Посол Господина Великого

Глава 6 Июнь — июль 1471 г. Шелонская битва

Великая сушь опустилась в то лето на Новгород, на пригороды его и пятины. После майской грозы ни единой капельки не упало больше на землю. Высохли болота, обмелели реки, мелкие — так и вообще исчезли, оставив после себя лишь глинистые потрескавшиеся русла. Частыми были пожары — то тут, то там горели подожженные кем-то леса, окутывая округу черным тяжелым дымом. Давно уже не было такой засухи, старики шептали — не к добру то. В деревнях пересохли колодцы, выгорела трава на выгонах, от нестерпимой жажды жалобно мычали коровы, даже в лесах все живое пряталось в тени по низинам. А белесое, словно выгоревшее на солнце небо ничуть не обещало дождя — ни тучки, ни облачка, одна жаркая бледно-голубая пустыня.

Ой, не к добру сушь такая….

Да и политическое положение Новгорода Великого было не лучше. С южных границ доходили смутные слухи: собирает-де Иван Васильевич, князь Московский, рать несметную — воевать будет Новгород — из-за суши все пути-дорожки открыты — болота-то высохли. Тверь, Псков, Вятка да прочие города стягивали воев своих под знамена Ивана. Надежды части новгородцев на польского короля Казимира не оправдались. Не до Новгорода Казимиру было: зимой еще посадил старый король сына своего Владислава на чешский трон, думал — хорошо будет. Да не очень-то хорошо вышло — конкурент объявился в лице могущественного венгерского короля Матвея Корвина. И Папа Римский поддержал Матвея, и Ливонский орден. Так и втянулась Польша (в унии с Литвой, король Казимир был и Литовским великим князем) в борьбу за чешский престол. Не решился Казимир воевать на два фронта, с Матвеем бы справиться…

Татары, конечно, могли б московитов хорошо потрепать, да и тут незадача! Хитрый Иван Васильевич с крымским ханом Хаджи-Гиреем задружился. Против Ахмата дружили, Большой Орды хана. Так и побоялся тогда Ахмат на Москву нагрянуть. И с татарами, в общем, не вышло у Новгорода.

Немцы Ливонские… Магистр Вольтус фон Герзе все выжидал да выгадывал. Опять же, Матвею Корвину венгерскому помощь обещал, а сил-то у рыцарей — прямо скажем, не очень. Да псковичи еще — тоже для ливонцев проблема — не отдают Красный Городок, хоть убей, Ивану Московскому жалуются. Псковичи и для Новгорода проблема не меньшая — вот уж вражины-то, так и норовят всякую пакость сделать — то посланников задержат, то купцов ограбят, то лаются, аки псы непотребные. Все заступником своим, Иваном, стращают, сволочи.

Худо Великому Новгороду придется, ежели Иван Московский нагрянет, ой, худо. Да еще ведь некоторые и не встанут против Ивана — митрополит Филипп, глава Церкви святой православной, чай, не где-нибудь, а на Москве проживает — вот и повоюй — все равно что против православной веры…

Архиепископ Новгородский Феофил — согбенный от забот многих — устало опустился в высокое резное кресло. Желтое морщинистое лицо его было мрачным, руки заметно дрожали. А ведь еще год назад — орлом летал, кочетом! Да, видно, ухайдакали сивку крутые горки власти.

— Подай-ко братину, человече, — хриплым голосом попросил владыко. Стоявший вблизи Олег Иваныч почтительно протянул ему серебряную чашу с холодным — только из ледника — квасом. Запрокинув главу, шумно отпил владыко, поставил братину на стол, рукою махнул устало — свободны, мол.

Тихо расходились собравшиеся софийские люди, дьяки да житии, ничего хорошего не сказал им Феофил, ничем не порадовал. Из палаты выходя, переглядывались промеж собой, шептались. Не миновать, видно, нынешним летом беды Новгороду.

А снаружи, на улице, было все как всегда. Пахло иссохшей травой и мятой, налетая, играл листьями ветер. В куполах храмов сверкало солнце. За мостом, на Торгу, весело перекрикивались люди.

— А вот подковы, подковы, серебристы-гладеньки! Полденьги десяток…

— Дорого берешь, борода!

— А ты поищи, поищи дешевше-то…

— Сбитень, кому сбитень?

— Да пошел ты со своим сбитнем! Кваску ледяного нет ли?

— Подковы, подковы…

— Сукна, сукна заморские… аксамит, бархат… Не проходи мимо, мил человече! Боярыне своей плат-от возьми! Богатый плат, златыми нитками вышит… Сколько стоит? Да почти даром отдаю, князь! Полденьги…

— Квас-квасок, открывай роток!

— Эй, паря! Ты, ты… С квасом… А ну, давай сюда! Почем квас-то? Сколько? Однако… Да стой ты… Давай уж.

— Кому меду, меду кому? Свежий, липовый…

— Рыба, рыба, всем рыбам — рыба!

— Да снулая твоя рыба-то! Воняет!

— Сам ты воняешь, паря!

— Подковы, подковы…

— Эй, квасник! А квас-то у тя — тухлый! А ну-ка, получи в морду! Нна!!!

На том конце Торга, что ближе к Ивановской, завязалась драка. Двое парней дубасили квасника. Остальные торговцы не вмешивались — считали, что поделом, не хрен протухшим квасом торговать…

Олег Иваныч неодобрительно покачал головой, проезжая мимо. Черт знает, к кому его неодобрение относилось — к парням иль к кваснику.

Свернул с Пробойной на Славную. Бесы бы вас взяли — и тут дрались! Трое подвыпивших мужичков остервенело колотили какого-то рябого парнишу в некрашеной сермяге с заплатками. С десяток человек, обступив кругом, с интересом наблюдали за избиением.

Ну, совсем обнаглели, ни стыда, ни совести! Нашли место — почитай, в самом центре города. Головы, что ль, им всем напекло?

Не долго думая, Олег Иваныч вытащил плеть и, растолкав конем зевак, от души перетянул по спине первого попавшегося.

По-бабьи взвизгнув, тот отскочил прочь.

— А ну, уймитеся, лиходеи! — размахивая плетью, строго прикрикнул Олег Иваныч.

Толпа тут же разбежалась. Избавленный от кулаков рябой парень уселся на траву, вытирая рукавом кровь, обильно сочившуюся из разбитого носа.

— Кто таков? — не слезая с коня, повелительно спросил Олег.

— Микита я, богомолец, — вытерев кровь, сипло ответил парень. — С Тихвинского богомолья пробираюсь, к Софии Святой приложиться…

Олег Иваныч усмехнулся:

— Приложился уже, похоже. А сюда, на Славенский, зачем пожаловал?

— Просьбу одну исполняю, — богомолец исподлобья взглянул на Олега. Кормленый конь с расчесанной гривой, доброе седло, недешевый кафтан. Тонкий, шитый золотыми нитками, плащ яркого травянисто-зеленого цвета. Длинные, тщательно вымытые волосы, холеная подстриженная бородка, глаза — холодные, стальные, властные. У пояса — рыцарский меч в красных сафьяновых ножнах.

Повалился на колени странник:

— Не гневайся, коль что не так, светлый князюшко, сокол ясный!

— Говори, что за просьба. Хм… сокол…

Богомолец шмыгнул носом, пояснил, с опаской посматривая на плеть:

— Усадьбу велено одну отыскать, на Славне. Житьего человека Олега Ивановича…

— Кого?

Олег Иваныч чуть с седла не выпал от изумления. Надо же!

— Кто просил да что?

— Рыбак один был на богомолье, к иконе Тихвинской приходил. С Паши-реки рыбак… Сказывал, рыбачил как-то, видит — струг плывет маленький. Игрушка, вроде как детям малым. Взял, детишкам своим тешиться, а те возьми — да сломай, струг-то… А в струге том — грамота березовая, с писаньем. Что за писанье — рыбаку дьякон Тихвинский прочитал. Писано: отдать в Новгороде, на конце Славенском, Олегу Иванычу, житьему человеку, за то будет от оного награда в две деньги!

— Чего-чего?

Удивился Олег Иваныч, задумался. Ни фига ж себе, заявочки. Письма какие-то приходят, от кого — неизвестно, да еще и заказные — две деньги, ну и цены, однако!

— А ну, давай сюда грамоту!

— Не можно — обет дал.

— Давай, говорю! Пришибу враз! Я и есть Олег Иваныч, человек житий.

