Последняя дверь последнего вагона

Глава 1. В КАРЛИКОВЫХ ГОСУДАРСТВАХ ЖИВУТ НЕ КАРЛИКИ

Единственное место, где человек, постоянно обитающий среди множества людей, может почувствовать себя в полном одиночестве, — это туалет с прочной задвижкой. Правда, не все это ценят. Обычно все стремятся как можно быстрее сделать свое дело и покинуть кафельную кабинку размером метр на полтора, где так уютно журчит вода в неисправном сливном | бачке и где никто не мешает предаваться философским размышлениям о смысле жизни (а вернее, о его отсутствии), о тщетности обывательских устремлений к благополучной сытости и о мимолетности всех наслаждений, в том числе и самыми изысканными деликатесами…

Для меня же подобное уединение представляет особую ценность. Тут я могу свободно подводить промежуточные итоги выполнения задания. К сожалению, я не могу себе позволить роскошь пользоваться записными книжками или комп-нотом, так что приходится их заменять рулоном туалетной бумаги марки «Идеал». Этот писчий материал слишком мягкий, поэтому я вынужден складывать его в несколько раз и применять очень жирный карандаш, чтобы грифель не протыкал бумажные листки. Будь я в прошлом настоящим спецагентом, я бы, конечно, выполнял все логические операции в уме, но за время работы в Инвестигации у меня сложилась скверная привычка стимулировать свою мыслительную деятельность каракулями на бумаге—в принципе, абсолютно ненужными.

Сейчас, восседая на жестком стульчаке, я пытаюсь очертить круг лиц, которых можно и должно подозревать в качестве кандидатов на роль Дюпона. Перебираю в памяти тех обитателей интерната, которые успели привлечь мое внимание.

Две недели — небольшой срок, чтобы тесно познакомиться более чем с сотней экс-покойников и тем более чтобы испытать на прочность их выдумки о себе.

Тем не менее большинство из объектов проверки я отбросил чуть ли не с первых же минут разговора с ними. Слишком очевидным было отсутствие у них всякой настороженности и интереса по отношению ко мне. Дюпон вряд ли вел бы себя так. Во всяком случае, именно на это я рассчитывал.

Кое-кого пришлось проверять дополнительно. Как самому, так и с помощью Астратова, связь с которым я поддерживал, пользуясь коммуникатором Лабецкого.

Все эти люди в конечном счете тоже оказались вне подозрений.

И теперь на серой, рыхлой бумаге я выписываю .столбиком фамилии тех, кто числился у меня на особом счету.

Эти люди — моя последняя надежда. А может, и надежда всего человечества. Если Дюпона среди них нет, то, значит, всевышний, если он существует, затаил большой зуб на нас, смертных, решив не содействовать нашим поискам.

Конечно, остается еще чахоточная надежда на то, что злодей, решивший казнить всю планету, обнаружится среди тех восьмисот детишек, до которых еще не добрались реинкарнаторы, но с каждым днем в это верится все меньше.

Какой-то просчет имеется в этой фантастической затее с оживлением душ, раз гигантская работа многих тысяч человек обещает пойти насмарку.

И опять, как и до приезда во Взрослый Дом, мне кажется, что я близок к разгадке нашей неудачи, но озарение, подобное тому, которое известно по историческим анекдотам из жизни Архимеда и Ньютона, ко мне не приходит.

Эх, был бы сейчас здесь Слегин!.. Вдвоем мы быстрее бы разобрались, кто есть кто. Но Булат — далеко.

У него свой участок работы. Астратов поручил ему вновь пройтись по списку тех, кого реинкарнаторы уже обработали и кто не проявил себя «невозвращенцем». Уж не знаю, как именно Булат собирается это делать. Это его забота.

А меня засунули в самую гущу муравейника. Ладно, хватит терять время на нытье, пора и делом заняться.

Итак, что мы имеем на сегодня? А вернее — кого, как ни цинично это звучит…

Номер первый — человек по фамилии Бельтюков. Михаил Андреевич, 52 года. Бывший предприниматель — во всяком случае, так он утверждает. Правда, что именно он предпринимал — история до сих пор Умалчивает, а сам Бельтюков отделывается лишь туманными намеками. Если дать волю фантазии, то можно предположить, что все его предпринимательство сводилось к скупке на просторах необъятной нашей

Родины лома цветных и редких металлов с последующей продажей его за рубеж, где такое сырье пользуется большим спросом. У кого фантазии еще больше, может допустить и версию, что металлы в деятельности Бельтюкова действительно имели место, но в виде не лома и не отходов производства, а вполне пригодных к эксплуатации систем вооружения, завалявшихся на армейских складах после Разоружения… Впрочем, даже всей мощи астратовской службы пока не хватило, чтобы подтвердить либо опровергнуть эту версию. Подозрительны и обстоятельства гибели торговца «редкими металлами»: будто бы завистливые конкуренты, которым он встал поперек горла, в один прекрасный день подложили ему на пути следования мощный противотанковый фугас и благополучно его рванули в тот момент, когда коммерсант мчался на своем «внедорожнике» на свидание к любовнице, да так, что ни следов, ни свидетелей этого теракта не осталось. По крайней мере, в сводках ОБЕЗа…

Но все это — дела прошлые, хотя, согласитесь, странно, что жертве взрыва известно, каким взрывным устройством ее отправили на тот свет, и что преуспевающий бизнесмен в тот день мог отказаться от услуг личных охранников, кои у него наверняка имелись.

Я же взял Бельтюкова на заметку еще по двум причинам.

Во-первых, именно он с необъяснимым любопытством допытывался у меня, не плавал ли я вместе с ним в круизе по одному далекому и экзотическому морю, поскольку кого-то я, мол, ему очень напоминаю.

Во-вторых, в момент нашего знакомства я представился Бельтюкову на правах более молодого, по «легенде», человека, чем он сам, как «Витя». Но именно он через пару часов, представляя меня своим партнерам по преферансу — а почти весь день напролет эта теплая компания только тем и занималась, что расписывала «пулечку», устроившись за дощатым столом в тени большого дуба рядом со столовой, — почему-то назвал меня именно Виталием, а не Виктором… Случайность? Или сработала ассоциация: раз Цвылев — то обязательно Виталий? Или бывший бизнесмен успел навести обо мне справки — а раз так, то, значит, моя персона вызвала у него интерес?.. Идем дальше.

…В первый же день на меня налетела белобрысая девчонка, да так стремительно и агрессивно, словно собиралась отхлестать меня по физиономии за неведомую провинность.

«Твоя фамилия — Цвылев? — спросила она, задыхаясь, без всяких вступлений. — Цвылев, да?»

«Ну, допустим, — хмуро процедил сквозь зубы я в соответствии со своей ролью, хотя сердце мое, признаться, провалилось до самых пяток: неужели все так быстро решилось? — И что дальше?»

«А зовут тебя как? — не отставала она, приплясывая на месте от нетерпения. — Виталием?»

Тут я уже пришел в себя и позволил себе подпустить в голос немного холода:

«Для кого — Виталий, дорогуша, а для кого — Виталий Игоревич!»

Белобрысая тут же сникла, словно ее действительно ' окатили ледяной водой.

«Извините, — тихо сказала она, отвернувшись, — но я подумала…»

Она дернулась, явно собираясь оставить меня наедине с моими подозрениями, но я успел схватить ее за костлявое плечико.

«А в чем дело, красавица? — все тем же тягучим до отвращения голосом осведомился я. — Неужели мы с вами встречались в прошлой жизни? Миль пардон, но даже если так, то согласитесь: тогда вы наверняка выглядели иначе…»

«Дурак! — выпалила она. — И еще — пошляк!..» После чего, сердито фыркнув на прощание, удалилась восвояси.

Лишь на следующий день мне удалось разузнать историю этой «девчонки». Вернее, девушки, которая теперь владела ее обликом. Звали ее Анна. Пять лет назад, в возрасте двадцати лет, она вышла замуж за некоего Виталия Цвылева — но не за «моего», а совсем за другого. Свадьбу отмечали по-русски: шумно и весело. В разгар веселья один из так называемых «свадебных спонсоров» — не то дядя, не то двоюродный брат жениха — предложил молодоженам прокатиться с ветерком по окрестностям на его «Панде» последней модели. Дело было в пригороде, где вечером движение на дорогах было равно нулю, и Анна с Виталием согласились.

Автопрогулка длилась ровно две минуты. До первого крутого поворота, где подвыпивший владелец машины не справился с управлением, и роскошная иномарка сиганула вниз с крутого обрыва. По иронии судьбы, водитель и машина отделались повреждениями разной степени тяжести. А счастливая парочка погибла: Виталий — мгновенно, а Анна — чуть позже, по дороге в больницу… Когда Анну вернули к жизни, она вначале не хотела жить. Но потом, когда ее доставили во Взрослый Дом, где она узнала, что все воскрешенные погибли в один день с нею, у нее появилась робкая надежда: а может, однажды сюда привезут и ее Виталия? И, едва в Доме появлялся новичок под таким именем, мчалась «на опознание» с бешено стучащим сердцем: а вдруг это ее несостоявшийся муж?..

История была трогательной, как сказка. И вроде бы опровергала возможные подозрения со стороны ОБЕЗа. Однако я все же внес Анну Цвылеву в свой черный список.

Потому что хотя Анна ко мне больше ни разу так и не подошла, но я частенько замечал ее поблизости от себя. Неизвестно почему ее постоянно тянуло ко мне. и взгляды, которые она бросала на меня то и дело, были какими-то уж слишком пристальными. Лет этак через десять я еще мог бы предположить, что она влюбилась в Сашу Королева с первого взгляда, но для пятилетнего возраста такой интерес к моей личности был непонятным…

Следующий — некто Горовой (Мостовой? уж слишком окончания похожи!) Андрей, отчество отсутствует ввиду стойкого неупотребления… Журналист, в свое время прославившийся скандальными разоблачениями отечественных казнокрадов. Носитель его — типичный латиноамериканский мальчик с черными кудряшками и черными смышлеными глазенками, который родился в семье чилийского скотовода, разводившего лам. Я держал Горового в качестве запасного варианта, потому что особых подозрений насчет него у меня не было, если не считать странных для журналиста познаний в отношении международной банковской системы. Однако, едва начав рассуждать, к примеру, о международной процентной ставке Л И БОР, Андрей спохватывался и так резко умолкал, словно кто-то затыкал ему рот невидимым кляпом…

Потом мой карандаш выводит фамилию Дейяна Оганесовича Карапетяна, погибшего при невыясненных обстоятельствах и в невыясненном месте. Ведет он себя нехарактерно для истинного южанина: неразговорчив, хмур, все время о чем-то думает, а любопыт|ных посылает по известному адресу. Но одних поведенческих странностей маловато, чтобы подозревать в Карапетяне бывшего руководителя террористической сети. Однажды мне удалось спровоцировать армянина на разговор по душам, и он поведал мне, что единственным его желанием в сложившихся обстоятельствах является побег из «этого карликового государства» (говорил он, кстати, без малейшего кавказского акцента — хотя это могло ничего не значить). «Слушай, — говорил он мне, и щеки его были покрыты ярким румянцем, — если можешь, помоги мне, а?.. Век тебя не забуду! Понимаешь, мне нужно отсюда убежать, очень нужно, всего на один день!» «Как же я тебе помогу, — вяло отбрыкивался я, — когда тут вон какие охранные системы?!. Бесполезно дергаться… Говорят, будто вокруг Дома, кроме решеток, есть невидимые заграждения, к которым никто не может подойти ближе чем на пять метров… И потом, какой смысл куда-то бежать, если там, на воле, все изменилось и мы стали никому не нужны?» «Неважно, — упрямо заявлял Карапетян. — Поверь: мне очень нужно сделать одно большое и очень важное дело…» Однако на вопрос, о каком деле идет речь, «армянин» внезапно прикусывал язык и уходил в себя. Не бог весть что, конечно, но если полагать, что Дюпон тоже старался бы под любым предлогом вырваться на свободу, то Карапетяна пока рановато вычеркивать…

И числятся в моем перечне еще двое. Что любопытно — по прямо противоположным основаниям. Первый из них (Василий Яковлевич Чухлрмин, бывший бригадир-строителей-каменщиков, который в тот злополучный день, когда где-то далеко в океане прогремел взрыв, сверзился с высоты десятого этажа) проявляет нездоровый интерес к подробностям жизни, а особенно — смерти Виталия Цвылева. Второй же, наоборот, иногда обнаруживает такое неестественное знание биографии настоящего Цвылева, что холодок пробегает по коже. А вместо ответа на мои вопросы по этому поводу отпускает лишь неуклюжие шутки. Одно из двух: либо этот человек когда-то был знаком с Виталием, либо он обладает тщательно скрываемым даром телепатии. А поскольку к телепатии я всегда испытывал смутное недоверие, то остается предположить первое. Зовут этого типа весьма необычно: Аакер Первиль, без отчества. О себе он вообще не любит распространяться, и лишь из материалов его личного дела я узнал, что в прошлой жизни Первиль— был художником, которого знала вся европейская богема. Его картины частенько производили фурор на международных выставках и вернисажах. Человек-загадка, поскольку ушлые журналисты однажды раскопали, что он скрывает свою истинную личность под псевдонимом и тщательно хранит эту тайну от прессы и публики…

По-моему, все. Или я кого-то забыл? Что ж, это всегда можно исправить. Вообще-то, лучше исходить из того, что настоящий Дюпон пока держится в тени и не проявляет себя, присматриваясь ко мне издалека. И нет никакой гарантии, что однажды он как-то себя проявит, и тогда нынешнему списку будет грош цена… Повинуясь отчетливой ассоциации, я рву исписанную бумажку на мелкие кусочки и смываю их в унитаз. И вообще, размышления наедине с собой хороши, но истина — в непосредственном общении с людьми.

Так что давай — иди и общайся. Нацепи опять свою надоевшую маску типа, которому абсолютно все по барабану, потому что в своей прошлой жизни он успел познать и любовь, и смерть, и крушение всех представлений о мироздании, и новые идеалы, единственно ради которых стоит жить. Человека, который успел побывать на том свете дважды — и дважды воскреснуть. Человека, который недрогнувшей рукой лишил жизни на этом свете любимую жену и двух маленьких детей, потому что понял, что настоящая жизнь начинается лишь после смерти… И я натягиваю свои синие шорты, застегиваю поясной ремешок, глубоко засовываю обе руки в карманы, пинком открываю дверь туалета и, не удосуживаясь закрыть ее за собой, плетусь в направлении столовой.

Как-то шел я по Нью-Йорку,

Заглянул в одну конторку —

В это время был как раз обед…

Столовая располагается на первом этаже административного корпуса. Судя по ее размерам (почти две сотни посадочных мест!), когда-то это был спортивный зал. Даже если бы все обитатели интерната вздумали прийти на обед одновременно, пустые места все равно бы остались. Видимо, организаторы интерната предусматривали возможность увеличения «спецконтингента». На обед, как и на прочие трапезы, администрация отводит достаточно времени, чтобы можно было не спешить к началу. Тут вообще все организовано, как в доме отдыха. С той лишь разницей, что отдыхом пребывание во Взрослом Доме не назовешь. Скорее — бессрочным содержанием под стражей…

По дороге в столовую я продолжаю обдумывать свои тайные проблемы и прихожу к выводу, что теперь, когда мой список сузился до количества пальцев на руке, следует отказаться от метода случайной выборки, который я практиковал до этого, и действовать более целенаправленно. То есть вцепляться, фигурально выражаясь, в каждого кандидата на роль Дюпона и колоть его до тех пор, пока он либо не расколется, либо окончательно окажется вне подозрений. Затем переходим к следующему — и так далее. Планомерно и методично. Как немец, педантично выкорчевывающий пни на своем садовом участке…

Что ж, обед — удобная возможность начать работать по одному из пунктов списка.

Однако в обширном зале никого из моих «объектов» не видно. То ли они уже отобедали, то ли задерживаются.

Ладно. Может, это и к лучшему. Как утверждают врачи, вредно совмещать прием пищи с какими-то иными делами.

Стоя в небольшой очереди к окошечку, через которое женщины в белых передниках выдают готовые блюда, я вновь обозреваю маленькие детские фигурки в зале, и на меня вдруг накатывает такое острое отчаяние, что впору бежать к пруду и утопиться.

Уже две недели я живу в этом «карликовом государстве», как его метко назвал Карапетян, но до сих пор не могу привыкнуть к неестественным ситуациям, которые возникают тут на каждом шагу.

Гульченко как-то мне сказал в приступе откровенности: «Да что ты мучаешься, Лен? Ну что страшного в том, что наши клиенты стали „взрослыми детьми“? Разве такого и раньше не было, еще до реинкарнации? Возьми лилипутов: уж им-то — еще хуже. Ведь тела носителей растут, а значит, со временем „невозвращенцы“ станут нормальными людьми… А лилипутам уже никогда не стать такими же, как все!»

Он забыл одну маленькую деталь. Лилипутам некого проклинать и обвинять в том, что они стали уродами.

А во Взрослом Доме за внешне обычными детскими личиками скрываются десятки искалеченных жизней и судеб. И есть конкретные люди, по вине которых «невозврашенцы» вынуждены жить по второму заходу. За себя и за тех детей, тела которых им достались. Но | таким, как Гульченко, не понять, что начинать жизнь с нуля — не такое уж и благо.

Хотя не все так считают. Даже среди «воспитанников» интерната».

Есть и такие, которые испытывают слепую благодарность реинкарнаторам, потому что верят: жизнь важнее всею, и надо не комплексовать по поводу того, как и зачем ты живешь, а просто жить — чувствовать, мыслить, творить, наслаждаться солнцем и воздухом, хорошей, вкусной пищей и теми маленькими радостями, которые дарованы бытием каждому человеку..

Что ж, может быть, они по-своему правы. В конце концов, не жизнь — главное, а наше отношение к ней. Но я-то знаю, что большинству из взрослых детей каждый новый день приносит не радость, а мучения.

И дело даже не в том, что их лишили свободы. Сомневаюсь, что, будь они на воле, среди людей, то мучились бы меньше…

Воскрешение — это своего рода насилие над личностью. Примерно то же самое, что выгуливать собаку на длинном поводке, создавая у нее иллюзию полной свободы, а потом натянуть поводок и заставить пса вернуться к ноге хозяина…

— Слушаю вас, Виталий Игоревич. Что будем сегодня кушать?

Это — мне?.. Ах да, ведь я уже стою у раздаточного окошка, из которого и звучит этот приторно-любезный женский голосок.

— На ваше усмотрение, Лидочка. Как всегда… Смотри-ка, даже не улыбается. Видно, уже ко всему привыкла. И ее не смущает, что пацан от вершка два горшка обращается к ней, как старый приятель.

Жалеет ли она нас? По ней незаметно. И по другим сотрудникам интерната — тоже… Для них мы — как существа, которых в принципе не бывает, но раз уж они есть, то надо делать вид, что ничего особенного не происходит.

А действительно: что ты разнюнился, как старая дева от одиночества?

Хочешь жить — живи. Не хочешь — все равно живи и делай свое дело. Как эта Лидочка. Как все желающие использовать отпущенное им время жизни с максимальной отдачей, на всю катушку. Какое ты имеешь право осуждать их за это бессмысленное, как мычание глухонемого, счастье наслаждаться бытием?

Правильно, никакого такого права у тебя нет и быть не может.

А посему засунь в одно место свои комплексы, забирай свой поднос и отправляйся удовлетворять потребность растущего организма в энергетической подпитке. Тем более что организм-то этот — не твой кровный и единоличный, дружок, а чужой, взятый в бессрочную аренду, забыл?..

Куда бы приземлиться? Питающихся немного, но полностью свободных столиков нет. В большинстве своем сидят поодиночке. Кстати, вот еще одна любопытная вещь: почему-то многие тут стараются держаться на дистанции от остальных. Может, им надоело слушать бесконечные рассказы о прошлой жизни? По принципу: когда у человека своя беда, то о чужой он слушать не желает?..

О, наконец-то попался на глаза один из тех, общение с которыми ты прописал себе на ближайшие дни! Андрей-без-отчества Горовой. Сидит в самом углу, под большим плакатом с призывом: «Граждане! Соразмеряйте взрослый аппетит с возможностями детского желудка!» Правда, он не один, а в компании с известным писателем Никитой Бариновым… даже не писателем, а литератором, как он предпочитает представляться (помнишь, как ты спросил при первом же знакомстве с ним: «А какая разница?» — «Мой юный друг! Писатель — это ремесло. А литератор — это состояние души»).

Тем не менее свободное местечко за их столиком имеется, и мы им нагло воспользуемся. В том смысле, что не будем спрашивать у этих типов разрешения сесть. Молча брякнем свой поднос на стол, молча плюхнемся на низенький стул и примемся насыщаться. Тоже молча и даже как бы с отвращением. В полном соответствии с образом бывшего головореза «Спирали», которого тошнит от еще одной жизни в мерзкой плотской оболочке.

Хотя надо признать, что кормежка в Доме — на уровне хорошего ресторана.

А соседи-то мои не обратили на мое появление никакого внимания, только Горовой небрежно бросил: «Привет». Ну и пусть. Что с них возьмешь? Интеллектуалы. Аристократы духа. Богема. Интересно, а как они выглядели в их прошлой жизни? Какими были? Высокими толстяками или малорослыми доходягами? Лысыми или, наоборот, с нечесаными космами до плеч? Симпатичные лица у них были — или отвратные рожи?

Конечно, ничего бы мне это не дало. Слава богу, полвека первой жизни хватило, чтобы усвоить, что внешность человека не дает основания навешивать на него ярлыки. Сколько раз бывало, что неприметный и неопрятный замухрышка оборачивался при ближайшем рассмотрении душой-человеком, а, напротив, тщательно ухаживающий за собой красавчик-щеголь — подлецом и трусом…

Но когда слушаешь этих двоих, а особенно Баринова, трудно отделаться от подозрений, что их настоящая внешность была отталкивающей. Может быть, потому, что они глядят на мир сквозь мутную призму собственного творчества, и мир этот представляется им гадким и гнилым, как трухлявый пень.

Горовой тоже — неприятный тип. Этакий ревизор от журналистики, заранее знающий, что стоит копнуть каждого человека поглубже — и отыщется там такая пакость, какой свет не видывал. Что все втайне воруют, прелюбодействуют, нарушают законы и библейские заповеди.

Логично, что они обедают вместе. Рыбака тянет к рыбаку, а циника — к цинику.

Прислушаемся-ка к их беседе. Ну так и есть!.. О чем могут говорить люди творческой профессии, встретившись друг с другом в любом месте и в любом состоянии? Только о своем творчестве!

— …нет-нет, зря ты взялся за это дело, Ник, — с жаром доказывает Горовой писателю. — Ну, подумай сам: кому будут нужны твои гениальные романы? И, кстати, скажи: как ты их будешь выпускать в свет? Под псевдонимом, что ли?

— А почему бы и нет? — угрюмо ответствует Баринов, не отрываясь от овощного супа. — Ты одного не понимаешь, Энди… Думаешь, я раньше писал только ради славы, денег и толп поклонников с безумными глазами?

— Нет, ты писал, чтобы сеять разумное, доброе, вечное, — язвительно откликается Горовой. — Брось, Ник, |мы-то с тобой знаем, как это бывает на самом деле…

— М-да? — прищуривается литератор. — Ну и как же это бывает, по-твоему, на самом деле?

Горовой выщипывает из хлеба кусочек мякиша и принимается рассеянно лепить из него какие-то фигурки.

— Как будто ты сам не знаешь, — с неожиданной горечью произносит он. — Вначале мы все горим желанием перевернуть мир вверх тормашками. И, как ни странно, верим, что нам это удастся. А почему бы и нет? Вот сбацаю такое, чего еще никто никогда не читал и вряд ли когда-нибудь прочтет! Покажу всем, что такое наш мир и как мы топчем его своей грязной обувью — и тогда всем вокруг ничего не останется, кроме как согласиться со мной и стать хоть чуточку лучше!.. И мы садимся за комп или за письменный стол и строчим днями и ночами, забыв обо всем на свете, и каждый раз на следующий день, перечитывая написанное накануне, мы восхищаемся собой до дрожи в коленках и до слюнявых пузырей… Потом мы находим щедренького издателя, который обещает выпустить в свет наш опус, и вот уже творение наше красуется на прилавках и лотках среди сотен, тысяч других новорожденных в суперобложках, и мы принимаемся ждать восторженных рецензий прекрасных, понимающих людей или, наоборот, желчных излияний критиков-маразматиков. Мы каждый день проверяем свой почтовый ящик в Сети в ожидании писем от читателей… Но проходит полгода, год, а никто и не думает черкнуть нам ни строчки. Даже состоящей из грубых ругательств, из хулиганских побуждений. Ладно, думаем мы. Это бывает. Не заметили. Книжек выходит много, прочесть все невозможно. Дай-ка я еще что-нибудь сотворю в том же духе. И мы творим. Вторую, третью, пятую книгу… И опять — гробовая тишина. Все те идеи и мысли, которые мы выкладывали на бумагу, уходят в никуда, как вода в песок. И когда мы это понимаем, наступает такое гнусное состояние, когда надо либо бросать писать вообще, либо переквалифицироваться в кого-то другого… в критика, например… Однако те, кто уже не может отказаться от этого мазохизма, продолжают писать. Но теперь их рукой водят не искренние чувства и не побуждения изменить мир, а самые обычные, корыстные намерения. Как заработать побольше при наименьшей отдаче. Как подстроиться под то, чего от тебя хотят потребители твоей продукции. Как удержаться на гребне скоротечной и ненадежной славы. Выход один — писать, писать и писать. По три, по четыре, по пять книг в год. И пусть в них уже не будет ни мыслей, ни чувств, ни сердца — главное, чтобы их покупали!

А журналист-то не такой уж и циник, каким я его считал. Может, он тоже пал жертвой информационного бизнеса?

Баринов решительно отодвигает от себя опустошенную тарелку и с досадой крякает:

— Нет, Энди, ты не прав… И знаешь, почему? Потому что ты пишешь — или, вернее, писал, — чтобы уподобить самому себе всех людей, какими бы разными они ни были. Привести, так сказать, разношерстную массу к общему знаменателю. Сделать так, чтобы все были похожи на одного-единственного человека — на тебя… Чтобы они думали так же, как ты, чтобы они плакали от того, от чего плачешь ты сам… — (Я невольно пытаюсь представить себе Горового плачущим и не удерживаюсь от скептической усмешки.) — …и чтобы испытывали ту же боль, которую ощущаешь ты, когда описываешь несовершенство и пороки этого мира!.. Но дело-то в том, что люди не хотят, чтобы их подстраивали под кого-то другого — во всяком случае, под какого-то там газетного писаку! Вот если бы ты был модным киноактером, миллиардером или, на худой конец, этим… модельером «от кутюр»… — вот тогда они подражали бы тебе и стремились бы стать таким, как ты… Горовой не глядя закидывает в рот небольшую порцию салата, в котором он вяло ковыряется вилкой, и пожимает плечами:

— Да никого я не собираюсь… то есть не собирался подстраивать под себя! С чего ты это взял, Ник?

— С того, старик, что ты сидишь в этом дерьмовом раю, созданном для нас держимордами, и ни хрена не пишешь! А все потому, что понял: на кой черт тебе нужна эта

писанина, если ни одной строчки из того, что ты можешь накропать, никто и никогда не опубликует?!.

— Может быть, — опять пожимает плечами журналист. — Ну а у тебя — что? Есть другие возможности и перспективы? И вообще, с чего ты взял, что книга, которую ты задумал, стоит того, чтобы марать бумагу? Вон спроси потенциального читателя: нужна будет ему твоя книга или нет? Виталий, скажи, тебе нравятся книги писателя Никиты Баринова?

Ну, вспомнил наконец-то, что они не одни за столом!..

Как можно недружелюбнее оглядим обоих спорщиков. А теперь можно неохотно буркнуть:

— Не интересуюсь. — И, не спеша прожевав, добавил: — Ни книгами, ни писателями… — Слышал? — торжествующе восклицает журналист. — Вот тебе, Ник, vох рориli, так сказать… Писатель-литератор откидывается на спинку стула и пытается закинуть ногу на ногу, как, видимо, когда-то любил сидеть на встречах со своими почитателями и на пресс-конференциях. Но столики тут низкие, и Баринов шипит от боли, отбив коленку о столешницу.

— Не помню: я тебе уже рассказывал, как я отправился на тот свет? — вдруг спрашивает он, обращаясь к Горовому.

Игнорирует меня напрочь господин литератор, словно я для него не существую. Что ж, мы к нему тоже особого интереса не питаем. Вряд ли Дюпон, если бы он оказался в этом теле типичного маменькиного сынка (пухлые губы, безвольный подбородок, заплывающие с детства жирком ягодицы и талия), вздумал бы маскироваться под известного автора «пейпербуков», биография которого известна до мелочей, как сто раз виденный фильм.

— Это как ты с бодуна принимал ванну и черт тебя попутал побрить волосы ниже пупка электробритвой? — ухмыляется Горовой. — Нет, представь себе: не рассказывал!..

— Да я серьезно, Энди, — перебивает его Баринов, и в его голосе звучит нечто такое, что заставляет меня на время забыть о сочном бифштексе. — Кстати, если уж на то пошло, то твоя кончина, согласись, была не лучше…

Тут ты прав, Ник. Собеседник твой действительно пал жертвой случайности, глупее которой не придумаешь. Если, конечно, дело было так, как он утверждает. Летним утром, пять лет назад, едва очнувшись от сна, Горовой решил подышать свежим воздухом. Он распахнул кухонное окно во всю ширь, с наслаждением затянулся сигаретой, и тут ему показалось, что по тротуару у рядом стоящего дома, на самой границе поля зрения, шествует кто-то очень знакомый (самое странное, что до сих пор Горовой так и не вспомнил, о ком могла идти речь). Желая рассмотреть этого прохожего получше, Андрей перегнулся через подоконник, высунувшись наружу почти на две трети туловища. Неожиданно нога в шлепанце поехала по скользкому паркету — и автор сенсационных статей исполнил пикирующий полет с высоты пятнадцатого этажа… Естественно, что бдительным коллегам по редакции такая кончина представилась чушью собачьей, и они хором утверждали: «Да выбросили его из окна, братцы, вот и все!»

— Так вот, последней моей мыслью было: какая же подлая штука наша жизнь! — продолжает литератор. — Я ж незадолго до этого задумал написать такую книгу, от которой бы все ахнули. Может, это вообще единственная стоящая вещь была бы за всю мою творческую карьеру! Целый месяц не пил, не спал — в том числе и с бабами. Все думал, как бы мне к этой вещице подступиться… И, знаешь, Энди, впервые я тогда осознал, что если и когда напишу я это, то не нужны мне будут ни похвалы, ни слава, ни бешеные гонорары. Потому что я буду знать, что я способен на такое… И уж наверняка я стану совсем другим после этого. Кстати, тогда я и понял впервые, ради чего мы пишем — по крайней мере, самые лучшие и честные из нас. Не для них мы изводим леса на планете, превращая их в томики с И глянцевыми обложками, Энди, — Баринов вызывающе тычет в меня пальцем. Потом широким жестом обводит пространство вокруг нашего стола. — И не для них, так называемых потенциальных читателей и фанатов…

— А для кого же тогда — для инопланетян, что ли? — не удерживаюсь от ехидного вопроса я.

Баринов не обращает на мой вопрос внимания. Только отмахивается небрежно: не мешай, мол, мальчик, беседовать двум умным дядям.

— Мы пишем для себя! — изрекает он таким тоном, словно по меньшей мере открыл новый всемирный закон.

