Посол Господина Великого

Глава 5 Новгород. Май 1471 г.

Отцвела черемуха, ушли, улетели, унеслись прочь холода, не так уж и редкие во второй половине мая, пришло тепло долгожданное, совсем летнее, такое, что радостно на душе всякому — хоть боярин ты, хоть простой крестьянин-смерд. Весна в этот год выдалась затяжная, морозная, третьего дня еще морозцы по утрам бывали — несмотря на то что конец мая, и вот только вчера повеяло наконец настоящей весной. Да что там весной — летом повеяло!

Солнце грело, светило, жарило — парило, как в бане. В Волхове, за мостом, в понизовье, вовсю плескались мальчишки, да и взрослые мужики — с дальних пятин обозники — скинув одежку, кидались в воду, брызгаясь да храпя, ровно зверь морской, коего ради зуба рыбьего промышляют ушкуйники у моря Студеного на берегу Терском. Накупавшись всласть, бежали обратно к обозам, руками срам прикрыв, хохотали, с девками заигрывали, мимо шедшими, веселились. С Деревской земли тот обоз был, боярина Арбузьева люди. Оброк привезли да меха — рухлядишку мягкую, что успели за зиму запромыслить. Хорошо добрались — ни в грязи-болотине не застряли, ни лихих людишек не встретили, слава те, Господи! Один, правда, прибился в чаще — длинный такой парнище, худющий, ровно три лета голодал. Хороший человек оказался, работящий, спокойный. Федор — мужик, в обозе главный — рад был. Правда, не разговорчив был парень-то, и, видно, бывал уже в Новгороде Великом, как в ворота въехали — так по сторонам глазами и шарил. А на воротах — Федор то приметил — от стражи таился, рожу воротил на сторону. Хоть и не похож вроде на лиходея. Однако, кто его знает, правду старики говорят: чужая душа — потемки. Может, беглый какой… Ну, худа от парня в обозе не видели, а что беглый — его дело. Поговорить с Иваном Григорьичем, тиуном боярским, может, и разрешит парнищу пожить в вотчине-то. Всяко лучше, чем одному по лесам скитаться, ровно волку какому. Ишь, исхудал — кожа да кости. С обозными-то еще подкормился…

Выкупавшись, да постиравшись, да чистые рубахи, что заранее приготовлены были, надев — поехали дальше. На боярский двор, что на улице Кузьмодемьянской, на конце Неревском, Новгорода, Господина Великого. В храмах зазвонили к обедне. Сперва маленькие колокольцы ударили, Кузьмы и Демьяна церкви, что на Холопьей, прости Господи, улице выстроен. Тут же разом и в соседних церквях затрезвонили — у Дмитрия, у Якова, у Саввы… И — гулко так, басовито — в Святой Софьи храме. Уж Софийский-то перезвон ни с чем не спутаешь! Да вон она, Софья-то — купола издалече видать, да и сам Софийский двор от Кузьмодемьянской — три раза плюнуть.

Улица Кузьмодемьянская длинная, через весь Неревский конец тянется, к реке спускаясь — Великую пересекая. Сады яблоневые, цветущие — вдоль всей улицы, да и на дворе боярском. А запах! Этакой-то воздух пить можно! Ложками хлебать — киселя вместо.

Ну, в ворота боярские въехали — не до воздуха стало. Запарка пошла — возы разгружать да в амбары припасы складывать. Тиун — управитель боярский — Иван Григорьевич — мужичина въедливый, хоть и подслеповат маленько. Ни одна шкурка с мездрой мимо рук не пройдет, хорошо, мало таких. Но, что греха таить, попадалися. Ругался тиун, подзатыльники обозникам бил, а то и посохом. Ну, то не плети. Ништо, терпеть можно. Да и видно было, доволен тиун, а что ругался — так то так, для порядку больше. Как же тиуну не ругаться? Мужик-лапотник — он такой, враз хозяину недовольство сделает по лености своей да по глупости. Глаз да глаз нужен. Вот и смотрел тиун…

Покуда суд да дело — и полдень пролетел, не заметили. Вытер Федор пот, рядом с тиуном присел на мешок тихохонько. Хотел про парня поговорить нового… Глядь — ан нет его, парня-то! И когда сбежать умудрился, вроде все время тут, на глазах крутился. Помогал, советовал… И — нет его. Вот ведь жердина тощая! Ну, Бог с ним… Не украл ничего — и то ладно.

Плюнул Федор да с мешка поднялся — в дом пошел, вслед за тиуном. Грамоты писать: что привезли да откуда. Управиться бы до вечера — вечером-то на Ивановскую поспеть хотели — перевезти кое-что.

А парень-то, что к обозу в пути прибился, и вправду не взял ничего — пустой ушел. По Кузьмодемьянской пройдя, оглянулся — нет, не шел за ним никто, не гнался, да и кому нужен-то — свернул на Великую, вот и Детинец виден, но туда не пошел парень, опасался чего-то и, недалеко от рва, через проезжие ворота Разважской башни вышел к Волхову. Велик Волхов, широк, бурунами белыми вспенен — не каждый переплывет, да и холодненько еще. Хотя — купались ребятишки, брызгались. Постоял наш парниша на бережку, бородку светлую почесывая, не хотелось чрез мост идти — Софийский-то двор да Торг — места людные, запросто можно знакомцев каких встретить. То, видно, не надобно было парню. Потому, посмотрев в сторону моста, сплюнул. Вот бы лодку какую… А вон, плывут, плывут рыбаки-то!

— Хэй-гей, рыбачки!

Нет, далековато, не докричишься. Рядом, на песке, пацаны, накупавшись, лежали — спины грели.

— Робяты, до лодок враз доплывете? Медяху дам.

В один миг сорвались мальчишки, в воду попрыгали.

— Скажите там, чтоб сюда гребли!

Нет — так и плывут рыбаки, как и плыли. Может, плохо объяснили мальчишки? А! Вот последняя лодочка. Кажись, поворачивает… Сюда!

— Благодарствую, ребятишки, вот вам пуло.

Ребята — в драку. Пуло делить медное. Аж песок по сторонам полетел да волосья клочьями. Ну, пес с ними, пускай дерутся. Жаль пула — последнее.

Брезгливо песок с лица вытерев, парень рыбаков дождался.

— Как улов? Да куда плывете? К Щитной? Возьмите попутно. Благодарствую, спаси вас Хранитель!

С рыбаками простившись, вылез парень на стороне Торговой, да чрез ворота проезжие — на Щитную улицу. Сады яблоневые прошел, усадьбы да кузни. На Большую Московскую дорогу вышел — задумался. Есть хотелось — аж кишки сводило. В корчму какую сходить? Да ведь сторонился парниша шума да многолюдства… А какая корчма на окраине — Явдохи на Загородской. Там и народу поменьше — с утра-то — да и народец все тертый, болтать да расспрашивать не станут. Правда, стражники могут зайти — ну да Бог с ними. Вот только — даст ли в долг-то Явдоха?

Видно, решил парень, что даст. Потому и повернул налево да зашагал, не оглядываясь. Быстро шел, от встречных лицо отворачивал — таился. Впрочем, всем не до него было — на Торг спешили, а кто — уже и с Торга, с прибытком. Пересмеивались. Пара всадников пронеслась, свернула к Явдохе. Один оглянулся на повороте. Увидев парня, присмотрелся… нахмурился. Бороденкой тряхнув козлиной, крикнул что-то напарнику, сам же, от корчмы поворотив, вихрем чрез дорогу пронесся, к садам яблоневым. Там и запрятался, ожидая. Парня глазами злобными проводив, выбрался, хлестнул коня — в миг един до Федоровского ручья добрался, заворотил в усадьбу:

— Батюшка боярин, шпыня худого на Загородской видал. Имать ли?

Выехав из ворот, медными полосами обитых, помчались вдоль по Московской дороге всадники, числом трое, да с ними возок крытый.

А солнышко светило весело, припекало!

