Посредники

ГЛАВА 1

Ундина Мейсон ненавидела бабочек. Правда, не всех, а только оранжевых. А если еще точнее, она ненавидела тех оранжевых бабочек, которые были нарисованы на синем потолке ее комнаты, и на которых она смотрела каждый раз, когда просыпалась.

Ей казалось, что они шевелятся. Точно — вот одна шевельнулась, Ундина готова была в этом поклясться. На тельце насекомого сидела голова женщины, и эта женщина пристально смотрела на девушку — без злобы, но строго и внимательно, словно изучая. Потом бабочка проползла по потолку и улетела.

— Ундина!

Это, наверное, Ральф.

Девушка прижала пальцы к векам. Все, что было оранжевым, стало синим, а все синее — оранжевым. Такое явление называется послеобразом — об этом рассказывал Рафаэль Инман, преподаватель на летних занятиях по рисованию. Послеобраз возникает, если долго смотришь на что-нибудь, а потом закрываешь глаза. И это явление только подкрепляло давнюю убежденность Ундины, что лишь часть окружающего мира принадлежит реальности, а часть — ее воображению. В конце концов, та бабочка только что взяла и слетела с рисунка на потолке!

В настоящем, внешнем мире такого не могло быть. Где-то в глубине души Ундина знала, что происходящее в действительности не важно. Важно лишь то, что она видит. Мир послеобразов тоже настоящий, просто другой, более яркий и мимолетный.

Она прижимала пальцы к векам до тех пор, пока глаза не заболели и перед ними не поплыли звезды.

Тельца бабочек были похожи на сигары, к которым с двух сторон прилепили по оранжевому яйцу, и Ундина чувствовала растерянность, когда смотрела на эту нелепую, по-детски неумелую мазню. Нарисовала бабочек она сама, вместе с матерью, архитектором по профессии.

Ундине тогда было восемь лет, и Триш Мейсон только что закончила обновлять их дом на Северо-Восточной Скайлер-стрит. Отец — Ральф Мейсон — поставил леса, и мать с дочерью рисовали, лежа на спине, так же как, в представлении Ундины, Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу. Они повязали головы платками, чтобы не испачкать краской волосы, и превратили весь потолок в буйные джунгли на фоне безветренной сини. Там они поселили пантеру, белоголового орлана, обезьянку, а углу притаилась крошечная белая мышь — Ундина решила, что пантере нужна компания. И все это было усеяно яркими пятнами оранжевых бабочек, рассевшихся в зелени листвы.

— Tres Rousseau,[2] — сказала мать.

Ундина не понимала, что это значит, но красивые слова ей нравились. Тогда она еще любила бабочек.

— Ундина, вытряхивайся из постели, спускайся и помоги матери!

Она взглянула на часы. Двенадцать минут одиннадцатого. Четверть часа назад Ральф Мейсон велел своей единственной дочери спуститься, чтобы уладить перед отъездом самые последние вопросы (к полудню Мейсонам полагалось уже быть в дороге), и ровно через три минуты отец закипит.

Хотя на самом деле Ральф был не из тех, кто может бурно кипеть. Отец Ундины, человек мягкий, больше походил на ученого (каковым он на самом деле и являлся), чем на строгого родителя. Выйдя из себя, Ральф стучал разными предметами, например своей кружкой с кофе. Ундина прямо-таки видела, как он сейчас с грохотом припечатывает кружку к столу, словно говоря: «Имейте в виду, юная леди!»

Она будет скучать по нему.

Она будет скучать по Триш. Она даже будет скучать по Максу, но только не по его паршивому терьеру Айви, которого ей ежедневно приходилось выгуливать в парке, пока драгоценный младший братец занимался музыкой — он обучался игре на виолончели.

И все это оттого, что Триш, Ральф и Макс переезжали в Чикаго. А Ундина — нет.

И от этого она ненавидела бабочек еще больше.

Четырнадцать минут одиннадцатого. Она натянула старый отцовский медицинский костюм и пошла вниз по лестнице.

— Итак, Эллен и Марк Харрисы живут в соседнем доме, ты знаешь, что всегда можешь позвонить им. А всего через месяц мы ждем тебя в Чикаго с первым визитом. Солнышко, ты уверена, что хочешь остаться?

Обращаясь к дочери, Триш Мейсон глядела не на нее, а в окно гостиной — на веерный клен, молодая листва которого заостренными кончиками розово-красных листьев вонзалась в серебристое утреннее небо.

Ундина знала, что мать плачет — Триш нередко плакала. Ундина же не плакала никогда. От грусти или обиды у нее только распухало горло и горели щеки, так что она чувствовала себя отвратительно, но глаза оставались сухими. В детстве Ундина экспериментировала с глазными каплями «Визин», просто чтобы почувствовать, каково это, когда слезы катятся у тебя по щекам, словно в кино. Но притворщица из нее была никудышная, да и нельзя же везде таскать с собой пузырек с каплями, будто юная токсикоманка, — в конце концов Ундина приобрела славу девочки, которая никогда не плачет. Товарищи по футбольной команде уважали ее за эту особенность, но саму Ундину это пугало. Однако она никому об этом не рассказывала и позволяла окружающим считать ее удивительно стойкой и твердой духом.

Мама закрыла лицо руками.

— Мы будем по тебе скучать.

— Я знаю, — ответила Ундина и потянулась к ней через обеденный стол.

Вот отчего плакала Триш: Мейсоны решили на год переехать в Чикаго. Доктор Мейсон — акушер, ставший пионером в области экстракорпорального оплодотворения, переквалифицировался в генетика и получил годовой грант на исследовательскую работу в чикагском филиале центра научных разработок «Зеликс лэбз», штаб-квартира которого располагалась в Портленде. Семья, то есть Триш и Макс, решила отправиться с ним. Триш, уроженка Среднего Запада, была рада сменить обстановку, кроме того, в Чикаго у нее имелись клиенты. А Макс, виолончелист, жаждал учиться в Спенсеровской консерватории. Ундина предпочла остаться и этим удивила родителей, хотя они давно привыкли к тому, что их единственная дочь отличается исключительным упрямством.

Ундина заявила, что намерена окончить школу вместе со своими друзьями. Еще ей хотелось позаниматься у Рафаэля Инмана, легендарного портлендского художника, который вернулся из Нью-Йорка и преподавал теперь в Риде. Так оно обычно и бывало: семья направлялась в одну сторону, а Ундина — в другую. Она не знала, почему так получается. Просто получается, и все.

Обручальное кольцо Триш, которому было двадцать лет — на три года больше, чем Ундине, — блеснуло на солнце. Ундина стиснула руку матери.

— Сама-то уверена, что хочешь ехать?

Триш вздохнула.

— Нет. Но если б ты не была такой упертой и поехала с нами, было бы намного лучше.

Ундина съежилась в деревянном кресле.

— Ну, я ведь уже вам говорила. Не собираюсь ходить в какую-то дурацкую загородную школу в… как его там?.. Гленко?.. в последние год перед выпуском.

Ундина прекрасно понимала, как ребячливо это звучит. Обычно она была разумнее, но сегодня… сегодня должна вести себя как капризница. Так им легче будет уехать.

— Это не я надумала взять академический отпуск и на год отправиться в Чикаго, а отец. А вы с Максом решили ехать вместе с ним. Но моя жизнь здесь, мама. Помнишь? Мы все сидели вокруг этого стола, — Ундина постучала по темному дереву, и стук разнесся по комнате, — и мы проголосовали. Папа хотел получить грант, Макс сказал, что хочет жить в городе, где есть приличный симфонический оркестр, а ты хотела перебраться в Чикаго поближе к Нане и Вите, и тебе нравится этот нудный Гленко с этими его антикварными лавками…

Триш, привыкшая к деловитости дочери, рассмеялась и закрыла ладонями узкое продолговатое лицо. Высокая и стройная, она выглядела, по мнению Ундины, лет на тридцать пять, хотя матери было уже почти пятьдесят. Седеть она начала совсем недавно, и белые пряди лежали на черных волосах, словно снег на темных ветках деревьев.

— Эванстон, Ундина. Мы едем в Эванстон. Это не одно и то же.

— О-о-о, я знаю, как все будет, — продолжала Ундина. — К моему приезду ты нарядишься в меховую шубу, и в поместье в Глен-как-его-там меня встретит дворецкий…

Триш встала, чмокнула дочь в макушку и щипнула сзади за шею.

— Возьму еще одну чашку кофе, эту я у Макса забрала. Ты еще будешь скучать по нему, мисс Мне-никто-не-нужен.

— Ха!

— Кофе выпьешь?

— Ты же знаешь, я не пью «Старбакс».

— Нет, ты только мороженое их трескаешь.

— Так нечестно!

Триш отозвалась с кухни:

— Ну, детка, это уже твои проблемы.

Ундина посмотрела через окно гостиной на клен на заднем дворе. Родители посадили его спустя несколько дней после того, как привезли Ундину из роддома, и называли его «детское дерево». Теперь он достиг своей максимальной высоты.

За окном слегка моросило — начало лета в Портленде бывает дождливым, и ветки стали черными и скользкими. Это дерево выглядело странно — оно выросло низким и компактным, будто ему приходилось напрягать все силы, чтобы поддерживать длинные и тонкие ветви. Оно походило на саму Ундину, миниатюрную и изящную. У нее было золотисто-смуглое личико, яркие губы, небольшие руки и ноги, и сама она напоминала веерный клен, выросший среди семейства величавых сосен.

А ее глаза… они были лиловыми, словно предгрозовое небо. У Ральфа и Триш глаза были карие, у Макса — тоже, но светлее. Но глаза Ундины — широко расставленные, обрамленные густыми ресницами — имели удивительный лиловый оттенок. Таким мог бы получиться плод любви Бейонс и Йоды.[3] Доктор Мейсон даже не пытался никогда объяснить это отличие.

— Солнышко. — Ральф тоже чмокнул дочку в макушку и поставил перед ней кружку с кофе. Зимой его коричневая кожа становилась светлее, и Ундине нравились веснушки, усеявшие его лицо, точно капли дождя на портлендских тротуарах. — Уже практически все собрано, куколка.

— Спасибо, пап.

Отец знал, что она не пьет кофе из «Старбакс», но он был забывчив, да и потом, кофе этим утром источал такой чудесный аромат. Ундина представила все будущие утра, когда по дому не станет больше разноситься запах сваренного отцом кофе, и, хоть и уверяла себя, что не поддастся слабости, почувствовала комок в горле. Она сделала глоток, чтобы избавиться от этого ощущения, и подняла взгляд. Костлявый палец отца обвивало кольцо от связки ключей.

— Вот ключи: от машины, дома и гаража. Боже мой, я просто не могу поверить, что ты не едешь. Ты о маме подумала? — Ральф взял дочь за руку. — Ты точно решила?

Грусть только придала Ундине уверенности.

— Если я хочу действительно научиться рисовать, то мне ни в коем случае нельзя пропустить занятия в Риде этим летом. И я ни за что не пропущу их, я ведь уже говорила. Преподавать будет Рафаэль Инман, а он никогда еще не преподавал. А следующий год — выпускной. Я не стану менять школу в год выпуска.

Торопливо пробормотав эти слова, которые больше всего смахивали на отговорку, она замолчала. И все же Ральф и Триш поверили, как все и всегда верили ей. Ундина могла убедить кого угодно в чем угодно.

Ральф тоже молчал. Он был сердечным человеком и никогда не забывал говорить Ундине, что любит ее, но жизнь в доме с двумя сильными женщинами вынуждала его периодически замолкать. Он посмотрел в глаза дочери, словно пытаясь определить, откуда же в ней столько упрямства.

— Мы будем скучать по тебе.

Ундина потерла руками колени.

— Пап… — с трудом выдавила она, — не заставляй меня менять решение.

— Но если ты не уверена, тогда зачем упрямиться, милая? В Чикаго существует множество хороших обучающих программ. При Институте искусств лучшая в стране школа…

Сколько раз Ральф Мейсон точно так же смотрел в бархатистые глаза дочери, пытаясь угадать, что творится в ее голове, но ничего не получалось. Ундина была нормальной девушкой, подающей надежды художницей, вредной (временами) сестрицей, хорошей дочерью и прекрасным другом для тех, кому решила довериться. И хотя фактически он знал ее с первых минут жизни — ведь это он принимал ее, когда она появлялась на свет, — было в его дочери нечто непостижимое даже для родного отца.

Ундина водила пальцем по круглым отпечаткам на столе, куда члены семейства Мейсон столько раз ставили кофейные чашки.

— Пап, я…

Она не могла рассказать отцу про свои сны: о бабочках, о лице странной женщины. Она не могла признаться, что образы, которые она выписывала на своих картинах достаточно хорошо, поднимались с холста и улетали.

— Прикольный причесон — «я у мамы вместо швабры»!

Через заднюю дверь в сопровождении Айви вошел Макс Мейсон. Это был крепко сбитый тринадцатилетний подросток — Ундине казалось, что он чуть низковат и толстоват, хотя вроде бы за последние несколько месяцев он немного похудел и вытянулся. На нем был его привычный выходной костюм — белый комбинезон уборщика опасных реагентов. Он упросил отца принести ему такой из «Зеликса», и недоумевавший, но тронутый сыновней прихотью Ральф согласился.

— Йо, предки! Я готов!

Его круглые очки в тонкой оправе запотели от прохлады июньского утра. Благодаря детскому пузику и длинным конечностям Макс в очках напоминал Ундине медузу: сплошные глаза и колышущиеся щупальца.

— Отлично, сынок. — Лицо Ральфа просветлело.

— Макс, солнце, ты готов? — Триш вышла еще с одной кружкой кофе, приготовленной для Ундины, посмотрела на сына и покачала головой. — В машине ты в этом костюме запаришься.

Он пожал плечами и ухмыльнулся, но продолжал смотреть на сестру.

— Что? — Она схватилась за распустившуюся косичку.

— Да ты, кажется, расстроена.

— От твоей псины воняет.

— Нет, это от тебя, — выпалил он, зажав нос. — Точно-точно!

— Милый, — Триш повернулась к Ральфу, — ты отдал ей папку?

— Ах, да!..

Ральф встал из-за стола и взял бумажную папку: в ней лежал список телефонов, по которым его дочь никогда не станет звонить, и страховые полисы, которые ей не понадобятся. Со времен младенческих прививок Ундина ни разу не посещала врача. У нее никогда не текло из носа, ничего не болело и не ныло, не было ни синяков, ни царапин. Она взяла папку и подумала: а может, отец надеется, как сама она временами, что когда-нибудь она расцарапает коленку или же скажет родителям, что у нее болит горло и она не может идти в школу. Или что она упадет и сломает себе что-нибудь: нос, ключицу, розоватый ноготь. Все, что угодно, только бы подтвердить, что она и в самом деле существо из плоти и крови.

— Ну… — Ральф поставил свою кружку и развернул ее логотипом «Зеликс лэбз» к себе.

Ундина поняла, что теперь пора и ей сказать пару слов. Мейсонам настало время уезжать. Она окинула взглядом домочадцев, собравшихся спозаранку, и клен за их спинами.

— Макс, я буду скучать по тебе, — медленно начала она, вставая из-за стола. — И по тебе мама, и по тебе тоже, папа. Но я остаюсь.

Триш снова прикрыла глаза рукой. Ральф уставился в окно.

— Может, приедешь в конце лета? — спросил Макс.

Ундина кивнула. На уме у нее была та бабочка, беззвучно поднимавшаяся с потолка. И бледные студенистые щупальца медузы Макса, извивавшиеся еще на более бледном полотне холста.

— Приеду.

Ральф прокашлялся.

— Что ж, думаю, тронулись потихоньку. Макс, ты готов?

— Да, пап. У меня все сложено.

Ундина обняла отца, крепко обняла мать и чмокнула в шею. Ее охватил запах сандала и цветов, и она поняла, что все это время будет умирать от тоски. Она подошла к брату и приподняла его, хоть тот и был здоровее ее. Блестящий белый полиэстер его дурацкого костюма хрустнул у нее в руках.

— Да, я расстроена, Макс, — ответила она брату. — Очень расстроена. Я что, не человек, что ли?

Последние двадцать минут перед их уходом Ундина провалялась в кровати. Внизу еще царило оживление — голоса, шаги, хлопанье открывающихся и закрывающихся дверей, — но ее прощание уже закончилось. Это было очень похоже на Ундину. Единожды приняв решение, она была не склонна оглядываться назад, и домашние знали ее достаточно хорошо, чтобы уважать ее выбор. До сих пор ей нравилось оставаться наедине со своими мыслями — они казались пробуждением ото сна. Образы возникали, словно картинки, выполненные по цифрам в книжке-раскраске. Кусочек здесь, кусочек там. Потом складывалось целое изображение, и Ундина принимала решение. Но пока этот миг не наступал, все было лишь игрой формы и цвета.

Ральф и Триш больше не поднимутся наверх. Когда Ундина услышала скрежет гаражной двери и взятый напрокат грузовик задом выполз на тихую утреннюю Северо-Восточную Скайлер-стрит, она приподнялась и выглянула в окно, чтобы поглядеть, как уезжают родители. Прочирикала какая-то птичка. Накрапывал дождь. Ундина снова легла, чувствуя странное спокойствие. Была суббота, начало июня. Занятия в школе закончились на прошлой неделе, и Ундина еще не знала, чем бы ей заняться.

Она достала сотовый и по памяти набрала номер.

— Привет, — сказала она через несколько секунд. — Да, они только что уехали.

Человек на том конце телефона что-то сказал, и Ундина вздохнула.

— Не знаю, грустно.

Она перенесла телефон к другому уху и облокотилась на подоконник.

— Да, наверное, это именно то, что нужно. Хотя сегодня? Так сразу?

Она кивнула.

— Хорошо. Позвони мне в пять. Решим, что делать дальше.

Она устремила взгляд к потолку с бабочками и стала наблюдать за тем, как складываются фрагменты картинки.

ГЛАВА2

Джейкоб Клоуз не был жестоким человеком, но вид восемнадцатилетнего панка со шлангом для мытья посуды в руках выводил его из себя. Работал он слишком медленно — поливал тарелку, еле шевелясь и, вероятно, ничего не видя из-под густых черных волос, падавших на глаза. Если Джейкоба не было на кухне, парень курил, и после этого в помещении пахло табаком. Когда-то Джейкоб и сам так делал и теперь не наказывал работников за подобные мелочи, но этот парень бесил его до дрожи в коленях.

А имя у него просто зашибись — Никс.[4] Кого, черт подери, могли так назвать?

— Никс! — завопил Джейкоб, перекрывая гул посудомоечного агрегата.

Мальчишка притворился, что не слышит.

— Никс Сент-Мишель!

Никс поднял глаза, потом снова опустил. Панк, что с него взять? Полуприкрыв глаза, будто засыпая на ходу, в одной руке он держал шланг, едва не роняя, а в другой керамическую тарелку — можно подумать, она такая тяжелая, словно сделана из плутония. Джейкобу не нравилось, как работал этот парень.

— Она чистая, Никс. Тарелка уже чистая.

Никакой реакции.

Поначалу Никсу случалось опаздывать. Теперь он приходил вовремя, но работал так медленно, что бокалов постоянно не хватало и приходилось доливать напитки в ту же посуду. Джейкоба такое положение не устраивало. Это вам не чертова «Фрай-дейс»,[5] ради всего святого. Пиццерия «Джейкобс» — старейшая в когда-то богемном, а ныне реконструируемом северо-западном районе Портленда, в которой готовили пиццу по-ньюйоркски.

— Я что, сам с собой разговариваю? — гаркнул Джейкоб, перекрывая шум посудомоечной машины. — Мне кажется, здесь есть посудомойщик по имени Никс Сент-Мишель, и я пытаюсь выйти на связь. Земля — Никсу. Как слышно, прием! Нам нужно несколько чертовых бокалов!

— Попса.

Густые черные волосы закрывали глаза Никса, не позволяя поймать взгляд, и говорил он слишком тихо, чтобы Джейкоб мог его расслышать, но он заметил, как шевельнулись губы парня.

— Что? Я не понял! — заорал хозяин еще в большей ярости.

— Это называется попса, — повторил Никс еле слышно. — Ничего, проехали. Просто дай мне пять минут, мужик.

— Ты хоть знаешь, где находишься? Ты что, у себя дома? — отозвался Джейкоб, игнорируя поправку. — У меня нет пяти минут, Никс! У меня нет даже одной! Мне нужны эти стаканы прямо сейчас!

Джейкоб Клоуз привык к панкам и знал, в какой манере нужно с ними разговаривать. Если бы он временами не вел себя как сволочь, Никс перестал бы его уважать. В возрасте Никса Джейкоб, живший тогда в Бруклине, сам был панком. В Портленд он переехал в семидесятых годах. Он возненавидел богатеньких яппи[6] с тех самых пор, как они в восьмидесятые годы начали плодиться, но живший в нем бизнесмен не мог обойтись без пиццерии «Джейкобс», благодаря которой его единственная дочь Нив посещала теперь знаменитую и безумно дорогую частную школу «Пенвик», а жена Аманда, в прошлом любительница рискованных танцев, вегетарианской кухни и целительной системы Рейки,[7] нынче находила отраду в дорогом вине.

Но сегодня, нравилось это ему или нет, благополучие пиццерии «Джейкобс» зависело от Никса.

В некотором роде Клоуз симпатизировал этому парнишке. По его сведениям, Никс обитал в парке, в сквоте,[8] а где-то на Аляске у него есть или была семья, с которой связаны не самые лучшие воспоминания. Никс носил черные футболки с длинным рукавом, но Джейкоб и так знал, в каких местах остались следы от порезов, которые тот сам себе нанес. За прошедшие годы он нанимал множество таких ребят. Джейкоб не мог их изменить, но, по крайней мере, он помогал им, давал работу, болтал с ними после окончания смены, подбрасывал до дому. Иногда они с Амандой приглашали их на обед, а некоторые девочки, бывало, нянчились с Нив, пока та еще была маленькой.

Но встречались и такие экземпляры, что выглядели странными даже среди панков.

— Эй, парень! Я, мать твою, десять минут назад просил помыть эти гребаные стаканы. Чем ты занимался?

Николас Сент-Мишель по-прежнему смотрел вниз. И причина не в том, что он не хотел смотреть на Джейкоба. На самом деле ему нравился нынешний хозяин — самый лучший из тех, что у него были за всю жизнь, начиная с того времени, когда девятилетний Никс впервые принялся за работу, перетаскивая еловую щепу на лесопилке Френка Шедвелла там, в Ситке.[9] Впрочем, тогда была совсем другая жизнь, и с тех пор он научился осторожности.

— Какой хренью ты занимался? — повторил Джейкоб.