— Ну. естественно, — с кислой миной откликается Горовой. — Для себя, для своих жен, отпрысков, близких и дальних родственников… Одним словом, чтобы содержать всех этих нахлебников!..

— Да нет, ты не понял, старик. Мы пишем для себя в том смысле, что мы сами меняемся с каждым нашим опусом. Вся разница — в какую сторону… Одни становятся терпимее и добрее к людям, другие умнеют и постигают смысл жизни, третьи… третьи, наоборот, ожесточаются и начинают ненавидеть все человечество. Именно для того, чтобы в нас происходили изменения, мы и занимаемся этим проклятым, неблагодарным и, по большому счету, никому не нужным трудом! По большому счету, мы, работники пера и текстовых процессоров, — эгоисты, потому что живем в себе и для себя!.. Мы не знаем, для чего это нам нужно — меняться, но каждый из нас, даже те, кто строчит километрами заведомую чушь, чернуху и порнуху, подспудно подчиняется именно этому велению — меняться и дальше!..

Ну, хватит выступать в роли завороженного слушателя. Пора подать голос.

— Почему это — не знаем? — с усмешечкой цежу я. — Это же элементарно, господа… Система — вот что это такое!.. Просто смешно слушать вас! «Мы пишем для себя»… «Мы должны зачем-то меняться»… Вы одно поймите: вы, писаки, — всего-навсего одна из функций нашей огромной системы под названием «человечество». Ей надо обеспечить однообразие своих элементов, вот она и использует вас в качестве инструмента. И все ваши книжки — вранье и выдумки, потому что предназначены они для одного-единственного: превращать людей в болванчиков, внушать им нужные мысли и делать одинаковыми!..

Они явно не ожидали от меня подобного красноречия. Горовой аж поперхнулся компотом, а Баринов взирает на меня так, словно моими устами вещала хорошо выдрессированная обезьяна.

Однако в поставленный мной капкан в виде рассуждений о системах и функциях в духе системолога Мостового ни тот, ни другой не попадает.

Опомнившись от шока, они наперебой пытаются проучить профана, вздумавшего рассуждать о высоких материях, на которых они, матерые писаки, давным-давно зубы съели. Еще в прошлой жизни.

В течение следующих десяти минут я узнаю о себе и о своих умственных способностях много нового и даже интересного.

Сопротивляться этому вербальному избиению нет смысла. Будем сидеть, сделав морду ящиком, дуть противный теплый компот и время от времени язвительно ухмыляться, чтобы раззадорить своих оппонентов и заставить их в пылу спора проговориться о чем-нибудь полезном для меня…

Нет. Пустышка. Еще почти сорок минут напрасно потраченного времени…

А не пора ли встать и уйти, чтобы последнее слово осталось за мной?

Ладно, еще пару минут… Компот надо допить. Наконец, устав бичевать «темного» Цвылева, творческие личности отваливаются с довольным видом на спинки стульев, как опившиеся кровью клопы, и раз— , говор устремляется в другое русло.

— Кстати, Ник, — говорит человек без отчества, — ты хоть бы рассказал, что за вещь-то задумал родить…

А то, может, овчинка выделки не стоит?

Баринов пытается сослаться на то, что не любит разглашать идеи будущих книг до тех пор, пока не поставит последнюю точку в рукописи, но Горовой его подначивает:

— Да ты что, Ник? Испугался, что кто-то из присутствующих стибрит твою идею? Уж не меня ли ты подозреваешь в роли будущего вора? Или, может, нашего неискушенного в литературе Виталия?

И писатель принимается излагать.

— Я решил, — говорит он, чертя пальцем на скатерти какие-то замысловатые узоры и явно избегая смотреть нам в глаза, — написать необычный роман.

Необычный в том плане, что раньше я никогда не писал таких вещей… Это что-то вроде фантастики и в то же время не фантастика. Скорее, мистический триллер с претензией на притчу…

— Не томи, Ник! — просит Горовой. — Краткость — сестра таланта, как сказал кто-то из классиков… Правда, двоюродная сестра, но это уже детали…

— Что ж, если коротко, — продолжал Баринов, — то представьте себе человека — обычного, рядового нашего обывателя, который за всю свою пакостную жизнь научился ненавидеть людей всеми фибрами души. Но однажды он открывает в себе редкостный Дар — воскрешать мертвецов. Как небезызвестный вам библейский герой… Без каких бы то ни было лазеров-мазеров, эликсиров жизни и прочих медицинских штучек. Одним прикосновением к покойнику. Причем воскрешение происходит, так сказать, со стопроцентной эффективностью. Независимо от причин смерти и ее давности. И еще одно: он, этот мизантроп, рад бы не применять свою чудесную способность на практике, поскольку ему отвратительна сама мысль о том, что придется даровать жизнь тем «сволочам и ублюдкам», которых он терпеть не может. Но дело в том, что Дар его работает, так сказать, в автоматическом режиме, и некая сверхъестественная Сила, сопротивляться которой невозможно и бессмысленно, толкает нашего героя творить чудеса.

Горовой хмыкает:

— Если ты думаешь, что твоя идея гениальна, то ты ошибаешься, Ник. По той простой причине, что она заезжена мировой литературой, как лошадь, на которой пашут без передышки огромное поле. К тому же… — Он пощипывает подбородок явно заученным жестом — в прошлой жизни журналист носил пышную бороду. — Хочешь, я расскажу тебе, что у тебя там будет дальше?.. Чудотворец твой наверняка будет поставлен в такие обстоятельства, что начнет воскрешать покойников направо и налево, всех подряд, но при этом он будет, в силу своей нерасположенности к славе мирской, действовать скрытно, маскируясь… Однако рано или поздно его вычислят люди, которые заинтересованы в том, чтобы иметь под рукой этакого карманного гаранта бессмертия, и начнут на него самую настоящую охоту…

И начнется у тебя дальше тривиальная беготня с пере— —стрелками, в результате чего твоего чудотворца пришьют какие-нибудь сволочи-гангстеры из принципа: раз не мне ты достанешься — так не доставайся никому…

— Не все так просто, Энди, — возражает Баринов. — Беготня беготней, это ты правильно заметил. От динамики сюжета зависит интерес основной массы читателей. Главное будет в самом конце, Энди. Когда моего Воскресителя кокнут, то обнаружатся две поразительные вещи. Во-первых, что его чудотворчество приносило человечеству скорее вред, чем пользу, потому что насильно возвращенные к жизни мертвецы морально и духовно перерождаются в носителей зла, и в первую очередь потому, что убедились: смерти не существует… А во-вторых, окажется, что Дар этот проклятый передается от одного человека к другому, как страшная заразная болезнь, и тот, кто первым прикоснется к трупу Воскресителя, сам становится им..

Оказывается, вот что означает выражение — ни жив ни мертв. Сижу как на иголках, боясь выдать себя. По спине моей струится холодный пот, а внутри меня нарастает дрожь.

Если устами одного из этих малышей глаголит не Дюпон, то надо поверить в передачу мыслей на расстоянии. Не бывает таких совпадений, чтобы сходились даже детали истории, произошедшей в Инске с моим предшественником по обладанию Даром! Кто-то из этой парочки должен был знать о Воскресителях в прошлой жизни, и этим кто-то вполне может быть Дюпон.

Значит, сейчас, пока я ерзаю на нелепом детсадовском стульчике и обливаюсь потом, он следит исподтишка за мной и наслаждается игрой с огнем, правила которой известны лишь посвященным…

Но кто же из этих двоих, кто?!..

Сногсшибательную историю начал излагать Баринов, но продолжил ее Горовой, и это мог быть искусный ход Дюпона, укрывшегося под маской знатока сюжетных построений.

Пока ясно лишь одно. В список, который я недавно составлял, следует внести коррективы. И подчеркнуть фамилии моих собеседников жирной чертой…

А может, воспользоваться моментом и сделать вид, что я попался на удочку? Но что можно предпринять в данной ситуации?

Мысли бешено мечутся в моей голове, но я так и не успеваю придумать ничего, чем можно было бы ковать железо, пока оно горячо.

Как в аэропорту, из скрытого динамика по залу разносится мелодичная музыкальная заставка, и официальный голос Лабецкого объявляет:

— Господин Цвылев! Прошу вас срочно прибыть ко мне в кабинет. Повторяю: Цвылев Виталий Игоревич, я жду вас в своем кабинете…

Черт, как не вовремя! Интересно, что там стряслось, если потомок агента Малдера решил обратиться ко мне во всеуслышание? Раньше-то он прибегал к посредничеству кого-нибудь из персонала, когда меня вызывал на связь в его кабинет Астратов.

Придется идти. Голос у Фокса какой-то напряженный: наверное, действительно что-то случилось…

Чертыхнувшись для вида сквозь зубы и делая вид, что не очень-то и спешу («Подумаешь, начальство вызывает! Да видал я в гробу всех начальников! Я сам себе начальник!»), поднимаюсь из-за столика, чувствуя на себе взгляды присутствующих в столовой.

Неожиданно за моей спиной раздается грохот бьющейся посуды. Оглянувшись, вижу в противоположном конце зала незнакомого мальчишку, растерянно застывшего с разведенными руками. Под его ногами на полу разбросаны осколки тарелок, и в красной луже борща лежит перевернутый поднос. Сидевшие за соседними столиками вскакивают. Кто-то изрыгает ругательства в адрес разини, кто-то пытается оттереть пятна с одежды, а к месту происшествия уже спешит уборщица с поломоечной машиной, приговаривая: «Ничего, ничего, я сейчас все уберу… И не надо ругаться — такое может быть с каждым…»

Оцепенев, истребитель посуды смотрит на меня так, словно пытается вспомнить, где мы с ним виделись раньше. Однако, встретившись со мной взглядом, тут же отводит глаза, садится на корточки и принимается помогать уборщице собирать осколки посуды.

«Еще один кандидат в Дюпоны?» — думаю я, направляясь к выходу. Почему этот мальчишка так разволновался, услышав объявление Лабецкого? Наверное, сегодня прибыл, потому что еще вчера вечером новичков в Доме не было… А может, он был знаком с настоящим Виталием Цвылевым, но к «Спирали» не имеет никакого отношения? Тогда держись: будет приставать к тебе со всякими расспросами, а ты будешь вертеться ужом на сковородке, чтобы твой собеседник не разоблачил тебя как самозванца…

Ох, и надоело же все это! Возьму и скажу Астратову, что я уже сыт по горло секретной миссией, которую он на меня возложил. Что я устал подозревать каждого, кто не так посмотрел на меня. Что мне осточертело выслушивать устные автобиографии в подробном изложении, а также душещипательные истории о том, что у кого-то на воле остались жена и куча малых детишек. Или больные родители. Или незавершенное дело всей жизни…

И вообще, хочется одного: скорей бы это все кончилось, независимо от исхода!.. Найдем мы Дюпона или нет — какая разница? Взрослый Дом будет существовать, даже если Раскрутке удастся спасти мир. Будет меняться персонал, будет меняться контингент, но карликовое государство, в котором живут вовсе не карлики, отныне и во веки веков будет держать в плену своих маленьких граждан.

Было бы наивно полагать, что, предотвратив конец света, лица, посвященные в тайну реинкарнации, запрут волшебный приборчик под семью замками и будут бить себя по рукам всякий раз, когда в нем возникнет потребность. А потребность такая будет возникать чаще, чем они думают. Кому-то захочется вернуть к жизни гения, ушедшего в мир иной накануне эпохального открытия. Кто-то закажет воскрешение выдающегося политика, кто-то — своего близкого родственника. За деньги. За очень большие деньги. И всегда — тайно, в секрете от всего мира…

Но пока ученые не найдут способа определять, кто является носителем нужной ноо-матрицы, ряды воскрешенных не по заказу будут расти и шириться. Никому они будут не нужны, никому! В том числе и тем, кто хоронил их и лил слезы над гробом. Смерть — надежное средство решения многих проблем, и вряд ли кому-то захочется, чтобы эти проблемы возвращались вместе с воскрешенными.

И тогда «невозвращенцев» будут сплавлять сюда, в этот приют отверженных и обреченных на пожизненное заключение в чужом теле.

Пусть живут, даже если жить такой жизнью им не хочется.

Мы ж не изверги. Мы — добрые…

Глава 2 . БОРЕЦ ЗА СВОБОДУ

Я поднимаюсь вприпрыжку по лестнице на пятый этаж, где располагается кабинет заведующего, и тут меня осеняет.

А не случилось ли то, ради чего была затеяна вся эта катавасия? Неужели людям Астратова посчастливилось раскопать сознание Дюпона в чьем-то теле?! Только это могло бы объяснить столь чудовищное попрание конспирации со стороны Лабецкого!..

Погрузившись в эти приятные мысли, я не заме-чаю, что меня кто-то нагоняет сзади. Возвращаюсь к действительности лишь тогда, когда меня хватает за плечо рослый мальчик-блондин типично скандинавского происхождения.

Карапетян. Номер четыре из моего «черного списка».

И, как всегда, не вовремя.

— Чего тебе, Дейян? — недовольно хмурю брови я, пытаясь высвободиться из цепких пальцев армянина. — Меня заведующий срочно вызвал…

— Я слышал объявление, — говорит Карапетян. — Слушай, Виталий, помоги мне, а?.. К Лабецкому кто-то прилетел на джампере, и джампер этот сейчас стоит на крыше… Это — мой единственный шанс, Виталий, вырваться отсюда!

— Интересно, как я могу тебе помочь? Угнать для тебя джампер, что ли?

— Да я тебе все объясню, — торопливо бормочет, озираясь, Карапетян, — ты только согласись!.. Ну, мне это очень надо, понимаешь?

Вот маньяк! Вбил себе в голову, что мир без него не обойдется, и готов на все, чтобы сбежать отсюда!.. А если мы тебя сейчас припрем к стенке?

— Ладно. Я соглашусь тебе помочь, — медленно говорю я, следя за лицом своего собеседника. — Но при одном условии. Если ты мне вразумительно объяснишь, на кой хрен тебе это нужно и что ты задумал…

Карапетян закусывает губу.

— Прости, Виталий, — качает он головой, — но сказать тебе это я не могу. Слушай, как человек человека прошу, а?

— Ну, тогда и ты меня прости, — развожу руками я. — На нет и суда нет, приятель…

И возобновляю бег наверх, оставив армянина остолбенело стоять на лестнице.

Потом, все — потом. Узнаю, какую новость хочет сообщить мне Астратов, — и обязательно разберусь с этим чересчур свободолюбивым типом, чтобы окончательно выяснить, куда и зачем он рвется из Взрослого Дома. Если, конечно, в этом еще будет необходимость…

На джампере в гости к Лабецкому мог пожаловать только сам Астратов. Все прочие «раскрутчики», включая Гульченко, прибыли бы наземным транспортом…

Я не ошибся. В кабинете Лабецкого (которого тут нет) действительно сидит Астратов. И не один.

— Вот это да! — восклицаю я. — Слегин!.. Неужто тебя бросили ко мне в качестве подкрепления?

Негритянка в «дудочных» джинсиках, вальяжно развалившаяся на кожаном диванчике напротив Астратова, нехотя откладывает в сторону какой-то иллюстрированный журнал и измеряет меня взглядом с ног до головы.

— А ты что — не рад? — осведомляется она. с невозмутимой ленцой. — И потом, почему — бросили? Что я — копье или камень, чтобы меня бросали?

— Ну, извини за неудачное выражение, — хлопаю я его/ее по плечу (до сих пор не могу понять, в каком роде следует говорить о «перевертышах»: соответственно полу реинкарнированного или его носителя?). — Конечно, я рад тебя видеть, Слегин!..

— А уж я-то как рад, — откликнулся мой друг, но с таким мрачным выражением лица, будто его что-то гнетет.

— Если мне будет позволено вмешаться в вашу дружескую беседу, господа, — говорит Астратов, по-хозяйски копаясь в компе заведующего, — то я хотел бы заметить, что времени у нас в обрез. И не только сегодня, но и вообще… — Он озабоченно смотрит на свои наручные часы. — Наговоритесь во время полета — тем более что лететь нам часа два, не меньше… Но это я так, к слову.

Может быть, я ослышался?

— Полета? — повторяю я. — О чем вы, Юрий Семенович?

Он неторопливо убирает с экрана окно, в котором мелькал какой-то сплошной текст без абзацев — видимо, сообщение по каналу секретной связи, — и лишь потом отвечает:

— Мы забираем вас в Москву, Владлен Алексеевич.

— А как же мое задание? Между прочим, у меня сегодня окончательно сформировался список из семи лиц, которых неплохо бы досконально проверить…

— Твое задание приостанавливается, Лен, — говорит Слегин. — По крайней мере, на сегодняшний день…

— Но почему? — по инерции спрашиваю я, хотя уже догадываюсь, в чем дело. — Неужели вы нашли его?!. Ну что же вы молчите? Да или нет?

— Возможно, — говорит Астратов. — Благодаря Булату Олеговичу наше внимание привлек один из тех, кто ранее прошел реинкарнацию…

— Что значит — возможно? Он признался или нет?.. Он хоть жив? Или опять ускользнул на тот свет?

— Жив, жив, не волнуйтесь. Но окончательный вывод делать еще рано. Мы еще не беседовали с ним… по-настоящему. И я очень хотел бы, чтобы вы присутствовали при этой беседе.

— Ладно, идемте, — говорит Слегин, — а то Лабецкий, наверное, уже устал исполнять обязанности часового…

— Мы попросили Фокса Максимовича присмотреть за выходом на крышу. На всякий случай. — поясняет Астратов, поднимаясь со скрипучего стула. — Надеюсь, вам ничего не надо забирать из интерната, Владлен Алексеевич?

Я медлю с ответом.

Что я мог бы забрать отсюда? Даже в прошлой жизни я не был обременен имуществом, а теперь-то и подавно. Все мое барахло умещается в прикроватной тумбочке, и даже оно — казенное, за исключением зубной щетки. Нет у меня больше ничего своего. Ни имущества, ни права распоряжаться самим собой.

Но тогда откуда это странное чувство, будто я действительно оставляю в Доме нечто такое, чего не успел сделать? Будто дал кому-то обещание, но не сдержал его. У кого же я в долгу? И в чем заключается этот долг? Ах, вот оно что…

Я мысленно вижу лица тех, с кем общался во Взрослом Доме. Глаза, на дне которых тлеет боль одиночества и обреченность приговоренных к пожизненному заключению. Сто пятьдесят человек — вот что я оставляю здесь, и именно у них я в долгу. Но забрать их отсюда невозможно.

Я могу лишь запомнить их навсегда. И никогда не забывать.

— Нет, ничего не надо, — говорю я наконец вслух. — Я готов…

Мы поднимаемся на служебном лифте на самый верхний этаж и, пройдя по коридору до конца, упираемся в тупичок-аппендикс, где расположен выход на взлетно-посадочную площадку для джамперов.

Возле двери, ведущей на крышу, в старом соломенном кресле сидит Лабецкий и читает что-то с экранчика комп-нота.

— Что, забираете Виталия Игоревича с собой? — говорит он, поднимаясь из кресла при нашем появлении.

— Забираем, — кивает Астратов.

— Безвозвратно? — уточняет заведующий.

— Там видно будет, — пожимает плечами начальник Раскрутки.

— Как сказал один слепой: посмотрим, — добавляет Слегин.

— Ну, тогда — до свидания, Виталий Игоревич, — вздыхает Лабецкий, протягивая мне свою мягкую, пухлую ладонь. И добавляет: — Знаете, а я почему-то уверен, что вы в любом случае еще вернетесь к нам. Если захотите, конечно…

— Спасибо, — говорю я. — Спасибо вам за все, Фокс Максимович…

Первым в дверь проходит Астратов, за ним — Слегин, я иду последним. Лабецкий, вытащив из кармана связку ключей, услужливо придерживает тяжелую дверную створку, обшитую нержавеющей сталью.

Потом, помахав нам вслед, закрывает дверь. Звука запираемого замка я не слышу, но зато, когда мы отходим на десяток шагов, в дверь что-то приглушенно бухает, словно таран в ворота осажденной крепости, а потом створка распахивается вновь, и, оглянувшись, я вижу в проеме знакомую детскую фигурку со светлыми волосами и искаженным непонятной гримасой лицом.

Карапетян, явление второе. Что ему надо? Неужели он решил пасть в ноги Астратову с просьбой выпустить его на свободу?

Однако у армянина-скандинава явно другие намерения. Он в несколько прыжков оказывается рядом со мной и, обхватив меня железным захватом сзади за шею, приставляет к моему горлу что-то колючее и холодное.

Скосив глаза, я вижу лезвие ножа, испачканное красными пятнами, и с тихим ужасом догадываюсь, чья это кровь..

— Слушайте меня внимательно, — обращается Карапетян к Астратову и Слегину, еще не осознавшим, что происходит. — Если вы сделаете хоть один шаг ко мне, я убью его! Если вы не выполните то, что я вам скажу, я убью его!.. Поймите, мне уже нечего терять!.. Я только что убил одного человека и не остановлюсь перед убийством второго!.. Советую выполнить мое требование! Иначе я убью его — покойной матерью клянусь, что убью!..

Истеричный надрыв в его голосе свидетельствует о том, что армянин действительно в отчаянии и не собирается останавливаться ни перед какими препятствиями на пути к свободе.

— Ты что, спятил?! — осведомляется Слегин, делая шаг вперед. — Отпусти его, ублюдок! Отпусти, или я докажу тебе, что для тебя бессмертия не существует!..

— Стоять! — кричит Карапетян, и острие больно впивается в мою шею. — Ты хочешь, чтобы я прикончил его у тебя на глазах, да? Я сделаю это, можешь не сомневаться!..

Сквозь наплывающую пелену удушья от крепкого захвата я краем глаза рассматриваю нож, приставленный к моему горлу. Обычный перочинный ножик, но заточенный до остроты бритвы. Если уж этот борец за свободу умудрился прикончить им взрослого мужчину, то лезвия длиной с палец вполне хватит, чтобы вскрыть мою сонную артерию.

— Что вы хотите? — спокойно спрашивает Астратов, придерживая за плечо сжавшегося для прыжка Слегина. — Каковы ваши условия?

— Условия простые, — откликается Карапетян. — Сейчас мы с Виталием садимся в джампер. Вы с девчонкой остаетесь здесь. Пилот выполняет мои указания беспрекословно. Он доставляет нас в то место, которое я укажу, там высаживает меня, и я отпускаю Виталия. Вы и ваши люди не делаете попыток найти или задержать меня. По крайней мере, в течение предстоящих суток. Вот и все… Даю вам пять секунд на размышление. Предупреждаю сразу, торга у нас с вами не будет. Или вы говорите «да», или я считаю, что вы сказали «нет», даже если вы этого слова не произнесете. Вам все ясно?

— Конечно, нет, — пожимает плечами Астратов. — Например, непонятно, чего вы добиваетесь в конечном счете, Дейян Оганесович. — («Профессионал, — думаю я. — Такой памяти можно лишь позавидовать».) — Почему вам так хочется вырваться из интерната? Впрочем, я думаю, вы вряд ли ответите на эти вопросы, не так ли?

Обезовец явно тянет время. А в голове его сейчас наверняка лихорадочно прокручиваются сотни вариантов выхода из неожиданного тупика. И, возможно, один из этих вариантов заключается в том, чтобы пожертвовать мной ради установления истины. Маловероятно, но допустимо. С тех пор, как ОБЕЗ был вынужден действовать в экстремальных условиях, все былые моральные запреты утратили свое значение. Потому что цель, на пути к которой любые преграды должны быть преодолены, — не что иное, как последняя дверь последнего вагона. Если будет хоть один шанс из ста, что под маской Карапетяна скрывается Дюпон, то Астратова не остановит страх за мою жизнь…

А ведь мне страшно. Почему? Сам не знаю. Вроде бы опыт гибели у меня уже имеется, так что ж я так боюсь смерти? Не потому ли, что вместе со мной погибнет и тот мальчуган, телу которого угрожает лезвие ножа?

— Да пошли вы с вашими вопросами!.. — заявляет Карапетян. — Будете выполнять мои требования или нет? Астратов со Слегиным переглядываются. А потом смотрят на меня.

И пилот джампера, приоткрыв дверцу, ошарашенно взирает на разыгравшуюся на его глазах типовую сцену из сценария «захват заложника».

Что ж, господа «раскрутчики», сейчас только я могу спасти вас от необходимости выбирать меньшее из двух зол.

Давай вспомним, как это делается. Локтем левой руки бьем противника под ребра, а каблуком правой наносим ему удар по голени. Или топчем ступню…

А потом, когда он ослабит захват… Однако прием не срабатывает. Карапетян лишь ругается страшным голосом и еще сильнее сжимает локтевым сгибом мое горло. Острие ножа больнее впивается в мою шею, и кровь горячей струйкой сочится в выемку над правой ключицей. Бесполезно дергаться.

Я закрываю глаза, готовясь испытать, каково это — умереть от ножевой раны.

Однако рука армянина внезапно отпускает мое горло, и сильный толчок в спину бросает меня на прокаленное солнцем гранитное покрытие крыши. Сквозь туман в глазах я вижу, как Карапетян, отшвырнув в сторону окровавленный нож, бежит к краю крыши, а Астратов и Слегин бросаются вслед за ним, но не успевают его догнать…

Потом мы все, включая пилота, стоим на краю крыши и молча глядим вниз на распростертое неподвижное тело ребенка, вокруг светловолосой головы которого на асфальте расплывается темное пятно.

Сзади нас вдруг слышатся странные звуки, и мы дружно оглядываемся.

Но на этот раз ничего опасного там нет. Просто из дверного проема на крышу, тяжело волоча непослушное тело, оставляя за собой кровавый след и что-то невнятно бормоча себе под нос, ползет раненый Лабецкий.

— Почему ты думаешь, что этот борец за свободу не мог быть Дюпоном? — спрашивает меня Слегин, когда джампер берет курс на Москву.

— Вряд ли, — еле двигая губами от внезапно навалившейся усталости, отвечаю я. — Во-первых, Дюпон не оставил бы меня в живых. Для него каждый лишний труп здесь означает рождение новой личности в Ином Мире… А, во-вторых, вы с Астратовым сами сказали, что вам удалось обнаружить гражданина Мостового.

Шея моя туго стянута наспех сооруженной повязкой из бинта, взятого в аптечке джампера, и голос то и дело дает «петуха». Словно рука Карапетяна до сих пор сжимает мое горло.

— Почему это — мы с Астратовым? — с подчеркнутой обидой спрашивает Слегин. — Не надо приписывать мои заслуги другим! Свое открытие я никому не уступлю!..

Астратов сидит впереди рядом с пилотом и из-за пронзительного свиста ультразвуковой турбины вряд ли слышит, о чем мы говорим.

— Ну, тогда рассказывай, как ты до этого докатился, — прошу я своего друга. — Только постарайся уложиться в два часа, а то знаю я твои лекторские замашки!..

Слегин не заставляет себя долго упрашивать.

Понимаешь, бубнит он мне в ухо, когда я взялся просматривать видеозаписи осуществленных реинкарнаций, то мне не давала покоя мысль, что должна быть какая-то зацепка… Вообще, кампания по массовому воскрешению душ была организована не очень продуманно. Удивительно еще, как кто-то допер встроить в «реинкарнатор» миниатюрную видеокамеру! Хотя, с другой стороны, наших ребят можно понять: им никогда еще не приходилось выполнять такую необычную задачу. Тем более — в условиях постоянного цейтнота и преодоления объективных трудностей… Вначале-то активацию ноо-матриц решили проводить под видом вакцинации детей нужного года рождения. И эта идея была здравой. Родители сами приводили своих чад в детские поликлиники, а там их встречали реинкарнаторы. Работать можно было спокойно, без оглядок по сторонам… Однако потом эта система стала давать сбои. Среди населения разнесся слух о том, что «прививка» якобы неблаготворно влияет на некоторых детей, в результате чего они начинают нести какой-то бред о прошлой жизни во взрослом теле.

Тогда, при активном участии СМИ, была распространена информация о неизвестном, но очень опасном вирусе, который, мол, поражает только детей и только определенного возраста. Вследствие чего была объявлена принудительная проверка возможных носителей этого «страшного заболевания». Однако и это не помогло. «Невозвращенцев» становилось все больше — и, соответственно, все больше родителей отказывались вести своих детей в поликлинику. А если реинкарнаторы выезжали к отказникам на дом, то им просто-напросто не открывали дверь.

Тогда оперативники были вынуждены уподобляться этаким «татям в нощи». Им все чаще приходилось чуть ли не похищать детей и обрабатывать их в спешке, в случайных местах, боясь, что вот-вот кто-нибудь схватит их за руку и грозно спросит: а что это вы делаете с бедными ребятишками?..

А что они могли еще придумать? Не принимать же закон, предусматривающий наказание за отказ подвергнуть ребенка медицинской проверке!..

— Короче, Слегин, — перебиваю его я. — Советую тебе приберечь все эти соображения для своих будущих мемуаров… Ты самую суть излагай!

— Что ж, вот тебе суть, подставляй обе ручонки, — невозмутимо изрекает Булат. — Ты и не представляешь себе, какая это муторная работенка!.. Мне ежедневно пришлось просматривать десятки, сотни видеофайлов. Отдельные эпизоды мне уже по ночам стали сниться!..

И однажды я понял, какой просчет губил эту грандиозную затею.

Как всегда, во всем была виновата наша российская безалаберность. Реинкарнировав личность, скрывающуюся в облике ребенка, люди Астратова задавали ей на разных языках стандартный вопрос: «Как вас зовут? Имя и фамилия?» По инструкции, следовало уточнять и прочие анкетные данные: возраст, профессию, место жительства… После чего показания реинкарнированного сверялись с базами данных. Кстати, искали не одного Дюпона. Если бы людям Астратова попался кто-нибудь из рядовых «спиралыциков», то его тоже взяли быв оборот, чтобы он выложил все, что знает о своем боссе…

— Не знаю, как ты, а я эту процедуру на себе испытал, — опять прерываю я Слегина.

— Дальше-то что?

— А дальше — самое главное. Если в начале своей деятельности реинкарнаторы следовали пунктам инструкции, то чем дальше, тем все формальнее относились к своей миссии. Так сказать, начался сплошной разброд и шатание… В результате видеосъемка зафиксировала множество эпизодов, когда проверяющие удовлетворялись именем и фамилией «объекта». Тем более если видели, что в базе данных по покойникам имеется человек с такими атрибутами. Нет, находились, конечно, и въедливые, и добросовестные, которые интересовались остальными данными для полной идентификации. И они-то, как правило, и выводили аферистов на чистую воду… Но были и прирожденные разгильдяи, которые задавали лишь один дополнительный вопрос, для очистки совести. Например, про год рождения или откуда этот человек родом. А потом, если ответ им казался удовлетворительным, ставили «галочку» не задумываясь… И вот здесь для Дюпона могла бы возникнуть лазейка.

— Ты должен знать, Лен, — продолжает Слегин, явно наслаждаясь своим вещанием, — что я всегда с большим сомнением относился к так называемым «случайным совпадениям». По той причине, что даже самое невероятное совпадение может быть кем-то заранее подготовлено… Но тут мне пришлось изменить своим принципам и предположить, что реинкарнированный при ответе на вопросы наших парней мог случайно попасть в точку. Разумеется, если у него были веские причины скрывать свою настоящую личность. Понимаешь, Лен, по законам математической вероятности…

— Не утомляй, Слегин! — сурово говорю я.