Березки росли вокруг Святой Софьи храма белокаменного. Славные такие, белоствольные, а листва — нежная-нежная, ровно шелк али щеки девичьи. Трава вокруг зеленела ярко — не трава, перина пуха лебяжьего! Ногой ступить жалко — прилечь бы, голову преклонив вон туда, к одуванчикам, да вздремнуть до вечера. А и не дремать, просто так поваляться, в небо глаза уставя. Высокое небо, летнее, цветом — синее-синее, кто море видал — скажет, что — ровно море, ну, а кто не видал — с колокольчиком-цветком сравнивали, да еще с очами русалочьими, хоть и грех это — русалок поминать да прочую нечисть, рядом с храмом-то Божьим.

За березками, у коновязи, смирно — тоже, видно, лень было шевелиться — стояли лошади. Белые, вороные, гнедые. Средь них и конек неприметный, масти каурой. В торбе овес жевал, ушами прядал. Олега Иваныча конек, человека житьего.

После обедни повалил народ из храма. Бояре, купцы, софийские… Черные клобуки, рясы, плащи нарядные, летние — красные, желтые, лазоревые — всякое платье смешалось, шутки слышны были, да такие иногда, что хоть уши на заборе развешивай — не больно-то боялись Господа люди вольные новгородцы. Лишь инок какой, услышав, головой качнет осуждающе… а то и про себя посмеется, кто его знает. Май, июнь скоро…

Во владычных покоях лестница — чисто, с песком, выскоблена. Ступеньки высокие, в сенях прохлада. Поднялся Олег Иваныч в сени, в полутьме нащупал дверь знакомую.

Не сразу и нашел Феофила-владыку — тот у киота стоял, молился. Услышав шаги, обернулся — узнал.

— Ну, здрав буди, Олег, свет Иваныч. Ждал, что придешь. И что вернулся недавно, слышал.

Олег Иваныч поклонился молчком, руку приложив к сердцу. По знаку владыки на скамейку уселся, чуть к столу подвинув. Сдал, сдал владыко Софийский! Высох весь, вроде даже и ростом стал меньше. Видно — не сладок власти великой хлебушек! Однако глаза по-прежнему смотрели пронзительно… Взглянул — ровно дыру выжег. Велел:

— Докладывай!

Про все рассказал Олег Иваныч. Конечно, что дела касалось. О серебряных деньгах фальшивых. Про то, что поведал ему Кривой Спиридон, покойный.

— Куневический погост, говоришь, — выслушав, задумался владыко. — Знакомое место. То в Обонежье Нагорном, там, где Олекса сгинул. Так, ты говоришь, это Ставр его?

— Мыслю так, — кивнул Олег Иваныч. — Само собой, не сам. Людишками.

— То ясно, что людишками. Зачем вот?

Встав с лавки, Феофил подошел к распахнутому окну, вдохнул пахнущий цветущим шиповником воздух. Где-то в кустах заливисто пел соловей.

— Эк, как выводит, — неожиданно улыбнулся владыка. — А ведь совсем неприметная птаха. — Он посмотрел на Олега: — А про Ставра, думаю, ты верно мыслишь. Вот у него откуда доходы-то, не с вотчин разоренных! Видоки прямые есть ли?

Олег Иваныч только развел руками. Откуда ж им быть, свидетелям-то? Кривой Спиридон умер. Тимоха Рысь да Митря Упадыш? Может, что и скажут, если схватить побыстрее, да поприжать…

— Схватить? — Феофил вздохнул, покачал седой головой — постарел, постарел владыко, не тот уж стал, что раньше. — Не можем мы сейчас Ставровых людишек хватать без доказательств веских, ох, не можем! Силен Ставр, глядишь — вот-вот посадником станет, к тому все идет. Да и… — владыко оглянулся по сторонам — это в собственной келье-то! — и понизил голос: — Слухи идут, будто московский государь Иван Васильевич Ставру поддержку оказывает. Слухам тем — верю. — Феофил снова вздохнул. — Многое изменилось в Новгороде, Олег, многое. Вечники — мужики худые, — воду мутят, за Москву… то не сами по себе мутят, кормит их кто-то.

— Да ясно, кто кормит, — Ставр!

— Может, и он… Многие ж купцы да бояре — за подмогу литовскую, за короля Казимира.

— Так Казимир же ничего не обещал, а князь Михаило Олелькович по весне еще на Киев отъехал!

— То и плохо. Чувствую, не убережет своей воли Новгород, ни сил уж нет, ни единства. Все друг с другом собачатся, лаются, аки псы. Митрополит Филипп из Москвы увещевает, чтоб не перешли б мы в веру латынскую, католическую. Да нешто такое можно? В латынство-то? Душу поганить… Лучше уж пусть Иван. По Ялжебицкому-то миру — пущай так и будет!

Прощаясь с владыкой, Олег Иваныч поинтересовался, как быть со Ставром, но прямых указаний не получил — осторожней стал Феофил, осмотрительней. Высказался только — нехорошо будет, ежели Ставр в посадники прорвется. Ну, нехорошо так нехорошо. Олег Иваныч намек понял. Фиг Ставру, а не посадничество! Иначе — кранты. Как только войдет боярин Ставр в должность — сразу все дела против Олега да друзей его велит «возобновить производством». И лжесвидетели тут же сыщутся, только свистни. Это боярскому слову вера, а не его, Олега Иваныча — человека без знатности, без роду-племени, да и вообще — неизвестно откуда взявшемуся. Один Феофил заступа — так ведь и тот не вечен, да и осторожен стал больно в последнее время. И осудят его, Олега Иваныча, за убийство ладожского лоцмана, которого, на самом-то деле, Упадышев Митря живота лишил злодейски. А фальшивое серебро, ясно, Гришане припишут — да на костер, за глумы еще, да за кощуны всякие стригольничьи. Гришане…

Олег сам себе усмехнулся невесело. Вот уж кому, похоже, давно все равно, что там с ним сделать могут. Сгинул, похоже, Гришаня-отрок, в пучине морской, вместе с Олексахой да Софьей… Ведь ничего не сказал о Софье владыко. Говорил только, что приезжали немецкие люди на усадьбу. Тиуна Софьина отыскали, с тем и толковали о чем-то. После, правда, тиуна того никто и не видел.

Выехав с Софийской стороны, проехал Олег Иваныч чрез мост на Торг, да далее — по Лубянице. После свернул на Пробойную. Хотел поначалу — в церковь Иоанна-на-Опоках к купцам «ивановского-ста». Вопросик один надобно было разрешить — качался на волнах у Софейского вымола один мелкий такой кораблишко, потрепанный. «Пленитель Бурь» назывался. Шкипер Свенсон уже с неделю пьянствовал, с Ладоги. Как бы медь не пропил, с него станется, хоть и неплохой вроде мужик. Куда, интересно, ивановцы эту медь сдадут? Кому она нужна-то? Ясно кому — оружейникам, к примеру. Оружейникам… Так какого хрена он тогда к купцам едет? На Торг, потолкаться! Стоп… Нет, не нужно на Торгу с медью светиться. Там купеческих агентов хватает. Хорошо, хоть пока не выяснили — что за кораблишко. Свенсон всем заливал — с селедкой да сукнами — ну, и того было маленько. Но главное — медь. С крупного-то гешефта — и комиссионные крупные. А деньги — они не лишние, тем более что борьба со Ставром впереди. Вернее, новый ее виток. И наживать себе врагов в лице богатейшего новгородского купечества — «ивановского ста» — очень уж Олегу Иванычу не хотелось. Но и заработать хотелось не меньше. На меди-то…

Повернул коня Олег Иваныч и поехал себе к Большой Московской дороге. По Пробойной, мимо Дмитрия Солунского церкви да мимо церкви Климента. Вот и Федоровский ручей, печально знаменитый — давненько в нем — тьфу-тьфу-тьфу — истерзанные трупы не всплывали. Усадьба Ставра — новые ворота, медью обитые, еще какую-то башню мужики строят, ругаются… За ручьем — купол церкви Федора Стратилата сияет, солнцем озаренный, вокруг деревья, цветы. Народишко снует взад-вперед — место людное! Вот и Щитная… Там, вдали, — усадьба и мастерская оружейника Никиты Анкудеева. Того самого, что когда-то шпагу ковал Олегу. Знатный оружейник Никита, не хуже каких нюрнбергских. И клинок был знатный. Новгородской стали… Как сам Олег Иваныч.