Дрожащими руками богомолец вытащил из-за пазухи маленький берестяной свиток и, бросив его на землю, опрометью бросился прочь.

Склонившись, Олег Иваныч поддел свиток острием меча. Подняв, развернул осторожно.

Кто?

«Григорий, отроче…»

Гришаня!

— Эй, рябой… Стой!

Хлестнув коня, Олег Иваныч нагнал богомольца уже у Лубяницы. Кто-то из проходивших купцов подставил страннику ногу. Тот и завалился с разбегу, не вставая, вскинул затравленно голову, не ведая, за какие такие вины гонят его, будто зверя лесного.

— Две деньги ты забыл, паря, — подъехав ближе, Олег Иваныч бросил рябому страннику два сверкающих серебром кружочка. — Бери, бери, заработал. На вот тебе и третью за весть такую!

Покуда живы…

По крайней мере, были живы еще несколько недель назад. Но не туда ли рванул Ставр со своими? Отсидеться, покуда не уляжется шум, поднятый не без помощи Олега Иваныча. Может, и туда, в Куневичи. Однако — не далековато ли? Из Новгорода-то долгонько вести идти будут. Да и, в случае чего, обратно быстро не выберешься — места глухие, почти нехоженые. Неясно со Ставром. Зато с Гришаней и Софьей наконец прояснилось!

Не в силах сдержать радость, вбежал Олег Иваныч в первую попавшуюся на пути церковь, свечки поставил да молился истово, Господа благодаря. Было за что ведь! Софья… Софьюшка…

Куневический погост. Чуть дальше, чем у черта на куличках. Дорога не близкая. Отпроситься у Феофила… Пустит ли владыко? Должен. С собой кого попросить? Олексаху, вестимо. Не откажет, да и человек надежный, не раз проверенный. Маловато — вдвоем-то. Кто его знает, кто там в Куневичах? Наверняка действовать надо. Охочих людишек сманить? Нет, дело тайное… да и доверие — вещь важная, а поди, проверь их, охочих-то. Геронтия можно! Он один двоих стоит. Да! Еще и дедки Евфимия оглоедов. В Новгороде-то от них пока какая польза? А так — дальние погосты проверят в Обонежье Нагорном. Куневичи ведь тоже в той стороне. Да ведь — и серебришко фальшивое — оттуда же! Или — не оттуда? Нет, с тех краев. Что-то такое ведь говорил покойный Кривой Спиридон…

Завтра — и просить Феофила!

Завтра не вышло. Не вышло и послезавтра, и дале…

Сгустились тучи над новгородской свободой, все ближе витал над вольным городом удушливый тлен московитского ярма. Купцы, с Владимирских да Тверских краев приехав, доложили: великую силищу собрал Иван, князь великий Московский. Идет на Новгород войною, мир Ялжебицкий порушив! Винит новгородцев в латынстве да в том, что под Казимирову руку перейти хотели, да, старину нарушив, его, Ивана Васильевича, государем не звали. Изветы все то — не вины. В Новгороде и дите глупое им не поверит. Однако — на Москве верили, верили и в Твери, и в Вятке, и уж тем более верили во Пскове. Псковичи… те-то уж рады-радешеньки всякому сраму поверить — лишь бы про новгородцев!

Вот-вот подступят вражеские рати к Новгороду. Болот да рек малых нету — повысохли все от жару, ничто не задержит московское войско.

Стукнули в вечевой колокол. Посадники новгородские выступили, Дмитрий Борецкой да Казимир Василий. С ними и боярин Киприян Арбузьев и другие бояре.

Не хотим, кричали, рабства московского, отстоим вольности новгородские! А не отстоим — так умрем с честию! Много народу поддержало их. А некоторые — и не поддержали. Постояли, послушали, плечами пожали. Понизовым купцам — тем от Москвы прямая выгода — пошлины Иван убрать обещался, как Новгород под себя возьмет. Ремесленникам — мужам новгородским — и тем: кому как… Кто за Новгород, а кто и за Московита, церкви православной заступу. Не гоже, промеж себя судачили, воевать Руси с Русью. То многие слыхали и поддерживали… Смердам, что землицу ратали, однако ж все одно было, что Москва, что Новгород. Один черт — и там и там, всюду кровопивцы-бояре. Своеземцам софийским… Этим-то московиты могли и боком выйти. Отнимут землицу-то! Иди потом, доказывай…

Да еще, ко всему, давно по Новгороду слухи ходили. О латынстве все. Таким словом здесь католичество обзывали. Дескать, решили бояре — Борецкие, Нифантьевы, Арбузьевы да прочие многие — веру святую нарушить, идти под литовского Казимира. Мол, уже и с Казимиром о том сговорились, да и с митрополитом Киевским, что не за православную церковь стоял, за унию подлатынную. Знал Олег Иваныч точно — лжа это, изветы пакостные. Не было никакого сговора с Казимиром — сам при том присутствовал — не было и связей с Киевом. Сам Феофил-владыко не допустил бы такого, свято хранил православную веру, Филиппа уважал, митрополита Московского, а не Киевского униата.

Лжа все!

А стоял за той лжой — Иван, великий князь Московский, что уж и государем Всея Руси себя величать не очень стеснялся. Войско собрав великое, рек: изменил, дескать, Новгород. А ведь лжа то!

Для той лжи был в войске дьяк башковитый, Стефан Бородатый, что все русские летописи почти что наизусть знал. Дело его было — вины новгородские выискивать. Нашлись вины-то, как не найтись, коли великому государю угодно.

Пыльными дорогами, болотами сухими, чрез реки высохшие, шло московское войско. Тянулись к Новгороду кровавые паучьи лапы Ивана. Тремя потоками текли московитские рати. Слева — князь Даниил Холмский да воевода Федор Хромой — вояки опытнейшие, войско отборное. Справа — князь Иван Стрига Оболенский — путь преграждал, чтоб не прошло подкрепление к Новгороду от восточных пятин. В центре — сам Иван Васильевич командовал. В ратном деле не силен, да ведь воеводы на что? Ума хватало к воеводам прислушиваться.

Огромно войско московское, сильно. Землицы в княжестве много, можно воям за службишку жаловать. А как не хватит землицы-то — так и захватить не грех, у соседей. На то и войско. Страшна власть князя Московского, сильна да кровава. Нет на Москве закона, кроме слова княжеского. Все пред ним рабы — от последнего холопа до самого знатного боярина. Захочет князь — и землицы лишит, и головы, может статься. Вот и унижались, гнули спины, сами себя лучшими людьми считая. Ну, то — от дикости. Где Москва-то? В углу медвежьем, да зато лесами, реками, землями полном. Богатство. Много всего — и землицы, и рек, и леса… Пожжет кто — не страшно. А лучше мы сами кого пожжем! Все от князя зависят, он и есть — государство Московское. Служат за землицу людишки, нет людей свободных, все тягло несут — служат. Ни договоров нет, ни княжеских обязательств. Какое еще «вассал моего вассала — не мой вассал»? Слыхом не слыхивали. Это все там, у латынщиков поганых. Мы — не они! Они — не мы. А значит — придурки полные. Мы — лучшие! Все, что у нас, — то правильное! Никому князюшко великий ничем не обязан. Ах, поцеловать бы ноженьки, а если и пнет, что ж — то честь великая…

Не сразу, конечно, подлость таковая складывалась… Но проявлялась уже, проглядывала, проклевывалась!

Доходили о том и до Олега Иваныча слухи — да что слухи — слова правдивые! Плевался Олег Иваныч да про себя радовался — хорошо, Бог сподобил, новгородским свободным гражданином быть — не рабом московским. Теперь бы защитить свободу эту, и не только свою…

Велико войско московское. Каждый дворянин князю служить обязан. Да не сам по себе — «конно, людно и оружно». Людей своих, «боевых холопов», ратному делу туго обученных, с собой приводили. Росло войско. Биться с ворогом каким — великая честь, достойное мужа дело. Не какая-нибудь там торговлишка. Купчины пузатые — те вообще не люди, так, пыль… Каждый знал — будет сражаться справно — будут и слава, и почести, и землицы с людишками. А в чем провинится — отнимут быстро, землицу-то, иди — попрошайничай Христа-ради. Али — и башку с плеч долой, вместе с землицей-то. Как князь великий захочет! Нет закона другого. Раз в два, да в три лета производил государь московский по областям своим перечет, переписывал детей боярских. Сколько кого, да сколько лошадей, да служителей. Затем определял каждому жалованье. Не всем. У кого достаток какой был — те и так служили, без жалованья. Постоянно почти в деле ратном — не война, так на границе службишка, а там стычек — полным полно, с татарами, да с литовцами, да с прочими. А как большая война — все люди служилые воевать идти обязаны.