Никс не поднимал глаз — он не мог смотреть на Джейкоба чисто физически. Вокруг мужчины распространялось свечение, настолько сильное, что Никсу приходилось, если босс появлялся на кухне, или держать глаза закрытыми, или всякий раз поворачиваться спиной.

— Что за дела?

Юноша поставил тарелку и выпустил посудомоечный шланг.

— Чувак, я больше не могу заниматься этой работой.

Даже с полуприкрытыми глазами Никс ощущал свет, обрамлявший по бокам фигуру Джейкоба в выцветших черных джинсах, и этот свет ослеплял до боли, словно солнце.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что больше не могу этим заниматься.

Никс поднес руку ко лбу, чтобы отбросить прядь черных волос, но глядел при этом на круговорот воды и пены. В раковине он видел отражение Джейкоба и разговаривал с ним — свечение в воде не отражалось, Никс давно уже это подметил.

— Чувак, я просто мою тарелки.

Отражение Джейкоба колыхнулось, и Никс почувствовал, как босс подошел ближе. Потянувшись над раковиной, хозяин забрал шланг, и Никс его выпустил, но отстранился от руки Клоуза.

— Нет, Никс. Ты ведешь себя как посудомойщик, стоишь в позе посудомойщика, но ты никакой не посудомойщик. Потому что посудомойщик стал бы мыть эти гребаные тарелки на самом деле!

— Так и есть, — пробормотал Никс, по-прежнему не отрывая взгляда от воды.

Ему хотелось встретиться глазами с Джейкобом, доказать ему, что он ценит хорошее отношение хозяина и хотел бы ему помочь. Никс знал, что тот старается для его же блага.

— Я только подвожу вас, — выговорил юноша, заставив себя поднять глаза.

На лице Джейкоба застыло разочарование — широкий рот скривился, темные, близко посаженные глаза тоскливо смотрят из-под мохнатых темно-каштановых бровей. И огонь, охватывавший его, от взгляда Никса вспыхнул еще ярче, словно стремился испепелить парня.

Чем ближе они подходили, тем ярче разгорался этот пожирающий огонь.

Никс отвернулся.

— Я не могу остаться.

— Что ты сказал?

— Я не могу остаться. Я вам не подхожу.

Джейкоб шагнул ближе. Никс увидел, как сияющая рука приближается к его плечу, и резко отстранился.

— Что происходит? — спросил Джейкоб.

Никс пожал плечами. Как можно объяснить то, чего сам не понимаешь?

— Джейкоб, чувак… — пробормотал он, чувствуя свое бессилие. — Я тебе не подхожу.

— Послушай, если ты подсел на «пыльцу», парень, мы сможем что-нибудь сделать…

— Нет, нет. Это не то.

Эти мантии света Никс видел и раньше: у девушки из сквота, которой перерезали горло, у одного человека, которого Никс заметил в автобусе на Берн-сайд-стрит и которого убили спустя две недели при попытке ограбления. Они были у множества людей, которых он встречал по пути с Аляски, но в последнее время ему стало казаться, что сияние сделалось ярче, наглее, агрессивнее.

Та же мантия света горела вокруг Френка Шедвелла, до того как мать Никса, Беттина, сделала то, что сделала. Если бы Никс остался в Ситке, Беттина тоже погибла бы. Теперь это сияние пожирало Джейкоба, и Никс боялся, что именно его сознание порождает этот свет. И оттого не мог смотреть на хозяина.

Не поднимая глаз, юноша покачал головой.

— Я должен уйти.

Джейкоб вздохнул.

— Иди передохни, перекури, займись чем-нибудь, успокойся. Я пока тебя подменю, — сказал он и хотел занять место Никса возле раковины.

— Чувак, я же сказал, — повторил Никс. — Я не гожусь.

— Никс, мать твою, иди передохни, а потом возвращайся и принимайся за работу.

— Нет. — Никс попятился.

Огонь стал слабеть, и Никс понял, что его решение уйти было правильным.

— Тут ничего не объяснишь…

— Что? — не понял Джейкоб. — О чем это ты?

Никс замолчал и пошел уже было из кухни, но остановился — просто так уйти он не мог. Он был обязан этому человеку. Подняв глаза, он снова взглянул на сконфуженного, печального Джейкоба.

— Ты старался, чувак. Ты сделал все, что мог.

— Не понимаю, о чем ты. — Джейкоб покачал головой. — Но делай как знаешь.

— Думаю, я знаю.

Он должен был сказать это. Он должен заставить Джейкоба поверить, что он панк, принципиальный придурок. Болван. Торчок. Кто-то, с кем не захочешь иметь никакого дела.

Уходя с кухни, Никс прихватил ломтик пиццы с артишоками и сыром фета — «радость яппи», как называл ее Джейкоб. На этом он сможет протянуть до завтра.

В Ситке все было точно так же. Никс шел по улицам северо-западной части Портленда, направляясь к лесу, который, словно косматая голова, венчал исторический центр города, и вспоминал Аляску. Раньше он не позволял себе думать о покинутом доме, но в последние несколько недель, с тех пор как вокруг Джейкоба появилось сияние, Никс все чаще вспоминал свою мать.

Беттина Сент-Мишель была самой хорошенькой краснокожей из тех, что когда-либо оканчивали среднюю школу «Маунт Эджкамб» в Ситке. По крайней мере, так утверждал директор-бледнолицый, пытаясь клеиться к ней в продовольственном магазине, где она работала после окончания школы. Беттина не поверила ни единому его слову. Она пробила директору Харкину чек на его покупки: майонез, банки с лососем (выловленным где-то в тех водах, на которые она любовалась каждое утро, пытаясь вообразить скрытую под ними жизнь), белый хлеб, консервированную зеленую фасоль и бутылку водки, которая, как было известно Беттине, предназначалась для Эбби Харкин, директоровой пьяницы жены. Он предложил ей встретиться за ланчем в закусочной Колоскова, чтобы обсудить планы на колледж, но она пропустила это мимо ушей. Беттина знала, чего добивается директор Харкин, и ее светлая индейская головушка была тут совершенно ни при чем.

— Николас, — сказала Беттина своему единственному сыну много лет спустя, — обращайся с женщинами по-дружески, уважай их за знания, и они будут хорошеть, словно цветы по весне.

После этих слов она рассмеялась. После рабочего дня на консервном заводе она всегда распускала волосы и по ходу разговора расправляла пальцами мягкие темно-каштановые пряди.

Никсу нравилось слушать мамин смех.

Он начинал звенеть, словно пение птицы, слегка вибрируя на высоких холодноватых нотках, а потом она хохотала, запрокинув голову и обхватив руками живот. Если рядом были стол, стена или какой-либо другой предмет, она хлопала по ним ладонью, щекотала сына, тыкалась в него носом и целовала. От нее пахло древесным дымом, рыбой и кофе.

Тогда, много лет назад, Беттина смеялась не потому, что было весело, а потому, что без смеха жизнь показалась бы уж слишком грустной. Та зима выдалась долгой, а после нее она впервые не стала летом возиться в саду. В тот год умер Папаша Сент-Мишель, и Беттина с Никсом остались одни.

— Ты слышишь меня, сынок? Обращайся с женщинами хорошо и… — Она умолкла, все еще перебирая пальцами волосы.

Папаша Сент-Мишель приходился Никсу дедом и любил Беттину и ее сына больше всего на свете. В его глазах ничто на свете не было достаточно хорошо для Беттины, из-за чего она думала, что это она недостаточно хороша.

Никс, маленький, плотный и большеглазый, родился от проходимца, который оказался в Ситке проездом. Беттина рассказывала о нем только то, что он был ее первой любовью, что он был умен, печален и в то самое лето, когда они встретились, поставил на музыкальном автомате у Колоскова песню Энн Пиблз «Я ненавижу дождь».

Никс решил, что отец нанимался на фабрику или на рыболовецкое предприятие сезонным рабочим, как многие здесь. Три четверти года городок спал, но в теплые месяцы Беттина начинала светиться, что подтверждало догадки Никса. Еще он подозревал, что отец был алеутом, откуда-нибудь с Крайнего Севера, потому что сам Никс уродился темноволосым, черноглазым, круглолицым и более коренастым, чем мать. Когда он был маленьким, мать одевала его в парки, которые покупала у своих приятелей-хиппи, приезжавших в Ситку из Калифорнии или откуда-нибудь еще.

— Привет, маленький брат, — с непроницаемыми лицами говорили они ему.

— Ты мне не брат, — как-то заявил Никс одному из них.

И схлопотал за это от Беттины подзатыльник. К тому времени ореолы — так он стал называть их про себя — уже начали появляться, но другим он никогда об этом не рассказывал. Поначалу они стали возникать на незнакомых людях и лишь делали контуры тела слегка размытыми и дрожащими. Никс даже подумал, что у него стало портиться зрение, и попросил у Беттины очки. Он стал смотреть на людей внимательнее, наблюдать за ними. Сначала ореолы были еле различимы — как у старого приятеля Беттины Джерри Кляйна, а потом у жителя Ситки по имени Рейвен — тот стал светиться на глазах у Никса, а вслед за тем скончался от рака. Потом маленькая дочурка Мэри Ивз начала светиться, а затем посинела и умерла в своей детской кроватке. Мэри очень горевала, ведь больше у нее никого не было. Зимой и летом она стала околачиваться у бара возле гавани, стреляя сперва сигареты с ментолом, потом четвертаки, а потом и обращаясь с просьбой проводить хорошенькую маленькую индеанку до дому.

Когда Никсу стукнуло десять, они с Беттиной перебрались в дом Френка Шедвелла. Шедвелл жил на окраине леса, так что Беттине было слишком далеко ездить оттуда в город. Никс работал на фабрике Шедвелла, мать готовила, а в свободное время смотрела спутниковое телевидение. Сам же Шедвелл теперь показал свое истинное лицо и превратился в пьяницу.

Накачавшись спиртным, он бил Беттину, называя ее жирной эскимосской потаскухой, и случалось это настолько часто, что Беттина не выходила из дому, боясь показывать старым знакомым свои синяки. Никс возненавидел этого человека ненавистью ясной и холодной, как зимнее утро. Он знал, что не в силах что-то сделать с Шедвеллом и помочь матери тоже не в силах, коль скоро Беттина решила терпеть. Он мог только бросать ледяные взгляды черных глаз и мечтать, чтобы его отчим сдох. Иногда, не в силах совладать с собой, он желал этого и матери.

Именно тогда вокруг Шедвелла появился свет. Он загорелся настолько ярко и внезапно, что Никс понял: дело не в проблемах со зрением.

Он старался хорошо вести себя дома и даже пытался улаживать ссоры между Френком и Беттиной, но с каждым днем сияние вокруг его приемного отца разгоралось все ярче. А в один прекрасный день Никс вернулся из школы и застал Беттину сидящей на кухне, рядом с залитым кровью телом Шедвелла на полу. Она застрелила его в упор и села ждать, когда сын вернется с занятий. Она говорила, что сама не знает, как это получилось. В это утро Френк не был пьян и даже не пытался ее бить, зато теперь он не станет этого делать уже никогда. По крайней мере, так она объяснила полиции.

Никс сидел рядом с матерью и слушал ее признание. Ему хотелось крикнуть, что это его вина. Он хотел взять грех на себя, но не сделал этого. Хороший сын сразу, не дожидаясь полиции, схватил бы мать за руку и сказал бы, что им нужно бежать, но он уже видел тончайший ореол света, появившийся над поникшими плечами матери и на кончиках ее мягких волос.

На следующий день он сел в автобус и уехал из города. Ему исполнилось пятнадцать, и до этого он никогда еще не покидал родного острова, не считая случая, когда однажды был в Анкорадже, на свадьбе одной из школьных приятельниц Беттины.

Тысячи миль остались за спиной, и Никс уже не помнил, сколько автобусов он сменил, добираясь до Портленда. Сперва он остановился в Ванкувере, но там его стала донимать канадская иммиграционная полиция, и ему пришлось покинуть город. Сиэтл был слишком дорогим местом, и там он чувствовал себя еще более чужим среди всех этих ребят из Вашингтонского университета. Никс неумел ничего, кроме как работать на фабрике, но рубку леса он, спасибо Шедвеллу, возненавидел. Ему нравилось учиться, и в Ситке он был довольно успевающим учеником, но влейся он снова в систему, и его отправят в Анкорадж, где живут его дядья и тетки, и ему снова придется смотреть, как умирают близкие люди.

И он принялся странствовать. Если вокруг одни незнакомые, то плевать на то, как они светятся. Он встречал носителей световых ореолов в автобусах и закусочных, в общественных уборных и на обочинах дорог. На одних сияние было яркое, мощное, словно у уличных фонарей, на других — бледное, слабенькое, как огонек спички. Иногда он увязывался за этими людьми, чтобы понять, сколько им осталось — иной раз это было несколько месяцев, а иногда всего пара недель. Он даже научился определять этот срок но яркости и активности сияния. Появляющийся поначалу слабый свет означал лишь возможность — так было с преисполненной сарказма теткой в винтажном розовато-лиловом сарафане и армейских ботинках, которая работала в ванкуверской гостинице и болела раком на начальной стадии, поддающейся лечению. Или как у старикана из издательского дома «Эллиот Бэй», который еще мог бросить курить. Но и слабость сияния означала лишь отсрочку: раку потребуется год, чтобы пустить метастазы, однако роковой удар мог случиться, и уже через месяц. Никс запоминал их лица и имена, чтобы найти потом в газетах. Но даже это вынуждало его в каком-то смысле привязываться к ним, и поэтому он уезжал.

В Сиэтле он влюбился в одну девушку. Она сидела в цветочном ларьке, продавая душистый горошек из своего сада, и вокруг нее никогда не появлялся свет. Но однажды Никс понял, что это может произойти, и перестал приходить к ней. Он снова и снова переезжал с места на место и перепробовал множество различных занятий: продавал газеты, мыл посуду, чистил бассейны и убирал офисы, торговал вразнос рыбой, собирал ягоды и яблоки и даже снова рубил деревья. Случалось ему распространять наркотики — тогда он видел вокруг себя много сияния; некоторое время он водил фургон, который перевозил нелегальных иммигрантов. Никс не знал, почему он видит этот свет, но и не задавался этим вопросом. Папаша Сент-Мишель как-то раз говорил о людях, обладающих особым даром; Никс решил, что он просто один из них.

Но этот «дар» скорее походил на проклятие, и он уже привык к тому, что все хорошее со временем становится плохим.

К тому времени как Никс добрался до Портленда, он провел в странствиях уже два года и чувствовал накопившуюся усталость. Ему исполнилось семнадцать, он вытянулся, пухлые щеки ввалились от ежедневных поисков пропитания и от перемены мест, не дающей отдыха. Дело было не в том, что он сознательно решил здесь остаться — у него просто не было больше сил, чтобы двигаться дальше.

Но в Портленде его удерживало еще кое-что, чего он не понимал. Это было как-то связано с горами, которые плыли в отдалении, словно острова на горизонте, и с огромным лесопарком на границе с центральной частью города. Было похоже, будто за горизонтом, за краем этого серо-голубого орегонского неба лежит другой мир. В парке Никс нашел кучку ребят, к которым можно было прибиться: они разбивали палатки то в одном месте, то в другом, избегая внимания полиции. Ребята оказались порядочными, никто из них не светился и ни с кем Никс не сходился близко, так что жить стало довольно просто. Он нашел работу посудомойщика в пиццерии «Джейкобс», что давало ему стабильный заработок и бесплатную кормежку, начал копить деньги, даже купил пособие для сдачи теста за среднюю школу и читал его по вечерам в палатке, когда остальные обитатели сквота говорил о политике или о том, как добраться автостопом до Сиэтла или округа Колумбия для участия в очередной акции протеста. Народ музицировал и болтал, а Никс писал письма Беттине. Он знал, что получит их только его дядька в Анкорадже, но чувствовал потребность дать знать кому-нибудь, что он еще жив. В пиццерии «Джейкобс» у него даже появился друг — честный парнишка, который нравился Никсу своей прямолинейностью, типичный капитан футбольной команды. Его звали К. А. д'Амичи. С девятого класса он занимался доставкой пиццы, и Никс пересекался с ним пару раз в неделю. В этот вечер, перед своим предполагаемым отъездом, Никс тоже собирался с ним увидеться.

К тому времени как девушке из сквота перерезали горло, а вокруг Джейкоба появилось сияние, Никс жил в Портленде уже без малого год. Он только что купил в «Гудвилле»[10] спальный мешок с Губкой Бобом и даже почти начал чувствовать себя в безопасности. Доза-другая «пыльцы» пару раз в месяц только способствовала этому.

Пройдя по дорожке, отмеченной знаком лыжни, Никс взял вправо возле развлекательного центра «Даг Фер» — как говорили, крупнейшего в Портленде. Со всей возможной аккуратностью проникая в заросли болиголова, он старался не мять веток, чтобы тем самым не выдать местонахождение тропинки. Сквот был спрятан так здорово, что народ жил в нем уже три недели. Портлендские полицейские не лежали на боку — они гонялись за правонарушителями на горных велосипедах и время от времени устраивали такие облавы, что те категории населения Юго-Запада, которые не мыслили своей жизни без продукции компаний «Найк», «Адидас» и «Интел», получали обильную пищу для разговоров за чашечкой латте.

— Йо, Никс! Помоги мне с этим радио, сынок.

Никс оглядел небольшую поляну среди зарослей кустарника, которую примерно дюжина человек называли своим домом. Окутанный матово-изумрудным полуденным светом, там сидел светловолосый тощий парнишка лет шестнадцати с выгоревшими на солнце дредами до плеч и подстриженными в духе президента Линкольна бачками. Он настраивал старенький транзистор, который держал на коленях. Его звали Финн Тервиллигер, и в сквоте он считался местным «безумным изобретателем». Обычно он проводил время в городской публичной библиотеке, но иногда днем, когда большинство ребят были на работе или болтались по городу, Финн добровольно оставался в лагере, присматривая за добром и трудясь над своими проектами.

Никс слышал, что Финн происходил из семьи каких-то миллионеров с крайнего Юга, но никогда не расспрашивал его об этом. Он знал только то, что Финн был прикольным и башковитым парнем. В последнее время Финн работал над каким-то «кристаллическим радио», которое, по его утверждениям, будет добывать электричество прямо из воздуха. Он говорил, что район Портленда хорошо для этого подходит: благодаря горам в воздухе скапливается много статического электричества.

Никс встал рядом, но Финн даже не поднял глаз.

— Привет, брателло. — Он хлопнул изобретателя по спине. — Блик не появлялся?

Никс имел в виду Тима Бликера, одного из главных наркоторговцев Портленда. Финн возненавидел этого парня с тех пор, как Блик посадил на героин его девушку, Эвелин, и Никс знал об этом, но старался говорить непринужденно. Еще Никс знал, что Финну известно о его… «привычке». Лучшего названия этому пристрастию он не мог придумать.

Финн покачал головой и ссутулился.

— Не-а, чувак.

Потом он все же поднял голову и спросил:

— «Пыльца»? С утра пораньше?

Никс посмотрел на свои ботинки — коричневые кожаные ботинки, дважды заплатанные, которые он таскал с самой Аляски.

— Чувак, ты зачем связался с этим дерьмом?

Никс пожал плечами, избегая его взгляда и косясь на путаницу ежевики и крапивы. Финн отличался прямолинейностью, и хотя «пыльца» была не сильнее прозака,[11] Никс знал, что изобретатель с этим не смирится — он и прозак не одобрял, раз уж на то пошло. Но это средство помогало Никсу заснуть, и ему нравились сны, которые дарила «пыльца». В них он совсем как наяву видел еще живую Беттину, работающую в саду, или себя с Папашей Сент-Мишелем в лодке на рыбалке. Это были воспоминания, понимал он, но добрые, очищенные и освобожденные от всего того, что делало реальную жизнь такой тоскливой.

В этих снах на Джейкобе не было светящегося покрова — Никс видел его на свадьбе подросшей дочери Нив, которая в сновидениях походила на убитую девушку из сквота. На шее у нее была белая лента, а в руках букет из бледно-голубых цветов душистого горошка.

— Чувак, она помогает мне заснуть, — пробормотал Никс. — Ты же знаешь, как мне трудно засыпать.

Финн вытащил из кармана фланелевой рубашки носовой платок и высморкался.

— Тогда пей отвар из ромашки, — посоветовал он.

Никс рассмеялся.

— Нет, чувак, я серьезно. «Пыльца» — это гадость. Это, конечно, не самая жесткая дрянь, но ты привел сюда Блика, Эвелин подсела на героин, а у нас чистый сквот. Мы с самого начала оговорили это.

Никс покачал головой.

— Братан, «пыльца» не вреднее экседрина.[12]

Хотя на этот счет Никс не мог ничего знать наверняка. «Пыльца» действовала на него иначе, чем на всех прочих, — намного сильнее и притом совсем по-другому. От нее мир как будто замедлялся, при этом одновременно ускоряясь, сама окружающая реальность начинала искривляться — это было самое точное описание, которое он мог дать. Никс не знал, как еще объяснить это, и ни с кем не делился своими ощущениями.

Тем не менее вопрос все еще оставался без ответа. Почему он связался с этим практически неизвестным дерьмом? Явно не случайно в последние два года «пыльца» стала распространяться на вечеринках Западного побережья, хоть и не так активно, как на Восточном. «Нет, нет, чувак, это не „ангельская пыль“.[13] Абсолютно другое. Привыкания не вызывает. Просто балдеешь, и все. Помогает лучше учиться. Ловишь офигительный кайф. Девчонки его обожают. Похоже на эмбиен,[14] только сонливости не чувствуешь». Примерно так это рекламировалось, но всю эту чушь Никс уже слышал и о других наркотиках.

Впрочем, Никс хотел от «пыльцы» не просто кайфа. Под ее воздействием сияние вокруг людей казалось ему не таким резким и даже вполне естественным. Он даже мог как-то влиять на ореолы, хотя сознательно ничего для этого не делал. И эти передышки нужны были ему опять и опять, потому что его «дар» возвращался и мучил все сильнее — словно наказывая за попытку расслабиться.

Но объяснить все это Финну было невозможно.

Обладатель дредов закашлялся и протянул Никсу две стеклянные электролампы:

— Подержи.

Начало лета выдалось сырым, и все ребята в сквоте ходили простуженные — за исключением Никса, который ни разу в жизни не болел, по крайней мере, сколько мог припомнить. Иногда он задумывался, увидит ли сияние вокруг себя самого, когда пробьет его час, или хотя бы собственная смерть к нему явится, не предупреждая заранее.

— Я просто хочу сказать, что ты привел сюда Блика, а копы вскоре возьмутся за ум, и нам придется искать другой сквот, — добавил Финн. — Мы сидим тут уже почти месяц, чувак. Если снимемся с места сейчас, то будем бродить все лето.