Оружейника Олег Иваныч застал в кузне. Зажав щипцами алую раскаленную полосу, он осторожненько постукивал по ней молоточком — тут же ухали кувалдами два оглоеда-молотобойца — только искры летели.

Увидев Олега, кинул Никита полосу в чан с водой — зашипело, забулькало. Отложил молоток в сторону, прядь волос черных со лба откинул, взглянул, прищурившись. Узнал.

— Разговор есть, — поздоровавшись, тихо сказал Олег Иваныч.

В усадьбе, что на углу Пробойной улицы и Федоровского ручья, стучали топоры — плотники возводили воротную башню. На совесть работали — хозяин, боярин Ставр, платил справно. Немного и работы осталось — завести стропила да поставить крышу — и ни пеший, ни конный мимо усадьбы не проскользнет незамечен…

Вечерело. Хоть и светлы уже ночи были, а все ж — не день. Давно уж отзвонили к вечерне. Возвратившись со службы, прошли, гомоня, люди, всадники проскакали. Стуча колесами по бревнам мостовой, проехали последние повозки. Стихло все. Лишь пересвистывались в черных кустах ночные птахи, да в заросших буйной осокой берегах Федоровского ручья глухо квакали лягухи.

Боярин Ставр, в алых сапогах узорчатых, в домашнем аксамитовом кафтане цвета закатного неба, довольно потирая руки, прошелся по горнице. Потянулся, повертел шеей, бородку задрав холеную — взял с полки шкатулку резную, драгоценными смарагдами украшенную.

Открыв шкатулку, вытряхнул на стол квадратики берестяные: «житий человек Олег», «Гришаня-отрок», «Софья»… Посмотрел на имена, усмехнулся. Свечи велел зажечь. По очереди сунул все квадратики в пламя, чуть не обжег пальцы. Засмеялся. Зашарил глазами по потолку, по стенам. Снял с крюка кнут, вдарил с размаху по лавке. Оловянные глаза боярина постепенно наливались кровью.

— Эй, Митря! Тимоха! — распахнув сапогом дверь, вскричал.

Тут как тут — явились. Тимоха Рысь — в рубахе красной, на вороте распахнутой, сам от жары потен, цыганистая бородища растрепана. Митря Упадыш, плюгавец юркий, бороденка трепещет козлиная. Поклонились разом низехонько:

— Звал, батюшка?

— Звал, звал, — поигрывая кнутом, усмехнулся Ставр. — Кнутец сей обновить бы надобно.

Митря с Тимохой осклабились, кивнули понимающе:

— Иматого с поруба тащить, батюшка?

— Тащи, что спрашиваешь? Поговорим, как раз время есть.

Одними губами улыбнулся боярин — в глазах оловянных лютая злоба стояла. Снова прошелся по горнице, кнутом поигрывая. Сапогами попинал лавку. Что-то долгонько ходят… Не случилось ли что?

А так и есть!

Случилось!

Разом ворвались в горницу, с порога кинулись в ноги:

— Не губи, боярин-батюшка! Сбег, песья морда!

Только плюнул боярин. Ну и людишки подобрались у него, простое дело — уследить ни за кем не могут! Зря только жито боярское жрут, сволочуги ленивые!

— Сгною, рыла холопьи! Проверьте все хорошенько — может, не сбег. Может, здесь где таится!

Поклонившись, убежали шильники. По крыльцу сапожищами затопали, на дворню заорали. Ну, пусть… Ух и люди… Тьфу!

Поймают — не поймают — пес с ними. Не то сейчас главное.

Успокоился боярин, кнут на стенку повесил аккуратненько — пускай повисит маленько, потом всяко сгодится. К двери подошел, отворил, прислушался — нет, никто в людской не стоит, не подсматривает — мнительным стал в последнее время боярин. Запахнул дверь плотненько, засовчик задвинул. Обернулся — вздрогнул, за нож схватился! Почудилось, будто тень какая мелькнула… Да тень и есть, его же, боярина Ставра, тень. Вон, пламя-то в свечках играет — вот и чудится всякое. Взял боярин с резного шкафчика кувшинец малый — в чарку налил, выпил единым духом. Медок стоялый, духовит, крепок… Подумав, еще плеснул боярин. Успокоился. Подошел к столу, поднатужился — столешницу отодвинул. Схрон тайный в том столе оказался. Никто про то не знал, кроме самого Ставра. Ну, Митря еще, Упадыш, как-то раз тот схрон обнаружил, но о том помалкивал, знал — не простит боярин. Из схрона шкатулку вытащил Ставр — большая шкатулка, крепкого дерева — с замком хитрым, новгородскими кузнецами за большие деньги кованым. Ключ достал, отпер. Высыпал прямо на стол грамоты берестяные, на лавку уселся, взял одну…

— За Ставра-боярина, — вслух перечел Ставр последнюю строчку. — Так-то!

Потянулся довольно, повеселел. Новую грамотицу из кучи вытянул.

Ставра-боярина!

Улыбался Ставр, грамоты те читая — вот он, пост посадничий! Вот она — власть-то, близко-близко! Только руки протяни — и бери, владей, властвуй! А уж как станет посадником — ужо поприжмет неугодных-то людишек. Кому батогов, кому нос рвать, а кому — и головенку с плеч! Так-то!

Полюбовался Ставр на грамоты, сложил все в шкатулку, запер. Схронец столешницей забронил тщательно. Засов отодвинув, распахнул дверь:

— Митря!

Затопал сапожищами, прибег Упадыш, Митря. Сразу в ноги пал, чувствовал, что виноват, собака!

— Нашли?

— Ищем, батюшка! Как сыщем, все жилы вытянем!

— Сыщите сперва. Кто еще в посадники хотел, вызнал?

— Вызнал, батюшка! Епифан Власьевич, боярин с Неревского!

— Хм… Епифан Власьевич, говоришь?

Ставр задумался, встал с лавки:

— Вот что. Добежишь завтра к Климентию-дьяку, скажешь: пусть все людишки его говорят везде — боярин-де Епифан Власьевич обеднел давно, да посадником хочет стать, чтобы деньги себе имати бесчестно. Еще пускай говорят, будто нездоров сильно Епифан Власьевич, да худороден, да пьяница, да на соль пошлины поднять замыслил. Да еще пускай про нынешних посадников скажут, Дмитрия Борецкого да Василия Казимира — дескать, к латынству дюже склоняются от веры святой православной… Запомнил?

Митря кивнул, подобострастно глядя на боярина.

— Так и скажешь. Да! Не жди-ка завтра. Сейчас и скачи к Климентию-то. Возьми вон еще серебришка. Ну, чего встал?

— Мужики с посаду Тихвинского по торжищу сей день бродили. Спокойно все в Обонежье Нагорном, тишь да гладь, батюшка!

— Это хорошо, что спокойно. Скоро наведаемся туда, Митрий. Готов будь. Серебришко пополним, а то поиздержались все, да… да навестим кое-кого в Куневичах. Ох, навестим. Ужо разгуляемся! Там и спытаем кнут новый… ежели здесь, по милости вашей, не придется!

— Не гневайся, батюшка!

— Ладно. Встал, да в путь побыстрее. Дворне скажешь — шильника беглого пускай без тебя ловят. И Тимохи, чай, хватит.

