердил Поплева, выставляя тот же палец, черный от въевшейся по трещинкам смолы.

— Вера в истину! — продолжал Тучка. — Но вера без любви не уцелеет.

— Святая истина! — поддержал Поплева.

— Истина безмерна. Чтобы выдержать ее испепеляющий свет нужно укрепленное любовью сердце. Вот в чем дело. Теперь ты понимаешь?

— …Почему мы здесь? — завершил Поплева.

В голосе не слышалось торжества, скорее наоборот, странным образом неуверенность, он оглянулся на брата и тот прибавил, как бы извиняясь:

— Неважно кто.

— Совершенно неважно! Любовь в тебе. Любовь всегда в любящем, в том, кто любит.

— Неважно, кто поведет — это условность. Пусть это будет двадцатилетний мальчишка, который не умеет подвязать риф-штерта, — извини. Если только ты его истинно любишь, или кого другого, любишь вообще…

— Ты на кого намекаешь? — спросила Золотинка не без вызова.

— Не намекаю, а прямо имею его в виду.

Настало продолжительное молчание. С ними невозможно было лукавить. Ведь они были истиной!

И братья прекрасно понимали, что значит, это молчание. Они безошибочно верно, с чудодейственной проницательностью постигали тайные душевные движения Золотинки.

— Ты много хочешь, — заметил Поплева.

— Я много хочу, — подтвердила Золотинка.

— Значит, будешь несчастна.

— Это уж как придется. Я не гонюсь за счастьем.

— Тогда ты будешь счастлива.

Братья с готовностью оставили трудный разговор, как только перестала продолжать Золотинка. Она подтянула недалеко отлетевшее облачко и устроилась на нем, испытывая потребность создать хотя бы видимость опоры, разложить пространство на верх и низ. Возможно, именно с этого Род Вседержитель и начинал сотворение мира.

Оглядевшись по сторонам, она не увидела во тьме ничего нового. Даже слабая звездочка Поплевиной сопли, удаляясь в бесконечность, померкла. Братья не подгоняли Золотинку. Поплева занялся трубочкой; она явилась между пальцев правой ноги. С обезьяньей ловкостью он поднял трубку на уровень груди и принялся высекать искру, действуя тремя конечностями сразу, что чрезвычайно облегчало дело: руками держал кремень и кресало, а ногой трубку. Когда табак задымился, Поплева сразу же, не теряя времени, вставил трубку ногой в рот и осторожно затянулся.

— Поплева, что ты делаешь? — спохватилась Золотинка. — У меня мурашки по коже… даже неприятно.

Поплева смутился так, что закашлял, поспешно перенял трубку рукой, а ногу вернул на место — то место, где ее и пристало видеть.

— Извини, малышка! Извини! Больше этого не повторится!

— Да нет, пожалуйста! — пошла на попятную Золотинка. — Как тебе удобнее. Пожалуйста! Просто как-то не по себе стало — странно.

— Больше этого не повторится! — истово заверил Поплева.

— Дуралей! — мягко упрекнул его Тучка и отвесил брату щелчок в темечко.

Поплева старательно махал рукой отгоняя дым. Задумчивая Золотинка подобрала ноги и скрестила их под собой тугим переплетом.

— Так говорите, два с половиной года?

— Да! Но срок еще не пошел, — пояснил Тучка.

— Мы не вышли из гавани, — добавил Поплева, вынимая трубку и попыхивая дымом. Сизые туманности медленно расходились прочь; в неспешном вращении они сжимались, плющились, все более и более напоминая собой раздутые в середке блины.

— На Земле, там тоже пройдет два с половиной года? — спросила Золотинка, покусывая ноготь.

— Ну нет, что ты! Меньше! — заверил Тучка.

— На Земле около двух месяцев, — сказал Поплева. — Много три. Ну, а если очень поджаться, то и за полтора можно управиться.

— Полтора месяца! — ужаснулась Золотинка.

— Видишь ли, малышка, — кашлянув в кулак, начал Тучка, — не хотелось бы учить тебя дурному…

— Ни в коем случае! — вставил Поплева.

— …Но обстоятельства складываются так, что ты вряд ли ему поможешь.

— Кому? — спросила Золотинка, надежно защищенная от кривотолков заранее разлитым по щекам румянцем.

— То есть никому вообще, — мягко уточнил Поплева.

— В лучшем случае, никому не поможешь, — напористо продолжал Тучка, — в худшем — наломаешь дров. То, что случилось с Юлием… О! Это тебе не по зубам! Если возвратишься без промедления, то и тогда вряд ли ты сумеешь хоть чем-нибудь облегчить его страдания. А за два с половиной года здесь ты узнаешь много больше того, что нужно…

— То есть с избытком, — не замедлил вставить Поплева.

— …Чтобы справиться с бедой. Через два с половиной года земные беды и напасти станут тебе вот… сущим пустяком. Ты будешь другим человеком. Если вообще человеком. Совершенно другим. Ты сможешь излечить Юлия прикосновением пальца.

— Послушайте, — перебила вдруг Золотинка, напряженная мысль которой держала несколько предметов сразу, — здесь Рукосил бывал? Это ведь его книга. Мы ведь в Рукосиловой книге.

— Рукосил не был. Нет, не был, — ничуть не удивился вопросу Тучка. — Он никого не любит.

— Путь к истине для него навсегда закрыт, — пояснил Поплева.

— И тогда, значит, я смогу вылечить Юлия?

— В интересах истины должен, однако, заметить, — как-то не очень внятно, приглушенным голосом пробормотал Тучка, — что через два с половиной года, ну то есть через два месяца, бедняге уже ничем нельзя будет помочь.

— Иными словами будет поздно, — смущенно ухмыляясь, пояснил Поплева.

— А теперь рано.

— Ни так и ни сяк, — опять вставил Поплева.

— То есть все равно.

— Что в лоб, что по лбу.

— Сейчас ты не в состоянии помочь, а потом помогать будет некому.

— Кстати! — с деланным воодушевлением воскликнул Поплева. — Через два месяца и эта безобразная буча с едулопами как-нибудь разрешится! Вообще, ты сможешь вернуться, когда захочешь, в любое место Земли. Все будет тебе доступно. Все или почти все. Очень многое. Ну уж, во всяком случае, больше, чем теперь, за это ручаюсь.

— Через два месяца.

— А случай может не повторится.

— Вы знаете, где сейчас настоящий Поплева? Тот, что на Земле? Тот, что страдает?

— Истина выше таких частностей, — суховато заметил Поплева.

— Она как бы парит, — для убедительности Тучка взмахнул руками.

— Я возвращаюсь.

Братья переглянулись. Поплева вздохнул, отвернулся и пристукнул недокуренной трубкой по ребру ладони — горячая зола, пепел вперемешку с не прогоревшим табаком сыпанули туманным облачком, в котором клубилась, расходясь все шире, звездная россыпь искорок.

— Как мне вернуться? — повторила Золотинка.

— Ты далеко зашла, — с неверной, словно бы ищущей улыбкой на устах возразил Тучка, — раз уж ступила — шагай. Полузнание, полуистина, полуправда — это, в сущности, препакостнейшая зараза.

— Не уговаривай: втемяшится, так не переупрямишь, — сказал Поплева, томительно вздыхая. — Для полноты истины должен поставить тебя в известность, малышка, что преждевременное… неблаговременное возвращение возможно. Допускается. Через трубу. Пожалуйста!

С несчастной гримасой на лице он махнул, и в черноте возникло желтовато-медное жерло, в нем заходили сполохи, послышалось нарастающее гудение, тот напряженный воющий гул, какой дает хорошая печная тяга.

— Разве я туда влезу? — поежилась Золотинка.

— Пятнадцать верст в поперечнике — как не влезть?! Это кажется — трубочка. Издалека. Здесь все не близко. — И Поплева опять вздохнул. Видно, здешние расстояния не доставляли ему радости.

— А! — протянула Золотинка, нимало не успокоенная. — Но ведь там… такое пекло?

— Не без этого, — заметил Поплева.

— Но никто еще не сгорел, — утешил Тучка.

— Другое дело последствия. Они возможны, — сказал Поплева и как-то суховато, по-казенному добавил: — Мы не отговариваем.

Тщательно прочищая мизинцем и продувая свою кургузую трубку, Поплева раз за разом извлекал из нее тоненький сиротливый посвист, который совершенно уже терялся в давящем уши, оглушительном реве далекого жерла. Нужно было напрягать голос.

— На мироздание хочешь глянуть? Одним глазком? Раз уж попала, — прокричал Поплева. — Долго тебя не задержим.

— На мироздание? — протянула Золотинка.

— Одним глазком! — Тучка сомкнул пальцы колечком.

— Хочу, — прошептала Золотинка так, что и сама себя не расслышала в жутком, надрывно дрожащем вое жерла. Но братья расслышали.

И тотчас ревущее жерло исчезло, адский шум, как обрезало, в звенящей тишине повсюду, со всех сторон сразу высыпали алмазной пылью звезды. Золотинка увидела изумительно голубой, белый и яркий шар размером с тележное колесо и без какой-либо подсказки уразумела, что это чудо — Земля. Как-то сразу, без объяснений она схватила суть представшего во всех основных взаимосвязях и соразмерности. Ближе Земли, прямо под рукой, сиял расплавленным оловом огромный бок Луны; затененная сторона ее не проглядывалась, но хорошо угадывался полукруглый провал, в котором бесследно пропадали звезды, их сверкающая до рези в глазах россыпь. Отлично был прописан самый горб Луны, граница света, резкие тени рисовали каменистую, испещренную большими, малыми, мельчайшими ямами пустыню. И Солнце — изливающая жар дыра без малейших неправильностей, без сияния, без обычных для земного неба лучей — просто врезанный в черноту и в звезды круг. На Солнце нельзя было задержать взор, Золотинка слепла даже в ту ничтожную долю часа, когда поспешно обегала взглядом солнечную сторону безмерно простирающейся пустоты.