Лошади в войске большей частью татарские — маленькие, холощеные, иногда и не подкованные вовсе, но выносливые. Посадка в седле высокая — копейного тарана не выдержит всадник, однако же стрелять из лука удобно. Лук и стрелы у всякого имеются, да боевой топор, да шестопер, булавица. Кто побогаче — у того сабля, чешуйчатые латы, под ними кольчужка, на голове шлем. Кто победней — ватным тегиляем обходится да шапкой такой же. Саблей прорубить — трудно, однако ж копейный удар не держит. Пушки-тюфяки тоже имеются, есть и пушкари искусные. Однако ж главная сила войска московского — в единстве. Попробуй-ко кто приказа ослушаться! Ну, и воеводы — рубаки опытные. Не раз и не два в лицо смерти, смеясь, заглядывали.

Шло, ползло московское войско, словно змея ядовитейшая, просачивалось сквозь леса и болота, все ближе и ближе… Эх, Новгород, Господин Великий, видно, и вправду черные дни для тебя настали!

Собиралось в Новгороде ополчение. Бегали, кричали, тысяцкий да сотские. Посадники тут же, на конях белых — Дмитрий Борецкой да Казимир Василий. Хмурились, на людишек глядя. Да и как не хмуриться-то? Отряды собиралися — кто во что горазд. Ладно, оружейники — те в доспехах справных, для себя кованых, да с мечами, со щитами, с рогатинами. А остальные? Кто в панцире ржавеньком, кто в кольчужке какой рваной — не войско, смех один. Воевать опять же не все умели. Это в Москве профессионалы-воины, здесь по-другому. Молодые-то ребята, правда, встречались с ворогом. С псковичами да и со свеями, бывало. Однако до самих битв часто и дело не доходило. Ослабление проводили друг дружке: пробирались на вражьи земли, жгли, грабили, убивали да в полон брали. Редко когда выпадало рубиться. А вот теперь, видно, не миновать того.

Владычный полк стоял угрюмо. Не очень-то хотели с православными биться. На худой конец — уж лучше с псковичами. Хмурились.

Хмурился и сотский, у тюфяков-пушек, со стен принесенных, прохаживаясь. Грузили на телеги те пушки, да ядра каменные, да зелье. Грузить-то грузили… Стрелков вот толковых мало! Оборотился к ополченцам сотский:

— С огненным боем знаком кто?

Тишина. Ну откуда — кожемякам, да мытникам, да приказчикам — огненным боем владеть справно?

Один вылез было. Даже выкрикнул что-то… Но — затихарился вдруг почему-то.

Олег Иваныч как раз на коня вспрыгнул, домой поехал.

Проводил его крикун тот взглядом змеиным. Как уехал, выскочил, оглянулся, заорал громко:

— Я! Я огненный бой знаю… Бери к себе, соцкий, была не была!

Шапку оземь кинув, осклабился… бороденкой тряхнул козлиной.

Ой, сотский, сотский… Змеюгу ты взял, змеюгу!

Олег Иваныч собирался дома. Разложил на лавках кольчужные чулки, рукавицы перстатые, стальные поручи, поножи, панцирь… свой, новгородский. Немецкой-то работы, тот, что у пиратского вожака ван Зельде когда-то позаимствовал, частью скинуть пришлось в лодке-то, ну, кое-что продал в Ревеле. А сейчас бы сгодились латы-то! Панцирь кой-где поржавел — отдал Пафнутию — чистить. Мечом узким взмахнул — то, что надо. Шлем… Вот этот, литовский… С забралом, с бармицей… Тяжел, однако. Может, не брать? Легким обойтись, лика не скрывающим?

Пафнутий воспротивился:

— Что ты, батюшка! А ну как стрела какая? Тяжел, говоришь, шеломец-то? Дак, чай, своя-то ноша не тянет! Да и я с тобой пойду… Позволь уж старому воину… А не позволишь, не обессудь — так уйду. Лучшей смертушки и не надо — голову сложить за Новгород, Господин Великий!

— Да и мы, чай, вместях держаться будем, — вошел в дом Олексаха, в кольчуге, с мечом коротким.

— Откель оружьице?

Смутился Олексаха:

— Настена… От мужа пропавшего осталось кой-что.

Оглоеды собрались. Кольчуги блестят, шеломы — куполами Софийскими, из-под шеломов кудри светлые вьются! Не вои — богатыри былинные!

— Ужо, постоим за Новгород!

Дедко Евфимий аж прослезился, их собирая. Един он на усадьбе и оставался — двор охранять от лихих людишек. Акинфий-то, сторож, вчера еще в ополченье ушел. Нелюдим, нелюдим — а смотри ж…

Немного погодя Геронтий, лекарь-палач, пришел. В бригантине — латах немецких — и откуда они у него? На поясе меч короткий, за плечами саадак с луком. Сел рядом с Олегом на лавку, усмехнулся:

— Невместно мне под московитом, сам знаешь.

Радостно почему-то стало на душе у Олега Иваныча — с этакими молодцами да не победить? Замерла душа в томленье сладостном. Постоим за вольный Новгород, эх, постоим! Сгинем все — не отдадим Родину врагу на поруганье! А погибнем — так за правое дело, за свободу, за вольности новгородские! За достоинство гражданина Республики, за то, чтоб не кланяться всяким, не унижаться, на брюхе не ползать…

На Загородской, в корчме у Явдохи, пили. Человек с полсорока, может, чуть поболе. Вои со стражи башенной, пара сотских да разные. Воинов лично Явдоха за собственный счет угощал. Вином твореным, исполненным — с зельем — для пущей дури, такой, что лошадь чаркой с ног сваливает. Капустой квашеной заедали, чуть сладковатой — померзла за зиму капуста-то. Как выпили, петь-плясать пошли. Да все какие-то невеселые выходили пляски. Пару коленцев выкинув, упрели танцоры — по жаре-то — в обрат потянулись, к лавкам, а кто и на улицу, охолонуть, полежать-поспать под березами на траве мягкой.

К сотским за стол мужичонка один подсел, по виду — ни богат, ни беден — стрижен в кружок, борода козлиная. Разговоры стал разговаривать, мужичонка-то, — дескать, хотят бояре-то к латынянинам перейти да грешничать заставляют — со святой православной ратью биться. А то и не нужно совсем простым-то людям новгородским, другое надо — в единой вере быть, под благословением святым митрополита Московского Филиппа. Иван Васильевич, князь великий Московский, простым-то новгородцам не враг есть, а только переветчикам злым — Борецким, да Арбузьевым, да прочим — что похотят в латынскую веру перейти, да чтоб был Новгород Великий под рукой Казимира Литовского.

— Да то не лжа ль есть? — усомнился один, других потрезвее, сотский, на мужичка козлобородого посмотрел подозрительно.

— Вот те крест! — тут же и перекрестился тот. — Самолично слыхивал, как Марфа Борецкая, да Киприян Арбузьев в Михайлиной церкви под Литву сговаривались. Дескать, придет Иван Василич, все богачество наше порушит.

— Вот сволочи…

— И я про то. Эй, Явдоха! Тащи-ка еще вина доброго!

Долго таскался по Новгороду козлобородый. Из корчмы в корчму. С улицы на улицу. С Плотницкого на Славну. Со Славны на Людин. С Людина на Загородский. Везде про латынство боярское рассказывал. Да про рать московскую православную…

Шла вторая половина июня, жаркая, сухая, с пожарами. Уже с конца мая горели к востоку от Новгорода деревни, леса да острожки — то действовать начал московский полк — рать князя Ивана Стриги Оболенского. В июне выступило из Москвы войско князя Даниила Холмского. Отборная та рать была: государевы служилые люди имели дощатые брони, сабли, ручницы. Отряд огненных стрельцов-пищальников огнестрельным боем непокорных новгородцев сразить собирался. Воеводы у князя Холмского добры: Федор Хромой, да Пестрый-Стародубский, да Силантий Ржа — в черненых доспехах, в плаще черном, в шеломе с забралом причудливым в виде страхолюдной морды. На Шелонь-реку путь держали — там хотели соединиться с псковичами да вместе разом на Новгород идти.