Стрелой быстрой, татарской, вылетел из горницы Митря. Прогрохотал по крыльцу сапогами — на бегу запнулся, сердешный — так и скатился вниз по ступенькам, морду в кровь испохабив. Да на то вниманье не обращал — юшку рукавом утерев — на конюшню подался. Заорал, чтоб ворота поскорей открывали. Коня плетью стегнув — на дыбы конь, да ржать, — выехал. Поскакал, только грязь из-под копыт по сторонам полетела…

Покуда боярин Ставр деятельно планировал черный пиар и подкуп избирателей, житий человек Олег Иваныч Завойский тоже не терял времени даром. Зарабатывал денежки на контрабандной кипрской меди. Ну, это она для Ганзейского союза контрабандная, а в Новгород вошла честь по чести — как положено, с пошлиной за каждый ласт. А что ивановские купцы части навара лишились — так это никакое не нарушение законности, а чисто коммерческий акт. Зато оружейники со Щитной дешевую медяху получили, вернее — получат еще. Вот только повозки бы раздобыть где…

Под вечер подъехал Олег Иваныч на Торг. Коня привязав, потолкался… Эх, был бы Олексаха — враз бы повозки нашлись, да еще б и на выбор. Тот-то пройдоха все торжище знал. Жаль, не судьба Олексахе-то вышла. Панфила попросить, Селивантова, старосту купеческого… Тоже не вышло — приказчик сказывал — закупил-де Панфил Акимыч на Щитной замков да иного какого товару на две лодьи — самолично к свеям отправился, в Выборг-городок. Что ж, не вовремя Панфил в Выборг свалил, ну да ладно — видно, самому мажорить придется.

Жара стояла страшная — к грозе, видно. Душно было, не продохнуть. Уж на что Олег Иваныч кафтан надел летний, цвета сирени, невесомый почти что, да рубаху чистую, льняную — а и то упарился, пот по щекам стекал противно. За пояс наборный, рядом с мечом узким, из Ревеля с собой привезенным, белую тряпицу засунул — пот с лица вытирал. Хоть и не любили новгородцы спать после полудня, как на Москве принято, по-европейски жили, а все же пустело постепенно торжище, к вечерне дело шло. И рыбники давно расторговались, и пирожники, и оружейники. Эдак скоро совсем пусто будет. Неужто никому товар перевезти не надо?

Олег Иваныч подозвал квасника. Испил — скривился, кислый квасок попался да теплый — нагрелся от жары-то. Подался на Ивановскую да к Лубянице — к складам. Суетились людишки-то. Товарец — вроде как кожи — на телеги сгружали.

— Бог в помощь, работнички! Откель будете?

— И тебе того ж, человече! Деревские мы… Боярина Арбузьева люди.

— А старшой ваш где?

— Вона, у Дмитровской церквы! Мужика, кушаком красным подпоясанного, видишь? То он и есть. Звать Федором. Подойди, ежели дело какое.

Поблагодарив мужиков, Олег Иваныч направился в сторону Дмитровской церкви, что упиралась прямо в Ивановскую улицу. Недалече тянулись амбары.

Федор, старший приказчик боярина Аникиты Афанасьевича Арбузьева, — оказался мужиком тороватым — с понятием. Из тех, что ложку мимо рта не пронесут. Узнав Олега Иваныча дело, задумался… Конечно, хотелось бы лишнюю какую деньгу срубить. Да вот обернуться ли к ночи-то…

— Да ночи-то светлые!

— А стража уличная?

— С уличными договоримся!

— Ну, ежели так…

— Так, так! Не думай… По рукам, что ли?

— А! Где наша не пропадала. Эй, мужики, грузи веселей! Сейчас товар на Лубяницу отвезем — и с тобой, к вымолу.

— А далеко ль на Лубянице-то?

— Да не доезжая до церкви Луки. Управимся быстро, ты жди.

Когда управились — резко стемнело. С юга наползала на город темно-сизая туча. Погромыхивало уже где-то за Славенским, вот-вот — и гроза.

С опаской поглядывая на тучу, деревские мужики нахлестывали лошадей — торопились успеть до дождя-то. Тяжело груженные повозки постукивали колесами по бревнам мостовой. В повозках, накрытая рогожей, позвякивала кипрская медь. Рядом с передней телегой, где сидел и старшой Федор, ехал на кауром коньке Олег Иваныч — дорогу указывал. Федор иногда оборачивался недовольно — в последнюю-то телегу уж больно многовато нагрузили, еле прут лошадки-то, как бы ось не лопнула. Да и туча еще — прямо над головою уже, вот-вот грянет!

— Выгрузим — денег прибавлю, — пообещал Олег Иваныч. — На ухаб бы какой не наскочить только.

Сказал — и как сглазил!

Как раз въехали на мостик через Федоровский ручей. Первые-то телеги прошли и да расшатали на съезде бревнышки — давненько уж мост ремонтировать надобно было, да все у посадника руки не доходили. Выскочило бревно, яма образовалась на съезде. Да темень кругом — зги не видно. Вот в эту-то ямину последняя телега и ухнула. Так ось и треснула! Завалился передок — медь покатилась. Мужики кинулись собирать. И тут ка-ак полыхнет! Молния-то!

Ударила где-то рядом с Федора Стратилата церковью. Гром грянул — страшный, аж уши у всех заложило. Ну… и хлынуло, само собой. Разверзлись хляби небесные!

Повернулись мужики к церкви — еле во мгле водяной угадываемой — закрестились, молитву творя. Опять полыхнуло, спаси, Господи, твоя воля!

— Ну, давай, давай, мужички, немного осталось!

Повернув прядавшего ушами коня, проехался вдоль повозок Олег Иваныч. Да и не надо было мужиков поторапливать — и так торопились, вымокли уж до нитки, да и страшно — вона, молонья-то хлещет, за грехи наши!

Посовещавшись с Федором, поломанную телегу решили пока оставить с парой человек для охраны. А уж как те телеги выгрузят — в них оставшуюся медь и довезти, а эту после чинить, иль — ежели не уймется гроза — с собой увезти на пустых повозках.

Так и поступили. Пока ехали по Московской дороге, всадники их обогнали — на возы щурились подозрительно. Потом обратно поскакали, навстречу. Они же… А может, и другие кто, — темень да дождина хлещет, — дома сиднем сидеть в этакую-то погоду, квас исполненный с горячим сбитнем прихлебывать. Пронеслись всадники. Олег Иваныч посмотрел им вослед подозрительно. Мало ль — медью, в телеге-то поломанной на дороге оставленной, прельстятся. Кто их знает… Добрый человек в такую погоду подобру-поздорову по улице-то не рыщет…

— С усадьбы какой-то люди, — как остановились на Щитной пред воротами оружейника Никиты Анкудеева, пояснил один из возчиков. Он по пути успел со всадниками словами перекинуться. — Шпыня какого-то те искали. То ли украл что шпынь тот, то ли боярских девок изобидел.

— Ну, то, конечно, их дело, пущай себе ищут, — задумчиво произнес Олег Иваныч. — Однако повозка-то на мосту, считай, брошена. Что там два человека… Как бы не прельстились.

— Могут, — узнав, в чем дело, кивнул головой подошедший оружейник Никита. — Я б на твоем месте проведал. Да постой, сей раз подмастерьев кликну. Эй, робяты!

Вместе с двумя подмастерьями Олег Иваныч рысью помчался обратно к мосту. Тугие струи дождя хлестали прямо в лицо, под копытами чавкала грязь, в темно-фиолетовом небе сверкала молния.

Двое молодых парней, оставленных Федором сторожить упавшую медь, хоронились невдалеке, под деревьями, что росли близ церкви Федора Стратилата. Все не так мокро, хотя… Главное — не так страшно, все ж таки Божий храм рядом. Телегу поломанную плоховато, правда, видать было, да кому она нужна-то? Вон, промчались в ближайшую усадьбу всадники, да снова стихло все. Один гром гремел превелико. Почудилось вдруг одному из парней — будто выбралась прямо из Федоровского ручья чья-то смутная фигура. Осмотрелась вокруг и юркнула под рогожу в сломанную повозку.

— Смотри-ко, никак шпынь какой!