Никс покрутил в пальцах лампы и кивнул.

— К тому же сезон сбора ягод на носу, дружище. Ты же знаешь, как я его жду.

Никс рассмеялся.

— Я понял, чувак.

— Я и не сомневался.

И в этот самый момент кусты позади них шевельнулись, и из зарослей высунулась светловолосая голова.

— Братья мои!

Никс глянул на Финна и вопросительно двинул плечами; тот покачал головой.

— Блик! — приветствовал гостя Никс и протянул ему руку.

По-прежнему сидя на пеньке, Финн разглядывал мускулистого, гладко выбритого парня, одетого в штаны цвета хаки и ярко-красную флисовую куртку, который стоял посреди поляны, широко раскинув руки в стороны. Его прямые светлые волосы, уже начавшие редеть, были коротко подстрижены, а в ушах блестели маленькие серебряные колечки.

— О, прекрасное лоно природы!

— Да брось, чувак. Это тебе не Йосемитская долина,[15] — заметил Финн.

— Финн Тервиллигер! — Блик выгнул бровь и натянуто улыбнулся. — Как всегда, в прекрасном расположении духа! Как развиваются твои отношения с Эвелин? Доступа к телу все еще нет?

Финн прищурился, но промолчал.

— Я видел ее вчера в «Кракатау», и она была… — Блик остановился, вглядываясь в зелень. — Ну, как бы тебе это сказать? Она вроде бы очень взволновалась при виде меня. Думаю, я начинаю ей нравиться — сам по себе, а не потому, что я даю ей то, к чему она привыкла.

Блик снова улыбнулся и наклонил голову, стряхивая несколько сосновых иголок с куртки.

— А она хорошенькая, эта Эвелин. — Он замолчал опять. — Даже с «дорожками» на венах.

— Заткни пасть, Блик, — прорычал Никс.

— Конечно, — рассмеялся тот. — Это было грубо. И все потому, что Финн отчего-то не любит меня, и я ничего не могу с этим поделать.

Блик сделал шаг по направлению к Финну, который не сводил глаз с приемника.

— Финн, я всего лишь мелкий торговец наркотиками. Некоторым из нас приходится подобным образом зарабатывать себе на жизнь, чтобы платить за колледж. Не всем ведь повезло родиться с двойной фамилией, снабженной порядковым номером, типа Файнеас Тервиллигер… который? Четвертый? Пятый? Не всем так повезло, как тем, кого пинками выгнали из частной подготовительной школы после того, как в их необразование угрохали шестьдесят штук баксов.

Финн посмотрел на Никса и покачал головой:

— Понял, что я имел в виду? Вот что ты притащил в наш сквот, и конца этому безобразию не будет.

— Успокойся, братишка. Я уже ухожу.

Блик вытащил из кармана свернутый пакетик с пластиковой застежкой и кинул его Никсу.

— Вот твои пилюльки, друг мой. Плати доктору тридцатку.

Никс удивленно воззрился на него.

— На прошлой неделе было двадцать.

— С недавних пор товар стал в дефиците.

Никс вытащил из бумажника двадцатку и передал дилеру.

— Десятку отдам потом. Когда в следующий раз встретимся в центре. И оставь ты Финна, чувак. Он тебе ничего не сделает.

Блик махнул рукой.

— Меня бесят самодовольные лицемеры вроде господина Тервиллигера, Никс. И если честно, это не твоя проблема. Как бы то ни было, я долговых расписок не даю. — Блик посмотрел на Никса и вздохнул. — Но я скажу тебе, что ты можешь сделать. Ты слышал о вечеринке, которая состоится через несколько недель? В канун солнцестояния?

Никс пожал плечами. Он слышал, что примерно двадцать первого июня намечается крупное мероприятие — вечеринка в окрестностях Портленда, на которой предположительно будет играть группа «Флейм». Саму группу он слышал только у кого-то на айподе. Они не записывали дисков — просто время от времени выпускали из-под полы несколько альбомов, да в Интернете изредка попадались их фотографии. Тем не менее каждый подросток в Портленде знал все их песни наизусть — такого на северо-западе не случалось со времен «Нирваны», а Никс тогда еще только в проекте был. Скорее всего, это будет самое большое за все лето собрание наркоманов, но никто, похоже, не знал, где оно состоится.

— Ну, слышал кое-что, — неопределенно заметил Никс.

— Если получишь точную информацию, дай мне знать, и я признаю сделку состоявшейся и подкину тебе еще две дозы.

— Как хочешь, чувак. С меня информация. Но помогать тебе толкать дурь малолеткам на папиных «БМВ» я не собираюсь.

Блик расплылся в улыбке, как будто идея пришлась ему по вкусу.

— О, Эвелин! — Он кивнул Финну. — Я помню ее, когда она еще пешком под стол ходила.

Финн взорвался:

— Это жизнь тебя таким уродом сделала или ты таким родился?

— Конечно родился, — ухмыльнулся Блик. — Так же как и ты. Только с яйцами.

— Вали отсюда на хрен, пока пинка не получил.

— И что ты мне сделаешь? Удавишь своими патлами? Ты жалок, Тервиллигер.

Блик хохотнул, а затем повернулся к Никсу.

— Что может быть хуже двух испорченных подростков, которым нечем заняться, кроме как доставать трудягу вроде меня! Прекрасно. Сделка отменяется.

— Твое дело. — Никс передал пакетик назад дилеру.

— Приятно было пообщаться, джентльмены, — бросил Блик и полез в заросли.

— А ты ничего не забыл?

Торговец обернулся; увидев протянутую руку несостоявшегося клиента, он хмыкнул, потом извлек из кармана двадцатку, скомкал купюру и кинул ею в Никса. Тот поймал шарик левой рукой, не спуская с Блика глаз, и торговец, хоть и был старше, первым отвел взгляд.

— Никс, приятель, тебе пора бы начать тусоваться с более сознательными гражданами, — буркнул Блик, потом выпустил ветку и растворился в сгущающихся сумерках.

ГЛАВА 3

Плана как такового не было. Был скорее перечень мер по оказанию помощи пострадавшей. Ундине требовалось срочно поднять настроение после отъезда родителей и найти повод вылезти из-под кремового одеяла в синих васильках, пока она не убедила себя, что совершила огромную ошибку и не позвонила Триш и Ральфу, умоляя прислать ей билет в Гленко, в Эванстон или куда угодно. Почему-то именно в тот момент, когда ее «миражи» стали ярче — Ундина не знала, как еще назвать свои видения, — она решила пожить отдельно от семьи, и это было странно. Отчаявшись убедить себя в том, что решение остаться было верным, Ундина подумала, что следует хотя бы отвлечься. Ergo[16] — как ей подсказывала безупречная подростковая логика, — надо было устроить вечеринку. Некоторое время она раздумывала об этом — о настоящем взрослом мероприятии с коктейлями и закусками. Кроме филе[17] в морозилке Триш оставила в баре несколько бутылок алкогольных напитков. Мейсоны доверяли своей дочери, да и как иначе? Ундина всегда заслуживала доверия.

Она решила, что ей нужно отпраздновать обретение свободы — не так ли поступали все девчонки ее возраста, избавившиеся от родительского надзора? — хотя и не чувствовала особой радости по этому поводу. Было всего лишь пять часов вечера, а Ундина уже скучала по семье. Она даже сделала себе еще чашку кофе — просто для того, чтобы ощутить знакомый утренний запах и подавить чувство одиночества. Сняв покрывало с родительской кровати, она прижалась лицом к подушке, на которой спала ее мать. Та все еще пахла сандалом от волос Триш.

В ее снах бабочки с женскими головками порхали меж красных листьев клена. Макс превратился в огромного белого червяка и пытался влезть на ветку, где сидели Ундина с отцом. Триш звала их из дома. Ее голос звучал как звон колокольчиков… Нет, это телефон звонит.

Ундина добрела до своей спальни и взяла трубку.

— Але, — промямлила она.

Почти весь день моросил дождь, но теперь солнце вырвалось из-за облаков и засияло, бросая в окно желто-зеленые лучи. Ундина потерла глаза и взглянула на часы.

— Как раз вовремя.

Моргана д'Амичи рассмеялась на другом конце телефонной линии.

— Ага. Это боевой опыт, средство, проверенное временем! Господи, Ундина, расслабься! Это всего лишь вечеринка, а не прием с чаем для Лоры Буш.[18]

— Ладно, ладно. Ты права, — хихикнула Ундина. С приятельницей по выпускному классу они не были очень близко знакомы, она знала только, что Моргана д'Амичи — забавная в общении девушка, разве что слегка настырная, напористая и кокетливая. Но к этому Ундина уже привыкла — девчонки почти всегда кокетничали с ней.

Не успели две девушки подружиться, как обнаружили, что обе будут посещать в Риде летние занятия по рисованию, которые ведет Рафаэль Инман. Ранее Ундина восхищалась Морганой издалека — непревзойденная красавица, та, еще к тому же будучи членом ученического совета, посещала все курсы повышенной сложности. Ее младшего брата К. А. Ундина встречала еще тогда, как они детьми вместе играли в АМФА,[19] но с Морганой она не сталкивалась — они принадлежали к разным тусовкам. Ундина вращалась среди любителей искусства, а Моргана гуляла в сопровождении одной-двух прилепившихся к ней поклонниц, менявшихся каждые несколько месяцев. К тому же Моргана всегда избегала брюнеток, будто боялась их, как некоторые боятся собственной тени.

Как только они познакомились, выяснилось, что Триш Мейсон знает мать Морганы, Ивонн д'Амичи, по парикмахерскому салону: Ивонн в нем работала, а Триш туда частенько захаживала. Триш пригласила семью д'Амичи — без отца, с которым Ивонн развелась несколькими годами ранее, — на прошлую рождественскую вечеринку. Там Моргана и Ундина потихоньку начали сближаться, болтая за бокалом безалкогольного яичного ликера и жалуясь друг другу на младших братьев.

— Ну что, когда начнем? — Моргана замолчала, а потом серьезно спросила: — И как достать выпивку?

Удивленная Ундина рассмеялась:

— Черт, Моргана, у тебя нешуточный подход к организации вечеринок.

— Прости… — простонала Моргана, — но ведь занятия закончились несколько недель назад, и все выпускные вечеринки оказались такими дурацкими, и я со скуки умирала последнее время. Я хочу убедиться, что новый учебный год в нашем классе начнется правильно.

— Кому ты это рассказываешь!

— Думаю, я просто волнуюсь. Ты же знаешь… конец года, занятия у Рафаэля… — Ее голос с легкой чарующей хрипотцой зазвучал мягче. — Наша дружба…

Ундина улыбнулась: ей нравилась прямота Морганы, даже когда это отдавало навязчивостью.

— Правда? — сказала Моргана отчасти напористо, отчасти умоляюще. — Мы ведь друзья?

— Свои в доску.

Образ Морганы всплыл перед глазами Ундины хотя это была не совсем она. От Морганы присутствовала только голова — черноволосая кукольная головка на тельце бабочки с темными крыльями и темным брюшком. Бабочка сидела на белом шелке в красный горошек. Странное видение лишь промелькнуло перед глазами, но сердце Ундины замерло в груди. Вытащив карандаш и листок бумаги из бюро, она покачала головой.

— Ну хорошо. «Вечеринка», — написала она, потом зачеркнула. — Нет. «Лучшая вечеринка года».

Моргана хихикнула на другом конце линии, и Ундина добавила:

— «Ундина и Моргана представляют». Итак, что нам понадобится?

— Ммм, — задумчиво протянула Моргана. — Ну, те зелененькие квадратные запеканочки со шпинатом, какие моя мама унесла с собой с вашей последней вечеринки. И сосиски. Нам определенно потребуются сосиски. Сырный соус, трехслойный, чтобы в него макать всякую вкуснятину.

А потом она с неприличным придыханием простонала:

— А главное, детка, нужен ал-ка-хоооооль.

Ундина тяжело вздохнула. Она была достаточно взрослой, чтобы родители позволили ей остаться одной на год, но, тонкокостная, ростом пять футов три дюйма, выглядела Ундина очень юной. И ей это всегда жутко не нравилось, даже несмотря на возможность брать билеты в кино со скидками. Моргана тоже была невысокой, пять футов четыре дюйма, и худощавой, словно балерина, но что-то в ее поведении делало ее на вид старше. Однако не настолько старше, чтобы она могла сойти за человека, которому разрешено покупать в магазине спиртное.

— У тебя есть фальшивые документы? — спросила Ундина.

— Нет. — Тут наступила пауза. — Но знаешь, я уже покупала его раньше, в «О'Брайенс», на Юго-Восточной Семьдесят седьмой авеню. Даже Таня Рабани затаривалась там на прошлой неделе, а ей больше двенадцати никто бы не дал. Кроме, конечно, тех…

Ундина провела карандашом по лежавшему перед ней листку бумаги. Перед глазами мелькнул образ Тани Рабани — детское личико и невинные глазки, хлопающие ресничками, а под всем этим пугающе пышный бюст.

— А, я, кажется, начинаю понимать…

Моргана засмеялась, но как-то не слишком весело.

— Просто когда пойдем, надо будет убедиться, что именно тот мужик сидит за кассой.

— Предположительно лет пятидесяти, — продолжила Ундина. — Кепка как у водителя, а задница — как у водопроводчика.

— Который просто не может сказать «нет» маленькой милашке.

— А ты плохая девочка!

— Ты даже не представляешь насколько. — Моргана засмеялась грудным смехом. — Изобразим что-нибудь в стиле «девочка на девочке», чтоб ему было о чем грезить всю ночь? Это же просто семечки, детка! Пустяки!

Ундина задумалась: чем же Моргана так привлекает ее. Она была такой напористой, а ее желания — такими конкретными, но что творилось в голове у этой девицы?

— Ну ладно. Я заеду за тобой в семь.

— Идет, в семь.

Ундина кинула телефон на кровать, пригладила косички и обратила внимание, как часто колотится сердце. Также она заметила, что нарисовала еще одну бабочку на листке, на котором пока стоял лишь праздничный заголовок. Ничего особенного, просто набросок, но что-то в этом последнем рисунке тревожило ее. Упрямыми толстыми линиями там было начерчено злобное лицо, глядящее с туловища насекомого. Разорвав первый лист, Ундина начала работу по-новому и засиделась до заката. Она рисовала тельца с крыльями, деревья, червяков — все образы из своих снов, какие удавалось припомнить. Рисование всегда помогало ей прийти в норму. Опустошая колодец наваждений, она могла менять курс, по которому двигалось ее сознание. Когда она приходила в себя, на листке оставался созданный ею мир — не настоящий, но очень на него похожий.

Через некоторое время пробило семь. Ундина к тому времени составила список гостей и перечень закусок, которые они с Морганой могли приготовить за пару часов, причем оба листа оказались испещрены изображениями бабочек — но Ундина даже не помнила, как нарисовала их. Вздохнув, она вывела затейливую завитушку поверх одной из них — у которой было лицо темноволосой девушки, виденной во сне. Заостренное, милое лицо с тонкими темными бровями и вздернутым подбородком, с задорным, внимательным взглядом и остренькими зубками, выступающими из-под тонкой, но выпуклой губы.

«Моргана!» — прошептала про себя Ундина и засмеялась, направляясь в душ.

Моргана д'Амичи придвинулась к зеркалу, изучая свое лицо с той же основательностью, с какой подходила ко всем проблемам. Она рассматривала его, мерила взглядом, отмечая сильные и слабые стороны, а потом принималась совершенствовать. Лицо ей досталось неплохое — невинные глаза небесной синевы под изгибами черных бровей, россыпь веснушек на дерзко вздернутом носике. Вот только щеки слегка полноваты, а губы несколько тонки, но зато волосы просто замечательные: густые, темные — как думала Моргана, благодаря наследственности отца-итальянца, хотя тот сам и был блондином. Моргана любовалась своей шеей, изящными ключицами под сияющей кожей и впадинкой, возле которой они встречались. В общем и целом Моргана была хорошенькой семнадцатилетней девушкой — ей многие об этом говорили.

Но никому из этих людей нельзя было знать правду. Только сама Моргана знала, что достичь настоящего совершенства ей мешают некоторые мелкие недостатки: губы тонковаты, вихор падает на лоб — она скрывала его под волнообразной челкой, а еще у основания розовенького пальчика имеется шрам. И вот еще крохотный тонкий волосок у брови, а ведь на годовой запас депиляционного воска она потратила половину чаевых за прошлую неделю — Моргана работала барменом-бариста в «Кракатау», самой посещаемой кофейне на юго-востоке Портленда. К тому же мать подарила ей шикарный набор пинцетов.

— Все на месте, дорогая? — В дверном проеме появилась Ивонн д'Амичи.

Расхаживая взад-вперед по закутку между прачечной и спальней Морганы, где дочь разместила туалетный столик, Ивонн что-то бормотала себе под нос. Она привыкла к тому, что Моргана каждый вечер минимум по часу торчит перед зеркалом, но не могла удержаться от комментариев.

Взгляд Морганы снова вернулся к зеркалу.

— Мне казалось, ты сама хочешь, чтобы я хорошо выглядела, мамочка. Ты же всегда говорила, что хочешь для меня лучшей судьбы, чем досталась тебе.

Ивонн поставила белую пластиковую корзину на стиральную машинку и выглянула из окна маленького домика, в котором они жили с дочерью Морганой и сыном К. А. — названным так в честь Кевина Антони, отца Ивонн. Ядовито-оранжевый шар садящегося солнца прятался за парком.

Моргана понимала, что это удар под дых. Ивонн в свое время была очень хорошенькой. Не такой, как Моргана, но достаточно симпатичной, чтобы в 1986 году завоевать королевский титул на Фестивале роз и попасться на глаза придурку сыну одного из членов жюри, Филу д'Амичи, из компании «Д'Амичи и сыновья», владеющей самой крупной сетью бакалейных магазинов в Орегоне. И она действительно хотела для своих детей будущего получше, чем могла им предложить Стил-стрит — паршивая полоса асфальта, тянущаяся сквозь череду навевающих тоску трущоб в самый конец юго-восточного Портленда. Они поселились здесь, когда Фил-младший работал рассыльным на складе, дожидаясь, пока его жлоб папаша протянет ноги.

Потом, говорил ее бывший супруг, все изменится. Так оно и вышло — все решительно переменилось. Он обзавелся новой подружкой, стал прикрывать преждевременно возникшие залысины специальными накладками и купил красный «БМВ»-кабриолет, на котором и катался со своей пассией, наслаждаясь жизнью. К тому времени как д'Амичи-старший заработал свой первый инфаркт, паршивец сынок из семьи уже отчалил. А бракоразводный процесс был окончен за две недели до смерти старика, вследствие чего ни Ивонн, ни детям в наследство не досталось ни пенни.

Большинство домов в округе были на колесах, но Ивонн исправно вносила арендную плату и еще копила деньги, чтобы отправить К. А. в тренировочный лагерь для футболистов. А Моргана, что бы она ни говорила, все-таки съездила на лето во Францию после второго года обучения. Это было нелегко устроить — Фил-младший связался с девушкой из группы поддержки «Портленд Блейзере», лишь несколькими годами старше его дочери, и ясно дал понять, что на детей будет давать самый минимум. Он заявил, что его дети, как и он в свое время, должны самостоятельно зарабатывать на жизнь. Ивонн не стала спорить, но сама думала и поступала иначе. Она любила своих детей и гордилась ими. Стремление Морганы к совершенству сделало ее круглой отличницей и кандидатом в президенты класса, а талант К. А. доставил ему место в футбольной команде школы Мак-Кинли, ставшей чемпионом штата.

И тем не менее сильная воля Морганы ее пугала, так же как и стремление дочери быть идеальной.

Ивонн кашлянула.

— Моргана, дорогая. Ты же знаешь, я считаю тебя очень красивой.

Пройдя к туалетному столику, за которым, выпрямив спину, сидела дочь, Ивонн положила руки ей на плечи. Та напряглась, но рук не сбросила.

— Ты всегда любила смотреться в зеркало.

Моргана улыбнулась и дотронулась до руки матери.

— А я думаю, что ты — просто чудо, мамочка. Особенно после того, что сделал отец…

Ивонн опустила усталые голубые глаза.

— Она же практически моя ровесница! — Моргана вздохнула и покачала головой, стараясь, чтобы мать непременно заметила, как красиво колыхнулась при этом блестящая масса ее волос. — Как бы то ни было, ты же знаешь, мы с К. А. очень ценим, как много ты работаешь ради нас.

Ивонн вздрогнула, скрестила руки на груди.

— Ты не мерзнешь? Кажется, здесь несколько холодновато. — Моргана улыбнулась, не понять, искренне или фальшиво. — Это, наверное, климакс.

— Моргана, я тебя умоляю! Ты можешь хотя бы раз в жизни вести себя прилично? Я не настолько стара, чтобы у меня начался климакс. Да и в любом случае, при климаксе чувствуешь приливы жара…

— Играем в дочки-матери?

Со стаканом апельсинового сока в руке вошел К. А. д'Амичи — высокий юноша с волнистыми волосами. Глаза Морганы и Ивонн оторвались от зеркала и обратились к нему.

— Легок на помине! — улыбнулась Ивонн и повернулась к сыну.

— Да неужели это мой блестящий братец! — воскликнула Моргана. — Ну что, Кака,[20] сегодня на тренировке тебе уже дали поскакать с мячиком вокруг ограничительных конусов? Или они все еще ждут, пока ты выучишься различать право и лево?

К. А. ухмыльнулся.

В глазах шестнадцатилетнего брата, все, что делала Моргана, было правильным. Именно она, приходя из школы домой, играла с ним, пока Ивонн была в салоне, а Фил — в магазине; именно она укладывала его спать, пока родители скандалили, до того как развестись; именно она помогала ему делать уроки.

— Нет. — К. А. встал позади сестры. — Мы просто заплетали друг другу косички на наших волосатых спинах.

Он взял тюбик губной помады, открыл его, выдвинул яркий вишневый столбик. Потом потер свои измазанные губы, так, как это делала его сестрица, и приблизил к ней лицо.

Они были совершенно разными: К. А. — высокий блондин с правильными чертами лица, а Моргана — миниатюрная, темноволосая и довольно угловатая, но в их внешности угадывалось нечто настолько общее, что сразу становилось ясно: они брат и сестра. Надув губы, он произнес тоном роковой женщины:

— Думаю, этой помадой я накрашусь к вечеринке у Ундины. — Затем перевернул тюбик, чтобы прочесть ярлычок. — Как называется? «Дьяволица»? Превосходно!

— К. А.! — Ивонн засмеялась.

Моргана притворно зевнула и оттолкнула брата от зеркала.

— А как ты узнал про вечеринку? Ты же не собираешься туда заявиться? Она же только для старшеклассников, ты в курсе?