Другое, самого Ивана Васильевича, князя великого, войско чуть попозже выступило — артиллерию-«наряд» везли, похвалялись. С ним и татарин касимовский — Данеяр-царевич. Ужо несдобровать отступникам!

Новгородцам деваться некуда — со всех сторон обложены. Пришлось на части войско делить: одно в Заволочье отправить, против Стриги-Оболенского, другое — «рать кованую» да «судовую» — на Шелонь, против Даниила Холмского. Часть ополчения двигалось по Шелони навстречу псковичам.

Шумели над высохшими лесами злые ветры, знойное солнце, жарило, нагревало тяжелые пластинчатые брони.

По левому берегу Шелони двигалась рать новгородская. В первых рядах — люди именитые, бояре знатные — посадник Дмитрий Борецкой, да Василий Селезнев, да Киприян Арбузьев, да старый боярин Епифан Власьевич. С ними, чуть позади, на верном коньке кауром Олег Иваныч гарцевал, искоса на войско новгородское посматривая. Велика рать, то верно, да только отборных воинов мало — вон, впереди, в доспехах справных, кромя бояр, только люди житии скачут, да те, кто побогаче, — оружейник Никита Анкудеев, да подмастерья его, да прочие оружейники со Щитной. Пластины на латах толстые, стальные, у кого — и сплошняком кирасы, на манер доспехов рыцарских, только у рыцарей-то куда как легче да удобнее. Наши-то оружейники к бою не очень привычны — думают, чем крепче — тем лучше — шутка ли: почти что сантиметр — Олег Иваныч лично измерил, интереса ради — да это еще не считая кольчужицы, под доспех надетой, — в общем, миллиметров тринадцать получается — как у немецкого танка PZ-II. Рыцарские-то латы — прочные, но удобные и не столь тяжелы — килограмм двадцать — двадцать пять, не то что нынешние новгородские — почитай все сорок будут! Попробуй рукой шевельни. Рыцари-то в этаких только по турнирам ездили. Зато и пробить доспехи новгородские затруднительно, разве что ружьишком противотанковым.

Кроме латников, остальные ополченцы куда как хуже выглядели. Кто в панцире, кто в кольчужице драной, кто с копьем, кто с мечом дедовским. Оружие-то ладно — так ведь и умения воинского — кот наплакал. Да и откуда ему взяться, умению-то, у тех же кузнецов, молотобойцев, кожемяк? Ежели и умеет кто драться, так впереди не судный поединок ждал — битва знатная. Не только от воевод в битве победа зависела, но и от сноровки ратной. В бою строй менять, переходы да защиту делать — все взаимодействия требовало, от каждого — мастерства да понимания.

Людина конца проехали ополченцы, за ними Загородский, затем Неревский… Геронтий, с уличанами своими прошествовав, Олегу рукой помахал.

Потом Торговая сторона пошла — Славенский конец да Плотницкий.

Олег Иваныч дождался своих — Славенских, коня пришпорил, замахал рукой Олексахе — тот с Нутной улицы с людишками шел — конь-то в пути пал от жары. Весел был Олексаха — шутил да смеялся, верил — близка победа, вон воинство-то эдакое! Ни конца не видать, ни краю. Голова с воеводами да посадником впереди — еле видать! А хвост, с Плотницкими, еще из лесу не вышел. Многолюдство грозное…

Ничего не сказал Олег Иваныч, услыхав похвальбу Олексахину. Покачал головой только, понимал — не числом воюют, уменьем. Знал — в московском-то войске не сбитенщики да квасники — народец подобрался умелый, сноровистый. Воеводы опытны — каждый свой «наказ» от великого князя имеет, однако и нарушить «наказ» сей, в случае чего, запросто можно, так и сказано: «поступать по делу глядя».

За холмом деревня показалась. Избы бревенчаты, черны, церковь с маковкой, серебристой дранкой крыта. Мусцы — селишко то звалось. Дорога здесь проходила из Пскова к Новгороду. Тут и должны были появиться псковичи, с ратью московской соединиться. Тут их и ждать порешили. По одному вражин разбить.

Спешились, кто о конь был, лагерь творить стали. Разбивать шатры узорчатые, коновязи ставить, кто попроще — ветки на шалаши рубить. Запалили костры, сели полдничать — к вечеру было дело.

Олег Иваныч знакомых навестил в полку владычном. Сам-то он со славенскими шел, в ополчении, не звал его нынче Феофил в полк, не приказывал. А прощаясь, говорил смурно, ровно на смерть провожая. Видно было — не хотел владыко на православного государя руку поднимать, в святой вере русской раскол посеять. Те же мысли и в полку софийском были. Говорили: «Будем с плесковичами биться, а с москвитянами — как Бог…» Как Бог… А как Бог? Конечно, за православных, за Филиппа, митрополита Московского. Вот и смотри на владычный полк, вот и думай.

Где же славенцы-то? Вона, кострище палят… Мужики бугаистые. Нет, вроде не славенцы.

— Откель будете, вои?

— Неревские мы, с Кузьмодемьянской…

— Часом, не видали Славны?

— Кажись, за леском.

— Не, Митроха! За леском — то федоровские. Вон, оттуда мужик за водой пробежал… Его и спроси, боярин! Эй, паря!

Обернулся на ходу мужик — черт здоровенный — к колпаку, низко на глаза надвинутому, приложил руку — от солнца. Присмотрелся к кому-то, прислушался… да вдруг повернулся проворно, да в обрат, к леску побежал, воды не набравши. Только бородища кудлатая дикая на ветру развевалась!

— Чай, забыл что, — пожали плечами неревские.

Олег Иваныч и сам плечами пожал — странный какой-то мужик у федоровских. Хотел уж было дальше ехать — кто-то за стремя дернул. Оглянулся — Олексаха. В руках ведерко кожаное.

— Приходи, Олег Иваныч, ушицу хлебать. Дедко Евфимий ушицу варил — знатная ушица!

— Дедко Евфимий… Как — дедко Евфимий? — удивился Олег Иваныч. — Он же в Новгороде остался, за усадьбой присматривать.

— За усадьбой Настена моя присмотрит, — чуть смущенно улыбнулся Олексаха. — Договорился с ней дедко. Не могу, говорит, так сидеть.

— Ну не мог, дак… Черт с ним, надеюсь, не разграбят усадебку. Где, говоришь, наши-то?

— А вона! За тем орешником… Песни поют, слышишь?

Возмужал Олексаха за последнее время. Заматерел, в плечах раздался. Высок стал, не как раньше — длинен. Да и ума поднабрался — покидала судьбишка-то по землицам немецким да по морю Варяжскому. Волосы отпустил до плеч — как у Олега Иваныча, бородишку завел такую же — во всем старался шефа копировать. Даже слова иногда употреблял Олег-Иванычевы: «Значитца, так и запишем — не шильники вы, шпыни ненадобные!»

Махнул рукой Олексаха, с ведерицем на родник побежал.

Олег Иваныч тронул поводья и медленно поехал на песню.

Да уж… Насчет ветра еще можно спорить, но угрозы действительно были великими.

— Здорово, огольцы! Уха, говорят, у вас знатная?

— Садись, Олег, свет Иваныч, ложку бери!

Дедко Евфимий сноровисто подложил под садящегося Олега снятую попону. Посмотрел с хитринкой.

Ложку взяв, усмехнулся Олег Иваныч:

— Что щуришься, дед? Знаю про тебя уж…

Вкусна ушица оказалась. По пути еще, в омуте, оглоеды дедовы наловили рыбки. Сеточкой небольшой и поймали, только в омуток бросили. Щука, да сазан, да уклейки. Обмелела от жары река-то — вот в омут рыба и бросилась. Там ее и выловили, где — знали.

Так и не спадала жара, ни дождинки, ни тучки на белесом небе. Одно только солнце — жаркое, сердитое, желтое.

Многие пообедали уж — кузьмодемьянские, яковлевские, федоровские… К омуту пошли — купаться. Хорошее дело — пот походный смыть да от суши охолонуть маленько. Пушкарские последними пришли — уж всю-то реченьку замутили. Стояли на берегу, думали, то ли раздеваться, то ли в обрат идти. С ими и мужик тот, кудлатый. Постоял да в воду. За ним и остальные попрыгали. А кудлатый-то — то там, то сям по реке рыскал, словно черт-те знает что выискивал…

Славенские у костра песни пели.