— Блазнится тебе все. Кому надо-то? Из ручья тем более… Водяной, что ли?

— А может, и водяной! Али еще какая нечисть…

Переглянувшись, оба парня принялись часто креститься на церковный купол.

— Эй, ухари! — вдруг резко окликнули их с дороги. — Телега-то на месте хоть?

— Там. Куды ей деться…

Парни неохотно выбрались из-под деревьев навстречу всадникам. Подумав, сообщили и про водяного. Кто его знает, а вдруг?

— Водяной, говорите? — Олег Иваныч подозрительно взглянул на парней. — Да еще — из ручья выпрыгнул? Брехня! Водяным наша медь без надобности. Однако посмотрим.

Спрыгнув с коня, Олег Иваныч нагнулся к телеге и резким движением сдернул рогожу.

— Стойте все где стоите!

С криком метнулась из телеги мокрая — вся в тине — фигура, навалилась на Олега Иваныча, приставив к сердцу острый засапожный нож. Действительно — водяной, ну ни фига себе, заявочки! Ох, зря Олег Иваныч кольчужку сегодня не поддел под кафтанец, жары побоялся. Вот надел бы — гораздо легче с водяным разговаривать было б! А тут…

— Отойдите, отойдите, ребята! — обернулся Олег Иваныч к подмастерьям. Кто их знает — кинутся еще, делов наделают. А с водяным сейчас договоримся, что-то ведь надо ему? Иначе с чего б из ручья выныривать? Однако странный ножичек у него — никакой и не засапожный…

В призрачной вспышке молнии явственно блеснуло широкое — с ладонь — лезвие… Дагасса! Рыцарский кинжал с широким узорчатым лезвием. Вещь не дешевая. Откуда он здесь, у этого чертова водяного?

Олег Иваныч поднял глаза. Ну и рожа, прости Господи! Вся в тине, мокрая, зеленая, исхудавшая. Одни глаза блестят… А рожа-то знакома!

Еще раз сверкнуло…

Олег Иваныч не поверил глазам. Невероятно… Быть того не может.

— Олексаха, ты ли?

Водяной вздрогнул. Сверкнул страшно глазами — то молния отразилась. И вдруг, бросив дагассу, с ужасным воплем бросился прочь.

— Упырь! — громко кричал он, развивая невероятную скорость. — Упырь!

Олег Иваныч вскочил на коня, бросил подмастерьям, чтоб перегружали медь, как подойдут телеги.

— Я — скоро! Посмотрим, кто из нас упырь…

Покрытый болотной тиной, Олексаха, немного пробежав по Московской дороге, резко свернул на улицу Федорова, что тянулась параллельно ручью. Дождь лил уже меньше, и гроза вроде бы переставала — поднявшийся ветер медленно сносил тучу на запад, куда-то за Неревский конец.

— Эй, Олексаха! Постой! Да погоди же! Ну, блин, марафонец хренов…

Услыхав последнюю фразу, Олексаха неожиданно остановился:

— Ну-ка, повтори, нелюдь!

— Сам ты нелюдь! Чего обзываешься?

Медленно, недоверчиво взирая на Олега Иваныча, Олексаха подошел ближе и вытащил из-под рубахи нательный крестик.

— Изыди, сатана!

— А вот фиг тебе! Не изыду!

Олег Иваныч передернул плечами, но с лошади не сошел, чтоб не спугнуть Олексаху. Тот сделал еще пару шажков. Остановился:

— А ну-ка, перекрестись!

— Да пожалуйста, жалко, что ли?

Олег Иваныч размашисто перекрестился и, в свою очередь вытащив из-под рубахи крест, продемонстрировал его Олексахе:

— Ну, теперь-то признал?

— Признал, — широко улыбнулся парень. — Я уж думал, Олег Иваныч, сгинул ты в пучине морской, а ты вон…

По щекам парня потекли слезы.

Олег Иваныч слез с коня, обнялся с Олексахой.

— Эх, паря, ты даже не представляешь, как же я рад тебя видеть. Что же с вами тогда случилось?

— Да ничего, — Олексаха пожал мокрыми плечами. — Словили нас разбойные рожи. Софью-то потом выкупили, а Гришаня… похоже, того… сгинул…

— Ладно, после обскажешь, в подробностях, — Олег Иваныч сжал губы. — Сейчас закончу небольшое дельце и — ко мне! Там и поговорим ладом.

Уже под утро, в чистых сухих рубахах, они уселись за стол в Олеговой горнице, на углу Ильинской и Славной. Старый, скособоченный от ран служка Пафнутий растопил печь, выставил яства, плеснул березовицы пьяной.

Пираты Хорна ван Зельде настигли их почти сразу — как только набежавшая волна скрыла лодку с Олегом Иванычем. Опытный ван Зельде быстро разгадал их замысел — да и какой еще другой план мог быть у находящихся на острове пленников? Они и не сопротивлялись особо, потрясенные страшной смертью Олега — все хорошо видели, как треснула, напоровшись на камень, лодка и синяя морская пучина поглотила обломки…

Их, Олексаху с Гришаней, хорошенько избив, бросили в подвал, а Софью вполне учтиво препроводили в комнату. В ту же, где она и была. Примерно где-то через неделю приплыли на шебеке посланцы. Сам-то Олексаха их не видел, Гришаня рассказывал, его толмачить брали. Трое — новгородцев, остальные — немцы из Нарвы. Сказывали, что рыбаки, хотя неизвестно еще, что это за рыбаки такие были. Когда прощались с Софьей, и Олексаха их увидал. По рожам — сущие разбойники. Особенно один — с родинкой во всю щеку…

— Не, не как у тебя, Олег Иваныч, боле гораздо! Вот уж поистине — бог шельму метит.

В общем, увезли Софью. Та напоследок просила ван Зельде подождать немного. Дескать — сама роду в Новгороде не последнего — выкупит Олексаху с Гришаней, уж на такое дело всяко денег найдет. Ван Зельде кивнул милостиво — хоть и жесток был, сволочь, а все ж выгоду свою знал. Получше к пленникам отношение стало: из подвала сырого в светлицу перевели, окна, правда, ставнями заложили — да все лучше, чем в подполе-то. Тут на море бури начались, с неделю ветра буйствовали. Вот всю-то неделю и не разбойничали пираты — сидели тихонько на острове, бездельем маялись. Сам ван Зельде в каморку к пленникам зачастил — с Гришаней в шахматы игрывал. Один не ходил, однако — осторожничал. Завсегда пара оглоедов с мечами да копьями у стен стояла — глазищами зыркали. Гришаню, что ли, паслись эдак, иль Олексаху — бог весть. Потом кораблишко в гавань пиратскую заскочил, от непогоды укрыться. Большой корабль, высокий — «карвель» называется или вроде того. Польский. Именем — «Мария Магдалина». Шкипер — ван Зельде знакомец давний — видно, раньше вместе пиратствовали. С ним пара знатных поляков — шляхтичей. Ходили по пирсу — разодеты, что твои павлины — звенели саблями. Потом напились пьяными — песни горланили. Ван Зельде с одним шляхтичем, который еще на ногах держался, к пленникам поднялись — в шахматы поиграть. Шляхтич, уж на что пьяный, а как увидел Гришу — аж ус у него задергался. Подмигнул зачем-то отроку. Ван Зельде скоро играть надоело — шляхтич за доску сел. Ван Зельде смотрел сперва, таращился, потом рукой махнул, ушел. С ним и охранники его. Шляхтич, как один остался, протрезвел весь… А ну — говорит — Григорий-свет, рассказывай, как тут очутился да как его друже пан Завойский поживает. По-русски балакал шляхтич-то, смешно правда, но ничего, понять можно.

Гришаня и поведал все, в краткости, ясное дело. И про то, как пан Завойский поживает. Никак уже, похоже, не поживает, сгинул в морской пучине!

