Потерянные Души

Пролог

Весной в пригородах Нового Орлеана – Метайри, Джефферсоне, Лафейетте – вывешивают на дверях венки и гирлянды. Яркие соломенные гирлянды, золотые, алые и зеленые, гирлянды с колокольчиками и пестрыми лентами, которые развеваются, и полощутся, и сплетаются на теплом ветру. Для детей устраивают большие праздники с королевскими пирогами. Каждый кусок пирога покрыт разноцветной глазурью, сладкой и липкой – предпочтение отдается подкрашенной карамели и засахаренным вишням, – и тому из детей, кто найдет у себя в пироге розового пупсенка, весь год будет сопутствовать удача. Пластмассовый пупсик символизирует младенца Иисуса, и почти никогда не случалось, чтобы кто-нибудь из малышей им подавился. Иисус любит маленьких деток.

Взрослые готовятся к маскараду: покупают усыпанные блестками маски с узкими прорезями для глаз – чужие мужья завлекают чужих жен под прикрытием бородатого мха и карнавальной анонимности, разгоряченный шелк и неистовые, безрассудные, ищущие поцелуи, и сырая земля, и призрачный бледный запах магнолий изливается в ночь, и разноцветные бумажные фонарики на открытой веранде там, вдалеке.

Во Французском квартале спиртное течет, как молоко. Нити ярких дешевеньких бус свисают с фигурных решеток балконов и украшают взмокшие шеи. По окончании маскарада все мостовые усыпаны бусинами, которые смотрятся как королевская роскошь среди мусора в сточных канавах, среди пустых сигаретных пачек, и жестяных банок, и пластмассовых солнцезащитных очков. Небо – пурпурно-багровое, вспышка от спички, прикрытой рукой, – золотая; ликер – зеленый, ярко-зеленый, в нем вкус тысячи трав, в нем вкус причастия. Те, кто кое-что понимает, пьют на Марди-Гра[1] шартрез – чистую эссенцию города, его горящую сущность. Шартрез светится в темноте, и если выпить его много-много, глаза у тебя станут ярко-зелеными.

Бар Кристиана располагался в самом конце рю-де-Шартрез, на окраине Французского квартала, почти у самой Канал-стрит. Было всего половина десятого. Раньше десяти никто сюда не заходил, даже на Марди-Гра. Никто, кроме этой молоденькой девочки в черном шелковом платье – хрупкой, миниатюрной девочки с пушистыми темными волосами, короткой стрижкой и челкой, что вечно падала на глаза. Кристиану всегда хотелось убрать эту челку с ее лица, почувствовать, как она струится сквозь пальцы – как дождь.

Сегодня вечером, как обычно, она пришла в половине десятого и огляделась в поисках друзей, которых здесь никогда не было. Снаружи был ветер, теплый воздух рябил, как вода, стекая по Канал-стрит прямо к реке. Воздух пах пряными специями и жареными устрицами, воздух пах виски и пылью древних костей, которые выкопали из могилы и осквернили. Девушка увидела Кристиана, одиноко стоящего у себя за стойкой – худого, высокого, очень бледного и опрятного, с блестящими черными волосами, рассыпанными по плечам, – подошла, взгромоздилась на высокую табуретку (ей пришлось опереться на стойку) и, как обычно, сказала:

– Мне, пожалуйста, «отвертку». И Кристиан, как обычно, спросил:

– А тебе сколько лет, солнышко?

– Двадцать. – Конечно, она врала. Накинула себе как минимум года четыре. Но ее голос был таким тихим, что ему приходилось прислушиваться, чтобы разбирать слова, и ее руки на барной стойке были такими тоненькими, и хрупкими, и покрытыми нежным белым пушком; глаза густо обведены черными тенями, будто это и не макияж, а настоящие синяки, жидкая челка, и миниатюрные ножки в открытых туфлях, ногти на ногах накрашены ярко-оранжевым лаком и от этого смотрятся совсем по-детски. Он смешал ей коктейль послабее и положил в бокал две вишенки. Она выудила их прямо пальцами – одну и вторую – и отправила в рот. Пососала их, как карамельки, потом проглотила и только тогда принялась за коктейль.

