Потоп

В мятом лице Видохина обозначилось нечто плотоядное. Он склонился еще ниже, показав обширную лысину, вкруг которой торчали неопрятные завитушки, белесые и редкие, они, казалось, светились, порождая род сияния… С невнятным всхлипом старик припал полым ртом к нежным жилочкам Золотинки.

— Ну вот еще! — дернулась девушка. Но вырваться не сумела, ограничилась неверной попыткой высвободиться и после недолгого замешательства, напротив, прильнула к старику на обычай базарных воров. Правая рука ее скользнула в карман шубы, потом змеиным движением в другой — тут ключ и обнаружился.

— Пойдем наверх! — сказал ученый, обращая к ней воспаленный взгляд. — Там печи и перегонный куб.

— Видохин! — молвила Золотинка, когда упрятала ключ к себе в кошель. — Ничего из вашей затеи не выйдет.

— Пойдем наверх, мой мальчик! — сладостно уговаривал он с лихорадочной, натужной улыбкой. Не в силах совладать с собой, он стянул куколь, чтобы ощупать Золотинкины волосы, и, кажется, застонал когда провел шершавой рукой по золотым вихрам. Не переставая оглаживать Золотинку, как ополоумевший любовник, он потянул ее к лестнице — наверх, к печам.

— Не хочется вас огорчать, но право же я не дам вам крови. Разве как-нибудь в другой раз. И не так много. Два стакана — что вы!

— Пойдем! — стонал он, скачущий взгляд возвращался к тонкому запястью, где проступали разводы жилочек.

Не было, вообще говоря, никакой уверенности, что ученый не затолкает предмет своей страсти в перегонный куб целиком — стоит только поддаться. Но Золотинка почла за благо не сопротивляться, она позволила старику тащить ее вверх по лестнице, рассчитывая, по крайней мере, перенести неизбежное столкновение куда-нибудь подальше от входной двери.

— Видохин! — говорила она при этом совершенно отчетливо и убедительно. — Не обессудьте! Когда поднимемся наверх, я вырвусь и убегу.

— Да-да! — задыхаясь, мелко кивал он. — Пойдем, моя радость! Пойдем, мое счастье… Золотце мое ненаглядное, — сипел он из последних сил, выдыхая слова через ступеньку. — Душа моя… счастье… жизнь… радость…

— Чтобы вам потом обидно не было, — бездушно отвечала на это Золотинка.

— Да-да… конечно…

Они начали подниматься на третий ярус.

— Хотите, я превращу вас в кирпич? Мне кажется, тут ничего обидного не будет. Станете кирпичом и я отнесу вас в какое-нибудь покойное место. Можно, конечно, и не кирпич, но времени нет для опытов.

Он прекрасно все понимал. Все, во всяком случае, что могло бы помешать или наоборот способствовать неизменному в своем существе замыслу.

— Ни в коем случае, — возразил он вполне осмысленно, остановившись на лестнице, чтобы перевести дух. — Никаких кирпичей — довольно! Остался последний шаг, и я отвечаю за него перед вечностью! — Лицо Видохина посерело и облилось крупным потом, он говорил неровным, прерывающимся голосом.

Золотинка замолчала, чтобы не затруднять старика бесполезными пререканиями.

На что он, однако, рассчитывал? Разумеется, у него не было сил втащить Золотинку в мастерскую — стоило ей заупрямиться и дело застряло. Видохин стал коленями на пол и сипло, изнемогая, дышал, а Золотинка обвисла и не рванула окончательно лишь потому, что боялась опрокинуть старика на лестницу. А если уж сверзится, да по всему пролету донизу — расшибется.

— Извините, — приговаривала она, — простите, Видохин! Дальше я не пойду. Очень сожалею. Так неудачно все получилось. Но право вы обманулись — какой из меня золотой дух? Что вы!

А тот уж и отвечать не мог, весь перекошенный усилием; от натуги побагровел и жутко было, что сейчас кончится. Раз или два он изловчился оглянуться, отыскивая взглядом нож. И когда бы мог дотянуться до какого острого предмета, когда бы имел под рукой топор, точно хватил бы кисть как пришлось.

— Простите, ради бога, — сказала Золотинка последний раз и в тот миг, когда он пытался перехватить ее ловчее, вывернула руку на большой палец Видохина и рванулась вниз.

И столь жалостливый, отчаянный стон провожал ее стремительный бег, что Золотинка скакала еще быстрее, через пять ступенек, чтоб только не слышать душераздирающих жалоб. Единым духом очутилась она на поземном ярусе и сразу метнулась обратно, потому что обнаружила потерю личины. Суконная харя валялась у подножия лестницы на втором ярусе. Едва цапнув, снова скакнула Золотинка под причитания старика вниз, и вот уже она тыкала ключом в скважину, дергала дверь, которую некстати заело. Нетерпеливо возилась она с замком, не понимая, почему тот не отпирается, и когда, наконец, щелкнуло, дверь отомкнулась, некоторое время ушло еще на лихорадочные попытки быстро надеть личину и куколь — с дребезжащим воем Видохин схватил ее за плечо. Не оправив маску — тряпка застилала глаза, Золотинка рванула вон и потянула за собой дверь, но как раз защемила старика.

Так они и застряли: Золотинка снаружи, а Видохин большей частью внутри. Зазвенела бронзовая чаша, Видохин выронил ее и не мог уж теперь поднять, а Золотинка не могла видеть, потому что нечем было поправить залепившую глаза личину.

Ближайшая цель Видохина состояла, по видимости, в том, чтобы как-нибудь, пусть в суматохе, хватить ножом дух золота и пустить кровь, а Золотинка имела настоятельную потребность освободить от тряпки глаза — ничего этого они достичь не могли, потому что отчаянно противодействовали друг другу.

— Видохин! — жевано сказала Золотинка — рот ее тоже забился суконной харей. — Вы уронили чашу.

Имея зажатый в зубах нож, он отвечал натужным сипом, но потом вдруг пустил Золотинку, чтобы поднять сосуд. А она так же вдруг хватилась поправить личину — открыть себе глаза и рот. Видохин успел раньше, то есть снова поймал Золотинку, пока она путалась на крыльце с тесемками и тряпками.

Теперь она увидела площадь: притихший люд стоял в каком-то мечтательном недоумении, обратив к башне спины. Перед толпой в гулком чреве амбара (или это были конюшни?) за закрытыми воротами слышался сокрушительный рев и визг, треск деревянных перегородок. Что-то такое там происходило непонятное и жуткое, что никому и дела не было до жалких перепихиваний старика с шутом.

Осматриваясь, Золотинка остерегалась, однако, бежать сейчас же через толпу, чтобы не пробудить раньше времени притихший в ожидании новых потрясений народ. Можно было рассчитывать, что недоумение толпы в самом скором времени обернется новой неразберихой, бестолковщиной и гамом, так что появится случай благополучно ускользнуть.

Старик тоже нуждался в передышке — ослабил хватку, шумно дышал в ухо и бормотал: постой, мой мальчик! Он боялся выпустить Золотинку для того, чтобы перенять нож и чашу, да и просто не силах был отдышаться. Так они стояли друг возле друга, соблюдая известное перемирие.

Вдруг громовой удар сокрушил ворота амбара, они лопнули изнутри, взорвались щепой и распахнулись с оглушающим треском, что-то несуразное — исполинский горб — врезалось в не успевших прянуть людей. Золотинка ахнула и рванулась, безжалостно лягнув Видохина. Она бросилась вперед, чтобы смешаться с толпой, а толпа, не имея возможности рассыпаться ухнула ей навстречу. Напрасно в последний миг Золотинка кинулась вбок, тотчас ее опрокинули и, едва изловчилась подняться на карачки, сбили повторно.

Так и не поднявшись толком, она разобрала то ужасное, отчего потеряла голову томившаяся ожиданием толпа: по площади метался, давил людей чудовищный размеров зверь — исполинский кабан. Тупая туша побольше быка. Темное, в грязных ошметках туловище обезумевшего вепря оплетала оборванная цепь, и увивался вокруг него, как овод, кровожадный хотенчик.

Бесноватая палка, которую намеренно увлек в стойло к зверю Лжелепель, довела вепря до умопомрачения, кровавая пелена застилала глаза, он ничего не разбирал. Под градом ударов вепрь крутился, как валун среди ломкого кустарника, пораженные страхом, очутившиеся на мостовой люди не успевали спасаться. В страшном коловращении исчезали искаженные лица, мелькал поддетый клыком разодранный бок, хлюпал под копытом живот — и сплошной вопль ужаса, несносный визг, треск и хруст. Мужчины и женщины давились в дверях, прорываясь в церковь, в Новые и Старые палаты — всюду, где была дверь. Отставшие, кто не имел надежды протиснуться, а таких было большинство, потеряв голову, метались по площади, не зная, где искать убежища. Крутился ряженый с оторванный крылом, под которым открылась вполне человеческая рука — у этого чудовищного недоразумения не заметно было никаких видимых повреждений, кроме оторванного крыла, но существо ошалело шаталось и упало, снесенное бегучей тушей, исчезло, словно размазанное. В окнах белели бледные лица спасшихся, чернели людьми открытые лестницы, все возвышенные, недоступные зверю места, кто-то карабкался на каменную статую под стеной церкви, но нескончаемый ужас продолжался для распростертых на площади, покинутых и беспомощных. Гора животной ярости перекатывалась по телам, сшибала бегущих, копыта скользили на жирной от крови мостовой. Раненые и стонущие, кровь, раздражающая завеса соломенной пыли из распотрошенных чучел сводили зверя с ума, вепрь внезапно останавливался, хрюкал и топтался на месте, теряясь в жесточи разноречивых побуждений, и вдруг бросался на человека, как сорвавшаяся с привязи гора.

В помрачении, приподнявшись, глядела на кровавое побоище Золотинка.

— Вставай, живее! — срывающимся голосом прохрипел Видохин. — Беги! — Он пытался подхватить девушку под мышки, чтобы поднять на ноги. И оставил ее — кинулся навстречу зверю, едва тот глянул заплывшим глазом в сторону золотого отрока.

— Не сметь! — вскричал Видохин в самозабвенной отваге. — Вон! Пошел! — И притопнул, понуждая вепря попятиться.

Среди всей раздавленной, разбросанной по камням толпы старый ученый явился единственным человеком, кто поднялся преградить путь зверству. Он раскинул руки в опавших рукавах шубы, чтобы заслонить Золотинку — дух золота, дух совершенства.

Кабан приостановился, свирепо похрюкивая под неустанными тумаками палки, пасть сочилась.

— Не сметь, грязная свинья! Пошла прочь! — истошно завопил Видохин. — Скотина!

Черная туша на коротких ногах надвигалась замедленной, как бы разборчивой, с остановками и с приплясом трусцой — так страшно и близко, что, когда кабан хрюкнул, втянув воздух, почудилось дуновение. Густой смрад крови и вонючего стойла распространял он вокруг себя — на грубой, в застарелых рубцах шкуре висел ошметками засохший навоз.

С застывшей душой обомлела за спиной у Видохина Золотинка.

— Видохин стой! Назад, старая образина! Стой, собака! — раздался дрожащий в крайнем напряжении голос Видохина — еще один Видохин орал на самого себя через всю площадь. Но тот, что защищал Золотинку, не глянул.

— Не тронь отрока! Не тро-о-о… — вскинулся он, опрокинутый, перевернулся и хрястнулся с омерзительным звуком наземь! Заскакала по камням медная чаша.

Вскочивши, Золотинка увидела, что Видохин мертв, она ощутила это по изломанной неподвижности тела. Зверь подцепил его клыком навскидку и сам же тут вздрогнул всей безобразной тушей — коротко чмокнув, вонзилась в загривок стрела. Несколько стрел одна за другой и сразу воткнулись, словно колючки, вепрь крутнулся с бешенным хрюканьем.

Самострельщиков было человек пять, они кинулись врассыпную — за спины копейщиков. Дюжины две воинов с копьями и бердышами, с мечами — с чем пришлось, в доспехах, а большей частью без них, в праздничных одеждах, встали на поперечных ступенях, что отделяли возвышенную часть площади от низменной. И среди них Юлий в светлом, разлетающемся полукафтане, без шляпы и без иного оружия, кроме рогатины.

Вепрь уже увидел противника.

Воины смыкались, пытаясь оттеснить наследника, но Юлий решительно вдвинулся между заслонившими его плечами, и некогда было уже обмениваться любезностями — страшный, неимоверной тяжести зверь начинал сотрясающий сердце разбег. Юлий утвердил пяту рогатины в основание ступеньки и тоже самое со всей поспешностью делали его соседи: не рассчитывая удержать копья в руках, упирали их в камни, выставив навстречу скачущей туши.

Вепрь с маху вломился в затрещавший частокол. Утыканный расщепленными обломками ратовищ, он прянул вбок, исчерпав силу лобового удара, и вместе с вепрем с непостижимой легкостью повалились люди — то ли зверь подмял, то ли сами попадали без видимой как будто причины.

Золотинка вскрикнула и задохнулась, прижимая к груди кулаки… Но Юлий был жив, он упал, откатился по мостовой, чудом, кажется, не попав в жуткую костоломку. Строй копейщиков распался, каждый орудовал в меру своей отваги и ловкости; несколько вооруженных мечами и секирами витязей рубили раненного, тяжело пораженного застрявшим во внутренностях железом зверя. В горячей переделке некому было озаботиться судьбой раздавленных и попавших под копыта.

Еще живой и страшный, разящий смертью зверь лишился проворства, он только шатался, привставая и падая на колени, вместе с ним шарахались обступившие его воины, что сверкали окровавленными клинками. В ход пошли несколько копий с целыми ратовищами, одно из них успел подобрать Юлий — воткнув в кабана копья, витязи пытались удерживать грузную тушу на месте; часто топая, они пятились и шатались вместе с вепрем как единое, намертво сбитое целое. Слышался хрип стонущего усилия и полным смертной тоски рев зверя. По черным бокам сочились яркие, как алый шелк, потеки.

Но долго это не могло продолжаться — кабан рухнул и завалился на бок, вскидывая вверх крепко вбитые в него копья.

Юлий, отпрянув, шатался. Возможно, он был ранен, но не заметил этого в горячке боя. Нашлись сметливые люди, которые не замедлили поддержать наследника, а Золотинка бросилась на помощь и остановилась на полпути в нерешительности.