Услыхав про то, шляхтич кулаком по доске шахматной двинул — аж фигуры полетели — видать, расстроился сильно. Потом на нас посмотрел, сказал, чтоб ждали… Чего только — не сказал. Его Кшиштофом звали, шляхтича-то. Шкипер, сказал, на «Марии Магдалине», сволочь редкостная, однако и пьяница. Сейчас с ван Зельде ужрались, а утром в путь надо, в Познань, в «ридны пенаты». Так что — ждать велел…

Гришаня обрадовался, заходил по каморке, что твой кот мартовский. Только что не хвост трубой. К утру явился-таки шляхтич — не обманул. Друзьям Олега Иваныча, говорит, все сделаю и даже того больше, помогу, как смогу, из плена пиратского выбраться. Сказал — сделал. Одежку принес — плащи с капюшонами. Подмигнул, пошли, мол. На корабль весело шли — песню орали. Какую-то «Зборовскую». Сзади четверо шкипера тащили. Изрядно храпел шкипер-то, да иногда, просыпаясь, ругался. Диавола поминал, словно отца родного, прости господи! Погрузились на корабль — отчалили засветло. Буря-то кончилась, нам во благо. Как вышли из бухты, парусами ветер хватанули… Уж на что хольк или фрейкогг кораблишки быстрые, а уж этот… «карвель» — не плыл — летел птицей небесной! Хорош корабль, сказать нечего. Пушки по бортам велики — не то что кулеврины на «Благословенной Марте», вечная будь память купцу Иоганну Штюрмеру да его команде, шайкой пиратской убиенной. А перестроили разбойники «Благословенную Марту»-то — надстройки снесли — пушек понаставили, — куда как грозен стал кораблишко — но, конечно, не чета «Марии Магдалине».

Ну, погони-то мы с Гришаней не ждали — пойди-ка, угонись — но, грешным делом, думали — проспится шкипер, за нас примется: кто таковы да откель… Кабы еще не надумал повернуть обратно — дружку своему, ван Зельде, нас возвернуть. Ничего подобного! Кшиштоф и скрывать не стал, кто мы с Гришаней такие. Так и сказал — от ван Зельде пленники беглые. Шкипер смеялся долго — аж покраснел весь. Ван Зельде-то, оказывается, у него в прошлый вечер все золотишко в кости выиграл — совсем, можно сказать, без порток оставил. Шкипер наш его все каким-то мудреным словом называл — каналья. Радовался, что «эта каналья ван Зельде хоть что-то потерял»! Так и плыли, весело. В Познань придя, простились с Кшиштофом. «Мария Магдалина» на следующий день с утра дале отправилась. То ли в Данию, то ли в Англию. В каперы наниматься, чтоб не так просто разбойничать, а по грамоте королевской. Хотя — разбой, он и есть разбой, хоть по грамоте, хоть как… А мы с Гришаней в Данциге на нарвское суденышко сели. Хорошо — Кшиштоф на дорогу серебришка подкинул, не пожадничал — вот ведь душа-человек, хоть и поляк да католик. Ну, люди, они разные бывают. И в басурманских странах хорошие есть, и на Москве, не только в Новгороде, где и шильников всяких хватает, типа боярина Ставра да людишек его непотребных.

Пришли в Нарву, к причалу встали обгорелому. Третьего дня — ратманы сказывали — побоище там было великое. Пираты какой-то кораблишко решили прямо в гавани захватить — совсем обнаглели! Всю ночь бились, хорошо — доблестная нарвская стража вмешалась — утихомирила разбойников. Так и всегда бы…

Попутного судна до Новгорода так и не дождались. Рыбаки сказывали — незадолго до нас ушел. Какой-то «Пенитель Бурь»… Или «Пленитель»… да пес с ним. Решили с Гришей посуху добираться. Сначала до Пскова — а там уж дорожка знакомая.

Долог выходил путь-то, быстрее хотелось. А как быстрее-то, ежели не на корабле каком? Гришаня и говорит: давай, мол, обождем чуть, вон, с рыбаками — те всю ночь костры жгли, рыбу коптили — хоть денек высидим, а там посмотрим. Не будет ничего подходящего, тогда уж — посуху. Уговорил… на свою голову…

Олексаха отпил березовицы, поморщился…

— Эх, знал бы, Олег Иваныч, наперед, как все сложится-то.

А складывалось все поначалу неплохо. На следующий день, к обеду, подошел к пирсу двухмачтовый когг. Гришаня побалакал с матросами — те в Выборг шли, городок свейский. Не совсем чтоб по пути — однако у Невы-реки высадить могли вполне. Ну, а там уж — с рыбаками чудскими — и до Ладоги недалеко. А Ладога — это уже почти дома. Осталось со шкипером договориться — денег-то маловато осталось. Согласится ли?

Когг тот поутру отплывал, матросы с него приходили к кострам рыбацким, сказывали, шкипер-де порядок любит, оборванцев каких не возьмет. А мы уж и поизносились с Гришаней-то, шутка ли, столько времени незнамо где прошлялись, в баню не ходивши — только волнами морскими и мылись. Поспрошали, Христа ради, у рыбаков, у кого что найдется. Люди хорошие. Кто шляпу дал, кто плащик, кто башмаки. Приоделся Гриша, на когг пошел, договариваться. Сиди, мне сказал, на причале — только на вид не показывайся, шкипера собой не пугай раньше времени. Мне-то вместо него никак не пойти было — речи басурманской не знаю. Вот и таился на причале, за бочками, мало ли — сейчас отчалят. Махнет тогда Гришаня рукой — я и тут как тут, как договаривались… Не махнул Гриша! Вообще на палубу не вышел. Ни вечером, ни с утра… Как отходить стали — я уже неладное почуял — на борт ринулся… И получил багром по башке. Свалился с пирса — не рыбаки бы — не выплыл. А того шильника, что багром меня стеганул, — узнал. Родинка у него — с полщеки. Тот самый, что за Софьей приезжал, к ван Герзе!

Так и пропал Гришаня. Не знаю — жив ли.

Олексаха горестно покачал головою.

— Будем надеяться, — встав с лавки, отозвался Олег Иваныч. — Тебя-то я тоже в живых не чаял увидеть, а вот, вишь ты… Домой иль к Настене своей не ходил ли?

— Нет, — Олексаха покачал головой. — Был соблазн… да Ставровых пасся. Митря-то меня еще на Московской дороге приметил, как шли с обозниками. Я ж потом посуху добирался. Ну и… как ни пасся, а все равно — спеленали, ровно кутенка какого. Хорошо — гроза да темень — не то так и не убег бы…

— Захаживал к Настене твоей, на Нутную… с неделю тому. Сказывала Настена, человечек к ней приходил неприметный… про тебя выспрашивал. Так же и к родичам твоим на Кузьмодемьянскую приходили. То Ставровы люди. Явился бы — враз поймали. Меня вон пока опасаются трогать. Да, чую, недолго то. Вот станет посадником Ставр — и сгноят нас с тобой в порубе — ежели сразу главу не отымут. Меня — за убийство, тебя… найдут за что Ставровы-то… мало ты им насолил, что ли.

Они проговорили до самого утра, до первых лучей солнца. Только когда запели на соседних дворах петухи, улеглись. Олексаха — в людской, Олег Иваныч — у себя в горнице. Долго заснуть не мог — не знал, печалиться вестям Олексахиным или радоваться. А ведь жива, выходит, Софья-то! А значит, даст бог — свидимся! Эх… Стан тонкий, кожа — будто шелк, волосы — волной золотой — глаза карие, теплые… Эх, Софьюшка…

Так и промаялся до утра Олег Иваныч. Все о Софье своей думал.

Утром, как встали — решили: нельзя Ставра в посадники допустить, то верная им погибель! А раз решили — делать надоть. Заседлал Пафнутий каурого — поехал Олег Иваныч на владычный двор, к Феофилу. Уж кто-кто, а Феофил-то давний враг Ставров. И ему посадник такой без надобности.