Кристиан знал, что эта девушка ходит к нему потому, что у него в баре дешевая выпивка, и еще потому, что он продает ей спиртное и при этом не просит никаких документов и не задает дурацких вопросов типа, с чего бы такая красивая девушка пьет в одиночестве. Каждый раз, когда кто-то заходит в бар, она резко оборачивается к двери и касается рукой горла.

– Ты кого-нибудь ждешь? – спросил Кристиан, когда она пришла к нему в бар в первый раз.

– Вампиров, – сказала она.

Она всегда приходила одна, даже в последнюю ночь Марди-Гра. Всегда – в черном шелковом платье с голой шеей и без рукавов. Поначалу она курила легкие «Marlboro». Но Кристиан как-то заметил, что «Marlboro Lights» курят только девственницы, и она покраснела и назавтра пришла с пачкой «Camel». Она сказала, что ее зовут Джесси, и Кристиан лишь улыбнулся ее шутке насчет вампиров; он не знал, много ли знает она. Но это была очень милая и симпатичная девочка, с приятной робкой улыбкой. Она была как крошечный огонек в пепле пустых ночей.

И он – абсолютно точно – не собирался ее кусать.

Вампиры приехали в город незадолго до полуночи. Припарковали свой черный фургончик в неположенном месте, прикупили бутылку шартреза и промчались по Бурбон-стрит, передавая ее по кругу, – шли, обнимая друг друга за плечи, их длинные волосы развевались и лезли в лицо. Все трое густо зачернили глаза тенями, а те двое, которые были повыше и покрупнее, заплели свои гривы в некое подобие спутанных ямайкских косичек. Их карманы были набиты конфетами, которые они поглощали, громко чавкая и причмокивая и запивая их сладким зеленым шартрезом. Их звали Молоха, Твиг и Зиллах, и им очень хотелось, чтобы у них были клыки – но клыков у них не было, и они обходились искусственно заточенными зубами, и еще они свободно разгуливали при солнечном свете, чего не могли их прадеды. Но они все-таки предпочитали выходить по ночам; и вот теперь они шли пошатываясь по Бурбон-стрит и горланили песни.

Молоха развернул шоколадку и засунул в рот чуть ли не всю плитку, продолжая при этом петь и оплевав всего Твига крошками шоколада.

– Дай мне тоже, – потребовал тот. Молоха достал изо рта обслюнявленную шоколадку и протянул ее Твигу. Твиг беспомощно рассмеялся, поджал губы и покачал головой, но потом все же сдался и слизал липкую сладкую пасту с пальцев Молохи.

– Презренные псы, – скривился Зиллах. Он был самым красивым из этой троицы, с гладким, идеальных пропорций лицом андрогина и сияющими глазами – зелеными, как последние капли шартреза на дне бутылки. Его можно было принять за красивую девушку, если бы не руки, которые выдавали, что он мужчина: большие, сильные руки в сплетении вен, выступавших под бледной, прозрачной кожей. Ногти у него были длинными и заостренными; волосы карамельного цвета были собраны в хвост и подвязаны шелковым алым шарфом. Несколько прядей волос выбились из-под шарфа и упали на его поразительное лицо, на ошеломляюще зеленые глаза. Зиллах был почти на полторы головы ниже Молохи и Твига, но его сдержанные ледяные манеры, величественная осанка и еще то, как с ним обходились его более рослые спутники, – все говорило о том, что он безоговорочный лидер в этой веселой троице.