Повсюду высыпал непричастный к схватке народ.

Одержимый хотенчик с бездумной мстительностью колошматил изъязвленную, все еще вздымающую бока тушу, хотенчик дурел от крови.

Какой-то расхлябанной припрыжкой бежал Видохин. Ни на что и ни на кого не обращая внимания, он опустился перед своим же распростертым телом, дрожащей рукой тронул себя за безжизненную щеку и глянул в остекленелые глаза.

— Мертв! Не дышит… — упалым голосом проговорил Видохин.

Мгновение-другое он пребывал в столбняке, пораженный до полного бесчувствия, кажется… Потом дернулся, оглянулся, пытался вскочить, захваченный множеством одинаково бессмысленных побуждений, с рыдающим стоном рванул на груди мертвого Видохина шубу, кафтан и, не покончив с этим, припал было к груди, чтобы уловить биение сердца, — не сделал и этого. Схвативши запястье мертвого двойника, Видохин сверкнул красным камнем и в крик, не скрываясь, затарабанил заклинания… И снова он сверкнул камнем, снова… снова он бормотал срывающимся от страха голосом могучие и грозные заклятия…

Все было напрасно — ничего не происходило.

Ложный Видохин оставался Видохиным, он уже не мог обратиться в Рукосила.

Никогда.

Обращение оборотня было бы еще возможно, если бы в мертвом Видохине уцелела хоть капля жизни, если бы последним затухающим светом, смутным бредовым видением жил мозг. Но капли не оставалось, последняя капля жизни растворилась в вечности прежде, чем Рукосил-Лжевидохин успел подбежать к своему мертвому подобию.

Наконец, он должен был в это поверить.

— Сдох… — раздавлено повторил оборотень сам себе и вдруг, вскинувшись, с остервенением саданул кулаком безжизненного двойника. — Сдох! Сдох! — прорычал он, скрючивая в бессильной ярости толстые обожженные кислотами пальцы. И повторил безнадежно, шепотом: — Мертв…

Мертв… Руки упали, поникли плечи. Под действием мучительных мыслей, желтое, в пятнах лицо Лжевидохина набрякло, отяжелело складками дряблой кожи, он уронил голову и застонал в неизбывной, беспросветной тоске…

Одна Золотинка, кажется, во всей толпе понимала, что в действительности произошло и какое горе — постареть на пятьдесят лет разом — постигло всесильного чародея. Для остальных это было жутковатое представление и только. Видохин, который оплакивал самого себя, — зрелище было ошеломительное даже в самых бедственных обстоятельствах — после всего случившегося. Словом, было на что посмотреть: опасливо сторонясь одержимой палки, народ толпился возле поверженного вепря, и хотя требовали заботы раненые, взывали о помощи уцелевшие и не смолкал растревоженный гомон, нашлись охотники подивиться на двух Видохиных — мертвого и живого. Тот растерзанный, этот в синяках и кровоподтеках. Этот недвижен, тот убит горем.

Наконец, Лжевидохин принужден был осознать действительность, откровенно скалящих зубы зевак. Сделав неимоверное усилие над собой, он поднялся, обронил за спину облезлую шубу, до мелочей, до старых пятен, сходную с той, что была залита кровью и растоптана.

— Стража! — сказал Лжевидохин, оглядывая окружающих. — Дюпа, Судок, вы! Займитесь скоморохом. — Незаконченное, скованное безнадежностью мановение в сторону Золотинкиного куколя. — Это колдунья. Она всему виной и за все ответит.

Дюпа и Судок, сметливые хлопцы, недоверчиво оглянулись, отыскивая подле себя человека, которому мог бы принадлежать нахально распоряжающийся голос.

— Живо! Хватайте! — повторил Лжевидохин, озлобляясь собственным горем.

Дюпа и Судок повиновались ровно на шаг, то есть ступили вперед, обозначив тем самым готовность не вовсе пренебрегать повелением, и остановились, недвусмысленно показывая, что повелительного голоса самого по себе еще не достаточно, чтобы распоряжаться такими самостоятельными ребятами, как Дюпа и Судок. Донельзя расхлюстанными по случаю всеобщей сутолоки, перемазанными, в меру пьяными и в значительной степени краснорожими.

— Я — Рукосил! — нетерпеливо притопнул Лжевидохин. — Мерзкая ведьма обратила меня в двойника этой старой развалины без мозгов, что сунулась под кабана. Я ваш хозяин! И всегда им был! Потому что я — это я! Зарубите себе на носу! — И снова он топнул, но не как Рукосил, а совсем по-видохински, то есть вполне бессильно, неловко и грузно. Очень похоже. Хотя едва ли побуждение Рукосила состояло сейчас в том, чтобы достичь сходства с Видохиным даже в мелочах.

Сметливые ребята переглянулись, покосились на окружающих, пытаясь понять, что все это значит, и не встретив ни в ком поддержки или порицания, подались на полшажка, к которому не без колебаний прибавили позднее еще с четвертушку и опять же — переглянулись.

— Ну вот же, вот! — вызверился Лжевидохин и с отвратительной злобой пнул безжизненное тело ученого. — Вот он лежит, падло, стерва! А я — это я! Не бывает двух одинаковых людей без колдовства, понятно, остолопы?

Остолопы переглянулись последний раз — беспокойно, и Золотинка поняла, что схватят. Нужен был легонький толчок в ту или иную сторону, чтобы противоестественное бездействие, в котором остолопы пребывали вопреки своим природным задаткам, нарушилось. Ананья и стражник, которые могли бы подтвердить, что «я — это я», то есть, что Видохин есть Рукосил, не давали о себе знать, верно, где-то отлеживались, из посвященных в коловратности последних событий только Лжелепель имел возможность оказать Рукосилу поддержку, он и высунулся.

— Что стали, выродки! — сходу подстегнул он усердие остолопов, которое по недоразумению только не нашло еще себе правильного применения. — В холодную захотели, березовой каши? Видохин — хозяин, а я, чтоб вы знали, Мамот!

И то, что не удалось Лжевидохину, удалось шуту: вывел-таки остолопов из нерешительности. Сметливые хлопцы грохнули смехом. Неистовство Лепеля, бессильная ярость Видохина только добавляли веселья.

— Заткнись, недоумок! — окрысился на шута старик и с таким потешным отчаянием схватился за сердце, что далеко было и шуту. Шутовской же царь — вот шельма! — изображая почтительный испуг, кинулся подержать старичка под локоток, а тот, глотая ртом воздух, барахтался в услужливых руках и отбивался, как своевольный ребенок от няньки. И убедительную изловчился закатить шуту оплеуху.

Общество потешалось.

— Заткнись, недоумок! — шипел Лжевидохин, пытаясь овладеть собой и переломить легкомысленное настроение толпы. Мучительное сердцебиение, чужое тело — непослушное и ненавистное, издевательский смех собственной дворни лишали чародея душевной твердости, которая так необходима была ему в этих прискорбных обстоятельствах.

— Заткнись! — негромко прошипел он, перемогая приступ бессмысленной, саморазрушительной злобы.

Лжелепель, как бы задохнувшись в желании облечь в слова свою покорность и повиновение, безгласно приоткрыл рот и получил жуткий, просто-таки безобразный удар по зубам. Сплошь черная от крови и грязи палка заехала шуту в челюсть — от удара снизу взлетели брови. С полным костяного дрязгу ртом Лжелепель еще стоял, выпучив глаза в столбняке, — словно от толчка изнутри, когда одержимая треснула его по темени. Ни словом не возразив, оборотень рухнул с похожим на бульканье стоном.

Еще прежде оказались на земле свидетели ужасного зрелища. Лжевидохин грузно присел и прикрыл лысину руками. Однако одержимая, сокрушив Лжелепеля, вильнула в сторону красного куколя с черной оскаленной харей. Золотинка же не замедлила и одним прыжком перекинулась через низкую закраину водоема. Под водой достал ее ощутимый удар пониже спины.

Пруд забурлил, выскакивая в воздух для замаха, хотенчик хлестко, с брызгами ударялся о поверхность воды и потому не имел уж прежней свободы буйствовать. Нырнув поглубже, Золотинка получила по предплечью, но не успела ничего сделать, как палка отпрянула и вновь кинулась. Скользящий удар вдоль спины забросил хотенчика под куколь, Золотинка перевернулась, а хотенчик дернулся вверх через плечо и забился в сукне, оказавшись где-то подле щеки. Этого мгновения хватило Золотинке, чтобы стиснуть руку, — словно рыбу поймала. Последовал сильный рывок, Золотинка едва успела вынырнуть, как бесноватая палка опрокинула ее, снова увлекая на дно.

Когда Золотинка поднялась, едва доставая поверхность пруда, мокрая харя съехала, залепив нос и рот, так что девушка пучила глаза, пытаясь вдохнуть, и, совсем уже ошалев, сорвала тряпки. Шатаясь, отплевываясь гнилой водой, бестолково скользя по илистому дну, Золотинка побрела к берегу.

Хотенчик упрямо бился, но уже затихал в пясти, как остервенелый от истошных рыданий ребенок — всхлипывая, вздрагивая и тем успокаиваясь. Лихорадочная дрожь глубоко больного существа. Зык, с его неутолимой злобой, трудно, толчками уходил в прошлое. Не ослабляя хватки, Золотинка распутала замотавшуюся в куколь палку и прижала к губам ее выщербленный, поломанный в безумствах бок. Материнский поцелуй успокоил хотенчика окончательно, он вздрогнул последний раз, словно всхлипнул, и обессилел.

По сторонам водоема поднимали головы осторожные наблюдатели.

— Вот оно что! — с натужной отчетливостью произнес Лжевидохин, который был уже тут. — Все видели: ведьма она и есть. Хватайте девчонку да стерегитесь!

По нехорошему молчанию толпы Золотинка поняла, что времени для долгих объяснений у нее нет.

— Ни с места! — неожиданно хриплым голосом выкрикнула она. — Хуже будет. Я — волшебница Золотинка! — Отчаянным движением девушка встряхнула волосы — полыхнул стриженный вихрь золота.

И Дюпа, и Судок, и прочий тутошний народ, как можно было заметить, иных доказательства не требовали, они вовсе не собирались бросаться в воду, чтобы бороться там с Золотинкой. Захваченный приступом грудной жабы, побелевший, осыпанный крупными каплями пота, Лжевидохин разевал рот и водил рукой в безмолвной попытке настоять на своем.

— Волшебница. Злая волшебница! — высказался в свою очередь Ананья. Все обернулись на голосок запыхавшегося человечка. Ананья, слишком хорошо известный приспешник конюшего, поспешал, заплетаясь нетвердыми ногами. Неряшливо спущенные на коленях, грязные чулки указывали на крайнюю степень волнения. — Волшебница, да! — еще раз подтвердил Ананья. — А это, — в сторону старика, — конюший Рукосил, ваш хозяин. Возьмите ведьму! В железо! Шевелитесь, собачьи дети! — И он, поморщившись, тронул разбитый палкой, болезненный, словно бы сдавленный в висках вместе со всеми наличными мыслями лоб.

Распоряжение тонконого человечка по своему немедленному воздействию походило на заклинание. И Дюпа, и Судок, другие послужильцы изменились в лице, усвоив деревянное выражение, они зашевелились с очевидным намерением бросится в воду и в огонь — куда прикажут.

Золотинкина рука нащупала под облепившей грудь тканью Сорокон и замерла. Все они, и стражники, и слуги, влачили на себе железо — в достаточном количестве, чтобы в считанные мгновения вспыхнуть, как раскаленный уголь…

Золотинка поняла свою мысль и ужаснулась.

Стражники лезли в воду, пробуя ее, однако, для начала носком башмака или рукой.

— Здесь выполняют мои распоряжения! — Бледный от пережитого, забрызганной чужой кровью в окружении многочисленных приближенных подходил Юлий.

— Я — Рукосил! — подавшись навстречу наследнику, бранчливым старческим голосом объявил оборотень и показал для убедительности на распростертого поодаль Видохина, своего двойника.

А Золотинка ничего не сказала о себе, когда Юлий, не ответив по понятной причине оборотню, обратил на нее взгляд.

— Помогите выбраться, — заметила она вместо всяких объяснений и заскользила по илистому дну к закраине водоема, где стоял Юлий. Он отвернулся.

— Воевода Чеглок! Возьмите под стражу этого человека! — Повелительным манием руки наследник показал Лжевидохина. — Хорошенько охраняйте!

— Я — Рукосил! — по-старчески тряся головой, повторил Лжевидохин. — Со мной случилось… несчастье! — В голосе слышалось что-то надорванное.

Как успел Юлий разобраться, что тут вообще происходит? Он хранил бесстрастное выражение, недоступный уговорам и объяснениям. Вдвойне недоступный — самой повадкой своей и недугом. Он следовал собственным представлениям и догадкам, не озабоченный как будто тем, чтобы поверять их действительностью. Может статься, это был для него единственный способ, не понимая языка, не выпадать из жизни.

— Я Рукосил! — в который раз повторил Лжевидохин, сбиваясь на визгливый, со злобной слезой крик.

— Возьмите его под стражу! — сказал Юлий. — Это оборотень. Воевода Чеглок, отвечаете за этого человека. Наложите на преступника кандалы и под строгую охрану. В статуте моего прадеда Туруборана указано, что оборотничество карается смертью.

— Слушаю, государь! Будет исполнено неукоснительно! — отозвался Чеглок. Это был дородный вельможа лет шестидесяти в порванном кафтане с меховой опушкой. Разбитая в недавней передряге губа придавала словам воеводы дурашливо-шепелявое, нестоящее что ли свойство, тогда как значительное лицо его хранило непроницаемую строгость, которая исключала всякую попытку перетолковать речь в легкомысленном духе.

— Но закон Туруборана… — задыхаясь в бессильной старческой ярости, прошипел Лжевидохин. — Закон Туруборана… Как судья Казенной палаты… я по своему усмотрению…

— В цепи! — сказал Юлий, не дослушав.

Да и что ему было слушать, он все равно не понимал ни слова!

Краем глаза дрожащая в воде Золотинка отметила, как попятился, припадая на ногу, Ананья, задвинулся за спины и пропал. Стражники подступили к оборотню. И это был решительный миг.