Красиво выводили оглоеды дедовы, с чувством. Олег Иваныч и не знал раньше, что они так петь умеют…

Купальщики с Федорова улицы мимо прошли, к шалашам своим возвращаясь. С ними и тот мужичага кудлатый — ну, чистый разбойник. Как пришли, подмигнул остальным, посудину плетеную с телеги вытащил… Вино твореное, крепкое, с зельем намешано.

— А глава-то не разболится поутру?

— Не пужайтесь, робяты. Не разболится. Пейте-знайте!

Уговорил.

Выпили федоровские — спать полегли. Кудлатый вокруг них бегал — кому седельник под голову положит, кого кафтанишком накроет.

— Спите, высыпайтеся! А я ужо, до родных добегу, до Плотницких. К ночи и не ждите, утром только вернуся!

Натянув пониже колпак, направился кудлатый к Плотницким, за лесок. Баклажку плетеную с собой прихватил. Шел, улыбаясь, кланялся:

— Здравы будьте, неревские! И вы, запольские! Рогатице — низкий поклон! Ильиной — нижайший…

Везде, по всему левому берегу Шелони-реки, станом стояли ополченцы. У самой деревни — «кованая рать» боярская, а ближе к лесу — там люди попроще. Щитники, бронники, мечники… Мясники, цирюльники, кожемяки… Пирожники, квасники, сбитенщики… Кто за Новгород драться пришел, живота своего не щадя. Кто — против псковичей. А кто и так — за компанию, да и чуть не силой пригнан.

Покивал всем кудлатый — да к речке…

Тут и сторожа выставленная. Молодой парень с рогатиной.

— Кто таков?

— Иванко я. Ушицы наловить, боярину Арбузьеву…

— Арбузьеву, говоришь? — недоверчиво уставился парень. — Я ведь и сам арбузьевский… Что-й-то не припомню тя!

— А ты поближе-то подойди. Да хлебни вон винца доброго!

Достав из-за пазухи баклажку, улыбнулся парню, словно любимому родственнику:

— Ну? Неужто не признал, паря? Я ж тятеньки твоего знакомец давний!

Парень подошел ближе, всмотрелся.

И, охнув, медленно опустился на землю.

— Тихо, тихо, паря. Не шуми.

Кудлатый осторожно подхватил падающее тело и, уложив его на траву, вытащил из-под ребра острый засапожный нож.

— Так-то лучше. А то любопытный ты больно. Кто да откуда… Лежи теперича. Отдыхай.

Осмотревшись, отволок мертвое тело в желтые кусты дрока. Сняв колпак, вытер со лба пот, уселся на корточки, отдыхая. Отхлебнув из баклажки, размахнулся — выкинуть… Чуть подумал — и, осторожно положив баклажину на видное место, как был — в одежде — бросился в реку.

Ближе к вечеру шлялся по берегу парень. Боярина Киприяна Арбузьева человечек дворовый. По приказу боярскому и сюда прибыл — воевать московитов да псковичей. Уж зело не хотелось воевать-то, а что ж — на все боярская воля! Походил парень по берегу, покричал:

— Онисим! Онисим!

Не нашел никого, махнул рукой. Видно, давно уже почивать решил Онисим. Ну, да Бог с ним… Посидел на траве парень, встал. Наткнулся на баклагу плетеную. Видно, потерял кто-то. Пахнет пряно… Хлебнул. Хорошо! Выхлебав до дна флягу, растянулся на траве холоп арбузьевский. Растянулся да заливисто захрапел. Оранжевое закатное солнце красило воды Шелони кровью.

Оранжевым закатом пылали доспехи всадников — московских служилых людей, что со спешным докладом пробирались в Коростынь, к князю Даниилу Холмскому.

Князь Даниил сидел в просторной горнице — ноги в воде парил, болели у князя ноги-то, особливо перед битвой. Рядом, за столом, на лавке — ближние воеводы-советчики: Федор Хромой да Пестрый-Стародубский. В конце июня еще войско князя сожгло и разграбило Русу. От новгородской «судовой рати», пересекавшей Ильмень-озеро, одни ошметки остались. С вестью победной и посланы были гонцы к Ивану Васильевичу. Во главе гонцов тех — Силантий Ржа — воин известнейший да храбрейший. Иван-то Васильевич, государь великий, уже, Волок Ламский проехав, в Торжок прибыл. Там войско московское с тверскими полками соединилось — пошли дальше. На Коломно-озеро.

Застучали по крыльцу сапоги кованые. Распахнулась дверь. Воин в черных доспехах быстро вошел в горницу, поклонился.

— Силантий! — радостно воскликнул князь Даниил. — Как государь-то?

— Смеялся, — кратко ответил Силантий. — Рассказывал ему, как доспехи те тяжкие, что у новгородцев отняли, в воду метали, а иные огню предали, не очень-то нужны, и своих довольно! Про Демон тоже рек князю…

— Ну? — воеводы разом вскинули головы.

Силантий Ржа махнул рукой:

— Не велит государь Демон-городок пока трогать, велит к Шелони идти — с псковичами соединяться. Под Демоном один полк оставляет.

— К Шелони, говоришь… — задумался князь. — Оно так… государю виднее. Ладно, на днях и выступим! Садись вон к столу, Силантий… покушай…

— Благодарствую.

Откушав, совет держали. Как половчее на новгородскую рать ударить. Силантий дело предложил: за правым брегом крутым укрыться — да затем внезапно чрез реку нагрянуть, конницей…

— А пройдут, кони-то? — засомневался дотошный Федор Хромой. — Надо бы видоков послать.

— Пошлем завтра, — согласно кивнул князь. — А так — дельно получится!

Ночью уже распростился со всеми Силантий, спать пошел — трое суток в седле — шутка ли!

И воеводы засобирались.

Не успел Пестрый-Стародубский с лавки подняться — грузен уж больно стал — как шум какой-то с крыльца донесся.

Окрикнул громко князь. Воеводы за сабли — мало ли…

Кольчугой звеня, вошел охранный сотник.

— Спытальника новгородского поймали, князь-батюшка! Рекой пробирался. Хотели голову рубить — кричит, дескать, наш он, московский.

— Да и рубили бы. Однако… — князь задумался, почесал крупную голову. — По реке, говоришь, пробирался?

— По реке, батюшка!

— Ну, тащи сюда, про броды спытаем.

По знаку сотника вооруженные короткими рогатинами воины втащили в горницу мокрого мужичагу с трясущейся кудлатой бородищей.

Посмотрел князь строго:

— Кто таков?

— Тимоха я, Рысью прозванный, Ставра-боярина человечек. Да ваши знать должны…

— Броды чрез Шелонь-реку знаешь ли, Рысь?

— Броды покажу — знаю! Прямо там, у Шелони-реки, под Мусцами, стоит рать новгородская.

— Большая ли?

— Сто раз по сорок!

Князь и воеводы переглянулись. Сто раз по сорок — это почти в десять раз больше, чем все войско Даниила Холмского. Тут задумаешься…

— Кто в рати?

— Ополченье, — Тимоха презрительно махнул рукой. — Почитай, одни шильники… Сидят сейчас, псковичей ждут, трапезничают. А владычный-то полк супротив вас сражаться не очень-то хочет…

— Ополченье, говоришь… так-так… — Князь Даниил посмотрел на своих воевод, улыбнулся: — Как там Силантий говорил? Через реку — да внезапно? Утром… — князь обернулся — в распахнутое окно бил первый солнечный луч, светлый, тоненький, теплый. — Уже, чай, и утро… Собирайте рать, воеводы! Посейчас выступаем, неча зря время терять!

Подобравшись к новгородским позициям в тени высокого правого берега, они вылетели из обмелевшей реки, словно водяные черти. Выскочив, с гиканьем понеслись на ничего не подозревающих новгородцев. Рубили…

Словно железные дьяволы, вылетели на низкий берег — крики и стоны раненых тонули в их торжествующем кличе:

— Москва!

Москва!

Москва!

В панике забегали по полю люди, падая под ударами сабель.

— Москва!

Отрубленные головы катились в реку кровавыми мячиками…

— Москва!

Едва проснувшись, выглядывали из шалашей ополченцы: оружейники, кожемяки, сбитенщики… И, пронзенные копьями, падали прямо в траву, с качающимися шариками росы…

— Москва!

Кто бежал, кто пытался сопротивляться — неумело, неорганизованно, глупо, — конец был один…

— Москва!