Лица Молохи и Твига были как два наброска одного и того же лица, выполненных разными рисовальщиками: один использовал технику резких линий и острых углов, другой – мягких дуг и закругленных изгибов. У Молохи было лицо пухленького младенца, с большими круглыми глазами и толстыми влажными губами, которые он любил красить помадой ядовито-оранжевого оттенка. Лицо у Твига было резким и умным, с острыми, живыми глазами, которые, казалось, подмечали любое движение. Но они, эти двое, были одного роста и одной комплекции. Обычно они даже ходили в ногу – одинаковой нетвердой походкой:

Они радостно заулыбались, обнажив подточенные зубы, высокому парню в нацистской форме, который вырулил им навстречу. С такого расстояния их заточенные клыки были неразличимы – разве что они выделялись из-за коричневой шоколадной пленки, – но что-то, наверное, ленивая жажда крови у них в глазах, заставило парня свернуть с их пути и отправиться искать приключения куда-нибудь в другое место: туда, куда не пойдут вампиры.

Они пробрались на тротуар сквозь карнавальную толчею, чуть не снесли щит с плакатами «НА ВАШИХ ГЛАЗАХ МУЖИКИ ПРЕВРАТЯТСЯ В ЖЕНЩИН» с фотографиями блондинок с перезрелыми грудями и утомленными пресными лицами. Прошли мимо стойки с открытками, мимо стойки с футболками, мимо баров с прилавками прямо на улицу. Праздничные фейерверки окрасили небо пурпурным дымом, в воздухе пахло гарью, и спиртным перегаром, и речным туманом. Молоха положил голову на плечо Твигу и посмотрел в небеса. Отблески фейерверков слепили глаза.

Оставив за спиной бледные огни Бурбон-стрит, они свернули налево, на темную Конти, и вышли прямо на Шартрез. Очень скоро они набрели на крошечный барчик с цветными окнами-витражами, за которыми теплился дружелюбный свет. На вывеске над дверью было написано: У КРИСТИАНА. Поддерживая друг друга, вампиры ввалились внутрь.

Они были тут единственными посетителями, кроме тихой молоденькой девочки, сидевшей у барной стойки. Они уселись у стойки и достали вторую бутылку шартреза. Они разговаривали очень громко, потом взглянули на Кристиана и рассмеялись, пожав плечами. Его лоб был высоким и очень бледным, а ногти – почти такими же длинными и заостренными, как у Зиллаха.

– Может быть… – задумчиво протянул Молоха, а Твиг подсказал:

– Давайте спросим у него.

Они взглянули на Зиллаха, ища поддержки. Тот взглянул на Кристиана, приподнял тонкую бровь и еле заметно дернул плечом.

Никто не обращал внимания на девушку у бара, хотя она смотрела на них не отрываясь – глаза сверкали в мягком полумраке, влажные губы чуть приоткрылись.

Когда Кристиан принес им счет, Молоха достал из кармана монету. Но не отдал ее Кристиану, а просто поднял поближе к свету, чтобы Кристиан мог ее рассмотреть. Это был серебряный дублон, точно такой же, как и жестяные имитации, которые кидают в толпу на карнавальных шествиях Марди-Гра вместе с другими «сокровищами» – яркими бусинами, забавными игрушками, разноцветными карамельками. Только этот дублон был настоящий: тяжелый и очень старый. Кристиан не сумел разглядеть год на монете – она была вся истертая, поцарапанная и заляпанная липкими отпечатками пальцев Молохи. Но рисунок просматривался вполне четко: профиль красавца мужчины с капризными чувственными губами. Губами, которые были бы алыми, словно кровь, если бы не были выбиты на холодном серебре. Губами, прикушенными острыми клыками. Под профилем была надпись витиеватым декоративным шрифтом: БАХУС.

– Вы пришли… – выдавил Кристиан.

– С миром, – улыбнулся Молоха своей улыбкой, испачканной в шоколаде. Он поглядел на Зиллаха, и тот кивнул. Глядя Зиллаху в глаза и ни на мгновение не отрывая взгляда, Молоха поднял пустую зеленую с золотым бутылку из-под шартреза, разбил ее о край стола и провел острым, как лезвие бритвы, сколом по нежной коже у себя на правом запястье. Кожа разошлась неглубоким алым разрезом – почти непристойно ярким. По-прежнему улыбаясь. Молоха протянул Кристиану свое окровавленное запястье. Кристиан приник губами к разрезу, закрыл глаза и стал сосать, как младенец сосет молоко, впивая вкус райских садов в каплях шартреза, смешанных с кровью Молохи.