Среди приближенных наследника имелось немало тайных и явных ставленников Рукосила. Не лишним было бы предположить, что тайные доброхоты Рукосила окружали Юлия со всех сторон. И, если уж идти до конца, то пришлось бы признать, что и сам Юлий являлся ставленником конюшего. Люди конюшего если и не превосходили числом явившихся на свадьбу курников, то уж, во всяком случае, не уступали им — не даром стояла на нижнем дворе пьяная застава. И однако, никто из Рукосиловых послужильцев, никто из его сторонников, ставленников и союзников не посмел в этот зыбкий час вступиться за оборотня. Несчастье Лжевидохина состояло в том, что каждый из его людей в отдельности, захваченный невероятными событиями врасплох, оказался перед личным выбором. И каждый, в одиночестве среди единомышленников, остановился перед необходимостью узнать в оборотне хозяина. Каждый выбрал повиновение превосходящим возможности отдельного человека обстоятельствам.

То же самое сделал и Рукосил.

— Я повинуюсь, — бесцветно сказал он, когда увидел тупые лица стражи. — Повинуюсь, — прошептал старый, разбитый болезнями оборотень, не обнаружив вокруг себя ни единого сочувствующего лица. Глаза его помутнели и, колыхаясь, глотая воздух, он беспомощно осел на мостовую.

— Отвечаешь головой, — обронил Юлий, обращаясь к сотнику. — Не спускайте глаз. Не оставляйте одного! Никого не допускать — ни людей, ни кошек, ни собак, никого! Никаких разговоров! За все отвечаешь головой.

Сотник, плосколицый малый с невыразительным взглядом и редкой щетиной вместо бороды, внимал, набычившись.

— Слушаю, государь!

— Сдается мне, здесь понадобится врач, — ехидно заметил кто-то из хорошо сохранившихся при последних передрягах вельмож.

— И могильщик, — отозвался другой. Они зубоскалили, примеряясь к неясным еще до конца обстоятельствам.

А плосколицый малый с неряшливой бородой если и готов был исполнять при необходимости обязанности могильщика, то не рвался лечить, обязанности врача сильно его озадачивали. Сотник глядел на задержанного с сомнением: тащить или ну его, пусть отлежится? Ясно, что трудный вопрос относился пока что к ведению лекаря, а не гробовщика, потому сотник и мешкал. Протяжно постанывая, Лжевидохин грудился на камнях, как рыхлый мешок отрубей. Временами по телу пробегала дрожь, которая указывала на борения естества, несчастный сучил ногами, и можно было заметить, как поджимаются заскорузлые пясти.

Между тем Золотинка хлюпалась в воде, безуспешно пытаясь зацепиться за высокий край боковины, чтобы выбраться из пруда. Своим чередом обратил на нее внимание Юлий и наклонился. Вместе с ним выказывали интерес к затруднительному положению волшебницы и приближенные.

Юлий глядел суровым, осуждающим взглядом. Золотинка остановилась по грудь в воде, ничего не предпринимая, и загадала: подаст руку или нет?

Больше ничего, только это.

Юлий не двигался. А Золотинка, наоборот, дрожала в воде достаточно выразительно. Юлию, конечно же, приходилось хуже. Где предел человеческой стойкости?

Он смутился взглядом и нахмурился еще суровее, прежде чем встать на колени и протянуть руку. А когда потащил, оказалось, что полумерами тут не обойдешься. Пришлось напрячься и подхватить Золотинку под мышки — она отчаянно скользила по отвесной стене. И когда поднял девушку на закраину, поневоле — чтоб не упасть — должен он был прижать к себе облитое водой существо, такое податливое и гибкое… Верно, Золотинка тоже испытывала сильнейшее головокружение и едва стояла на ногах.

Когда через мгновение они не без усилия отстранились друг от друга, Юлий оказался весь мокрый, невозможно ведь уцелеть — и следовало бы уяснить это с самого начала! — если решился принять под мышки любимую девушку.

В глазах его было смятение. Золотинка, расслабив губы, судорожно сжимала хотенчик. Весь красный, Юлий отвернулся и сказал в пространство, срывающимся в отчаянии голосом:

— Вот волшебница Золотинка! Воевода Чеглок возьмите ее под стражу. Волшебница обвиняется в злостных нарушениях закона Туруборана и должна отвечать… Должна отвечать.

Золотинка как-то нелепо зевнула и глаза ее отуманились — не нужно ведь и Золотинкину стойкость преувеличивать! Промокшая, она дрожала всем телом и не могла говорить. Она протянула хотенчик Юлию.

Он взял его также бессмысленно, как Золотинка протянула. И некоторое время сжимал, а потом, что-то как будто сообразив, выпустил или, вернее, выронил — хотенчик скользнул из руки и лихим прыжком подскочил в воздух.

С мгновенно вернувшейся сноровкой половина приближенных, которые пристально следили за событиями, оказалась на земле, другая половина успела прикрыться и даже Юлий не избежал испуганного движения. Общий переполох не захватил только Золотинку, она невесело улыбалась, наблюдая искательный разворот рогульки… Со вздохом поймала больно тюкнувший под сердце хотенчик и упрятала его в кошель.

— Под стражу! — чужим голосом велел Юлий. — Колдунья обрушила на нас злобу своей волшебной палки, чтобы расстроить свадьбу.

Это было чудовищной обвинение и настолько несправедливое, что Золотинка лишь криво усмехнулась.

Вооруженных людей, чтобы исполнить повеление княжича, поблизости не случилось. Пока Юлий вытаскивал из воды Золотинку, а потом обвинял ее в невероятных преступлениях, вся наличная стража занималась оборотнем. Полупьяные ратники, подхватив Лжевидохина с двух стороны, понуждали его переставлять ноги. Ничего путного из этого не выходило, грузный старик тяжко обвисал на руках, и приходилось снова опускать оборотня на мостовую. Безвольно повалившись, Лжевидохин тяжело дышал и облизывал губы, толстое брюхо его вздымалось. Охрана, дюжина бряцающих железом молодцев, стояла кругом, чтобы лишить оборотня всякой возможности сноситься с сообщниками. Никто, однако, покамест и не пытался придти на помощь поверженному чародею.

Так что не успевший еще ничем толком распорядиться Чеглок, воевода курников, велел сотнику выделить людей для охраны волшебницы. Озираясь отуманенными глазами, Золотинка ждала, когда ее возьмут под стражу и, может быть, в железо посадят — почему нет? — и приметила пигаликов, которые поднимались со спуска на нижний двор. Она помахала рукой, поскольку не надеялась на силу голоса:

— Буян! Идите сюда, Буян!

Куда же еще? Сюда они и шли. Буян с товарищами сам-четверт.

— Здравствуйте, Буян! — молвила Золотинка, смахнувши невесть что со щеки.

Добрый ее знакомец сдержано кивнул, товарищи его тоже не выказывали особой любезности.

— Рукосил, — сказала Золотинка так, словно бы это все объясняло, и кивнула на Лжевидохина в окружении вооруженных людей. Вздыхая, она принялась рассказывать, что случилось в башне Единорога, что произошло с хотенчиком и прочее, сколько хватало у нее сил соблюдать последовательность. Слушали ее с тягостным вниманием — не только пигалики, но и Чеглок с курницкими вельможами, те хорошо понимали, чем могут обернуться осложнения с республикой пигаликов.

— Пойдемте, я покажу, — сказала Золотинка в заключение, и никто не остановил ее, когда, не спрашивая разрешения, она повела пигаликов к башне.

Один только Юлий ничего совершенно не понимал и должен был стоять истуканом на протяжении долгого Золотинкиного рассказа. Сохраняя видимость спокойствия, он следил за тем, как слушают сообщение волшебницы люди и пигалики; строгие, напряженные вниманием лица, невольные восклицания, взгляды, которыми обменивались между собой бывалые, изощренные в государственных хитростях вельможи, несомненно убеждали Юлия, что Золотинка не попусту говорит. И когда она смело повела толпу к башне, Юлию ничего не осталось как подчиниться общему движению, не выказывая ни сомнений своих, ни воли. Не просто ему было сохранять принятую на себя личину!

А ведь он обречен, думала в этом время Золотинка с болью, поглядывая на юношу. Обречен на беспомощность и, значит, рано или поздно на гибель в этой жестокой и безнравственной кутерьме, погибнет, если не сумеет вернуть себе дар человеческого общения. Обречен и уже не может ни высвободиться, ни отступить. Тут со всеми руками и ногами-то, при таком-то остром слухе и зрении не знаешь, как уцелеть… А Юлий! Боже мой!

На пороге башни он поймал исполненный жалости и любви взгляд и сурово свел брови.

Внутри стало уже совсем темно. Сорокон Золотинка, разумеется, не собиралась доставать, но у Буяна имелся и свой свет — волшебный перстень с камнем пронзительно синего, режущего глаза свечения. Пигалики разобрали мусор и отвалили мертвого стражника. Буян раздернул запекшуюся кровью курточку и припал на грудь Черниха.

И так велика была вера людей в могущество подземных жителей, что вся набившаяся в башню толпа, затаив дыхание, готова была к чуду: сейчас Буян поднимется с просветленным лицом и скажет ай, пустяки!

Когда же пигалик распрямился, люди потупились.

— Это Рукосил, — повторила Золотинка виноватым голосом, но никакие объяснения ничего уже не могли изменить в смерти Черниха. Буян не ответил ей даже взглядом.

— Княжич Юлий! — обратился к наследнику один из товарищей Буяна, немолодой и довольно тощий, узкоплечий пигалик с каким-то бабьим, несмотря на усики, лицом. — Присутствующая здесь Золотинка, девятнадцати лет предположительно, — быстрый цепкий взгляд, — место рождения неизвестно, родители неизвестны, воспитанная братьями Поплевой и Тучкой, называвшая себя также ложным именем принцесса Септа…

— Неправда! — взвилась Золотинка, оскорбленная этим холодным перечислением. Но, что именно неправда, не удосужилась сказать и закусила губу.

— …Называвшая себя также ложным именем царевна Жулиета, — бесстрастно продолжал пигалик — так, как если бы он выступал в суде, — обвиняется в совершении преступления, предусмотренного статьей двухсот одиннадцатой частью третьей Уложения о наказаниях: невежество с особо тяжкими последствиями. Упомянутая Золотинка объявлена сообществом свободных пигаликов в бессрочном розыске. Она же, упомянутая Золотинка, является важным свидетелем по делу о преднамеренном убийстве пигалика Черниха и должна быть допрошена в интересах следствия. В связи со сказанным и в соответствии с Каменецким договором, раздел третий, статья пятая, мы требуем выдачи означенной Золотинки для производства следствия, судоговорения и соответствующего наказания.

Во время пространной и не лишенной торжественности речи товарища Буян не поднимал глаза и только играл желваками. Почему-то Золотинка пришла к убеждению, что он так и не подаст голос. Но ошиблась.

— Дело обстоит сложнее, чем ты предполагаешь, Млин, — негромко, но с обескураживающей ясностью произнес он и обратился к наследнику: — Княжич Юлий! Совет восьми передаст вам особый письменный запрос по поводу Золотинки.

Вмешательство товарища неприятно поразило Млина, тощего пигалика с несколько бабьим, длинным, но широким в щеках лицом — оно еще больше вытянулось.

— Буян, прошу извинить… недопонял… — пробормотал он, сбиваясь со свистящей учтивости на укоризненный шепот.

Буян не ответил.

Нужно было знать пигаликов, что оценить размеры недоразумения. Размолвка такого рода для неизменно вежливых и доброжелательных человечков равносильна была иной перепалке с использованием всех тех громких и оскорбительных ругательств, которые испорченный человеческий ум только и может измыслить. Пигалики, надо заметить, никогда не повышают голоса. Разве что в воспитательных целях, когда общаются с людьми. Но это был совсем не тот случай.

Все молчали, по-своему удивленные.

Понятно, что пигалики располагали всеми необходимыми сведениями о недуге Юлия и о неудачных попытках исцеления, они нисколько не рассчитывали, что он поймет. Верные закону о невмешательстве, они только следовали принятому в окружении Юлия обычаю. Догадываясь, впрочем, что если наследник и не поймет, поймут те, кому положено понимать и ответ будет должным образом получен. Если не сейчас, то позже, в свое время. Во всяком случае, пигалики не считали учтивым миновать Юлия и обращаться прямо к боярину Чеглоку, который и решал дело.

Но Юлий отвечал сам:

— Я хотел бы засвидетельствовать Совету восьми глубокое уважение, — сдержанно сказал он. — Я намерен строго придерживаться Каменецких соглашений. — Он снова помолчал. — Убийство пигалика — тяжкое преступление. Расследование будет проведено со всей тщательностью, виновные понесут наказание. Боярин Чеглок проследит, чтобы никто не ушел от ответственности.

— Шушую, гошударь! — поспешно прошепелявил Чеглок — ему неловко и больно было говорить с разбитой в кровь губой.

Буян, приподнявшись на цыпочки, накинул на Золотинку теплый плащ — она дрожала, и быстро, чтобы избежать благодарности, отступил.

— Вы имеете право на самостоятельное расследование, — заявил он, обращаясь к Юлию и к Чеглоку. — Согласно Каменецким соглашениям, раздел третий, статья девятая, в данном случае вам принадлежит право первой руки.

— Буян, — прошипел Млин, едва владея собой от изумления, — ты плохо знаешь Каменецкие соглашения. Наше обвинение предъявлено раньше.

— Кроме того, — продолжал Буян, не глянув ни на товарища, ни на Золотинку, — лица, не достигшие восемнадцати лет, освобождаются от ответственности по двухсот одиннадцатой статье Уложения. Поскольку возраст упомянутой Золотинка точно не установлен, а ошибка в один или два месяца может иметь решающее значение, Совет восьми обязан принять однозначное решение в ту или иную сторону. И только после этого возможно установленное законом преследование. Я также уполномочен заявить, — не переводя дух, продолжал он, — что мы требуем выдачи конюшего Рукосила, ложного Видохина, который обвиняется в преднамеренной убийстве пигалика.

— Он задержан, — тотчас отвечал Чеглок — все они просто не давали Юлию говорить. — Рукосил подозревается в оборотничестве. Тяжкое преступление по закону Туруборана. В течение часа, я думаю, мы установим личность оборотня. Присылайте стражу. Получим или не получим ответ, мы передадим вам оборотня для дальнейшего расследования. Такова воля наследника.