Болезненно трепетало сердце. Восторг и страх — вот были два чувства, которые стиснули Золотинку, как тисками. Восторг величия и страх чудовищной, не имеющей выражения в человеческих понятиях, враждебной и равнодушной беспредельности…

— Глянула? — с натянутым смешком осведомился Тучка. Только что братьев не было, и тут они объявились, все погасло в черноте, разбавленной лишь далеко разошедшимися туманностями да шаровидным скоплением звезд, что выпали из Поплевиной трубки. Вновь взревело жерло.

— Уже? — ошеломленно пробормотала Золотинка.

Братья не отвечали. Они прятали глаза. Тучка запустил руки в карманы и пожевал губами, изображая интерес к некой мучительно ускользающей, но не очень важной мысли; потом развел просторные штаны до предела, растянул их изнутри руками и так, с растопыренными штанинами и закушенной губой, а брови вверх, замер. Поплева невнятно хмыкал и кряхтел, вновь принимаясь выбивать пустую трубку.

— Конечно, надо идти, — сказала Золотинка, сдерживаясь. — Ну да ладно! — Ступила уж было прочь, да кинулась снова к братьям, на грудь Поплевы, в объятия Тучки; ничего уж не разбирая, мешая восклицания, слезы, вздохи, вырвалась из невольно пытавшихся удержать ее рук…

— Постой! — сказал с глубоким вздохом Поплева. — Раз ты уходишь, один совет.

— Напоследок, — молвил взволнованно шмыгающий носом Тучка. — Больше мы тебе ничего не может дать. — И он глянул на брата, приглашая того высказаться, но Поплева как будто мялся, смущенный трудным предметом.

— Так ты, значит, его любишь? — без нужды переспросил он.

Глаза Золотинки блестели, наполненные слезами, она не имела сил вымолвить слово.

— Любовь творит чудеса! — заметил склонный к назидательности Тучка, но глядел он при этом как-то жалко.

— Так ты это… — мямлил не менее того несчастный Поплева, — если уж решила разделить с ним судьбу…

— В тяжелый час! — уточнил Тучка.

— Обними его крепко-крепко…

— Ни на что не рассчитывая! — вставил Тучка.

— …И не пускай, что бы ни случилось. Слышишь: что бы ни случилось!

— Ага! Запомни! — слезно вздохнул Тучка. — Прощай!

Золотинка только рукой повела, обозначая свое прощание — не было у нее слов. Вздохнула судорожным зевком и стремглав прыгнула к жерлу.

— Если что, крикни! — мотнулся вдогонку голос Поплевы.

Золотинка падала головой вниз. Но Поплева и Тучка исчезли и тогда потерялось понятие верха и низа, Золотинке чудилось, что она поднимается, взлетает к медленно растущему над головой раструбу. Полыхающее огнем жерло исподволь увеличивалось в размерах, занимая собой все большую часть пустоты, росло и росло, хотя казалось, куда уж ему расти! Жерло охватило собой половину пространства, превратив Золотинка в маленькую мушку. И продолжало, продолжало увеличиваться.

Золотинка стремительно падала в огненный небосвод, душа ее захолодела, и стало понятно, что это значило: ты только крики! Поплева и Тучка сохраняли за ней право передумать и остановить падение… Сцепив зубы, она летела ниже далеких краев жерла. Нарастал жар и блеск, приходилось оборачиваться назад, чтобы видеть замутненный цветными парами круг черноты, тогда как по бокам проплывала внутренняя поверхность трубы, а впереди клокотало, пузырясь и всхлипывая, огненное месиво.

— Никто еще не сгорел, — клацая зубами, сказала себе Золотинка; за грохотом и ревом она не могла разобрать собственных слов, но продолжала твердить: — Еще никто не сгорел… никто еще не сгорел… еще никто…

И плюхнулась в лаву — не успев остановиться, сердце разлетелось в куски. Влекомая огненным потоком, Золотинка мчалась уже без сердца, она и сама исчезла, обратившись в пламень, исчезли ощущения и мысли, только жгучий, упоительный полет, она неслась по извивающимся трубам, стремительно повторяя изгибы.

И вдруг, влетев в суженную воронкой теснину, мгновенно сжалась тугой струей, жахнула в пустоту — и с шипением в холодную жидкость. Извиваясь, успела она ощутить страстную муку возрожденных членов, в горле родился крик — Золотинка выскочила из книги с такой избыточной прытью, что, кувыркнувшись, перелетела через стул и шмякнулась вверх тормашками на кровать.

Отчаянно барахтаясь во вздыбленных волнах перины, Золотинка никак не могла сообразить, за что цепляться, чтобы не упасть на потолок, но все равно падала, пока, наконец, не поняла, что уже упала, — на кровать, которая под ней.

Комната затянулась клубящимся желтым туманом с ядовитым сернистым запахом — Золотинка зашлась в кашле, туман щипал глаза, а голова обнаруживала порыва взлететь, что отнюдь не облегчало попытки привести в повиновение косные тело и конечности.

Из раскрытой книги, опаляя стол, вырывались сернисто-желтые языки пламени, при этом страницы оставались белыми и не обугливались, но жар дохнул уже по всей спальне.

— Дракула, тушите! — крикнула Золотинка, едва стала различать верх и низ.

Дракула, как упал, не поднимался с колен, последовательно отступая к двери, и так же, не поднимаясь, успел отомкнуть замок, когда выяснилось, что придется возвращаться. Золотинка соскользнула с кровати и за отсутствием воды — на мокром полу от бывшего потопа оставались одни лужицы — стащила вслед за собой тяжелое, как ковер, покрывало.

— Дракула, помогите! — крикнула она, закашляв в попытках справиться с покрывалом.

Когда подполз Дракула, она сумела уже найти один из углов, вдвоем они расправили одеяло по полу и, растянув между собой, живо запахнули пылающую костром книгу, возле который уже дымилась неровным кругом столешница. Покров осел и тут же вспучился, дым повалил из-под наскоро зажатых краев.

— Держите, барышня! — заполошенно крикнул Дракула.

Куда там! Бивший из книги огонь нельзя было задушить, он не нуждался в воздухе, потому что происходил из того безмерного пространства, что заключалось внутри книги. Ненадолго сдержанный, жар пыхнул взрывом, сшиб Золотинку, забросив ей на голову одеяло, и одеялом же укрыл от ожогов. Меньше повезло Дракуле: опаленный, он прянул со вскриком. Огненный шар, круто вспучился и ударил о высокий потолок, задымились балки. Но Золотинка, очутившись под столом, тогда как Дракула искал спасения в бегстве, была на время защищена. Несколько мгновений передышки позволили ей опамятоваться.

Много воды — это море. Высунувшись из-под укрытия, она приметила на обрезе стола угол тома, того самого, в котором отчаянно нуждалась.

Дальнейшее было делом нескольких рассчитанных движений. Опрокинув книгу на пол, Золотинка споро нашла подсохший кончик водоросли, что запал между страницами закладкой, и, задержав дыхание, глянула в строку. Тотчас очутилась она в сдавившей грудь глубине и прянула вспять, из книги вон, увлекая вместе с собой воды. Еще через мгновение вода не хлынула — ударила ее в темя. Миг промедления погубил все, Золотинка не удержала обложек, которые следовало тут же захлопнуть, и поток вышиб ее пробкой.

Чудом избежала она столкновения со столом, который и сам подскочил под напором, кувыркнулась и вынырнула в пене водоворота. С пронзительным шипением полыхнул пар залитого огня. А Золотинка, едва коснувшись, потеряла под собой пол, водоворот швырнул ее на косяк двери и в смежный покой, где она тоже не задержалась, течение увлекало ее щепкой — в шпалерный коридор, который стал бурливым горным ручьем. Не было ни малейшей возможности устоять в стремнине, что говорить о попытке вернуться к книгам! Вода извергалась из библиотеки поднявшимся под самую притолоку буруном.

Отдавшись потоку, Золотинка напрягала силы, чтобы не колотиться о стены. Впереди кувыркался в пене стул, течение пронесло его до конца коридора, в тупик, где вода бурлила, образовав род заводи, и швырнула обратно навстречу Золотинке. Ожидая столкновение, она потерялась, и тут ее увлекло в распахнутые по правую руку двери — впереди гремел водопад.

Одним взглядом Золотинка оценила опасность. Взбурлившись у осевого столба, поток обрывался вниз по винтовой лестнице, а с другой стороны столба, перехлестывал каменное ограждение, на котором, обнимая столб, примостился над ревущей пропастью Дракула. Отчаянным взмахом Золотинка пыталась еще выгрести к Дракуле, но ее швырнуло на столб, на испуганную мраморную женщину и Золотинка, считай на лету, бог знает как, попала левой рукой в проем между отставленным локтем статуи и телом. Поток безжалостно перевернул Золотинку, перекинув ее ногами вниз, в стремнину водопада, но она не выпустила опоры, повисла сгибом руки на гладком каменной локте, а потом сцепили кисти замком.

— Держитесь, царевна! — крикнул Дракула.

В подвешенном состоянии Золотинка не имела возможности поблагодарить дворецкого за совет: поток бил в голову и в плечи, нельзя было слова произнести, оставалось только крепиться, отвернув лицо. Пронесся мимо стул, скакнул и умчался, ударяясь и шаркая о винтом закрученную стену. В пене гремящего потока мелькнула рыба, изредка проносились обрывки водорослей, размазанные пятна медуз, а потом, поддав Золотинку в бок, разлохмаченная ершом книга и за нее вскоре скомканный, перекрученный ковер.

Где-то лопнули стекла, море нашло себе еще один выход, об этом можно было догадываться по новой ноте в голосах низвергающейся повсюду воды. Однако напор раскупоренного на глубине в пять саженей моря был таков, что хотя вода хлестала уже из всех окон и дверей верхних помещений замка, водопад, на обрезе которого билась рыбиной Золотинка, не особенно ослабел.