Поговорив с Феофилом, Олег Иваныч развил бурную деятельность. Во-первых, зашел к владычьим дьякам, пошептался. Во-вторых, к оружейникам на Щитную съездил. В-третьих — к рыбакам, на Софийский вымол. В-четвертых — на Прусскую, в церковь Святого Михаила, к пономарю Меркушу, давнему своему агенту. В-пятых… в-шестых… в-десятых…

По всему городу мотался Олег Иваныч — у Ставра врагов хватало. Даже к Борецким заезжал, к Марфе, прежнего посадника Исаака Андреевича вдовице, матери нынешнего Дмитрия. Обещала Марфа помощь оказать посильную — не лежала и у нее душа к пройдошистому боярину…

На следующее утро, с ранья прямо, Олексаха на Торг подался. Рисковал, правда, да уж ничего, обошлось.

К вечеру по городским концам активно поползли слухи. На Неревском конце поговаривали, будто хочет Ставр-боярин храм Козьмы и Демьяна срыть, да в том месте хоромы свои поставить. На конце Загородском твердили, что не только Козьмы и Демьяна, но и Георгия, и Пантелеймона. Все сроет Ставр-боярин, как только посадником станет. А на Людине-конце судачили, что Ставр-де головой нездоров — в детстве об лавку ударился. На Плотницком утверждали, будто Ставр чернокнижием занимается да колдовством, для той цели и башню себе над воротами строит. А на Славне некоторые божились, что самолично видали, как боярин с той башни на метле летал! А с метлы той искры красные сыпались! Вот страхи-то, спаси господи…

Крестились старухи в церквях, а случись Ставру-боярину проезжать мимо — пальцами на него показывали да клюками потрясали гневно.

А на Торгу-то что творилось! Рассказывали, будто Ставр в латынство впал и к стригольникам переметнулся. Да мало того, еще и волхвует на башне своей. Рыбаки на вымоле Софийском сказывали — трубу диавольскую купил Ставр у голландских немцев и с башни своей богомерзкой на небо по ночам смотрит — то дьячок церкви Федора Стратилата самолично многажды видел. А может, и не дьякон. Может, и пономарь… али просто — прохожий… Но — видели, точно! Люди зря болтать не станут.

Ни днем, ни ночью не знал покою Олег Иваныч. Неделями напролет сочинял про Ставра разные небылицы, одну другой страшней да нелепее. О смысле не особо заботился — помнил Геббельсовы слова — чем невероятнее ложь, тем скорее в нее поверят. Так и действовал. Втихаря, никакими моральными догмами не смущенный. Борьба-то шла не на жизнь, на смерть!

И ведь возымела действие пропаганда Олегова! А как же! На то и расчет был.

Сперва забор на Ставровой усадьбе навозом обкидали. Потом — людишек его, камнями. А в одну из ночей — подожгли воротную башню. Чтоб на метле не летал да не смотрел на звезды…

И главное, никто ведь ни в чем и не обвинял Ставра. Так… пустые разговоры только… А что ворота пожгли — так народишко, известно, тупой да к бунту склонный. А так… На суд владычный вызывали? Нет. Обвинение в колдовстве да в ересях предъявили? Опять нет же! Так в чем же дело, уважаемый боярин Ставр Илекович? Спать не дают? Ну, это уж дела ваши. Можем стражу на ночь дать. Своя имеется? Ну, тем более…

Ни ночью, ни днем не спал Олег Иваныч, иногда кемарил только. И Олексаха не спал, и пономарь Меркуш, и бабка Игнатиха, что колдуньей считалась, и многие… Даже Варсонофий, бывший духовник владычный, ради дела такого с дальнего монастыря приехал. Все трудились, языков да перьев с чернилами не покладая. Знал Олег Иваныч — слухи подогревать надо. Тут только расслабься — враз вся работа прахом пойдет. Нет уж… Ни днем врагу покоя, ни ночью!

Посерел весь Ставр-боярин. С лица спал. С малой охраной куда выезжать — уж и не рисковал боле. Каменюкой кто-то один раз так приложил… Хорошо — в шеломе был воинском, а не то б…

В одну из ночей тихих да теплых не спалось Ставру. Сидел у распахнутого окна, что во двор выходило, думал думы свои невеселые. По всему выходило — не стоило спешить с посадничеством-то. Эдак пришибут еще камнем прямо на вечевом помосте. Нет, тут умней надо. Разобраться сначала, откуда слухи идут. Кто их распускает, лелеет, оплачивает. Потом найти этого доброхота да потолковать… Или — нет. Лучше сразу убить. Только не сейчас — сейчас рано. Весь Новгород пока против Ставра, за немногим исключением. Черт, и серебришко, как назло, кончилось. Надо ехать, запасы пополнить. Заодно — исчезнуть на время, затаиться. Слухи-то, они живой жертвой питаются… а как не будет никого, сами собой и заглохнут потихоньку. Чрез месячишко-другой и не вспомнит никто, что там про Ставра болтали. Да и не до того будет, ежели… Ой, ладно, болтать покуда рано. Исчезнуть, ускакать, уехать… Вернулся ли Митря, что к Климентию-дьяку с порученьем новым хаживал?

— Эй, Митря!

— Тута я, батюшка, — возник в дверях шильник. — Давно уж пришедцы…

— Так что сидишь? Ну, говори, что вызнал Климентий?

— Так то, батюшка, у него в грамоте писано…

Поклонился низехонько Митря, протянул грамоту березовую.

— Свободен покуда.

Торговал сбитнем? Так-так…

Игнатиха-колдунья…

Сбитенщик Олексаха…

Пономарь Меркуш…

Снова Игнатиха, колдунья…

Опять пономарь…

А вот и Олексаха…

— Митря!

— Слушаю, батюшка.

— Бери Тимоху да прочих. Вечером приведете мне кого из этих… Только — смотрите, чтоб ни одна собака не видала!

— Сполним, батюшка, не сомневайся!

— Да уж, не будешь тут сомневаться с вами.

Настежь раскрыты ставни и у Олега Иваныча. Сидит, сердечный, упарился. Все сочиняет…

Олексаха неслышно вошел, присел рядом.

— Меркушу скажи, пущай грит, что Епифан Власьевич, боярин, пианица, а Борецкая Марфа — латынница, под Казимира похощет, Арбузьевы де — волхвуют да кудесничают… Про то все ему Ставровы люди говорить велели, денег посулив изрядно. Как кто спросит — чтоб так и отвечал.

— Так, Иваныч, то ж вчера еще сполнено! — удивился Олексаха.

— Да? Ну, что ж — то и к лучшему. Извини, заработался. Хошь, кваску себе плесни… вон, на столешнице.

— Не хочу я, Олег Иваныч, кваску. С делом пришел. Замыслил что-то Ставр — людишки его по вымолам да по Торгу рыщут, кто что кому сказал, выведывают!

Олег Иваныч потянулся, кваску испил из кружки.

— Рыщут, говоришь? Ай да Ставр — быстро опомнился. Но один черт — поздно. Посадником ему уж не бывать сей год, лучше для него — в тину уйти. Спрятаться, скрыться, затихариться где-то. Силы подкопить да деньжат. А вот к осени — и начать. Новый, так сказать, виток политической борьбы. Ставр не дурак — наверняка так и поступит. Ну, а мы ему сюрприз приготовим. Добавим к политической борьбе — классовую!

— Чтой-то я не все твои словеса понимаю.

— Бунтишко организуем, — охотно пояснил Олег Иваныч. — Небольшой такой, локальный. На берегу Федоровского ручья… Как раз к осени и займемся, сейчас пока нечего башку забивать. Как там с русалками?

— Девки готовы!

— Хм. Может, не нужно пока этого… лишнее.

— Да зачем же лишнее, Олег Иваныч, раз готовы-то?

— Что ж… В таком разе — пошмонаем врага в самом его логовище! Ух, как он нас с тобой ненавидеть будет!

— Так он нас и так не шибко любит.

— Это верно. Как Епифан Власьевич-то… точно приедет? Не приболел ли?

— Не, не приболел. Завсегда по пятницам к вечерне туда ездит.