— Наше почтение, княжич! — сказал Буян. Все четыре пигалика одновременно — ошеломленный, потерявший дар речи Млин в том числе — сняли шляпы и, помахав ими для учтивости, сердито нахлобучили обратно. Потом в угрюмом молчании они подняли тело убитого товарища.

Буян так и не глянул больше на Золотинку, он был подавлен и мрачен. Никто, однако, еще не покинул башню, когда со двора послышались встревоженные и озлобленные крики, которые свидетельствовали о новом несчастье. Кто был ближе к двери, спешно вышел, за ним другие, все ринулись валом вон.

Пока пигалики слушали Золотинку и объяснялись с наследником через боярина Чеглока, на площади происходило вот что: стражники имели время подтащить умирающего при каждом толчке Лжевидохина ближе к караульне, расположенной в Старых палатах. До входа оставалось два десятка шагов, когда Лжевидохин запросил передышки. Рыхлый старик плюхнулся на приступок и бессильно привалился к стене.

Прямо над синюшной его образиной на круглой каменной плите красовалась топорно высеченная харя, которая, судя по всему, не имела никакого иного оправдания для себя, кроме преизрядного срока давности. Общие обводы хари напоминали обрубленный вверху и сходящий книзу на угол щит; выдающийся вперед, обезьяний рот обозначен был, как рисуют дети, подобием сливовой косточки: две прорезанные в камне дуги с напоминающей закушенный язык поперечиной. Такие же глаза-косточки имели уже не поперечину, а высверленные зрачки — палец сотника ушел в дыру весь и не встретил упора. С чисто художественной точки зрения не выказывал нареканий только нос — по той достаточной причине, что был отбит начисто в незапамятные времена. Под этой-то застывшей каменной рожей, меняясь в лице, постанывая и закатывая глаза, умирал мгновение за мгновением Лжевидохин.

— Смотри у меня! — пригрозил чародею бдительный сотник, вынимая из дырявого зрачка палец и с глубочайшим вниманием его обследуя.

— Ради всего святого! — задыхался Лжевидохин. — Стакан воды! Неужто не найдется доброй души стакан воды принести?

Стакан воды, несомненно, числился по ведомству лекаря, а не гробовщика, и сотник в который раз оказался в затруднении. Он разрешил его не совсем определенным и даже определено невнятным кивком. Малый помоложе побежал к пруду. И, не замешкав, вернулся с перевернутым, как котелок, шлемом. Горестно помавая головой, Лжевидохин придержал малого, чтобы на глазах у настороженной стражи достать неизвестно откуда перстень — мгновение назад его не было на руке — и отщелкнуть большой красный камень, словно крышку ларчика. Из неловких старческих пальцев посыпались на колени, прыгая и разбегаясь, разноцветные жемчужины.

— Что такое? — испуганно вскричал сотник. — Собрать! Быстро! — Не полагаясь на расторопность подчиненных, он схватился со стариком сам.

— Пилюли, — беспомощно отбиваясь, лебезил Лжевидохин. — Одна пилюля на стакан воды, — хрипел он в неравной борьбе и, когда сотник отскочил с добычей — красным перстнем, без лишних слов уже отправил уцелевшую как-то жемчужину в рот.

От горького снадобья свело челюсти, выпучив глаза, Лжевидохин торопливо перехватил шлем с водой, и малый, что стоял столбом во время короткой схватки, безропотно его отдал. Щеки пучились, округлившись, словно в позыве рвоты; с выражением величайшей муки Лжевидохин прыснул стиснутыми губами и от этого вылетел из рта полупрозрачный язык пламени, опалил брови стражнику, который ползал на коленях, выковыривая между камней жемчужины. Стражник опрокинулся — так и жахнулся наземь, сотник отпрянул, не больше хладнокровия выказала и вся остальная военщина.

Как ошпаренный, Лжевидохин поспешно плеснул воды в жарко разинутый огненный рот — вода зашипела, ударив паром, из ноздрей, изо рта повалил дым залитого пожара. Сразу окутанный клубами, Лжевидохин надсадно закашлял. Дым валил толчками, бурливые волны шли выше головы, целиком окутывая чародея. На карачках, не имея духу подняться, убирался прочь сердобольный малый, что притащил больному старикану водички, и растерял жемчужины тот, что собирал.

Клубы горючей мглы пучились и растекались по мостовой пологом, поглощая собой павших. Явственно различалась поверхность туманных волн и потоков, дым не смешивался с воздухом, а студенистым месивом, обнимал испуганных донельзя стражников, охватывая их по колено и по пояс; дым замедленно стекал в низины, переполнял их и расползался дальше, пуская из себя ленивые охвостья. Из самой гущи бурления доносился стариковский кашель.

Вот когда только эхо запоздалого переполоха, растерянные крики: бейте, бейте в дым! достигли занятых в башне Единорога важными разговорами людей.

Извержение уже иссякало само собой, и проявились через смутную мглу стена и приступок, где прежде полыхал огнем Лжевидохин. Каменная харя, круглая плита в стене, пропала, отворившись внутрь, вместо нее зияла дымящаяся дыра… Чародей не растворился в угарных клубах, а самым естественным образом открыл под покровом дымной завесы тайный ход и ушел.

С остервенелой бранью обманутые сторожа шарили в дыре копьями, запуская их в неведомую утробу на всю длину ратовища, но лезть в коптящий провал остерегались. И только свирепый окрик Чеглока через всю площадь подвигнул двух отчаянных смельчаков, побросав копья и бердыши, сунуться в жуткую пасть живьем.

В недолгом время они вернулись, чтобы сообщить воеводе Чеглоку, что тьма кромешная, а ход теряется в разветвлениях — «ну его к бесу!» Тайные ходы, по видимости, пронизывали все недра замка — чародей ушел безвозвратно.

Стоическое молчание сотника, который под градом упреков и ругательств только бледнел, довело Чеглока до бешенства. Наконец, от крепкой зуботычину честный малый несколько как будто опамятовался и, все еще не владея языком, протянул разъяренному воеводе отнятый у чародея перстень.

Золотинка тотчас узнала волшебный камень Рукосила и подалась вперед. Охрана пыталась ее придержать, не очень уверенно, впрочем, а Золотинка, уж было подчинившись, нетерпеливо вырвалась, когда Чеглок, с притворной или настоящей рассеянностью оглядев заурядный с виду перстень, сунул его в карман.

— Позвольте, воевода! — громко сказала Золотинка, и теперь уже никто не посмел ее удерживать. — Дайте-ка мне эту штуковину ненадолго. Дайте-дайте! — воскликнула она в ответ на высокомерное недоумение сановника. — Я укротила вам бесноватую, которую напустил на людей Рукосил, а вы ставите мне это в вину. Разве не ясно, что я с вами, с вами против Рукосила. А вы хотите задвинуть меня, чтобы никакого толку не было. Дайте, говорю, посмотреть.

На все лады гомонившая свита примолкла, и Юлий тоже устремил на Золотинку вопросительный взгляд.

— Дайте! — настаивала она с необыкновенной, озадачившей всех решимостью. — И не бойтесь, что вы боитесь, даю вам слово, что перстень не задержится у меня в руках — только гляну.

Чеглок поджал губы, показывая, что ему нечего боятся, и что беззастенчивая, лишенная обходительности речь девушки вызывает по меньшей мере недоумение. Однако же, поколебавшись, выразительно глянул на охрану — стражники как бы невзначай обступили волшебницу — и протянул ей перстень.

Точно это был волшебный камень Рукосила. Белый прозрачный камень необычайных размеров на паучьем ложе золотых трав и цветов. То багряный, кроваво-красный, то опять прозрачный, изменчивый многогранник.

Подняв глаза, Золотинка почувствовала настороженность охраны, готовой броситься и растерзать при первом неверном ее движении. Но она сделала это — ступила к Юлию два шага, а стража, подавшись следом, все еще ждала, не принимая это движение за окончательное.

Золотинка взяла запястье юноши, преодолевая непроизвольное, но ощутимое сопротивление, и ловко надела волшебный перстень на безымянный палец правой его руки.

Внезапный румянец на щеках Юлия, вызванный сначала смущением, а потом и гневом, заставил его дернуться в сильнейшем побуждении сбросить непрошеный подарок. А что могла Золотинка? Умоляюще глянуть необыкновенными карими глазами — так что Юлий был вынужден отвернуться. И можно ли было после этого придавать значение пустячному происшествию? Юлий хмыкнул, словно бы спохватившись, что много чести будет, и оставил все как есть.

А Чеглок… Чеглок, понятно, не стал отнимать перстень у наследника. Если и был он обманут, если ощущал он себя обманутым, об этом никто не узнал. Вельможи, дворяне Юлия испытывали неловкость, словно Золотинка позволила себе постыдную выходку. Впрочем, причиной неловкости могло быть и нечто иное. Знали ли тут о волшебных свойствах Рукосилова перстня? Не могли не знать или хотя бы догадываться, потому что Рукосил-Лжевидохин орудовал последний час, уже ничем не стесняясь. А если знали, то должны были понимать, что волшебный камень защищает хозяина, когда тот, может быть, и сам не подозревает о своем сокровище.

Хмурясь и играя желваками, Юлий провернул перстень вкруг пальца, подвигал его с неопределенным намерением и поднял голову.

— Занять верными людьми все выходы и ворота! — сказал он, оглядывая лица приближенных.

— Ражумеется, гошударь! — прошепелявил Чеглок, выказывая признаки подавленного раздражения.

— У нас остались внизу войска? Всех поднять на ноги.

— Ражумеется.

— В первую очередь вывезти приданое княгини Нуты — восемьдесят тысяч червонцев готовизны и драгоценности. Завтра же с утра, с рассветом, как развиднеет.

— Мы жаймемся этим уже сейчас же, гошударь.

И оба едва ли не одновременно обернулись на ожидавшую поодаль Золотинку.

— Беречь накрепко! — велел Юлий довольно двусмысленно.

Но Чеглок прекрасно все понимал — в обоих смыслах.

— В караульню волшебницу, сторожите хорошенько! — распорядился Чеглок, а потом счел нужным отвесить Золотинке поклон: — Позднее я навещу вас, шударыня. Как только управляюсь с первоочередными делами. Надеюсь вам будет удобно. Поверьте, я знаю, что говорю, караульня сейчас самое бежопасное место в замке.

Ночь, и в самом деле, предстояла бессонная. После бегства Лжевидохина тревога уже не покидала воеводу и всех достаточно трезвых людей. Уходя, Золотинка слышала взвинченные споры.

— Бегите на низ, Щавей!

— Боюсь, никакие предосторожности не помогут, мой государь. Проще оставить замок и подпалить его со всех концов.

— Выжечь дотла вместе с заразой!

— Вместе с золотом принцессы Нуты, Щавей?

Солнце уже садилось, и замок весь целиком с острыми крышами его, тупыми углами, со шпилями его и зубцами, с грубо торчащими башнями потонул в виду опустевшего неба. Вершина исполинского утеса, неколебимо высившегося над крепостью, наплывала своим позолоченным куполом на погруженный в сумрак двор, где суетились, переговаривались заполошенными, дурными голосами не очухавшиеся еще от праздника гости.

И все потухло, когда Золотинка ступила в недра Старых палат. Миновав неосвещенные сени, она спустилась недолгой лестницей и попала в караульню. Это можно было понять по застарелым запахам человеческого стойла: дохнуло сырой кожей и табаком, портянками вперемешку с горелым жиром и луком. В сводчатом, уставленном каменными столбами покое лежали навалом, как дрова, копья и бердыши, по стенам висела обиходная сбруя.

Золотинку усадили возле пылающего очага, на юру, и уставились на нее с добросовестным намерением не спускать глаз. Скоро, однако, усердие служилых подверглось немалому испытанию: не прошло и четверти часа, как два пьяных молодца, без нужды топая, задевая все встречные косяки и углы, затащили в караульню сундук с одеждой. Особым повелением свыше Золотинке позволено было переодеться.

К несчастью, распорядительность высшей власти не заходила так далеко, чтобы предусмотреть все возможные в положении пленницы затруднения. Прежде всего Золотинка заявила, что и не подумает переодеваться, пока все, кто толпится, харкает, сквернословит, дымит, зубоскалит и гогочет в караульне не уберутся за дверь.

— Но это никак не возможно, сударыня! — изумился сотник. И все остальные примолкли, разделяя, как видно, служебные убеждения начальства.

— А возможно переодеться, не раздеваясь? — спросила Золотинка.

— Приказано не спускать глаз, — возразил сотник, не покраснев.

— Тогда несите сундук обратно.

Сотник поскучнел и впал задумчивость, прямым следствием которой через известный промежуток времени явилось примирительное предложение:

— Мы отвернемся.

— Это вы-то отвернетесь? — фыркнула Золотинка, обводя глазами бессовестные жеребячьи рожи караульных.

Действительно, нелепое предположение пришлось отвергнуть без обсуждения.

— Так что, выходить что ли? — подавленно сказал сотник в виде вопроса.

Золотинка выпроводила всех вон и задвинула изнутри засов, отчего в сенях послышался горестный стон. Пустяки! То ли испытала Золотинка, когда обнаружила, что присланное ей платье — тяжеловесное многослойное сооружение, занимавшее собой весь сундук, невозможно одеть без посторонней помощи!

Это было роскошное темно-синего бархата выходное платье, не имевшее никаких застежек, потому что по принятому последние два года при дворе обычаю зашивалось на хозяйку заживо. Своеобразный обычай не был, вероятно, известен тому начальственному лицу, которое позаботилось о нуждах пленницы. Там где обиходные мещанские наряды имели ряд пуговок и петелек — от шеи до пояса по спине, не было ничего, кроме двух развалившихся кромок. Ловкие служаночки (а также, как говорили, ловкие молодые люди) умели сметать их за малую долю часа. Где было искать этих служаночек? И где, на худой конец, иголка с подходящей по цвету ниткой?

Золотинка напрасно перерыла сундук, обнаружив в нем множество милых вещичек, которые нисколько не заменяли главного: ленты, кружева (их еще надобно было подшивать!) тончайшие шелковые чулки, подвязки и пару прелестных крошечных башмачков на ножку Нуты — Золотинка могла бы их надеть разве на палец.