— Вы это о чем? У Мейсонов вечеринка?

— Только для молодежи, мам. Сегодня старшие Мейсоны уехали в Чикаго.

— Именно, — в тон ей заметил К. А. — Не стоит повторять опыт той рождественской вечеринки, с которой ты уходила последней.

— Когда ты завернула оставшиеся пирожки со шпинатом и сунула их в сумочку.

— Это мне Триш велела! — Ивонн сделала страдальческое лицо, но тут же рассмеялась. — Ну ладно, ладно. Я понимаю, когда от меня хотят избавиться.

Она потрепала сына по волосам и ретировалась на кухню.

Моргана выдвинула стержень косметического карандаша, подвела глаз и кинула в сторону брата убийственный взгляд.

— Я надеюсь, ты не собираешься притащить своего неблагонадежного приятеля?

К. А. лениво улыбнулся:

— Никс клевый. Да и потом, тебе какая разница? Ундина же не возражает.

— Он неудачник и тунеядец, К. А. — Моргана закатила глаза. — И на кого ты тратишь свое время!

К. А. пропустил ее слова мимо ушей.

— Он сегодня уезжает.

— У сеньора Растамана появилась работа?

— Мы с ним вместе работаем. Я тебе уже говорил. А если точно, то работали. Он уволился. Джейкоб говорит, ему кажется, что с Никсом не все в порядке.

— Так и есть. — Моргана постучала себя по виску. — Такое называется врожденным отсутствием ай-кью.

— Господи, Моргана, если он не окончил среднюю школу, это еще не значит, что он дурак.

Девушка пожала плечами.

— Ну ладно. А Нив ты возьмешь с собой? — спросил К. А.

Моргана распустила волосы, и они упали ей на плечи. Брат говорил о ее новой подружке, Нив Клоуз, самой последней в череде миленьких скромных девчушек, которые всегда ходили за ней по пятам. Смешная и ни на кого не похожая Нив задержалась возле Морганы немного дольше прочих, но Моргана уже начинала от нее уставать.

— Нив неприкосновенна, братец.

— Да брось ты.

— Она моя подруга, Кака. Я не люблю мешать одно с другим. В школе Мак-Кинли есть сотни цыпочек, с которыми ты мог бы проводить время. Почему бы тебе не подцепить одну из них? Так или иначе, ты разве не слышал о правиле не гадить там, где ешь? Клоуз будет не очень-то доволен, если ты начнешь встречаться с его дочерью.

К. А. улыбнулся сестре все еще вишневыми губами.

— Я нравлюсь Джейкобу Клоузу, — с торжествующим видом заявил он. — Я его правая рука и лидер его команды. Он будет счастлив, если я стану встречаться с его дочерью и оберегать ее от всяких придурков, которые сама-знаешь-чего-хотят.

Моргана прикрыла глаза и выставила подбородок. Перед ее глазами стояли белокурые кудряшки Нив, очаровательно растрепанные, ее дорогие тряпки, пирсинг в пупке, плоский живот, несмотря на то что Джейкоб с детства кормил ее пиццей. Клоузы были богаты, они баловали Нив, хотя, казалось, она ничего и никогда не принимала всерьез.

— Вечно ты такой, К. А. Вечно ты начинаешь увиваться за одной из моих подружек, а потом бросаешь их.

Моргана развернулась в кресле и продолжила:

— Интересно, кого еще ты кинешь помимо той кучи трахнутых тобой милых девочек из школы Мак-Кинли?

К. А. наклонился и положил руку ей на колено. На кухне играло радио, и брат с сестрой слышали, как мать моет посуду, подпевая группе «Джорней».[21] Оба понимали, что для Ивонн это будет еще один одинокий вечер: очередная серия «Уилла и Грейс»,[22] тарелка с объедками; возможно, звонок любовнице или прогулка в бар у дороги, где работает любовник, который был моложе ее. Потом сон, а завтра все начнется сначала.

Моргана опустила голову. К. А. переложил руку ей на плечо.

— Я не собираюсь бросать тебя. Я никогда этого не сделаю.

— Как ты можешь говорить, что ты сделаешь, а что нет? Ты же не знаешь. И он не знал.

— Отец — придурок. — К. А. взял сестру за подбородок и поцеловал в лоб. — И я не он.

Моргана подняла глаза.

— Это правда.

К. А. снова кивнул и улыбнулся улыбкой дьяволицы.

— Кто тебя любит?

— Ты меня любишь.

— Я тебя люблю.

Моргана кивнула и тихонько, еле слышно, шепнула брату:

— И я тебя.

ГЛАВА 4

Он не виноват. Он не виноват. Шагая через заросли и не сводя глаз со своих дырявых коричневых ботинок, Никс повторял про себя, словно мантру: «Я не виноват!» Он столько раз произнес эти слова, что уже почти поверил в них. Но все же Никс понимал, что сам упустил свой шанс. Вскоре после того, как Тим Бликер ушел, Финн Тервиллигер без лишних слов выгнал его из сквота — просто поднялся со своего пня, обнял Никса и пошел прочь. Это значило, что Никс должен уйти. У них чистый сквот, Финн с самого начала предупреждал об этом.

Эвелин нельзя было пересекаться с Бликером, когда ей едва-едва удалось завязать с наркотой. Так зачем же Никс привел сюда дилера? Он был в курсе, что это грозило ему изгнанием, но все равно сделал это. Все его усилия за последний год пошли прахом. И, несмотря на мантру, Никс знал, что он, черт подери, виноват сам.

Юноша выбрался на поляну и присел на скамью. Весь Портленд раскинулся перед ним: серебристая змея реки Уилламетт, маленькие домики повсюду, насколько хватал глаз, а в отдалении купол горы Маунт-Худ, настолько похожей на действующий вулкан, что казалось, вот-вот из заостренной вершины вырвется клуб дыма. Никс с болью вспоминал мать, дядьев и теток, Папашу Сент-Мишеля, кузенов и кузин, которые остались в Ситке, и сам остров — рыбу, и деревья, и ветер над океаном.

Эти горы тянулись до самого его дома. Никсу помнилось, как дед показывал на них, потом — на Никса и пытался что-то объяснить ему. Что именно? Что было в тех горах? Что скрывалось под ними, ожидая своего часа и готовясь выбраться наружу?

Несколько семейных групп, устроивших пикник, расположились на траве. Пара подростков — ровесников Никса — метали диск, какой-то мальчишка разлегся на взятом напрокат спальном мешке. Все они казались такими беззаботными, такими счастливыми. Никс задумался, задавая себе вопрос, что же отличало его от них. Он снова думал о своих снах, о «пыльце», о сиянии, окружавшем встречавшихся ему людей, и о том, в какой бардак он превратил свою жизнь. С ним что-то было не то, все у него шло как-то неправильно. Неужели он псих вроде тех бомжей, которых он видел в бернсайдском автобусе, — они разговаривали сами с собой, читали Библию, будто надеялись отыскать там ключ к своему разуму? Он чувствовал себя изгоем, которого преследуют видения светящихся ореолов, и это было так бессмысленно и жестоко, что просто не могло быть правдой. Наверное, это значит, что он сумасшедший.

Тем не менее сумасшедшим он себя не чувствовал. Скорее стариком.

Солнце клонилось на запад. Там, на западе, в девяноста милях отсюда был океан: заливы и мелководья, пляжи, утесы и безоглядный водный простор. Никс слышал, будто бы под Портлендом есть туннели, ведущие к самому океану. Однажды ночью в сквоте Эвелин рассказывала ему про них. Они назывались Шанхайскими туннелями: строившие железные дороги китайцы проложили их еще в те времена, когда существовали опиумные притоны и корабли отправлялись за мехами через Аляску на Дальний Восток. Трудно было найти добровольцев моряков для многолетнего плавания в Китай, поэтому подлецы капитаны воровали людей. Напоив до беспамятства или одурманив опиумом несчастных болванов, они тайком переправляли свои жертвы по туннелям на ожидавшие корабли — «шанхаили», как это называлось. Человек приходил в себя далеко в море и на годы оказывался прикован к судну, бороздящему Тихий океан. Эвелин рассказывала, что она даже забиралась в эти подземные проходы — как-то ночью, когда была под кайфом. Судя по всему, ей не хотелось рассказывать об этом, но кое-что ему тогда удалось узнать. Там, в туннелях, были люди.

— С острыми зубами, — шептала Эвелин. — У них были острые зубы. Я помню.

Острые зубы он списал на тогдашнее состояние Эви, но вот туннели… Никс понимал, почему она была так увлечена ими. Оказаться захваченным в плен не казалось ему таким уж страшным, острых зубов и всего такого он не боялся. Наоборот, это было бы идеальным выходом из того бардака, в который превратилась его жизнь. Он бы шел и шел по одному из таких туннелей — до самого солнца, куда-нибудь туда, откуда нет возврата, где нет ни светящихся ореолов, ни «пыльцы», где сон и явь — одно и то же.

— А ты раненько, — вдруг прозвучал рядом чей-то голос, и Никс вздрогнул от неожиданности.

Обернувшись, он увидел присевшего возле него на парковую скамью молодого человека — долговязого, широкоплечего и длинноногого. Лицо его скрывал черный капюшон и солнечные очки в черной оправе с зеркальными линзами. Но Никс не удивился, поскольку ждал его.

— Ага, — ответил он. — Кое-что произошло.

Юноша в капюшоне кивнул, не повернув головы, так что Никс видел лишь кончик его длинного носа и краешек эспаньолки, выступавшей под полноватой нижней губой.

— Тебя вышибли.

Никс присвистнул и покачал головой.

— Черт! Как ты узнал, чувак? Это случилось меньше часа назад. Не знаю, у кого ты достал эту информацию, но можешь сказать этому придурку, чтобы тот убрал свою голову от моей задницы.

Молодой человек не повернулся, но голос его стал тише.

— Откуда узнал, не важно. А важно то, что ты решил позвонить мне, а не Тиму Бликеру. Это прекрасный шаг…

Таинственный собеседник Никса был торговцем наркотиками — ему присоветовали этого парня в пиццерии «Джейкобс» как-то ночью, когда Блик уехал в Сиэтл. С тех пор они встречались несколько раз. Свой товар незнакомец отдавал дешевле, чем Блик, и не занимался ничем тяжелее «пыльцы» — Никсу это нравилось. И все же он старался не встречаться с этим парнем без крайней необходимости. Тот назначал встречи только здесь — в парке, на открытом месте с широким видом на город, а не в лесном уединении, как предпочитал Никс. А еще его настораживала манера таинственного незнакомца — тот обращался с Никсом так, будто все про него знал. И он действительно знал многое — например, что Никс приехал с Аляски, что он живет в сквоте с Финном и Эвелин и моет тарелки у Джейкоба, да и вообще держался так, будто Никс его брат и ему есть до него какое-то дело. А между тем сам Никс даже не знал его имени. Они находились в неравном положении, и это бесило Никса.

Незнакомец всегда скрывал свое лицо и носил одну и ту же толстовку с капюшоном, одни и те же темные джинсы и неизменные темные спортивные очки. Кроме номера его мобильника Никс знал только то, что у него имелась темно-каштановая эспаньолка и татуировка на внутренней стороне правого запястья в виде крошечного синего икса, достаточно маленького, чтоб его можно было скрыть под ремешком часов. Никс как-то раз заметил его, когда парень передавал ему «пыльцу», и рукав приподнялся как раз настолько, чтобы открыть бледное запястье.

— Прекрасный шаг? Чувак, ты меня даже не знаешь!

Никс вытащил бумажник и протянул парню купюру, которую пытался отдать Блику.

— Вот твоя двадцатка. И держись подальше от моего дерьма. Я пошел.

Он было встал, но парень вытянул правую руку — ту самую, с крошечным иксом, — и Никс невольно присел обратно.

— Расслабься. — Незнакомец вытащил пакетик из кармана и передал его Никсу, не притрагиваясь к деньгам. — За мой счет. — Он сделал паузу. — При одном условии.

— Нет, чувак. Я не стану поставлять тебе новых клиентов…

Молодой человек покачал головой.

— Ты послушай сначала, а потом будешь спорить. — Он сунул руки обратно в карманы толстовки. — Условие такое: ни при каких обстоятельствах не принимать «пыльцу» сегодня ночью.

— И это твое условие? — Никс поднял глаза к его лицу, но парень отвернулся и стал смотреть на восток, в поля. — Ты что, прикалываешься?

— Это просьба.

Сегодня ночью Никс планировал встретиться с К. А. Д'Амичи приглашал его на вечеринку в дом какой-то богатой девчонки, подруги его сестры, в северо-восточной части города. Он ждал этого в течение всего проклятого дня. На вечеринке он собирался нажраться, причем по полной, потом принять «пыльцу», а затем — уснуть и во сне найти путь через туннели, к кораблям в море, чтобы уйти и не вернуться.

— С какой стати ты мне указываешь, когда принимать ее, а когда — нет? Господи, чувак, это не твое дело! Тебе-то что с того?

— Это уж мне решать.

Никс прикрыл руками глаза. Что происходит? Откуда этот парень знает его? И с чего он вообще взял, что Никс будет выполнять его желания? Юноша снова почувствовал смятение. И отчего только все не могло стать нормальным, как в детстве, когда они жили вместе с Беттиной, а световые ореолы еще не начали появляться?

Торговец поднял правую руку и произнес тихо, но твердо:

— Ты должен дать слово, Николас Сент-Мишель.

«Сент-Мишель». Эти слова отдались эхом в голове Никса. «Сент-Мишель». Откуда он знает, как его зовут? Никс был слишком сбит с толку, чтобы рассуждать. И эта его рука с крошечным иксом — здесь что-то не так…

— Хорошо. Я обещаю. — Никс поднялся, чтобы уйти. — Но я не стану больше обращаться к тебе и даже видеть тебя поблизости не желаю. Никогда. Разговор окончен, — выпалил он, стараясь убедить в этом хотя бы себя.

И тут молодой человек на скамье впервые посмотрел на Никса. Его глаза прятались за стеклами очков, а все остальное лицо скрывалось в тени — но Никс заметил две вещи. Незнакомец улыбался. У него были резцы очень странной формы, которые придавали ему голодное, волчье выражение. Но почему-то сейчас, впервые за все время, эта улыбка не вызвала у Никса ощущения ужаса.

Тьма сгустилась над лесом, у края заросшего поля за белым, обшитым виниловыми панелями домиком д'Амичи. Моргана сидела на ступеньках крыльца, дожидаясь Ундину и в задумчивости проводя ладонью по гладким ногам. Вечер был тихим, лишь печально ухали совы, обитавшие в лесу за домом.

С самого раннего детства Моргана боялась этого леса. К. А. и его друзья бродили по нему почти ежедневно, строили крепости из досок, которые воровали у соседей с задних дворов, ловили лягушек, играли в индейцев. Несколько раз Моргана увязывалась за братом. Он не прогонял ее, но мальчишки и есть мальчишки: однажды они решили сыграть с ней шутку и удрали, бросив ее одну посреди леса. Окрашенное зеленью солнце, словно вода, заливало ее глаза, и девочка отчетливо ощущала рядом чье-то невидимое присутствие. Лес был живым, полным множества неведомых существ. Она слышала сов и знала, что это совы, слышала треск веток на ветру. Она даже могла разобрать сдавленное хихиканье братца и его приятелей где-то в подлеске. Но было и нечто такое, что напугало ее и заставило с тех самых пор держаться подальше от леса — шепчущие голоса. Вихри шепелявых звуков, странное потрескивание, которое могла слышать только она — неизвестно, откуда она знала об этом. Казалось, что голоса зовут ее.

«Сладкая моя, — слышался ей страшный распев, — зверушка моя».

И ее собственное имя, произнесенное еле слышным голосом, более тихим, чем лепет младенца, но с такой интонацией, какой отродясь не было ни у одного ребенка.

«Моргана».

Она начала плакать, вернее, испускать истерические крики и стоны, но слезы так и не пролились. Ей было тогда лет восемь-девять, и хотя К. А. был на целых полтора года младше ее, именно он успокаивал ее, вывел из леса и извинился за то, что так неудачно пошутил. С того самого дня Моргана никогда больше не играла в лесу. Если мать посылала ее позвать К. А. обедать, она останавливалась на опушке и кричала оттуда, но никогда не заходила дальше первых веток, боясь снова услышать те голоса.

— Солнышко, почему ты не хочешь взять этот пиджачок?

Голос матери прервал воспоминания Морганы. Ивонн вышла на крыльцо с каким-то старым блейзером, оставшимся со времен ее замужества, и с зажженной сигаретой в другой руке. Ее голос звучал хрипло, и Моргана поняла, что мать уже приняла пару банок пива, лежа на постели перед телевизором.

— Потому что от него несет, как от пепельницы, — ответила она.

Ивонн встала над дочерью, пиджак повис в ее руках.

— Господи, неужели ты не можешь хотя бы пару минут не грубить мне? Я просто пытаюсь тебе помочь.

— Нет, ты просто пытаешься остаться со мной на улице, пока не приедет Ундина.

Моргана повернулась к матери, окинула ее взглядом, и проезжавшая мимо машина осветила улыбку на тонких губах девушки.

— Все нормально. Мои друзья — твои друзья, мамочка.

Ивонн переоделась в джинсы, сидевшие низко, на бедрах, и модный, но тесноватый розовый свитер. В полумраке они могли бы сойти за ровесниц — Ивонн была старше дочери на восемнадцать лет.

— У тебя такой вид, будто ты вырядилась для вечеринки. Только брюшко выпирает.

Повесив пиджак на перила крыльца, Ивонн затянулась сигаретой.

— Я собираюсь к Карле, умница. И не думай, что я не понимаю, о чем ты говоришь. Брюшко.

Она подтянула джинсы, под которыми выпячивался живот.

— Иногда ты просто настоящая стерва, Моргана.

— Но ты же не собираешься испортить эту вечеринку, как испортила предыдущую? — воскликнула девушка, будто не заметив упрека. — Ладно, может, я заскочу к тебе в «Лорелсерст». Кажется, там работает твой личный бармен? Сколько ему? Девятнадцать?

— Ему двадцать семь. И у него есть имя. Тодд, если не помнишь.

— Да, точно. Тодд.

Моргана фыркнула и отвернулась к дороге, потом осмотрела мать с головы до ног:

— Отвратительно. Ты не очень-то похожа на Деми Мур.

Ивонн возмущенно уставилась на дочь.

— Какая ты жестокая. Откуда в тебе столько жестокости?

Моргана не ответила, но смолчать было нелегко. Где-то в глубине души она сама задавалась вопросом: «Откуда во мне столько жестокости?»

«Моргана», — звали лесные голоса.

Девушка порылась в сумочке в поисках зеркальца — у нее выработалась привычка часто смотреть на себя, словно в попытке убедиться, что она все еще здесь и все еще тот же самый человек. На дороге появилась машина, и вот уже автомобиль подъехал по усыпанной гравием дорожке к дому д'Амичи. Ивонн увидела, как на лице дочери появилось выражение слащавой доброжелательности. Она и раньше замечала, что Моргана ведет себя подобным образом, когда к ним в гости приходят друзья. Та или иная девочка на несколько недель, иногда на месяц становилась лучшей подругой Морганы, а потом куда-то исчезала. Если Ивонн спрашивала о ней, Моргана отвечала, что они поссорились и что ей разонравилась эта стерва. Впрочем, такое поведение никак не сказывалось на популярности дочери. Было в Моргане нечто очаровательное, неземное, и никакая грязь к ней не приставала, обвинения скатывались с темноволосой красавицы как с гуся вода, а освободившееся место немедленно занимала новая благоговеющая подружка. Дольше всех продержалась последняя приятельница, Нив, белокожая хорошенькая дочка Джейкоба Клоуза, владельца пиццерии «Джейкобс».

«Какая жалость, что он женат», — подумала Ивонн.

Впрочем, подъехала не Нив. Это оказалась Ундина, другая подруга Морганы. Две подруги одновременно — это просто какой-то рекорд. Впрочем, к Ундине у Морганы было особое отношение — крылось в ней что-то необычное, интригующее. Распечатанные на принтере фотографии Ундины висели на стенах комнаты Морганы, а каждый раз, когда та звонила, Моргана для разговора с ней уединялась в своей комнате и не забывала прикрыть дверь. Казалось, она хотела вобрать в себя Ундину, вытянуть из нее все, что только возможно.

Ундина ей подходит, думала Ивонн. Она хорошая девочка, приятная… а… трудности в общении у Морганы… это пройдет.

Слабость дочери растрогала Ивонн. Та встала, чтобы встретить приехавшую подругу, а мать в это время потянулась и погладила ее по спине.

Моргана улыбнулась, повернулась к матери и обняла ее в свете фар подъехавшего автомобиля. И хотя Ивонн знала, что ласка дочери показная, она не смогла удержаться и обняла ее в ответ. Она старалась не думать о том, как холодны обвившие ее руки, как они жестки и равнодушны.

— Пока, мам, — сказала Моргана и чмокнула Ивонн в щеку, потом послала Ундине улыбку, помахала рукой и соскочила со ступеней к машине. В окне возле водительского сиденья Ивонн заметила тонкую смуглую руку и темноволосую голову.

— Здрасьте, миссис д'Амичи! — крикнула Ундина.

Ивонн помахала ей.

— Привет, Ундина. Ведите себя хорошо.

Девочка кивнула.

— Не беспокойтесь, мы постараемся.

— Люблю тебя, мам, — крикнула Моргана, открывая дверцу машины. — Мы с К. А. потом тебе позвоним.

Ивонн улыбнулась.

— Я тоже тебя люблю.

Растирая озябшие на вечернем воздухе руки, женщина подумала: она действительно любит Моргану. И хоть это безумие, как понимала Ивонн, еще она боится ее.

На стоянке возле магазина «О'Брайенс» Ундина глянула в зеркало заднего вида и убрала со смуглого гладкого лба непослушную прядь. Ради авантюры с закупкой алкоголя она слегка подвела глаза, хоть и не любила косметику, но никакая косметика не могла сделать мягкое, большеглазое лицо Ундины старше ее семнадцати лет. Чистая кожа оттенка корицы, лиловые миндалевидные глаза и слишком пухлые, по ее мнению, губы придавали ей вид совершеннейшего ребенка, хотя она была уже практически взрослой.

Она посмотрела на подругу, сидевшую рядом и искавшую в сумочке любимую темно-красную помаду. Моргана, столь же маленькая и изящная, умела придавать своему лицу исключительно серьезное выражение. Ундина восхищалась ее способностью с легкостью скользящего по воде ветра превращаться в женщину вдвое старше. Ничто в ее лице не менялось: просто его черты складывались иначе, создавая другое впечатление.

Прямо сейчас она превращалась во взрослую женщину, покупающую алкоголь для субботней вечеринки.