— Да я хотел, чтоб ты понял, — надувает губки «девчонка». — Совпадение должно было иметь место! Особенно когда речь шла о сочетаниях стандартных имен: например, Борис Иванов… Сергей Алексеев… Дмитрий Петров… Джон Смит… Педро Сильва… Кроме того, были случаи, когда реинкарнированный вообще не мог или не хотел называть свою фамилию. По принципу: извините, мужики, память что-то отшибло… Или: да пошли вы знаете куда? Санкция прокурора у вас есть? Ах, нету? Тогда вызывайте повесткой на допрос, а я сейчас занят!.. И, кстати говоря, ни в одном законе не прописана обязанность называть свою фамилию сотрудникам Общественной Безопасности. Документы предъявлять — это да, а вот представляться — нет…

— Слегин, имей совесть! — говорю я. — Оказывается, реинкарнация плохо повлияла на тебя. Ты стал многословен и витиеват, как политик во время предвыборной кампании!

Булат мученически вздыхает и тратит еще несколько минут на то, чтобы опровергнуть мои гнусные предположения.

Наконец в его речи намечается нечто существенное.

Руководствуясь своей версией, он отобрал две тысячи триста подозрительных эпизодов {«Всего-то?» — интересуюсь я, но монолог моего друга уже достиг той стадии, когда рассказчики не обращают внимания на подковырки со стороны аудитории).

С учетом того, что Дюпон вряд ли решился бы выдавать себя за женщин, Булат произвел дополнительный отбор. Эпизодов осталось больше тысячи восьмисот.

Тогда исследователь решил взять те имена, которые в свое время использовал Дюпон. Артур, Феклист, Бернет, Олег, Раун. Матвей… Если бы Дюпон назвался Матвеем или Феклистом — пусть даже в сочетании с другой фамилией, то рисковал бы привлечь к себе внимание обезовцев, а это ему было ни к чему. Имя Артур было напрямую связано с Дюпоном. Значит, ключевым именем было «Олег»… |Уже легче. Слегин принялся искать среди сотни Олегов, при идентификации которых возникали какие-либо проблемы. — Наткнулся я на этого типа где-то на шестом десятке, — продолжает Слегин. — Как говорит Астратов: «Это я так, к слову»… Один мальчишка — не буду тебе забивать голову сведениями о его географическом местонахождении, о родителях и тому подобное — на вопрос: «Как тебя зовут?» — ответил так… Да вот, посмотри сам.

Слегин достает из своей сумки с виду стандартный видеоплеер, помогает мне нацепить очки-экранчики и нажимает кнопку воспроизведения.

Зеленоватая вспышка.

Вначале ничего не видно, только копошатся в полумраке какие-то смутные силуэты над белым пятном. Потом пятно постепенно фокусируется, превращаясь в лицо мальчика с аккуратной челочкой.

— Реинкарнация происходила в лифте, где из четырех ламп горела всего одна, — комментирует Слегин. — Наша российская действительность, мать ее!..

Мужской голос за кадром:

— Как вас зовут? Мальчик открывает глаза:

— Олег…

— А фамилия?

Мальчик бормочет нечто нечленораздельное.

— Повторите громче, — требует голос. — Как ваша фамилия?

Пауза.

— А что со мной? Где я? Кто вы такие?

Вполне понятная тактика: лучший способ зашиты — нападение.

— Не беспокойтесь, все будет в порядке. — («Юмористы, однако, эти ребята-воскресители! Правда, мрачноватый у них юмор…») — Назовите свою фамилию — и мы вам все объясним!

— Ну хорошо, если вы настаиваете… Кузнецов — моя фамилия.

Пауза. Слышно пощелкивание компьютерных клавиш. Видимо, обезовцы сверяются с комп-нотом.

Потом кто-то из них с явным облегчением произносит:

— Есть такой!

— А отчество? — спрашивает другой «мальчика». — Год рождения? Адрес местожительства?

— А в чем дело? Я вам больше ничего не скажу, пока вы не объясните, в чем меня подозревают!

Голос за кадром:

— Ну ладно, выводим его, а то кому-то уже лифт потребовался!

— Чтобы работать с носителем, им пришлось застопорить лифт между этажами, — поясняет Слегин.

Вспышка на этот раз имеет синеватый оттенок. Закрыв лицо руками, мальчик принимается хныкать и тереть глаза.

Первый голос спрашивает:

— Как тебя зовут? — Олег… Олежка… — А как твоя фамилия?

— Слушай, по-моему, пацан еще не пришел в себя, — устало комментирует второй голос.

— А может, он просто забыл свою фамилию? — предполагает первый голос.

— Хорошо, возьми этого забывчивого на заметку. Потом проверим. И если что — сам понимаешь…

На этом запись кончается.

— Они действительно проверили мальчика, — говорит Слегин. — Все сошлось: его зовут Олег Божум. Немудрено, что он не мог запомнить такую фамилию… Поэтому ребята со спокойной душой вычеркнули его из возможных «невозвращенцев». Но я пошел чуть-чуть дальше, чем они. Тот фрагмент записи, где Кузнецов неразборчиво произносит свою фамилию, я прогнал его через аудиоанализатор. И вот что у меня получилось…

На этот раз он не надевает на меня «очки», а нажимает кнопку на плеере и устанавливает громкость на максимум. Сквозь шумы отчетливо слышится: «Мостов…»

— Ты понял? — возбужденно жестикулирует у меня перед носом Слегин. — «Мостовой»! Именно это хотел

сказать этот тип после реинкарнации. А потом испугался и решил стать Кузнецовым. Кстати, самые распространенные фамилии в мире происходят именно от «кузнеца». Коваль — по-украински, Смит — по-английски, и так далее… Согласись, Лен, что комбинация «Олег Мостов» навевает определенные подозрения, правда?

— А если ты ошибаешься?

— Это мы скоро узнаем, — бурчит Слегин. — Пока мы с Астратовым забирали тебя из этого подобия сиротского приюта, группа наших отправилась за мальчишкой-носителем, чтобы доставить его в Москву.

— А что дальше?

— А дальше — дело техники, — говорит Слегин.

Глава 3 . БЕСЕДА ПО АСТРАТОВУ

Все готовы?.. Клиники, как там у него дела? — Пока все в норме, Юрий Семенович. Давление слегка превышает норму, пульс незначительно учащен, но это вполне объяснимо тем, что…

— Можете не продолжать. Биохимики?

— Содержание пептидов в крови…

— К черту вас с вашими пептидами!.. По-вашему, мы здесь собрались исследовать состав крови объекта?!.

— Нет, но поймите, Юрий Семенович…

— Ничего я понимать не хочу, ясно?! И нечего меня пугать медицинскими терминами! От вас требуется мониторинг общего состояния объекта — и все! В крайнем случае — предупреждение о резком ухудшении его самочувствия! А не охи да ахи по поводу незначительных отклонений от нормы!.. Поехали дальше. Терапевтическая группа, что вы можете сказать об этом… как его?.. анамнезе, что ли?..

— Проведенные исследования и результаты анализов не дают основания предполагать наличие у паци… у объекта каких-либо врожденных патологий и аллергических реакций на основные препараты группы це аш три…

— Ну, спасибо… Значит, можно применять все, что у нас имеется?

— В принципе, да.

— «В принципе»!.. Внимание всем! Я хочу, чтобы к каждый из вас уяснил и хорошенько зарубил это себе на носу!.. С этого момента и вплоть до окончания специального исследования любые принципы, которыми раньше вы руководствовались в своей практической деятельности, отменяются. Все эти ваши клятвы Гиппократа, этические заповеди и прочая белиберда. По той простой причине, что объектом этого исследования является не пятилетний мальчик, как кое-кому хотелось бы полагать, а вполне взрослый человек, который должен, но не желает нам сказать нечто важное. И как начальник особого подразделения Общественной Безопасности я хочу, чтобы вы знали: именно от этого существа может зависеть судьба всей нашей планеты… Наверное, кому-то мои слова могут показаться напыщенными и преувеличенными, но поверьте мне: это действительно так… Послушайте, ребята, у каждого из вас есть семьи: жены, дети, родители. А теперь представьте, что от информации, которую пытается скрыть наш объект, зависит, будут ли ваши родные и близкие жить в самом ближайшем времени или отправятся в рай или в ад… Поэтому наша задача проста и в то же время сложна: любыми средствами — я подчеркиваю: любыми! — заставить этого невинного ангелочка разговориться! С другой стороны, не хотелось бы, чтобы с объектом произошло что-нибудь, что исключило бы возможность его дальнейшего… э-э… исследования. Вы меня понимаете?.. Будем считать, что и в нашем случае молчание — знак согласия. Какие есть вопросы ко мне?..

Тишина, нарушаемая лишь попискиванием какого-то прибора.

— Тогда приступим. Группа «эр», вперед!

«Р» — означает реинкарнаторы, но об этом, естественно, знает лишь считаное количество участников «спецмероприятия».

Инструктаж, который Астратов провел с медиками, чем-то напоминает подготовку к задержанию опасного преступника. В сущности, так он и есть, за одним-единственным исключением: нет необходимости гоняться за этим злодеем, потому что вот он — сидит, голубчик, в центре сверкающей кафелем и никелем камеры, окруженный всевозможными приборами и установками как медицинского, так и немедицинского назначения, растерянно крутит головой и, не переставая всхлипывать, повторяет: «Мама… ма-мочка… мне страшно…»

Похоже, из-за истерики у него началось заикание. Хорошо, если потом это удастся каким-то образом устранить детским психологам.

Вокруг мальчика суетятся люди в желтых комбинезонах. Астратов дал указание медикам сменить традиционно белый цвет своих одеяний, чтобы не пугать ребенка больничной обстановкой. Однако эта предосторожность была напрасной: мальчик все равно изнемогает от страха. И это понятно: он до сих пор не поймет, что с ним собирается делать эта свора взрослых дядей и теть, почему рядом с ним нет его мамы и каким образом он оказался здесь. Мальчика только что разбудили, а до этого держали на снотворных с самого момента похищения (чтобы не рисковать, «раскрутчики» решили не вступать в переговоры с родителями).

Обезовцы перестраховались от неприятных сюрпризов, жестко зафиксировав «объект» в кресле в полулежачем положении. От висков, запястий, щиколоток и груди Олега тянутся к груде аппаратуры в углу комнаты проводки датчиков, сигнализирующих не только о состоянии здоровья «ребенка», но и о его реакциях нате или иные вопросы. Специальные капельницы позволяют в любой момент безболезненно вводить в кровь различные препараты. Как заверял главный биохимик, «сыворотка правды» не представляет опасности для жизни и здоровья даже грудного младенца. В малых дозах, разумеется. Все упирается в дозировку…

Одна из стен камеры выполнена из специальных материалов, пропускающих свет, а следовательно, — и изображение, лишь в одну сторону, а именно — изнутри наружу, и оборудована чуткими микрофонами. И нам со Слегиным, сидящим в соседней комнатке, отлично видно и слышно происходящее за этой стеной. Лицом к нам, за пультом, оборудованным монитором, на который транслируются показания датчиков, и микрофоном, устроился Астратов. Он похож сейчас на режиссера, проводящего генеральную репетицию…

От группы специалистов отделяются двое реинкар-наторов и приближаются к ребенку, держа наготове «волшебный фонарь». При виде их мальчик плачет сильнее и дергается, пытаясь освободиться от сковывающих его фиксаторов. Сбоку к нему подскакивает женщина из группы психологов и принимается успокаивать маленького пленника:

— Не бойся, Олежек, тебе не будет больно. Мы только сфотографируем тебя, и все!.. Ты любишь фотографироваться?

Но Олежек не слушает ее.

— Мама! — с ужасом кричит он. — Где моя мама?!.

Бедняжке наверняка представляется, что его сейчас будут резать на мельчайшие кусочки.

Один из реинкарнаторов нацеливает на мальчика раструб прибора.

— Посмотри в эту трубочку, Олежек, — просит женщина. — Сейчас оттуда вылетит птичка… красивая такая птичка, ты такой никогда не видел.

Однако рев усиливается, достигая поистине ультразвукового звучания.

Слегин рядом со мной ерзает — видно, даже ему, видавшему зрелища пострашнее этого, становится не по себе.

— Ну что они тянут, живодеры? — цедит он сквозь зубы.

Словно услышав его, Астратов командует в микрофон:

— Поехали!

Вспышка и в самом деле напоминает блиц фотоаппарата, но цвет у нее — неестественно зеленый.

В камере воцаряется тишина.

Мальчик откидывает голову на высокую спинку кресла, будто его ударили по лицу, и замирает с закрытыми глазами.

Потом медленно разлепляет веки и, щурясь от яркого света, быстрым взглядом окидывает камеру — по крайней мере, ту ее часть, которая находится в поле его зрения. Его поведение разительно отличается от недавней истерики. И хотя он явно ошеломлен увиденным, но уже не плачет и не зовет маму.

— Что происходит? — спрашивает он слабым голосом. — Где я?

Женщина и реинкарнаторы отходят в сторону, а на заранее приготовленный кожаный табурет рядом с креслом садится Астратов.

— Не волнуйтесь, — говорит он, — ничего страшного с вами не случилось. Вы перенесли тяжелую травму и сейчас находитесь в больнице. К сожалению, когда вас привезли, вы были без сознания, и мы даже не знаем, кто вы и откуда. Поэтому назовите свое полное имя, год рождения и род занятий. — Спохватившись, добавляет: — Пожалуйста!..

Но «объект» не спешит выполнять просьбу Астратова. Он пытается не то поднять голову, чтобы оглядеться получше, не то сесть, но у него ничего не выходит. Фиксаторы надежно удерживают его в таком положении, чтобы он не мог увидеть свое тело.

— А почему я связан? — осведомляется он раздраженно. — Что вы вытворяете со мной? И по какому праву? Это действительно больница?

Видно, как Астратов сжимает зубы так, что на его скулах набухают желваки. Однако все тем же спокойным голосом он повторяет:

— Не волнуйтесь, речь идет о простой формальности. Итак, как вас зовут?

И тут Кузнецов почему-то прибегает к той уловке, о которой мне говорил Слегин.

— Я не помню, — говорит он, уставившись в потолок. — Ничего не помню…

— А что с вами произошло — помните? — интересуется Астратов.

— Нет. Боль. Только — боль, и ничего больше… — монотонно твердит «ребенок». — Красного — девяносто процентов, — раздается из угла, где установлен стационарный «детектор лжи», голос оператора. Значит, датчики фиксируют ложь допрашиваемого. Давным-давно прошли те времена, когда к устройствам подобного рода относились со снисходительным высокомерием, считая их показания недостоверными. Теперь же, когда замер психофизиологических реакций допрашиваемого производится больше чем по сотне параметров, в ста случаях из ста удается отделить правду от лжи, и детекторы состоят на вооружении всех спецслужб мира.

— Что ж, — с сожалением говорит Астратов, — извините, но нам придется применить некоторые процедуры, которые позволят восстановить вашу память. Попробуем для начала номер один-бэ, пять кубиков, — говорит он, обращаясь к биохимикам.

По прозрачной трубке, введенной в вену «объекта», впрыскивается под давлением желтоватая жидкость, и «мальчик» дергается.

Лицо его сводит странная гримаса. Словно его распирает изнутри давление неведомой силы, которой он из последних сил пытается сопротивляться.

Астратов смотрит на стену, где электронное табло отсчитывает секунды.

— Продолжим, — говорит он. — Как ваше имя? Лицо Кузнецова багровеет от натуги. Однако губы его с заминкой произносят:

— О… лег…

— Ну вот, видите: наше лекарство вам помогло, — невозмутимо констатирует «раскрутчик». — Надо полагать, Олег — это ваше настоящее имя?

— К-какого ч-черта? — шипит сквозь плотно сомкнутые зубы «объект».

Астратов морщится:

— Не поминайте нечистого, дружок. А то мы тут ужас какие суеверные… Это я так, к слову. Лучше назовите свою фамилию. И, для полного комплекта, — отчество… Чтобы мне не пришлось задавать лишние вопросы…

— Н-не п-помню…

— Еще десять кубиков можно? — обращается Астратов к людям в желтых комбинезонах.

— Пять, — сообщает худощавый мужчина в очках, не отрывая взгляда от монитора. — Десять — многовато будет.

— Хорошо, — соглашается Астратов. — Давайте пять…

— С-суки! — внезапно взрывается испытуемый. — Что же вы д-делаете, с-сволочи?!..

Очередная инъекция брызжет по трубке, и лицо «Олега» мгновенно размягчается в неестественном расслаблении.

— Ну? — резко спрашивает Астратов. — Фамилия?

— Мое… Н-не могу…

Глаза «ребенка» лезут из орбит, он пытается вращать головой, и зажимы врезаются в кожу так, что кажется: еще немного, и набухшие жилы на тонкой детской шейке лопнут от прилива крови.

— Крепкий орешек попался, — толкает меня в бок Слегин.

— Думаешь, Астратов его не расколет? — откликаюсь я, не поворачивая головы.

— Расколет! — уверенно предсказывает мой друг. — Должен расколоть. Юра — мужик толковый, и этот шанс он не упустит!

Недоверчиво хмыкаю, но от комментариев воздерживаюсь.

— Отвечайте! — требует за прозрачной стеной Астратов. — Быстро!.. Поверьте, нам от вас больше ничего пока не нужно!

— Мое… — начинает Олег и, словно спохватившись, умолкает.

— Мостовой? — спрашивает вкрадчиво Астратов. — Ваша фамилия — Мостовой?

Испытуемый мычит, явно силясь изобразить отрицательный ответ, и по его подбородку стекает струйка слюны. Она окрашена в ярко-розовый цвет: видимо, «объект» прокусил себе не то губу, не то язык. — Еще пять кубиков, — распоряжается Астратов. — И знаете что? Давайте теперь номер три-альфа… Среди медиков возникает замешательство. Потом кто-то говорит вполголоса:

— Не рекомендуем, Юрий Семенович… Данные телеметрии показывают, что это опасно.

— Выполняйте! — рычит Астратов, и на лбу его вспучиваются черно-синие жилы, словно это его самого душат невидимые фиксаторы.

В трубке пролетает еще одна порция жидкости, на этот раз зеленого цвета.

— Фамилия? — повторяет Астратов, наклонившись почти вплотную к детскому лицу. — Отвечайте без промедления!

Тишина.

Потом слышится тихое:

— Мостов…

— Мостов? Или все-таки Мостовой? — настаивает Астратов.

Но лицо ребенка внезапно теряет свой лилово-красный цвет, на глазах становясь иссиня-бледным, и уже не слюна, а кровь сочится струйкой изо рта, а глаза «Олежки» закатываются под лоб, и он не отвечает.

— Коллапс! — раздается крик в «дознавательной». — Пульс нитевидный, слабый!.. Давление падает!..

Астратов отходит от кресла, а со всех сторон к детскому телу бросаются врачи с какими-то блестящими инструментами.

Астратов закуривает, не обращая внимания на неодобрительные взгляды медиков, и подходит близко-близко к перегородке, отделяющей нас от него.

— Конец первого раунда, — с горькой усмешкой сообщает он, обращаясь к нам. — Рекламная пауза… — Затягивается сигаретой так, что огонь пожирает сразу половину табачного столбика, а потом спрашивает: — Ну и что прикажете с ним дальше делать?

Слегин щелкает клавишей на пульте перед нами.

— Пока вы делали все правильно, Юрий Семенович, — говорит он в микрофон, болтающийся на гибкой ножке. — Продолжайте в том же духе.

— А может, перейти к менее радикальным средствам? — предлагаю я, в свою очередь. — Что-нибудь типа психосканирования?

Астратов качает головой:

— Вряд ли это поможет, Лен… Вы же видите, что этот тип обладает очень развитыми волевыми качествами. Гипносканер годится для слабых и несдержанных натур, но не для таких, как этот… Поверьте моему опыту…

— Вы все еще считаете, что это — Дюпон? — спрашиваю я.

— А вы — нет? — парирует он, швыряя докуренный до фильтра окурок прямо на пол и растирая его каблуком.

Я пожимаю плечами, забыв о том, что он не видит Инас со Слегиным.

— Объект выведен из обморока, Юрий Семенович, — доносится голос со стороны кресла. — Еще пару секунд — и можно продолжать…

— Спасибо, — бурчит Астратов и возвращается на свое неудобное сиденье.

— Всего одно замечание, — говорит ему очкастый. — Через несколько минут действие препарата ослабнет, и вы наверняка захотите повторить ту же дозу… Но я предупреждаю вас: второго коллапса «объект» может не перенести.

— Он что — откинет копыта? — недоверчиво осведомляется Астратов.

Врач пожимает плечами:

— Ну, не обязательно… Но весьма вероятно, что в его организме, и прежде всего — в ткани головного мозга, произойдут необратимые изменения. Не забывайте, что перед нами — ребенок, и его организм…

— Я все понял! — обрывает его резко Астратов. — И что же вы мне прикажете делать? Пытать его каленым железом? Загонять иголки под ногти? Или сразу — четвертовать?!..

Врач закусывает губу.

— Это негуманно, — говорит он.

— А то, что преступник, укрывшийся в теле этого мальца, задумал пустить в тартарары всю планету, — по-вашему, гуманно? — огрызается Астратов. — Не забывайте, что лежит на другой чаше весов, уважаемый гуманист! А если не хотите участвовать в операции — это ваше право, можете быть свободны! Я никого не держу!.. Это я так, к слову…

Очкастый молча отворачивается и возвращается на свое место.

— Почему у объекта закрыты глаза? — осведомляется, ни к кому конкретно не обращаясь, «раскрутчик». — Приведите его в чувство! Вы же сами сказали, что у нас мало времени, черт побери!..

«Спокойно, Юрий Семенович, спокойно, — говорит в микрофон Слегин. — Не форсируйте события».

Астратов косится в нашу сторону и нехотя кивает: мол, понял, но как тут не удержаться от эмоций?

Тем временем сразу по двум трубкам внутривенного вливания льется жидкость разных оттенков — и «ребенок» открывает глаза.

— Голова, — жалобно произносит он. — Очень болит голова…

— Сейчас это пройдет, — спокойно сообщает ему Астратов. — Разумеется, если вы соберетесь с силами и правдиво ответите на мои вопросы. Итак, ваша фамилия?

— Кузнецов, — после паузы говорит Кузнецов. — Меня зовут Олег Кузнецов…

— Это ваша настоящая фамилия? Пауза становится дольше.

— Нет, — в голосе лежащего в кресле слышится такая нечеловеческая усталость, от которой по моей спине бегут мурашки. — Это — по документам…

«Неужели?!.» — проносится в моей голове. Момент истины настал?!.

— Продолжайте, — требует Астратов. — Как вас зовут на самом деле?

— Олег, — вновь говорит «ребенок», Астратов с досадой бьет кулаком по колену, но «объект» тут же добавляет: — Олег, но фамилия — другая… Мостов. Олег Мостов…

— Зеленый — сто! — слышится голос оператора «определителя достоверности». Слегин щелкает клавишами, лихорадочно задавая поиск по базе данных в терминале компьютера.

— Мостов? — переспрашивает Астратов. — Ладно… Тогда скажите, почему вы так упорно скрывали свою настоящую фамилию?

— Я работаю на Главное разведывательное управление Евро-Наций, — говорит, еле двигая губами, тот. кто назвался Мостовым. — Подразделение «икс»… миссия глубокого залегания… Я выполнял очень важное задание.

— Зеленый — сто, — подтверждает «детектор лжи».

Ух ты!

Мы со Слегиным переглядываемся. Теперь понятно, почему он финтил и запирался. ГРУ — это серьезно. Тем более — «люди икс». Специальные агенты для выполнения сверхсекретных заданий. Говорят, что перед каждой миссией их сознание зомбируют, формируя несколько личностных уровней, на каждом из которых они — совершенно разные люди.

— И что это за задание? — вкрадчиво спрашивает Астратов.

— Не помню, — с готовностью откликается Кузнецов-Мостов.

И почти одновременно с ним Слегин говорит в микрофон:

— Есть такой. Юрий Семенович. Мостов Олег Феликсович, пятьдесят второго года рождения… окончил… ну, это неважно… С ноль четвертого года состоит в штате ГРУ… Награжден орденами и медалями… Пропал без вести пять лет назад. Семья получает пособие в размере полного заработка.

Астратов трет ладонями виски.

— Ну что ж, — глухо говорит он после паузы. — Значит, не желаете нам поведать подробности про ваше задание?

Мостов скрипит зубами так, словно его распиливают пополам.

— Много людей, — сообщает он, скашивая глаза на медиков. — Поймите, я не могу…

— Понимаю, — говорит Астратов. — И поэтому настаивать не буду…

— Вы кто? — вдруг спрашивает Олег.

— Отдел по борьбе с терроризмом, — представляется Астратов.

— А-а, — с облегчением прикрывает глаза «мальчик». — А я уж было подумал… Тогда слушайте… Вам я могу сказать… пока не поздно… — Дыхание его внезапно начинает учащаться, а голос становится все тише.

— Юрий Семенович! — звучит голос кого-то из медиков. — Он близок к коме! Может, пора?..

— Подождите, — поднимает руку «раскрутчик». — Он хочет что-то сказать…

— Я был близок… — затухающим голосом шепчет Мостов. — Передайте нашим, пожалуйста. Слово в слово… Негус — пропасть — дистанция — коллоквиум — семнадцать — ускорение… Это — Код…

Голос его внезапно обрывается, и в тот же миг к креслу бросается команда реаниматоров.

Астратов сидит, ссутулясь, и отрешенно наблюдает, как медики пытаются привести «ребенка» в чувство.

«Блин горелый! — сокрушается Слегин. — Ну кто бы мог подумать, а?!.»

Я закусываю губу.

В камере раздаются тревожные голоса медиков:

— Пульс — сорок пять!.. Давление в левом желудочке — ноль целых три десятых!..

— Двести сорок — разряд!..

— Надо попробовать антидоты!..

— …все-таки аллергия?..

— …такого в моей практике еще не было!..

— Выводим, выводим…

— …некротические бляшки в правом полушарии…

— Триста пятьдесят!.. Разряд!..

— Что вы делаете?!.. Сожжете кожу!..

— …нет выхода… Давление падает…

Астратов встает, шатаясь, как пьяный.

— Есть!.. — слышится чей-то голос. — Давление стабилизируется!..

— Группа «эр», — командует Астратов, — давайте возврат.

Вспышка «фонаря». Тишина.

Потом врачи расступаются, и я вижу между ними бледное детское лицо. Мальчик открывает глаза, но взгляд его пуст и бессмыслен.

— Олежек, — говорит все та же женщина-психолог. — Ты слышишь меня? Как ты себя чувствуешь?

Ребенок открывает рот и нечленораздельно мычит нечто вроде: «Ы-у-а…» — Что с ним? — спрашивает в пространство Астратов. Все молчат. Потом доносится явственное журчание, и кто-то уныло констатирует:

— Похоже, теперь он обречен всю жизнь страдать энурезом…

— Если бы только энурезом, — с горечью говорит тот врач в очках, который осмелился возражать Астратову. — Дебилизм, слабоумие, психопатия — вот что мы ему подарили…

Юная медсестера всхлипывает и выбегает из камеры.

— Что ж, — цедит угрюмо Астратов сквозь зубы. — Зато, по крайней мере, мы получили ответ на наши вопросы…

Все молчат, и тогда он взрывается: . — И не надо на меня смотреть, как на какого-нибудь палача-садиста! Да, на этот раз мы ошиблись, и, наверное, впереди у нас будут еще подобные ошибки! Но я хочу, чтобы вы знали: ничто не должно останавливать нас на полпути! И если завтра или послезавтра мне придется сделать уродами других детей, то я сделаю это!.. — Он внезапно умолкает, прежде чем добавить упавшим голосом: — Это я так, к слову… Поймите, ребята: мы должны бороться до конца. И если есть хоть доля шанса найти этого мерзавца, мы должны использовать ее!..

Однако потом, присоединившись к нам со Онегиным, Астратов не выглядит таким оптимистом. Угрюмо куря одну сигарету за другой, он долго сидит, опустив голову и не произнося ни слова, а потом признается:

— Знаете, ребята, у меня такое чувство, что мы никогда не найдем Дюпона…

— Тьфу ты! — стучит кулаком о ладонь Слегин. — Еще один нытик нашелся!.. Работать надо, Юра, работать — тогда не будет времени для переживаний.

Астратов поднимает голову, и я с чувством внутренней неловкости вижу в его глазах слезы.

— Да, — соглашается он. — Конечно. Работать — это ты правильно подметил, Булат… Только как работать? Вот в чем вопрос… Ты думаешь, мне будет легче, если мы когда-нибудь найдем Мостового и спасем мир?.. Ошибаешься, старина. Мне же теперь до конца | жизни будут сниться детишки, которых мы уродуем в интересах всеобщей безопасности!..

Слегин прерывает его нетерпеливым жестом.

— Послушай, Юра, — говорит он. — Все, что ты говоришь, правильно. Но ведь у нас нет другого выхода, верно?

— Есть, — говорю я за Астратова.

— Хм, немой обрел дар речи, — с удивлением констатирует Булат. — Ну и что ты предлагаешь, Лен?

— А вам еще не приходило в голову, что Дюпон мог говорить правду о возможности жизни после смерти? — спрашиваю я. — Представьте на секунду, что он прав. И поставьте себя на его место: как бы вы поступили, если бы наш мир зависел от них? Если бы у нас дети рождались только тогда, когда у них кто-то умирает. И если бы вы попали к ним — что бы вы сделали?..

— У-у, — протягивает Слегин. — Какой тяжелый случай умопомрачения мы наблюдаем!.. Слушай, Юр, — оборачивается он к Астратову, — по-моему, этого типа не следует больше привлекать к подобным спецмероприятиям. Они слишком пагубно воздействуют на его психику…

— А если серьезно? — спрашиваю я.

Секунду Слегин разглядывает меня каким-то незнакомым взглядом, а потом, склонив голову к плечу, объявляет:

— Если серьезно — тогда ты точно сошел с ума, Лен! Тоже мне — адвокат дьявола нашелся!.. Так, знаешь ли, можно докатиться до оправдания любого убийцы и маньяка! — Я упрямо молчу, и он меняет тон. — Но если рассуждать чисто теоретически, то я бы, пожалуй, не стал ускорять естественный ход событий. Даже если бы каждое убийство там оборачивалось рождением новой жизни у нас… «Мы — мирные люди, но наш бронепоезд…»

— А вот я не знаю, ребята, — прерывает его Астратов. — Особенно после того, что мы творим здесь… Все теоретические рассуждения хороши лишь на бумаге. А когда дело доходит до практических действий, то ради спасения людей можно решиться на все!

— Правильно! — соглашается Слегин. — А посему надо следовать совету Великого Барда. То есть — «стиснуть зубы и терпеть». Ничего другого нам не остается. К тому же борьба за спасение большинства всегда требует жертв, и этими жертвами становится меньшинство. Когда на многотысячную толпу падает самолете остановившимися турбинами, то отдельным личностям очень не повезет, и они либо сразу сгорят в пламени взрыва, либо окажутся погребенными под тяжеленными обломками… Но остальные — и их будет большинство — отделаются лишь испугом и синяками. И разве должны они до конца жизни мучиться сознанием вины из-за того, что они выжили?.. А ты что скажешь, Лен?

Я мог бы многое сказать им сейчас. О том, что сегодня мы перешагнули ту грань, за которой спасители человечества становятся преступниками. О том, что мир не всегда заслуживает того, чтобы его спасали, — какой крамолой бы это ни казалось. И о том, что даже если нам удастся нейтрализовать угрозу Дюпона, то мир все равно погибнет. Не тем, так иным образом. Не сейчас — так через пятьдесят, через сто лет. Эта угроза гибели сохранится до тех пор, пока все мы будем допускать возможность жертвования меньшинством — даже очень малым, даже единицами — ради благополучной жизни большинства. Ради того, чтобы успеть заскочить в последнюю дверь последнего вагона, даже если для этого придется сбить с ног тех, кто, замешкавшись, стоит у тебя на пути.