То начальственное лицо, которое так трогательно позаботилось о пленнице, не видело, может статься, большой разницы между Нутой и Золотинкой, смиренно полагая, что это все женщины.

Между тем тюремщики тревожно скреблись под дверью и, перемежая просьбы угрозами, решительно умоляли сударыню волшебницу поспешить с переодеванием. В противном случае, впадали они в отчаяние, взломаем дверь ни на что не смотря! Последние уточнение можно было бы понимать, как уступку учтивости, но Золотинка разумела его иначе, то есть совершенно правильно, — как угрозу, и потому действительно торопилась.

Пугливо оглядываясь, она стащила с себя все, что было мокрого, оставила только тяжело скользящую по груди цепь Сорокона и, не найдя в сундуке никакого белья, всунулась голышом в жесткое, ставшее колом платье, оцарапавшись при этом второпях о какие-то загадочные пружины. Платье она перевязала крест-накрест лентами, чтобы корсаж не сползал вперед, а оставшиеся в тылу бреши прикрыла коротким Буяновым плащом. Скоморошьи штаны и куртку, мокрые Лепелевы башмаки она расположила подле огня, подвинув котелок с кашей, и впустила истомившуюся в дурных предчувствиях стражу:

— Охраняйте!

Тюремщики дико озирали парящие над котелком штаны и перебирали глазами Золотинкино оснащение.

— Я буду спать, — сказала она, не обращая внимание на ошалелое состояние стражи. — Прошлой ночью медведь мне спать не давал, теперь вы галдеть будете. Этого еще не хватало. Садитесь вокруг и следите, чтобы я не взлетела. Как почудится, что колышусь вместе с лавкой, будите. Лучше уж сразу разбудить, чем ловить потом по всей караульне. Вот так. Стерегите.

Теперь можно было не опасаться, что бездельники заболтаются у огня, оставив ее без присмотра, когда станет подбираться какая-нибудь подпущенная Рукосилом тварь. Под наблюдением стражников Золотинка устроилась на составленных вместе лавках, повертелась, чтобы вытолкать из-под спины невесть как запавший туда кошель с хотенчиком, сонно попросила укрыть ей босые ноги и, когда уже смежила веки, пробормотала, смутно себя понимая:

— Смотрите, чтобы не сгорела куртка. Помешивайте! — вспомнила она тут еще кашу, которую ротозеи как раз и прошляпят! — Помешивайте… — повторила она замирающими губами, потому что есть хотела немногим меньше, чем спать… и однако, заснула.

Заснула, опустошенная душой так, что не на чем было задержаться бессонным мыслям.

За решетчатыми окнами караульни мотались факельные огни, слышался говор грузчиков, которые таскали и скидывали тяжести, стучали колеса, фыркала, осаженная вдруг лошадь. Рук не хватало, час от часу караул расходился по нарядам и к полуночи мирный сон Золотинки охраняли всего только двое. Огонь в очаге припал, озаряя тусклым светом пересохшие мятые штаны, что так и висели на ратовище копья; безобразные тени штанов терялись в пустоте помещения, слишком обширного для жавшихся к очагу людей. За толстыми столбами сводов, по углам, по всем затерянным во мраке окраинам залегла, пробравшись со двора, ночь. Людям оставался только очаг, где бодрствовали, не выпуская из подозрения темноту, двое вооруженных кольчужников и ворочалась, не просыпаясь, девушка с восковым от усталости и долгого пребывания в подземельях лицом; на гривке ее золотых волос рассыпались, завораживая сторожей, всполохи искр…

— Что? — очнулась вдруг Золотинка. — Рукосил? Юлий? Где?

Притихшие, как дети, тюремщики глядели в наполненную шорохом темноту, спросонья трудно было признать их изъеденные тенями лица. Старший, обрюзглый хитрован, оглянулся, не доверяя, в сущности, ни пленнице своей, ни этим невнятным, зловещим шорохам. Но пленница была ему все ж таки ближе — живее подступающей из тьмы мертвечины.

— Ктой-то в окно стучит, — прошептал он, испытывая потребность в задушевном разговоре.

Малый помоложе шевельнул блеклыми губами и только.

Окончательно стряхнув одурь, Золотинка заметила мимоходом, что котелок у огня пуст, и забыла про еду, она отыскала взглядом черный выем окна под самой вершиной свода. В окно, и точно, стучали. Такое вкрадчивое, навязчивое, но осторожное постукивание, которое трудно было бы ожидать от кого-то… из своих. Малый помоложе, зачем-то надев шлем, бесшумно скользнул во тьму… и вскоре на цыпочках, сохраняя выражение застылой сосредоточенности, возвратился.

— Стучит. Так и есть стучит, — шепотом подтвердил он.

— Что? — спросила Золотинка, пугаясь вместе со всеми.

Она спустила ноги на пол, нерешительно поправила на спине плащ… И однако, все хотели определенности.

За мутными мелкими стеклами в мазаных огнях, озарявших двор, металась размытая тень размером с птицу. Когда тень налетала на стекла, ударяла переплет или задевала решетку, раздавался приглушенный хлопающий звук… словно ладонью о стену.

— А вы бы окно открыли, — молвила Золотинка, не решаясь, однако, говорить громко. Мужчины только переглянулись. — Это птица. Или лист бьется… Слышите, воет?

Ветер наигрывал в дымоходе воющим посвистом, временами в порыве раздражения он загонял искры обратно в очаг, наполняя подвал гарью, вздувая угли, — ночь разгулялась.

— Крыса? — предположила Золотинка в бездельном умствовании и осерчала: — Да откройте, что вы!

Верно, стражники того и ждали, что Золотинка примет ответственность на себя. Толкаясь, они взялись за окно, но и самых натужных усилий, пыхтения не хватило, чтобы вынуть раму из забитых закаменевшей грязью пазов. Достали меч, чтобы подсунуть лезвие в щель, и как это всегда бывает, когда двое путают и толкают друг друга локтем, перестарались — брызнуло стекло. Все отпрянули на внезапный звон, и вместе с дохнувшей в лицо свежестью тень прорвалась в караульню, вкатилась и порхнула, кувыркаясь в воздухе.

Не летучая мышь, а большой серо-зеленый вареник.

Натурально вареник. Из проваренного теста. И со сложенным, как губы, толстым швом по одной из кромок.

— Заткните дыру тряпкой, не пускайте обратно! — опомнилась Золотинка.

Вареник, порхая в воздухе птичкой, так и льнул к девушке, норовя поцеловать ее ниже груди, где чуял, конечно же, Сорокон. Она отступила к очагу и, справившись с отвращением, набралась духу перехватить вертлявую, скользкую с виду тварь. Большой ловкости для этого не понадобилось, но, оказавшись в горсти, вареник, упругий и плотный на ощупь, с неожиданным проворством вывернулся и цапнул за палец.

Золотинка вскинулась, тряхнув рукой, чтобы освободиться от напасти, и тогда уже поняла, что вареник — есть ничто иное, как впившийся в палец рот.

Два полных ряда зубов помещались в варенике во всю ширь, ничего иного, собственно, и не было кроме зубов, все остальное: десны, губы, язык — выглядело дополнением. Это был обособившийся от человека довольно крупный, так сказать, «ротастый» рот. К счастью, ядреные на вид зубы только жамкали и сосали, жутко, но не особенно больно, зубы были не многим жестче, чем весь вареник, в истинном смысле слова молочные зубы. Больше испуганная, чем пострадавшая, Золотинка с усилием сорвала с себя мерзкую тварь — отброшенный, вареник взвился в воздух и подал голос.

У него оказался ломкий, неустойчивый голос, крикливый и писклявый одновременно.

— Опо-опо… опознался, — просипел вареник, — обо… обознался… обозначение… знак… значение… значительность… значимость… Кхе-кхе! — прокашлялся он, как не разговорившийся еще вития. И вдруг обеспокоился: — Я сказал или нет? Сказал? В противном случае вынужден буду повториться… Не будете ли вы столь любезны прихлопнуть меня в противном случае?.. Благодарю вас, уже прихлопнули? В противном случае?

Безмозглая тварь, похоже, не умея держать язык за зубами, боялась проговориться. И поскольку никто не брал на себя труд удружить залетному варенику незатейливой услугой: прихлопнуть его раз и навсегда, вареник волей-неволей вынужден был продолжать, мотаясь в воздухе, словно привязанный к бечевке колокольчик. На обратной стороне его смыкалась и размыкалась в частоту речи узкая щель, так что дырявый рот, оказавшись против очага, сквозил светом.

— Благо… благоприемлемый… благоприятный… приязненный… благоприязненный ветер? — справедливо усомнился вареник. Несчастье его, как можно было заметить, в том и состояло, что, справедливо сомневаясь, он не умел остановиться. И, кажется, ужасно из-за этого мучался. — Благонадежный? Благонадежный ветер… способствует перемещению едулопских туч… Тьфу! — осерчал он сам на себя. — Подходящий ветер способствует перемещению туч. Сохраняйте благоприемлемую силу и приязненное направление ветра. Едулопы не подведут! Едулопы, гроза полей и огородов, прибудут, как воинственная краса!

Закончив сим возвышенным оборотом, вареник примолк. Золотинка, которая без улыбки, нахмурившись, внимала каждому слову этой тарабарщины, заподозрила, однако, что тяга к дешевой образности подвела витию. Может статься, он имел в виду красу полей и огородов, а грозу воинственную? Хотя и так все это выглядело не более убедительно, чем наоборот.

Устрашающий зевок прогнул ряды мягких зубов, вареник присвистнул или дохнул, пропуская через себя воздух.

— Вашим повелением посевы недозрелых едулопов подняты в Ольсоре, Узытасе, Цесуалоре. Едулопы подходят к Ольсорской гряде стремительным ура-а-а… — Новый зевок съел окончание и застонал назойливый звуком: а-а-а!

— Что за надобность беспокоить недозрелых едулопов? — спросила Золотинка. Притворное ее простодушие, однако, нисколько не обмануло вареника, он и не подумал отвечать. С усилием сведя прихваченные судорогой губы, вареник опять принялся за свое. Как это обычно и бывает с краснобаями, он никого не слышал, кроме себя, мотаясь, как тренькающий колокольчик:

— Посевы едулопов подхвачены указанным вами ураганом вместе с землей и сорным лесом. Они образовали три основных стаи и продолжают наступательный полет в общем направлении на Ольсорскую гряду — Клебанье — Каменец. Верные едулопы будут на месте до рассвета.

— А скажи мне… — пыталась повернуть разговор изрядно встревоженная Золотинка, но вареник талдычил свое.

— Недозрелые едулопы выполнят свой долг, повелитель!

— Ты что, не слышишь? Пришлите ухо!

— Взве-ейтесь соколы орла-ами, — с усилием загорланил вареник в лад известной походной песне, — по-олно горе горевать! То ли де… то ли де… то ли де… — сбился он, заколдобившись на месте.

— То ли дело под шатрами, — подсказала Золотинка, в расчете, что вареник преодолеет колдобину и додумается сообщить что-нибудь путное. Но в ответ он бездумно пукнул. Он уже с трудом размыкал пожухлые губы: то-ли-де-де-де… Голос как бы вытягивался, истончался и сходил на нет. Вареник начал опускаться к полу, и когда Золотинка поймала его рукой, затих. А стоило ослабить хватку, вывалился сухим стручком на пол. Там он и остался, пустой и сморщенный.

— Сообщите воеводе, — молвила Золотинка, задумавшись. — Надо немедленно разыскать воеводу боярина Чеглока. Передайте ему, что едулопы прибудут до рассвета. Который теперь час?

— Дело к полночи близится, — отозвался обрюзглый стражник, не двигаясь.

Совсем уже ссохшийся было рот вздрогнул на полу последний раз, хлюпнул по-рыбьи губами и успокоился. На глазах загнивая, покрываясь пленкой коросты, он источал дурной запах нечищеных зубов.

Естественно было предположить, что самостоятельно путешествующий, распевающий воинственные песни рот и был, собственно говоря, едулоп, который заблудился по дороге к своему повелителю Рукосилу, соблазненный волшебным камнем Золотинки Сороконом. Один из племени едулопов. Лопающих еду. Не трудно было вообразить заросли высоких бодяков, сплошь унизанных стручками недозрелых едулопов. Непонятно только для чего же Рукосил губил свои колдовские посадки? И эти шамкающие, свистящие, писклявые кусаки… они что, набросятся на вооруженных мечами воинов?

Стражники настороженно следили за Золотинкой, которая, потупив застылый взор, погрузилась в раздумья. Сами они, как кажется, боялись расслабиться и что-нибудь упустить и потому не решались и думать. Все, что они могли себе позволить, это изредка переглядываться да поправлять на перевязи мечи.

— Кто пойдет к воеводе? — спросила Золотинка. — Нельзя тянуть. Это очень важно. И наверное, опасно.

Последнего можно было не говорить. Это они и сами понимали. Именно потому и не двигались. Старший, обрюзглый седеющий мужчина, сторонился мысли остаться одному, а младший боялся идти в ночь. Наконец, молодой малый выхватил из очага пылающую головню и удалился сторожким шагом. За столбами сводов он шарил по дальним заколкам светом, пугая бегущие тени, потом, слышно было, потрогал засовы входной двери… И так же медленно, оглядываясь, возвратился.

Никто не произнес ни слова. Старший опустился на табурет, подвинув его к очагу, подальше от засохшего едулопа.

С пугающим хлопком из разбитого окна вылетела затычка, ворвавшийся ветер вздул пламя, с завыванием утягивая его в дымоход. Развешенные штанины взмыли, Золотинка спохватилась уберечь их от огня и свойству своей натуры бросилась к очагу с внезапностью, которая, может быть, и не оправдывалась грозящей штанам опасностью.

Вмиг вскочили оба ее тюремщика — полетела опрокинутая табуретка, и тот и другой выхватили мечи… Они тяжело дышали, поводя безумными глазами на искаженных огнем лицах.

А Золотинка замерла, застыла в полнейшем столбняке, понимая, что малейшее движение — и ее порубят за здорово живешь. Пораженные страхом, они не разбирали врагов.

Наконец, шумно переведя дух, старший — меч он, однако, не убирал — поснимал одной рукой с простертого над огнем копья подгорелую одежду, осмотрел и даже понюхал, а затем с ненужной грубостью сунул ее Золотинке.