Они все шли и шли, воины великого князя Ивана, наваливались с разных сторон, действуя не так числом, как уменьем. Не то — новгородцы, хоть и больше их было. Одно слово, ополченцы — не воины. В их нестройные ряды быстро вклинивались московиты, рубили направо и налево. Они не ведали жалости — новгородская кровь обильно окропила берег Шелони, и воды реки окрасились алым. Кровь была везде — падала тяжелыми каплями с сабель и копий, ручьями текла по земле, скапливаясь в бурых, дурно пахнущих лужах. Стоны раненых и предсмертные крики, смешиваясь, стелились над полем боя отвратительным гулом. Гул этот, все эти вопли, крики, стенания, являлись лишь фоном для жуткого клича — «Москва!».

— Москва!

С этим криком один из московских всадников с маху отрубил голову какому-то подмастерью и, насадив ее на копье, поднял к небу!

— Москва!

Кровь стекала с отрубленной головы на руку, на грудь, на лицо, на бороду московита, с дьявольской улыбкой тот слизывал с губ соленые капли.

— Москва!

Московская рать терзала разношерстное новгородское войско, как маленький охотничий беркут — лебедя, как орел — барана, как мангуст длинную жирную кобру, у которой к тому же и яду почти не осталось.

— Москва!

Солнце, несмотря на полдень, было изжелта-красным, словно и оно жадно впитывало в себя людскую кровь. Пробегающие по небу облака иногда закрывали ненадолго светило, и тогда оно принимало вид румяной застыдившейся девицы. Облака уходили — и воспрянувшее солнце вновь посылало сражающимся свои кровавые жаркие стрелы.

Сшибались во встречной схватке кони и люди, звенело железо, трещали кости, кричали под копытами коней умирающие. Бились… Русские против русских… Пощады не знали… Над ранеными глумились… Пленным новгородцам отрезали носы и уши…

— Москва!

Быстрее всех опомнилась кованая боярская рать. Быстро одоспешились, выехали…

Московские озадачились, увидев медленно приближающиеся к ним железные неповоротливые фигуры в шлемах с опущенными забралами в виде устрашающих зубастых рож. Кто-то перекрестился… Кто-то поджег зелье в ручнице…

Ба-бах!!!

Просвистели в воздухе пули.

Отскочили от лат новгородских, словно горох!

— Господи…

Всадник в черненых латах поднял забрало.

— С боку их, — сказал, усмехаясь. — Быстро наскочить — неповоротливы больно.

Опустив забрало, вскинул копье.

Первым же ударом выбил из седла Киприяна Арбузьева. Тут уж и налетели с боку… Били, стреляли рать кованую — а больше — по лошадям. Упавших в полон брали…

Повели и Киприяна Арбузьева да старого боярина Епифана Власьевича — вот уж кто ошарашенно глазами хлопал — с эдакой-то тяжестью на землю из седла хлопнуться — не всякий и выживет, да уж не привыкать Епифану… Схватили и посадников — Дмитрия Борецкого и Казимира Василия — подвели к князю Даниле. Гордо смотрели посадники, без страха — плен так плен. Так уж суждено, видно. Владычный полк ни одного движенья не сделал — так в сторонке и простоял все время.

Пока рубили…

Пока стреляли…

Пока в полон брали…

Пока берег Шелонский низкий новгородской кровью красился…

— Москва!

Олег Иваныч в с правого фланга бился. Вместе с родными славенскими. Никакого страха не чувствовал — правильно говорят, что на миру и смерть красна. Тем более за родную-то землю! Рядом, плечом к плечу, оглоеды бились — эва, махали дубинами. Пара москвичей точно на другой берег улетела от ударов таких! Дедку Евфимию правую руку арбалетной стрелой прострелили, ничего — левой владел старик не хуже. Рубил врагов по мере сил. Пафнутий, старый слуга скособоченный. Не впервой сталкивался он с московитами — лет пятнадцать назад изрядно приходилось рубиться, еще до Ялжебицкого мира. Там и скрючило его от удара вражеского. Однако — выжил. Там — выжил. А здесь… Неудачно как-то обернулся Пафнутий… Мелькнуло что-то… Тяжелая стрела московская старику прямо в глаз вонзилась. По упавшему телу пара всадников пронеслась — не заметили, а самому-то Пафнутию уже все равно было.

Акинфий, сторож усадебный, нелюдимый… Никогда б не подумал Олег Иваныч, что тот столько ругани непотребной знает! Прямо — виртуоз. Специалист в языкознании… как товарищ Сталин! Упал и Акинфий, копьем московитским пронзенный. Вскричал только: «Ах, вашу!», да так и упал, не продолжив…

Олег Иваныч, стиснув зубы, бился. Вот сразу двое к нему — с сабельками. Удар… Отбивка… Не забыть уклониться от второго… Контратака… Ага, кажется задел а друат… Ишь как размахался-то, сердечный… Все прямо по канонам сабельной схватки — когда нападение отбито, право на укол переходит к сопернику. Ты только попробуй его реализуй… А ну-ка… Резкий выпад влево… Достал-таки! А нечего ворон считать, лежи теперь в травище, ежели не затопчут… А теперь направо… Ах, ты ж, что делаешь, я атакую — и ты тоже? Ну, это уж совсем не по правилам, с саблей-то… Жаль, судьи нет, давно б альт был… Или штрафной укол… Тебе, тебе, не мне! Что зубы скалишь?.. А вот ежели я, скажем, намереваюсь сделать выпад в лицо… Ну-ка, подставь сабельку… Подставил? Вот молодец… А теперь жди, как же… Как на тренировке… Действие первое: смена позиции — вниз и влево… Действие второе: устранение оружия соперника из опасного положения — отбивка… Ну, и действие третье — противнику наносится укол! На, зараза! Ловкость рук — и никакого мошенства. А то, что ты на ложные атаки купился, — ну, так извини, брат, — а ля гер, ком а ля гер…

Удар, удар, удар!

А с индивидуальной техникой боя у вас неважно, господа москвичи!

Вот, извольте, получите-ка!

Получив смертельный удар в шею, московит с хрипом повалился с коня.

Тут и третий нарисовался, не заржавело.

В бок его! Вон где кольчужный край виден… Ага! Не понравилось!

А вы куда скачете? Раз, два… семь… Семеро! Не много ль на одного, господа? А, один за шею схватился… Из наших кто-то поразил, из самострела… Кто? Да Олексаха, вон из кустов рукой машет. Да не маши ты, дурачина, не привлекай внимание, дело свое делай. Опа! Что там за тень промелькнула? Стрела? Но почему так сдавило горло? Аркан… Пере… Черт…

Узкий меч вылетел из ослабевшей руки, выбитый ударом московитской булавы. Накинутый аркан туго сдавил горло…

«Семеро на одного… — успел подумать Олег. — Сволочуги…»

Рать московская, вдесятеро меньшая, наголову разбила новгородцев на Шелони-реке. На берегу левом, низком, валялись, стеная, раненые. Черной тучей кружили стаи ворон — хищные птицы выклевывали глаза трупам. Шастали тут и там небольшие отрядики московитов — собирали оружие.

На коне белом, в окружении бояр именитых да служилых людей, сидел гордо князь Даниил Холмский, в доспехе с зерцалом, плащ длинный, алый, серебром вышитый, на круп коня спускался складками, бороду да кудри седые ветер налетавший трепал — снял князь шеломец-то с головы своей крупной, на котел похожей. Рядом — воеводы ближние: Стрига-Оболенский, Федор Хромой, Силантий Ржа. Силантий — в доспехах черненых, вражьей кровью забрызганных, глядит устало, забрало страшное поднято.

— Велика победа, князюшко! — кто-то из служилых хвалится. — Ой, велика!

Хмурится князь Данила, вроде и не рад особо… Да нет, вот улыбнулся — рад, конечно… но и… жаль ему почему-то людей новгородских побитых, все ж свои, православные, не татары какие, нехристи…

Подвели пленников именитых: посадника Дмитрия Борецкого, да друга его, Казимира Василия, да Киприяна Арбузьева, боярина знатного с Кузьмодемьянской, да Епифана Власьевича, пораненного изрядно, да прочих… Что делать с ними — то государю великому, Ивану Васильевичу решать, как на то его государева воля будет. Смурно идут пленники, о судьбине своей гадают. Один Киприян Арбузьев весел: боярин — везде боярин, деньги есть — откупится.