— Царевна-принцесса! — кричал с той стороны столба Дракула. — Остановите потоп! Сдается мне, вы знаете средство. Пожар вы уже потушили, так остановите потоп! Долго я здесь не продержусь!

В бурунах одверья мелькнуло черное тело акулы, она жестко хрястнулась о косяк, яростно всплеснула, сложившись пружиной, и не распрямилась еще, как промчалась мимо Золотинки в безвозвратный зев водопада; раздался звучный удар хвостом.

— Царевна! — надрывался на той стороне столба Дракула. — Я вас не слышу! Вы еще здесь?.. Ага! Я вижу ваши ноги колотятся. Можете не отвечать. Нужно беречь силы… Кто знает, сколько еще эта чертовщина продлится!

Понятно, Золотинка не отвечала. Но Дракула, находившийся в относительной безопасности, боялся одиночества и через некоторое время возобновил разговор.

— Видели эту большую рыбину? А? Какова! С таким косым хвостом! Хорошо, что она вас не укусила. Молчите, молчите, царевна, не отвечайте, я понимаю ваше положение. Не нужно отвечать… Поверьте, царевна, я действительно очень плохо плаваю. Не уверен, что вообще умею плавать. В течение многих лет у меня не было возможности это проверить. Теперь уж поздно: сначала нужно проверить себя, а потом бросаться в бурные воды. Вы как думаете?.. Честное слово, царевна, я ужасно страдаю, что не могу оказать вам помощи. Если бы я знал как! Но держитесь, умоляю вас! Держитесь, заклинаю вас всем святым! Пожалуйста! Может быть, я что-нибудь еще соображу. Я буду думать.

И он стал думать. Иными словами замолчал. Золотинка давно уже перестала сопротивляться течению, не пробовала подтянуться, а, следуя совету Дракулы, держалась. Ничего другого ей и не оставалось. Прошло сколько-то времени, верно, не очень много, Дракула подал голос:

— Я думаю, царевна, — прокричал он, перекрывая шум низвергающейся воды, — что наводнение как-никак лучше пожара. В воде мы с вами еще живы, а кто знает, что было бы с нами в огне. Ничего хорошего. И потом, когда-нибудь вода кончится, когда-нибудь она выльется вся.

Избитая тугим потоком, изнемогая, она ничего такого не думала — закоченела.

— Все на свете когда-нибудь кончается, — утешал ее Дракула. — Что уж говорить о таком противоестественном наводнении, какое мы с вами сейчас наблюдаем.

Он, может, и наблюдал, а Золотинка в пене и брызгах, под хлещущей через голову струей жмурила глаза.

И потому упустила из виду явление грядущего против неодолимой стремнины витязя. Он принимал водопад грудью, вздымал ее жесточайшим дребезгом белой пены и неуклонно шаг за шагом одолевал одну ступень за другой, вверх, навстречу бешено несущейся круговерти…

Это был Порывай. Не кто иной, как исполнительный медный болван, не признававший в своем служебном усердии препятствий! Одолевая шибающий поток, он неизменно перехватывал поручень лестницы и остановился против Золотинки, там, где поручень кончался. Золотинка не видела истукана, но почувствовала изменение потока, бившие сбоку струи. Она раскрыла глаза, извернувшись, обратив к истукану залитое соленой водой, измученной лицо.

В закоченевшем уме шевельнулась мысль: вот пришел Порывай.

Удерживаясь за поручень в фонтанах хлещущей пены, Порывай принялся нащупывать у себя на поясе сумку, которую поток давно развернул за спину. Болван, видно, не понимал, где искать, не понимал и того, что послание Рукосила будет неизбежно смыто, разодрано в клочья, едва только он попытается вручить его получателю.

— Возьми!.. На руки!.. — захлебываясь, стала она кричать. — Меня!.. На руки!..

На счастье, Дракула успел уловить мысль и сделал дальнейшие умозаключения, которые едва ли были доступны разумению медного болвана.

— Порывай, возьмите царевну-принцессу на руки! — во все легкие заорал Дракула. — Иначе она не сможет ознакомиться с посланием хозяина. Ей неудобно читать! Возьмите ее на плечо, чтобы прочла письмо!

И впрямь: прекратив поиски сумки, Порывай ступил ближе и тронул Золотинку рукой. Обнял ее под мышки железным, но удивительно осторожным захватом и приподнял над потоком.

— Подождите, Порывай, — просипела Золотинка, откашливаясь и отплевываясь. — Я не могу расцепить руки. — Он придержал ее, не двигаясь, а Золотинка, чтобы вернуть кровь закоченевшим в мертвой сцепке пальцам, принялась кусать их и так развела кисти.

Вслед за тем она очутилась на плечах у Порывая, выше пены и выше потока. И тут увидела воочию страшную, закрученную винтом бездну, ревущую круговерть. Голова шла кругом, но падать не пришлось, потому что Порывай придержал за ногу.

— И меня! И меня! Я тоже хочу прочесть! — взволновался Дракула.

— Дракулу тоже, — пробормотала Золотинка. — Э-т-то важ-ж-жно!

Однако нельзя было стеснять Порываю руки, вряд ли медный человек сумел бы устоять под водопадом, ни за что не придерживаясь. После нескольких трудных попыток они нашли более или менее сносный способ устроиться: Дракула хлопнулся болвану за спину, обхватив ногами его тонкий стан, а Золотинка взобралась на плечи, на свернутую голову отчасти, лицом назад, а ноги закинула на Дракулу. При таком расположении Дракула принимал спиной всю мощь рушившейся вниз стремнины, но поток не сбивал его, а напротив, плющил и пластал, вжимая в носильщика. Золотинка, обращенная лицом к потоку, переплела ноги, чтобы не просто было вышибить ее из седла; к тому же она находилась значительно выше Дракулы и выше Порывая, пена и брызги хлестали ее, но самая стремнина била колени.

Томительный спуск в потоках разящей и оглушающей воды закончился ярусом ниже, где водопад раздвоился, часть его изливалась направо в распахнутую дверь, сюда и направился истукан. Они попали в неправильных очертаний комнату с выбитым окном во двор. Дракула, а следом и Золотинка, как перезревшие плоды, обвалились в стоящий лишь до колен разлив.

А болван достал раскисший от влаги, невесть во что обратившийся лист и вручил его Золотинке прежде, чем она успела, перемогаясь побитыми мышцами и занемевшими суставами, доковылять до окна.

Несколько неровных строк безнадежно растеклись, обратившись в неясного смысла пятно. В голове шумела вода, немое послание Лжевидохина подрагивало в непослушных руках, а во дворе, нагоняя тревогу, грохотали водопады. Никак Золотинка не могла сообразить, что ей с раскляклым листком делать, и мудро сказала, передавая его Дракуле:

— Читайте. — А сама сунулась в окно.

С первого взгляда стало ясно, что с едулопами, с теми, во всяком случае, что попали из тучи в крепость, покончено. Огромный, похожий на стог прошлогодней соломы, медведь Поглум, присев на затонувшие обломки телеги, глазел, как извергаются из верхних ярусов дворца воды. Внизу на площади потоки прокладывали путь среди наваленных грудами едулопов, сбивали их, как гнилые водоросли, наваливали заносами на поворотах русла. Обезображенные, подавленные всмятку тела и члены, сплошная каша… Сокрушительная сила прокатилась по стаду омерзительной нечисти и сила эта была, разумеется, Поглум. Голубая шерсть медведя побурела пятнами тины.

Смешанные толпы ратников и челяди, мужчины и женщины, потеряно бродили в местах помельче и посуше; никто, похоже, не почитал уже едулопов за угрозу, но новое бедствие — наводнение — застигло людей врасплох в то время, когда все еще напоминало о только что пережитом нашествии. Буро-зеленая кровь окрасила яркие на полуденном солнце воды, а ниже пенистых перекатов поперечной лестницы, за церковью справа, образовалась обширная заводь, насыщенным зелено-жемчужным цветом она вызывала в памяти проточное болото. Над поверхностью этой топи, словно растительные кочки, высились округлости дохлых тварей; выброшенные волной медузы покрывали их, как пятна слизи. В западне дворцового водоема плескала небольшая акула.

От теплой морской воды поднимался пар. В пронизанном солнцем тумане стояла радуга.

— Прочитали? — громко спросила Золотинка, обращаясь к Дракуле, который, опасливо оглядываясь на болвана, строил ей впечатляющие, но совершенно невразумительные рожи.

— Прочитал! — с нарочитой бодростью отвечал дворецкий и возвратил вымокший листок.

Золотинка еще раз глянула пустое письмо Рукосила, а потом протянула его болвану:

— Вот тебе ответ, Порывай, отправляйся к хозяину!

— Да, Порывай! — поспешно поддакнул дворецкий. — Хозяин ждет.

Болван зажал письмо покалеченной медной пястью, но с места не сдвинулся.

— Ну, пошел! Иди к хозяину! — повторила Золотинка, несколько встревоженная Порываевой строптивостью.

Времени на новые выдумки не оставалось уже никакого. Девушка поманила Дракулу, на цыпочках они потянулись к выходу из комнаты в разоренный, ставший проточным ручьем коридор, где, скрадывая череду дверей, парил туман.

И не тут-то было! Болван болваном, а понятие Порывай все ж таки имел, и возможно, что сверх того обладал он тем особенным, нарочным органом, каким обижаются на всякую нечестность и вероломство. Сжимая обманный листок, ни на что уже не годный и не похожий, Порывай заскрипел болезненными своими суставами вслед за беглецами и даже выказал намерение прибавить шагу, чтобы не отставать.

Золотинка решила остановиться.

— Ну что? — сказала она, стараясь не выдавать беспокойства. — Топай к хозяину.