Все дребезжало под напором бури. Разом обнаружилась хлипкость задвижек, петель и ставен, как ошалелые, стучали где-то закрытые двери, и невозможно было представить себе, что делалось под открытым небом. Едва стражники вдвоем, поддерживая друг друга, устроили в выбитое окно затычку из свернутой комом рогожи, ветер ворвался в дымоход сверху, мгновенно пробросившись от крыши до основания дома, жарко дохнул расплесканным пламенем и завыл. Но огонь тотчас же припал, загнанный в уголья, — потемнело. Во дворе раздалась оглушительная дробь, от которой хотелось присесть, ослабели ноги. Ушедшие в тень лица рдели тусклыми отсветами, стражники онемело застыли, со штанами в руках застыла и Золотинка, придавленная общей тревогой.

И вдруг с обвальным грохотом, закладывая уши, рухнула крыша, сорвался небосвод, рассыпалась лавина черепицы и самый пол под ногами дрогнул. Золотинка оглохла. Она видела помертвелое шевеление губ: человек молился, без надежды пытаясь довести до бога испуг. Жуткий грохот продолжался с одной и той же невыносимой, пригибающей мощью. Если была это рухнувшая с небес крыша, то большая, непомерно большая, она все падала и падала, хотя давно уже погребла под собой весь Каменец с потрохами… Когда ж это кон-чи-чи-тся?

Ощущение сжимающей тяжести — как в темной глубине моря — заставило Золотинку сделать несколько шагов, чтобы вздохнуть грудью.

— Смотрите! — крикнула она, указывая на окно, но не услышала и саму себя.

И нечего было смотреть. Ни единого огонька не уцелело на площади, тьма кромешная, сплошной подавляющий душу и разум грохот.

Почудился нечаянный вскрик… Прошуршали охвостья лавины, звякнул камешек, другой, и все как будто замлело. Обморочную тишину можно было постичь по слабому свисту ветра в дымоходе.

Кто-то набрался духу пошурудить кочергой, пламя выправилось, и в караульне несколько посветлело. Но ни один огонь не заявлял о себе во дворе, словно самая жизнь, почва жизни была начисто смыта.

Они в подвале поглядывали друг на друга расширившимися глазами…

За окном послышалось. Золотинка бросилась вытащить затычку.

— Боже правый! — говорил человек как бы в пустоте, голосу не было ни малейшего эха. — Все убиты!

Но сам-то он уцелел, и Золотинка испытывала облегчение оттого, что кто-то еще жив. Двор наполнялся очнувшимися людьми, они переговаривались разрозненными, падающими без ответа голосами.

— Что у вас там? — сунулся в окно стражник.

Слышался неправдоподобно отчетливый хруст шагов, сквозило холодом. И вот появились огни, в свете редких факелов заблестела ледяными искрами снежная пустыня.

Прислушиваясь к отрывистым восклицаниям, высматривая схваченные пляшущим огнем подробности, можно было уяснить себе, что случилось. Невероятных размеров град — упоминали о льдинах размером с кулак — разбил, перепахал и сравнял все, что было оставлено без укрытия под грохочущим небом. Разрушены были крыши, сбиты с петель двери, ставни, сквозными дырами зияли попавшие под косой удар окна. Крошево колотого льда вперемешку с щепой, обломками черепицы покрывало площадь толстым неровным слоем, в котором плоскими валунами возвышались животы и крупы павших лошадей, торчали углы разбитых телег. Расселись бочки с червонцами, и золото тоже ушло под лед. В холодном месиве полегли люди: возницы, грузчики, охрана. Подготовленный к отправке обоз — десятки подвод — весь остался на месте.

Кто погиб и кто жив? Похоже, в этом нужно было еще разбираться.

— Идите же, наконец, кто-нибудь! — сказала Золотинка. — Что там у них? Где Юлий? Где воевода Чеглок?

Неизвестность томила караульщиков, тихо пошептавшись между собой, они решились. Молодой малый отправился искать воеводу, а старый брюзга велел Золотинке вернуться к очагу и тут сидеть.

Перевалило за полночь, сухо отвечал стражник, когда Золотинка пыталась заговорить. Верно, так оно и было. В смутном безвременье наметилась определенность: за полночь перевалило. Но и в этом, единственно установленном обстоятельстве, не трудно было, в конце концов, усомниться, ожидание не оставляло ничего определенного.

Золотинка встрепенулась, когда померещился голос Юлия… и услышала его еще раз, наяву: княжич со спутниками, с хрустом ступая по ледяному месиву, миновал окно.

Голоса наполнили сени, роняя горящую смолу, в караульню вошли факельщики, стража, наконец, в сопровождении немногочисленных приближенных Юлий и воевода Чеглок. Золотинка встала. Заметная вмятина на крылатом шлеме подсказала ей, что Юлий чудом избежал смерти, захваченный врасплох первыми градинами, едва ускользнул из-под обвала.

Остановившись в трех шагах, он глядел враждебно и пусто, словно не видел. Бряцающая оружием толпа вела себя с не возможной в другое время бесцеремонностью, вельможи и дворяне напоминали кучку лишенных всякого понятия об учтивости зевак, они обмениваясь посторонними замечаниями, громко переговариваясь за спиной Юлия и беззастенчиво глазели на Золотинку. Своим необязательным присутствием эти люди лишь оттеняли разительное одиночество княжича.

Обреченная стоять под недобрым взглядом, Золотинка недоброго и ждала. Она подергивала плечами, возвращая на место сползающее с плеч платье, и от этих, вынужденных ее ужимок Юлий хмурился еще больше.

В раскрытой ладони его лежал волшебный перстень Рукосила, багрово-белесый камень на паучьем ложе золотых листьев.

— Вот! — сказал Юлий. Словно этого было достаточно: сказать вот! и уничтожающе хмыкнуть.

Золотинка испугано передернулась, удерживая ворот платья в опасном положении на ключицах, а Юлий, принимая этот беспомощный трепет за ответ, за признание вины, очевидно, добавил еще «вот так!» и швырнул перстень в огонь.

Этого никто не мог ожидать. Но Золотинка не имела надобности раздумывать, все, что касалось волшебного камня, не подлежало сомнению для нее — она кинулась в огонь мгновенным, почти непроизвольным броском. До того бесстрашно и ловко, что выхватила сокровище из горящих углей, не опалив пальцы. Только платье скользнуло на руки, обнажив плечи, но и тут не было надобности для размышлений — не успело нечто такое мелькнуть пред изумленными взорами, как Золотинка — молодцом! — все оправила и вернула на место.

А как Юлий ухитрился схватить кочергу и зачем схватил, этого некогда было и соображать — Золотинка отпрянула. Чего уж она там испугалась — Юлий только свернул глазами. Оправив корсаж, Золотинка тоже получила возможность сверкать, не опасаясь уже оказаться в беззащитном положении. И так они мерили друг друга враждебными взглядами и разве что не пыхтели, как взъерошенные зверьки.

Несколько раз успели ахнуть придворные, ах! ах! и ох! — только и разевали они рты. Один Чеглок не позволил себе этого удовольствия, потому что смотрел на дело с его однообразно-утомительной стороны и не тратил душевные силы на бесплодные удивления.

— Пошушайте, шударыня прыншеша! — прошамкал он разбитыми губами и поморщился. Шепелявые разъяснения воеводы состояли в том, что незадолго до града наследник пострадал от летающей нечисти — что-то такое вроде «жубаштого рта». И эта нечисть, разыскав Юлия в толпе дворян по красному перстню Рукосила, который навязала наследнику Золотинка, цапнула его за палец. «Жубастая» тварь укусила наследника как раз пониже камня и дело, без сомнения, не обошлось бы испугом, если бы люди Юлия тотчас же не искромсали тварь кинжалами, пояснил Чеглок, сопровождая обвинение самым любезным поклоном.

— Вот! — вскинулась Золотинка. — Я посылала к вам нарочного, как раз насчет едулопа. Нарочный вас нашел? Вот он — едулоп! — она пнула босой ногой гниющий на полу вареник.

Посланный Золотинкой караульный пропал. Так что Чеглок ничего не знал о другой зубастой твари, которая укусила Золотинку прежде, чем успел пострадать Юлий. Едулопы, похоже, никак не могли отыскать Рукосила — в новом его обличье и без волшебного камня, который, нельзя исключить, как раз их и породил. Вестники едулопов плутали, но, верно, к несчастью, это ничего уже не меняло в их общих намерениях — целые тучи едулопов нужно было ожидать к рассвету, — толковала Золотинка.

Несколько раз нахмуренный воевода не совсем решительно вскидывал растопыренные пальцы, чтобы придержать разговор, и наконец остановил Золотинку, выразительно оглянувшись на свиту, на всех этих латников, кольчужников и празднично наряженных вельмож в рваных кружевах и лентах. Он просил всех выйти и молчал, дожидаясь, пока лишний народ не переберется в сени.

Не лишними предполагались тут, очевидно, сам Чеглок и волшебница Золотинка. Что касается Юлия… Разумеется, не лишний, он оставался как всегда ни при чем, подозревая, все что угодно и кого угодно. Пространные объяснения Золотинки, строгое, как будто даже почтительное внимание Чеглока лишь раздражали его, и он угрюмо, нахмурившись, — и жестоко страдая! — наблюдал за беспричинно устремившимся к выходу народом.

За злостью его стоял стыд. Золотинка не заблуждалась насчет того, что значат эти нахмуренные брови, отвердевшие скулы, грубо сложенный рот. То был тяжелый, как болезнь, загнанный глубоко внутрь стыд человека, который чем дальше, тем больше ощущает свою беспомощность как вину. Злобно вертел он в руках кочергу, не зная, куда ее применить, потыкал дохлый вареник, а затем приостановился, чутко приподняв голову. И обернулся к темному провалу окна.

— Шударыня! — значительно начал Чеглок, но не продолжал, а ступил несколько шагов, чтобы заглянуть в укромные тени столбов. — Шударыня! — сказал он, убедившись, что в караульне никого не осталось. — Я никогда не шомневался, что недоражумение с жубаштой тварью ражъяшнится вполне и окончательно. Шударыня, я знаю ваше доброе отношение к нашледнику и шмело рашшчитываю на вашу помощь… — Воевода запнулся прежде, чем перейти к тому, что его по-настоящему занимало. — Шударыня, но эти ражговоры об ишкрене… нашколько они ошновательны?

Внимательно слушая Чеглока, Золотинка не упускала из виду и Юлия, который подкрадывался к окну. Он держался стены, чтобы не спугнуть дичь раньше времени, и вот — раз! — жахнул кочергой в запоздало встрепенувшееся шуршание — чавкнули перья, черно-белая птица прянула по засыпанному стеклом подоконнику.

Золотинку так и передернуло. Вместо птицы разинула рот и обвалилась на остолбеневшего убийцу старуха. Он отпрянул, старуха вывернулась на каменные плиты замертво.

Колча. Пораженная кочергой на месте.

Испустив дух, она вернулась, как всякий оборотень, к подлинному естеству и теперь, распростертая по полу, обрела полный, ошеломительный в своей непредугаданной внезапности покой. Старческий лик ее, прошибленный безмерным, не вмещающимся в разум удивлением, закаменел. Коченели проваленные до костей щеки, отчего на тощих зубах выпятились бесцветные морщинистые губы.

Юлий сжимал кочергу в ознобе. Караульня заполнялась хлынувшими обратно дворянами, они безобразно гомонили. Кто-то пытался высунуться между прутьями оконной решетки во двор, подозревая там еще одну недобитую старушку, кто-то куда-то бежал, топая башмаками, все много и без нужды лязгали железом. Потом два равнодушных кольчужника ухватили Колчу за узловатые тонкие ноги и потащили по полу волоком — черные юбки ее задрались, голова с костяным звуком застучала по плитам. Отвалился тюрбан и распустились седые волосы.

Золотинка невнятно крикнула, что-то с ней сделалось вроде припадка: не умея объяснить свои чувства, она ударила по руке не ждавшего нападения ратника и тот бросил Колчину ногу.

— Что вы, с ума посходили? С ума посходили? С ума посходили? — повторяла она, как заведенная.

И этого оказалось достаточно, чтобы служилые уяснили себе природу Золотинкиных возражений. Они снова взялись за старуху, но подняли ее впятером, придерживая и голову. Так что несчастная Колча вознеслась на мужских руках, что почившая в бозе матрона, и поплыла вон из караульни, не меняя раз навсегда застывшего, почти нечеловеческого, птичьего уже лица. Потерявшая голову Золотинка увязалась было за шествием и, кто знает, как далеко ушла бы, если бы ее учтиво не придержали. Это был Чеглок.

Караульня быстро освобождалась. Сокрушенно поматывая головой, — и от омерзения, и от жалости — Юлий недоверчиво присматривался к Золотинке, не понимая или не признавая за ней тех самых чувств, которые и сам испытывал. Качая головой и вздыхая, подвинул он кочергой полураздавленный каблуком вареник, а потом подцепил его, чтобы поднять. Раскрыл рот в гримасе не родившегося слова и… воплем его закончил.

Полный боли крик ударил Золотинку под сердце.

Выронив кочергу, Юлий согнулся едва ли не пополам и тут же вскинулся, но никакие рывки и дрыганья не помогали: на запястье левой руки, за обрезом железных наручей прирос серый бугор — вонючий едулоп ожил и впился. Напрасно Юлий пытался отодрать его — только корчился.

На сдавленные стоны наследника кинулись люди, но Золотинка оказалась проворнее всех. Едва осознав несчастье, она перехватила пораженную едулопом руку и прежде, чем Юлий, пронзенный болью до помрачения, до обморока, успел вырваться, зажала зубастую тварь под самый корень и дернула что было силы — Юлий вскрикнул и обмяк, расслабленный мукой. Золотинка, вывернула к себе на живот раненую руку, и спиной затолкала юношу к стене, чтобы не упал.

В отчаянии чувствовала она, что едулоп не дается. Только что вялый, высохший, раздавленный чьим-то каблуком, он быстро разбухал, наливаясь кровью; это было уже иное, хищное, напряженное мышечной силой тело. Юлий судорожно дышал, разевая рот, он сипел и дрожал, Золотинка ощущала несносный его озноб и торопилась. В лихорадке она пыталась скользкую едулопову плоть крутить — Юлий дернулся, не сдержав крика, словно Золотинка раздирала его живьем.