Покуда суд да дело — людишек московитских с десяток по вражьим обозам шарило. С ними за главного — монах в рясе старенькой, глаза вострые — государева дьяка Стефана Бородатого человек доверенный. Не оружье искали, не припасы, не злато-серебро. Ничего такого не брали вовсе — наоборот, странное что-то делали — выбрав повозку богатую, осмотрелся чернец вокруг, на людишек своих прикрикнул, чтоб внимательны были. Да вытащил из-за пояса свиток пергаментный, с печатями — на печатях тех медведи новгородские. Осмотрясь быстро, украдкой свиток тот в повозку, под рогожу, сунул. Руки потер довольно, кивнул людишкам — те дружненько оружье собирать кинулись да припасы разные — будто за тем только и пришли.

Внимательно смотрел на то Олексаха, в кустах заросших у обоза таившийся. Дивился на чернеца — чудны дела твои, Господи! Рука левая у Олексахи поранена — тряпицей грязной замотана, болит рука-то, как бы огневица не приключилась! Да еще хорошо бы к реке ближе пробраться… Вот, кажется, момент удачный — отвернулись людишки московские, разом все, по команде словно…

Наметился было Олексаха, в кустах приподнялся… И тут же обратно нырнул — вовремя! Воеводы московские к обозу ехали — князь Данила, Стрига-Оболенский, Федор Хромой. С ними свита да люди служилые. Остановились у обоза, спрашивали, что да как найдено. Оружье да припасов всяких кучи осмотрели одобрительно. Тут и монах — к повозке богатой кинулся, отвернул рогожку. Пошарил — вытащил свиток пергаментный… Князю подал.

Развернул свиток князь Даниил, вчитался. Нахмурился страшно.

— Писание сие, — сказал, — зело важное. Договор то с Казимиром Литовским супротив государя Ивана Васильевича, супротив веры православной святой, супротив всей земли Русской! Велите к государю везти немедля!

Отъехали воеводы важные. Олексаха, выждав, к реке сбежал да с разбегу в воду кинулся, вброд. Хорошо, обмелела река-то, повысохла, иначе как плыл бы с рукой пораненной? Выбрался на берег, поднялся на кручу, да через поле — к лесу. Там и упасся.

Олег Иваныч очнулся средь других пленных. Не особенно знатных — щитников всяких, да купчишек мелких, да кожемяк. Шея болела — чуть голова не отваливалась. Сунулся растереть — да руки за спиной связаны. Осмотрелся — два окровавленных трупа рядом, под кусточком валялись. Раны характерные — рваные, широкие, носы да губы отрезаны — не от битвы раны те — от пыток! Нехорошее предчувствие охватило Олега Иваныча, как увидал: московиты к дереву толстому пленника привязали, из толпы выхватив. Ну, толпа-то — человек с пол-сорока не будет. И московитов — десяток, с руками окровавленными. Костер жгли, дичь жарили. Один на костре саблю калил. С ними корчага — винищем твореным на версту разит. К корчаге той почасту московиты прикладывались, рыгали да ругались похабно…

Трое возле пленника стояли, лыбились. Молод пленник был, бледен. Кто-то для острастки в живот пнул парня. Кто таков — спрашивал.

— Нифонтий я… подмастерье… — жалобно ответил пленник. — Я и не хотел супротив вас идти-то, силком заставили — а нет, так в Волхов с моста метнули бы.

Олег Иваныч вздрогнул. Нифонтий… Подмастерье вощаника Петра, недавно казненного в Новгороде по наветам Ставра. Был еще и другой… Соперник Гришани на любовном фронте. Сувор, кажется.

От костра приблизился московит с раскаленной саблей. Протянул осторожненько:

— На, дядько!

Другой, что с пленником рядом стоял, сабельку взял аккуратненько:

— Глаз, он шипит-от…

Рраз!

Одно движение всего и сделал.

Страшно закричал Нифонтий…

Левый глаз его кровавым комком полетел на землю, вырванный из глазницы каленой московитской саблей.

— Ловко, дядько Матоня!

Матоня!

Так он выжил тогда, пес!

Олег Иваныч поежился.

— А вот сейчас… смотрите…

Правый глаз несчастного Нифонтия Матоня вырезал медленно, аккуратно, не обращая внимания на страшные крики.

Кто-то из московитов блевал за кустами.

Расправившись с подмастерьем, Матоня вразвалку направился к застывшим в ужасе пленникам. С сабли его падали на траву темно-красные тягучие капли.

Матоня остановился напротив пленников, нехорошо усмехнулся, всматриваясь в глаза каждому по очереди. Весь вид его выражал торжество и довольство…

Дошла очередь и до Олега Иваныча.

Вздрогнул Матоня… Узнал, сволочь!

И такая дикая радость озарила корявую морду садиста, что Олег Иваныч понял — легкой смерти ему не будет!

Неожиданно бросился вперед, ударил башкой Матоню, прыгнул в кусты.

Далеко не убежал — блевавший в кустах московит сшиб его единым ударом. Попинали ногами — запинали бы до смерти, да вмешался Матоня — потащили к дереву.

А ведь — хорошо попинали! Ребер не поломали, а узлы-то на веревке ослабли! Ну-ка… А вот, так и есть…

Осторожненько, чтоб не увидели, высвободил Олег Иваныч правую руку, пальцами затекшими пошевелил, заругался, отвлекая:

— Сволочи! Козлы! Твари!

— А мы те поначалу язык-от укоротим, — утерев под носом красную юшку, ласково пообещал Матоня. — Ну-т-ко, держи ему голову…

Ага, держите, суки позорные… Вряд ли, конечно, получится против всех — да лучше быстрая смерть, чем такая… А уж этого ублюдка Матоню он с собой на тот свет прихватит — к бабке не ходите!

Дождавшись, когда один из московитов схватил его обеими руками за шею, Олег Иваныч враз выпростал руку, протянул к вражеским ножнам… Миг — и московит упал, заколотый собственной саблей!

Ловко отскочив к росшему рядом дереву, Олег Иваныч нехорошо улыбнулся. Московиты попятились. Матоня страшно завыл, словно упустивший добычу волк, и, взмахнув окровавленной саблей, погнал на противника всех имевшихся воинов…

С радостным сердцем ехал по полю битвы славный московский воин Силантий Ржа. Доспехи черненые сняв, отдал людишкам — чистить, сам налегке ехал — в кафтанце атласном, алом, в рубахе белой, вышитой. На ногах — легкие сапоги козлиной кожи с узорочьем тисненым. На поясе — кинжал един только. Правда, меч двуручный, ливонский, к седлу привешен. Ну, это так — позабыл снять, теперь уж не выкидывать же!

Радостно было Силантию, душа пела. Удачно поход сей складывался, что ни сраженье — то победа. Отбили Заволочье, сожгли Русу, здесь вот, на Шелони, сразились. Главным силам до Новгорода двадцать верст осталось — конец войне близок. А потом… Жалует Иван Васильевич Силантия, слугу своего верного, землишкой со людищами, ох, жалует… Да еще и на выбор! Где б испросить-то? Вот, под Русой — ничего, говорят, да и к Новгороду близко. Иль у Тихвинского посада взять, рядом с иконой святой? На богомолье ездить, грехи замаливать. Но, опять же, земли там бедные, не растет жито. Больше овес да репа. Нет, лучше около Русы взять.

Радостно Силантию. За себя, за Москву, за Ивана Васильевича, великого московского князя. Кто он, Силантий, без государя? Никто. Человечишко рода бедного, захудалого, хоть предки с Олегом на Царьград хаживали. А все ж богатства особого не нажили. В бедности жили. Так и Силантий бы… Ежели б не воля государя великого! Все получил за верную службу — и землицу, и людишек, и почет да славу. И еще, бог даст, получит. Служи только. А что строг государь — так то и правильно. Не будешь строгим — пораспустятся людишки, избалуются. Потому — казнить иногда приходится, прореживать. А то взяли моду, как в поганых странах: «вассал моего вассала — не мой вассал», да правила какие-то выискивают, что они государю должны, а что, страшно и вымолвить, он им. Это подумать только! Будто государь — да еще и кому-то должен что? Хватать таковых надо да казнить лютой смертию, чтобы другим неповадно было!

Задумался Силантий. В задумчивости съехал к реке, лицо сполоснул, да в обрат поехал. На холм уж выбрался — вдруг крики в кустах услыхал… Что за черт? Может, враги недобитые?