— Несомненно, мне уже есть двадцать один, — ухмыльнулась Моргана, приподняв бровь. — А ты как думаешь?

— Я потрясена, — честно ответила Ундина, открывая дверь машины.

Моргана последовала за ней, и они прошли по брусчатке, сквозь которую пробивалась трава, к дверям «О'Брайенс» — захудалого винного магазинчика, расположенного среди гаражей и пустых стоянок.

За кассовым аппаратом сидел, читая спортивную газету, мужчина средних лет в темно-бордовой ветровке и грязной форме цвета хаки. Он улыбнулся, оглядел Моргану с головы до ног и помахал вошедшим девушкам. Моргана направилась прямо в отдел спиртного.

— Видишь, — самодовольно улыбнулась она, через спину показывая на продавца большим пальцем. — Все проще простого.

Ундина промолчала. Она никогда раньше не устраивала вечеринок и не пыталась покупать алкоголь. Если ей хотелось, Триш и Ральф давали ей глотнуть вина или пива, но большого удовольствия она в этом не находила. От выпитого ее клонило в сон, и вечер в гостях она заканчивала, тихонько прикорнув на диване в ожидании, когда ее отвезут домой.

— Пойду возьму вина, — объявила Моргана, направляясь в дальнюю часть магазина.

— Ага, ладно, — отозвалась ей вслед Ундина.

Она слабо разбиралась в вине и поэтому обрадовалась, что Моргана взяла инициативу на себя. Впрочем, при скудости магазинного ассортимента разбираться было почти и не в чем: вино в бутылках или в пакете — вот и вся разница.

Моргана повернулась к подруге и посмотрела на нее в упор.

— Эй, Ундина! — негромко окликнула она. Это пристальное внимание нервировало, тем не менее Ундина улыбнулась.

— Что?

— Ты всю ночь тут торчать будешь, как школьница какая-нибудь? — Моргана понизила голос до шепота. — Или, может, возьмешь несколько бутылок чего-нибудь покрепче?

— Покрепче? — Ундина удивилась. Да и с какой стати эта девчонка ею помыкает? — Что? Ах, да. Конечно.

Она схватила тележку и прошла вдоль уставленного бутылками стеллажа, пытаясь сосредоточиться. Вечеринка была идеей Морганы, но задумка казалась довольно неплохой. Ундине всегда хотелось быть старше своих лет, в душе она чувствовала себя старше и знала, что может нести большую ответственность. Изысканная вечеринка в хорошей компании перед будущим выпускным годом — лучшее средство для поднятия настроения.

Если честно, Ундина чувствовала, что ни дружба с Морганой, ни предполагаемая вечеринка не закроют ту дыру в ее душе, которая разверзлась этим утром с отъездом родителей. Ну почему она не поехала в Чикаго? Почему она так упорно старается избегать сближения с кем бы то ни было — даже со своей семьей, даже с отцом, который привел ее в этот мир? Она знала, что никогда не сможет доверить другим людям правду о себе, которую сама приняла с такой мукой. Например, никогда не расскажет Моргане о том, что чувствует, глядя на свои картины, или о том, как в последнее время стала ощущать потерю связи с реальностью. Но кому же еще она могла бы поведать это, если не Моргане, которая вроде бы была ее ближайшей подругой?

«Хватит. Умерь свой творческий темперамент, Ундина». — Осматривая стеллажи с рядами светлых и темных бутылок, девушка почти слышала голос своей матери, отчитывающей ее за то, что она слишком долго возится с принятием решения.

«Черт с ним со всем, — подумала Ундина. — Вечеринка состоится».

Она решительно настроилась веселиться и, чтобы поднять настроение, принялась мурлыкать любимую песню группы «Флейм»:

Она брала бутылки правой рукой и укладывала на сгиб левой, выбирая в основном по цвету. Ей нравилась кристальная прозрачность водки, коричневая теплота виски… А это что такое? «Перно» — что-то такое зеленое и очень французское даже с виду. А вот еще смешная бутылка ликера — наверное, по вкусу он как шоколадное молоко…

Боковым зрением она вдруг уловила рядом движение чего-то серо-черного и в испуге обернулась.

— Привет, Ундина, — рассмеялся гибкий, ладно скроенный молодой человек лет двадцати с небольшим. Волосы у него были темно-каштановые, а глаза зеленые, точно такого же цвета, как бутылка в ее руке. — Давненько же мы с тобой не виделись!

Верхними зубами парень прикусил нижнюю губу, под которой виднелась коротенькая эспаньолка, и ухмыльнулся, приподняв бровь.

Ундина мельком подумала: разве эспаньолки не вышли из моды в году примерно двухтысячном — тогда же, когда Джеймс Мозервелл учился в средней школе? С тех пор он настолько прочно утвердился среди завсегдатаев портлендских парков для катания на роликах, книжных магазинов, кофеен и вечеринок, что казалось, только там и жил.

— Привет, Мотылек. — Ундина натянуто улыбнулась и, отвернувшись к бутылкам, принялась изучать их с удвоенным интересом.

Джеймс Мозервелл, или Мотылек, как он сам называл себя, давно пытался подбить клинья к Ундине, как и к любой портлендской девчонке в возрасте от тринадцати до девятнадцати. Во время предыдущих встреч у нее создавалось впечатление, что в промежутках разговора с ее грудью Мотылек не без интереса изучает задницы других барышень. Может, это просто нервный тик, но Ундина сочла парня утомительным.

— Ты, как всегда, соблазнительна, — продолжил Мотылек, шагнув поближе. — Между чем и чем выбираешь, любовь моя?

Он взял бутылку шоколадного ликера из ее рук.

— Я бы рекомендовал что-нибудь не такое сладкое.

— Мотылек, тебе что, мало пятнадцатилетних?

Он рассмеялся и вскинул брови.

— Я мужжжжжаю, Ундина. Всем когда-нибудь приходится взрослеть.

Он немного отступил и поправил черный ремешок на запястье, под которым Ундина мельком заметила часть голубой татуировки. Интересно, что там могло быть — что-нибудь сакральное вроде знака «Ом»?

Одевался Мотылек просто: в черные джинсы и футболку с длинным рукавом и узкой горловиной, которая подчеркивала его тонкое лицо с высокими скулами, зато на среднем пальце правой руки носил массивное, украшенное вязью серебряное кольцо, и даже Ундина не могла не признать, что в этом парне было что-то жутко сексуальное.

«Фу! О чем ты только думаешь?» — мысленно попрекнула она себя и снова повернулась к полкам.

— Так в котором часу начинается вечеринка? — невозмутимо продолжил Мотылек.

— Что? — Ундина резко обернулась. Мотылек присел и принялся завязывать шнурок, не сводя с нее глаз.

— Я спросил, в котором часу начнется вечеринка? Не хочу опаздывать.

Девушка прищурилась и шагнула ближе. Мотылек не шелохнулся. Ундина удивилась — обычно люди от нее отстранялись.

— Нет никакой вечеринки.

— Ну конечно есть, красавица. — Он выпрямился и улыбнулся. — У тебя дома. Твои родители сегодня уехали, и ты…

Прежде чем Ундина успела спросить парня, как, черт подери, он узнал об отъезде ее родителей, из-за угла вырулила Моргана и направилась к ним. Заметив новое лицо, она сбавила шаг, по-кошачьи скользнула к Ундине, но глядела при этом на Мотылька. В руках ее позвякивали бутылки.

Мотылек обернулся.

— Видение номер два? Ну разве это не мой звездный вечер?

— Лети отсюда, Мотылек, — прошептала Ундина.

— Меня зовут Моргана, — пропела темноволосая девушка, наклоняя голову. — А тебя?

Мотылек усмехнулся.

— Джеймс Мозервелл.

— Как художника?[24]

— О, поклонница изящных искусств! Замечательно. Можешь звать меня Мотылек.

Он протянул кончики пальцев; Моргана едва коснулась их, бросив ему загадочную улыбку.

— Я только что спрашивал нашу общую подругу Ундину, во сколько сегодня начинается ваша вечеринка.

— Вечеринка начнется в десять, — ответила Моргана, не обращая внимания на отрицательно качающую головой Ундину. — А пока мы просто закупаемся.

Она показала ему четыре бутылки вина, которые держала в руках, прижав к груди.

— Что за прелестные сосуды.

Моргана откинула голову и рассмеялась.

— Да что ты, спасибо.

Тут заговорила Ундина.

— О боже мой! Ну ты и придурок, — выразительно отчеканила она, повернувшись к молодому человеку. — Тебя не приглашают, Мотылек. Ему нельзя приходить — у него талант привлекать неуправляемый сброд, — пояснила она подруге.

Однако Моргана продолжала смотреть на нового знакомого и улыбаться.

— О… как все плохо.

— Хммм… — Мотылек взвесил их булькающие трофеи. — Как бы то ни было, самим вам это ни за что не купить.

— Au contraire,[25] друг мой. — Ундина показала вдоль прохода на кассира, читавшего газету за прилавком. — Моргана постоянно здесь закупается. Этот мужик от нее теряет рассудок.

Красавица с улыбкой пожала плечами.

— Ну конечно. — Мотылек подмигнул, но покачал головой. — Вот только не сегодня. Без моей помощи вам не обойтись.

Его лицо стало серьезным.

— А заодно мы могли бы повеселиться в этот вечер еще до того, как все начнется.

До того, как все начнется? О чем он, черт подери, говорит? Ундина отмахнулась от непонятного замечания. Мотылек был известен болтовней в стиле «я весь такой загадочный», которую она терпеть не могла. «Эй, а ты не собираешься на „Человека в огне“?[26] Зачетные татухи, чувак». Бла-бла-бла. В Портленде такие приколы могли и сработать, но единственным их назначением было помогать забраться под юбку аппетитным девочкам.

Ундина махнула рукой.

— Слишком много «пыльцы» вынюхал, Мотылек? Позволь, я повторю. Тебя — никто — не — приглашает!

Он только улыбнулся.

— Ну, как хотите.

— Пошли, Моргана. — Ундина направилась к кассе. — Нам не нужна твоя помощь, Мотылек. Мы просто устраиваем маленькие посиделки — для небольшого избранного общества. Старшеклассников. Я полагаю, ты не настолько жаждешь погрузиться в воспоминания молодости?

Мозервелл рассмеялся, наслаждаясь этой перепалкой.

— Я счастлив от одного только твоего присутствия. Ну что, Моргана, — начал он, забирая бутылки из неловких девичьих пальцев и перекладывая их в тележку Ундины, — расскажи о себе. Кто ты, милое создание, ангел света? Ты ведь не хочешь сбежать от меня?

Девушка шагнула ближе. Ей определенно нравилось его внимание, и она была очарована новым знакомым. Ундина пошла быстрее. Как странно чувствовать, что тебя не замечают — будто тебя вовсе нет. И дело здесь не в ревности. Ревность — порождение желания, а это в основном обошло ее стороной — несколько раз она целовалась с мальчишками на танцах в школе Мак-Кинли, но никогда ни с кем по-настоящему не встречалась. Ревность всегда казалась ей чем-то смешным и уместным разве что в плохом реалити-шоу. Нынешняя ситуация скорее раздражала ее, будто заусенец. Убийственно раздражала.

Кроме того, от этой пары начинал исходить какой-то жар, и Ундина чувствовала, что если стоять между ними достаточно долго, то можно и вспыхнуть.

— Пошли, Моргана, — сказала она, прибавив шагу.

Кассир еще за несколько шагов до кассы дал понять, что абсолютно не собирается продавать выпивку несовершеннолетним. Несмотря на это, Моргана с заранее приготовленной улыбочкой начала выкладывать бутылки. Мужчина за прилавком покачал головой.

— Документы покажите, барышня, — предложил он, глянув поверх очков.

Моргана низко наклонилась над кассой, открывая роскошное орудие внушения в виде молочно-белой груди в вырезе черной блузки.

— У меня украли бумажник, — сказала она, убирая за ухо выбившуюся прядь и улыбаясь. — Помните? Я была тут всего лишь на прошлой неделе и уже говорила, что у меня украли бумажник. Как только мне оформят новые документы, я приду и покажу вам…

Мужчина постучал по табличке с цифрой «21», прикрепленной к кассе.

— Нет документов, не будет и покупки. И предлагаю вам вернуть эти товары обратно на полки, пока я не позвонил в полицию и вас не арестовали за попытку незаконно приобрести алкоголь.

И он одну за другой оттолкнул бутылки от себя, обратно к Моргане.

— Динамщица, — пробормотал он и закашлялся.

Шокированная Ундина стояла молча, не находя слов. Моргана притворилась, что не слышала этой отповеди, Мотылек же, судя по всему, ничего не упустил. Вид у него был сияющий, а улыбка, когда он смотрел на Ундину, явно подразумевала: «Ну что я вам говорил?»

Кассир вытер нос тыльной стороной ладони, встряхнул газету и снова принялся читать.

— И вы тоже, — кивнул он Ундине.

— Простите?

Он бросил взгляд на Мотылька, презрительно искривив свою толстую, короткую верхнюю губу:

— И дважды подумайте, прежде чем просить этого мелкого гомика сделать покупку за вас.

Ундина и Моргана безмолвно застыли, опустив руки. Ундина открыла рот, как будто собиралась что-то сказать, но забыла, что именно. Щеки Морганы заливала розовая волна.

С невозмутимой улыбкой Мотылек шагнул вперед и поднял к губам правую руку — ту самую, с серебряным кольцом, часами на ремешке и татуировкой — и шикнул на мужчину. Кассир на секунду напрягся, нахмурился, но тут же расслабился. Мотылек продолжал шипеть, и человек за кассой обмяк. Ундина и Моргана смотрели во все глаза. Держа пальцы возле губ, Мотылек шипел все тише, а кассир становился все более вялым.

Наконец Мотылек умолк и положил руку на прилавок.

Кассир улыбнулся, словно видел его первый раз в жизни.

— Ну, сэр, — сказал он. — Чем могу вам помочь?

— О, думаю, вы могли бы просто пробить нам покупку.

Ундина почувствовала, что у нее закружилась голова, и слегка оперлась о прилавок. Кассир улыбнулся и ей, и она отдернула руку.

— Да, милочка?

— Нет, ничего.

Она не понимала, что происходит. Минуту назад кассир обозвал их динамщицами, а парня — гомиком, и вдруг такая перемена? Она посмотрела на Моргану — та стояла, закусив губу и широко распахнув глаза. Что бы сейчас ни происходило, было ясно: ей это нравится.

— Не бери в голову, юная Ундина, — сказал Мотылек, не сводя глаз с кассира. — Просто клади бутылки в пакет.

— Нет! — Она развернулась и уставилась на него. — Или ты мне скажешь, что происходит, или я уношу отсюда ноги. А вы… — Она повернулась к кассиру. — Почему вы вдруг передумали?

— Заткнись, Ундина, — прошептала Моргана.

— Несколько шоколадок для девушек, сэр? — ответил кассир, и его вялый голос прямо-таки излучал доброту.

— Прошу прощения, но что ты сделал с этим мужиком, Мотылек?

— Только не перебейте аппетит, — предостерег кассир Ундину, потянувшись через прилавок и кладя один «Поцелуйчик» от «Херши» перед ней, а другой — перед Морганой. — Ну же, девочки. Это все ваше, — добавил он, пододвигая к ним шоколадки.

Ундина поняла, что разбираться с этим, что бы там ни было, ей придется на улице. Потрясенная, она взяла шоколадку и запихнула в карман. Моргана развернула свою прямо перед кассой и сунула в рот, потом причмокнула и облизнула губы.

— Так это все мое? — сказала она не то кассиру, не то Мотыльку. — Мне нравится, как это звучит.

Улыбка Мотылька превратилась в ухмылку, но он не отрывал взгляда от кассира.

— Рассмотреть это утверждение со всех сторон мы сможем позже. А сейчас, — его рука скользнула в задний карман и выудила цилиндрик свернутых и перетянутых резинкой денежных бумажек, которые он протянул Моргане, — будь хорошей девочкой и заплати человеку.

Моргана выглядела так, словно уже выпила все, что Ундина рассовывала по пластиковым пакетам. Она вкладывала для прочности один пакет в другой, стараясь сосредоточиться на практических деталях, потому что не понимала, что тут происходит, и знала одно: ей хочется поскорее выбраться из этого магазина, пока все это не взорвалось прямо у них перед носом. Моргана одну за другой вытаскивала двадцатки.

«Она выглядит как стриптизерша, сама же раздающая чаевые», — с раздражением подумала Ундина, но тут же почувствовала себя виноватой. Это вовсе не кража, хотя Ундине никогда еще не приходилось платить за что бы то ни было так как это делала сейчас Моргана — перегнувшись через прилавок и запихивая продавцу деньги в карман рубашки, а в завершение слегка чмокнув его в щеку.

— Раз вы дали нам «Поцелуйчики», — проворковала она кассиру в ухо, — будет честно, если вы тоже получите один.

Когда она наклонилась вперед, ее блузка задралась, открывая поясницу над джинсами, и Мотылек кончиками пальцев принялся ласкать голую кожу, не отрывая глаз от человека за кассой.

— Значит, поцелуи достались всем, — объявил он. И добавил более строгим тоном:

— А теперь валим отсюда.

Оказавшись снаружи, Ундина уставилась на Мотылька, который теперь пристраивал покупку в багажнике серебристой «джетты» Триш Мейсон. Она даже в некотором роде пожалела, что не курит, — сигарета, возможно, помогла бы ей справиться со злостью.

— Что здесь только что произошло?

— Волшебство, может быть? — рассмеялся Мотылек.

— Ты — придурок. Почему бы тебе не сказать прямо? Ты хотя бы раз можешь ответить честно?

Он вскинул брови.

— Именно это я и сделал.

— Знаешь, есть кое-что, чего я никогда в тебе не понимала, Мотылек. Чем еще ты занимаешься, кроме погони за собственным хвостом?

— Наверное, людям помогаю. Разве не это я только что сделал?

— Ундина, солнце! — воззвала Моргана, стоявшая с другой стороны машины. — Твоя конфета растает у тебя в кармане.

Ундина посмотрела на подругу поверх закрытого люка в крыше автомобиля. По дороге сюда ей хотелось открыть его, но Моргана сказала, что сквозняк растреплет ей прическу. Но сейчас Ундине казалось, что она вот-вот задохнется.

— И это все, что ты можешь сказать? «Твоя конфета растает у тебя в кармане»? Ну так держи ее, — сказала она, выуживая шоколадку и кидая ее Моргане, — раз она так тебе понравилась.

Мотылек подошел к Моргане и что-то шепнул на ухо. Ундина заметила, как его пальцы легли на талию подруги, и вдруг почувствовала какой-то укол… нет, не ревности, только не ревности. Она никогда еще не испытывала этого чувства.

Мотылек с улыбкой повернулся к Ундине.

— Значит, увидимся в десять.

Ундина сжала зубы и стиснула брелок с ключами. «Джетта» икнула в ответ.

— Тебя — не — приглашали. Но Мотылек уже зашагал прочь.

— Поехали, Моргана, — нахмурилась Ундина, хлопнув дверцей машины. — Нив ждет.

ГЛАВА 5

— Тим Бликер режет кошек у добропорядочных бабусь, дружище. Какого черта ты вообще разговариваешь с ним? — К. А. посмотрел на друга.

Никс, развалившийся на пассажирском сиденье, ничего не ответил и только смотрел через тонированное стекло «мустанга» на мягкий желтый свет портлендских фонарей. Воздух июньского вечера был мягким и немного сырым от дождя, который прошел рано утром.

— Слышь, чувак. Я серьезно. За каким хреном ты вообще связался с этим дерьмом?

— Да я спать не могу! Все время эти сны. — Никс взглянул на К. А., а потом снова стал смотреть в окно. — Я просыпаюсь среди ночи, а после никак не могу снова заснуть. А «пыльца» помогает справиться со снами.

— То есть ты хочешь сказать, что принимаешь «пыльцу», потому что она отгоняет дурные сны?

— Не отгоняет, а глушит. Ослабляет.

— Ослабляет, — повторил К. А. — Глушит. Зашибись! Ты поджариваешь свой мозг потому, что «пыльца» глушит твои сны. Ну конечно, чувак, это совсем другое дело! Совсем другое дело!

К. А. не в первый раз удивлялся тому, что они с Никсом подружились. К. А. работал у Джейкоба с девятого класса: сначала был разносчиком пиццы, попутно выполняя разные мелкие поручения и возобновляя складские запасы, потом стал официантом, а с прошлого года, получив права, занялся доставкой. Ему нравилось засиживаться в пиццерии допоздна, трепаться о чем попало с Никсом и Нив. Нив, дочку Джейкоба, он знал очень давно: до восьмого класса они посещали одну школу, после чего родители перевели ее в «Пенвик».

Насколько мог судить К. А., Нив заслуживала особого внимания — она была красива, умна и в придачу отличалась повышенной чувствительностью — что, по мнению К. А, было не так уж плохо. Он нередко видел ее на футбольных матчах, в которых встречались их команды. Она отлично смотрелась в классической плиссированной юбке болельщицы, особенно когда делала кувырок, мелькая в воздухе гольфами и белыми хлопковыми трусиками.

Но по-настоящему он обратил на нее внимание однажды в пиццерии. К. А. тогда стоял и трепался со своим новым приятелем-посудомойщиком, пока тот курил, а она вдруг ворвалась в подсобку и, как истинная хозяйская дочка, воскликнула:

— Слушай, д'Амичи, если эти три пирога немедленно не отправятся в Глисан, ты узнаешь, каким образом мой папаша готовит пепперони,[27] не причиняя вреда свиньям.

Никс фыркнул с такой силой, что сигарета вылетела у него изо рта, а Нив, не ожидавшая наткнуться на столь широкую аудиторию, залилась краской. После того как она, покачивая бедрами, удалилась, К. А. поинтересовался, обращаясь к Никсу:

— Как думаешь, стоит сказать ей, что я всего лишь заскочил сюда за зарплатой?

— Я бы не стал рисковать. — Тот покачал головой. — Во всяком случае, не сейчас, когда у нее есть доступ к мясорубке.

Таким образом, в этот день у К. А. завязались новые отношения сразу с двумя людьми: стремительно набиравший обороты флирт с Нив и еще более стремительно растущая дружба с разгильдяем-бродягой-беглецом-посудомойщиком, или кем там, черт побери, являлся Никс. По сути, Никс был из тех ребят, которых такие, как К. А., либо бьют смертным боем, либо всячески избегают. Вместо этого он стал ему как брат, которого у К. А. никогда не было, причем младший брат, что делало ситуацию еще более странной, поскольку Никс был на год старше его. Трое самых юных сотрудников пиццерии частенько просиживали вместе самый тягостный, последний час перед окончанием работы — заведение закрывалось в полночь по будним дням и в два ночи по выходным, — потягивая пиво, перелитое, из уважения к Джейкобу, в банки из-под газировки. Иногда, если время тянулось особенно долго, а они уже умудрялись порядочно захмелеть, К. А. выуживал из Никса рассказы об Аляске, о его путешествиях до того, как тот оказался в Портленде. Но стоило разговору коснуться матери, Никс сразу замолкал. Все, что можно было выведать, — она умерла молодой.