Мы все еще не осознали, что времена, когда люди были вынуждены идти на такие жертвы, давно прошли. Сегодня человечество в состоянии помочь каждому человеку на планете. Однако до сих пор множество детей погибает от голода. Давным-давно открыты и применяются лекарства от считавшихся ранее неизлечимыми болезней — рака, СПИДа, вирусного гепатита, врожденных пороков сердца и головного мозга. Но и сегодня сотни тысяч людей умирают от этих недугов — потому что у них нет доступа ни к квалифицированной медицинской помощи, ни к дорогостоящим лекарствам. И все еще новинки научно-технического прогресса испытываются на населении — зачастую тайно, без ведома людей. Новые пищевые добавки, новые виды приборов, создающих неизвестные излучения, — никто не гарантирован от того, что не станет одним из их испытателей!..

Это не может продолжаться вечно. И не должно. Миру следует выбрать: измениться и существовать дальше — или остаться прежним и погибнуть. Мне хочется сказать это своим товарищам. Но я стискиваю зубы и молчу. Зато Слегин говорит, глядя в пространство:

— Я тут вчера снова просматривал записи телерепортажей про Японию… Советую вам обоим сделать то же самое. Впечатляющий фильмец. Отшибает раз и навсегда охоту задавать вопросы, для чего мы пачкаем руки…

Астратов внезапно встает и щелчком отбрасывает недокуренную сигарету в сторону.

— Извини, Булат, — смущенно бормочет он. — Ты прав. Нервы у меня сдали, вот и расчувствовался, как Волк, проглотивший бабушку Красной Шапочки…

Ладно, проехали. Давайте работать дальше. Что у нас там по плану?..

— Двадцать пять, — странным голосом говорит Слегин.

— Что — двадцать пять? — в один голос спрашиваем мы с Астратовым.

— В нашем распоряжении осталось всего двадцать пять дней, — уточняет мой друг.

Глава 4. ДРАКА ДРУЗЕЙ

Когда возникла необходимость организовать интернат для «взрослых детей», Раскрутка не ломала долго голову и оккупировала один из санаториев примерно в двухстах километрах от столицы. Место было уединенное, в сосновом бору. Требовалось лишь укрепить забор из каменных плит, оборудовать его изнутри и снаружи генераторами «невидимого барьера», не подпускавшего биологические объекты к стене ближе чем на три метра, да установить в разных точках территории и в зданиях камеры скрытого наблюдения.

Территория бывшего санатория была достаточно большой. Помимо пяти четырехэтажных корпусов, административного здания в виде башни и домиков для персонала, имелся пруд с купальней и стилизованным под старину пешеходным мостиком.

Именно там, на берегу этого пруда, я и нахожу нужного мне человека. Он сидит на траве у самой воды и бросает уткам кусочки хлебного мякиша.

Что-то с ним явно происходит в последнее время. Подозрительно, что он даже забросил свой любимый преферанс. Наверное, именно так должен был бы вести себя Дюпон, зная, что до конца света остаются считанные дни.

Засунув руки в карманы шортов, я спускаюсь по пологому склону к сидящему на берегу и буркаю сквозь зубы: «Привет членам общества защиты животных».

Мальчик с бледной, веснушчатой кожей и аккуратной стрижечкой никак не похож на бывшего бригадира строителей, который, в моем представлении, обязательно должен быть багроволиц, щетинист, с прокуренным до хрипоты басом и самодельными наколками на руках.

Тем не менее это он, Чухломин Василий Яковлевич.

Он с неудовольствием косится на меня так, словно я посягнул на самое святое его достояние, а потом изрекает:

— Денек-то сегодня — просто прелесть…

— Да уж, — угрюмо соглашаюсь я, присев на корточки рядом с ним. — Если б еще не эта проклятая жара…

— А ты пойди искупнись, — советует он, продолжая прикармливать водоплавающих. — Сразу легче станет.

— Еще чего! — восклицаю я. — Да я теперь и за миллион в воду не полезу!..

Мое заявление вызывает у Чухломина явный интерес. Он даже про уток временно забывает.

— Э-э, похоже, вода для тебя, Виталька, как для собаки палка, — изрекает он. — Ты случайно в прошлой жизни не утопленником стал?

— Почти…

— Как это — почти? Что, тонул, да откачали?

— Да нет, — сплевываю я на траву. — Просто я погиб в море. От взрыва.

Сегодня надо действовать прямолинейно. Уже нет времени на разные уловки и туманные намеки.

— Да-а-а? — недоверчиво протягивает бывший строитель. — И что же это могло в море взорваться? Ты ж вроде бы не на нефтяном танкере плавал?

— Какой танкер? Я вообще был не моряком, а пассажиром. А корабль взорвался потому, что был заминирован.

— Кем?

— Слушай, бригадир, ну что ты ко мне привязался? Кем-кем… Кто в мирное время взрывает корабли, дома, мосты?

— А-а, — наконец догадывается он. — Террористы, стало быть…

— Они самые.

— Да-а, не повезло тебе, парень.

— Ну, это как сказать. По-моему, тебе, бригадир, не повезло еще больше…

— Ты это о чем?

— Ну как же… Одно дело — когда гибнешь от рук каких-то подонков, да не один, а в компании сотни-другой собратьев по несчастью, и совсем другое — когда на твою башку сверху падает кирпич.

— А, ты это имеешь в виду?.. Ну, вообще-то, я сам был виноват. Если бы каску надел тогда — до сих пор был бы жив-здоров… ну, может, сотрясением мозга отделался бы… А то выпендривался перед мужиками, как индюк — вот господь меня и наказал…

Нет, скорее всего и его придется вычеркнуть из списка кандидатов на роль замаскированного Дюпона. Не походит он на бывшего главаря «Спирали» ни по манере общаться, ни по реакции на мои наживки, на которые мог бы клюнуть настоящий Мостовой… А жаль. Потому что на сегодняшний день в активе у меня остаются он да еще литератор Баринов…

Остальные подозреваемые один за другим отпали за те три дня, которые прошли с момента моего возвращения в Дом. По моей наводке Астратов и его люди тщательно проверили каждого из моих подозреваемых.

И оказалось, что Андрей Горовой, прежде чем поступить на журфак, проучился три года в Международной академии экономики в Амстердаме, откуда был отчислен за серию разоблачительных репортажей в Интернете, вскрывающих махинации руководства этого элитного вуза с целью сокрытия налогов.

Наконец-то отыскался жених Ани Цвылевой, и Астратов со Слегиным долго ломали голову, пытаясь решить, стоит ли ей сообщать об этом. Дело осложнялось тем, что в своем нынешнем облике это был китайский мальчик, не ставший «невозвращенцем». В конце концов, здравый смысл «раскрутчиков» возобладал над романтикой. Оставление Виталия в теле ребенка повлекло бы за собой массу проблем по вывозу его из Китая, а в итоге что?.. Соединение двух любящих сердец и пылкая любовь пятилетних одуванчиков, обреченная на платоничность?.. А потом еще следи за ними, чтобы им в голову не пришло переспать друг с другом? Да и где гарантия того, что бывшие молодожены не охладеют друг к другу, увидев предмет своей страсти в нынешнем обличье?..

Что же касается Аакера, то он оказался наделенным недюжинными способностями к внесенсорному восприятию. Этим-то и объяснялись его удивительные прозрения в отношении Виталия Цвылева. Правда, оставалось до конца неясным, кто именно обладал даром телепатии: сам художник или тот мальчик, в теле которого он оказался? Впрочем, для Раскрутки это было неважно…

Особое расследование поставило все точки над «i» и в деле Карапетяна. Выяснилось, что пять лет назад всю его семью — его самого, старушку-мать, красавицу-жену и малолетних детей — вырезала банда грабителей, орудовавших на автомобильной трассе Кавказ-столица. Тела своих жертв мерзавцы сожгли, облив бензином, в лесу, а машину утопили в ближайшем болоте. Своих убийц Карапетян успел разглядеть и перед смертью жалел лишь об одном: что он никогда не сможет отомстить им… Реинкарнацию свою он воспринял как шанс восстановить справедливость на земле. Еще большим подарком судьбы стала телепередача, в которой рассказывалось о некоем преуспевающем коммерсанте, обосновавшемся в соседней области. Карапетян узнал его с первого взгляда. И приговорил его к такой же смерти, которую этот негодяй пять лет назад уготовил для него самого и его родных. Проблема заключалась в том, что из Взрослого Дома не было выхода. А ждать еще как минимум десять лет армянин не хотел. И тогда он решил: или я сейчас сделаю то, что задумал, или не стоит жить дальше. Правда, как убийца он был неопытен и, не очень тяжело ранив Лабецкого (заведующий уже через три дня смог ходить), решил, что убил его, а значит, возврата нет и надо идти до конца…

К бывшему коммерсанту Бельтюкову Астратову пришлось применять допрос со спецсредствами, прежде чем он выбил из него признание, где и когда его прошлый жизненный путь пересекался с судьбой Виталия Цвылева.

Банальный любовный треугольник — вот что это было. У Бельтюкова была красавица жена, успешно подвизавшаяся на подиуме в качестве манекенщицы. Она была моложе Михаила на тринадцать лет, и он не чаял в ней души. Разница в возрасте заставляла предпринимателя ревновать супругу к каждому встречному, если тот был молод и недурен собой. И, как часто бывает, то, чего он больше всего опасался, однажды случилось. Во время круиза по Средиземному морю, который он преподнес своей ненаглядной в качестве подарка надень рождения, Вероника снюхалась с молодым помощником капитана по фамилии Цвылев. Узнав об измене, Бельтюков не рвал на себе волосы и не предпринимал попыток убить любовников. С женой он, правда, развелся сразу после возвращения из дальних странствий — без каких-либо объяснений. А соперника он разыскал через год и собственноручно всадил в него всю обойму из тайно хранившегося в заначке «браунинга». В то же время Бельтюков не хотел садиться за решетку за совершенное убийство, поэтому заранее позаботился об алиби.

Столкнувшись в Доме со мной в образе Виталия Цвылева, Бельтюков испытал чувство страха: если это был тот Цвылев, которого он убил много лет назад, то он мог выдать своего убийцу…

К счастью, обработка Бельтюкова биохимическими препаратами не привела к тому трагическому исходу, который постиг Олега Мостова. Предприниматель остался жив-здоров, но общаться со мной с тех пор он инстинктивно избегал…

В итоге задача моя свелась к двум пунктам списка: Чухломин и Баринов.

Интуиция мне подсказывает, что Дюпон вряд ли окажется кем-то из них, но для очистки совести надо отработать обе версии.

— По-моему, бригадир, ты не очень-то рад, что живешь во второй раз, — решаю я пойти ва-банк.

Бывший строитель бросает на меня унылый взгляд.

— А чему радоваться-то? Это вам, людям молодым, все еще представляется в радужном свете… Знаю я таких, их тут полно. Мол, надо лишь потерпеть десяток лет, зато потом мы развернемся вовсю!.. И когда нас отсюда выпустят, мы не будем совершать те глупости, которые успели натворить в первой жизни. И тогда, дескать, падут на нас всевозможные почести, успехи и вообще чуть ли не манна небесная… Глупо это все, Виталь!.. Никто из этих шустряков не сумеет воспользоваться ни своими прошлыми ошибками, ни достижениями — если они вообще у них были…

— Почему ты так думаешь? — притворно недоумеваю я.

Может, ты и прав, Василий Яковлевич, но, возможно, никому из вас не будет дано прожить вторую жизнь до конца. Если через три недели где-то сработает чудовищное взрывное устройство…

— Да потому, что знавал я раньше таких деловых, — сообщает Чухломин. — Им хоть пять, хоть десять жизней дай — все равно не поумнеют. Так и будут до седых волос наступать на одни и те же грабли. И потом, не верю я, что нас когда-нибудь отсюда выпустят…

А он здраво мыслит. И все больше не похож на простого рабочего..

— А какой смысл держать нас здесь? Разве государству некуда больше денежки девать, кроме как тратить на содержание целой оравы оживших покойничков?..

— То-то и оно! — тычет мне в грудь своим тонким, как у будущего музыканта, пальцем бывший строитель. — Ты никогда не задумывался, Виталь, какого хрена нас кормят, поят, одевают и обувают, да еще и работать не заставляют?

— Ну, насчет работы ты не прав, бригадир, — неуверенно возражаю я. — Я слышал, что раньше тут пытались организовать какие-то мастерские…

— Ага, пытались, — иронически отзывается Чухломин. — Предлагали нам мягкие игрушки шить да клеить картонные коробки… Разве ж это работа? Так, баловство одно!..

— А по-твоему, надо было дать в зубы каждому по лопате с киркой, чтобы малышня котлованы рыла? — ухмыляюсь я.

— При чем здесь лопаты? Пойми: когда народу дают возможность выбирать, работать или нет, то никакой дурак не пойдет вкалывать за бесплатно. Тем более если его кормить и поить при этом… Не-ет, чтобы человека заставить работать, его надо поставить в такие условия, чтобы труд этот был единственным выходом. Будешь пахать — будешь жить!.. А нет — поминай, как звали!..

— Что ж, с точки зрения системного подхода ты, наверное, прав, бригадир, — закидываю я очередную удочку, — но я не представляю, как эту идею можно реализовать на практике… Это что же, всех нас надо было, по-твоему, сослать куда-нибудь на Камчатку, оставить нам кучу строительных инструментов, а потом наблюдать, кто выживет, а кто — нет?..

— Да я не про это, — морщится Василий Яковлевич. — Я — про то, что отдачи от всех нас — кот наплакал. Пока. — Он многозначительно поднимает указательный палец. — Но я думаю, что в скором времени все мы — или отдельные экземпляры — еще пригодимся нашему руководству…

Воровато оглянувшись, он шепчет мне на ухо:

— Знаешь, благодаря кому мы живем во второй раз?

— Господу богу, наверное, — предполагаю я.

— Ага, держи карман шире! — кивает он. — Ты, когда ожил после смерти, кого первого увидел?

— Ну, как кого? «Раскрутчиков», конечно. Двух мордоворотов с каким-то фонариком…

— Усекаешь? С фонариком!.. А на самом деле, юноша, это не фонарик, а секретный прибор, которым они приспособились оживлять покойников! Понимаешь, к чему я клоню?

— К чему?

Мы — крутые, но позорно недогадливые в силу врожденной тупости.

— Да к тому, что воскрешение наше — дело рук ОБЕЗа! А на кой хрен им это понадобилось?

— Может, проводят какой-нибудь секретный эксперимент? — выдвигаю я предположение, но Чухломин не желает слышать такие глупости.

— Да какой, к черту, эксперимент?! — шипит он. — Что, если им для чего-то понадобились такие уроды, как мы?! Чтобы на вид были как дети, а ум — как у взрослых!

— Думаешь, нас собираются посылать на какие-то секретные задания?

— А кто знает? Может быть… А может, мы еще для чего-то им понадобились…

Ладно, посмотрим, как ты отреагируешь на еще один пробный камушек.

— Да нет, бригадир, ты чушь несешь, — машу рукой я. — Какие секреты могут быть в нашем мире? Мы что — воюем с кем-то? — Он угрюмо молчит. — Да и зачем им было оживлять нас, если они могли использовать, например, лилипутов и карликов? Или накрайняк, настоящих детишек…

— Не-ет. лилипуты и карлики — это не то. Да и дети малые не в счет: что с них возьмешь?.. А насчет того, какие задания… Об этом мы с тобой можем лишь гадать, парень, но чует мой нюх: тут дело нечисто…

— Да нет, туфта это, — говорю я. — Если уж на то пошло, то знаю я, для чего им понадобилась реинкарнация…

Как ни странно, но мой собеседник спрашивает не то, что должен был бы спросить в его положении любой другой.

— Откуда ты это знаешь? — интересуется он. А должен был спросить: «Для чего?»

— Из сосуда, — развязно ответствую я. — Помнишь, несколько дней назад меня увозили из Дома?

— Ну?

Чухломин настолько заинтересован, что забывает о хлебе, который он машинально мнет в кулаке. Утки, констатировав, что продолжения кормежки не намечается, теряют к нам всякий интерес и постепенно переходят на подножный корм, то и дело ныряя под воду.

— Привезли они меня не куда-нибудь, а на самый настоящий допрос, — продолжаю я, небрежно сплевывая в траву. — Посадили в кресло, как у зубного врача, только еще страшнее, накачали какой-то дрянью и стали задавать разные вопросы… А от дряни этой ты становишься сам не свой и готов им выложить про себя все, что знаешь, и даже то, чего не знал никогда…

— И что? — с тревогой перебивает меня он. — Ты им все рассказал?

— Конечно! А куда денешься?.. Хотя моя личность обезовцев не заинтересовала. Я так понял, что они ищут среди нас кого-то другого.

— Они не сказали — кого?

— Какого-то типа по фамилии Мостовой, — пожимаю я плечами. — Да ты-то что всполошился, бригадир? Или тебе попадался кто-то с такой фамилией?

— Нет-нет, — поспешно заверяет меня Чухломин. И отворачивается (чтобы спрятать от меня выражение своих глаз?). — Первый раз слышу… Что он хоть натворил-то, этот Мостовой?

— Не знаю. В конце концов, мне-то что? Главное — меня эти ментовские разборки не касаются, а там — гори они все ясным пламенем!..

— Во-от оно что, — тянет после паузы мой собеседник. — Значит, отсюда ноги растут у ихней затеи… Наверно, много грехов за этим человечком числится, раз они готовы на все, лишь бы поймать его, даже после смерти…

— А с чего ты взял, бригадир, что он — преступник? А может, он, наоборот, — очень ценный кадр для человечества? К примеру, ученый, который изобрел что-нибудь такое, что может перевернуть всю нашу жизнь, а в самый последний момент дал дуба и унес с собой в могилу секрет своего открытия…

— Не-ет, — чешет в затылке (видно, раньше у него там была плешь) Чухломин. — Тогда он не стал бы скрываться после воскрешения…

Что ж, в логике бывшему каменщику не откажешь… Ну и что мы от нашего хода имеем? Похоже, что ничего. Ну, ошарашил я слегка этого труженика мастерка и кувалды своим заявлением — вон, сидит, как будто пыльным мешком пришибленный, — а расколоть мне его, если это Дюпон, так и не удалось. Наоборот, теперь, если он и есть Мостовой, то будет пуще прежнего таиться… Как же получить окончательную ясность о нем?

— Не пойму, — задумчиво произносит Чухломин. — Если то, что ты мне сказал, — правда, то какой им было смысл искать этого бандита? Чтобы наказать за все, что он натворил в первой жизни? Но тогда не только его они должны искать, а всех бывших преступников… Но до меня все равно не доходит, Виталь… Разве бог уже не наказал всех бандюг? Да еще как наказал! Самой высшей мерой… Кого-то, как тебя, — взрывом, кого-то — автомобильной аварией, а кого-то, бедолагу, — кирпичом по башке… Не-ет, не верю я в этот маразм…

— Не знаю, — лениво говорю я. — Маразм это или не маразм, а то, что ОБЕЗ разыскивает Мостового, — факт…

— Ладно, — вдруг говорит Чухломин, поднимаясь с земли. — Извини, Виталь, но мне пора…

— Что — очередной раунд игры в преф? — ехидствую я.

— Ага, — подхватывает он. — Надо перед сном пару пулек расписать. А то скоро карты разучусь в руках держать…

Но по нему не видно, что он охвачен карточным азартом. Я бы сказал, что его беспокоит что-то другое. Но что именно?

Когда бывший бригадир скрывается за деревьями (почти вплотную к пруду подступает небольшой сосновый бор), я достаю из кармана шортов уокмен размером с зажигалку и вставляю в уши крошечные капсулы наушников. Потом нажимаю на сенсор переключения . диапазонов и, поднеся к губам приемник отверстием, предназначенным для подключения внешней антенны, говорю:

— Двести двадцать.

— Слушаю тебя, Лен, — откликается в наушниках голос Слегина.

— Ты слышал мой разговор с Чухломиным? — осведомляюсь я ради проформы, хотя знаю, что микрофон, скрывающийся под корпусом приемничка, не должен был подвести.

— Еще бы! Будто слушал захватывающую аудио-книгу!

— Тогда присмотри за бригадиром, — прошу я. — Какой-то он озабоченный стал после нашей беседы…

— Мы его «ведем», не беспокойся.

— Есть что-нибудь новенькое? — вяло интересуюсь я.

Вяло — потому что работа по массовой реинкарнации в основном завершена, остались неохваченными кое-какие носители, но вряд ли стоит надеяться, что именно среди них отыщется Дюпон.

— Да нет, пока все по-старенькому.

— А как обстановка в Доме?

Короткая пауза — видимо, Слегин пробегает взглядом по экранам мониторов. Потом скупо сообщает:

— Тишь да гладь. Основная масса контингента готовится отойти ко сну. Во всяком случае, почти все разбрелись по своим комнатам, одни доминошники еще стучат костяшками. Ты сейчас куда?..

— Собираюсь нанести визит одному гениальному писателю.

На этот раз пауза длиннее первой, словно Слегин настолько ошарашен моими словами, что утратил дар речи.

Наконец я слышу:

— Тебя опередили, Лен…

— Кто посмел?

— Твой недавний собеседник. От пруда он прямиком отправился в жилой корпус и стал ломиться в дверь Баринова с таким видом, словно в Доме объявлена пожарная тревога…

— Черт!.. Микрофонов и камер в номерах, конечно же, нет?

— Почему — нет? — удивляется Слегин.

— Так что ж ты мне тогда мозги пудришь? — взрываюсь я. — Включай трансляцию!..

— Есть, сэр, — говорит Булат, и в наушниках возникают голоса бригадира и Баринова.

Я слушаю этот разговор уже на ходу.

Неужели все наши предыдущие расчеты и гипотезы оказались ошибочными и кто-то из этой парочки — Дюпон? На всякий случай стоит переместиться поближе к ним.

— …сказал, что ОБЕЗ роет землю в поисках одного типа, — слышится в наушниках голос бывшего строителя. — Фамилия его будто бы — Мостовой… Сдается мне, Никита, что они скоро начнут всех нас допрашивать, да не просто так, а со всякими штучками, от которых язык сам собой развязывается…

— Ну и что? — отвечает тонкий голосок Баринова. — Ты-то чего переполошился?

— Ни хера себе! — удивляется бригадир. — А по-твоему, из-за чего ОБЕЗ взялся за нас?.. Неужели ты думаешь, что они сказали этому сопляку Виталию правду про какого-то Мостового? Да это ж только для отвода глаз!.. А на самом деле им нужны такие, как я! Иначе разве стали бы обезовцы возиться с нами?

— Ну хорошо, хорошо. Допустим, ты прав, Василий… Ну а я-то здесь при чем?

— А при том! — гневно завывает Чухломин. — Черт меня дернул рассказать тебе всю правду про себя!.. Ведь клятву себе давал, что никогда никому не скажу!.. А тут ты подвернулся со своими писательскими замашками! «Не бойся, Василий… Все подумают, что это фантастика!..»… А сам небось успел растрепать по всему Дому!..

— Да успокойся ты!.. Сядь, хвати рюмашку одеколончику для успокоения. И послушай, что я тебе скажу… Во-первых, если я и рассказывал кому-то про свой будущий роман, то в общих чертах, без упоминания конкретных имен и фамилий. И ни одна сволочь не должна была догадаться, что история, про которую я собираюсь написать, действительно имела место в жизни и уж тем более что главным героем в ней был ты…

— Ага, значит, ты все-таки проболтался?!. Проболтался или нет?..

— Во-вторых, — продолжает Баринов, не обращая внимания на вопли бригадира, — предположим, что обезовцам удастся вычислить, кем ты был в прошлой жизни… Ну и что? Сейчас-то ты — ноль, пустышка! Верно?

— Ну да, но…

— Так какого, спрашивается, ты мечешь икру передо мной? Чего тебе бояться? Живи себе спокойно! А |если что, говори открытым текстом: да, был грешен, ставил мертвецов на ноги, но теперь — извините, нет таких способностей!..

Гром и молния! Теперь понятно, почему Чухломин так испугался после разговора со мной и откуда растут ноги у того удивительного сюжета о Воскресителе, который поведал нам с Горовым Баринов. Значит, бригадир в прошлой жизни тоже обладал даром воскрешения мертвых. И, судя по всему, хлебнул в полной мере всех «прелестей» подпольного творения чудес. Настолько, что после реинкарнации решил скрыть это от всех. Скорее всего, и насчет своей гибели он соврал лишь ради того, чтобы ни у кого не возникло лишних подозрений на его счет. Ляпнул первое, что пришло на ум: про роковой кирпич и непокрытую голову…

А по-настоящему смерть его наверняка была связана с обладанием проклятым Даром. Остается лишь гадать, при каких именно обстоятельствах она произошла. Хотя зачем нам это знать? К нашей операции это может не иметь никакого отношения. За одним-единственным исключением.

Если на Чухломина, как и на меня, тоже охотились молодчики Дюпона — а такую охоту «Спираль» вела по всему миру в отношении воскресителей, — то бригадир мог хотя бы перед смертью видеть своего противника. А здесь они могли встретиться вновь…

Ну, вот и комната Баринова. Теперь надо придумать какой-нибудь предлог, чтобы можно было болтаться тут, не вызывая вопросов.

К счастью, неподалеку имеется так называемый уголок отдыха, где установлен экран имиджайзера и имеется шкафчик, битком набитый компакт-дисками. Обычно этим местом никто не пользуется: в каждой комнате есть своя видеосистема, поэтому народ собирается тут лишь для просмотра зрелищ, требующих коллективных эмоций: спортивных соревнований, например.

Усевшись на диван, я делаю вид, что наслаждаюсь прослушиванием музыки, прикрыв глаза и отбивая ногой ритм, а сам продолжаю следить за диспутом, происходящим в нескольких метрах от меня.

— Ну подумаешь, узнают они, что в прошлой жизни ты мог оживить любого покойника, — твердит свое Баринов. — Но теперь-то у тебя нет таких способностей, правда?..

— Нет, — соглашается Чухломин. — Но кто ж мне поверит?.. Подумают, что я просто не хочу этим заниматься, и тогда только держись: вцепятся меня, как клеши… напустят свору ученых с их пробирками и микроскопами… Загоняют по больницам да клиникам… В общем, не видать мне тогда спокойной жизни!

— Ну а чем я-то тебе могу помочь?

— Перестань писать эту книгу, — советует Чухломин. — Выкинь эту идею из своей башки, Никит.

Молчание.

Наконец звучит ошеломленный голос Баринова:

— Ты что — с ума сошел?!. При чем здесь моя книга?

— При том, — упрямо говорит строитель. — Если мне повезет, то я еще как-нибудь выкручусь. Но если ты будешь писать про меня, то тогда тебя возьмут за жабры — и ты расколешься, Никит, как пить дать, расколешься… Тебе что — трудно сочинять про что-нибудь другое? Мало тебе других тем? Например, про любовь, про войну, детективчик какой-нибудь… А?

— Да иди ты в задницу со своими советами! — впадает в истерику Баринов. — Кто ты такой, чтобы учить меня, о чем мне писать можно, а о чем нельзя?!. Это то же самое, если бы я начал тебя учить, как класть кирпичи!.. Запомни, люмпен: никто не имеет права указывать Баринову, что и как писать, понятно?!.

— Ладно, — со зловещим спокойствием произносит Чухломин. — Тогда пеняй на себя, гений хренов. Я ж тебя как человека просил… А теперь у меня нет другого выхода…

Что-то с грохотом рушится в наушниках. По меньшей мере шкаф, не иначе. А потом раздается истошный вопль — непонятно, чей именно, но настолько нечленораздельный, что мне становится ясно: мирные переговоры закончились крахом, и их участники пытаются решить проблему разногласий силовыми методами.

— Лен, придется тебе разнять этих единоборцев, — возникает в наушниках голос Слегина. — Ты ведь ближе всех к ним…

Сдирая на ходу наушники и пряча их в карман, подлетаю к двери комнаты Баринова, за которой происходит какая-то неясная возня, и толчком плеча распахиваю ее.

Взгляду моему предстает комичная, но в то же время страшноватая картина.

По полу, усыпанному бумажными листами и прочими канцелярскими принадлежностями, катаются два мальчугана, хрипя и осыпая друг друга ударами. Наконец Чухломину удается оседлать своего противника и, вцепившись своими анемичными ручонками ему в горло, он начинает душить его. Баринов, суча ногами, тщетно пытается сбросить с себя бригадира, но хватка Чухломина с каждым мгновением все больше лишает писателя воздуха и сил.

— Эй, вы, борцы за дело мира, — громко окликаю я драчунов, — а не пора ли вам разойтись подобру-поздорову? А не то сейчас сюда набежит толпа зрителей, в том числе и охранников, и вас за нарушение правил поведения поставят на всю ночь в угол…

Но они не внемлют моим увещеваниям. Баринов что-то неразборчиво сипит, и лицо его приобретает багровый оттенок, а Чухломин бросает через плечо какой-то возглас, видимо, долженствующий означать просьбу не мешать «придушить этого гада».

— Нет-нет, — говорю я, — так не пойдет… Брэк, господа, брэк.

И подкрепляю свои слова хорошо рассчитанным толчком в спину Чухломина. Тот перекувыркивается с литератора, и освободившийся Баринов загорается желанием воздать по заслугам своему несостоявшемуся убийце. Однако я начеку и вовремя останавливаю мстителя, завернув ему руку за спину.

Некоторое время мне еще приходится играть роль миротворца, потому что, осыпая друг друга всевозможными ругательствами, недавние соперники хо и дело пытаются возобновить потасовку. Наконец, выдохшись, они приходят в себя настолько, что приводят свои побитые физиономии в относительный порядок, а Баринов, что-то бубня себе под нос, принимается ползать по полу, собирая драгоценные компоненты рукописи.

— Откуда ты тут взялся? — с досадой спрашивает меня Чухломин.

— Да проходил мимо, вдруг слышу — шум какой-то, — объясняю я. — Вам еще повезло, что я страдаю врожденным любопытством, иначе ты наверняка задушил бы Никиту, и тогда мир лишился бы возрожденного литературного гения…

— Ваша язвительность, юноша, — встревает в наш разговор литератор, — неуместна и оскорбительна. И, кстати говоря, личность ваша с самого начала вызывает у меня определенные подозрения.

— То есть? — искренне удивляюсь я.

Баринов тычет в меня своим пухлым пальчиком, как прокурор:

— Что-то мне не нравится ваша вездесущность, — изрекает он. — Между тем это качество лишь господу богу под стать, а вы явно вознамерились превзойти по этой части создателя… Нет, в самом деле: стоит где-то собраться компании в количестве больше трех, как вы тут как тут. Но заметьте: сами всех слушаете, а о себе — ни гу-гу… На что это похоже, как вы сами полагаете?

— Я думаю, — медленно говорю я, — что это похоже на элементарную неблагодарность с вашей стороны, господин литератор. Если бы не моя вездесущность, как вы изволили выразиться, то лежали бы вы сейчас синим дохляком, с выкаченными зенками и вывалившимся наружу языком… Да я ж вам сейчас жизнь спас — а вы меня подозреваете бог знает в чем!..

— Ну почему же бог знает в чем? — криво усмехается Баринов, вытирая первым попавшимся чистым листом бумаги свой расквашенный нос. — Во всяком случае, я имею все основания полагать, что вы — не тот, за кого себя выдаете. Видимо, у вас есть веские причины скрывать свою настоящую личность, господин так называемый Цвылев…

У меня холодеет все внутри.