Вытащив меч, Силантий Ржа пустил коня вскачь. Мечом над головой вращая, на поляну выскочил, корчагу с вином твореным сбив…

— Что тут у вас?

Вздрогнули все от окрика богатырского — и сами московиты, и пленники.

Узнал Олега Иваныча Силантий, остановил нападавших.

Вложив меч в ножны, спешился, подошел ближе. Протянул руку Олегу:

— Саблю… Этим всем, — Силантий кивнул на пленников, — жизнь… Мое слово!

Замер Олег Иваныч. Может быть — лучше погибнуть с честью? А Софья? А Гришаня? Те-то ведь на него надеются! А он тут возьмет — и амба! Все их надежды предаст. Нет, погибнуть — самое простое. А вот выжить, выбраться, Софью с Гришаней выручить — это куда как потрудней будет… Софью с Гришаней… Нет, не только о них подумал в этот момент Олег Иваныч… О Новгороде подумал, о республике Новгородской… О слабости ее и силе… Одно поражение — еще не конец. Еще не рыщут жадно по мощеным новгородским улицам московитские всадники, еще хватит богатства у Новгорода, еще, даст Бог, будет и сила. Еще посчитаемся… не все потеряно, не все…

Усмехнувшись, эфесом вперед протянул Олег саблю…

Силантий кивнул серьезно, приняв оружие, уважительно поклонился, потом вдруг обернулся… Нифонтия безглазого, воющего, увидав, на Матоню взглянул грозно.

Матоня аж присел от страха.

— Ах, вы тут вона чем тешитесь, шпыни мерзостные?! — в ярость придя, вытащил плеть Силантий.

Да как пошел охаживать!

Поразбежаться не могли воины московитские — знали хорошо воеводу — молча удары терпели, спины подставляя.

— Смилуйся, батюшка…

Долго не успокаивался воевода Силантий, плеть измочалил. Одно дело — в честной битве врагов рубить, другое — как эти, похоть свою богопротивную тешить!

Наконец унялся.

— Пленников — к обозу! — приказал.

На Олег Иваныча указал:

— Этого — ко мне с почетом доставите! Да смотрите у меня!

На коня вскочил — слетел махом с холма — и вскачь, вдоль реки, к шатру княжескому…

Всех пленников в Русу пригнали. Дней с десяток прошел уже после пораженья Шелонского. В Русе сам государь московский был — Иван Васильевич. Строгость свою показал к переветчикам — в обозе-то договор с Казимиром нашли. После казнены были на Москве бояре именитые новгородские — средь них и посадник Борецкой Дмитрий, и друг его Василий Казимир, и боярин Киприян Арбузьев — вот уж не пригодилось богатство-то. Один Епифан Власьевич упасся, то ли прощен был, то ли позабыли про него, дурня старого. Иван Васильевич в кругу ближнем так объяснял те казни: Новгород-де никакая не особая сторона, а его, великого князя, отчина. Потому и бояре — не пленники именитые, а изменники-переветчики, только смерти и достойные. Потому — какое с ними благородство? Какой выкуп? Казнить всех! Головы — с плеч!

Что ж касаемо других людишек, простых… Ох, виноваты и они пред государем великим, ох, виноваты…

К вечеру попросился Олег Иваныч к Силантию-воеводе. Тот встретил ласково, угостил пивом. Дальше беседа пошла.

— Осерчал государь и на простых людишек новгородских, — качая головой, тихо произнес Силантий. — Казни великие могут быть, коли не заступится за них никто… за предателей-переветчиков!

— За Родину свою бились, за свободу да вольности новгородские! — не выдержал Олег Иваныч. — А ты — «предатели»…

— А как же грамота, что в обозе вашем нашли? — взвился Силантий. — Договор с Казимиром!

Олег усмехнулся:

— Ты что, Силантий, совсем уж нас за дураков держишь? Зачем же такую важную грамоту с собою в битву возить? Да лучше б в храме Софийском упрятать подале! Ежели б была она… Ты ж знаешь, я сам в то посольство ездил — ни о чем с Казимиром не договорились, ничего не обещал он…

— А грамота?

— А грамота та — подложная, сам понимать должен! Несподручно Ивану Васильевичу запросто так Новгород воевать, вот и выискивает вины мнимые…

Заскрипел зубами славный московский воин. Ничего не ответил. Отпил пива из кувшинца прямо, губы рукавом вытер.

— Не о том говорим мы с тобой, Силантий, — покачал головой Олег Иваныч. — О пленных думать сейчас надобно! Не только бояр — и простых много. Чего ж их зря губить-то?

Силантий задумался, кивнул согласно.

— Мыслю я — Феофил, владыко новгородский, заступиться перед государем московским может! — закончил Олег Иваныч.

— Феофил? — удивленно переспросил воевода.

— Феофил! — утвердительно кивнул Олег. — Владыко наш князю московскому зла не делал — полк его с вами сражаться не стал, да и прежде того — сколько раз митрополиту Филиппу Феофил честь выказывал. Думаю, не забыл то Иване Васильевич…

— Может, и не забыл, — пожал плечами Силантий. — Но чего ж ты от меня-то хочешь, человече?

— Гонца к Феофилу! — Олег Иваныч взглянул прямо в глаза московскому воеводе. — Иль хочешь, чтоб с пленными было так, как там, на поляне?

Вздрогнул Силантий, опустил плечи. Задумался. Гонца к Феофилу… Что ж, можно и гонца… хуже не будет. Только обставить все по-хитрому…

Встав с лавки, Силантий подошел к Олегу Иванычу и торжественно возложил ему на плечо руку:

— Ты — мой пленник, Олег. Потому — отпускаю тебя покуда под честное слово, как рыцаря славного. Коня дам — скачи в Новгород, к владыке. Все как есть обскажешь! Только… — Силантий оглянулся: — Только — ежели что, сделаем так, будто бежал ты, коня украв, — понизив голос, закончил он. — Попадешься — казнят. Ну, а не попадешься — ко мне возвратишься обратно… Согласен?

Олег Иваныч кивнул, соображая, как бы ловчее проехать… Да не попасться бы…

— Коня у реки возьмешь, на водопое.

Ближе к ночи ринулся прочь Олег Иваныч, коня с реки уведя. Что есть мочи гнал, торопился. Впрочем, никто его и не останавливал — за своего сходил в тегиляе московском, Силантием-воеводой выданном…

Когда коня брал, человечка одного спугнул, у реки-то. Человек тот в камышах прятался, руку пораненную рубахой перевязав. Умело перевязал — видно, знал — как. При виде всадника к кустам метнулся — об бригантину — латы нагрудные немецкие, им же сброшенные, спотыкнулся. Гремнули латы — затаился человек, кинжал длинный в руке сжал. Однако не оглянулся всадник, исчез в дымке ночной. Так и не встретился Олег Иваныч с Геронтием. А тот и не узнал его — поди разбери во тьме-то! Руку раненую под плащ упрятав, пошел на север Геронтий, в урочищах болотных таяся. В деревни, что на пути встречались, иногда заходил осторожно, лекарем бродячим сказываясь, но все больше лесами пробирался. В поясе зашитые гроши серебряные немецкие позвякивали. Не тратил их Геронтий, берег. В пути ягодой да рыбой перебивался, исхудал весь, да зато рука израненная не докучала — быстро на заживку пошла, что и сказать, лекарем Геронтий был изрядным. Дней через несколько вышел Геронтий к реке широкой. То Нева-река была. Мелких купчишек увидев — к ним попросился…

Через некоторое время в Выборге, городишке свейском, новый человек объявился, Герозиус-лекарь. По-свейски да по-немецки (в Выборге немцев много было) не бог весть как говорил, больше по-латыни, да зато лечил как! С год назад тому, как стену городскую строили, сорвался с Ратушной башни камень — да по ноге купчине, мимо проходившему. Так и сохнуть стала нога-то! А Герозиус-лекарь — вылечил! Ну, не совсем уж так вылечил, но гораздо легче стало купцу. И не простой тот купец оказался — городского магистрата член. С тех пор благоволить стали Герозиусу. Так и прижился лекарь. Ну, да счастия ему…

Коня у реки взяв да разминувшись с Геронтием, Олег Иваныч доскакал вскоре до Новгорода. Слеза прошибла при виде стен белокаменных, моста, Волхова, Софии…

Стражники пропустили беспрекословно — в лицо знали.

В грановитую палату вбежав, бросился на колени:

— Владыко…