Сейчас руки К. А. лежали на руле, но смотрел он в сторону.

— Что сегодня случилось? У вас с Джейкобом?

Никс откинулся на сиденье и вздохнул:

— Дружище, я не хочу сейчас говорить об этом.

— Ты знаешь, ты ему нравишься. Однажды он сказал, что ты напоминаешь ему его самого, каким он был, когда впервые приехал в Портленд.

Заметив, что его друг невольно улыбнулся и покачал головой, К. А. решил поднажать:

— Нет, чувак. Я серьезно. Он сам мне это сказал.

Лицо Никса посуровело. Он глубоко вздохнул и пнул перегородку между кабиной и двигателем.

— Блин, хорош уже! Я ухожу. И говорить тут нечего.

К. А. перевел взгляд на дорогу.

— Ну ладно, приятель. Я просто пытался помочь. Остынь.

Они помолчали немного, потом Никс снова заговорил:

— Смотри, старик. Дела у меня сейчас не фонтан. Я в ауте. Я не могу там работать. Эти кошмары по ночам… я не знаю, что с ними делать. Да еще и Финн выгнал меня сегодня из сквота…

— Что?

— Финн меня выгнал, старик. Я позвал туда Блика, чтобы он занес мне «пыльцу», а Финн сейчас без ума от Эвелин, и… — Никс провел пальцем по контуру металлической дверной ручки. — Короче, ты в курсе, как Эви познакомилась с Бликом. Чувак, я облажался с головы до пят. День сегодня был просто отстойный! С работы ушел, из сквота выгнали. От меня всем одни неприятности, включая меня самого.

Он замолчал, стиснув зубы и уставившись перед собой.

— Думаю, мне пора двигаться дальше.

К. А. глубоко вздохнул и заметил, продолжая смотреть на дорогу:

— Все равно от себя не убежишь.

Он покосился на своего пассажира, ожидая ответа. Но на лице Никса расплылась широкая ухмылка, наполовину ироническая, наполовину грустная.

— Старик, ты еще слишком зеленый, чтобы говорить такое.

Оба юноши расхохотались, а потом К. А. включил магнитолу — заиграл «Флейм» — и покачал головой.

— Давай, чувак, мы что-нибудь придумаем.

— Ну, не знаю.

— Брось. Обязательно придумаем. Может, мой отец подыщет тебе работу в одном из своих магазинов или… еще что-нибудь. Ты все еще учишься, чел. У тебя через несколько месяцев тест.

К. А. помогал Никсу готовиться к тесту для получения диплома о среднем образовании и нашел в его лице благодарного ученика. Любопытного, умного, наверное, даже умнее его самого, хотя с орфографией у К. А. было получше. Он не знал, что вынуждало его помогать этому парню. Мечта о бунте, на который он никогда не решится? Сам К. А. ездил на «мустанге», у него имелась стабильная работа, прикольная подружка и старшая сестра — образец совершенства.

Вот он весь — взъерошенные светлые волосы, бейсболка, темные джинсы, бумажник на цепочке. Что бы он ни делал, он так останется истинным футболистом, тем же занудливым стручком из школьного совета, каким был всегда. Тем, кто выдает фразочки типа: «Все равно от себя не убежишь». Эту он подцепил в одной из книжек Ивонн по самосовершенствованию.

— Старик! — расхохотался Никс. — Прибереги это для Гринписа. Я — неудачник. Ты — счастливчик. Неудачник, — повторил он, указывая на себя. — Счастливчик. — Большой палец повернулся в сторону К. А. — Улавливаешь?

— Заткнись, старик, — бросил К. А., хотя понимал, что в словах Никса есть доля правды. — Хоть раз послушайся меня. И с завтрашнего дня больше никакой «пыльцы».

Никс уставился на свое колено.

— Я не собираюсь принимать ее сегодня. Так или иначе, дерьмо это не твое. Ты не знаешь, что творится у меня в голове. Почему, я не… — Он вдруг умолк и отвернулся к окну.

Но К. А. его не слушал.

— Ты собираешься готовиться к сдаче теста?

— Готовиться? — Ник хмыкнул. — Да ты шутишь?

— Ну, как знаешь.

К. А. крепче вцепился руль.

— Найдем тебе место, где жить, и, может, мой папаша…

Никс покачал головой, но глаза его блестели.

— Старик, зачем тебе все это?

К. А. помолчал. По его лицу пробегали волны света от уличных фонарей за окном.

— Честно? — ответил он наконец. — Не знаю. Он повернулся и взглянул на приятеля. В самом деле, зачем ему это надо? Ведь у них нет почти ничего общего. Никс был классным, бесшабашным; он был тем, кем К. А. не стал. Но имелась и еще одна причина, по которой ему хотелось, чтобы Никс оставался рядом. От того исходило необычное ощущение — надежности, безопасности. И хотя К. А. уверял себя, что именно он оберегает Никса — вроде того, как капитан команды присматривает за запасным игроком, — иногда он задумывался: а что, если это присутствие Никса каким-то образом оберегает его?

Никс вопросительно поднял брови. К. А. кашлянул, прочищая горло, и ответил:

— Ты — мой друг. А еще почему — не знаю.

— Что ж, там видно будет.

— После вечеринки у Ундины? Ладно, посмотрим.

За Нив Клоуз Моргана и Ундина заехали к ней домой, в юго-западную часть города. Джейкоб, конечно, в это время был в пиццерии, но Аманда — воплощение материнской заботливости — помахала отъезжающим девочкам из окна гостиной.

— Господи, ей совершенно нечем заняться! — Оказавшись вне зоны видимости, Нив вытащила сигарету, вздохнула, посмотрела на сидящую впереди Моргану и вскинула брови. — Я должна вернуться к часу, ладно? Я ей обещала.

Моргана только рассмеялась. Дома у Ундины она первым делом сунула в руку Нив банку пива.

— Нив, малышка, тебе нужно расслабиться, — наставительно сказала она, поднося запотевшую банку к покрытым блеском губам подруги.

— Спасибо, Морри, — хихикнула Нив. — Я тоже так думаю.

Она принялась за «Корону», а Моргана подмигнула и слизнула с пальцев сок лайма.

Нив находилась в хорошем расположении духа и отлично выглядела в бирюзовой блузке в стиле пятидесятых годов, которая была то ли вытащена из бабушкиных сундуков, то ли куплена за пять сотен баксов в одном из тех дизайнерских бутиков, которые так хорошо знают девчонки вроде нее. Аманда Клоуз владела дисконтной картой сети универмагов «Сакс», и Моргана знала, что, отправляясь в Нью-Йорк под предлогом встречи с бруклинским ответвлением клана Клоузов, мама и дочка спускают в универмаге «Барнейз» как минимум несколько тысяч баксов. Моргану бесила мысль о том, что самый лучший свитер, который у нее был, когда-то подарила ей Нив. Ее светлые волосы сегодня сияли как-то по-особому: Нив клялась, что не красила их, но Моргана не верила — нельзя быть такой красавицей от рождения.

— Эй, Ундина, — оживилась Нив. — Ну как, сильно напрягаешься, что родители уехали?

Ундина улыбнулась, но глаз не подняла:

— Кажется, я счастлива. Но если честно, я все-таки скучаю по ним.

— Да уж, — кивнула Нив, выразительно расширив светло-голубые глаза. — Я вечно наезжаю на предков, а когда они сваливают, то начинается: «Где мама? Где мой обед? Уа-а-а…» И в конце концов делаю заказ в папином ресторане, чтобы просто почувствовать вкус его стряпни.

«Папин ресторан». Можно подумать, тут никто не знает Джейкоба. Господи боже, да его даже по Кулинарному каналу показывали. Вот чего Моргана никак не могла понять — как трехдолларовый кусок пиццы может принести кому-то хренову тучу денег?

Прислонившись к углу разделочного стола-тумбы на кухне, Моргана наблюдала за подругами. Ее новая приятельница Ундина нарезала лаймы, ее старая приятельница Нив сыпала чипсы в различные посудины, открывала упаковки с соусом сальса, и обе смеялись. Какая прелесть!

Планы девушек приготовить закуски испарились сразу же, как только они вернулись из винного магазина, и в итоге они решили вместо них заказать пиццу — вот только не у Джейкоба. Нечего разносчикам дорогого папаши шпионить сегодня вечером за невинной малышкой Нив. Невинной, как же. Сейчас стошнит. Нив как раз демонстрировала подругам лифчик от «Ажан провокатёр», весьма рискованного фасона, заказанный по Интернету. Так или иначе, когда появился К. А., Моргану принялись одолевать сомнения насчет того, насколько Нив невинна.

И о чем они, черт подери, только говорят? Моргана видела, как шевелятся губы девушек, но ей казалось, будто она следит за ними через пелену тумана. Хотя странности начались еще раньше. Когда они добрались до дома, Моргана с изумлением обнаружила в багажнике второй бочонок с пивом, хотя могла поклясться, что тот странный классный парень с беспокойными пальцами и обалденными губами — как там его звали? Мотылек? — брал только один. Когда Моргана спросила об этом Ундину, та только глаза закатила и пробормотала, что Мотылек пытается засадить ее сегодня в тюрьму. У них были дюжины бутылок крепкого алкоголя, несколько ящиков пива и как минимум восемь упаковок дешевого вина. А кто сосчитает лимоны и лаймы?

Но все остальное? Моргана понимала, что появление взрослого красавца выбило ее из колеи, но не могла даже представить, как все остальные трофеи оказались у Ундины. Здесь было достаточно спиртного, чтобы опоить целую армию. Во всяком случае, на Армию спасения точно хватит.

Все портлендские подростки просто бездельники и мажоры, думала Моргана, глядя сквозь огромный бокал с красным вином на двух болтающих приятельниц. Бокалы, которые они держали так небрежно, стоили по девяносто долларов за штуку — она это знала, потому что по роду своей деятельности в «Краке» регулярно просматривала каталоги. Бокалы «Ридель» производства Австрии. Но какое Ундине и Нив до этого дело? Они никогда не работали. Они не знают, что такое пять часов оттирать молочную пену со всех имеющихся плоских поверхностей, включая потолок, отмывать забитые тампонами унитазы, четыре раза подряд готовить маккиато для одиннадцатилетнего панка и его медузоподобной мамашки-яппи только потому, что «этот не такой, к какому он привык у себя дома».

Избалованные детишки!

Моргана постаралась отогнать эту мысль. Она чувствовала, как тепло «бордо», извлеченного Ундиной из домашнего хранилища, медленно растекается внутри. Моргана пила не много, волнуясь из-за предстоящей вечеринки, но, надо признать, еще она была заинтригована. По крайней мере одно интересное Лицо здесь будет — этот парень, Мотылек.

Большинство парней в Портленде были в ее глазах не более привлекательными, чем эти вот стебли сельдерея, которые Ундина и Нив нарезали брусочками и намазывали плавленым сыром со вкусом семги, наивно пытаясь придать нынешнему мероприятию вид чего-то более изысканного, нежели простая пивная вечеринка.

И тем не менее, несмотря на странный поворот событий, кое-что, кажется, сходилось, крошечные кусочки головоломки пристраивались друг к другу, хотя Моргана и не могла сказать, отчего у нее возникало такое ощущение. Сегодня обычная суббота, начало вечера; в понедельник ей нужно на работу в «Крак», а в четверг будет второе занятие у душки Инмана.

Да еще винный магазин сегодня… Со слов Ундины она поняла, что Джеймс Мозервелл — мерзавец, но ей всегда нравились мерзавцы. В ее памяти всплыло смеющееся лицо Мозервелла, его зеленые прищуренные глаза, и она почувствовала вспышку тепла внутри. Бородка в стиле Джонни Деппа, стиль поведения типа «Я-из-Франции, знаешь-сколько-у-меня-татушек» казались ей банальными до тошноты. Но тем не менее она практически чувствовала, как его бородка щекочет ее губы, когда она…

Моргана отогнала эту мысль.

— Сегодня будем веселиться, — сказала она.

Ундина и Нив посмотрели на нее, оторвавшись от своего занятия. Нив что-то пробурчала. Ундина подняла тонкую бровь.

— Звучит, как будто ты что-то задумала.

Моргана вытерла губы. Она не ужинала и теперь попыталась сделать вид, что на нее так подействовало вино, выпитое на голодный желудок.

— О, ну я не знаю. Просто у меня такое предчувствие.

Она взяла бокал обеими руками и отошла подальше в угол.

— Так или иначе, не обращайте на меня внимания, девчонки. Я просто, как бы это сказать, перевозбудилась.

Ундина расхохоталась и продолжила шинковать сельдерей. Нив вспыхнула.

— До чего же Нив легко смущается, — поддразнила ее Моргана, но в глазах ее смеха не было.

Нив вытащила сигарету и принялась прикуривать.

— Ничего, если я закурю, Ундина?

— Только не сегодня, — ответила та, пожав плечами. — К. А. должен прийти.

— Это правда, Морри? — Нив посмотрела на Моргану.

— Правда, правда. — Моргана скривилась. — Мой маленький Кака. Так и не смогла отвадить его.

Нив улыбнулась.

— О-о-о! Кажется, Нив втрескалась… — подколола ее Ундина.

Моргана вдруг почувствовала, что устала от своих подруг. Какие же они… маленькие еще. Даже Ундина. Но некое другое чувство не давало этому раздражению разрастись — какая-то жажда переполняла ее, столь глубокая, абсолютная, ненасытная, что Моргана практически ощутила, как у нее потекла слюна.

Ундина Мейсон.

Моргане хотелось быть рядом с ней, поглотить ее. Она окинула взглядом кухню: духовка «Викинг», ровные ряды сверкающих в шкафах бокалов, все чистенькое и дорогое. Не то что у них на кухне: старые разномастные банки от варенья, мебель даже не кухонная, а из гостиной, дешевые мамины тарелки с голубыми цветочками, те самые, от бабки Лили, которые она привыкла считать хорошенькими. К. А., казалось, было наплевать на обстановку — он спокойно спал на полусинтетических простынях и наворачивал приготовленный Ивонн соус «Три боба», словно это была черная икра. Моргана же всего этого не выносила. Она ничего не могла сделать с покрытыми ламинатом стенами и пластиковыми полосками, которые Ивонн приклеивала на рамы, пытаясь придать им вид «под старину», но в собственном углу Моргана наводила свой порядок. Покупала высококачественные хлопковые простыни и выбрасывала прочь всякое дрянное рукоделие, которое мать, бабушка и многочисленные тетки пытались ей всучить. Они говорили, что все это «прелестно».

Прелестно, как же! Прелестная гадость!

Моргана вдруг ощутила, что впивается ногтями в собственные плечи. Когда она разжала пальцы, на коже остались отметины в виде красных полумесяцев.

— Пойду освежусь, — объявила она.

Ундина и Нив, погруженные в разговор о каких-то идиотских делах средней школы, едва кивнули.

Моргана смотрела, как они смеются, стоя почти вплотную, и думала: «Нив и Ундина даже не подруги. Нив — моя подруга. Но что это за подруга, если она отнимает у меня брата?»

Дешевые тарелки матери снова мелькнули у нее перед глазами. Одна тарелка была со сколом, и, когда Моргана была маленькой, она всегда старалась поставить ее себе, особенно при гостях, чтобы никто не заметил дефекта. Но с какого-то момента — Моргана даже не могла вспомнить, когда это началось, — она стала подсовывать надбитую тарелку матери.

«Когда же я стала такой?»

Девушки наклонились ближе друг к другу, и Моргана снова почувствовала досаду. Нужно что-то делать, придумать способ, как оторвать Нив от брата и новой подруги. Найти этого парня, Мотылька, и, наверное, немного поразвлечься. Но не сейчас. Сейчас ей следует осмотреться и освежить голову для всего дальнейшего.

Моргана спустилась по металлической лестнице, которая соединяла два уровня дома Мейсонов, похожего на художественную мастерскую. Сразу видно, что здесь живет архитектор. За одним углом располагалась ниша, в которой висели несколько снимков работы Роя Декаравы;[28] с потолка, имитируя портлендские дожди, свисали травленые стеклянные спирали.

Это был великолепный дом, и Моргана страстно жаждала заполучить его.

«Это все должно быть мое», — зашептал голос внутри ее, но она стряхнула наваждение. Казалось, в ней уживаются сразу две личности. Одна, которую знали все, — стремящаяся к совершенству, серьезная, забавная девушка с отличными задатками лидера, которая никогда не ошибается и всегда поступает правильно. И вторая — которую не знала даже она сама. Эта вторая девушка подсовывала матери битую тарелку, приобретала друзей только для того, чтобы иметь возможность прогнать их за воображаемые провинности, и страстно, бешено желала обладать вещами. Она и руководила поведением первой.

«Это должно быть твоим», — сказала как-то раз внутренняя Моргана в косметическом отделе «Шанель», где внешняя Моргана восхищалась тюбиком помады за тридцать долларов, но не могла себе его позволить.

И тогда она украла помаду. Моргана д'Амичи, кандидат в президенты класса, круглая отличница, никогда не попадалась. Так что же говорила ей та, другая Моргана?

Девушка провела рукой по лицу, по горящим от вина щекам, нашла ближайшую уборную и захлопнула за собой дверь.

Свет отразился от встроенного в нишу зеркального шкафчика. Несколько флаконов с витаминами, полоскание для рта, контур для глаз, тушь, два бруска мыла ручной работы — ничего интересного. Моргана закрыла шкафчик и принялась изучать собственное отражение. Лицо было бледным, несмотря на вино, и на фоне кожи цвета слоновой кости красные губы выглядели неприлично яркими. Моргана знала, что сегодня она выглядит привлекательно, но удовольствия от этого практически не ощущала. Она снова вспомнила Нив. Нив была прикольная. Чертовски прикольная, со своими красивыми ногами с шикарными пальчиками, всегда идеально сидящей одеждой, хоть из «Барнейз», хоть из эконом-магазина. Что же такое было у Нив, чего не было у Морганы? Ведь Моргана красивее, умнее, популярнее. Девушка подумала о своем брате, о его улыбках, адресованных подруге, и хотя она понимала, что это неправильно, при мысли о том, что эти улыбки достанутся Нив, почувствовала закипающую горечь. Нет.

Моргана покачала головой, опершись руками о мраморную столешницу. Голова кружилась, и прикосновение к холодному камню успокаивало ее. Она сняла черную шелковую блузку, оставшись в одном лифчике. Может, это ее остудит.

Рядом с раковиной стояла небольшая шкатулка с побрякушками — серьгами, ожерельями, несколькими серебряными колечками. Должно быть, это ванная Ундины. Выдернув нить простых блестящих черных бус, Моргана примерила их, покрутилась перед зеркалом. Украшение ей шло. Она расстегнула его и кинула в свою сумочку.

— Моргана! Моргана! — позвала с нижнего этажа Нив. — Кто-то приехал!

Поправив волосы, девушка бросила последний взгляд в зеркало и сказала себе: «Иногда ты ведешь себя как настоящая стерва».

Выйдя в спальню Ундины, Моргана сквозь венецианские окна увидела восходящую луну и вездесущие портлендские сосны. Одинокая фара вспыхнула и тут же погасла. Моргана подошла к окну, чтобы взглянуть на гостя. Глаза привыкли к свету, и она различила рослую фигуру человека, снимающего мотоциклетный шлем. Вот гость положил шлем на сиденье и провел пальцами по волосам.

Джеймс Мозервелл. Что-то сжалось у Морганы в груди.

Он взглянул наверх. Моргана помнила, что на ней только лифчик, но не шевельнулась, а продолжала смотреть на него. Многозначительная ухмылка скользнула по губам Мотылька, и он помахал ей рукой. Моргана подумала об Ундине и Нив — как они стоят чуть ли не в обнимку, смеются, шепчутся…

Пусть шепчутся!

Она скинула лифчик и подошла ближе к окну. Соски затвердели.

Мотылек, смотревший снизу, с подъездной дорожки, улыбнулся еще шире.

Она подождала, пока не раздастся звонок, оделась и направилась вниз по лестнице.

Слухами о предстоящем мероприятии полнились Интернет и аська, вести распространялись посредством сотовых телефонов и смс-сообщений, да и старый добрый метод болтовни в кофейнях оправдал себя, и благодаря всему этому создавалось впечатление, что Ундина устраивает вечеринку года. Впрочем, с улицы вы ни за что бы об этом не догадались: на Северо-Восточной Скайлер-стрит все было спокойно, лишь откуда-то доносилась еле слышная музыка. Перехватив по дороге несколько кусков пиццы — но не у Джейкоба — и в который раз обсуждая планы Никса на лето, юноши подъехали к дому, но не смогли понять, началась ли та знаменитая вечеринка, о которой они столько слышали. Кругом стояла тишина, как в ночь на вторник в январе, и только огоньки изредка вспыхивали в окнах дома Мейсонов.

— Ты уверен, что сегодня, чувак? — Никс повернулся к товарищу.

— Да, точно. Мне сестра сказала, стопроцентно. Куча народу в курсе. Весь «Майспейс»[29] гудел об этом. — К. А. взглянул на часы на панели приборов, которые показывали 10.27.— Не знаю, может быть, Ундина решила устроить вечеринку в узком кругу. Она единственная известная мне девчонка, которая способна предоставить Моргане все радости мира, при этом не особенно напрягаясь.

С независимым видом засунув руки в карманы, юноши пересекли лужайку. И стоило им войти в дом, как впечатление тишины и спокойствия исчезло будто по волшебству. Темный дом был полон бубнящих теней — не менее сотни гостей стояли в комнатах, сидели на лестнице, танцевали в гостиной, расположенной ниже уровня остальных помещений. Играла музыка, звучали голоса, но эти звуки воспринимались больше как некое колебание воздуха и ощущались скорее физически, нежели слухом, — оба парня отметили это. Среди танцующих были знакомые К. А. по школе; Никс заметил нескольких ребят из сквота и помахал им. Казалось, здесь собралась вся портлендская молодежь. В толпе мелькало множество знакомых лиц: вот Финн махнул Никсу, несмотря на неприятный инцидент сегодня днем, а Эвелин улыбнулась; здесь была Рейни Альварес, молодая официантка из пиццерии «Джейкобс», Малыш Пол, менеджер из «Кракатау» и он же начальник Морганы, а еще уйма ребят из школы Мак-Кинли и даже несколько человек из «Пенвика». Сменяли друг друга свет и тени, Никс и К. А. слышали смех и ощущали глухое биение музыки; тем не менее не создавалось ощущения шума и суеты, а все присутствующие выглядели счастливыми. Идеальная вечеринка, подумал К. А.