Что это? Проверка Дюпона, которую тот вздумал мне учинить, чтобы знать, можно ли на меня положиться? Но почему тогда он делает это при Чухломине? Или литератору стало известно нечто такое о настоящем Цвылеве, что никак не согласуется с моей «легендой»? Но откуда?

Кстати, как бы вел себя в подобной ситуации на моем месте подлинный Виталий Цвылев?..

Сжимаю кулаки и надвигаюсь угрожающе на инсинуатора, цедя сквозь зубы:

— Послушай, ты, борзописец!.. Не лезь туда, куда тебя не просят, понял? Иначе во второй раз отправишься на тот свет, но теперь обратного билета тебе никто не выпишет!..

— Майна, Виталий, майна, — останавливает меня Чухломин. — У меня вот какая мысля наметилась… Похоже, у тебя в прошлой жизни рыльце было в пушку, это верно. Но не думай, что мы с Никитой завтра же пойдем и заложим тебя кому следует. Но при одном условии: если ты будешь держать язык за зубами про нас, понятно? А если разболтаешь про… про то, что мы с Никитой повздорили — тогда и мы молчать не будем. Ну что, по рукам?

Ага, дело постепенно склоняется к тривиальному шантажу. Однако такой расклад меня никак не устраивает.

— Да мне как-то насрать на ваши взаимоотношения! — бурчу я. — Пусть вы хоть «голубые» — какой резон мне болтать об этом?

— Но-но, ты не очень-то!.. — обижается Чухломин, всерьез восприняв чисто риторический оборот. — А то мы — люди простые, за «голубых» и по морде можем дать…

Баринов же молчит и буравит меня взглядом, в котором читается неподдельное отвращение к таким наглым типам, как я.

— Ладно, бригадир, замяли, — отвечаю я строителю и поворачиваюсь к Баринову: — Ничего я никому не расскажу. И вообще, меня тут сегодня не было, никакой драки я не видел и слыхом не слыхивал, как вы тут орали на весь коридор про какую-то книгу, которую Никита якобы не должен писать…

При упоминании о книге они обмениваются быстрыми взглядами.

— Так ты еще и любишь подслушивать чужие разговоры? — побледнев, произносит писатель. — В таком случае ты — самый гнусный тип из всех негодяев, которых я встречал!..

Но инициатива сейчас в моих руках, поэтому я могу позволить себе роскошь не реагировать на оскорбления.

— Однако и у меня есть одно-единственное условие, господа, — спокойно продолжаю я. — Я буду нем, как покойник, лишь в том случае, если вы, господин писатель, прямо сейчас скажете, на чем основаны ваши подозрения в отношении меня. Баринов задирает подбородок:

— Перебьешься!

— Да ладно, Никит, скажи ему!.. — принимается увещевать его Чухломин. — Он прав: мы теперь — одна система, и лучше, если система наша будет замкнутой…

Я невольно вздрагиваю, но похоже, что бригадир употребил любимый дюпоновский термин не в научном, а в каком-то своем, субъективном значении.

Баринов еще некоторое время набивает себе цену, но потом говорит нечто такое, что с лихвой компенсирует потерю времени, которой, по моему мнению, были события последних двух часов.

— Дело в том, что в нашем так называемом интернате, — заявляет писатель, не сводя с меня злорадного взгляда, — есть человек, который был когда-то очень хорошо знаком с настоящим Цвылевым!..

Глава 5. ПОСЛЕДНЯЯ ТОЧКА НАД «i»

Приступ непонятного недомогания застает меня на пути в свой номер.

Я спускаюсь по лестнице к переходу в корпус четыре-бэ, где на третьем этаже, в уютном аппендиксе коридора, располагается мое однокомнатное место дислокации — после возвращения из Москвы я решил, что лучше жить одному, чем чуть ли не ежедневно менять соседей. Вдруг ноги мои сами собой подкашиваются, сердце начинает метаться в груди испуганным зверьком, ладони в одно мгновение становятся липкими от пота, а пульс учащается до ритма ударника в знаменитой песенке «Роллингов» «Paint It Black». А главное — откуда-то берется жуткий страх, словно через несколько секунд мне предстоит загреметь в бездонную пропасть.

Ни дать ни взять — предсмертный синдром, присущий скоту за несколько минут до убоя.

Что за чертовщина?!..

Привалившись плечом к стене, я стараюсь, во-первых, восстановить контроль над собой, а во-вторых — сообразить, что же стало его причиной.

Если бы я был впечатлительным обывателем, начитавшимся статеек о психотронном оружии, то непременно вообразил бы, что неведомые злодеи, расположившиеся где-то поблизости со своей страшной аппаратурой, опутывают меня сетями невидимых полей и поливают потоками микролептонов, чтобы превратить в свою марионетку.

Но в данных обстоятельствах подобное предположение выглядит по меньшей мере абсурдным. Без ведома Астратова никому не удалось бы баловаться с психотронами в Доме, а предполагать, что на меня воздействуют свои же, — еще больший абсурд.

Тогда что это такое?

Может, мое подсознание до сих пор сохраняет рефлекс воскрешения трупов, который мучил меня на протяжении последнего года моей прошлой жизни? Неужели этот проклятый Дар въелся в мою душу, как угольная пыль навечно въедается в поры кожи шахтера, а частицы металла — в ладони слесаря?..

И тут меня опять обдает холодным потом. На этот раз — от неприятной мыслишки о том, что причина может заключаться в теле Саши Королева. Что, если мальчик страдал врожденным сердечным пороком, который до сего момента не давал о себе знать, как мина замедленного действия? Хм, веселенькая перспектива… Будет особенно обидно, если это произойдет именно сейчас, когда в окружающих меня потемках замаячил еле различимый силуэт врага.

Однако приступ мой обрывается с той же необъяснимой внезапностью, с какой и начался.

Раздумывая, обратиться мне к медикам прямо сейчас или дождаться утра, я добираюсь до своей «норы» и вваливаюсь внутрь, заранее предвкушая, как приму сначала обжигающе горячий, а потом — обжигающе ледяной душ и как хватану обжигающе пузырчатой кока-колы из запотевшей от долгого пребывания в холодильнике бутылочки (конечно, лучше было бы представить себе запотевшую банку пива, но это уже был бы чистой воды мазохизм ввиду полной недоступности спиртного), а потом, развалившись на кровати и включив для конспирации имидж-экран, свяжусь со Слегиным, чтобы посовещаться, как лучше добраться до таинственного информатора Баринова. Литератор так и не признался, кого он имел в виду, а я не стал настаивать. Иначе дальнейшее продолжение нашей беседы смахивало бы на допрос, а раскрываться окончательно мне явно было еще рано. И уж тем более — никак не перед этим тандемом, наглядно воплощающим смычку физического и интеллектуального труда. Да и в отношении как Чухломина, так и самого Баринова еще оставались сомнения, окончательно развеять которые могла бы лишь дополнительная проверка… А врачей мы отложим до утра. Не настолько же я плох, чтобы вызывать к себе в номер «неотложку» посреди ночи!

Наметив таким образом себе программу действий на ближайшие полчаса, я отпираю дверь, жахаю с размаха кулаком по выключателю — и остолбеневаю не" хуже библейской Гоморры.

Все-таки плохо быть интровертом. Пока ты бродишь по самому себе, живешь своей богатой внутренней жизнью и беседуешь сам с собой, в мире вокруг тебя что-то происходит, но, временно отключившись от связи с ним, ты, как компьютер, копишь груду информации в своей оперативной памяти. А когда возвращаешься из глубин своего сознания и принимаешься разбирать эту кучу, то тебя поджидает неприятный сюрприз.

Например, такой, как этот.

На полу за дверью белеет четырехугольничек из бумажного листа, тщательно свернутого несколько раз. Видно, кто-то, заявившись в мое отсутствие, не нашел ничего лучшего, как подсунуть мне под дверь записку.

На листке — всего две строчки из больших печатных букв, сотворенных с помощью карандаша не то левой рукой, не то с закрытыми глазами, не то вообще в кромешной тьме, но в любом случае с явной целью скрыть личность писавшего.

Не удерживаюсь от того, чтобы не осквернить невинные детские уста Саши отборными ругательствами. Анонимных записочек мне только для полного счастья сейчас не хватало!.. И не от кого-нибудь, а скорее всего от того типа, которого имел в виду Баринов. Теперь мои предчувствия, что типом этим является не кто иной, как сам Дюпон, обретают почти стопроцентное подтверждение.

Потому что подсунутая под мою дверь записка гласит: «ЕСЛИ СЛОВО „САРПЛЕКС“ ВАМ ЧТО-ТО ГОВОРИТ, ПРИХОДИТЕ В ПОЛНОЧЬ К ФОНТАНУ».

А вместо подписи — загогулина, смахивающая на упрощенное изображение ромашки, но без стебля. Не что иное, как один из графических паролей «Спирали». Автор записки прав. Слово «Сарплекс» действительно кое-что говорит мне. Хотя, наверное, только владелец судна, с палубы которого я стартовал на небеса, мог бы объяснить, почему именно под таким наименованием он занес свою посудину в торговый реестр. Однако вежливый же этот подлец! Он почему-то не рискнул воспользоваться своей неизвестностью, чтобы обратиться ко мне на «ты». Имеет ли это какое-нибудь значение? Или таким образом аноним хотел запутать свой след?..

Ладно. Сколько времени мы имеем в своем распоряжении?..

Черт! Ровно двадцать семь минут… Что можно сделать за это время? Только сообщить об анонимке группе поддержки в лице Слегина — и все. Ни на экспертизу почерка, ни на прочие меры с целью установления автора записки времени уже не остается… Впрочем, теперь это не имеет значения. Всего через полчаса — если, конечно, записка — не блеф и не очередная проверка со стороны замаскированного Дюпона, — я встречусь с ним носом к носу, и тогда операция, длившаяся несколько лет, завершится.

Конечно, это еще не все. Неизвестно, сумеет ли Астратов выудить из Дюпона сведения о том, где и каким образом должен сработать предполагаемый детонатор, который вызовет цепную реакцию гибели всей планеты. А потом определить, можно ли предотвратить взрыв — или что там заготовил этот герострат нового времени?

Но это все — потом. Пока что надо хотя бы суметь задержать его. И желательно — в целости и сохранности…

Естественно, душ и все прочие прелести жизни отменяются.

Плюхнувшись на кровать, я достаю свой аппаратик связи и посылаю Слегину сигнал вызова.

Как назло, ответа нет.

Да что они там — уснули, что ли?!.

Еще раз.

«Двести двадцать, двести двадцать, ответьте!»

Наконец мне отзывается знакомый голос:

— На проводе.

— Где тебя черти носят? — не сдерживаюсь я.

— Как это — где? — невозмутимо ответствует Слегин. — Принимал меры по итогам твоей разборки с Бариновым и Чухломиным…

— Какие еще меры? — не пойму я. События, имевшие место несколько минут назад, теперь представляются мне делами давно минувших дней.

— Оперативные, — поясняет Слегин. — Если ты думаешь, что мы тут мышей не ловим, то ошибаешься… Пока ты брел в свою каморку, мы успели вызвать из центра джампер, доложить Астратову и порыться в архивных видеозаписях на предмет выявления того человека, о котором говорил Баринов…

— Аджампер-то зачем понадобился?

— Чтобы вывезти в центр известного нам инженера

человеческих душ. Пропустим его через нашу дознавательную камеру, чтобы навсегда отбить у него охоту играть в загадки. Поверь, Лен, этот субчик нам все выложит! И не только о таинственном незнакомце, который знает настоящего Цвылева, но и, если потребуется, о самых интимных подробностях своей биографии!.. К сожалению, камеры зафиксировали слишком много контактов литератора за последние дни, но звук, сам понимаешь, не всегда записывался, поэтому с этого бока мы ничего полезного не поимели…

Я кошусь на циферблат часов.

Двадцать минут.

— Послушай, Булат, — начинаю я. Слегин что-то недовольно бурчит насчет табу на его имя, но мне сейчас не до тонкостей обращения. — Джампер — это хорошо. Надеюсь, он нам этой ночью пригодится… А допрос Баринова уже не потребуется.

— Почему? Ты боишься, что его постигнет та же участь, что и Мостова?

— Дело в том, что человек, которого имел в виду Баринов, сам вышел на меня. Послушай, какое послание я получил — и не по почте, а с доставкой на дом. Причем, как и отправитель, курьер пожелал остаться неизвестным…

Зачитываю Слегину записку.

Нет, мой друг поистине непредсказуем!.. Я-то ожидал, что мое сообщение повергнет его в неописуемый восторг или хотя бы сподвигнет на деловую активность, но он лишь вяло мычит:

— Красиво, красиво… Но пахнет провокацией.

— Почему?

— Вряд ли такой матерый конспиратор, как Дюпон, стал бы так подставляться… Сам прикинь: подбрасывать записку с символом «Спирали» человеку, насчет которого писавший не был уверен на все сто… И почему он сунул анонимку под дверь, а не вступил с тобой в личный контакт, чтобы предварительно прозондировать почву? К чему эти тайные свидания и обязательно в полночь?.. Не знаю, но, на мой взгляд, это фальшиво, как детская игра в шпионов…

— Ну и что ты мне советуешь? Выбросить записку и со спокойной совестью лечь спать, пока вы там будете потрошить писателя?.. А если идея Дюпона заключается в том, чтобы проверить, как я реагирую на дурацкие послания?

— Ладно, — снисходит Слегин. — Сходи на рандеву, сходи… Мы тебя подстрахуем — правда, в сокращенном варианте: группу захвата с ее спецпричиндалами вызвать уже не успеем. А если это действительно проверка, то лучше обойтись минимальными силами…

— Обещаешь, что вы не будете трогать Баринова, пока не выяснится, кто назначил мне свидание?

— Зубом мудрости клянусь, — ухмыляется этот неисправимый шутник. — Если он у меня когда-нибудь вырастет…

Что бы там ни говорил Слегин об анонимщике, но этот субъект умело выбрал место для встречи.

Фонтан в Доме всего один, и расположен он на полянке, уютно закрытой от аллеи разросшимися кустами бузины. Если представить территорию интерната в виде неправильного гексаэдра, то фонтан находится ближе к левому верхнему углу этой фигуры. Отсюда рукой подать до стены, но достаточно далеко от домика охраны, притулившегося у центральных ворот.

Держа руки в карманах шортов, я подхожу вплотную к гранитному парапету фонтана и заставляю себя философски созерцать искрящиеся в лунном свете струи воды, хотя меня подмывает не выделываться, а хорошенько смотреть по сторонам.

Однако я стойко сопротивляюсь этому искушению и так и торчу в позе беспечного созерцателя ночных водных феерий до тех пор, пока на плечо мое сзади, в лучших традициях фильмов ужасов, не ложится чья-то рука.

С нарочитой неторопливостью поворачиваюсь к подошедшему, но рассеянный свет от далекого фонаря на аллее падает на него сзади, и лицо незнакомца находится в тени. Видно только, что ростом он ненамного выше меня — в пять лет все дети примерно одинаковые.

Он почему-то молчит, явно ожидая, что я заговорю первым, и тогда я роняю сквозь зубы:

— Ну и что дальше? Пауза.

Он что — немой? Или пригласил меня сюда не для того, чтобы разговаривать, а чтобы — что?..

И Слегин почему-то молчит. Хотя мог бы что-нибудь мне подсказать…

На всякий случай поправляю микрофон-булавку, который я прикрепил под воротник своей рубашки.

— Я прошу прощения, — наконец говорит незнакомец, — но во избежание недоразумений предлагаю провести процедуру взаимного опознания… что-то вроде небольшого тестирования…

Голос мне незнаком. Не то он искусно изменил его, не то мы с ним действительно никогда раньше не общались.

— Кто начнет: вы или я? — склонил голову к плечу незнакомец.

Какого черта?!.. Если это Дюпон, то почему он решил обращаться к своему подручному на «вы»? Неужели подозревает, что я — не тот Цвылев, который ему нужен?

В моем левом ухе тихо звучит долгожданный голос Слегина:

«Мы готовы взять его, Лен, так что можешь свернуть контакт…»

Ну наконец-то!.. Прорезался!..

Может, действительно не рисковать? Отказаться от предложения незнакомца, а обезовцы не дадут ему уйти…

Но лучше использовать эту ситуацию с максимальной отдачей. Пока Дюпон будет видеть во мне своего бывшего помощника, у меня будет шанс выведать какую-нибудь информацию о его дьявольском плане.

— Мне все равно, — пожимаю плечами я, всем своим видом стараясь изобразить равнодушное снисхождение и одновременно оттенок почтительности — на тот случай, если предо мной «мой бывший босс».

— Ладно, — кивает незнакомец. И тоже засовывает обе руки в карманы своей курточки-ветровки.

Потом почти без паузы осведомляется:

— Для чего умирают люди?

И склоняет голову к плечу — отвечай, мол, студент!

Ни фига себе, нашел время для экзамена по философии!.. Он что — ежедневно устраивал своему окружению такие промывания мозгов, если думает, что простой парень Виталий способен ответить на такой вопрос?..

Слегин вновь подает голос:

«Осторожно, Лен!.. У него в кармане какая-то железяка!»

Тоже мне, заботливый выискался! Если вы вели его к фонтану от самого жилого корпуса, то могли бы предупредить меня, кто это и когда он возникнет за моей спиной. А насчет железяки можно было бы и не говорить ничего: мы не новички в оперативном деле, и ума хватает сообразить, что иногда руку суют в карман не для того, чтобы убедиться, что «хозяйство» на месте…

Перед моим мысленным взором, на фоне ослепительно синего неба и пепельно-серых волн океана, простирающегося во все стороны до самого горизонта, возникает лицо человека с умными глазами и в белоснежном костюме, назидательно разглагольствующего о том, что смерть каждого человека в нашем мире одновременно является рождением нового мыслящего существа в том, другом мире…

И, суеверно скрестив в кармане указательный и средний пальцы, я откликаюсь:

— Для того, чтобы рождались другие люди. Нутро мое непроизвольно напрягается, но мой визави с облегчением вздыхает:

— Принимается. Теперь — ваша очередь…

Язык мой так и чешется взять этого типа за грудки и гаркнуть в лицо: «Признавайся, Дюпон, где заложена бомба?!», но я вовремя беру себя в руки:

— Как звали Воскресителя, с которым мы нянчились на «Сарплексе» до… до самого конца?

— Фамилия его была Сабуров. Имя-отчество, правда, не помню… Давненько это было…

Сомнений больше быть не может. Передо мной — не кто иной, как замаскировавшийся под ребенка Дюпон.

Ноги мои вдруг подкашиваются, и если бы я не опирался не парапет, то, наверное, позорно рухнул бы в ноги мерзавцу.

Бормотание Слегина слабой вибрацией отдается в костях черепа:

«Ну что, пора?.. Если да, то проведи рукой по лбу и сразу падай».

Фигушки!.. Я ж еще ничего не узнал от него!

— Ну и что мы будем делать? — спрашиваю я вслух.

— Ноги делать отсюда! — выпаливает Дюпон устами малыша. — И как можно скорее!.. Я тут времени даром не терял, между прочим… Как попал сюда, сразу принялся обследовать наружную стену. На первый взгляд силовое поле у них тут сплошное, но это не так… Они все предусмотрели, гады, кроме одного: поле работает только над поверхностью земли… В общем, мне удалось проделать подкоп. Это недалеко отсюда, так что мы можем уйти прямо сейчас… Ну, как идейка?

Я ответствую в том духе, что идейка и в самом деле неплохая, а сам напряженно размышляю, как мне поступить.

Лучше всего, раз уж так складываются обстоятельства, попробовать выпустить Дюпона на простор — глядишь, на воле, может быть, язык у него развяжется. Но пойдут ли Астратов и Слегин на такой риск?

Что-то еще смущает меня, но я никак не пойму, что именно…

— Но ведь далеко мы не уйдем, — как бы взвешивая вслух все «за» и «против» побега, продолжаю я. — Едва они хватятся нас — а это произойдет очень скоро, — то тут же оцепят весь окрестный район и начнут прочесывание… И если у нас не будет ни транспорта, ни денег, ни людей, готовых нам помочь, то нас возьмут за жабры не позднее завтрашнего утра…

Дюпон должен был бы сказать сейчас что-нибудь вроде: «Не бойся, Виталий, все уже готово», но он почему-то взирает на меня с безмерным удивлением.

— А разве?.. — начинает он, но тут же спохватывается: —Ладно, это неважно… Как-нибудь выкрутимся. В крайнем случае придется действовать старым испытанным методом: когда тебе что-то не дают, надо брать это силой…

«Можешь уходить с ним, Лен. Мы успели пометить его изотопами, так что теперь он от нас никуда не денется!»

Ну что ж…

— Хорошо, — произношу я. — Я готов…

— Тогда — за мной! — с энтузиазмом командует Дюпон и, обойдя меня, направляется в сторону кустов, обступающих поляну с фонтаном.

При этом на его лицо падает свет фонаря с аллеи, и тут я узнаю его.

Это тот самый мальчуган, который уронил в столовой поднос, услышав, как по динамику выкликают Виталия Цвылева. Значит, то, что я принял за неловкость новичка, еще не привыкшего к слабости своих мышц, | в действительности было шоком узнавания…

Но зачем он проговорился Баринову, что я не тот, за кого себя выдаю? Опасался, что Раскрутка ищет не только его самого, но и всех его приближенных и решил пожертвовать мной, чтобы остаться в тени? Нет-нет, что-то тут не вяжется…

А если писатель ссылался не на него, то, значит, был еще кто-то, кто раскусил меня?

Ладно, разберемся…

Стараясь не поднимать шума (наверно, Слегину и прочим наблюдателям такие предосторожности кажутся забавными), мы пробираемся по парку, и в прогале между деревьями, освещаемом лишь светом полной луны, мой спутник внезапно останавливается и, повернувшись ко мне, хихикает: — Вообще, должен сказать, что вы были на грани провала… Ваше счастье, что они не знали моего настоящего имени. Хорошо, что я проявил осторожность!.. Знаете, как я им назвался? Семядубом!.. Если бы у обезовцев было побольше эрудиции, то они сразу бы смекнули, что «цвыль» по-старинному — «семя дуба»!.. Но где уж им, дуболомам!.. Так вот что мне казалось странным в поведении Дюпона! Он упорно продолжает обращаться ко мне на «вы», хотя, помнится, с настоящим Цвылевым он не церемонился… Что же заставляет его играть в вежливость? А что, если он давно раскусил меня и теперь «накручивает сюжет», как выражаются «раскрутчики»? В шахматной партии, когда над позициями одного из игроков нависает угроза, он может начать нервничать и допускает грубую ошибку.

Однако я, как неумелый шахматист, забываю об этом правиле. Я говорю:

— Послушайте, шеф, а я и сам не знал, что моя фамилия имеет ботаническое происхождение!..

Мои слова производят поистине магический эффект. Мой спутник замирает, словно оглушенный ударом дубинки по голове, а потом ошарашенно повторяет:

— «Шеф»? Ваша фамилия?.. И тогда я прозреваю.

Но он, хотя и на долю секунды, опережает меня. В руке его возникает металлический блеск. Не осознанно, а, скорее, инстинктивно я поднимаю перед собой левую руку, и в тот же миг ее обжигает пронзительная боль. Правда, мне удается ее превозмочь. Настолько, что правой рукой я перехватываю запястье своего противника и, кривясь от боли, из последних сил не даю ему нанести еще один удар ножом…

Откуда ни возьмись вокруг нас появляются силуэты с парализаторами наперевес, и лучи фонарей скрещиваются на нас, и раздаются крики: «Стоять! Брось нож!», и тогда он пинает меня в пах (я скрючиваюсь еще от одной боли) и освобождается…

А потом падает ничком, держа руку с ножом перед собой, и до меня доносится странный хлюпаюший звук, и остается лежать неподвижно, совсем неподвижно, неестественно вывернув тонкую шейку и раскинув ноги… Я склоняюсь над ним, пытаясь перевернуть его на спину, но в свете фонарей видно, что глаза его закатились под лоб, а потом ладонь моя пачкается горячей липкой жидкостью, и я не сразу понимаю, что кровь течет не из моей раны, а из груди лежащего.

Силуэты окружают меня, и кто-то берет меня под руку, и кто-то истошно кричит: «Врача! Быстрее давайте сюда врача!», а голос Слегина спрашивает: «Ты в порядке, Лен?.. Прости, мы не думали…»

И тут приступ, который я испытал недавно, повторяется, и мне становится совсем невмоготу, и я, вырвавшись из цепких объятий, отворачиваюсь и, дрожа всем телом, бреду на негнущихся, ставших будто фанерными ногах куда-то во тьму, ничего не видя и не слыша вокруг…

Глава 6. ЕЩЕ ОДИН УЛЬТИМАТУМ

— Значит, ты уверен, что это был не Дюпон? — спрашивает меня Астратов.

Вид у него — не ахти какой. Глаза красные, как будто он много плакал в последнее время. Но это вряд ли. Скорее, он просто давно не спал.

Я усмехаюсь:

— Юра, вы со Слегиным задаете мне этот вопрос уже в третий раз за последние двенадцать часов… Да, я уверен!.. Случилось то, чего мы не могли предположить, потому что таких совпадений в жизни не бывает! Мы оба принимали друг друга за своего шефа. Но я прикидывался Цвылевым, а он БЫЛ им в прошлой жизни!.. Конечно, в первую очередь в его смерти виноват я. Мне с самого начала надо было догадаться, что тут что-то не так… он же до самого конца меня на «вы» называл!..

— Да не казни ты себя! — машет рукой Астратов. — Что говорить: мы все лопухнулись по-крупному… Булату не следовало тебя пускать на эту встречу, и ничего бы не произошло. Все равно мы вычислили бы. что автором записки является Семядуб, а на допросе выяснилось бы и все остальное… Все дело в том, что последнее время мы судорожно хватаемся за первую попавшуюся соломинку.

Он делает паузу, а потом неуклюже шутит: — И вообще, все началось с Лабецкого! Это ему, разгильдяю, пришло в голову вызвать тебя по громкой трансляции. Неудивительно, что настоящий Цвылев был шокирован, узнав, что под его именем, отчеством и фамилией существует кто-то другой. Пока ты отсутствовал в Доме, он навел о тебе справки и убедился, что ты — не однофамилец, а самозванец. Видимо, сначала он заподозрил в тебе того, кем ты являешься на самом деле, — нашего человека, который маскируется под бывшего Слепого Снайпера. Он даже не устоял перед искушением проговориться о своем открытии Баринову… А потом ему пришло в голову, что его личность мог использовать в качестве прикрытия сам Дюпон, и тогда Цвылев решил: надо подготовить побег для шефа… А лаз под стеной он рыл по ночам обычной пластиковой детской лопаткой для игр в песочнице. Это я так, к слову…

Он умолкает, словно ждет моей реакции, но я молчу, и Астратов продолжает свой монолог:

— Интересно, знал ли он о том, какую участь Дюпон уготовил для планеты? Если нет, то куда он собирался бежать вместе с Дюпоном? И почему так срочно?..

— Теперь это так и останется загадкой, — комментирую я. И не удерживаюсь от шпильки в адрес своего собеседника: — Если, конечно, вы не реинкарнируете его еще раз…

Однако Астратов не улавливает иронию.

— Каким образом? — поднимает он брови.

— Очень просто, — пожимаю плечами я. — Для этого надо собрать всех младенцев, которые появились на свет прошлой ночью, и активировать дремлющие в них ноо-матрицы…

— Еще чего! — возмущается Астратов. — Делать нам больше нечего, что ли?

— А разве есть? — с невинным видом спрашиваю я. — Какие такие неотложные дела вам предстоят за две недели до конца света? Или еще есть надежда найти Дюпона?

Сказать «раскрутчику» на это нечего. Однако сдаваться он не собирается:

— Как бы там ни было, обещаю тебе, Лен: мы будем работать до конца!

— Но ведь вы, кажется, проверили уже всех носителей?

— Да проверить-то проверили… Но у нас остается масса вопросов к некоторым из тех, кто ранее прошел проверку, потому что их показания кое в чем вызывают сомнения. А таких немало, поверь мне… Например, если человек жил один, не имел ни друзей, ни родственников, ни постоянной работы, то о смерти его, особенно если она наступила без свидетелей, мог никто не знать… Такие одиночки безнадежно пропадают без вести, и Вряд ли их ищут. Тем не менее они продолжают числиться во всех базах данных, в реестрах учета граждан, в картотеках и списках… И когда их реинкарнируют, то наш запрос в систему персональной идентификации ничего не дает. Да, был такой Иванов-Петров-Сидоров… Проживал там-то, примерно до такого-то времени. Где сейчас находится — неизвестно. Может, скрывается по каким-то причинам, сменив фамилию, а может, давным-давно сгнил в канализационном люке или до сих пор валяется в морозилке одного из моргов с биркой на ноге «Личность не установлена». И как тогда разобраться, кого мы реинкарнировали: настоящего Иванова-Петрова-Сидорова или кого-то, кто знал о его смерти, а теперь решил выдать себя за него?.. Кроме того, как ты сам убедился, даже если нам удается доказать, что реинкарнированный пытается водить нас за нос, поскольку человека, именем которого он назвался, либо не существует в природе… правда, это бывает редко… либо он живет себе, в ус не дует и его личность может подтвердить добрый десяток объективных свидетелей, то и тогда это еще ни о чем не говорит.. Среди тех, кому мы подарили второй шанс коптить белый свет, попадаются разные субъекты: кто-то был не в ладах с законом и числился в розыске за те или иные правонарушения. А кто-то решил воспользоваться случаем, чтобы начать новую жизнь действительно с нуля, и не желает возвращаться к надоевшим ему до тошноты людям — да-да, не удивляйся, попадались и такие… Ну и, наконец, были еще отдельные типы, которые действовали из корыстных побуждений.

— Это как? Астратов усмехается:

— А представь, что ты жил в нищете, не имея лишнего юма за душой. А, к примеру, сосед твой ни в чем не знал себе отказа, потому что деньги к нему текли рекой, и у него было все, что он хотел: и загородный особняк, и коттедж на морском побережье в курортной зоне, и шикарные любовницы, и тачки, одна другой круче, и все в таком же духе… Но однажды этот счастливчик загибается от инфаркта, и его хоронят на лучшем кладбище. Разве не соблазнительно выдать себя за него, когда ты осознаешь, что вернулся с того света? Соблазн этот тем более велик, потому что вряд ли кто-то, не считая родных покойного соседа, сможет понять, что ты врешь. А поняв — разоблачить тебя. Зато в перспективе ты можешь потребовать реституции якобы принадлежавшей тебе собственности — как движимой, так и недвижимой. И даже если твое состояние успели за это время промотать «наследнички», то предъявить им иск, урвать то, что осталось, и так далее…

Астратов прикуривает очередную сигарету — в последнее время он курит по-страшному, почти без перерывов, и порой мне кажется, что лицо его пожелтело не от недосыпания, а от никотина.

— Бывают и самозванцы другого рода, — продолжает он, с отвращением выпуская изо рта клуб сизого дыма и откашливаясь. — Им не нужно богатство, но они гонятся за чужой славой… хотя бы посмертной… Кстати, мы все-таки допросили твоего литератора… Нет-нет, не бойся, раскололся он без всяких инъекций и гипноза. Стоило его чуть-чуть припугнуть — и душонка его дрогнула… И оказалось, что никакой он не Баринов.

— А кто? — не удерживаюсь я от естественно риторического вопроса.