Болван подошел ближе и стал, укоризненно сжимая издевательский листок, который всучили ему за письмо. Золотинка возбужденно оглядывалась, нечего ей было сказать истукану, и она подумывала уже не пуститься ли без долгих разговоров наутек? Из головы не выходило ставшее высоко солнце. Это был полдень. Врачи достали ножи и пилы.

Тревога заставляла ее пятиться, отступая от Порывая, и оглядываться на свободный для бега коридор, а Порывай — шажок и другой — неизменно восстанавливал принятое им расстояние.

— Ладно! — лихорадочно бормотала Золотинка, не заботясь о смысле. — Письмо тебе нужно? Потом! Не сейчас! Чуть погодя, ладно? Можешь ты подождать, пока я управлюсь с делами? Мне нужно спуститься вниз и кое-что сделать. А потом возьмешь. Потом возьмешь, я говорю, потом. Нет у меня времени. А хозяин ждет, да? Тебе ведь хозяин нужен на самом деле, правда? Ну так возьмешь тогда и неси куда надо…

— К Рукосилу, — подсказал Дракула. Нисколько не доверяя истуканову смирению, он держался за спиной Золотинки.

— И отнесешь к этому, который теперь Видохин, а на самом деле он Рукосил. Потом отнесешь. Понял?

Болван соблюдал все те же три шага между собой и Золотинкой, большей сдержанности трудно было, наверное, от него и ожидать. Золотинка безмолвно тронула Дракулу и они пошли, опасливо оглядываясь на заговоренного до полного отупения Порывая, он мешкал в перемежающихся полосах тумана.

Золотинка спешила, но не решалась оставить Дракулу, чтобы не заплутать без него во внутренних переходах дворца. А тот, едва сподобившись передвигаться трусцой, задерживался там и здесь, когда хозяйственный взгляд его падал на повсеместные следы разорения, на подтекающие потолки, что встречали и провожали их капелью, на бегущие по обоям затейливыми петлями ручейки. Скорбный взгляд дворецкого останавливали пятна крови, покалеченная мебель, разбитые двери, ошметки тины по дорогим коврам. Слабо шевелившиеся в пропахших плесенью лужах едулопы заставляли его вздрагивать.

А блудливая челядь, торопливо хватающие хозяйское добро слуги, служанки с наскоро увязанными узлами, сами шарахались, наскочив ненароком на всклокоченного и вымокшего дворецкого.

Без лишних приключений Золотинка спустилась на нижний ярус, где тоже журчали потоки и ручейки, попадались залитые половодьем пространства. На подходе к караульне валялись порубленные едулопы, в сенях темнела потрепанная толпа, в которой преобладали железо и кожа, посверкивали лезвия бердышей. Легкий ропот предшествовал Золотинке, передался в караульню и затих.

Тогда донеслись стоны. Юлий был здесь, ничего не переменилось. Встречая взгляды дворян, Золотинка окунулась в тяжелый, застоявшийся дух больницы.

— Постойте! — обмолвился кто-то. Толпа раздалась.

Раненый лежал на ложе из перины и подушек; на полу забрызганный тазик, пахло гнилой кровью и застарелым потом.

Золотинка попала в пыльный поток света, который спускался из оконца. Обожженное лицо ее и ноги горели розовым, темнели синяки и ссадины, бахромой висели остатки обрезанного платья, на спине оно разошлось, зашпиленное в одном месте.

Уклонившись от солнца, она различила серое, измятое страданиями лицо; изжеванная нечистая рубашка с обрезанным рукавом облипала тело, грудь вздымалась. Двое служителей держали юношу за ноги и за плечи, а врачи прижимали к скамье руку.

Врачи глядели на Золотинку воспаленными бессонницей, утомленными глазами.

На истончившемся, словно обглоданном, запястье чернела открытая язва; рука распухла и посинела почти до плеча.

Лицо Юлия подергивалось волнами боли и все же на мгновение показалось, что, сложившись жутковатым подобием улыбки, синюшные губы искривились… Юлий узнал Золотинку. Узнал, несмотря на изнурительные страдания, которые давно должны были низвести его до животного состояния. Узнал. Но несчастные глаза в отечных веках не изменились — там запало страдание.

— Ну что? — сказал кто-то из врачей устало и потому как будто бы безразлично.

Золотинка не поняла был ли это вопрос. Она замерла, остановленная каким-то внутренним препятствием. Взор застыл.

— Ну так, мы режем. Пора.

— Если не поздно, — глухо молвил другой.

Праздный народ по всему подвалу притих, кончились и вздохи, и разговоры, кто-то торопливо перебежал, кто-то потянул шею, чтобы видеть, как будут резать.

Нечто пронзительное, щекочущее вздымалось в груди, перехватывая дух, словно это нечто подпирало Золотинку, не давая вздохнуть. Глаза похолодели, страстное самоотречение захватило ее крутящим до дрожи в пальцах чувством: держи и не пускай! Держи и не отдавай, что бы ни случилось! — вот что сказали ей там, где искала она истину. Что бы ни случилось! — стучало в висках…

И, вся устремившись к Юлию, она все равно не сдвинулась, не в силах была сдвинуться, как во сне.

Как во сне, слышала она въедливый шепоток — они собирались резать…

И вдруг с клокочущим звуком в горле, так и не сумев изъяснить побуждения, Золотинка сорвалась — кинулась на Расщепу, на Шиста, на служителей, расталкивая их так, что они выпустили больного по врачебной своей привычке прежде всего «не повредить». Юлий остался в ее объятиях, стремительных, как выпад.

Измученный, Юлий почти не владел собой, все прежде скрытое и подавленное взнялось в нем волной, поднявшись на мгновение выше телесных мучений — Юлий подался навстречу. Нестерпимая мука — пусть это было кратчайшее обольщение — размазалась и растворилась в иных ощущениях. Юноша и девушка схватились, словно брошенные друг к другу нездешней силой. И словно огонь пробежал между сомкнутыми телами и спаял намертво, — жгучие толчки боли, что излучал засевший в запястье зуб, пронзили и Золотинку. Сверлящим страданием она ощутила и рану, и проросшие в кость ядовитые корни зуба. И застонала, изнемогая, чтобы крепче, мучительнее свести руки на спине юноши. Пронизанный ошеломительной дрожью, он стал податлив.

И тут она поняла, поняла, поднимаясь до убеждения, и разумом постигла, и чувством, всем своим существом, что нельзя отпускать. Потому что сейчас — страшное.

Чудовищно исказившись лицом, Юлий начал меняться, голова его разбухла. Не разомкнув рук, Золотинка покосилась, не понимая, что происходит: что-то неясно булькало на вспухших, растянутых губах. Почти без изумления, с каким-то неустрашимым бешенством Золотинка наблюдала чудовищные корчи Юлия. Лицо его позеленело и пошло пупырышками, глаза округлились, щеки втягивались и пропадали, превращаясь в один растянутый рот, такой широкий, что безобразная щель и представляла собой всю голову, лишенную уже и признаков лба, тогда как вспученные, золотистые с огромными черными зрачками глаза поднимались в лишенных ресниц и век кожистых мешках.

Сдавленные вопли зрителей обратились стоном, кто-то грохнулся на пол в обмороке, кто-то ринулся к двери, толпа раздалась к стенам, отступая, а Золотинка держала. Превозмогая себя, обнимала исполинский размеров жабу; долгие, в три колена задние лапы ее скреблись по полу, цепляли Золотинку за голени. От отвращения, кажется, можно было и саму себя уронить, но Золотинка сжимала жабу так, словно силилась сплющить ее рыхлое и осклизлое тело. Под широкой пастью чудовища возбужденно ходила белая, дряблая кожа. И когда Золотинка, теряя выдержку, зажмурилась, жаба молниеносно шлепнула языком — это походило на размашистую оплеуху. Золотинка болезненно дернулась, но оплеуха помогла ей, обратив невыразимое, до судорог отвращение в телесную боль, воля и злость вернулись. Она вытерпела еще несколько ожигающих ударов языком в лицо, жаба пыталась вырваться, крепко шлепая по полу длинными, как червяки, пальцами задних лап. Влажную, покрытую густой слизью тварь трудно было ухватить, она ускользала, оставалось только давить, цеплять эту слизь ногтями…

Как вдруг под руками Золотинки упруго заходила сухая шерсть и с раскатистым рыком оскалилась ей в лицо жуткая черная морда с горящими глазами.

Могучий хищник прянул в руках, хлестнул тяжелым хвостом по полу, Золотинка сдавленно охнула, сквозь толстое платье проникли когти. В миг внезапной перемены от омерзения к ужасу она всколебнулась на краю пропасти и удержалась отчаянным, надрывным усилием — не расцепила рук! И, справившись, обмерла душой, осознав смерть, когда полголовы ее очутились в вонючей пасти, клыки сомкнулись на шее и на темени. Золотинка утратила себя, лишившись самой способности самосознания, но руки, сведенные на жесткой под шерстью спине чудовища, держались. Без разума, без чувств.

Одна лишь готовность к смерти могла устоять перед нечеловеческим испытанием, ибо дальше смерти ничего нет. Захолодевшей душой Золотинка приняла конец… И выстояла — саднившие клыки разомкнулись, свирепым рыком черный зверь пытался прикрыть отступление, яростно изогнул спину, вырываясь, но все это уже ничего не значило. Тугое, как витой корабельный канат, тело мотало Золотинку, зверь должен был ее опрокинуть и вырваться, когда бы нашел неистовой силе опору, но, поставленный стоймя, он только выл и толкал Золотинку. В лицо ее летела слюна, из разинутой пасти несло зловонием.

И вдруг напряженная борьба сменилась павшей на руки тяжестью. Зверь исчез, скинувшись плоским бруском железа, который зашипел в ладонях — жаром дохнуло от раскаленного до неясного, темного свечения железа. Ужас сменился болью. Золотинка сдержала крик, ибо с криком должна была выронить жар; и не подумала: выстою! а сделала это прежде мысли — застыла с расширившимися огромным глазами. Быстро взвившаяся боль достигла предела, когда ничего больше не оставалось — боль! Нестерпимо — высоко! — в помрачении — о-о-о!