Пару секунд Твиг наблюдал – глаза темные, непроницаемые, лицо растерянное, почти смущенное. Потом он взял левую руку Молохи и вгрызся в кожу у него на запястье, кусая ее до крови.

Джесси смотрела на них широко распахнутыми глазами – смотрела, как будто не верила. Она видела, как рот ее величавого друга Кристиана окрасился кровью, как его губы дрожат от алого вожделения. Она видела, как Твиг рвет зубами кожу на запястье у Молохи и пьет кровь, хлещущую из раны. И еще она видела, как прекрасно бесстрастное лицо Зиллаха, как сверкают его глаза – словно зеленые драгоценные искры в оправе из лунного камня. В животе у нее все сжалось, рот переполнился слюной, и нежная складочка между ног передала мозгу тайное трепетное послание: Вампиры! ВАМПИРЫ!

Джесси бесшумно встала, а потом ее захватила жажда – кровавое вожделение, которого она так хотела и о котором столько мечтала. Она рванулась вперед, вырвала руку Молохи у Твига и попыталась приникнуть губами к кровоточащей ране. Но Молоха яростно отшвырнул ее прочь – со всей силы ударил ее по лицу, и была боль в разбитой губе, и вкус крови на языке, тусклый вкус ее собственной крови во рту. Молоха, Твиг и даже Кристиан уставились на нее безумными, налитыми кровью глазами, словно голодные псы, которых оторвали от законной добычи, словно неистовые любовники, которых прервали в самом разгаре любовного действа.

Но когда она в страхе попятилась, кто-то обвил ее сзади теплыми руками – большими, сильными руками, которые ласкали ее сквозь мягкий шелк платья, и тихий голос шепнул ей в ухо:

– Все равно его кровь слишком сладкая и липкая… у меня есть для тебя кое-что получше, моя маленькая.

Она никогда не узнала имени Зиллаха и не поняла, как они очутились в задней комнате бара, на одеяле, расстеленном на полу. Она помнила только, что он перепачкал все лицо в ее крови, что его руки и его язык распаляли ее с таким старанием, с каким еще никто не делал этого раньше, что, когда он вошел в нее, ей показалось, что это не он, а она у него внутри, что его сперма пахла горькими травами и что, когда она уже засыпала, он провел волосами по ее закрытым глазам.

Это была одна из тех редких ночей, которую Молоха, Твиг и Зиллах провели не вместе. Зиллах заснул с Джесси на одеяле, расстеленном между ящиками с виски; заснул, держа в ладонях ее крошечные грудки. Молоха спал в комнате Кристиана, располагавшейся сразу над баром; Кристиан с Твигом тесно прижались к нему, не отрываясь от его запястий даже во сне.

А на Бурбон-стрит сквозь толпу уже продирались конные полицейские с криками: «Освободите улицу. Марди-Гра официально закончен. Освободите улицу. Марди-Гра официально закончен», – и для каждого пьяного черепа у них была наготове дубинка. И над замусоренными мостовыми встало солнце среды, осветив горы пустых бутылок и смятых жестяных банок и россыпи ярких, уже никому не нужных бусин; а вампиры спали в объятиях своих любовников, потому что они все-таки предпочитали выходить по ночам.

Молоха, Твиг и Зиллах уехали из города на следующий день, как только зашло солнце, поэтому они никогда не узнали, что Джесси была беременна. Никто из этих троих ни разу не видел, как рождаются дети их расы, но они знали, что их матери всегда умирали при родах. Всегда.