— Некто по фамилии Добробабенко, правда, тоже — Никита. И тоже — боец литературного фронта. Пописывал книжки, которые, в силу своей заурядности, не пользовались спросом у читателей и благополучно кончали свою жизнь либо в запасниках библиотек, либо в макулатуре… Но, как всякий графоман, Добробабенко искренне считал себя гением, которого мир не оценивает должным образом. И когда он скончался от укуса энцефалитного клеща (это я так, к слову), а потом воскрес в новом обличье, то сразу же смекнул: вот удобный случай стать известным писателем. Одним из тех, чьей популярности и даровитости он всегда завидовал… Он уже потирал руки от предвкушения: мол, в скором времени читатели, ранее презиравшие его опусы, будут нарасхват раскупать их. а критики, не удостаивавшие ранее его вниманием, будут взахлеб расхваливать его книги — лишь потому, что на обложке будет стоять фамилия автора бестселлеров…

Я грустно качаю головой. Почему-то я не испытываю ни малейшего презрения к лже-Баринову. И зря Астратов так распинается передо мной. Да, те, кто воспользовался своей реинкарнацией, чтобы солгать, поступили непорядочно. Но разве те, кто оживил их сознание в чужом теле, не способствовали этому?

Когда появляется возможность прожить новую жизнь, каждый старается сделать ее лучше и достойнее своего первого бытия. Только одни хотят получить все сразу, а другие надеются на свои силы…

Парадоксально, но факт: возможность, о которой раньше люди не смели и мечтать, став реальностью в наших условиях, выродилась в жуткую трагедию. Наверное, иначе быть и не могло. Ведь, если вдуматься, победа над смертью нарушает незыблемые законы природы. Это — покушение на устои мироздания, а значит, преступление против всей Вселенной…

— Ну ладно, — вздыхает Астратов. — Вижу, я утомил тебя своими разговорами… Рука-то сильно болит?.. Ничего, заживет как на собаке. У детей все раны быстрее заживают, не то что у взрослых… Ты отдыхай, набирайся сил. А мне еще сегодня столько дел предстоит!..

Разговор наш происходит в больничной палате. На территории Дома имеется свой собственный стационар, хотя особой нужды в нем нет. Кроме меня, сейчас здесь содержатся всего несколько «воспитанников». Трое — с простудой, а в палате напротив лежит мужчина в образе рыжеволосой девчонки, сломавший ногу на третий день своего пребывания в непривычном детском теле — решил, дурачок, спускаться по лестнице прыжками через ступеньку…

Меня поместили сюда прошлой ночью, сразу после моей встречи с Цвылевым-Семядубом. Формально — из-за руки, хотя ножевое ранение было пустяковым: лезвие распороло только кожу на предплечье. Гораздо серьезнее дело обстояло с непонятным психофизиологическим расстройством.

Беспричинный ужас, который я относительно благополучно преодолел после беседы с Бариновым, внезапно охватил меня с еще большей силой там, среди деревьев, когда на моих глазах пятилетний мальчик хладнокровно вонзил себе в сердце нож. На некоторое время у меня пропала способность дышать, потом начались судороги. Врачи посчитали, что речь идет о вегетативно-сосудистой дистонии.

Но я думаю, что дело не в этом. Мне кажется, что организм Саши Королева бунтует против тех нервных перегрузок, которым я его подвергаю. Как беременная женщина, порой я чувствую, что где-то глубоко внутри меня, затаившись, спит крепким сном детское сознание. И, как плод во чреве ощущает волнения матери, так и оно время от времени содрогается, когда его тревожат мои черные мысли и страх перед будущим. И. наверное, в такие минуты оно ворочается беспокойно внутри меня, пытаясь проснуться от кошмаров, но мое «я» вводит ему очередную порцию снотворного, и тогда оно опять забывается сном, похожим на кому.

Мне прописали больничный режим, усиленное питание и витамины, много витаминов.

Но лучше бы мне прописали другое — возможность навсегда раствориться в небытии, уступив право владеть этим тельцем мальчику, который присутствует во мне.

Хотя бы пару недель имеет он право пожить, в конце концов, или нет?!.

— Послушай, Юра, — неожиданно для себя говорю я в спину Астратову, направляющемуся к дверям палаты. — У меня есть одна просьба, которая наверняка покажется тебе очень странной и даже, наверное, преступной. Но я считаю, что ты должен ее выполнить…

— Что такое? — оборачивается он. — Уже надоело валяться на койке и тянет в бой? Нет-нет, Лен, отлежись еще немного… Поверь, ты нам пока не нужен…

— Ловлю вас на слове. Именно об этом я и хотел тебя попросить.

— Что-то я не понимаю тебя, — хмурится Астратов. Вернувшись к моему ложу, он присаживается на корточки и пытливо смотрит мне в глаза, словно надеясь прочитать мои мысли.

Но я отворачиваюсь к стене.

— Не сочти это предательством или дезертирством с моей стороны, — говорю я, не слыша своего голоса, — но я хотел бы, чтобы меня отвезли домой…

— Домой? — удивляется он. — Но там, где ты раньше жил, давно живут другие люди, и их нельзя…

— Да нет, — обрываю я его. — Я имею в виду дом Королевых.

— Но зачем тебе это? Они ж тебе абсолютно чужие люди, Лен!..

— Зато я им не чужой.

— Что за чушь, Лен?.. Э-э, да ты, видно, действительно переутомился. Давай-ка выспись как следует, наберись сил — и сам увидишь, что просьба твоя не только не имеет смысла, но и невыполнима…

Этого и следовало ожидать. Кто о чем, а начальник Раскрутки — прежде всего о деле. О том, что возвращение меня к родителям Саши будет связано с решением ряда сложных проблем. Как объяснить им, где я находился все это время и почему от меня не было никаких вестей? Как и где меня «нашли» и почему сразу же не поставили об этом в известность родителей? И много еще чего в том же духе. А объяснять все это нужно будет так, чтобы у Виктора и Татьяны не возникло сомнений в истинности выдуманной истории. А еще чтобы об этом не пронюхали средства массовой информации.

Лишние хлопоты сулит Астратову исполнение моей просьбы.

Нет, ребята, никуда от меня вы не денетесь, стискиваю зубы я. Я все равно заставлю вас, вот увидите!..

В конце концов, вы в долгу перед мальчиком Сашей, а долги рано или поздно надо возвращать.

— Кстати, раз уж пошла такая пьянка, то у меня есть еще одна просьба… точнее — требование. — Я стараюсь смотреть Астратову прямо в глаза. — Перестаньте держать всех взрослых детей в этой тюрьме. Отпустите их. Всех до одного…

— Что-о? — Астратов машинально лезет в карман пиджака за своим табачным допингом, но сигаретная пачка оказывается пустой, и он с досадой швыряет ее в угол палаты. — Куда это я их должен отпустить?

— На свободу, — спокойно говорю я. — В новые семьи. Или к прежним родным. Куда они сами захотят… Они имеют на это право.

Астратов открывает рот, но я неумолимо продолжаю:

— Я знаю, что ты можешь мне сказать. Юра. Что тогда ваша операция будет сорвана. Что мир узнает правду о том, как эти дети превратились в других людей. Что придется рассказать человечеству о предстоящей гибели. Что это вызовет хаос и анархию во всемирном масштабе, и тогда грянет взрыв почище того, который заготовил главарь Спирали… Я все это знаю не хуже тебя. Но подумай сам, Юрий Семенович!.. Неужели другая чаша весов, на которой лежат принципы гуманности и стремление сделать людей счастливыми хотя бы на несколько дней, не может перевесить все твои рационально-служебные соображения?!.

Следует долгая пауза, в течение которой до моего собеседника, видимо, постепенно доходит суть моей речи. А потом в его голосе звенит ледок отчуждения: — Вот оно что… Я-то решил, что ты просто устал. А теперь вижу: не устал ты, а струсил. Поверил в то, что мир вот-вот обрушится в пропасть, и поднял лапки: сдаюсь, мол… И ты хочешь, чтобы мы все капитулировали перед этим подонком? Так знай: даже в самый последний день и час, когда такие, как ты, будут готовиться отдать богу душу, я и мои парни будем делать все, чтобы не допустить этого… Да, мы до сих пор не знаем, какую мину под планету подложил этот урод и что это будет: серия взрывов тайных ядерных арсеналов, тектоническая бомба, которая расколет земную кору и сместит полюса, или какой-нибудь смертельный вирус! И я лично не уверен, что мы сумеем спасти старушку-Землю!.. Но это — не причина для того, чтобы перестать выполнять свой долг и свою работу!.. До последнего вздоха!.. Ты меня понял?!. Да, видеть, как гибнут люди, множество людей, тяжело!.. Но в сотню раз тяжелее сознавать при этом, что ты сделал не все, что было в твоих силах, а значит, в их смерти есть и твоя вина!..

Он внезапно умолкает, хотя я ожидал, что он вот-вот вставит свое любимое: «Это я так, к слову», резко встает и решительно шагает к двери, прямой как гвоздь.

Гвозди бы делать из этих людей…

Или молотки — чтобы было кому забивать живые гвозди…

На следующий день они приходят ко мне вдвоем: Астратов и Слегин. Надо полагать, Булат приведен Астратовым в качестве морального подкрепления.

Значит, они оба все еще надеются, что тот фортель, который я выкинул накануне, — всего лишь «заскок» со стороны, в общем-то, хорошего и надежного парня, только чуть-чуть сдвинувшегося по фазе на почве стресса.

Что ж, придется их разочаровать…

Мои гости изо всех сил стараются не показать, что с каждым часом остается все меньше надежды на счастливый конец этой истории. Наоборот, глаза их лучатся радостью, а на лицах приклеена одинаково фальшивая улыбка.

— Физкульт-привет легко— и тяжелораненым! — орет с порога Слегин и с короткого, но стремительного разбега плюхается ко мне на кровать. Хорошо еще, что в ноги, а не то отдавил бы своими девчоночьими мослами мою руку.

Астратов же привычно тянется в карман за сигаретами и заранее ищет взглядом, куда можно будет стряхивать пепел. Вчера он приспособил в качестве пепельницы мою чашку с недопитым чаем, а потом медсестра Алевтина долго подозревала меня в нарушении запрета на курение.

Ну, Лен, давай, напряги все свои актерские способности. Даже если их у тебя сроду не водилось…

Я плаксиво морщу лицо, шарахаюсь аж к стене от чересчур фамильярно ведущей себя чернокожей девчонки — едва ли Саше Королеву в его провинциальной глуши приходилось когда-нибудь видеть живых негров — и вообще изображаю крайнюю степень испуга.

— Ма-ама, — тяну я надрывным до отвращения голоском. — Где моя ма-ама?!.

— Ты чего, Лен? — недоумевает Слегин. Он явно полагает, что я решил таким образом разыграть своих гостей. — Переспал, что ли? — Он поворачивается к Астратову.'— Видишь, Юра, я был прав: излишек сна и отдыха к хорошему не приводит…

Однако Астратов настроен более серьезно.

— Подожди-ка, — говорит он и, нависнув над кроватью, пытливо изучает мое перекошенное личико. — Хм, похоже, он нас не разыгрывает…

— Чего вам на-адо? — всхлипываю я, старательно выдавливая из глаз слезы. — Кто вы?.. Я больше не хочу лежать в этой больни-ице!.. Позовите мою маму!..

Слегин внимательно рассматривает меня, и от его взгляда мне становится не по себе. Одно дело — ломать комедию перед человеком, который знает тебя поверхностно, и совсем другое — валять дурака перед своим единственным другом. По специфической ухмылке, скользнувшей по губам Слегина, видно, что он раскусил мое притворство.

Но, к моему облегчению, он, видимо, решил подыграть мне.

— М-да, — констатирует Слегин, обращаясь к Астратову, — кажется, это действительно произошло…

— Что именно? — вздергивает брови «раскрутчик».

— Самораспад ноно-матрицы, Юра, — уверенным голосом объявляет Слегин, соскакивая с кровати. — Наши научные консультанты просчитались. Они полагали, что личность «невозвращенцев» будет господствовать в теле носителя, подавляя его вторичное сознание, а, оказывается, это не всегда верно… И вот тебе наглядный пример, — простирает он руку в моем направлении драматическим жестом. — Теперь это не инвестигатор Сабуров, которого мы с тобой знали. Отныне это маленький гражданин Сообщества Александр Королев… Я правильно говорю, мальчик? — наклоняется он ко мне. — Тебя ведь Сашей зовут?

Лицо его настолько серьезно, что лишь тот, кто знает Слегина, может по блеску его глаз догадаться, что он едва удерживается от улыбки.

— Да-а, — недоверчиво тяну я. — А ты кто?

— Я-то? — улыбается Слегин. — Меня зовут Жу-лия… Жулия Моквеле.

— А этот дядя? — с детской непосредственностью тычу я пальцем в Астратова. — Он — врач?

— Нет, — успокаивает меня Слегин. — Это не врач, Сашенька. Это очень хороший дядя, который выписывает детишек домой, к маме…

— А-а-а! — издаю я дикий рев, воспользовавшись упоминанием о доме. — Я тоже домой хочу!.. Отправьте меня к моей маме, дяденька!..

Пятки мои бьют по стене, тело извивается на постели, слезы и сопли разлетаются во все стороны — во всяком случае, надеюсь, что именно так это выглядит. Истерика неразумного, глупого мальчика, привыкшего держаться за мамкину юбку.

— Пойдем отсюда, Юра. — Слегин берет Астратова за руку и тянет его к выходу. — Ты же видишь: мальчик нас боится…

И тут Астратов приходит в себя.

— Да вы что, с ума оба посходили?! — кричит он, и жилы на его шее вздуваются синими узлами. — Какой, к черту, мальчик?!. Он же притворяется… погляди на него!., симулянт несчастный!., артист из погорелого театра!.. Думает, что меня можно обвести вокруг пальца!.. Да я ни за что не поверю этому аферисту!.. Ультиматумы мне вздумал ставить! Как будто мало мне было ультиматумов от всяких мерзавцев!..

И тут на меня что-то находит.

Откуда ни возьмись перед мысленным взором проплывают разные сценки, свидетелем которых я был в этом доме-интернате для взрослых.

…Как плакал совсем не детскими слезами бывший хирург Дмитрий Долбин, которому я как-то подбросил несколько фотоснимков, среди которых была фотография его жены и четверых детей, тайно сделанная за несколько дней до этого по моей просьбе сотрудниками Астратова. Это была своего рода лакмусовая бумажка, с помощью которой мы хотели удостовериться в достоверности личности Дмитрия, но никто из нас, в том числе и я, не предполагал, что реакция «объекта проверки» окажется столь эмоциональной… Именно тогда я впервые понял, что, сами того не ведая, мы постепенно превращаемся в жестоких экспериментаторов, безжалостно кромсающих души своих подозреваемых по живому, без наркоза. Потому что само понятие «душа» для нас не существует, а есть лишь «ноо-матрица»…

…Как однажды в парковой беседке «взрослые дети» делились друг с другом опытом умирания. Вообще-то, разговоры о пережитой смерти в Доме не любили, но в тот вечер именно об этом зашел разговор. В этой компании бывших покойников были люди, которые погибли по ошибке или по нелепой случайности. Но были и такие, кто мог спастись от смерти, но предпочел добровольно принять смертную муку ради того, чтобы жили другие… Например, одна женщина поведала, как она умерла во время родов — двадцатых по счету. Они с мужем поставили своеобразный рекорд по количеству детей, о них даже писали в газетах, и им был посвящен специальный телерепортаж. За пятнадцать лет супружеской жизни они ухитрились выпустить на свет девятнадцать малышей, в том числе две пары близнецов и одну тройню. Когда Наталья — так, кажется, звали эту женщину — забеременела двадцатым ребенком, врачи предупреждали ее, что ее организм может не выдержать такой нагрузки. Но она не прислушалась к их советам. И когда роды были в самом разгаре, почувствовала, что уходит… В принципе, она могла бы попросить, чтобы врачи оказали ей помощь. Но тогда погиб бы, так и не сделав ни единого вздоха, ее будущий ребенок. И, стиснув зубы и собрав всю свою силу воли, она терпела боль, рвущую ее сердце на части, до тех пор, пока сквозь сумрак угасающего сознания не услышала крик новорожденного. Тут Наталья замолчала резко, оборвав свой рассказ чуть ли не на полуслове, и ушла из беседки куда-то в глубь парка, и никто не осмелился догонять ее… И в наступившем молчании кто-то сказал, скрипнув зубами: «Представляете, какая пытка для нее находиться здесь, зная, что где-то двадцать малышей растут без матери?!»

…Как однажды я застал в кабинете Лабецкого прелестную, очень маленькую даже для своего возраста девочку, которая, рыдая, валялась у заведующего в ногах и молила его о чем-то. Потом, когда ее увели, Фокс долго еще приходил в себя, что-то неразборчиво бормотал и ругался не подобающим его ученому сану и должности образом, не обращая внимания на мои расспросы. История «девочки» действительно оказалась потрясающей. Это была женщина, которая тоже умерла во время родов. И ее душа вселилась в тело рожденной ею девочки. Однако, естественно, это выяснилось только после реинкарнации, которая, как назло, оказалась «безвозвратной», как было принято именовать такие аномалии среди реинкарнаторов… Каково же было сознавать несчастной матери, что самим фактом своего воскрешения она убила свою дочку! Она не верила, не хотела верить в это. Ей казалось, что те, кто проделал над ней и ее ребенком этот жестокий опыт, могут все, и она была готова на все, лишь бы вернуть тело своему родному чаду. За ней пришлось установить постоянный надзор, потому что, доведенная до отчаяния сознанием преступности своего существования, она неоднократно пыталась покончить с собой, полагая, что лишь так может вернуть душу дочери на место…

…Как неприкаянно бродил по парку Взрослого Дома мальчик с пустыми глазами олигофрена. Его звали Гриша. В прошлой жизни он дожил до двадцати пяти лет, причем провел их в стенах специального приюта для умственно неполноценных детей. Его сознание было обнаружено в теле совершенно здорового и нормального ребенка и, по иронии судьбы, отказалось возвращаться в небытие. Родители носителя восприняли превращение их мальчика в дебила как результат целенаправленной деятельности ОБЕЗа и, поскольку реинкарнация происходила у них на дому, приняли соответствующие меры карательного характера. Один из членов группы «Р» был выброшен разъяренным отцом несчастного малыша в окно — причем прямо через стекло, а второй был зажат в угол и забит до полусмерти пинками… Чтобы отнять Гошу у обезумевших от горя родителей, обезовцам пришлось брать квартиру штурмом и применять слезоточивый газ и парализаторы. Попав во Взрослый Дом, бедняга Гоша воспринял это как само собой разумеющееся, единственно, что его удручало, — с ним не хотели общаться его «сверстники». Персонал Дома жалел его, но ему этого было мало. «Почему со мной никто не хочет играть, почему?» — спрашивал он у каждого, кто попадался ему в парке, и каждый лишь отводил глаза в сторону…

Все эти воспоминания промелькнули в моем сознании, и я ударился в рев по-настоящему, а не потому, что этого требует роль ребенка.

Это уже — не игра. Я оплакивал всех тех, чьи судьбы были безжалостно исковерканы, а души — растоптаны проклятым чудом воскрешения. Тех, кто был принесен в жертву великой цели спасения человечества. Тех, кто оказался первыми жертвами палача планеты — и, скорее всего, напрасными…

В палату сбегаются врачи и сестры со всей лечебницы. Они пытаются привести меня в чувство — в том числе и инъекцией успокоительного, но мгновенно побледневший Астратов бешено сверкает глазами и приказывает им убраться вон, немедленно, всем до единого, вы что — не видите, что ребенок боится уколов?..

А потом он хрипло говорит мне:

— Успокойся, малыш… Не надо плакать. Обещаю: скоро ты увидишь свою маму. Это я так, к слову…

Постфактум-3

Коммуникатор заверещал, когда Гульченко заканчивал расправляться с борщом. Котлеты с макаронами, похожими на червячков-альбиносов, грустно стыли на столе — народу в столовой было немного, и официантка принесла второе слишком быстро.

Коммуникатор взывал к совести и чувству служебного долга.

— Да пошел ты!.. — пробормотал Гульченко. «Может, это жена?» — со слабой надеждой подумал он. Хотя вряд ли… После вчерашней разборки на извечную бабскую тему — кто везет на себе весь дом и семью, а кто только приходит пожрать, поспать и… в общем, после этой традиционной разборки надеяться на звонок от супруги было бы так же глупо, как верить в привидения.

А вот возьму сейчас и не отвечу, и что вы мне сделаете?

В конце концов, имеет право человек пожрать спокойно или нет?! Тем более в свой законный обеденный перерыв… Мало им того, что рабочий день ненормированный, так еще и обеда хотят лишить?

Хотя ты сам виноват. Кто тебе мешал отключить эту чертову звонилку, перед тем как отправиться в столовую? В следующий раз будешь умнее. А теперь — отвечай за свою ошибку.

— Жалуйтесь, — буркнул Гульченко, поднося к уху коммуникатор и с сожалением косясь на тарелку с котлетами.

— Володя, ты где? — послышался знакомый голос в трубке.

Естественно, это Кратов, стервец. Кто еще, кроме дежурного диспетчера, может звонить тебе в обеденное время?

— На Марсе, — мрачно сказал Гульченко, вертя в руке ложку. — Залетел перекусить.

— Понятно… Ну, ты извини, что я тебя отвлекаю… Просто тут такое дело… В общем, Тормозин с температурой рухнул, и у нас брешь образовалась…

— Сколько? — осведомился Гульченко.

В трубке наступило растерянное молчание.

— Что — сколько?

— Я говорю: сколько градусов температура у Тормоза?

— Много, Володя, много… Тридцать девять, по-моему… А что?

— Хорошо, что не сорок, — сказал Гульченко, — а то это давало бы пищу для определенных размышлений, не правда ли, Алексей Генрихович?

— Да ну тебя, нашел время шутить! — обиделись в трубке. — Тебе же говорят: заболел человек, надо прикрыть брешь… У вас сколько еще пунктов из сегодняшнего списка осталось?

— Пятнадцать, — соврал Гульченко.

— Ну и ничего! — бодро воскликнул Кратов. — У Тормозина всего трое неохваченных носителей осталось, так что это не слишком обременит вас с Ромтиным…

Ага, подумал Гульченко. Тебя бы заставить поездить по адресам с утра до вечера, поглядел бы я, как бы ты относился к каждому лишнему «пункту в списке»…

Значит, прощай, спокойный вечер. А я-то, дурак, раскатал губы: с младшим физикой позанимаемся, кран на кухне починю, а то он уже не просто протекает, а течет, как дырявое ведро… да и не помню уже, когда в последний раз нормально'смотрел «ящик»… А ведь сегодня, между прочим, суббота. Все люди отдыхают.

— Сверхурочные-то хоть будут? — спросил он вслух.

— Как положено, — быстро откликнулся голос в трубке. — Тебе как — деньгами или натурой… то есть отгулами?

— Да на хрена мне ваши отгулы, Алексей Генрихович! — с досадой сказал Гульченко. — Если посчитать, сколько их у меня за последние полгода накопилось, то три года можно не работать!.. Только — когда? Мужики говорят: скоро и воскресенье для нас отменят… Это правда? Вы ничего такого не слышали?

— Врут, — все так же бодро сказал Кратов. Значит, не врут, сделал мысленно вывод Гульченко. — Ну, давай, Володь… Сведения о тормозинских кадрах я тебе уже скинул по комп-связи… Приятного аппетита!

И отключился.

— Да пошел ты, — сказал Гульченко в короткие гудки.

Взял вилку и с отвращением ковырнул застывший жир на котлетах.

Ромтин уже ждал его в машине. Судя по тому, с каким старанием он орудовал во рту зубочисткой, пообедал он прекрасно, в отличие от своего напарника. Еще бы: одно дело — столовка и совсем другое — домашняя стряпня.

Ромтин был местным и обедать ездил домой, как все порядочные люди. И после работы ему не приходилось, как столичным «раскрутчикам», болтаться два часа в полете, чтобы добраться домой.

Именно поэтому Гульченко его и недолюбливал.

Вообще, провинциалы всегда вызывали у него глухое подспудное раздражение. Даже если они были коллегами. Больше всего Гульченко бесило то, что «раскрутчики» из Дейска относились к работе не как к необходимой, хотя и неприятной обязанности, а как к интересному времяпровождению. Что-то вроде просмотра кинофильма в служебное время. И еще они никак не могли осознать, какая важная миссия на них возложена. Жизнь вдали от центра накладывала свой отпечаток, наверное. Им не верилось, что именно в их городишке может обнаружиться главарь всемирной террористической сети.

— Ну, как подзаправился? — спросил Ромтин, когда Гульченко плюхнулся на сиденье рядом с ним.

— Ком дабитюд [Как обычно (франц.). ], — мрачно ответствовал Гульченко.

— Чего-чего? — простодушно приоткрыл рот Ром-тин, и зубочистка опасно повисла в уголке его рта, рискуя выпасть.

«Вот деревня, — подумал Гульченко. — Колхоз „Напрасный труд“. Вслух пояснил: " — В том смысле, что бывает и хуже…

— А-а. — Ромтин наконец выплюнул изжеванную зубочистку в окошко дверцы. — А че ты никогда с собой «тормозок» не берешь?

— Чего-чего? — удивился, в свою очередь, Гульченко.

— «Тормозок», — повторил смущенно Ромтин. — Ну, бутерброды всякие… У нас тут так говорят…

Гульченко мысленно закатил глаза.

— Не люблю сухомятку, — сказал он. — Ты давай, не трать время, заводи драндулет… У нас, к твоему сведению, работы сегодня больше, чем блох на бездомном псе.

— Что, Генрихович нас на детский сад кинул? — осведомился Ромтин, вращая руль. — По плану-то вроде бы мы должны были по адресам работать…

— А адреса и остаются. И не только наши кровные, но и Тормоза. В количестве целых трех голов… Как минимум часа полтора работы.

— Тормоза? Витьки? — удивился Ромтин. — А сам-то он где?

— Слег в одночасье, — пояснил Гульченко, закуривая. — Лихоманка скрутила. Не вынесла душа поэта, как говорится…

— Странно, — пробормотал Ромтин. — Я ж его еще перед обедом видел, здорового и невредимого… Он, правда, чуть-чуть выпивши был, по-моему. Но еще вполне в норме…

— Тормозу заболеть — как плюнуть, — сказал Гульченко. — Небось рванул обедать в какую-нибудь забегаловку, по своему обыкновению. За обедом нагрузился до бровей, и температура сразу у бедолаги подскочила аж до сорока…

— Да-а-а, — грустно протянул Ромтин. — В принципе, я его понимаю… На такой работе, как у нас, не только спиться — умом тронуться запросто можно…

— Ты так думаешь? — усмехнулся Гульченко.

— А ты — нет?

— Ну, если бы все рассуждали, как ты и Тормоз, то некому было бы работать в моргах, на кладбищах, в «Скорой помощи»… А хирургам каково, а? Каждый день живых людей скальпелем на куски кромсать? Вот кому надо спиваться и с ума сходить!.. А у нас, по сравнению с ними, работа непыльная, я бы даже сказал, интеллигентная. Нервная, да, это бывает… А ты мне назови такую работу, которая была бы не нервной. — Ромтин угрюмо молчал. — И вообще, знаешь, у кого работа — самая тяжелая?

— Ну?

— У «Красной Шапочки» в метро…

— Какой еще «Красной Шапочки»? — не понял Ромтин.

— Так называют дежурных по эскалатору, — терпеливо пояснил Гульченко. — Есть такая должность в подземке. Сидит женщина в будке размером меньше дачного туалета у подножия эскалатора и следит за тем, как люди едут… Вверх-вниз. Вниз-вверх. И так — по восемь часов в день. Ни отойти лишний раз с рабочего места нельзя, ни книжку почитать, ни плеер через наушники послушать… Представляешь?

Ромтин неопределенно мотнул головой.

Ничего он не представляет, дубина, подумал Гульченко. Да он, наверное, и в метро-то ни разу в жизни не был. У них же здесь весь городской транспорт — только автобусы да такси.

— Это все хорошо, — сказал вдруг Ромтин. — Только куда мы едем-то сейчас, командир?

Гульченко чертыхнулся.

Достал комп-нот, воткнул соединительный штекер в аккумуляторное гнездо рядом с прикуривателем. Батареи были изношенные, и заряд их следовало экономить для тех случаев, когда рядом не окажется розетки электросети.

Экран выдал стандартную картинку меню.

Гульченко запустил комп-связь, просмотрел сообщение от Кратова и ругнулся еще раз, теперь уже нецензурно.

— Че там? — спросил Ромтин, не отрывая взгляда от дороги.

— Наколол меня Генрихович! — сообщил Гульченко. — Сказал, что тормозинских носителей всего трое, а оказывается, их — пять. И все живут в разных концах города!

— Бывает, — хмыкнул Ромтин. — С кого начнем? С наших или с Витькиных?

Гульченко пробежал взглядом по адресам. Потом вывел на экран электронную карту города и сделал привязку. На карте обозначилась вычурная фигура, наверняка не имеющая названия в геометрии.

— Мы где сейчас? — спросил Гульченко и, когда Ромтин назвал их местонахождение, распорядился: — Что ж, ближе всех вот этот пацан. Улица Акробатическая, дом восемнадцать, квартира сорок три.

Ромтин издал странный горловой звук.

— Ты чего? — покосился на него Гульченко.

— Какая-какая квартира? — спросил Ромтин.

— Сорок третья, — недоуменно повторил Гульченко.

— А фамилия его как? Не Пихто случайно?

— Пихто, — подтвердил Гульченко. — Дмитрий… А ты что — знаешь его?

Ромтин повернул к нему свое лицо, и Гульченко впервые увидел, как у его напарника дрожат губы.

— Еще б мне не знать! — сказал глухо Ромтин. — Это ж мой племянник. Сын сестры Светки то есть…

— Ну и что? — спросил Гульченко, швыряя окурок в окно. — В чем проблема-то?

— То есть как это — что? — удивился Ромтин. — По-твоему, Светка не знает, где я работаю? С ней наш номер с переодеванием в униформу врачей не пройдет!..

— Ну ладно, — сказал Гульченко. — Посидишь внизу в машине… Я как-нибудь сам управлюсь.

Ромтин вытер пот со лба, хотя в машине было не жарко.

— Да в конце концов не в этом дело! — сказал он…— Боюсь я: а что, если Димка окажется из этих… «невозвращенцев»? Светка же потом с ума сойдет! Да и я… Я ж его, Димку, тоже люблю как родного!..

— Ну и что ты предлагаешь? — осведомился Гульченко. — Не трогать твоего племянничка, а в списке против его фамилии поставить галочку? А если завтра нам попадется сын твоего лучшего друга? А послезавтра — твоя собственная дочка? Так и будем втирать очки начальству, да? А для чего мы работаем — ты забыл? По-твоему, это начальству надо спасти планету от теракта? А нас это не касается, потому что мы — люди маленькие, и нам благополучие наших родных и близких дороже безопасности всего человечества? И потом, с чего ты взял, что твой Димка станет тем самым исключением, на долю которого приходится каких-то несчастных два процента от общего числа?

Ромтин смущенно кашлянул:

— Да нет, Володь, ты меня не так понял… Я ж не против… Все — так все, это правильно… А дочка моя, кстати, под проверку не подпадает, Володь. Она ж у меня на год позже родилась…

— Ну а если бы она тоже числилась среди потенциальных носителей, что тогда? — устало поинтересовался Гульченко. — Небось ты бьг постарался всячески отмазать ее от проверки, верно? — Ромтин лишь молча поежился. — Ну вот, видишь… А мы еше удивляемся, почему люди вставляют нам палки в колеса! Если уж сами мы…

Не договорив, он махнул рукой. Некоторое время они ехали молча. Ромтин первым нарушил тишину.