Тончайшая гарь слоилась в воздухе, Золотинка не знала, сколько стоит. Это длилось всего три мгновения, за которые можно было бы отсчитать три шага. Три тягучих, распластанных и не подвижных, как одно, мгновения.

На четвертое в обожженных руках воспрянул Юлий.

Тут-то Золотинка и охнула — руки ее пали, всеохватная слабость разлилась по членам, она замлела, ступила несколько мелких шажков назад и упала в подоспевшие объятия медного болвана Порывая. И прежде, чем сознание помутилось, успела понять, что Юлий спасен.

Юлий пошатывался с тем необыкновенным ощущением легкости, когда долгая гнетущая тяжесть сброшена с плеч и каждый шаг и шажок подкидывают над землей. С каким-то детским изумлением он глянул на запястье: язва очистилась. Боль уходила под медленно затихающую сладостно-тягучую дрожь. А на полу чадил, испуская вонючий дым, маленький совершенно черный зуб, раскинувший мочало ядовитых корней.

— Как это? — бессмысленно произнес Юлий, но только этим, ничего не говорящим и все обнимающим словом, наверное, и можно было выразить полную меру изумления.

— Государь! Государь, что с вами?! — засуетились вельможи и дворяне, словно именно теперь-то и приходилось спасать Юлия. — Что вы чувствуете? Вам плохо?

— Плохо… чувствуете… государь, — повторил юноша бескровными губами. — Я понял! — вскричал он. — До последнего слова!

И с этим пронзительным открытием, утратив под ногами твердь, очутился в ловких руках Расщепы без чувств.

— Болезнь… так сказать, изжила самое себя, — чуть запнувшись, но убежденно, с не исключающей подлинного самоуважения скромностью объявил Шист жаждущим ясности придворным. — Болезнь мм… несомненно, изгнана, а больной излечен.

И поскольку придворные в глубочайшем обалдении не дерзали спорить, обнимавший бесчувственного юношу Расщепа счел нужным добавить несколько замечаний.

— Больной излечен насовсем и в этом смысле, строго говоря, не является уже больным. То есть наследник престола Юлий здоров.

— Наблюдаемый обморок больного ээ… бывшего больного, — добавил Шист, — вызван кратковременным отливом жизненных соков от жизненно важных органов тела и пройдет или ээ… будет проходит по мере того, как сказанные соки потекут вспять.

— Так что же вы стоите?! — раздался оголтелый возглас.

Еще малая толика молчания, кто-то истошно выкрикнул:

— Да здравствует наследник!

Всё и вся пришло в волнение, все загалдели разом, требуя вывести княжича на воздух.

И вовремя! В караульне невозможно было находиться: тлеющий синими огоньками зуб распространял удушливый, обморочный чад. Множество преданных, почтительных, суетливых рук подхватили княжича, едва ли не вместе с Расщепой, который не выпускал больного из своих врачебных объятий, со всей возможной спешкой их повлекли к выходу, к свету, на воздух! К жизни! К свободе! К радости! Из-под мрачных сводов — на волю!

Что касается Золотинки, то ее, приняв под спину и под колени, держал непостижимый истукан. Никто не дал себе труда задуматься, с какой такой стати бережно и крепко, едва ли не нежно прижимает он девушку к своей бесчувственной груди? И хотя нашлись люди, которые, заходясь кашлем, задержались в охвостьях валившей вон толпы, чтобы вразумить болвана и высказать ему порицание, никто уже не мог выносить ядовитой гари, в клубах которой недвижно пребывал Порывай. Последние доброхоты со слезами на глазах, задыхаясь, в полуобмороке, поспешили убраться, и тогда Порывай тоже пришел в движение; ступивши в сени он взял перед лестницей направо — в разоренные и затопленные глубины дворца.

Караульня и сени решительно опустели. А если Дракула, например, и видел уходящего в полумрак истукана, то, верно, успел подумать — добросовестно заблуждаясь! — что так оно и нужно.

Из бездны Золотинка явилась и бездна ее унесла.

Где и как Порывай проник в сокровенное убежище Рукосила, осталось для Золотинки тайной. Она покачивалась, ощущая над собой искристые воды, утомительное журчание ручьев достигало слуха. И вот она осознала темноту, а потом обнимавшие ее руки… И равнодушно покачивалась, не насилуя себя размышлениями, пока не сообразила, что холодные руки, которые она ощущает спиной и ногами — медные. Все определилось, и Золотинка услышала колеблющийся, сухой голос Видохина:

— Тихо! Слышишь? Идет!

Видохин, однако, как кстати, припомнила Золотинка, был мертв. И значит, голос его, украденный Рукосилом, поселился в этом мраке сам по себе… И другой знакомый голос — женский:

— Болван! Что его носит?

Правильно было бы сказать: что он несет? В затуманенной голове Золотинки с усилием пробуждалось понятие о том, что правильно и что нет. Преодолевая губительное равнодушие, она встрепенулась. Красноватый свет впереди озарил поворот подземного хода. Порывай не мешал ей ворочаться и позволил ощупать сумку с хотенчиком, Рукосилов перстень на пальце — все те сокровища, о судьбе которых надобно было незамедлительно подумать.

Да только Золотинка ничего не успела: сразу за поворотом чадящий факел в руке горбатого едулопа озарил искаженные лица поджидавшей Золотинку орды. Два волосатых едулопа держали грузно осевшего Лжевидохина, а возле оборотня, отступив в тень, стояла молодая женщина в богатом, поблескивающем платье. Этот тяжелый подбородок и упрямый крутой лоб, уложенные на затылке косы, Золотинка узнала чуть позже, когда колобжегская ее подруга Зимка Чепчугова дочь выступила на свет.

Болван остановился в ожидании распоряжений, но Лжевидохин, толстый, рыхлый старик, которого даже едулопы, два ражих балбеса, держали не без труда, был, видно, совсем плох. Заплывшие глазки глядели щелочками, рот расслабился, а редкие волосы за ушами бестолково топорщились, путались и свивались, вызывая представление о ни к чему не годных, ни с чем не сообразных мыслях, которые копошились в плешивой голове. Недужный оборотень, видать, не в силах был уразуметь происходящего.

Так показалось Золотинке. Несколько мешкотных мгновений позволили ей опередить чародея; пользуясь Порываевым попустительством, она достала хотенчик и тогда уже заодно сообразила, что делать с волшебным камнем, чтобы он не вернулся в руки оборотня. Золотинка крепко насадила перстень на ответвление рогульки поуже, а потом прямо на глазах у Лжевидохина, в дряблом лице которого отразилось запоздалое беспокойство, швырнула хотенчик за угол — он вспорхнул.

После такого, предварительного подвига Золотинка окончательно опамятовалась, а оборотень крякнул, словно возразил; натужный, невразумительный звук — это было все, что он сумел извлечь из себя для первого раза.

Без всякого дополнительного распоряжения Порывай опустил Золотинку на пол, полагая свой долг исполненным, но девушка пошатнулась и принуждена была схватиться за медного болвана — ноги не держали. Однако ж, хватило у нее отваги стащить еще с пальца оловянное кольцо Буяна и закусить. Она принялась жевать и плющить мягкое олово, чтобы потом проглотить… Немощный чародей, наконец, заговорил:

— Давай меняться, — молвил он таким дряхлым, пресекающимся голосом, что чудом, кажется, завершил коротенькое высказывание, не испустив дух от усилия. — Поменяемся… понемаемся… понема… — и, запутавшись, задребезжал смешком, мелко содрогаясь.

Боже! Что это было за веселье! Лысая с плоским теменем голова тряслась, обескровленные губы являли извилистую черную щель, словно набитые могильной землей, — рот этот было опасно и приоткрыть; почти не размыкались придавленные веками глазки. Еще вчера этот человек был полон жадной жизненной силы — жадность осталась без изменения, сила ушла. Издевательский опыт совершил над собой Рукосил!

Золотинка сглотнула сплющенный оловянный слиток, а Лжевидохин, быстро утихнув, — оно и небезопасно было, чрезмерное оживление! — продолжал вполне внятно, хотя и совсем не весело, скорее злобно:

— Так, значит, будешь меняться? Ты возврати мне Паракон, а я тебе Асакон взамен. Как? Хороша мена? — Он показал желтый берилл Асакона.

Между тем расплющенное олово провалилось в горло и там застряло ни туда ни сюда, Золотинка не могла вымолвить ни слова, даже если бы и знала, что сказать. Должна она была молчать, бессмысленно округлив глаза в попытке удержаться на грани опасного равновесия, в котором пребывал желудок.

— Что? — злобствовал Лжевидохин. — Как? Не хочешь? Мало? Так я тебе в придачу к Асакону Поплеву отдам. Мало? Мишку Луня сверху кладу. Забирай — не жалко!

Золотинка молчала — в голове был кавардак, во взбаламученном желудке катавасия, измученное тело напоминало о себе синяками, сожженные ладони горели.

Угрюмые балбесы, что держали оборотня на руках, и третий, однорукий факельщик, смотрели тупо, не участвуя в происходящем ни разумом своим, ни слухом; да это, верно, от них и не требовалось, разумом тут являлся Лжевидохин, а едулопы служили силой. Только глянуть: толстые ноги с кривыми коленями, широкие, как лопаты, ступни, которые не влезли бы ни в один когда-либо изготовленный для человека сапог, длинные волосатые руки и бугры мышц на плечах — то была сила. Отступившая до поры до времени в тень Зимка представляла собой обаяние этой сплоченной ватаги.

Зимка и выступила вперед, когда потребовалось обаяние, — ни разум, ни сила Золотинку как будто бы не впечатляли, она упорствовала в молчании, загадочно прыская губами.