И все хуже: зубы — не те мягкие бородавки, что полчаса назад жевали Золотинкину руку, настоящие зубы! — вонзались глубже, будто сдавленные неумолимой челюстью. Платье окончательно соскользнуло, путая руки и страшно мешая, сверкнула на груди цепь. Сорокон навел Золотинку на мысль, что едулоп потому накинулся на Юлия, что тот остался без защиты волшебного камня, когда швырнул его в огонь. Волшебным камнем, значит, и нужно было действовать. С самого начала!

Не отпуская бьющегося за спиной Юлия, Золотинка ухитрилась стянуть Сорокон через голову. Едва изумруд коснулся разбухшей нечисти, полыхнул испепеляющий свет. Едулоп дернулся, зашипел, как обожженная змея, и на глазах съежился. Сорокон полетел прочь, громыхнул по скамье — Золотинка не дала себе передышки ни на мгновение; не больно щадила она сейчас Юлия и вовсе не замечала вконец растерявшихся дворян, которые отчаянно галдели, воображая, что помогают советами. Она выдирала едулопа по частям, раздирая помертвелую кожу, выщипывая севшие на зубы десны, и нашла под кровавым мясом плотно поставленные костяные кочерыжки, которые вонзились в руку. Попавший на обрез наручей коренной зуб продавил насквозь пластину доспеха, не говоря уже о подстилающем железо рукаве кожаного полукафтанья!

Золотинка впала в исступление. Раз за разом она пихала Юлия на стену, чтоб не корчился, спиной перебирала она острые углы и крылья его железной груди, но едва ли соображала свои действия и ощущения по отдельности. Корявые, покрытые жирной кровью корни зубов, впивались ей в пальцы острыми щербинами и отростками; оскалившись от усилия, напрягаясь спиной и шеей, Золотинка выдирала костяшку и швыряла. Юлий надрывно стонал, но Золотинка не ощущала ни чужих, ни своих страданий. Подушки пальцев ее окровавились, она стискивала их с неестественной силой, словно немела в железной хватке. Черные ямки на месте выдранных кочерыжек тотчас же заполнялись кровью, которая шла толчками. Все было залито кровью: растерзанная рана, спустившееся Золотинке на плечи платье, щеки, рот, обнажившаяся грудь — тоже измазана. Кровавые брызги разлетались, оседая на лицах близко подступивших советчиков.

Прореженных зубов оставалось все меньше, но каждый раз, роясь в чудовищной язве, Золотинка в отчаянии чувствовала, что не ухватить. С мертвящим постоянством они прорастали в плоть, и Золотинка осознавала опасность: врастут и тогда уж ничем не выдрать, только руку рубить. После мгновения растерянности, она припала к ране ртом, захлебываясь в крови, и закусила расплывшуюся, потерявшую прежние очертания кочерыжку — послышался несносный треск раздираемой заживо плоти… Но она выдрала эту гадость онемевшими зубами и выплюнула, ударила Юлия спиной и снова вгрызлась в липкое изорванное запястье; разобрать здесь что-нибудь можно было только на ощупь.

И она ощупывала, драла, перебирала язву зубами и языком… И ничего уже как будто не находила…

Тогда, разом ощутив чудовищную усталость, распрямилась.

К несчастью, Золотинка позволила себе слабость слишком рано, рано перевела дух, ощущая, как возвращается в пальцы боль и горит рот. Нужно было искать, искать, ощупывать рану еще раз, еще раз ковыряться в пробитых до покореженной кости колдобинах, в рваном кровавом мясе, и она имела это в виду, давши себе волю несколько раз вздохнуть… Но множество не находивших себе применения людей оттерли ее от мало что соображающего Юлия, а у нее не хватило сил сопротивляться. Они же, мешая друг другу, пугаясь раны и крови, никак не могли исправить оплошность: Золотинка пропустила зуб. Тот, что пробил железо наручей и целиком ушел под поверхность пластины. Помраченный нечеловеческой пыткой, что Юлий мог объяснить? Весь в поту, он потерял сознание, и взор помутился.

В стороне от раненого Золотинка боролась с осевшим на руки платьем, и пока она изворачивалась и крутилась, а Юлий стонал в беспамятстве где-то рядом, припомнился вдруг брошенный в горячке Сорокон… Скользнул по скамье… И на пол?

Гремучая цепь с большим зеленым камнем не могла бы укрыться от лихорадочно ищущего взора, если бы… если бы лежала там, где упала. Золотинка схватилась за грудь, не имея мужества вместить разумом размеры беды. Изумруда не было и под одеждой, где привыкла она ощущать его теплую тяжесть. Пропал!

Отерши отдающий едулопом, словно набитый жгучей жвачкой, рот, Золотинка отметила, что щеки ее измазаны темно-красной коростой… Она вернулась к платью, ощупывая и там, где нечего было искать, и охнула… Но это было только лишь Рукосилово кольцо. Неведомо как и когда она ухитрилась сунуть его за ворот, и кольцо провалилось к поясу.

Великий Сорокон, наученный вызывать искрень изумруд, который в руках любого заурядного волшебника может теперь спалить все сущее, этот изумруд, волшебный камень, она бросила подле себя на скамью, когда едулоп терзал Юлия. Что ей было тогда до всего мира, до всего сущего?

— Изумруд! Украли! — просипела Золотинка сразу же севшим голосом. Громкие причитания вокруг, распоряжения, беготня, треск разрываемой на повязки ткани — ожесточенный гам этот нельзя было перебить жалким воплем о краже. И Золотинка вскричала еще раз так, будто обступившие Юлия дворяне находились на другом берегу реки:

— Караул!

Душераздирающий призыв этот, указывая на неведомую опасность, оборвал галдеж и заставил всех оглянуться. Золотинка заключила:

— Воевода Чеглок, подойдите сюда скорее.

Действительно, Чеглок уразумел суть происшествия с полуслова; хотя Золотинка и не помянула искрень, не произнесла слова Сорокон, впрочем, мало что кому говорящее, воевода сразу почуял, что дело нешуточное, — Золотинка ведь сверкала изумрудом у всех на глазах. Встревоженный, казалось, не меньше самой Золотинки, Чеглок распорядился перекрыть выход.

Мудрено было только сообразить, какой именно выход имеется в виду. В неосвещенных сенях, беспрестанно хлопала дверь в сквозящую зимним холодом ночь. Пока Золотинка, ничего не помня, терзала Юлия, бессчетное множество вестовых, дозорных, всякой челяди и порученцев шмыгало по неведомым надобностям через сени во двор, а при необходимости и в другую сторону: мимо лестницы во внутренние покои дворца, совершенно темные. И тот, кто похитил Сорокон, он ведь, наверное, не зевал.

С тяжелым сердцем, оглушенная новым ударом, когда казалось, что все несчастья уже случились, Золотинка настаивала на обыске: обыскать людей, не разбирая чинов и званий! Но это легко сказать. Едва ли воевода боярин Чеглок имел достаточно власти, чтобы вот так вот ни с того, ни с сего подвергнуть личному досмотру окружавших его вельмож и военачальников. Он замялся ни да, ни нет, скорее нет, чем да, и даже определенно нет, а Золотинка, не зная, за что хвататься, снова выскочила в сени, где едва можно было различить неприкаянные тени. Кто тут кого стерег, кто перекрывал выход и в какую сторону?

Тоскливый вскрик Юлия бросил Золотинку назад в караульню.

Без панциря, без верхней одежды, с обнаженной рукой, бледный от потери крови, Юлий слабо корчился на составленных и укрытых тощим тряпьем лавках. То он вытягивался, изгибая спину, то поджимался, стискивал пальцы здоровой руки и закидывал назад голову, жмурился и сипел сквозь зубы. Мир исчез для него, осталась одна лишь боль. Имел ли он силы, чтобы признать Золотинку, которая сунулась между державшими княжича людьми? Рану они перевязали и повязка сплошь пропиталась кровью.

— Давайте… я попробую. Надо что-то делать, — сказала она, страдая.

Ладонь ее, однако, не ощущала раны. Внутренняя душевная немочь мешала ей удержать в представлении растерзанное болью запястье, от которого исходили толчками жгучие волны, мука эта отдавалась под сводом черепа и в позвоночнике, острые, как лезвия, лучи ее возвращались ознобом до самых кончиков пальцев. Одеревенев от напряжения, Золотинка раз за разом соскальзывала с бурлящих мучений куда-то в сторону, в холод, теряя самообладание и веру.

И пробовала она все то же при горящем камне Рукосила, он мало чем помогал. Попорченный от соприкосновения с темной душой прежнего владельца, камень светил тускло. Но, верно, не только это, не только слабость волшебного камня, который и в сравнение не шел с великим Сороконом, не только недостаток сноровки и самообладания мешали Золотинке сосредоточиться, было и другое. Она ощущала преграду, чужеродную волю, заклятие, через которое не могла проникнуть, чтобы сомкнуться с естеством раненого. Голым усилием ничего нельзя было взять.

А за спиной Золотинки ожидали очереди сумрачные мужи Шист и Расщепа. Врачи успели скинуть кафтаны, закатали рукава, а на лавке, нарочно пододвинутой, разложили набор костоправных приспособлений, всякое отточенное, граненное, изогнутое, зубастое железо. Врачи готовы были взяться за дело тотчас, едва беспомощная волшебница уступит место у ложа больного. Более округлый, степенной полноты Расщепа и его угловатый, сложенный дородными уступами товарищ Шист.

Когда Золотинка отстранилась в изнеможении, Шист, удерживая голову больного, поднес к его стучащим зубам стакан маковой настойки, а Расщепа тем временем, обругал не так наложенную невежами повязку и принялся ее развязывать. Врачи изъяснялись отрывисто и неполно, но даже нескольких замечаний было достаточно, чтобы уразуметь их намерения. Именно: выдолбить, выдернуть, вывернуть, вырезать, а при необходимости и выжечь.

Золотинка не стала ничего говорить; во всяком случае, на этих людей можно было оставить Юлия, больного они не бросят, пока сохранится хоть малейшая возможность вытягивать, выворачивать и вырубать. Оставалось только надеяться, что здравый смысл и природная человечность уравновесят в нужных долях костоправное рвение.

— Боюсь, товарищ, придется отрезать руку, — негромко пробормотал Шист, ощупывая посинелый локоть юноши.

— Инородное тело между лучевыми костями, — сказал Расщепа, ковыряясь в ране железным крюком.

Шист напрягал тяжелые плечи, чтобы, несмотря ни на какие рывки и стоны, не выпускать залитую кровью руку раненого; побуревшая, в алых пятнах повязка пала на пол.

— Заражение, — заметил кто-то из них. Достаточно было взгляда на прошибленные потом лица врачей, чтобы уяснить себе, как обстоят дела.

— Будем рвать.

— Потом резать.

Золотинка напряженно дышала, ожидая, к чему они придут, на чем остановятся, и не стерпела.

— Не трогайте только руку. Не надо резать, прошу вас! — воскликнула она с мольбою. И повторила, потянувшись к врачам, когда они оторвались от дела, чтобы потратить на девушку взгляд. — Пожалуйста, сохраните руку!

— К вечеру, барышня, — раздражительно возразил Шист, — огонь поднимется до плеча. Тогда нечего будет и отрезать!

— По локоть, — пояснил Расщепа, показывая глазами место, где нужно будет отпилить руку.

Бледный, изможденный лицом Юлий мучался, прикрыв веки, вряд ли он сознавал, что вокруг происходит.

— Но как же? — лепетала Золотинка. — Спросите княгиню Нуту. Можно ли так… не спросив?

На это врачи не отвечали, да Золотинка и сама понимала, что нет у них времени на пустые препирательства.

— Ну, подождите до полудня! — продолжала она в отчаянии. — До полудня хотя бы, а? Умоляю!

— Это опасно, — обронил Шист, не оглянувшись.

Они не слушали, и Золотинка сделала усилие, чтобы овладеть собой и переломить течение разговора. По некотором времени она сказала вполне твердо, столь твердо, сколько нашла мужества:

— Подождите до полудня, я говорю! Вся ответственность иначе… будете отвечать головой!

Бедные врачи! Сколько раз они отвечали головой за всякий хрип и сердечное колотье вельможных особ! Они прекрасно знали, что это такое отвечать, и склонялись к тому, чтобы принять к сведению Золотинкины предостережения, независимо оттого имела она права на угрозы или нет.

Тогда Золотинка переметнулась к воеводе Чеглоку, который на той стороне очага толковал под стоны Юлия со своими полковниками и сотниками.

— Нужно искать Рукосилову библиотеку, — загорячилась Золотинка, — дайте мне людей. Человек десять крепких ребят, придется ломать стену. Иначе до книг не доберешься.

— Щавей, найдете десять? — вскинул утомленные глаза Чеглок.

Они так и не успели выяснить трудный, неразрешимый, по видимости, вопрос, где найти людей. За раскрытой дверью на лестницу всплеснулся вой, яростный, но словно лишенный внутренней силы — испуганный. Бестолковый шум свалки, когда мечи, доспехи, секиры сыплются ворохом. Стража у дверей кинулась на выручку товарищам, не понимая, впрочем, что происходит, и почти сразу отхлынула обратно — ратники пятились, давая возможность отступить тем, кто завяз в столкновении.

В этот миг отчаяния и неопределенности вполне понимая, что трещат последние оплоты, под ужасные стенания Юлия, когда дворяне сбились в кучу вокруг Чеглока, ощетинившись, как стая рычащих с испугу собак, Золотинка вспомнила о своей людоедской образине — на губах ее запеклась кровь. Нужно было наконец и умыться! Она удовлетворилась кувшином кислого вина; и пока в проходе за дверью лязгали под жуткие крики мечи, слышался остервенелый топот и грохот падения, Золотинка наскоро вымыла щеки, оттирая их от засохшей крови, сполоснула рот и, не глядя, сунула куда-то кувшин…

Ратники дрогнули, раздались, и в проеме двери выросли очертания воителя, который в одиночку разметал стражу.

Витязь не имел головы и сражался голыми руками.