— Слушай, Володь, — сказал он. — Вот ты — человек столичный… и приближенный к руководству, наверное… Может, ты в курсе, почему мы действуем тайно, как какие-то бандиты или шпионы? Разве нельзя было сразу объявить народу: так и так, мол, граждане, имейте сознательность, помогите отыскать опасного преступника, который угрожает отправить вас всех на тот свет?.. Думаешь, народ бы не понял?

Гульченко пожал плечами:

— Может, и понял бы… — после паузы сказал он. — Только ты не учитываешь последствий.

— Каких последствий?

— А ты представь, что в один прекрасный день мы все-таки наткнемся на этого гада, засевшего в ком-то из носителей… ну, может быть, не обязательно мы, а кто-то из наших… Допустим, что нам удастся расколоть его на признание и вовремя обезвредить ту хреновину, которую он где-то заложил… А дальше что? Приборчик-то, которым мы пользовались, уже не останется без дела. Только потом его будем применять не мы, а какие-нибудь специальные органы, которые обязательно будут созданы. И не с целью поиска преступников, а для реинкарнации выдающихся личностей, позарез нужных человечеству. И тогда получится, что кому-то станет можно жить по несколько жизней, а кому-то — всего одну, да и ту — в таких жалких условиях, что ее и жизнью-то назвать нельзя… Будет ли терпеть это народ?

— Будет, — сказал уверенно Ромтин. — А куда он денется? Вон сейчас медицина чего только не добилась: и сердце пересаживают, и рак в запущенной стадии лечат… Я где-то читал, что даже искусственные конечности насобачились изготовлять один в один, не отличишь от настоящих… А кому эти операции доступны? Простым смертным, что ли? Все знают, что им это не по зубам, — и ничего… Мрут, как мухи, и молчат. Так же и с реинкарнацией будет…

О-хо-хо, подумал Гульченко. Какой тяжелый случай социальной наивности мне сегодня попался.

— Далеко еще нам? — спросил он, чтобы перевести разговор на другое.

— На следующем перекрестке — направо, дом будет третий от угла, — неохотно сказал Ромтин.

Гульченко протянул руку к заднему сиденью и вытащил из большой сумки маскировочное облачение: белый халат и шапочку с красным крестом.

— К самому подъезду машину не ставь, — попросил он. — А то бывают умники: увидят, как из машины человек в белом халате выходит, и детей прячут…

— Светка не такая, — заявил Ромтин.

Но все-таки высадил Гульченко, не подъезжая к дому.

Когда Владимир уже открыл дверцу, Ромтин дрогнувшим голосом вдруг попросил:

— Володь, только ты… в общем, если с Димкой будет что-то неладно, вызывай меня. Один ты с моей сеструхой не управишься: она, когда злится, сама себя не помнит…

— Не переживай, — хлопнул его по плечу Гульченко. — Все будет нормально.

Однако, уже поднимаясь в лифте он на всякий случай снял с предохранителя парализатор.

Вернулся Гульченко довольно быстро. Но Ромтину эти минуты показались вечностью. Он успел выкурить полпачки сигарет, представляя самый страшный исход проверки Димки.

Что, если именно в его племяннике будет обнаружено сознание главаря «Спирали»?.. Изуродуют же парнишку потом на допросах, сделают инвалидом на всю жизнь!..

— Ну как? — спросил он, едва щелкнул замок дверцы. Гульченко неторопливо сел в машину, аккуратно закрыл за собой дверцу и только после этого сказал будничным голосом:

— Все нормально. Мальчик — чистый.

— Ф-фу! — выдохнул Ромтин с облегчением. — А Светка как себя вела?

— Вполне прилично, — сообщил Гульченко. — Даже чаю предлагала… с клубничным вареньем…

В его словах был какой-то скверно пахнущий подтекст, но Ромтин не стал придираться.

— Она у меня такая! — с гордостью сказал он. — Гостеприимная баба! И мужик у нее — тоже, кстати, Володя, — мировой парень… Жалко, что его дома не было, а то бы он тебе не чаю, а чего-нибудь покрепче предложил…

Гульченко мысленно усмехнулся.

«Мировой парень» как раз был дома. И, в отличие от своей супруги, проявил полное нежелание пускать на порог «какого-то хмыря в белом халате», пусть он будет хоть главным врачом всего Сообщества. «Мы врачей не вызывали! — орал, надсаживаясь, он. — И ребенка своего я вам, сволочам, не отдам! Даже с санкции прокурора!»

Чтобы сломить сопротивление негостеприимного хозяина, Гульченко пришлось прибегнуть к парализатору. И, видимо, в этот момент «раскрутчик» был так страшен, что сестра Ромтина испугалась и безропотно разрешила «осветить» фонариком своего Димку…

Не слушая своего напарника, у которого, видимо, нервная разрядка проявлялась в безудержной болтовне, Гульченко вывел на экран комп-нота список носителей и стал аккуратно заполнять напротив фамилии Пихто графу «Сведения о ноо-матрице».

— Ну и кто там у него был? — вдруг осведомился Ромтин.

— В смысле? — не понял Гульченко.

— Я имею в виду, у Димки… Кто в нем сидел!

— А какая разница? — пожал плечами Гульченко.

— Да так, — смутился Ромтин. — Интересно же… Недавно мой старший сын одну компьютерную игрушку приобрел. «Электронный гороскоп» называется… Знаешь такую? Правда, это не совсем игрушка… Вводишь свою дату рождения, и программа автоматом выдает тебе все сведения о твоем характере, возможной судьбе, чего тебе больше всего следует бояться и о прочей ерунде… Но есть там и раздел «Прошлые жизни». Я из любопытства к себе примерил, так там такое оказалось — волосы на голове шевелятся!.. Оказывается, я был и палачом в Средние века во Франции, и аборигенкой в какой-то Бушмании в девятнадцатом веке, и испанским королем даже!..

— Ну, твоему племяннику в этом плане не повезло, — усмехнулся Гульченко. — Ни палачей, ни королей… Дорожный рабочий ему попался, из Интервиля. Лорент Василий Яковлевич, пятьдесят пять лет…

— Да-а? — с некоторым разочарованием протянул Ромтин. — А как его угораздило богу душу отдать?

— Глупее не придумаешь, — махнул рукой Гульченко. — Вернулся домой из вечерней смены, поел и лег спать. А под окном какой-то молодняк сходку устроил. С музыкой на весь двор, дикими воплями и битьем пустых бутылок… Ну, Василий и выглянул в окно урезонить хулиганов. А кто-то из них возьми да и запусти в него еще не разбитой бутылкой. И прямо в темечко…

— Ты его проверил по базе данных?..

— Еще там, в квартире. Все сошлось… Ладно, поехали дальше, напарник. Треугольный проспект, двадцать один, квартира пять… Надеюсь, этот-то адрес тебе ничего не говорит?

Пока ехали на Треугольный, Гульченко пришлось испытать небольшой стресс. Ничего профессионального. Небольшая разборка с женой. На этот раз — по средствам связи в виде коммуникатора. Оказывается, эта стерва позвонила не для того, чтобы помириться после вчерашнего. Наоборот, она усиливала прессинг и закручивала гайки. Причем под весьма уважительным предлогом. «Ты когда зарплату получаешь?» — спросила она. «Будто не знаешь, — буркнул Гульченко. — Пора бы уже за двадцать лет выучить наизусть…» «А ты мне не хами! — раздалось в трубке так, что пришлось ее прижать к уху, рискуя раздавить ушную раковину, чтобы Ромтин не слышал, как муштруют его напарника. — Мало того, что ничего по дому не делаешь, так еще и деньги не носишь!.. А детям, между прочим, надо обуваться-одеваться!.. У Витюши ботинки на ладан дышат, а Машеньке в лицее сказали, что если она завтра не принесет плату за два месяца, то может вообще не приходить больше!..» «Постой, постой, — ошеломленный таким напором, пробормотал Гульченко. — Мы же две недели назад ликвидировали все долги за лицей». — «А у них новые правила! — выкрикнула жена. — И деньги они теперь берут за два месяца вперед!.. В общем, так: без денег сегодня домой не приходи! Ты все понял?» И, прежде чем Гульченко успел что-либо сказать, бросила трубку.

До зарплаты оставалось несколько дней. Самое паршивое время для того, чтобы занимать деньги у товарищей по работе. Значит, остается два варианта: либо ограбить банк… с особым цинизмом, при исполнении служебных обязанностей, либо звонить в лицей и упрашивать директрису, эту мымру с замашками английской королевы, отложить исполнение угрозы хотя бы до следующего понедельника. Лицей был престижным, засунуть туда Машку стоило в свое время массу времени, денег и нервов, и поэтому терять его не хотелось. Витюшка-то перебьется… в крайнем случае заклею ему туфли каким-нибудь суперклеем…

Настроение было безнадежно испорчено.

А Ромтин пел. Гнусавил себе под нос что-то своим сиплым голосом, которым только малышей пугать по ночам. И настроение у него, чувствуется, было превосходное.

— Слышь, напарник, — неожиданно для себя сказал Гульченко. — Ты случайно «зеленью» не богат?

— Зеленью? — перестал зудить мотивчик Ромтин. — Ты что — решил вегетарианцем заделаться?

Тьфу ты, мысленно сплюнул Гульченко. Вот что значит — сюда еще не ступала ни одна нога человека. Ни левая, ни правая, ни обутая, ни босая…

— Я имею в виду «хруст»., — пояснил он сквозь зубы. — Деньги. Бумажки с портретом президента. Теперь дошло?

— А-а-а, — уяснил Ромтин. И, держа руль одной рукой, полез в карман за бумажником. — Тебе сколько надо-то?

Гульченко сказал.

Ромтин аж крякнул, но деньги все-таки дал. Отслюнявил тщательно бумажку за бумажкой.

— До получки, — торопливо пообещал Гульченко.

— До ближайшей или до следующей? — проявил заскорузлый юмор Ромтин.

Валенок — что с него возьмешь?

А ведь я мог бы и не отдавать ему этот должок, вдруг пришло в голову Гульченко, когда он, бормоча слова благодарности, прятал деньги во внутренний карман. Взять, например, его на кукан… Ведь к сестре своей он не ходил со мной, так? Так. А ведь, если разобраться, это грубейшее нарушение инструкции. За такое уволить, конечно, не уволят, но выговорешник схлопотать можно запросто. А там, глядишь, и ежемесячной премии «за напряженные условия труда» можно лишиться… И если пригрозить, что заложу его начальству, да намекнуть, что если он забудет о том, что я занимал у него «башли»…

Тут Гульченко спохватился и пресек дурацкие фантазии.

Лучше я вот что сделаю, подумал он. Приеду домой, выслушаю очередной концерт своей стервы, а потом швырну небрежно деньги на стол и демонстративно уйду из дома. Пить пиво в соседней забегаловке… Пусть ее совесть заест…

— Приехали, — объявил Ромтин, прерывая работу воображения своего напарника. — Как заказывали: Треугольный, очко…

— К-какое еще очко? — не сразу врубился Гульченко.

— То самое… карточное. Двадцать один… — расплылся в улыбке Ромтин.

По подъезду можно было предположить, что в пятой квартире обитают отнюдь не миллионеры. И даже не управляющие банком.

Стекло внутренней двери было разбито, и осколки хрумкали под каблуком. Ржавые почтовые ящики были исковерканы мощными ударами чего-то тяжелого, межпанельные стыки грозили обвалом штукатурки, а стены были украшены самодеятельной росписью, в основном на нецензурные темы.

«Второй этаж», прикинул Гульченко и решил не рисковать пробовать лифт на прочность.

— Кто там будет: мальчик или девочка? — хрипло спросил сзади Ромтин.

Он всегда почему-то этим интересовался. Как будто не все равно, какого пола носитель!..

— Анекдот слышал? — бросил, не оборачиваясь, Гульченко. — Грузину в роддоме говорят: «Поздравляем, у вас родился ребенок». — «Малчик?» — «Нет». — «А кто-о?!»

Они достигли площадки второго этажа, и тут их ждал сюрприз.

Дверь пятой квартиры была стальной. Возможно, даже пуленепробиваемой. Если не удастся уговорить хозяев открыть ее, то придется убраться несолоно хлебавши. Такую броню не выбьешь плечом с разбега, как иногда приходилось делать в других домах.

Гульченко застегнул халат на все пуговицы, достал фальшивое удостоверение санэпидемнадзора и позвонил три раза.

Дверь почему-то открыли сразу, даже не спрашивая, кто заявился.

Гульченко мысленно перекрестился и шагнул внутрь, без особой наглости, но и без лишней застенчивости оттесняя в прихожую молодую и довольно миловидную женщину, на которой почему-то ничего не оказалось, кроме весьма легкомысленного пеньюара.

— Постойте, постойте, — спохватилась она. — Вы кто такие?

Да уж наверняка не твой хахаль, захотелось сказать Гульченко, но он лишь вытянул перед собой руку с удостоверением и сообщил:

— Служба профилактики эпидемий, гражданочка. Где ваш ребенок?

Прихожая являла собой разительный контраст с интерьером подъезда. Блестящий от свежей мастики паркет, натуральные ковры, хрустальная люстра, мебель из дорогого дерева… Откуда-то из недр квартиры доносилось явно неумелое бренчание на пианино одной и той же унылой гаммы.

— Дома, — растерянно сказала женщина. — Музыкой занимается. С учительницей… А что такое?

— Мы должны обследовать вашего ребенка на икс-вирус, — сурово сказал Гульченко. — Процедура займет всего несколько минут…

— Но мы сейчас не можем, — возразила женщина. — Во-первых, ко мне вот-вот должны прийти гости, а во-вторых… Послушайте, а нельзя перенести эту процедуру на завтра? Мы даже можем сами прийти к вам в поликлинику… в любое время…

«Гости», усмехнулся про себя Гульченко. Интересно, каких гостей встречают в неглиже?

— Нет-нет, Ирина Витальевна, — поднял он руку. — Не будем торговаться, мы же не на базаре, правда? Если бы вы хотели, вы бы давно прошли эту проверку. Как все нормальные люди. Вам ведь присылали повестки, верно? Но вы не отреагировали… И нам ничего не осталось, кроме как посетить вас на дому. Что ж, по-вашему, мы зря ехали, что ли? А ведь, между прочим, у нас, кроме вас, еще полным-полно адресов…

Он двинулся решительно на женщину, но та осталась стоять на месте, и лицо ее застыло презрительной маской. Даже тот факт, что Гульченко назвал ее по имени-отчеству, никак не повлиял на нее.

— Вы русский язык понимаете? — спросила она. — Я же сказала вам, что сейчас у меня абсолютно нет времени…

— А вы нам и не нужны, — вмешался из-за спины Гульченко Ромтин. — Нам ваш мальчик нужен!

Остолоп! Молчал бы лучше в тряпочку!..

— Мальчик? — округлила глаза женщина. — Ах, вот оно что!.. Вы даже не знаете, что у меня — дочка, а не сын! Может, вы вовсе не врачи, а прохиндеи какие-нибудь? А ну, выметайтесь по-хорошему, пока я в ОБЕЗ не позвонила!..

— Звоните, — не двигаясь с места, посоветовал Гульченко, сжав зубы. — В ОБЕЗе вам вправят мозги на место. И не забудьте упомянуть, что вы числитесь в списках граждан, злостно уклоняющихся от выполнения предписаний закона!..

— Да как ты смеешь, скотина? — взвизгнула хозяйка. — Кто тебе дал право разговаривать со мной таким тоном?!. Да ты знаешь, кто мой муж?

— Кто? — хладнокровно осведомился Гульченко, нащупывая под халатом рукоятку парализатора.

— Прокурор города! — с вызовом сказала женщина. — И если вы немедленно не покинете мою квартиру, то вас завтра же уволят к чертовой матери!..

— Че ж ты врешь-то, гражданочка? — с укором просипел из-за спины Гульченко Ромтин. — Городского прокурора я знаю, и где живет он, я тоже знаю…

Гульченко незаметно, но ощутимо пихнул его локтем в живот, и Ромтин осекся.

— Мой напарник прав, Ирина Витальевна, — все тем же ровным тоном сказал Гульченко женщине. — Муж ваш, Кеворков Олег Иванович, — вовсе не прокурор, а владелец фирмы по пошиву женского белья, и в данное время он находится в другом городе, где ведет деловые переговоры с поставщиками… Поэтому не морочьте мне голову и не вздумайте оказывать сопротивления, поскольку по закону я имею право…

Внезапно входная дверь отворилась, ударив Ромтина в спину, и на пороге возник дородный мужчина лет пятидесяти, в дорогом костюме, с какими-то пакетами, свертками и огромным букетом роз. Он добродушно осведомился:

— Что за шум, а драки нет? Ируся, с кем ты тут так ожесточенно споришь?

— Пашенька, милый! — взмолилась женщина. — Разберись с этими коновалами!.. А то явились — не запылились: дайте им проверить ребенка на какой-то там вирус!.. И еще хамят!..

Толстяк нахмурился:

— Какие могут быть медицинские проверки на дому? Кто вы такие? Из какой поликлиники? Предъявите документы!

Гульченко почесал затылок.

Вообще-то, это был у них с Ромтиным условный знак. Если Гульченко чесал затылок, Ромтин, прикрываясь его спиной, доставал парализатор и стрелял по осмелившимся оказывать сопротивление проверке.

Однако на этот раз, вместо того чтобы уложить эту бабу в пеньюаре и ее любовника, напарник вдруг прошептал на ухо Гульченко:

— Уходим! Это действительно прокурор города!..

Но Владимир уже дошел до той стадии, когда сломить сопротивление пытающихся помешать ему становится делом принципа.

— А по мне — хоть генеральный прокурор! — громко объявил он. — Я думаю, что он не захочет, чтобы о его связи с чужой замужней женщиной узнала местная пресса… Не так ли, господин служитель закона?

Служитель закона опасно налился кровью и шумно задышал.

— Где девочка? — спросил Гульченко и сделал шаг вперед.

— Вот тебе! — Женщина сделала непристойный жест. — Я вам ее не отдам!..

А потом открыла одну из дверей, выходивших в прихожую, и крикнула:

— Гоша, иди-ка сюда!

В прихожую выбежал огромный ротвейлер с красными глазами и, оскалив желтые клыки, грозно рыкнул на Гульченко и Ромтина. Если бы женщина вовремя не перехватила его за ошейник, он бы сразу бросился на незнакомцев.

Гульченко замер.

Собак он не любил с детства. Больше того, он до сих пор их боялся, хотя тщательно скрывал этот позорный страх.

Остатками здравого смысла Гульченко прикинул расклад: на Ромтина уже надежды нет, а пока он сам будет выцарапывать парализатор из-под халата да пока нажмет курок, ротвейлер уже успеет сбить его с ног… И еще неизвестно, быстро ли подействует парализант на такую гору мяса и костей…

— Убирайтесь! — приказала женщина тоном, не терпящим возражений. — Вон отсюда, я сказала!..

«Раскрутчики» выдавились из квартиры задом, опасаясь повернуться спиной к жуткому оскалу Гоши.

Уже оказавшись за порогом, Гульченко попробовал последнее средство:

— Своим отказом вы ставите себя вне закона, гражданка Кеворкова! Ваша дочь может быть больна опасной болезнью, которая угрожает не только ей, но и другим детям!.. Вы что, не хотите ей помочь? И вам не жаль тех детей, которые могут от нее заразиться?"

— Моя дочь. — язвительно возразила хозяйка квартиры, — ничем не больна! А что касается других детей, то это ваша проблема!.. Вам за это деньги платят, в конце концов!

И захлопнула дверь.

До машины Гульченко шел молча. Сдерживал себя, не обращая внимания на Ромтина, который именно сейчас вздумал изливать вслух свое возмущение несознательностью отдельных граждан.

И только оказавшись в кабине, Гульченко повернулся к своему помощнику и прошипел:

— Заруби себе на носу, дубина, раз и навсегда!.. Когда я говорю: не встревай со своими идиотскими репликами, твоя задача — выполнять мои указания! И стрелять по моему знаку!.. Понятно?

— Да ты что, Володя? — оторопел Ромтин. — При чем тут я? Кто ж знал, что у этой стервы сам городской прокурор в любовниках ходит? И оН мог вспомнить в любой момент, что я работаю в ОБЕЗе, а не в «Скорой помощи»… Сам подумай: шум бы поднялся на весь город…

Гульченко взял его за грудки и сказал размеренно, чуть ли не по слогам, как дебилу:

— А мне плевать и на прокурора, и на шум, и на тебя тоже! Я вижу: ты не усек еще, в чем специфика нашей работы. А специфика такова, напарник: мы должны обследовать каждого носителя. Понимаешь? Каж-до-го!.. И если при этом потребуется нарушить любой закон, то мы его нарушим!.. Пусть эта сука в пеньюаре не радуется, что избавилась от нас! Потому что теперь мы начнем настоящую охоту на ее дочку и не оставим ее в покое до тех пор, пока не просветим реинкарнатором!.. Уяснил?

— Уяснил, — пробормотал Ромтин. Очень странным тоном пробормотал…

О чем он думал в тот момент, неизвестно. Но только на следующий день он не вышел на работу. Заболел. Высокая температура, кашель, насморк. Типичный грипп, в общем…

Не иначе заразился от Тормозина.

Глава 7. ОСТАВШИЕСЯ НА ПЕРРОНЕ

— Господи, Сашут, если бы ты знал, как я счастлива, что ты вернулся! — говорит Татьяна, с умилением наблюдая, как я уплетаю уже вторую тарелку манной каши. — Я ведь была готова руки на себя наложить!.. До сих пор смотрю на тебя — и глазам своим не верю!.. Как ты себя чувствуешь? Нигде ничего не болит?

Густая каша забивает рот не хуже кляпа, и я лишь мотаю головой.

Татьяна не случайно так настойчиво интересуется моим состоянием здоровья. Люди Астратова запудрили мозги этой женщине трагической историей о похищении меня негодяями, наживающимися на торговле детьми. В соответствии с этой легендой негодяев вовремя отловили и отдали под суд, а меня пришлось срочно госпитализировать, поскольку мои похитители, будучи садистами, издевались над бедным ребенком (видите свежий шрам на его руке?) и занесли мне очень опасную инфекцию… Да, мы понимаем, Татьяна Сергеевна, что должны были известить вас об этом… Но не судите нас строго: врачи предписали мальчику абсолютный карантин, и вы все равно не могли бы навестить его… Да и неважно это теперь, верно? Главное — что сейчас он в полном порядке… да он и не помнит почти ничего из того, что с ним было, — психологи решили, что так будет лучше, и провели соответствующий курс гипнообработки… Но, разумеется, если у вас возникнут какие-либо опасения по поводу его здоровья — как физического, так и психического, — не стесняйтесь, звоните… запишите, пожалуйста, номер нашей «горячей линии»…

Поэтому Татьяна и не может успокоиться до сих пор, и, когда она со мной, я чувствую себя так, будто меня просвечивают рентгеном.

Что ж, придется с этим смириться. Как и с противной манной кашей и прочими компонентами детского бытия.

В принципе, притворяться ребенком — не очень сложно. Надо лишь не забывать несколько простых вещей. Во-первых, всех взрослых следует называть либо по имени-отчеству, либо с добавлением слов «тетя» и «дядя». Во-вторых, надо проявлять интерес к любым предметам, которые могут быть использованы в качестве игрушек. И, в-третьих, время от времени следует ляпать какую-нибудь явную глупость, которая почему-то вызывает у взрослых, особенно у женщин, умиленные улыбки.

— Ну, давай, заканчивай завтракать, малыш, и будем собираться, — торопит меня Татьяна. — Нам же сегодня идти в детский садик, ты не забыл?.. — Протянув над столом руку, она ласково треплет мои мягкие волосы. — Ты соскучился по ребятишкам, Сашут?

Угу, думаю я, вспоминая свой опыт пребывания среди сверстников сразу после реинкарнации. Просто пылаю любовью к этим малолетним извергам. И особенно — к Борьке Савельеву с его лопаткой, которой он пользуется как инструментом для наставления синяков своим ближним.

Но иронию я, естественно, оставляю при себе, а сам глубокомысленно киваю.

— Ну и хорошо, — расплывается в улыбке Татьяна. — Тогда идем одеваться…

На улице тепло и солнечно. Трудно поверить, что всего через несколько дней этот великолепный, суетливый, беззаботный мир может перестать существовать.

И кто знает, может быть, вскоре на месте этих зданий образуется радиоактивная пустыня. Или нагромождения застывшей вулканической лавы. Или мутное море будет плескаться до самого горизонта…

А что станет с людьми, которые спешат сейчас по своим делам: кто — на заводы, кто — в больницу, кто — в школы и детские сады? Неужели этой крохотульке, старательно ковыляющей вслед за своей матерью, которая сама еще — молоденькая девчонка, дано испытать боль и смерть? Неужели вот этот серьезный мужчина с портфелем будет метаться среди горящих руин, пытаясь найти своих родных, погребенных под бетонными обломками? А вон той старушке, которая печально взирает в окно на мир, так и суждено погибнуть в полном одиночестве, потому что в минуту опасности все будут спасать себя и своих близких, а у нее не осталось — или не было вообще — ни мужа, ни детей, ни внуков?..

Перестань, приказываю я себе, спохватившись. Самое лучшее теперь для тебя — забыть об этом и старательно наслаждаться каждой минутой своего нового бытия. Конечно, полностью забыть о таком невозможно, но постарайся хотя бы не отравлять праздник жизни другим…

На пересечении нашей улочки с проспектом стоит киоск мороженого, а рядом с ним — информационное табло, непрерывно транслирующее новости со всего мира.

— Мама, — прошу я, повинуясь внезапному импульсу, — купи мне моложеное…

Вернувшись «домой», я совсем забыл, что уже «умел» выговаривать «эр». Решил, болван, изобразить дефект речи для пущей убедительности!.. Ну и переборщил. Хорошо, что «мама» отнесла это к последствиям моего «пребывания в лапах бандитов»…

Татьяна удивленно смотрит на меня. Наверное, настоящий Саша Королев никогда не просил мороженого по дороге в детский сад, но, видно, сегодня тот день, когда она готова исполнить все мои желания и прихоти:

— Хорошо, Сашут… Только постарайся не закапать шоколадом свою белую рубашечку, ладно? А то я потом ее не отстираю…

Пока Татьяна стоит в небольшой очереди к киоску, заботливо вцепившись в мою ручонку (наверное, несчастной женщине еще долго будет казаться, что главное — всегда держать свое чадо за руку, и тогда с ним ничего не случится), я изучаю новости на инфотабло.

И убеждаюсь в том, что ничего из ряда вон выходящего в мире не случилось. Нет ни единого сообщения, в котором говорилось бы о массовой реинкарнации, об угрозе Дюпона или о деятельности Раскрутки.

Значит, отпустив меня, Астратов посчитал, что благотворительность на этом может закончиться и мир не должен узнать о своей возможной гибели. Что ж, этого и следовало ожидать. Уж если смертельно больному человеку, по канонам медицинской этики, нельзя сообщать, что он обречен, то в отношении всего человечества это тем более никто не будет делать. И, наверное, даже если информация о надвигающейся опасности просочится на страницы газет и на экраны, то власть имущие будут с гневным возмущением опровергать «дутую сенсацию»…

Подожди, подожди, а это что?

«В РАМКАХ РЕГЛАМЕНТНОГО ОБСЛУЖИВАНИЯ И ТЕКУЩЕГО РЕМОНТА СЕТЕЙ ЭНЕРГОСНАБЖЕНИЯ… С НУЛЯ ЧАСОВ ДЕВЯТОГО ДО НУЛЯ ЧАСОВ ДЕСЯТОГО СЕНТЯБРЯ СЕГО ГОДА… НА ВСЕЙ ТЕРРИТОРИИ СООБЩЕСТВА БУДЕТ ПРЕКРАЩЕНА ПОДАЧАЭЛЕКТРИ-ЧЕСТВА… ДЕНЬ ДЕВЯТОГО СЕНТЯБРЯ ОБЪЯВЛЯЕТСЯ НЕРАБОЧИМ ДНЕМ В СЧЕТ ПЕРВОГО ВЫХОДНОГО ДНЯ ОКТЯБРЯ… ПРОСЬБА СОБЛЮДАТЬ ПОРЯДОК И СПОКОЙСТВИЕ… ЗАБЛАГОВРЕМЕННО ПОДГОТОВИТЬ СЯ К ОТКЛЮЧЕНИЮ, КОТОРОЕ БУДЕТ ПРОИЗВОДИТЬСЯ ВЕЕРНЫМ МЕТОДОМ… ПО ВСЕМ ВОПРОСАМ ОБРАЩАТЬСЯ ПО „ГОРЯЧЕЙ ЛИНИИ“… КОНТАКТНЫЙ НОМЕР СВЯЗИ…»

Хм, вот тебе и первая ласточка. Девятое сентября — это день, в который Дюпон обещал уничтожить планету. Видимо, руководство страны посчитало необходимым принять дополнительные меры, чтобы избежать предстоящего теракта. По словам Астратова, некоторые эксперты придерживались мнения, что припрятанное взрывное устройство может быть активировано не автономным таймером, а посредством команды извне — через компьютерную сеть, например. Кроме того, если акция Дюпона направлена на то, чтобы искусственно вызвать стихийное бедствие, то отключение электричества позволит избежать массовых пожаров, а следовательно, снизит количество вероятных жертв… Мера, конечно, беспрецедентная, и «горячая линия» наверняка раскалится добела от звонков… Хотя по указанному номеру могут установить автоответчик, который будет посылать казенным голосом всех любопытных подальше. И вряд ли это распространяется только на Сообщество. Лично я бы постарался обесточить в роковой день весь мир…

— Держи мороженое, сынок… Пломбирчик, твой любимый!..

Татьяна протягивает мне блистающую разными цветами упаковку из тонкой фольги.

— Спасибо, мама, — как подобает воспитанному мальчику, благодарю я и с наигранным вожделением принимаюсь разворачивать обертку.

На самом деле терпеть не могу все эти мороженые, шербеты, халву, конфеты и прочие сладости. Но иначе я не мог узнать новости — и это еще один минус статуса неполноправного члена семьи. Я усвоил, что мне нельзя включать утром телевизор, потому что времени и так нет, нужно быстрее завтракать и собираться К тому же не стоит забивать свою маленькую головку информационным мусором: ты все равно ничего в этом не поймешь, Сашут, вот подрастешь еше немного—и будешь смотреть все, что хочешь…

— Ну, пойдем, Сашут, пойдем, — торопит меня Татьяна. — А то я опять опоздаю на работу…

— А почему — опять? — задаю я очередной дурацкий вопрос, через силу вкушая приторно сладкий батончик, покрытый толстым слоем шоколадной глазури. — Ты что — без меня опаздывала на работу?

— Что ты сказал?! — ужасается Татьяна. — А ну, повтори!..

Она останавливается, словно врезавшись в невидимую стену, и разворачивает меня лицом к себе. Черт, а что такого я ей ляпнул?

— Я спросил… — начинаю я, и тут до меня доходит, что так поразило мою «маму».

— Ну-ну, продолжай, — подбадривает меня Татьяна, завороженно наблюдая за движениями моих губ, испачканных липкой смесью.

— …почему ты сказала, что опять опоздаешь на р-работу, — обреченно заканчиваю я.

Слово — не воробей, как говорится. Можно лишь чуть-чуть компенсировать свой промах, преувеличенно р-раскатисто пр-роизнося эту пр-роклятую букву!..