— Так вот оно что… ужасна рада… что ты с нами, — пролепетала колобжегская красавица, несколько раз изменив себе на протяжении одного высказывания. После бодрого начала с оттенком панибратства, она склонилась к чистой нежности, которая выразилась внезапным замиранием голоса, и закончила отчетливо проскользнувшим сомнением: с нами?

Затравленно икнув, Золотинка продвинула в горле шершавый кусочек олова, но хотя и справилась, избегла опасности незамедлительно выплеснуть содержимое желудка на шитую золотом юбку Зимки, все равно не способна была ответить на столь обязывающее приветствие ни единым словом. Двусмысленные мучения Золотинки, которые ярко отражались в ее лице, заставили Зимку примолкнуть. Но не надолго. Вслед за сомнением явилась, опровергая его, трогательная доверчивость. Зимка коснулась подруги:

— Старый пень, как он мне надоел! Если бы ты знала, что я тут только пережила! — прошептала она, выразительно указывая глазами, кто здесь пень.

— Что такое? — спросил Лжевидохин не без тревоги.

— А чтоб ты провалился! — тихо выругалась Зимка — для подруги, а для всеобщего сведения объявила: — Я говорю ей, пусть скажет, где искрень! Как она его запускала!

— Затаскала?

— Да, старая кляча, да! Она его затаскала! — нагло улыбаясь, подтвердила Зимка и шепнула Золотинке: — Глух, как пень! Как он меня измучил, если бы ты могла представить!

Действительно, ничего такого Золотинка представить себе не могла и смотрела на Зимку дикими глазами.

— Хорошая девушка. Не приставай к девушке с глупостями! — затрясся Лжевидохин.

Снова одарив старика улыбкой, Зимка вернулась к Золотинке:

— Недолго гнилая коряга протянет. Окочурится.

— Громче! — негодовал старик, который держался почему-то в отдалении, в шести или в восьми шагах от подруг.

— Окочурится! — свирепо рявкнула Зимка. — Я говорю: о-ко-чу-рится!

— А! Да, да! Да-да-да-да… — И он рассыпался мелким чихом, означавшим смех.

Пренебрегая написанной в лице собеседницы угрозой — полуобморочные потуги, которыми Золотинка удерживала извержение желудка, придавали ей надутый вид, — Зимка нежно приобняла подругу.

— Старый пень ничего не слышит, — сообщила она, ласкаясь. — Ты можешь сказать мне все-все-все! Отныне мы будем держаться вместе, не разлей вода. Как всегда было. Помнишь?

Собеседница прыснула губами, и Зимка, может быть вполне основательно, расценив загадочный звук как насмешку, сочла возможным обидеться и выпустила подругу из объятий.

— Старый пень! Можешь представить, — продолжала она шепотом, — эта гнусная образина по-прежнему воображает себя Рукосилом. Будто все женщины будут ему служить. Ты понимаешь? Что я тут вытерпела! О! — Она бросила уничтожающий взгляд и сказала в лицо Лжевидохину:

— Болван!

— Да-да, болван, — подхватил оборотень, препакостно хихикнув. Зимка осеклась. Да и было с чего оторопеть, когда невнятный смешок обернулся вдруг откровенной злобой, еще более отталкивающей от противоестественной силы, с какой изливались чувства дряхлого старика. — Жалкая душонка! Холуй! Рабское отродье. Он забыл, что такое воля. Медный болван служил Паракону, а девчонка Паракон выбросила! У нас на глазах!

Удушливый приступ злобы едва не прикончил оборотня, он закашлял, как-то судорожно и бестолково пытаясь расталкивать едулопов, которые ревностно держали его сложенными, как сиденье, руками… И однако, обошлось.

— Болван служил Паракону. Теперь он не служит никому и не имеет своей воли. Напрасно ты так перед девчонкой лебезишь, она уже не опасна — она выкинула Паракон вместе со своим хотенчиком.

И тут, наконец, олово провалилось куда следует и вместе с первым свободным вздохом Золотинка получила возможность, теряя голову, пролепетать:

— Кому порывался… повиновался Порывай?

— Я умру со смеха! — вихлялся на руках носильщиков Лжевидохин. Смеяться он, правда, не принимался, но уже умирал. Голос болезненно пресекался, перемогаясь, со злобным усилием, старик повторил: — Никогда так не смеялся!

Он мучительно содрогнулся обвислым брюхом, ничего более осмысленного не могло уже родиться и на булькающих, облитых слюной губах. По-своему пораженная сообщением, отстранилась Зимка, глянула на подругу оценивающими глазами.

Головокружительная слабость путала Золотинкины мысли, она схватилась обожженной ладонью за лоб, пытаясь вспомнить, из чего состояла та остроумная игра с Порываем, которой она тешилась, воображая, что надула Рукосила… И — бросилась в следующее мгновение наутек, мимо столбом застывшего Порывая во мрак подземного хода.

Поздно она пробудилась — Зимка уж была настороже.

— Держи! — крикнул оборотень.

Зимка послушно рванулась и перехватила беглянку на третьем шаге. После короткой борьбы и нескольких тумаков, на которые Золотинка по-настоящему и отвечать не могла из-за сожженных рук, обе оказались на камнях. Утомленная и ослабленная всем пережитым до изнеможения, Золотинка внизу, а свежая, раскормленная и прыткая Зимка сверху. Стервенея от легкой победы, Зимка ударила лишний раз подмятую, лишенную возможности защищаться соперницу, отвешивая оплеухи по-мужски, в отмашку. В чем не было уже действительной необходимости, поскольку Золотинка не имела сил вывернуться, — вполне достаточно было бы царапаться и драть волосы.

Избавление пришло с неожиданной стороны — нахлынул свет, едулопы тащили оборотня. Задыхаясь в тяжелом сиплом кряхтении, свалился он сверху на девиц, чем Зимку ошеломил, а Золотинку подавил вовсе, и полыхнул Асаконом. Изнемогая в борьбе, Золотинка ударилась еще и затылком — противница ее вскричала благим матом, и сдавившая грудь тяжесть развалилась.

По крайней неразберихе вышло недоразумение: Зимка ударила саму себя с маху затылком о камни! Не в силах уразуметь, как это, находясь сверху, нанесла она себе поражение, девица взревела.

А получилось вот что: когда, не думая о последствиях, Зимка жестоко толкнула подругу на пол, Лжевидохин, озабоченный последствиями еще меньше, выпалил заклинание, коснувшись верхней девицы камнем, и в тот же миг Зимка обратилась в полнейшее подобие Золотинки — в Лжезолотинку. Случилось это тотчас после удара, то есть Зимка-Лжезолотинка, получив Золотинкин облик и тело ее со всеми синяками, ссадинами, жгучими болями и безмерной, обморочной слабостью, в полной мере — без малейшего послабления! — испытала последствия полученного мгновение назад удара!

Разница была только та, что Лжезолотинка, разевала рот, задыхаясь от мучительного страдания, причитала и голосила, а Золотинка тискала зубы и морщилась, не издавая ни звука. Разница тем более примечательная, что обе девушки мучались не просто одинаковой, а одной и той же дважды повторенной болью. Отпрянув друг от друга, они поднялись, шатаясь.

— Тебе бы так! — слезно захныкала Лжезолотинка, трогая со стоном затылок. Она еще не понимала, кому что досталось и от кого… И тут только обнаружила голые, обгорелые свои ноги в синяках и ссадинах.

Девушек невозможно было различить. Повторилась не только всякая царапина, клочок оборванной ткани, но даже грязная пыль на спине — у той, что была внизу, и у той, что наверху, — тоже! Всей разницы, что одна ревела, а другая нет. Лжевидохин так их и понимал. Однако распорядился он без разбора, без малейшего уважения к прежним заслугам той, что хныкала.

— Хватай обоих! — прошамкал он едулопу, когда обнаружил, случайно оглянувшись, что медный болван неведомо чего ради пришел в движение. — Живо! Хватай и тащи!

Двое балбесов, что носили оборотня, принуждены были расцепиться. Отвратительный голый едулоп, этакая балда в три аршина без малого, цапнул девушек за локти и поволок, не обращая внимания, успевают ли они переставлять ноги.

Переполоху было много, но быстро не получилось. Впереди шагал однорукий факельщик, следом горбатый короткоголовый остолоп с поросшей вдоль хребта гривой. Этот, с гривой, и нес на руках Лжевидохина, сипел от усердия, но бежать уж он был не в силах: грузный старик, что возлежал в объятиях едулопа, тянул как никак пудов на восемь. И далее уже, впритык к гривастому буро-зеленый обалдуй волочил сбившихся с шагу девчонок, одна из которых беспрестанно причитала.

А дальше несколько отставший Порывай, неизвестно что вобравший себе в голову медный человек. Который не повиновался теперь никому, не имел никакой воли и однако же к безмерному удивлению чародея, а, вообще говоря, и к ужасу, вышел из неподвижности.

— Подлянка! Выбросила Паракон, зараза! Паракон выбросила! — злобно бормотал старик, ворочаясь в объятиях гривастого едулопа. Но, конечно, он понимал, что пущенную на волю рогульку и не догонишь, и не найдешь, потому не столько посматривал по сторонам в смутной надежде на счастливый случай, сколько изворачивался назад, где маячил преследователь.

Порывай заметно отставал, и скоро потерялся за поворотами, извещая о себе приглушенным скрипом. Однако достаточно определившееся преимущество едулопов не сильно как будто успокаивало Рукосила. Орда петляла, а Порывай, не вдаваясь в хитрости, неуклонно повторял проделанный беглецами путь. В бездумном упорстве болвана и заключался ужас, нечто такое, что выводило Лжевидохина из себя, лишая его мужества. К тому же чародей забывался и временами переставал понимать, что происходит. Едулопы тащились тогда без всякого руководства, наугад и, попавши в тупик, останавливались.

В недолгую пору просветления Лжевидохин напрягал мысль в поисках выхода. Он велел свернуть в затопленный подвал, где вода достигла девчонкам до пояса, отчего одна из них плаксиво заверещала, что не умеет плавать и что с нее довольно — пусть они ищут себе другую дуру.