Джесси пропала почти на месяц. Потом она вновь появилась в баре у Кристиана и осталась уже насовсем. Кристиан кормил ее самым лучшим, что мог достать, и разрешил ей мыть посуду, когда она сказала, что ей неудобно сидеть у него на шее. Иногда, вспоминая, как Кристиан испачкал все губы в крови Молохи, как пахла пряная сперма Зиллаха у нее на бедрах, Джесси забиралась в постель к Кристиану и не слезала с него, пока он не соглашался заняться с ней любовью. Он не кусал ее – ни разу, – и за это она била его по лицу кулаками, пока он не давал ей сдачи и не просил прекратить. Тогда она тихо садилась на него верхом, и у них все получалось. Время шло. Он наблюдал, как растет ее живот – сначала тугой, а потом рыхлый и мягкий, – в тягучие, душные и маслянистые летние месяцы: он измерял его в ладонях. Он видел, как наливается и набухает ее маленькая грудь.

Когда пришло время, Кристиан влил ей в рот виски, как воду. Но это не помогло. Джесси кричала, пока не сорвала себе голос. Ее глаза закатились, так что стали видны только белки с серебристыми ободками, и сгустки крови лились из нее потоком. А когда в этих алых потоках наружу вышел ребенок, он повернул голову и посмотрел прямо на Кристиана. У него был осмысленный взгляд – умный, растерянный и невинный. Беззубыми деснами он дожевывал какой-то ярко-розовый ошметок плоти.

Кристиан взял ребенка на руки, завернул его в одеяло и поднес к окну. Французский квартал будет первое, что увидит этот малыш, и теперь он навсегда запомнит расположение этих улиц – если, конечно, ему это будет нужно. Потом он встал на колени между раскинутых ног Джесси и взглянул на разодранный в клочья проход, который когда-то дарил ему удовольствие. Столько ночей рассеянного, ленивого наслаждения. Теперь там все было истерзано и залито кровью.

Столько крови не должно пропадать впустую.

Кристиан облизал губы. Один раз, второй.

Бар Кристиана был закрыт десять дней. Сам Кристиан ехал на север в своем серебристом «шевроле-белэре», который служил ему верой и правдой уже много лет.

Он выбирал те дороги, которые выглядели заброшенными и пустынными, – те дороги, которые он точно знал, что не запомнит.

Маленький Никто был прелестным ребенком – не ребенком, а прямо конфеткой, – с громадными синими глазами и густыми золотисто-каштановыми волосенками. Кто-то будет его любить. Кто-то будет о нем заботиться. Кто-нибудь из людей, далеко-далеко от юга, подальше от душных ночей и ночных легенд. Может быть. Никто никогда не узнает, что это такое – жгучая жажда крови. Может быть, он будет счастлив. Может, его не коснется порча.

Открытый навстречу рассвету маленький городок в Мэриленде. Аккуратные милые домики, сочные лужайки, красивые машины на подъездных дорожках. Высокий худой человек во всем черном остановился, положил сверток на чистенькое крыльцо и медленно удалился, ни разу не оглянувшись. Кристиан вспоминал последнюю ночь Марди-Гра, ощущая во рту привкус крови и горьких трав.

Маленький Никто открыл глаза и увидел тьму, мягкую и бархатистую, утыканную мерцающими белыми огоньками. Он открыл маленький ротик и нахмурил бровки. Ему очень хотелось есть. Он не видел корзину, в которой лежал, не мог прочитать записку, приколотую булавкой к его одеяльцу: «Его зовут Никто. Заботьтесь о нем, и он принесет вам счастье». Он лежал в уютной корзине, словно пластмассовый пупсик Иисус, запеченный «на счастье» в праздничном пироге – такой же розовый и такой же крошечный, – и знал только одно: ему сейчас нужны свет, и тепло, и еда. Как и всякому маленькому человечку. Он широко открыл ротик, обнажив мягкие розовые десны, и заорал что есть мочи. Он кричал очень долго и очень громко – пока дверь не открылась и теплые руки не внесли его в дом.