Именно он заметил Ундину первым. Еще в детстве он знал ее по футбольной команде, и она всегда нравилась ему: чем больших успехов она добивалась, тем сильнее он восхищался ею. Раньше он никогда не задумывался над тем, красива ли она — хотя если бы его спросили, он бы охотно это подтвердил, — но сегодня вечером красота Ундины по-настоящему открылась ему. Окружавший ее сумрак, шаловливая улыбка, сиявшая на лице, придавали ей нечто царственное и притом неотразимо сексуальное.

— Красотка, — выдохнул он еле слышно.

Никс проследил за его взглядом.

— Родители оставили ее одну на целый год, — прошептал К. А., осматривая помещение. — Кажется, это пошло ей на пользу.

Как и любой ученик в школе, он слышал о том, что родители Ундины уехали по делам, оставив свою семнадцатилетнюю дочь одну в год окончания школы, но К. А. подумалось, что Ундина только сейчас осознала, какие огромные возможности открывает перед ней их отъезд. Она казалась повзрослевшей и полной осознанной уверенности в себе. Именно таким стремился стать и сам К. А., но совершенно не представлял, как этого добиться. Она стояла возле кухни, разговаривая со знакомым ему взрослым парнем и одновременно следя за вечеринкой — за домом, картинами ее матери, висевшими на стенах, за стереосистемой, к которой гости подключали свои айподы. Заметив К. А., она тут же к нему подошла.

— К. А.! — засмеялась Ундина и сделала легкий поворот кругом. — Довольно тесно, правда?

— Черт возьми, Ундина. — К. А. окинул взглядом танцующих подростков. — И кто, блин, это все устроил?

— Ну, твоя сестра мне помогала. И конечно, Нив тоже тут.

Ундина улыбнулась и глянула через плечо на Нив, которая стояла в дверях, разговаривая с другой девушкой. К. А. попытался сохранить невозмутимое выражение лица, глядя в сторону своей подруги, но прикусил губу.

— Нив, говоришь?

— «Нив, говоришь»? — Ундина расхохоталась. — Да, «Нив-говоришь» тоже помогала. Но на самом деле во всем виноват Мотылек. Он купил нам выпивку и распустил слухи — по крайней мере, я так предполагаю. — Она покачала головой и окинула взглядом зал. — Ты знаком с ним?

К. А. кивнул:

— С Джеймсом Мозервеллом? Этот парень все еще тут? Я слышал, его вышвырнули из Орегонского универа несколько лет назад за какую-то крупную аферу с «пыльцой». — К. А. пожал плечами. — Так значит, это ему надо спасибо сказать? Полагаю, ты этот народ видишь впервые. А ты определенно бежишь нынче в первых рядах, маленькая нападающая правого фланга Ундина.

Ухмыльнувшись, К. А. приобнял девушку одной рукой; она засмеялась и опустила глаза.

— Да уж. Мотылек напоролся на нас с Морганой в винном магазине, и то, что задумывалось как междусобойчик, превратилось в вечеринку года. Бога молю, чтобы хватило выпивки. А народ все продолжает прибывать. Не будь мне так весело, я бы просто с ума сходила. Но никто не жалуется, и, похоже, все наслаждаются обществом друг друга. Индра собирает ключи возле дверей.

К. А. кивнул, окидывая взглядом колышущуюся толпу.

— Похоже, что так. А где Морри?

Ундина махнула рукой в сторону танцпола.

— Скорее всего, в объятиях Мотылька. Думаю, он на нее запал.

Потом Ундина улыбнулась и взглянула поверх его плеча на Никса, который все это время стоял молча. К. А. проследил за ее взглядом, на секунду отметил, что Нив болтает с двумя незнакомыми ему парнями, и шутливо стукнул себя по лбу.

— Господи, Ундина! Ну я и осел, — воскликнул он. — Разреши представить тебе кое-кого. Это Никс.

Никс протянул девушке руку.

— Никс, Ундина. Простите ребята, я просто немного отвлекся. А теперь прошу меня отпустить. — Он кивнул в сторону Нив. — Кажется, кому-то требуется снова наполнить бокал.

— Привет, — улыбнулся Никс.

Он никогда еще не видел более красивой девушки. Чистая смуглая кожа, огромные глаза, яркие губы, словно ягоды… Темные джинсы сидят низко на бедрах, из-под черной обтягивающей футболки видна полоска упругой кожи живота, на тонких пальцах сияют серебряные кольца… Ундина была босиком, косички прятались под красным шарфом, такого же цвета, что и лак на пальчиках ног. Никс внезапно ощутил, как кровь приливает к щекам.

Он посмотрел на свои ботинки и пожалел, что у него нет других, получше.

Ундина снова взглянула на длинноволосого парня, стоявшего перед ней, и усмехнулась. Сегодня слишком многие точно так же заливались румянцем, оказавшись с ней лицом к лицу, и до сих пор она просто относила это на счет чего-то витавшего в воздухе, словно Мотылек нашел способ распылить наркоту.

— Эй! — Она наклонилась вперед, сознавая, что это уже флирт. — Значит, ты работаешь с К. А.?

— Ага, — ответил Никс. — То есть нет. То есть я сегодня уволился.

Его наполняло странное чувство. Он никогда не рассказывал посторонним о своих делах — он и К. А. не сразу стал доверять, но в Ундине ощущалось нечто внушающее безоговорочное доверие, и рядом с ней он чувствовал себя в безопасности.

«Это ее глаза», — подумал он. Глядя в эти обрамленные пушистыми ресницами глаза, карие с уникальным лиловым оттенком, он знал, что может наконец отдохнуть.

— Уволился? — Она подняла брови. — Почему? Я думала, Джейкоб — классный мужик.

— Да…

Никс умолк. Ему вспомнилось сияние, окружавшее Джейкоба, и впервые за месяц он ощутил при этом не только ужас. Впервые с тех пор, как он увидел ореол Джейкоба, в нем пробудилось нечто вроде внутренней силы, способности что-то изменить. Никс еще не понимал этого чувства, почему-то пришедшего к нему прямо сейчас, на вечеринке, среди незнакомых людей. Это было еще смутное, не оформившееся ощущение, пришедшее откуда-то из глубин, но рядом с Ундиной на него вдруг снизошел покой.

— Знаешь, это все мой финансовый консультант. — Пытаясь улыбнуться, Никс махнул рукой. — Говорит, пора заканчивать с мытьем посуды, реальные деньги можно сколотить на уборке мусора. В понедельник вступаю в профсоюз.

Ундина рассмеялась.

— Давай-давай! — поддержала она его.

Она готова была поклясться, что юноше не хочется говорить о том, что его беспокоит, но шутку оценила. Этот парень чем-то притягивал ее — но не в сексуальном смысле. Хотя, надо сказать, он показался ей привлекательным — широко расставленные черные глаза, гибкая, соразмерная фигура. В Портленде было множество парней такого типа, но в Никсе чувствовалось что-то еще. Ей казалось, что они уже были знакомы давным-давно, а теперь встретились после долгого перерыва и начинают заново узнавать друг друга. Ундина положила руку ему на плечо.

— Сегодня будем отдыхать.

Никс взглянул на девушку, чувствуя кожей ее ладонь, одновременно теплую и прохладную, словно в ней уживались две какие-то различные стихии.

Ундина придвинулась ближе.

— Ты любишь, когда на тебя глазеют?

На мгновение Никс вообразил: они с Ундиной занимаются тем, о чем он не вспоминал с момента расставания с девушкой-цветочницей в Сиэтле, а вокруг стоят люди… Он представил, как приятно будет ощутить ее теплое тело на своем. Соленый вкус пота, щекотание лезущих куда не надо волосков… С той цветочницей он всякий раз настаивал, чтобы делать это в полной темноте — он хотел иметь возможность заметить даже самое призрачное свечение, если оно вдруг появится. Впрочем, мысль о них с Ундиной, о людях, наблюдающих за ними… ммм. Они оба, купающиеся в свете, сливающиеся вместе, пылая…

Никс ощутил прилив желания… и силы.

Щеки его вспыхнули огнем. Ундина, увидев, как он зарделся, одной рукой зажала себе рот, а пальцем другой показала на него. На мгновение Никсу померещилось, что она возмущена, но тут среди глухо пульсирующей музыки раздался ее смех.

— Я просто имела в виду… — начала Ундина, но Никс перебил ее.

— Я понял, — торопливо сказал он, все еще красный. — То есть я уже сообразил.

Ундина улыбнулась шире:

— Ну что ж, тогда пошли. Пора немного оглядеться. Должно быть, сегодня тут собрались психи со всего Портленда.

Она ухватила своего нового друга за руку — тонкую, но мускулистую. Мельком она отметила, что сегодня настроена на сексуальную волну, как и каждый здесь. Казалось, куда бы они ни пришли, тени становились гуще, а воздух горячее.

Никс изо всех сил напряг бицепс, за который уцепилась Ундина, и последовал за ней в глубь этого безумия.

ГЛАВА 6

В полночь что-то изменилось.

Моргана не помнила, когда конкретно она поняла, что надралась так, как никогда еще в своей жизни. Это случилось вскоре после того, как на танцполе Джеймс Мозервелл просунул свое бедро между ее ног. Она истекала потом. Ей было жарко.

Пот. Жара.

Что-то скользнуло в нее, влажное и мягкое.

— Ммм, — едва не застонала она.

Вот, значит, до чего она докатилась.

— Ты хорошо пахнешь, — заметил Мотылек.

Его влажные губы пощипывали шею Морганы. Она прижималась к его рту, искренне желая, чтобы он ее укусил.

Казалось, сама комната то растягивается, то сжимается, словно дышит. Звуки вокруг стали нестерпимо громкими. Что-то прижалось к ее бедру. Моргана попыталась вспомнить, где она находится. Ундина, проходя мимо, помахала ей и тут же исчезла, и Моргана уже не была уверена, что видела ее. Она напрягла зрение и различила профиль Нив Клоуз, мечтательно смотревшей на К. А. Они сидели на диване в стороне от танцпола, и Нив, сбросив туфельку, водила голыми пальчиками по ноге К. А. между ботинком и кромкой штанины.

«Потаскуха», — подумала Моргана и почувствовала, как в желудке колыхнулась тошнотворная волна.

— Мне нужно присмотреть за братом.

— Маленький братишка в полном порядке, принцесса. — Мотылек придвинулся к ней ближе и прижался носом к ее шее. — Есть тайны, которые никому не следует знать, дорогая моя Моргана.

— Что имеется в виду под…

Мотылек рассмеялся, сверкнув чуть неровными и самую малость заостренными зубами.

— Не забивай этим свою идеальную головку!

— К. А. знает про меня все…

Мотылек прижался бедром к ее ноге.

— Не все, солнышко.

— Что за хрень ты несешь?

— Ничего, любимая. Пустяки, — сказал Мотылек громче.

Она резко мотнула головой из стороны в сторону, и он обхватил ее плечи.

— Боже, ты ведь хочешь этого? Но не торопись, Моргана. Не торопись.

Она ощущала его горячие руки на своем теле, но соображала с трудом. О чем он говорит? Не торопиться? Она чувствовала себя куклой, набитой ватой или чем-то еще более тяжелым. Может, землей? Нет, не землей — пылью… «пыльцой». Она слышала россказни, будто Мотылек приторговывал этой дурью. Говорили, что «пыльца» — словно билет в нирвану. Он всю ночь приносил ей напитки — неужели что-то подсыпал? Моргана в это не верила: просто она слишком много выпила и от этого совсем расклеилась. Она отчего-то знала, что Мотылек не станет принуждать ее делать что-либо против ее воли. Его горячие руки массировали ей плечи, и Моргана поняла, что молчит уже слишком долго. Она взглянула на него, улыбнулась как можно ослепительней, хотя губы были словно резиновые. Мотылек улыбнулся в ответ.

— Вот она, — сказал он. — Вот она, моя дикарка.

Моргана опустила глаза. Он нравился ей, нравился исходящий от него жар, ей хотелось остаться возле него, чтобы он согревал ее, но взгляд все возвращался к брату и этой маленькой сучке из пиццерии. Она повернулась к ним, слегка наступив Мотыльку на ногу, и пристально уставилась на парочку. «Они выглядят омерзительно!» — подумала Моргана и снова повернулась к Мотыльку.

— Заткнись и поцелуй меня, — велела она, несмотря на то что Мотылек хранил молчание.

— Погоди. — Он склонился к ее уху и прошептал, — Я должен тебе кое-что сказать. — Он прихватил зубами ее мочку и слегка потянул. Моргана вздрогнула. — Хочешь узнать про «Кольцо огня»?

— Это та… вечеринка? — пробормотала Моргана, чувствуя, как ее тело слабеет в руках сильного юноши. — В канун солце… слонце… сол…

— Солнцестояния, — наставительно произнес Мотылек. — Твоего дня рождения.

— Моего… — Моргана запуталась.

Ее день рождения был в сентябре.

— Ш-ш-ш… — Мотылек запечатлел на ее ушке влажный поцелуй. — Это тайна. Тайное солнцестояние, тайный день.

Он взял ее за подбородок и повернул к себе, чтобы взглянуть в глаза.

— Ты же умеешь хранить секреты?

Моргана кивнула.

— Тайное солнцестояние, — прошептала она.

Мотылек улыбнулся. Он наклонился вперед, и Моргана закрыла глаза. Ее губы задрожали; однако она опять почувствовала его губы у своего уха. Мотылек прошептал что-то, а потом снова прикусил мочку.

— Значит, только для нас.

Моргана кивнула.

— Дв-ваццать седь-дьмое…

— Ш-ш-ш… — Мотылек прижал палец к ее губам. — Не волнуйся. Когда придет время, ты все узнаешь.

Он отодвинулся и смерил ее взглядом.

— Итак, я намерен воспользоваться тобой.

Она улыбнулась. Сонливость как рукой сняло.

— Ты хочешь мной воспользоваться?

— Хочу, — ответил он, и Моргана невольно прильнула к нему.

Но юноша так стремительно разомкнул объятия, что она едва не упала. А Мотылек выпрямился и невозмутимо поправил штанину.

— Правда, не сейчас.

— Что?! — Моргана почувствовала, как до неприличного красная волна стыда заливает ей грудь и лицо. Разве он не сказал только что, что хочет ее?

Но он уже шел прочь, бросив ей напоследок:

— Подожди здесь, принцесса. Мне нужно найти еще кое-кого.

Она сдержалась. Что за черт? Моргана д'Амичи была девственницей, Снежной Королевой, наградой, которая не достанется кому попало. Она совсем согласилась отдаться почти незнакомому человеку, да еще и торговцу наркотиками! — а он взял и ушел от нее в толпу веселящихся людей, которых, казалось, за последние десять минут стало вдвое больше.

Моргана почувствовала холодок на плечах там, где минуту назад были его руки.

— Да пошел ты к чертовой матери!

И престранное видение тут же заполнило ее сознание. Крылья… темные крылья. Крылья, которые с шуршанием поднимали ее над всеми, а людям внизу оставалось только смотреть на нее и желать ее.

«Я поднимусь. Я поднимусь».

Она напилась, это было ясно, но слегка расстраивало. Захотелось домой. К черту Джеймса Мозервелла. Моргана посмотрела на К. А., пригревшегося на диване возле Нив. Ее брат был так далеко — он положил руку на колено Нив, а девчонка хохотала, запрокинув голову. Моргану тянуло пойти туда и спасти его от этой шлюхи, готовой вонзить нож в спину, но в то же самое время она не хотела, чтобы он увидел ее в нынешнем состоянии.

Окинув взглядом комнату в поисках Ундины, Моргана заметила ее стоящей возле кухни и занятой беседой с тем неудачником из пиццерии Джейкобса. Как там его звали?

Ундина. Это все из-за нее. Моргана подошла и остановилась перед ними; ее пошатывало.

— Джеймс Мозервелл — свинья, — выпалила она, как только приблизилась достаточно, чтобы они могли ее услышать. Перед глазами все плыло, звуки казались оглушающе громкими, и Моргане пришлось для надежности опереться о стену.

Лицо Ундины вытянулось.

— Моргана? Что? Что случилось?

— Ты не должна была его пускать, — заявила та и неуверенно продолжила, — я уезжаю. Мне нужно вернуться домой.

Ундина вопросительно взглянула на своего приятеля.

— Кого? О чем ты говоришь?

— Мотылька. Твоего приятеля, Джеймса Мать-его-растак.

— Я… Ты должна была присматривать за всем этим! За всеми этими людьми! А теперь мне придется разбираться со всем этим бардаком! — Ундина обвела рукой веселящийся народ, который уже выходил из-под контроля.

— Бардак — это то, что ты для начала пригласила этого придурка.

Ундина попыталась взять ее за плечо, но Моргана сбросила руку.

— Я его пригласила? Моргана, я ничего не могла сделать. Ты сама была в «О'Брайенс». Ты видела, как все это вышло.

Моргана ее не слушала.

— Спасибо, Ундина. Нет, правда спасибо. Сначала мой брат и эта шлюшка с лицом цвета вареной колбасы, а теперь еще ты.

— О чем ты говоришь?

Внезапно переполненную гостиную осветили вспышки голубых огней снаружи.

— О черт! — воскликнула Ундина. — Это полиция!

Моргана, казалось, ее не слышала.

— Не беспокойся. Я сама доберусь до дома.

Она повернулась и кивнула Никсу, который пристально смотрел на нее своими черными глазами.

— Так что можешь снова пудрить мозги этому неудачнику. Хотя «неудачник» — это небольшое преувеличение. Если сказать точнее, он полное ничтожество. Ведь именно это означает твое смехотворное имя? Никс — «ничто»? Ноль?

Никс по-прежнему молча смотрел на нее. Его напряженный взгляд пугал, но Моргана отмахнулась от него и снова повернулась к Ундине.

— Ты именно этого хотела, так? Хотела кем-нибудь манипулировать? Или, может, эта роль предназначена для Нив? Мне нравится, как ты подсунула ее под моего братца, сучка. Настоящий класс. Только вот, — Моргана улыбнулась и прищурилась, — это же такая мелочь, небольшое дружеское предательство…

— Нет, Моргана… ты ошибаешься…

Но Моргана уже повернулась, чтобы уйти. Ундина пыталась догнать ее, но девушка уже растворилась в толпе. Когда Ундина вернулась на кухню, Никс стоял на прежнем месте, и вид у него был угрюмый.

— Как он выглядит?

— Кто?

— Этот Казанова, Мотылек. Во что он был одет?

Ундина дотронулась до лба. Ее всю трясло.

— Высокий. Темные вьющиеся волосы. Одет во все черное. У него массивное серебряное кольцо. — Она вскинула правую руку. — И усы, знаешь, такие, как у Фу Манчу,[30] или что-то вроде.

Никс повернулся. В глазах его блеснуло любопытство.

— Я найду его.

Никс не знал наверняка, давно ли бродит по дому Ундины. Казалось, он только что отошел от нее, и в то же время с тех пор миновали часы. В какой-то момент он остановился и спросил себя: что он вообще тут делает и кого ищет? В памяти всплыло имя: Мотылек. Никс закрыл глаза и тряхнул головой, пытаясь прочистить мозги. Хорошо, что он не стал принимать «пыльцу». В этой ночи было нечто такое, отчего он и так ловил кайф… и, судя по всему, не он один.

Особенно Нив и К. А., подумалось ему с досадой. Эту парочку он еще раньше заметил на диване: дразнить друг друга они уже перестали и теперь вместо этого пытались слиться ртами. К. А. приподнял платье Нив, и теперь его рука покоилась на гладкой голой коже ее бедра. Можно было разглядеть изгиб девичьей попки и кусочек кружев от нижнего белья. При виде этого Никс ощутил прилив какого-то чувства — похоти? ревности? — но не только из-за Нив. До сих пор они всегда были втроем; теперь же, как понимал Никс, союз этих двоих в третьем участнике не нуждается.

«Мотылек»! Никс фыркнул. И Моргана еще полагала, что это у Никса глупое имя!

К Мотыльку у Никса имелось несколько вопросов. И хотя юноша был более чем уверен, что ответы придутся ему не по вкусу, он все еще намеревался непременно найти торговца. Отыскать его в головокружительной бесовщине первой и последней, как полагал Никс, вечеринки Ундины было не так-то просто. Сначала он долго продирался через скопление танцующих в гостиной, потом чуть не увяз в дышащей хмельной влагой толпе вокруг одной из бездонных бочек с пивом. Никс уже было выхватил взглядом темноволосую голову Морганы, мелькнувшую возле выхода, и направился к ней, как вдруг боковым зрением уловил знакомый яркий свет.

Никс чуть не выронил свое пиво. Сквозь толпу протискивался объятый пламенем Джейкоб Клоуз — он искал кого-то, и свет вокруг него горел ярче, чем когда бы то ни было. На мгновение Никс впал в замешательство. Кого еще искать здесь Джейкобу, если не его? Бьющий в глаза свет мешал ему мыслить здраво.

Хмуря тяжелый лоб, Джейкоб обшаривал глазами толпу. Никс проследил за его взглядом и в самом темном углу заметил Тима Бликера. А на коленях у него — Никс сморгнул, не веря глазам своим, — сидела Нив Клоуз. Она раскачивалась, выгнув спину, и чем-то напоминала молодое деревце на ветру — трудно было сказать, удобно ли ей так сидеть или она просто напилась до полного беспамятства. Вероятно, и то и другое, решил Никс. Руки она сцепила у Блика на шее — наверное, чтобы не упасть, — а торговец дурью уткнулся лицом в ее грудь. Но как, черт подери, она оказалась у него на коленях, вот в чем вопрос? И куда подевался К. А.? Никс поймал мутный взгляд Нив и сообразил, что она уже опробовала Бликов товар.

Рука Бликера поползла вверх по узкому девичьему бедру. Вот ведь урод — Блику за двадцатник, а Нив едва шестнадцать! Что делать, Никс не знал. Может, найти К. А.? Предпринять что-нибудь самому? Джейкоб уже пробирался к дочери. Толпа, казалось, расступается перед ним — почти все в Портленде знали этого человека. Позади Джейкоба проталкивались, стараясь не отстать, Финн и Эвелин. Девушка показывала дорогу — наверное, она заметила Нив на вечеринке и позвонила Джейкобу. Ведь Эви с давних пор считалась чуть ли не нянькой Нив и не единожды говорила, что Джейкоб для нее практически как отец.

Никс снова посмотрел на хрупкую блондинку — она казалась такой юной и беззащитной, такой беспечной перед бурей, что собиралась над ее головой. Никс вспомнил девушку-цветочницу, свою мать, всех женщин, которых ему не удалось защитить. Ему вдруг стало трудно дышать, и Никс ощупал карман, успокаивая себя мыслью о том, что знакомый пакетик по-прежнему на месте.