Отброшенные было ратники приняли его в копья — воитель отбил железо небыстрым взмахом руки, затрещали ратовища, и один из наседавших упал. Безголового витязя рубили и кололи напропалую, не причиняя ему действительного вреда. Он продвигался, упавшие расползались из-под тяжелых медных ног, все обитатели караульни подались вспять, не умея совладать со страхом, а Золотинка ограничилась тем, что уронила кувшин. Поставила его в пустоту и разжала руку — кувшин лопнул об пол с хлюпким звоном.

— Порывай, стой! — крикнула она, не имея за душой ничего другого.

И медный человек остановился. Порывай или Лоботряс другим словом. Где был теперь этот лоб? Расплющенную и свернутую набок голову трудно было уже назвать головой в собственном смысле слова, в смятой башке не различались ни лоб, ни глаза, ни нос, что уж говорить о самой возможности трясти лбом, которая подразумевает нешуточную сноровку и изворотливость. С другой стороны, если Порывай и отличался когда знаменательным легкомыслием ухваток, то ныне в скрипучей его поступи не осталось ничего порывистого, мерный шаг его наводил тоску мертвенной неумолимой медлительностью. Претерпев падение с каната, Порывай-Лоботряс перекорежился: одно плечо выше другого, тонкий стан прогнулся; медный человек подволакивал ногу и неважно владел рукой. Грудь его и плечи, медные пясти и локти поблескивали свежими зарубками.

Павшие духом ратники противостояли безголовому витязю редким нестройным кольцом, особо прикрывая Юлия, который стонал, перемогаясь, в то время как врачи, нисколько не устрашенные пришествием истукана, продолжали ковыряться в ране и без успеха пытались выдрать засевший в костях зуб.

— Что ты приперся? — заносчиво спросила Золотинка.

Вопрос этот занимал всех присутствующих, кроме Юлия. Порывай развернулся, словно желая отвечать.

— И что людей расшвыриваешь? Мозги набекрень?! — сказала она еще.

Пораженный как будто верной догадкой, медный человек пребывал в похожем на столбняк оцепенении. Он мешкал. Казалось, голос девушки имел над ним тайную власть, но кто знал, как далеко эта власть простирается? Золотинка, во всяком случае, не спешила ее испытывать, полагая, что долготерпение Порывая имеет свои, никому не ведомые основания и потому, разумеется, не беспредельно. Она лихорадочно соображала, как бы это так исхитриться, чтобы отправить болвана восвояси.

— Вот что, дружище, — продолжала она с притворным добродушием. — Сейчас я напишу письмо Рукосилу, и надо его снести. Ну то есть, Рукосил теперь Видохин, ты отлично это знаешь. Будем говорить, Видохину, если тебе так больше нравится. Снеси письмецо и не обижайся за мозги, ладно?

Болван как будто не обижался. Ни единым телодвижением не выдавал он затаенных чувств, не соглашался, но и не выказывал возражений. Все он чего-то ждал.

Золотинка оглянулась: Чеглок и присные его напряженно следили за переговорами. Она показала руками, что, мол, дайте перо, дайте бумагу и чернила. И они тоже, захваченные этой дурью, непонятно с какой стати устраивая на ровном месте заговор, засуетились, показывая друг другу жестами, телодвижениями и даже выразительным вращением глаз, что Золотинке нужно. И как можно скорее — на этом они особенно настаивали, ожесточенно сигнализируя руками. На счастье нашелся писарь, этот не нуждался в уговорах, без лишних кривляний, хотя и молча, он выложил потребные принадлежности на скамью, где Золотинка устроилась писать.

Она не раздумывала. Вскрики и стенания тяжело страдающего Юлия подстегивали мысль, оттого и письмо получилось короткое, решительное, но не весьма хитрое.

«Рукосил! У меня твой перстень, ты понимаешь, что это значит. Ничего хорошего для тебя. Не обольщайся. Мы могли бы разойтись по-людски, если бы ты освободил Юлия от едулопова зуба. Золотинка».

Порывай ждал, ни разу не изменив полной, поражающей чувства неподвижности. Но Золотинка не особенно уже удивилась, когда он принял письмо… И заскрипел назад в сени к хозяину мимо охотно раздавшихся ратников. И дальше… дальше слышен был в коридорах трудный скрипучий шаг.

Каким образом это удивительное посещение входило в расчеты Рукосила? Золотинка не успела обдумать мысль.

— Что вы можете предпринять, шударыня? — веско расставляя слова, спросил Чеглок, едва только посланник чародея удалился.

— Спасение в книгах Рукосила! Нужно знать, вот что! Если бы я знала… Может быть, все очень просто, проще простого, — горячечно говорила Золотинка, тиская руки. — Дайте мне людей. Придется ломать стену.

Воевода щелкнул пальцами, оглядываясь:

— Елизар!

Недавно явившийся с воли Елизар был красен, измучен и часто вытирал рот тыльной стороной ладони.

— Людей мало, человек сорок, — доложил он. — Большая часть крепости во тьме, и черт его знает, кто там копошится. — Он опасливо глянул по сторонам и наклонился к сидящему на лавке вельможе: — Неладно выходит, воевода. Этих, которые Рукосиловы… Они все живехоньки в подземелье, куда мы их загнали, а наших градом побило. Гибель сколько. Раненых одних прорва. Какие из них вояки?.. А тех-то больно много осталось. — И он засвистел сиплым шепотком: — Так не будет ли распоряженьица? Может, распоряженьице выйдет? Всех бы их подобрать, под корень… Пока под замком. Положили бы как овец, вот ладно-то было бы. Аккуратно.

В мужиковатом, опухлом с перепоя лице служилого не видно было и признаков чего-то жестокого или хищного, скорее так… хозяйственная озабоченность.

Чеглок обдумывал предложение.

— Послушайте как вас?.. — не стерпела тут Золотинка.

Служилый ответил не прежде, чем получил молчаливое разрешение воеводы.

— Елизар Пятой, барышня. Шевырева пешего полка сотник. За мной караул по замку.

— Послушайте, Елизар! — продолжала Золотинка с едва прикрытым негодованием. — Вас сюда на свадьбу пригласили!

Поразительно — Елизар смутился. И, совсем уж трудно поверить, неловко заерзал Чеглок.

— Пойдемте со мной, — сказала Золотинка мягче. — Я выведу из тюрьмы Поглума. Страшный зверь. Если мы поставим его на караул, никакие полки не пройдут.

— Дайте ей десять человек, Елизар, — коротко сказал воевода. — Пусть распоряжается.

Начинать нужно было, пожалуй, с дворецкого Хилка Дракулы — поднять его на ноги. Иному проводнику Золотинка и не могла бы довериться.

— Подождите до полудня! Обещайте мне сохранить руку до полудня! — сказала она врачам напоследок. Задержала взгляд на запрокинутой голове Юлия — без кровинки, и с тяжелым сердцем заспешили вон, на волю. Невозможно было выносить в бездействии безысходные страдания раненого.

Между растерзанными бурей облаками в смутном небе неслась луна, дело было к утру. Прямо под тучами, не давая увлечь себя их безумным бегом, горбатились разоренные градом крыши, отблескивали в пропадающем лунном свете обнаженные стропила — мерзлые глыбы припавших к земле зданий держали их в неподвижности. Внизу багрово искрились на подтаявшем льду редкие костры стражи.

Сообразив стороны света по вершине башни Единорога — ущербный месяц летел справа — Золотинка прикинула время и получила обескураживший ее итог, если только можно было верить приблизительным расчетам: до рассвета, до первого брезгу оставалось часа два. Это в лучшем случае. А может, и меньше.

Неровный слой раскисшего льда хрустел под ногами; Золотинка скользила слишком большими для нее башмаками Лепеля, и много неприятностей доставлял тяжелый подол платья, волочившийся по смешанному со снегом мусору. Разорванный ветром огонь факела путал тени, так что сверкающая пляска ледяных искр тут же обращалась мглой — не хитрость была бы и ногу подвернуть. Перебираясь через вспученное брюхо лошади, лежавшей прямо в оглоблях, Золотинка споткнулась и побила ладони. Оставалось только скрипеть зубами, чтобы не смущать спутников отъявленной портовой бранью.

В конторе дворецкого по обеим смежным комнатам гулял сквозной ветер, трепал огонь факелов и распоряжался дверью, то прихлопывал ее, то раскрывал с томительным скрипом. Под разбитым окном на столе поблескивали мокрые осколки, страницы растрепанной книги переложены были снежным месивом, подтаявшая вода заливала пол.

Опрокинувшись на лавку, Дракула хранил торжественную неподвижность; колом торчала борода, на глаза легла плоская шляпа с мягким осевшим верхом и узкими полями.

Осторожный толчок отозвался тупым мычанием.

— Будите! — Золотинка отстранилась от лавки. — Что хотите, поставить мне Дракулу на ноги!

Но никакие меры не могли вернуть дворецкого из блаженных угодий, куда он своевременно удалился. Затрещины, колотушки и уговоры оказали заметное воздействие лишь на шляпу — она свалилась на пол, то есть в лужу. Обступившие бесчувственное тело служилые хранили все же известное уважение к чину и возрасту: потерянную шляпу возвратили по принадлежности — водрузили на лоб и для верности прихлопнули. Однако шляпа не задержалась на безвольно мотающейся голове, а снова соскочила в лужу. Ее нахлобучили еще раз, и еще, с поразительной последовательностью извлекая из воды, отряхивая и хлестко шлепая «на кумпол» блаженно отсутствующего Дракулы; лицо и борода его покрылись грязными брызгами. Наконец, дружным усилием всей ватаги непослушное тело дворецкого было вздернуто стоймя, хотя и нельзя сказать, что на ноги; некоторое время его удерживали в обманчивом равновесии, а шляпой, превратившейся уже в половую тряпку, не прибегая к промежуточному нахлобучиванию, прямо отхлестали по роже.

Встряхнувшись, Дракула икнул, слипшиеся грязной водой веки его дрогнули и мутный взор застиг Золотинку.

— Царевна-принце-есса! — пробормотал он, искривляя губы гораздо выразительнее, чем это требовалось для внятного произношения. — Позвольте ручку…

Она заторопилась:

— Дракула, очнитесь! Я в отчаянном положении! Помогите! Без вас не обойтись!

Вместо ответа он захрипел и вывернулся из ослабевших объятий служилых, которые проявили не оправданную прошлым опытом доверчивость. Дракула рухнул на пол и стукнулся головой.

Золотинка только зубами скрипнула:

— Сколько нужно времени, чтобы привести дворецкого в чувство?

Служилые не высказывались, полагаясь, как поняла Золотинка по некоторым взглядам, на суждение одного тощего ветерана, который и заговорил:

— Чтобы поставить на ноги, это, значит, один образец. А ежели, чтобы в понятие вошел… так тоже есть средство. А все ж таки как натура позволит. Как натура уширится.

— Ну, мне у натуры спрашивать не с руки, — резко сказала Золотинка. — Трясите!

Они предпочитали поливать победную голову дворецкого ледяной водой, собирая ее с полу при помощи размокшей шляпы. Досадливо переминаясь, Золотинка отступила к порогу смежной комнаты, где ее ожидал Елизар Пятой.

— Так видел я давеча ваш изумруд, барышня. Что вы беспокоились, — заметил вдруг сотник после короткого разговора.

— Где? — ахнула Золотинка и сама перебила ответ, возвратившись к частностям: плоская цепь, большой изумруд в листьях…

Елизар частности не оспаривал.

— Только не наше это дело, барышня, краденое покупать. Не приучены, — важно сказал он. — Парнишка-то больно шустрый: куда там! Двенадцать червонцев. А цепь-то краденая, в руках горит. Я сразу почуял, что он и за шесть отдаст. — Елизар Пятой внимательно присматривался к барышне, пытаясь, видно, утвердится в своих первоначальных предположениях. — А что прямая цена цепочечке-то той будет? — спросил он осторожно. — Парнишка хотел двенадцать. Так я не дал.

— И ты его упустил? — ахнула Золотинка.

Понятливый сотник сразу уразумел необходимость перейти на шепот. Они зашли в темноту смежной комнаты.

— Ежели бы я, к примеру, взял вашу цепь за дюжину полновесных червонцев, да потом бы, к примеру, вам ее и принес честь по чести, положили бы вы, не спрося, где взял, дюжину червонцев сверху?

— Положила, — кивнула Золотинка, не зная даже как ей себя и держать.

— А что прямая цена будет?

— Двести червонцев, — тихо сказала Золотинка. Но, конечно же, покривила душой и поправилась: — Не меньше двухсот. Никак не меньше. Ни в коем случае.

— Двести червонцев?! — ахнул в свою очередь и Елизар.

— И ты его упустил? Где это было? Когда?

— Да кто ему среди ночи больше даст! — ворчливо возразил Елизар. — Ко мне и вернется.

— Где ты его видел?

— Ну, это уж наше дело, — замкнулся тут Елизар. — Вас это, барышня, простите, пусть не беспокоит. Цепочку я вам принесу. Цепочка вам будет. Остальное что ж… дело житейское. Сколько, значит, дадите?

— Кажется, договорились, — возразила однако Золотинка. И добавила почти тотчас, опасаясь искушать судьбу: — Денег у меня сейчас больше нет, а потом я тебя за это хорошенько отблагодарю. Не пожалеешь.

Елизар подумал еще мгновение-другое и кивнул.

— Прохиндей не хуже всякого. Куда он денется?!

Незнакомый Елизару прохиндей, как уяснила все ж таки Золотинка, предлагал краденую цепь еще до того, как поднялся шум, — сразу, едва только вынес из караульни во двор. Вряд ли переполох от него укрылся. Наверное, прохиндей, не спустив цепь сразу, теперь поостережется.

Золотинка едва удержалась от искушения бросить Дракулу и сейчас же отправится с Елизаром на поиски Сорокона. Однако до полудня оставались считанные часы, а Золотинка — с Сороконом или нет — понятия не имела, как к излечению Юлия и подступиться… И потом, надо думать, Елизар добычи уж не упустит.

— Разыщи меня тотчас, если что, — напутствовала она спустившегося на темную лестницу Елизара. — Сейчас я иду в тюрьму, чтобы выпустить на волю голубого медведя, а потом наверх в Рукосиловы покои. В Старых палатах, там на третьем ярусе библиотека.

Елизар ушел, многословно уверяя барышню, что уладит все к обоюдному удовольствию — пусть барышня и в голову себе не берет. Она же вернулась в освещенную сильно чадившим факелом контору дворецкого, который упорствовал на полу.