Так далеко, однако, дело не зашло: другую дуру искать не стали, да и плавать никому не пришлось. Под водой обнаружились ступеньки, следуя указаниям оборотня, едулоп отомкнул тяжелую железную дверь, прикрытую с той стороны коверным пологом, он содрал его вниз, не догадавшись откинуть, и вся орда попала в длинный проход, с левой стороны которого тянулись полукруглые окна, выходившие на запад, в пропасть. С правого боку окнам противостоял ряд тяжеловесных каменных изваяний. То есть это был уже дворец, вероятно, одно из нижних помещений Старых палат.

К несчастью, оборотень не успел сообщить едулопам дальнейший замысел и обомлел, прикрыв глаза. В ярком дневном свете серое лицо его гляделось мертвенной маской с проваленными щеками и чрезмерно выпуклым, твердым лбом.

Дверь затворили изнутри, и едулопы топтались, не получая распоряжений. Однорукий факельщик держал торчком обгорелую палку; она чадила, горячая смола еще капала — иногда на запястье, отчего едулоп передергивался, как ужаленный. Другой обалдуй, с путаной гривой на затылке, продолжавшейся через шею на спину, изнемогал под тяжестью хрипевшего старика, но не решался без особого на то указания прислониться к стене, не говоря уж о том, чтобы опустить больного на пол. По буро-зеленой, искаженной усилием роже катился пот, едулоп пошатывался. Рослый балбес, что держал девушек, тупо глазел на мучения сородича. Едулопы безмолвствовали, не имея ни малейшей потребности обменяться мнениями.

Надежды и опасения вперемешку с самыми дикими предположениями мечтательного свойства ходили в головах девчонок, которые нет-нет, да и поглядывали друг на друга, презрительно фыркая при виде своего изнуренного и ободранного подобия. Обе подрагивали и сипели, переступая занемевшими ногами по ледяному полу.

— А если старый хрен даст дуба, — прошептала одна из Золотинок, обращаясь к напарнице наискось, по касательной, — слушай, я говорю, если откинет копыта… с него станется!.. так эти мерзкие твари, они нас сожрут, а?

Вторая Золотинка только хмыкнула: сожрут и поделом! Собеседница ее (вероятно, та из двух, которая жаловалась незадолго перед этим, что не умеет плавать), столь кратким ответом неудовлетворенная, толкнула свое подобие ногой.

— Ты все дуешься! — высказала она предположение и опять достала подругу ногой. Другая Золотинка поморщилась и отступила, сколько позволяла едулопова хватка.

Тут можно было бы и обидеться. И наверное, первая, говорливая, Золотинка склонялась к такому завершению беседы, когда, прохваченный сердечной болью, оборотень застонал, слабо ворочаясь, и говорливая Золотинка испуганно на него покосилась, ожидая, как видно, что именно сейчас «старый хрен» и окочурится.

— Брось! — взвинчено сказала она подруге. — Что толку дуться, когда нам обоим крышка, ты ж видишь… Как бы мы между собой ни ссорились, у нас с тобой много общего.

Тут они глянули друг на друга, словно пораженные справедливостью последнего соображения.

— Думаешь, я сама что-нибудь понимаю? — горячо продолжала говорливая. — Зачем это все старому хрычу понадобилось?.. Мне это не надо, во всяком случае. Мне и своего хватало — вот так! — Левой рукой, поскольку правую держал едулоп, говорливая Золотинка, показала сколько именно это будет «вот так!» — с головой. — И слушай, в животе у тебя пусто. Ты когда ела? Так жрать хочется…

Слово «жрать» неизбежно обратило ее пугливый взор на плотоядную рожу балбеса — Золотинка осеклась. Верно, она была не только говорлива, обидчива и великодушна, но и чрезвычайно впечатлительна.

А более всего непоследовательна. Страх смыкал ей уста и страх понуждал говорить, молоть языком, не заботясь, куда вывезет.

— Что тут со мной было в ночь, ты и представить себе не можешь, — пожаловалась она. — Этот ходячий мертвяк… Эти людоеды… — Лихорадочно блуждающий взор ее пал на исцарапанные, в синяках ноги, и говорливая Золотинка удивилась: — Ты такая тощая, слушай, — отметила она, имея, однако, в виду, свои собственные, недавно доставшиеся ей стати, — а икры… как у крестьянской бабы. Что ты молчишь?.. — начала она уже заводиться, раздражаясь, и вдруг переменилась, в розовом обгоревшем лице ее проглянуло нечто мечтательное: — Слушай, а это правда?.. Что хозяин говорит насчет наследника?.. Что у тебя с Юлием, а? Скажи по совести?

— Заткнись! — прошипела вдруг Золотинка с такой внезапной, непримиримой злобой, что говорливое подобие ее не в шутку оскорбилось, потемнело и замкнулось.

Жутко бухнула дверь.

До нутра прошибленные громовым раскатом, словно оказались они внутри гудящего колокола, обе Золотинки обмерли. И новый удар последовал после неспешного промежутка, размеренность которого свидетельствовала о рассчитанном, неколебимом упорстве.

— Порывай! — сорвалась в крик Золотинка. — Рукосил здесь! Спаси меня!

Легкая заминка означала, что Порывай слушал… И снова принялся за сокрушительную работу. В полнейшей растерянности металась взглядом Зимка-Золотинка, позабывшая с испугу о спасительном сходстве со взывающей к Порываю подругой. Мутно очнулся Лжевидохин. А едулопы — сытые животные! — вздрагивали и слегка косились на ходившую ходуном дверь. Кованное железо прогибалось пузырем и шло трещинами.

— Хозяин! — Зимка сделала шаг, но едулоп жестоко ее оборвал, дернул за руку так, что девушка едва устояла на ногах и умолкла.

Сыпалась каменная крошка. От сильного выбуха железо лопнуло и верхняя часть двери отскочила от сварных полос.

— Порывай! — истошно вскричала тогда Зимка не своим голосом — то есть Золотинкиным. — Стой, Порывай, подожди! Они подсунули меня под дверь, связали и бросили!

— Не правда! — возопила Золотинка.

— Ничему не верь, не слушай! — подхватила Лжезолотинка тем же самым, без малейших отличий голосом. — Обвалишь на меня дверь!

Порывай должен был приостановиться.

— Я Золотинка, ломай! — надсаживалась Золотинка при равнодушном попустительстве едулопа.

— Тебя обманут! — уверяла соперница.

— Хотят запутать! — утверждала Золотинка.

— Не жалко, пусть! Вали на меня! Пусть я погибну, только никому не верь! — голосила Лжезолотинка.

— Я здесь! — возражала Золотинка.

— …Они все равно тебя обманут! — уверяла Лжезолотинка.

— Все неправда!

— И ложь!

При таком поразительном единодушии соперничающих между собой одинаковыми голосами Золотинок у медного болвана, и без того свихнувшегося, ум за разум зашел, он отвечал исполненной глухого недоумения тишиной. Еще громыхнул — не в полную силу — остановился.

— Не жалей ничего, все равно я в их власти! — крикнула Золотинка.

Донельзя измятая, рассевшаяся полосами дверь, оглушительно всхлипнула.

Тогда, растерянно метнувшись взглядом, Лжезолотинка отпрянула от соперницы, сколько позволил державший за руки едулоп, и разразилась визгливой бранью:

— Гнилая кочерыжка, две сотни за грош! Вонючка!

Несколько помедлив, она подалась в сторону, чтобы самой себе тем же голосом возразить:

— Ах ты дрянь такая ты! Пакость! Стерва!

Золотинка беспомощно разевала рот, не зная, что этому вдохновению противопоставить: нет, не пакость? А Порывай, ошеломленный потоком грязи, которая изливалась из чистых девичьих уст, смутился настолько, что, кажется, поколеблен был в самых основах своего порыва и остолбенел. Распаленная успехом, Лжезолотинка выливала на саму себя ушаты помойных словес с изобретательностью, которая свидетельствовала о природных дарованиях и богатом жизненном опыте.

Однако в недолгом времени понадобилось ей перевести дух и этого оказалось довольно, чтобы болван так трахнул дверь, что Зимка прикусила язык, едва принявшись за новое коленце изумительной гнусности.

— Ну и паскуда же ты, паскуда! — молвила она еще, запинаясь, но, кажется, имела в виду на этот раз мятежного истукана, а не саму себя.

Порывай это так и понял. За изорванной дверью послышалось томительной поскрипывание… Оскорбленный Порывай удалялся, хлюпала вода.

— Порывай! — вскричала Золотинка в отчаянии. И Зимка, полное Золотинкино подобие, заехала ей по губам ладонью — девушки сцепились, имея возможность пинаться ногами и поражать друг друга одной рукой.

Конец безобразной схватке положил несколько пришедший в себя Лжевидохин. Он прохрипел что-то вроде: потише, ну вас! А едулоп, угрюмый зеленый балбес, что держал девушек, исполнил приказ в меру своего разумения: перехватил их за шиворот, одну и другую, и так хлопнул друг о друга, что обе Золотинки утратили дар речи и понятие о пространстве. Так что едулоп, покончив с основным недоразумением, вздернул их на ноги, чтобы возвратить к первоначальному положению.

Все дальнейшее произошло быстро.

Отпустив Золотинкину пару, Зимку, едулоп подтащил Золотинку к черному каменному изваянию и прижал. Ставший на ноги чародей, обдавая тяжелым хриплым дыханием, усилился поднять руку — полыхнул желтый свет.