— Ну и славненько. Однако — солнышко уж низехонько. Пора и нам. Пафнутий, седлай лошадей!

Пятничный вечер оранжевел садящимся за деревьями солнцем. Впитавшая недавний ночной дождь почва давно высохла, потрескалась, запылилась, но особой жары, слава Богу, не было. Так, теплынь. И — ни ветерка, ветви на деревьях повисли, словно неживые, те, что ближе к дороге ветки, — давно обломаны, от комаров отбиваться. Много их тут, у Федоровского ручья, комаров-то, ишь, воют, заразы, ровно волки, кровопивцы поганые.

В церкви Федора Стратилата благовестили к вечерне. Тянулся люд с Плотницкого — почитаемой была церковь-то, и не только с ближнего Плотницкого приходили — и с других концов тоже, да вот хоть с Прусской, боярин Епифан Власьевич, со чадами да домочадцами своими. Боярыни только не было — занедужилась, да дочек. А так — сыновья — малые еще отроки, однако же в седле держатся ровно, уверенно — видно, в отца пошли, знатного воина. Дороден был Епифан Власьевич, осанист. Да и храбр — легенды сказывали. И со свеями не раз на окраинах новгородских бился. И с московитами пришлось, лет уж пятнадцать тому минуло… Уж сыновьям скоро столь же, а все не забыть никак поражение позорное да мир Ялжебицкий с Василием Темным, отцом нынешнего московского князя. Всем взял Епифан Власьевич — и знатностью, и храбростью, и дородством, вот только умен был не шибко. Ну, ум-то большой, он ведь боярину-то без надобности, были бы знатность да вотчины. А они у Епифана Власьевича были. В задумчивости ехал боярин, рядом и детки его, малые отроки. Как к мосту чрез ручей подъезжать стали, младший, Ванятка, коня подогнав, к отцу подъехал.

— Батюшка, а мамка намедни сказывала, будто русалки живут в ручье Федоровском, боярином Ставром привороженные. Усадьбу его стерегут. Так ли?

Боярин чуть с коня не пал:

— Что ты, Ванюшка? Не видали тут никогда русалок…

И только он эдак молвил, как прям из воды на мост девица нагая выпрыгнула. С волосами распущенными, зелеными…

— Русалка, батюшка! Русалка! Ой, смотри, смотри! А ты говорил — не видали!

— Не меть в посадники, боярин! Откажися! — строго взглянув на боярина, погрозила пальцем русалка. — Пусть мой боярин Ставр посадником будет. А не то — сгублюу-у-у…

С этими словами прыгнула русалка обратно в ручей. Глянь — а там уж три такие… И в тину поплыли.

Епифан Власьевич не знал, что и делать. Только крестился мелко.

— Имаем, имаем их, батюшка! — детки закричали. — А то ведь извести обещали!

— Имать нечистую силу, имать! — заголосили в народе. А народу-то богато собралось. И парни какие-то, здоровенные оглоедища — дреколье уже где-то повыдергали. Словим, кричат, силу нечистую, во славу боярина Епифана Власьевича, защитника нашего!

Народу крещеному только крикни!

Враз от церкви поворотили. Вниз, к ручью… Большая толпа побежала. Впереди — Епифан Власьевич с детьми да слугами и парни с дрекольем.

— Вона, вона — хвостищем по воде плещет! — на бегу парни кричали. Дрекольем махали… Да как-то неловко — не столько русалок ловить помогали, сколько мешали наиболее активным ловителям. Не раз и не два уж дрекольем тем по ногам перепало. Со стонами в траве да осоке валялись. А и правильно — неча поперед батьки в пекло. Ишь, быстрее боярина решили поймать, ужо… Лежите теперь, загорайте. Чай — не зима, не застудитесь.

И вдруг — исчезли русалки. Вот только что были — били хвостами по тине — и нету их… И куда делись-то?

— Вон они, к Ставру на усадьбу по протоке поплыли!

— Вот он, Ставр-то, богопротивец, с кем дружбу водит! Недаром говорили про него люди…

Парень с дрекольем на боярина обернулся, Епифана Власьевича:

— Вон, Ставровы хоромины… там они… к хозяину своему нечистому возвернулись!

Застилось сердце боярина, выхватил из ножен кинжал:

— А ну, робяты, взыщем же бесовские русалии!

Парни, конечно, — в первых рядах. Боярину на подмогу. Ворота на раз вышибли. Ворвались на усадьбу. Дворня — по щелям разбежалась.

— Жги, робяты, притон колдовской!

Не заметили, кто и первый огонь высек. Да и ненадобно было замечать то. Епифан Власьевич разошелся — все крушил, что под руку попадало. Приговаривал с каждым ударом:

— Это за то, что извести меня захотел! Это — за посадничество! Это — за русалок нечистых! Это — за пианицу! Это — за дурака старого!

Эх и рубился Епифан Власьевич. Башню воротную — считай, один изничтожил. Только щепки кругом летели.

Детки боярские — Гриня с Ваняткой — только верещали счастливо, на батюшку глядючи…

— Слава боярину Епифану! Слава заступнику нашему!

— На посадника его кричать, на посадника!

— Да здравствует посадник Епифан Власьевич!

Ой, приятно старому ду… тьфу… боярину таковы слова слышать! Ой, приятно. Бальзам на душу. Да при детках еще родненьких. Вот уж поистине — не знаешь, где найдешь, где потеряешь. А ведь еще и ехать сегодня не собирался, хорошо, детки настояли — уж больно хотелось им на конях с тятенькой рядом проехаться.

Заполыхала бы усадьба Ставрова, доброхотами подожженная… ежели б не парни с дрекольем. По терему они уж прошмонали — нет боярина да людишек его разбойных, словно в воду канули. А жечь усадьбу — то дело лишнее — ну как огонь на соседние дома перекинется. Думать надо!

Про русалок и позабыли все. Кроме дедки одного, старенького, Евфимия. Давно он у ручья стоял с возком, неприметненько, русалок дожидаючись. Вот и дождался. Со смехом выбежали из кустов девки — тину с волос посмывали, ай, красавицы ядреные — титьки торчком, попки крепкие — дедко не удержался, шлепнул… Завизжали девки — дедку водой обрызгали, сами в возок — одеваться. Жаль вот, дедковы оглоеды с дрекольем запропастились на усадьбе-то. Ну да ладно — и пешком дойдут до дому-то, не велики бояре. А уж девки в ночь на Ивана Купалу нагуляются.

— Но, залетные!..

Губами чмокнув, тронул дедко Евфимий поводья — увез девок-русалок.

Парни его, оглоеды, припозднились. Олега Иваныча на Пробойной встретив — доложились, как и положено. Нет, мол, ни самого Ставра, ни людей его, ни вещиц каких интересных. То же и Олексаха, подбежав, сообщил. Уполз, мол, гад ядовитейший.

— Ну, а что вы хотели-то? — усмехнулся Олег Иваныч. — Ставр — не дурак, проигрывать умеет. Теперь ответного удара ждать надобно. Вот только б знать — откуда.

За Неревским концом садилось солнце. Играли в белесом выцветшем небе оранжево-алые всполохи. Ни туч, ни облаков не было — завтра день обещал быть таким же, как и сегодня.

Год почти, неожиданно для себя подумал Олег Иваныч. Да, почти год минул с того дня, как он оказался здесь, в этом загадочном и, на первый взгляд, непонятном мире. На поверку он не такой уж и загадочный оказался, а с течением времени стал и совсем привычным. Ничуть не хуже прежнего. Вот вызволить бы только Софью. И разыскать, если удастся, Гришаню. С внезапным воскрешением Олексахи вспыхнула в душе Олега угасшая уже было надежда. Вспыхнула с новой силой… чтобы, может быть, вскоре так же быстро угаснуть, теперь уже окончательно? Кто знает… Надо просто надеяться… Нет, не так. Не просто надеяться — действовать, молиться и верить. И да сбудется эта надежда. Аминь!