Он направился в их сторону, но вдруг почувствовал руку на своем плече.

— Постой-ка, сынок, — раздался позади него тихий, но ясный голос. — Есть разговор.

Никс даже не повернул головы — голос был слишком знакомым.

— Да? И о чем же?

— Думаю, ты в курсе.

Никс скрипнул зубами и повернулся, чтобы взглянуть на говорящего. Еще не видя лица Мотылька, он понял, что это тот самый парень из парка, — тот, у кого он не далее чем сегодня получил свою дозу «пыльцы». Его бесила мысль, что незнакомец, кажется, преследует его.

— У меня дела, — ответил Никс и снова двинулся к Нив и Блику. Он должен помочь, поправить положение, ради…

На другой стороне гостиной Джейкоб Клоуз выхватил дочь из рук Блика и отшвырнул того в сторону. Нив упала отцу на руки, а Блик, этот трус, растворился в толпе зевак. Прижав дочь к груди, Джейкоб поверх ее бледного лица окинул взглядом зал и обнаружил Никса. Правой рукой тот все еще стискивал в кармане «пыльцу» с такой силой, что пакетик едва не лопался.

— Это не твое дело, чувак, — сказал Мотылек, так и не убравший руки с плеча Никса. — Не сегодня.

Никс круто развернулся.

— Что? Да с какого хрена тебе известно, где мое дело, а где не мое?

— Пришло время помочь тебе, Никс. Даю слово. Но сначала ты должен позволить миру оставаться таким, каков он есть.

Джейкоб, пожираемый невидимым для других пламенем, уносил с вечеринки свою пьяную до бесчувствия дочь. Его взгляд упал на Никса: Джейкобу нужно было свалить вину на кого-нибудь, на кого угодно, только не на Нив. Как казалось самому Никсу, он заслуживал этого. Юноша хотел подойти к Джейкобу — не то заявить о своей непричастности, не то принять ответственность на себя, — но последние слова Мотылька остановили его.

— Если ты мне мозги пудришь, то я… я… сожгу тебя.

Никс сам не понял, что сказал, но Мотылек, похоже, уловил суть и ухмыльнулся, сверкнув острыми зубами над эспаньолкой.

— В один прекрасный день ты озаришь нас всех, Николас Сент-Мишель. Надеюсь, я буду еще здесь и увижу это.

— Значит, это ты.

Они курили, стоя в темноте возле черного хода — Никс вообще-то не курил, но сейчас ему нужна была сигарета. Его потрясла сцена с Нив, Бликом и Джейкобом — особенно Джейкоб, объятый пламенем и с укором глядящий на него, так и стоял перед глазами. Никс присел на корточки, потом засунул выкуренную до половины сигарету в ближайшую бутылку и выпрямился:

— Я прямо чувствовал, что это ты.

— Конечно, это я, — кивнул Мотылек.

— Джеймс Мозервелл, говоришь.

— Нет. — Тот покачал головой. — Мотылек. Это мое настоящее имя, так же как твое — Никс. — Он сделал паузу. — Но обо всем этом позже. Итак, что касается тусовки через несколько недель…

— «Кольцо огня», — выразительно процедил Никс сквозь зубы. У него было впечатление, что ему уже кто-то рассказывал о предстоящем собрании, хотя Никс не мог припомнить ни одного разговора на эту тему.

— Совершенно верно. Ты будешь там.

Никс кивнул.

— Тебе понадобятся указания…

— Шоссе девяносто семь…

Никс сам не понял, как эти слова сорвались с его губ. В недоумении он посмотрел на холодную бутылку с пивом в своей руке, потом снова на Мотылька, стоявшего перед ним в темноте, запнулся и неуверенно добавил:

— Думаю… думаю, я уже в курсе, где это.

Мотылек улыбнулся.

— Ты даже способнее, чем о тебе говорят.

Никс едва не спросил: «Кто говорит?», но решил, что это он тоже знает. Не имя, не лицо, но… он знал. Это было связано с теми мантиями света, которые он видел.

— «Кольцо огня», — повторил он. — Но почему Джейкоб? Как насчет Джейкоба?

— Всему свое время, Никс. — Мотылек помолчал. — Дело прежде всего: время встречи узнаешь позднее. Полагаю, тебе можно доверять и ты никому не проболтаешься.

Никс улыбнулся, хотя радости не испытывал.

— Нет. Не думаю, что стану болтать.

И тут снова, будто эти слова подсказал кто-то другой, он спросил:

— Но ведь Ундина тоже едет?

— Да, Ундина поедет. Однако у нее проблемы с топографией. Это пробел в ее способностях. — Мотылек с намеком посмотрел на Никса. — Тебе придется помочь ей.

Ему придется помочь ей!

Никс почувствовал, как в нем закипает нетерпение. Ему вспомнились тонкие маленькие ручки Нив, ее беспомощность, и возникло желание вернуться к Ундине, быть рядом, защищать ее.

— Это все? Может, кто-то еще?

— А ты не в курсе? Интересно.

— Это не Финн? — на всякий случай спросил Никс, хотя сам уже знал, что Финн не поедет.

Мотылек покачал головой.

— И не К. А.?

— Нет, братишка. Не К. А. Было бы неплохо, но нет, это не он.

Никс прищурился, мысленно перебирая всех, кто присутствовал на этой вечеринке: Ундину, Мотылька, К. А., Нив, Джейкоба, даже Блика. Мысли беспорядочно прыгали: в небольшом городке выбор был небогат, и почти единственная вероятная возможность пугала его. Во рту пересохло, и Никс почти прошептал:

— Моргана?

Мотылек улыбнулся.

— Да. Да, Моргана. Разумеется, Моргана. Она нуждается в дрессуре, это верно, в обучении, но да, Моргана тоже будет. Но ты… Ты просто сокровище. Наиболее ценный экземпляр из всей коллекции… Итак, что насчет твоего… снадобья? Для встречи тебе, конечно, ничего не понадобится, а после мы начнем отучать тебя от него. Но только когда наступит подходящий момент. Только в подходящее время. О боже, она будет так счастлива за меня. Она будет так гордиться мной… — еле слышно пробормотал он, вид у него вдруг сделался отрешенный.

На мгновение Никсу почудилось, что Мотылек говорит это про Моргану, но он тут же понял, что слова эти относились к кому-то еще. Лицо Мотылька изменилось — стало отстраненным, взгляд остекленел, и это жутко напугало Никса. Он что, под кайфом? О чем они только что говорили?

Из дома вышла Ундина. Никс сразу успокоился и постарался сделать беспечное лицо. Он знал, что должен защитить ее, по крайней мере сейчас, пока не узнает большего. Пока не наступит день «Кольца огня». А Ундина злилась и качала головой.

— Что ж, это твоя работа, Джеймс Мозервелл. Здесь полиция. В доме примерно сотня незнакомых мне людей и просто черт знает что творится. Моргану уже, наверное, насилуют где-нибудь на полпути отсюда до юго-восточного района. Она, знаешь ли, ушла, бросив машину, злющая и пьяная в стельку.

Мотылек плотно сжал губы, но взгляд его оставался невозмутимо-беззаботным.

— Думаю, с нее станется.

— Знаешь, тебе хватило наглости заявиться на мою вечеринку, оскорблять моих друзей, а потом лыбиться и ржать, утверждая, мол, такова жизнь. Кто тебя сюда приглашал, а?

— Моргана, если я ничего не путаю. — Мотылек провел рукой по губам, словно стирая улыбку. — Ладно, ладно, сударыня. Все путем. Я удостоверюсь, что она нормально добралась до дома.

Он оглядел ковер из пластиковых пивных крышек, сигаретных бычков и красных винных пятен.

— Мотылек позаботится о том, чтобы все было чисто.

Ундина повернулась к Никсу.

— Тебе тоже нравится, когда кто-то говорит о себе в третьем лице? Как это круто! — Она покачала головой и нахмурилась.

Ундина уже была готова задать Мотыльку жару, но что-то в глазах Никса остудило ее гневный порыв.

— Ладно, — все-таки процедила она. — Как вам угодно. Здесь эти гребаные копы. Меня, скорее всего, арестуют. Позвонят родителям, и поскольку сейчас они где-то в районе Колорадо, не думаю, что их сильно обрадует…

— Твои родители ничего не узнают.

В этот самый момент появился К. А. У него был исключительно серьезный вид пьяного подростка, который пытается выглядеть трезвым.

— Эй, вы, а куда Моргив… Нив… Моргана делась? То есть я видел ее и Джейкоба, а Моргана отправилась… — Юноша сконфуженно замолк. — Эй, а тут копы.

Мотылек запрокинул голову и расхохотался.

— Езжай домой, герой. С твоей сестрой и с твоей подружкой все будет в порядке.

— Ты еще кто такой? — нахмурился К. А.

— Я — Мотылек.

— Мотылек! — передразнил его К. А. — Где моя сестра, придурок?

К. А. двинулся было к молодому человеку, но Ундина положила руку ему на плечо, и он затих.

— Я видел, как ты клеился к ней на вечеринке. Где она?

— Моргана отправилась домой, — перебил его Никс. — Пешком. Думаю, тебе надо пойти и попытаться найти ее. А Нив забрал домой отец.

На секунду К. А. смутился, но потом выпрямился и снова шагнул к Мотыльку.

— Чувак, если с Морганой… с Нив… с ними обеими что-нибудь случится, тебе крышка. От меня. Персонально.

Речь К. А. прозвучала бы более внушительно, если бы последнее слово он не произнес как «прессонально». Но прежде чем кто-нибудь успел еще хоть что-то сказать, раздался вой сирены и в дверь позвонили.

«Это уже перебор», — подумала Ундина.

Слишком много всего происходит. Она растерялась: слишком много обломков мозаики, — ей требуется время, чтобы разобраться.

— Дайте я с этим разберусь, — заявил Мотылек.

Ундина уже хотела сказать ему, чтобы он не совался, но вспомнила сцену в винном магазине, кассира, внезапно ставшего очень сговорчивым, и остановилась, уронив руки.

— Ладно, давай, — услышала она собственный голос. — Ага, почему бы тебе не сказать им, что ты — доктор Мейсон. Доктор Ральф Мейсон, генетик. Доктор Мейсон, потрудитесь дать научное объяснение цвета глаз вашей дочери…

Язвительное замечание Ундины оборвалось на полуслове. Она сама понятия не имела, почему заговорила об этом. В этот миг она смотрела в зеленые глаза Мотылька, и от взгляда их ей вдруг захотелось лечь в прохладную мягкую траву и заплакать.

А Мотылек с непроницаемым лицом склонился к ней и прошептал:

— Ты знаешь, почему ты не похожа на родителей, Ундина.

Она сжалась, и он придвинулся ближе, еще больше понизив голос.

— А теперь слушай внимательно: шоссе девяносто семь к югу от Бенда. Дорожный указатель «двадцать миль». Паулина Ист-Лейк-роуд. Лагерная стоянка «Малый кратер». Припаркуешься там. «Кольцо огня».

На какое-то мгновение Ундина утратила дар речи. Замерев с раскрытым ртом, она чувствовала, как на нее смотрят К. А. и Никс — первый с недоуменным видом, а второй — совершенно спокойно. Она сглотнула ком в горле и покачала головой.

— Ты разгромил мой дом, оскорбил меня, совершенно точно оскорбил Моргану и теперь еще тянешь меня на ту вечеринку? На ту самую колбасню? Чтобы я смогла потусоваться с продвинутыми ребятами? Пошел отсюда к чертям собачьим!

Мотылек успокаивающе прикоснулся к ее плечу.

— Я ухожу. И уведу с собой копов. Не беспокойся…

— Не беспокоиться? — Ундина изо всех сил сдерживалась, чтобы не кричать. — Пошел вон, Мотылек. Просто вали отсюда…

К. А. встал между ними.

— Все нормально, — начал он. — Я позабочусь, чтобы он ушел.

Парень повернулся к Мотыльку.

— Мне кажется, для одной ночи ты уже достаточно нагадил.

Мотылек сузил глаза.

— Ты не знаешь, во что ввязываешься.

К. А. и бровью не повел. Внезапно он показался исключительно трезвым — или же просто настолько пьяным, что ему все было нипочем.

— Я сказал, пошли.

Мотылек вскинул руки и расплылся в улыбке:

— Ухожу, ухожу.

Он попятился к двери, и его взгляд в последний раз остановился на Ундине.

— Я тебе еще понадоблюсь, — сказал он, глядя поверх головы К. А. и перекрывая музыку и гул, который стоял в ушах девушки. Ей показалось, что Мотылек произнес эти слова прямо в ее сознании. — Я тебе понадоблюсь, и я приду.

Ей трудно было говорить, но она чувствовала, что должна ответить.

— Понадобишься мне? — хрипло произнесла она. — Ты никому не нужен, Мотылек. Ты — отстой. Ты ни на что не годен. Ты мусор, что выбрасывают на обочину дороги.

— Боже мой. Да ты ей понравишься. — Мотылек покачал головой.

Потом он в последний раз подошел к ней — так стремительно, что она даже не успела отшатнуться.

— Тебе нужно знать пароль. Это «исход». И-С-Х-О-Д. Нетрудно запомнить. Да, кстати, — теперь он больше не шептал, — ты действительно пригласила меня, Ундина. Ну, или Моргана это сделала. Я лечу только на зажженный огонь.

С этими словами Джеймс Мозервелл откланялся и скользнул в заднюю дверь.

А еще предстояло убрать чудовищную кучу мусора, и Ундина не могла позволить своему воображению морочить ее дальше. Пора было возвращаться в реальность, и девушка зашла на кухню, чтобы оценить размер ущерба. Он был значительным: повсюду валяются разбитые бокалы, пол залит пивом, на столешницах остались ожоги — о них тушили окурки. Да еще и стекло в одном из посудных шкафов оказалось выбито. Ундина плеснула холодной водой в лицо, туго затянула косички и постаралась стряхнуть с себя надвигающийся ужас. Одно она знала точно: вечеринка закончилась.

К тому времени как они с Никсом и К. А. добрались до парадного входа в дом, большинство гостей, спугнутых полицейской сиреной и голубыми мигалками, толпились на заднем дворе. Открыв дверь, Ундина наткнулась на двух улыбающихся полицейских. Весь дом пропах пивом и марихуаной, и пьяные несовершеннолетние все еще вываливались мимо них из дома, но полицейские вели себя так, словно были продавцами лотерейных билетов. Мило улыбаясь, они поинтересовались, все ли в порядке.

— Да, сэр, — ответила она и попыталась встретиться взглядом с кем-нибудь из них, но это оказалось бесполезно. Они держались безучастно и покладисто, точь-в-точь как тот мужик из винного магазина.

— Ну, тогда все прекрасно! — Оба полицейских развернулись кругом, чтобы уйти.

Ошеломленная Ундина смотрела им в спины. Ей хотелось закричать: «Але! Мне нет двадцати одного! Але! Мы покупали алкоголь!» — но вместо этого она повернулась к Никсу и К. А. и спросила:

— Какого черта тут происходит?

Они покачали головами, сбитые с толку не меньше ее.

— Это Мотылек с ними поговорил?

К. А. кивнул.

— Я видел, как он вышел сюда всего на секунду. Совсем ненадолго. Может, у него есть знакомые среди силовиков?

Мотылек не был знаком с полицейскими, Ундина спинным мозгом чувствовала, что дело здесь в другом. Она не понимала, каким образом, но Мотылек подчинял себе людей, делал их вялыми и сговорчивыми, даже пальцем не пошевелив. Хотя, может, пальцами он шевелил — как с тем кассиром в магазине. Не сам жест, но вложенная в него сила казалась ей знакомой. Эту же силу она чувствовала в себе.

И что, интересно, он имел в виду, говоря: «Ты ей понравишься»? Кому? С какой стати?

Ундине было нехорошо. Она наворотила дел, но все сошло ей с рук. С Джеймсом Мозервеллом или без него, но она должна была вляпаться в неприятности. Черт побери, да ей хотелось вляпаться в неприятности! Тогда ее родителям позвонили бы, они бы вернулись и посадили ее под домашний арест — обычное для подростка следствие неправильного поведения. Родители оставили Ундину на целый год одну, и в первый же вечер их отсутствия она закатила отвязную вечеринку, но единственная расплата заключается в том, что ей придется устроить генеральную уборку да еще потратить пару сотен баксов на ремонт. И вот это было неправильно. Она и радовалась, что все обошлось, и чувствовала угрызения совести.

К. А. уехал, несколько раз смущенно попрощавшись и поклявшись найти Моргану, а также пообещав вернуться утром и помочь с уборкой. Ундина и Никс остались вдвоем. Они сидели на площадке второго этажа, свесив ноги между перилами балюстрады и обозревая разруху внизу. На полу гостиной лежала примерно дюжина пьяных гостей, спавших непробудным сном. Все это напоминало безумную картину Джексона Поллока:[31] сплетенные тела, всевозможные каракули, пятна и крапинки от разлитого алкоголя.

Ундина вздохнула:

— Ну и гадюшник.

Юноша молчал какое-то время, потом повернулся, посмотрел на Ундину и тихо, хрипло спросил:

— Он ведь рассказал тебе, правда?

— Что рассказал? — Ундина прикинулась, будто не знает, о чем идет речь.

— О «Кольце огня».

— «Кольце огня»? Этой жуткой колбасне в канун солнцестояния? Где должны быть все так называемые продвинутые ребята? Господи! Да, он рассказал мне.

Она презрительно усмехнулась, пытаясь избежать дальнейшего обсуждения. Она злилась на Мотылька, и сейчас ей хотелось поскорее убрать бардак, а потом отправится спать. Но она не могла. Рядом с ней сидел человек, похоже не собиравшийся уходить. Да она почему-то и не хотела, чтобы он уходил, а ведь они были едва знакомы. Но почему Никс? Почему ни с того ни с сего это именно они? Ундина испустила несвойственный ей вздох.

— И что? Ты едешь?

Никс пожал плечами.

Она схватилась за перила и потрясла их.

— Происходит что-то странное… не знаю что.

Он кивнул.

— Я даже не знаю этих чуваков. — Она показала на двух пареньков в черных бейсболках, в обнимку лежавших на любимой маминой кушетке, обтянутой белой кожей.

Никс рассмеялся:

— Эй…

— Нет, я… — Ундина взглянула на Никса. Он внимательно смотрел прямо на нее, и взгляд его был добрым и спокойным. Она вытащила голову из проема перил и взглянула на потолок.

— Какого черта я делаю? Мои родители только сегодня уехали, а я уже вляпалась в неприятности.

— Да не такие уж и неприятности.

Ундина посмотрела прямо перед собой.

— И то верно.

— Как бы то ни было, это свобода. А со свободой приходит и ответственность.

— Ох, умоляю. Может, еще напомнишь про гражданскую сознательность на грядущих выборах?

Никс вспомнил свой недавний разговор с К. А., когда тот сказал, что «все равно от себя не убежать», и рассмеялся.

Какая она все-таки стерва, эта карма.

— Ундина, я твой друг.

Он никогда еще никому не говорил этих слов.

— Друг? — Она посмотрела на него. — Ты даже не знаешь меня.

Никс пристально взглянул на нее, и она пожалела, что произнесла это.

— Я имела в виду…

— Назовем это дружбой с первого взгляда.

— Ох, черт. — Ундина прижала ладони к лицу. — Прости. Это все оттого, что я всегда хотела облажаться. Я никогда не лажалась, но всегда хотела.

Она опять посмотрела наверх.

— Похоже, я неплохо стартовала. Боже, надеюсь, все нормально доберутся до дому. Индра таки перестаралась.

Никс кивнул.

— Думаю, это была твоя первая и последняя вечеринка.

— Поможешь убраться?

— Я весь в твоем распоряжении. Все равно мне больше некуда идти.

Она потянулась к руке Никса и пожала ее.

— Ты хороший.

На уме у них все еще витало это — «Кольцо огня», солнцестояние, — но они так и не поняли толком, что все это означает.

— Джеймс Мозервелл — придурок, сам знаешь.

— Ага. — Никс опустил глаза.

Им обоим хотелось что-то сказать, но оба не знали, что именно.

— Понимаешь, я никогда не лажалась. Вообще никогда.

Он рассмеялся.

— А я — постоянно.

— Хороша парочка.

— Ага.

В памяти Ундины мелькали мысли, лица, слова. «Кольцо огня», «исход», «ты ей понравишься». Мотылек действительно произносил все это вслух или же эти странные слова и раньше были тут, у нее в голове? Сидели и ждали, когда она услышит их?

Это было уже чересчур. Ундина откинулась на белый плюшевый ковер, ее ноги по-прежнему свисали с лестничной площадки.

— Что за бред, — вздохнула она и закрыла глаза.

Никс пристально смотрел в лицо Ундины.

«Господи, — думал он, — как же ты красива». Он снова вспомнил Нив, красотку Нив, которая принадлежала К. А., его другу, была если не его подружкой, то серьезным увлечением. И еще девушку с душистым горошком, и то, что он чувствовал в темноте, и как бежал прочь, пока вокруг нее не вспыхнуло сияние, — как это случилось с его матерью, и с Джейкобом, и со всеми другими людьми.

Белки глаз Ундины поблескивали из-под век — она спала. Никс вдруг понял, как он устал. Устал бежать, устал бояться, устал от одиночества. Он лег рядом, обнял ее. Тело девушки было одновременно теплым и прохладным, словно внутри ее боролись две силы. Ему было знакомо это противоречие — знакомо всю жизнь. Лежать возле нее было так спокойно, что он позволил себе закрыть глаза. Он вспоминал людей, которых встречал в жизни: Джейкоба и К. А., Блика и Нив, и то общее, что было между ними. Он вспоминал пылающие щеки Нив, изгибавшейся на коленях у Тима Бликера, вспоминал уголок нижнего белья, который видел, когда они миловались с К. А. на диване. Ее светлые волосы, исчезающие в сиянии Джейкоба, когда отец взял ее на руки, — словно легчайший отсвет огня перекинулся на нее…

«Нет!» — Он отбросил эту мысль прочь.

Свет остался. Он был единственным, на что Никс мог положиться. Он снова посмотрел на Ундину. Откуда-то ему было известно, что вокруг нее мантия света не появится никогда. Он сунул руку в карман, чтобы найти «пыльцу», но расслабился, не успев до нее дотянуться. Его правая рука оставалась в кармане, в нескольких дюймах от пакетика, а левая обнимала Ундину. Он находился у нее в доме и знал, что здесь безопасно.

И последнее, о чем он успел подумать перед тем, как погрузиться в темноту: это первая за год ночь, когда он не боится заснуть.