Слова закостенели на губах, от макушки до пят пронизала Золотинку необыкновенная жесткость, стали явными состав мышц и распоры костей, словно она увидела себя насквозь. Напрягая волю, Золотинка выдерживала чудовищное давление колдовской силы, которая представлялась ей исполинской ладонью, что легла на темя. Сопротивление лишь усиливало мучения, понуждая сложиться в коленях и пасть. И однако, она чувствовала, что всякий уступленный вершок, будет потерян безвозвратно, что не подымется. Изнемогая, Золотинка заколебалась станом. И подалась вбок… Еще миг, казалось, и ускользнет из-под давящей, чуждой воли, воспрянет…

Но слишком она была слаба и измучена, чтобы сопротивляться давлению волшебного камня. Малодушие захватило ее, вот она поддалась, уступила еще, и вдруг ощущения изменили ей — исчезла.

В первый миг, не сообразив, что случилось, Золотинка поняла это как облегчение. Она продолжала видеть. И слышать тоже. Даже яснее, чем прежде, но вместо тела, вместо мучительно явственных ощущений не стало ничего — пустота. Утратилась даже голова, мурашки по коже, тяжесть языка во рту, боль в затылке, сожженные ладони — пропали любые, даже незначительные ощущения, которые дают представления о самом себе. Отсутствие тела поразило ее, как внезапная тишина.

Осталась только чистая мысль.

Не умея повернуться, она повела глазами — если, конечно, это были глаза. Скованному взору ее предстал Видохин, он сам откуда-то вынырнул и так близко, что трудно было понять, почему не ощущается дыхания и запаха из зыбкой, чернеющей пасти, обрамленной гнилыми пнями зубов. Видохин отстранился, промелькнул едулоп и появилась Золотинка, собственное Золотинкино подобие, которое и воззрилось на нее — скорее с испугом, чем с торжеством. Облизнула в растерянности губы, потрогала взъерошенное золото волос и кинулась бежать — вдогонку за всеми.

Остался простенок между окнами, которые угадывались светом справа и слева. Болезненное сипение, вздохи, тяжкий топот едулопов, лепет босых Золотинкиных ног по полу — все удалилось, закрылась дверь.

Напрягая слух, она разобрала далекое журчание воды.

В крайнем положении глаз или, точнее сказать, при смещенном поле зрения — ничего иного нельзя было утверждать, потому что Золотинка не улавливала естественного напряжения, какое вызывает поворот глазного яблока в глазнице — она разглядела нечто чернеющее там, где при благоприятных условиях следует рассчитывать на кончик собственного носа.

Если нос у нее был, то совершенно черный.

Сгоряча Золотинка не успела еще и испугаться по-настоящему, не то, чтобы осмыслить свое положение и прикинуть последствия, но томительный ужас уже подкрадывался к ней исподволь… безысходность… полная невозможность пошевелиться и закричать.

И чувство времени, основанное на телесных ощущениях, тоже отсутствовало. Обнаженная мысль как бы лишилась отсчета, основанного на течении бытия. Все, что можно было сказать: прошел неопределенный ряд мыслей. Долго это было или нет, Золотинка услышала грохот: что-то бухнуло раз-другой, задребезжало, медленно поднималась пыль. И появился истукан с тяжелой каменной глыбой в руках.

Вот, значит, для чего он удалился, вовсе не обескураженный никакими сомнения, — Порывай искал увесистый таран, чтобы сокрушить железную дверь.

Медный болван остановился против Золотинки и выронил камень. Потом в некой мешкотной раздумчивости ступил ближе, стена и потолок взметнулись перед Золотинкой, все перевернулось и обвалилось, так что она успела охватить взглядом часть коридора. И снова все тотчас же опрокинулось. Но Золотинка оставалась при этом совершенно неподвижна, она не знала чувства равновесия, не кружилась у нее голова и не захватывало дух при самых ошеломительных переворотах. На взор ее набежали мелькающие пятки болвана и растрескавшийся плиточный пол. Стало быть, она очутилась на плече у истукана.

Еще Золотинка успела отметить перемену там, где видела прежде ряд изваяний: одно из них, второе с краю, как выпавший зуб, исчезло. Оно очутилось на плече у Порывая. Золотинка и была этим изваянием. Она превратилась в статую. В ту высокую черную женщину с гладким животом и гладкими руками… что-то такое припоминалось. Трудно только было теперь сказать, были у статуи ноги или же каменные складки покрывала переходили в тяжелое круглое основание?

И недолго она обманывалась относительно намерений Порывая, медный человек прихватил с собой статую не потому, что распознал скрытую в изящном художестве душу, а как раз наоборот, по причине противоположного свойства: понадобилась крепкая твердая глыба, плотная и тяжелая. Это обнаружилось сразу, когда они дошли до конца коридора. Все взметнулось перед Золотинкой — грохот, пыль, Порываевы руки, грудь, мелькнул пролом. Они прошли сквозь стену! Золотинка успела отметить свежий развал кирпичей и колеблющиеся в клубах пыли обрывки обоев.

С самого превращения Золотинку не оставляло состояние немотствующего изумления, тем более тягостного, что она не имела способа проявить себя и только схватывала все то, что подворачивалось взору: разливы вод, потекшие стены, потолки и пол, обломки разрушенных дверей, проломы — хватало трех-четырех ударов, чтобы Порывай пробивал стену. Он двигался прямиком, неведомым своим чувством угадывая положение оборотня в пространстве.

Так они выломились во двор, где ровно шумели водопады. Случайный мажущий взгляд не открыл Золотинке людей и никого вообще, кроме дохлых едулопов. Она упала в воду и снова вынырнула. Медный человек прихватил свой тяжелый пест и вернулся во дворец другим ходом. Предстали все те же разоренные, перевернутые вверх дном, положенные на бок, взлетающие и падающие покои. Местами Золотинка примечала прежние проломы и разбитые двери — Порывай кружил. Кружил, должно быть, Лжевидохин. Или утратившие руководство едулопы.

Потом Порывай поднялся по лестнице, походя проломил простенок и вышиб дверь, все разметая перед собой, и снова прошествовал чередою затопленных покоев. Открылся обширный мусорный чердак; срываясь с пыльных балок целыми гроздьями, взметнулись летучие мыши.

В глубоких оконцах, прорезавших изнутри кровлю, случайный взгляд выхватывал краюшки расчерченного переплетом простора — повитую размочаленными прядями облаков лазурь.

Порывай ходил кругами, словно потерявшая след ищейка, и останавливался. Потом он взмахнул Золотинкой и с треском перешиб опорный столб в полтора обхвата толщиной — остро желтеющий излом напоминал собой перебитую кость чудовища. А Порывай продолжал; неспешно двинувшись вдоль ряда поставленных по оси чердака опор, он расшибал их одним взмахом каменного песта. Потрескивала и кряхтела крыша, жутко вздыхала, но держалась на прочно устроенных перевязях. Проломленные столбы свисали из-под гребня крыши неровным, расстроенным рядом. Порывай принялся за стропила. Крыша трещала, оседая неожиданными крушениями, с шумным шурханьем целыми пластами осыпалась по краю пролома черепица. Приноровившись к мерному рабочему шагу, медный человек шагал, как косарь на лугу; отмахивая Золотинкой, добросовестно прокосил он низ крыши по одной стороне чердака — балки, обрешетку и черепицу сразу, и когда прошел торцевой стороной, крыша обвалилась всей путаницей стропил прямо на Порывая. Он разгребал ее руками, каменным пестом и выломился на волю.

Над изломанными горбами осевшей кровли метались летучие мыши. А на самом перевале, на перекореженном коньке шатались и скользили с оборотнем на руках два голых балбеса. Как занесло их сюда под самое небо, сознавал ли чародей сколько-нибудь ясно, где оказался, — это невозможно было уразуметь. Видение мелькнуло и пропало, Золотинкин взор уткнулся в порушенный край кровли.

Все трещало вокруг и вздрагивало, она провалилась ниже, взором в мусор, и опять взлетела — в кратчайший миг открылись далекие горы и склон с дорогой, где валили из крепости расстроенные толпы беглецов, грязно-белое пятнышко среди людей — Поглум. Все это Золотинка увидела, а подробности осознала потом. Медный человек не останавливался, он продолжал разрушение, толкал и сбрасывал в пропасть путаницу ломанных бревен вперемешку с черепичным дрязгом, крушил все подряд, не разбирая.

Золотинка плохо понимала невразумительное мелькание в глазах. Перед мысленным взором ее стоял тот горный склон, где шагал, возвышаясь над людьми Поглум… Медведь ушел и, значит, ушли все. И Юлий. И Нута. И воевода Чеглок. И Хилок Дракула. И Золотинкино подобие, Лжезолотинка — все. Все ушли…

И вдруг все кувыркнулось, Золотинка не успела понять, что падает, как резво крутнулась перед ней крыша, стена, водопады и небо… Она плюхнулась в воду, поток сомкнулся взбаламученной мутью. Еще посыпалось что-то сверху, щебень и камни, пал, навалился на глаза обломок стены… Золотинка почти не видела.

И долго, невозможно сказать, как долго, ничего не происходило, хотя Золотинка слышала разносившиеся под водой, бухающие удары. Понемногу поток очистился, по верхнему краю поля зрения побежали быстрые солнечные узоры. Вода, наверное, спала. Золотинка распознала кусочек густого вечернего неба… И что-то темное, необъятное рухнуло… Настала мгла.

Еще она разбирала изредка доносившееся громыхание… И опять что-то ухнуло — окончательно. Тишина окутала Золотинку. Ослепшая, она утратила теперь и слух.

Настала пустота. Лишенный времени и размерений глухой мрак. Что-то такое необъятное, что страшнее и безнадежней ночи.

Только замкнутая на саму себя мысль.

Бесконечное повторение одних и тех же кругов.

Ни отрады, ни перемены, ни возбуждения… ибо и возбуждение выдыхается, когда нечем питаться.

Понемногу и неприметно мысль глохла, тускнела, стирались воображение и память. Раз за разом повторяясь, воображение исчерпывало себя и становилась ненужной память, которую не к чему было приложить.

Золотинка неотвратимо тупела, погружаясь в смутный и безразличный сон.

Не годы, недели и месяцы понадобились для того, чтобы Золотинки не стало.

Она исчезла.