— Саша! — восклицает Татьяна со слезами на глазах, впервые на моей памяти называя меня именно так, а не похожим на собачью кличку сокращением. — Сыночек мой сладкий!.. Какой ты у меня молодец!.. Ты же научился выговаривать букву «эр», да так чисто!..

Наклонившись, она порывисто притягивает меня к себе и покрывает быстрыми поцелуями шею и щеки.

Ничего, кроме неловкости, я от этих проявлений материнской любви не испытываю.

Но в дальнейшем стараюсь вести себя подобающе своему возрасту. Покоряться буксировке за руку этой энергичной женщиной, которую должен называть своей мамой, лизать осточертевшее мороженое, глазеть по сторонам, время от времени поднимать с тротуара то красивый камушек, то оброненную кем-то монетку и не слушать наставлений Татьяны, которыми она пичкает меня на ходу…

И в какой-то момент я внезапно чувствую, что доволен такой ролью.

Я больше не тот сотрудник Инвестигации, который устал от бесконечной погони за чудесами и аномалиями, и не тот нештатный агент Раскрутки, который выполнял задание по поимке злодея, покусившегося на безопасность планеты, и не тот взрослый мужчина, который ничего не сделал в своей жизни лично для себя, а потому был обречен на одинокую старость, тихое пьянство в домашних условиях и, в конечном итоге, на казенные похороны без рыдающих родных и близких. И я все больше осознаю себя не Владленом Сабуровым, а Сашей Королевым, мальчиком, который в страшные мгновения всеобщей гибели будет не один, а со своими родителями…

Разве это не счастье?

Из состояния эйфории меня выводит тяжелый топот за нашей спиной.

По тротуару, задыхаясь, несется мужчина. Галстук его съехал набок, одна пола голубой рубашки вылезла из-под брючного ремня, растрепанные волосы прилипли к потному лбу. На лице бегуна написано такое отчаяние, будто его преследует маньяк с окровавленным ножом. Однако какие-либо признаки погони позади него не наблюдаются.

А что, если этот тип догоняет нас? Меня мгновенно прошибает холодный пот. Неужели у Астратова что-то стряслось и я срочно понадобился ему?!.

Однако спринтер-любитель проносится мимо нас с Татьяной, не сбавляя хода, и, огибая прохожих, устремляется дальше.

Милый, милый, смешной дуралей — ну куда же, куда он гонится?.. Ах, вот куда…

На автобусной остановке, метрах в пятидесяти от нас, в небесно-голубой «Страйзер» неторопливо входят последние пассажиры.

Не успеет, бедняга: уже предупреждающе мигает желтым светом сигнал поворота… Сейчас зашипят, смыкаясь, створки дверей — и автобус тронется. Другой бы давно сдался и махнул рукой: в конце концов, не последний же это автобус, через несколько минут подойдет другой, — но человек в голубой рубашке с непонятным упрямством ускоряет бег, и вот уже он перестает уклоняться от столкновений с встречными, так что тем самим приходится уворачиваться от него, и вот уже кого-то он толкает в спину, и кричит что-то сердито при этом, и вот уже катятся по асфальту яблоки и апельсины, сбитые им с уличного лотка неосторожным движением…

А мужчина все бежит.

Он бежит так, словно от того, успеет он на автобус или нет, зависит его жизнь, и эта ситуация заставляет меня вспомнить кое-что похожее, и враз пропадает ощущение безоблачного счастья ребенка, вернувшегося после долгой разлуки к своим родителям, и я вдруг с ужасом понимаю, что совершил глупость, заставив Астратова исключить меня из списка участников операции.

Зачем я это сделал, зачем? Я должен быть с теми, кто, как этот не сдающийся бегун, до конца борется за спасение людей!.. Предатель — вот кто я теперь!.. Предатель и дезертир!..

Словно желая наградить бегуна за его упорство, «Страйзер», уже закрывший две входных двери из трех и наполовину выруливший с места посадки пассажиров, притормаживает на несколько секунд, держа открытой заднюю дверь, и этого времени мужчине хватает, чтобы на подгибающихся от усталости ногах влететь в открытую дверь и прыгнуть на последнюю ступеньку.

А те, кто, как я, наблюдал за этой отчаянной гонкой, еще долго стоят и смотрят автобусу вслед. Точно так же, как люди, оставшиеся на вокзальном перроне, провожают взглядами отправившийся поезд…

— Что с тобой, Сашут? — доносится сверху тревожный голос Татьяны. — Что же ты встал как вкопанный? Почему не доедаешь мороженое? И почему ты стал таким бледненьким? Тебе нехорошо?

Мне хочется ответить ей, что да, мне нехорошо, мне очень нехорошо, мне даже очень-очень плохо, но я говорю ей:

— Мы опоздали!..

— Ну что ты! — улыбается она. — Никуда мы с тобой еще не опоздали, сынок… У нас впереди еще много времени… Успеем, мой маленький, успеем…

За время моего отсутствия в детском саду не произошло особых перемен. И встречают меня там радушно, словно родного.

О том, где я отсутствовал столько времени, ни заведующая, ни Виктория Анатольевна, ни нянечки меня не расспрашивают. Либо их проинструктировали представители Астратова, либо Татьяна успела попросить, чтобы не травмировали расспросами ранимую душу ее сыночка — мол, он и так, бедняжка, столько перенес!.. Знала бы она, что именно мне пришлось повидать… Похуже всяких ужастиков про бандитов, похищающих и пытающих маленьких мальчиков!..

Зато детей никакими запретами остановить нельзя. Наоборот, наслушавшись от своих пап и мам сплетен про меня, они единодушно избирают меня героем дня. Окружив меня со всех сторон, трогают, словно желая убедиться, что это именно я, их Саша Королев, и пищат наперебой, как цыплята:

— А у нас теперь есть новенький! Его зовут Клим, и папа у него работает экскаватором…

— А где ты был, Саша? Ты лежал в больнице, да?

— А зачем тебя пытали? Ты что — нашел какой-нибудь клад и не хотел никому о нем говорить?..

— Да никто его не пытал! "Он просто долго болел ангиной!..

— А Виктория Анатольевна сказала, что у тебя очень опасная болезнь…

— А пока тебя не было, я тоже болел. Краснухой… Но меня не стали ложить в больницу, потому что от этой болезни не умирают…

— А ты будешь с нами играть в какую-нибудь игру?

— А помнишь Павлика, который ел бумагу? Он больше не будет ходить в наш садик, потому что его родители поехали жить в другой город и забрали его с собой…

Одна Ира Кеворкова почему-то не радуется моему возвращению и не принимает участия в спонтанной пресс-конференции. Наоборот, старается держаться как можно дальше от меня и смотрит на меня как на неверного муженька, бросившего ее на произвол судьбы с ребенком на шее. Ревнует, что ли, меня к обступившим девчонкам? Ох уж эти мне будущие женщины!..

На груди у Ирки болтается на медной цепочке игрушечный коммуникатор с аляповатыми кнопками на пластмассовом корпусе. Время от времени из коробочки раздается трель «вызова», напоминающая звонок древних, еще механических, будильников, и тогда Ира подносит коммуникатор к уху и, морща с напускной озабоченностью загорелый лобик, изображает разговор с невидимыми собеседниками…

Не проходит и часа моего пребывания в детском саду, как я считаю своим долгом заступиться за нее, потому что Борька Савельев, ничуть не утративший свой задиристый нрав, зажав Иру в угол, пытается сорвать с нее «коммуникатор» со словами: «Не будь жадиной-говядиной, Ирка!.. Поиграла немножко — теперь дай другим поиграть!»

Девочка, однако, не плачет, а довольно стойко сопротивляется грабителю.

— Не дам, — поджимает тонкие губки она. — Я тебя знаю, Борька, ты всегда все ломаешь!.. А меня потом будет мама ругать, потому что эту игрушку она подарила мне на день рождения, понятно?..

— Ну дай, дура, — злится Борька. — Лучше сама отдай — я же все равно у тебя отберу эту штуку!..

— Эй, ты, — говорю я в спину любителю чужих игрушек. — Борис-барбарис!.. А ну, отстань от нее! Ты что — никогда коммуникаторов не видел, что ли?

Борька оглядывается и тут же наносит мне удар локтем в лицо, но я начеку и, ловко уклонившись от удара, перехватываю руку и провожу подсечку.

Он обрушивается на паркетный пол с таким грохотом, что появление Виктории Анатольевны, а следовательно, и мое стояние в углу во время сончаса становятся неизбежными.

Тем временем Борька вскакивает, сжимая кулаки, и я готовлюсь к обороне, но он почему-то не решается атаковать.

Только изрекает ехидно:

— А я знаю, почему ты за нее заступаешься!.. Потому что ты влюбился в Ирку!.. И теперь я про вас всем расскажу, что вы — жених и невеста!..

— Да пожалуйста, — небрежно ответствую я. — Хоть объявление в газету давай!

Однако ирония моя до Борьки не доходит, и он мчится по коридору в направлении игровой комнаты с пронзительными воплями: «Сашка и Ирка — жених и невеста!.. Любовники! Они сейчас будут целоваться!»

Я оглядываюсь на Иру.

— Спасибо, Саша, — говорит она, пристально глядя на меня своими серыми, мышиными глазенками

Потом нехотя интересуется:

— А ты правда болел?

— Ага, — с чистым сердцем вру я.

— А чем?

Какие же они дотошные, эти существа в юбках!

— Геморроем легких, — небрежно сообщаю я. — И этим… остеохондрозом желудка!..

— Врешь! — расплывается в недоверчивой улыбке Ирка.

— Не хочешь — не верь, — пожимаю плечами я. И хвастаюсь, войдя в роль: — Мне одних уколов больше сотни сделали!..

— А в какой больнице ты лежал?

О господи! Вот кому — прямая дорога в «раскрутчики». Такая выжмет признание из любого допрашиваемого!..

Иногда хорошо быть маленьким. В той же ситуации, если бы мы были взрослыми, мне обязательно потребовалось бы поддерживать светский разговор. То есть врать, юлить, притворяться, говорить отвратительные шаблонные фразы…

А сейчас можно воспользоваться тем, что никаких норм этикета для детей не существует.

И я просто-напросто спасаюсь бегством от Кеворковой.

Через несколько часов после стычки с Борькой выясняется, что он затаил в душе обиду на меня и не прочь отомстить. Конечно, по-своему, по-детски, но месть эта заканчивается летальным исходом. Хорошо еще, что не для людей…

Обед уже подходит к концу, как вдруг этот юный мститель, проходя мимо, выхватывает у меня из-под носа стакан с компотом и с мерзкими ужимками принимается пятиться к выходу: мол, попробуй, отними! Нервы мои после событий последних месяцев, видно, стали совсем никудышными: вместо того чтобы разоружить хулигана спокойным, холодным презрением, я вскакиваю и бросаюсь в погоню за ним.

Не обращая внимания на окрики воспитательницы, мы выбегаем из столовой, и в холле, где устроен так называемый «уголок природы», я настигаю своего обидчика и хватаю его за рукав. Однако резким движением он вырывается — и одним махом опрокидывает стакан над ближайшим аквариумом, где мечутся золотистые и ярко-оранжевые рыбки.

Борька заливается довольным смехом и отплясывает танец победителя с пустым стаканом в руке. Но мне не смешно. Вода в.аквариуме мгновенно темнеет, словно туда вылили не клюквенный компот, а чернила. И в ту же секунду рыбки переворачиваются кверху брюхом и всплывают на поверхность, как разноцветные елочные игрушки. Все до единой…

— Посмотри, что ты наделал! — увещеваю я Борьку, указывая на рыбок. — Ты же убил их, засранец!..

Тут из столовой вылетает Виктория, и начинается правосудие.

Мне как отчасти пострадавшему попадает условно. В виде обещания пожаловаться матери. Наказание для Борьки более сурово (и справедливо). Во-первых, его ставят в угол на все оставшееся время до прихода родителей, и ни сончаса, ни прогулки ему сегодня не светит. А во-вторых, Виктория обещает потребовать от Савельевых-старших компенсации за ущерб, причиненный их балбесом живому уголку…

Слушая краем уха сердитое вещание воспитательницы и обиженное хлюпанье носом Борьки (оказывается, этот преступник тоже умеет плакать!), я созерцаю мертвых рыбок и пытаюсь взять в толк, каким образом сладкая фруктовая жидкость могла мгновенно покончить с живностью аквариума.

Надо будет как-нибудь полистать справочник по биологии, решаю я.

Но вот и сончас.

Виктория Анатольевна и Анна Жановна плотно прикрывают двери спальни, и вскоре снаружи через приоткрытое окно в спальню доносятся их отдаленные голоса. Видимо, сидят на скамейке в тени высокого тополя.

С противоположного конца здания, где расположена кухня, доносится приглушенное журчание воды — кухонный автомат убирает столы и моет посуду.

Некоторое время дети вокруг меня балуются, но потом усталость и сытый желудок дают о себе знать, и постепенно в спальне воцаряется размеренное сопение.

Сончас.

Отвернувшись к стене (моя кровать стоит в дальнем углу от входной двери), я не могу, да и не стараюсь заснуть.

Перед глазами возникает мужчина, который спешил на отходящий автобус. Потом — лица «взрослых детей», которых я видел в Доме. Аня Цвылева, Андрей Горовой, бригадир Чухломин, Бельтюков… Интересно, как бы они вели себя, если бы им сказали правду — всю правду, ничего не скрывая и не приукрашивая? Считали бы они себя тогда жертвами или благодарили бы судьбу за то, что их сознание не подчинилось импульсу «реинкарнатора», отказавшись вернуться в небытие?..

Неожиданно облака, неспешно плывшие в окне над крышами соседних зданий, ускоряют свой бег и мелькают стремительными, размазанными от скорости пятнами. Где-то я уже видел подобное. А, так это же стандартный киноэффект, частенько используемый режиссерами для показа неудержимого бега времени. Утро, день, вечер, ночь сменяют друг друга с такой скоростью, что сознание не успевает уследить за этим мельканием, и в душе нарастает отчаяние, потому что ты осознаешь, что вся жизнь твоя проносится, как эти изодранные в клочья облака над городом, и хотя картинка имеет лишь четыре повторяющихся фазы, но каждая из них неповторима и безвозвратна, как твое жалкое существование…

Меня осеняет: если этот трюк применяется в кинематографе, то, значит, и все, что происходило и происходит со мной, — всего лишь кинопленка, перематываемая с ускорением в огромном кинозале? И, значит, можно ничего не бояться, а лишь дождаться конца фильма и вернуться в настоящую, реальную жизнь?

Однако мелькание туч за окном не прекращается, и наконец я встаю и подхожу к окну — и сердце мое начинает биться чаще, потому что с тихим ужасом я вижу, что нахожусь на высоте по меньшей мере нескольких сотен метров, и внизу, до самого горизонта, простирается невесть откуда взявшаяся равнина, на которой ничего не растет — ни трава, ни деревья, ни цветы, здесь есть лишь голая серо-коричневая земля, а еще скалы, торчащие тут и там, как гнилые осколки зубов в чьей-то исполинской челюсти, и я понимаю, что равнину эту перепахало чудовищной, неизвестной силой, которая срезала, словно ножом бульдозера, весь плодородный слой почвы и швырнула куда-то его за пределы видимости… Зачем? Что это была за сила? Непонятно… И нет нигде ни единой живой души, только изредка поверхность равнины вспучивается от мощных толчков и по ней расходятся страшные волны, нарезая спиралевидные черные трещины, слишком похожие на бездонные пропасти…

Вот она, катастрофа, которой пугал Дюпон!.. Значит, пока я пролеживал бока на узкой детской койке, катаклизм состоялся, сделав планету необитаемой, но по какой-то причине он миновал меня и нашу комнату, и если я прямо сейчас не догадаюсь, что произошло и почему один я остался жить на этой постапокалиптической Земле, то случится нечто еще более ужасное, чем то, что открылось моим глазам..

Но постой: куда же девались малыши, которые еще недавно крепко спали здесь?

Я поворачиваюсь, чтобы оглядеть комнату, но ее уже нет, как нет ни детей, ни кроватей. От здания осталась всего одна стена с чудом уцелевшим окном, но она почему-то выросла до высоты Останкинской телебашни, и я с трудом сохраняю равновесие на узкой приступке перед окном, а потом стена начинает вибрировать и раскачиваться из стороны в сторону, и становится ясно, что она летит в воздухе высоко над равниной, поднимаясь все выше и выше, и только по чистой случайности она держится в вертикальном положении, но стоит ей наклониться — и я не удержусь на своей импровизированной ступеньке… Эх, зачем я об этом подумал?!.. Разве я забыл, что нельзя думать о плохом исходе, потому что предчувствия такого рода имеют обыкновение сбываться?!. А теперь — все, спасения нет!..

И я падаю, падаю, падаю в пустоту с душераздирающим криком.

Открываю глаза и обнаруживаю, что это был лишь сон, а на самом деле солнечный луч успел сдвинуться на полметра влево по стене и все вокруг по-прежнему спят и что весь я — в липком поту и надо вставать и идти в туалет, потому что мочевой пузырь все сильнее напоминает о своем существовании…

Я откидываю одеяло. Цепляясь пальцами босых ног за штанины, всовываю ноги в брюки, а затем — в тапочки и осторожно, чтобы не разбудить никого, крадусь к двери.

Проходя по коридору, бросаю взгляд в окно и вижу, что на скамейке, помимо нашей Виктории и Анны-Жанны, собрался почти весь трудовой коллектив детсада, и кое-кто из женщин, с оглядкой на окна, с наслаждением дымит сигареткой — вообще-то, курить в детском саду никому не разрешается, так что сончас — единственная возможность для персонала покурить, потому что после обеда заведующая обычно уезжает куда-то по своим делам…

Из комнаты компьютерных игр доносится чье-то неразборчивое бормотание. Однако нужда не позволяет мне проявлять любопытство в полной мере, и я трусцой устремляюсь в туалет.

К моему удивлению, когда я, уже ничем не отягощенный, возвращаюсь обратно, голос в игровой все еще наличествует. Но ему не сопутствует стук клавиш, который обычно раздается на весь коридор, если кто-то героически сражается с инопланетными монстрами или управляет гоночной машиной, несущейся на полной скорости. И никаких звуковых эффектов, имеющихся в каждой игре, тоже нет.

Кто-то решил поиграть в наушниках? Или беседует с самым интересным собеседником, то бишь с самим собой?.. Может, это наша повариха?

Но со стороны кухни по коридору растекается запах какой-то выпечки (рот невольно наполняется слюной), слышится лязганье посуды, и это означает, что добрейшая наша Клара Антоновна находится на своем рабочем месте и готовит к полднику очередной кулинарный шедевр. «Безумно вкусный», по ее собственному определению…

Тогда кто же обосновался в игровой? Кто этот преступник, нагло поправший детсадовский режим?

Тихонько приоткрываю дверь и приближаю к образовавшейся шели ухо. Стандартная поза наушника и доносчика, но чего не сделаешь ради добывания информации?

Из-за двери доносится тонкий детский голосок, который говорит совсем не детские вещи. И содержание этого монолога заставляет меня насторожиться.

— …осталось всего десять дней, — слышится из-за двери. — А руководство Сообщества помалкивает в тряпочку. И СМИ молчат… Нет, я думаю, тут дело в другом. Они вовсе не собираются поднимать тревогу. Что?.. Нет-нет, если бы хотя бы один писака пронюхал об этом, то его нельзя было бы удержать никакими запретами и угрозами санкций!.. В конце концов, цензуры прессы у нас еще пока нет, так ведь?.. А посему, сударь, надо что-то делать… Как это — что?!.. Если гора не идет к Магомету… слышали такую пословицу когда-нибудь? В нашем случае это означает: если информацию скрывают от населения, то надо организовать ее утечку!.. Вы меня об этом спрашиваете, милейший? Слушайте, да вы — наглец!.. Кто у нас работает в ОБЕЗе: я или вы? Так действуйте!.. Да мне чихать! Главное, чтобы был результат, а уж каким способом — думайте сами!.. И, кстати, не забудьте, что это и в ваших шкурных интересах, сударь… Как — почему? До сих пор я вам платил — и платил, заметьте, неплохо — из своих резервов, которые лежат мертвым грузом… Проценты по ним идут — тьфу, ноль целых хрен десятых… А сейчас, когда мир стоит на грани… сами понимаете, чего… есть возможность приумножить капиталец — и не в два, и даже не в три раза, а в пять, десять раз!.. Соответственно, ваши… м-м… комиссионные могут вырасти в соответствующей пропорции!.. Ну и делайте!.. И срочно, срочно — сейчас каждая минута на счету!..

Казалось бы — обычные деловые переговоры некоего предприимчивого бизнесмена со своим коммерческим агентом. Проценты, капитал, комиссионные…

Однако наличествуют в этом монологе сразу четыре компонента, которые заставляют меня замереть подобно легавой, учуявшей запах близкой дичи. Во-первых, указание на то, что до некоего события осталось всего десять дней — и этот срок совпадает с той датой, на которую Дюпон назначил всеобщую гибель. Во-вторых, упоминание об ОБЕЗе. В-третьих, это запавшее в мою память старомодное обращение — «сударь» («Извольте пойти в задницу, сударь!»)…

А самое главное — детский голосок никак не вяжется с тем, что он говорит невидимому собеседнику (скорее всего, имеет место разговор по коммуникатору). А это значит, что в нашем садике имеется «невозвращенец». И не просто «невозвращенец», атакой, который, подкупив какого-то обезовца, пронюхал про козни Дюпона и теперь хочет поиметь от этого большой навар… Хм, любопытно было бы взглянуть, кто же этот чересчур предприимчивый тип…

Буквально по миллиметру двигаю дверь, чтобы расширить щель, но проклятые петли скрипят, как в фильмах ужасов про привидения в старом замке, и голос в комнате умолкает.

А в следующий момент кто-то резко рвет дверь на себя, дверная ручка выскальзывает из моей потной ладошки, и, подавшись по инерции вперед, я с трудом удерживаюсь на ногах.

Есть от чего падать.

Передо мной, сжимая в руке свой игрушечный коммуникатор, стоит девочка Ира в своем трогательном синем платьице, и веснушки становятся темно-бурыми на ее побледневшем лице.

В голове моей один за другим возникают два возможных варианта действий. Например, сделать вид, что я ничего не слышал, а если и слышал, то не понял, а потом при первой же возможности связаться с Астратовым… Или, воспользовавшись внезапностью, накинуться, выбить из рук коммуникатор, чтобы она (или все-таки он?) не сумела дать сигнал тревоги своим взрослым пособникам, и скрутить в бараний рог…

Однако я почему-то выбираю третий вариант, хотя, возможно, не самый лучший.

— Здравствуйте, господин Дюпон, — говорю я. — Вам надо-отдать должное — вы хорошо замаскировались… И актер из вас вышел бы замечательный. Только вы не предвидели, что мыс вами вновь окажемся рядом. Как тогда, в день нашей общей смерти. На «Сарплексе»… Договорить я не успеваю. Возможно, в других обстоятельствах я бы не полагался так на свою реакцию. Но меня ввело в заблуждение девчоночье обличье моего собеседника.

Ну кто бы мог предположить, что эта маленькая тощенькая стервочка в качестве ответной любезности с потрясающей быстротой врежет мне носком туфельки — и не куда-нибудь, а в самое больное место всех мужчин и мальчиков?!.

Глава 8. ЗАМИНИРОВАННЫЙ МИР

Бежать трудно по двум причинам.

Прежде всего — из-за этих дурацких домашних шлепанцев, которые то и дело норовят слететь с босых ног (порой им это удается, и тогда приходится терять время на то, чтобы вернуть их на место), и еще из-за тупой, ноющей боли в паху. М-да, давненько мне так славно не доставалось. По-моему, аж со школьных времен. Именно тогда, будучи вратарем футбольной команды, я познал то незабываемое ощущение, когда мяч, выстреленный противником с щедрого размаха, в упор поражает твою самую болезненную точку…

А еще мне мешают прохожие. Идиоты, они наивно верят воплям лжедевчонки о том, что я собираюсь искалечить ее ни за что ни про что! А я то и дело вынужден проявлять чудеса изворотливости, чтобы не попасться в чьи-нибудь распростертые объятия или не загреметь через чью-нибудь коварно подставленную ногу.

К счастью, еще один сдерживающий фактор в виде персонала детсада остался далеко позади. Когда наша Виктория увидела, как мимо нее один за другим пронеслись двое из ее воспитанников, она допустила ошибку. Вместо того чтобы сразу выслать в погоню нашего штатного охранника дядю Васю, который в это время наверняка снимал на кухне пробу со стряпни Клары Антоновны, воспитательница вначале сама пыталась догнать нас, а затем пустила в ход угрозы самых страшных кар. А потом уже и дядя Вася оказался бы бессилен помочь ей, потому что мы свернули за угол соседнего дома, проскочили через анфиладу проходных дворов, вынырнули из-под арки на узкую улочку и понеслись по тротуару…

Эх, жалко: нет ни возможности, ни времени, чтобы известить Астратова или хотя бы местных обезовцев. Значит, остается одно — нагнать во что бы то ни стало голубое платьице, мелькающее впереди, и не дать замаскированному под девчонку Дюпону вновь ускользнуть на тот свет. А он попытается это сделать. У него сейчас два выхода: убить либо меня, либо себя. Он без оружия. Поэтому первый вариант отпадает сам собой, а второй следует предотвратить любой ценой!

А бежит-то «Ирка» уверенно и без ненужных метаний. Словно маршрут этот давным-давно заложен в ее светловолосую голову. Наверное, Дюпон успел хорошо изучить окрестности детсада — не то что я…

Так. Впереди, кажется, — широкий проспект. Надо прибавить ходу. А то «Кеворкова» вздумает кинуться кому-нибудь под колеса.

«Ирка» оглядывается. Как ни странно, но на лице ее не видно ни страха, ни ненависти. Она даже улыбается мне и кричит нечто вроде «дразнилки».

Хитрый ход. Сейчас мы похожи на детей, затеявших бег наперегонки, и прохожие перестают обращать на нас внимание. Ну подумаешь, мальчик гонится за девочкой — что тут удивительного? Правда, оба бегут на пределе сил, задыхаясь и едва волоча ноги, но в их возрасте такие нагрузки полезны.

Ну все, сейчас я ее догоню. Осталось несколько метров, и…

Эй, куда же ты, гад?!.

«Кеворкова» сворачивает в сторону от асфальтированной дорожки между домами. Туда, где сходятся углами два здания.

Ну, это ты зря, бывшая подружка… Здесь — тупик.

Дома стоят почти впритык друг к другу, между ними есть лишь узкая щель (руки бы отбить строителям за такую работу — нельзя, что ли, было получше рассчитать?!), пролезть в которую, по-моему, нельзя даже кошке.

Однако вблизи обнаруживается, что ширина щели составляет около двадцати сантиметров и в нее может пролезть не только кошка, но и пятилетняя девочка. Особенно такая худенькая, как Ирка…

А мальчика — тоже пятилетнего, но более упитанного — щель отказывается пропускать наотрез.

Проклятье!

Между тем голубое платьице по ту сторону прохода между домами поворачивает влево и исчезает из поля зрения.

Ну что, самоуверенный болван, допрыгался?!.. О том, чтобы обежать дом по всему периметру, нечего и думать. Потеряешь напрасно время, а Дюпон уйдет. И, возможно, — вообще из этого города…

Стиснув зубы, скидываю с себя лишнюю одежду. А именно — штаны. С верхней части тела снимать нечего, кроме кожи.

Нет, бесполезно… Ребра все равно упираются в шершавый грубый бетон, и даже попытка втянуть в себя живот оказывается напрасной.

Но другого выхода нет.

Успокоились. Глубокий вдох. Закрыть глаза, закусить губу — и вдавливаться в щель так, словно хочешь раздвинуть громады зданий своим маленьким слабым тельцем!..

Но учти: если ты тут окончательно застрянешь, то извлечь тебя из бетонного капкана будет непросто даже Службе Спасения со всей ее спецтехникой.

У-уф!.. Ну наконец-то!..

Сжалившись надо мной, щель, как лоно гигантской каменной роженицы, стремящейся дать жизнь своему чаду, пропускает меня через себя, но в качестве платы за это на неровных гранях бетонных плит остаются клочки моей кожи и кровяные полосы.

Бока жжет так, будто их облили керосином и подожгли, по ребрам течет кровь, но, стараясь не обращать внимания на боль, я впрыгиваю в штаны и возобновляю погоню.

— Что с тобой случилось, малыш? — сочувственно искажается лицо первой же попавшейся мне женщины. — Где это тебя так угораздило?.. Ты же весь в крови!.. Да остановись же!

— Тетенька, — говорю я, остановившись, но на всякий случай предпочитая соблюдать дистанцию между собой и этой доброхоткой, — вы не бойтесь, я в порядке… А вы не видели, тут девочка в синем платье не пробегала?

— А как же? Видела!

— И куда она побежала? — переведя дух, спрашиваю я.

Под ложечкой — словно кол вбит.

— Да вон в тот подъезд забежала! — Женщина показывает на металлические двери под навесиком на противоположной стороне двора. — Тоже неслась как угорелая… А что случилось-то у вас? Что вы сегодня бегаете, как будто за вами кто-то гонится? Ты далеко отсюда живешь? Пошли, я отведу тебя домой к матери, тебе надо срочно сделать повязку…

— Нет-нет. я сам дойду, — хрипло говорю я.

И, не давая женщине вновь раскрыть рот, прошу:

— Вы лучше вот что сделайте: позвоните, пожалуйста, в ОБЕЗ. И попросите их срочно выслать сюда группу захвата. Скажите, что звоните по поручению Сабурова… — На секунду задумываюсь. Вряд ли фамилия «Сабуров» что-то скажет местным обезовцам, еще подумают, что их разыгрывает какой-нибудь хулиганствующий шутник. Что же придумать? Может, вот это? — И еще скажите, что Дюпон — это Кеворкова из сто пятого детсада!.. Запомнили? Дюпон — это Кеворкова!..

И, оставив женщину стоять с открытым ртом, я устремляюсь к указанному подъезду.

Надеюсь, в дейском ОБЕЗе есть представители группы «эр», а им-то кодовое слово «Дюпон» скажет многое. Конечно, если они поверят в сообщение какой-то тетки. И если она не сочтет мою просьбу бредом перегревшегося на солнце ребенка..

Двери подъезда, к счастью, не заперты ни кодом, ни дактилосканером. Даже простейший домофон отсутствует.

Все правильно, по закону всемирной справедливости. Должно же мне хоть в чем-то повезти после того героического протискивания в щель, наподобие мышонка Джерри из диснеевского мультика?! Ну и куда теперь?..

По крайней мере, ясно одно: лифтом пользоваться нельзя. Дюпон мог притаиться между этажами. Значит, придется устроить себе тренировку в восхождении по лестнице на двадцатый или даже на двадцать пятый этаж — снаружи не успел оценить, какой высоты здание.

Только вряд ли стоит надеяться, что таким образом мне удастся загнать своего противника в угол. Во-первых, он может улизнуть на лифте, который стоит где-то наверху. Во-вторых, неизвестно, почему Дюпон избрал именно этот подъезд — что, если именно тут живет Ира Кеворкова? Или кто-нибудь из ее родственников — бабушка, тетя, крестная, просто мамина знакомая?.. Не звонить же во все квартиры подряд: «Скажите, а Ира Кеворкова — у вас? Видите ли, она нужна мне, чтобы ответить на пару вопросов о конце света…»

И, наконец, в-третьих…

Меня словно жаром обдает, и я ускоряю шаг, хотя бег по лестнице дается мне все труднее: пять лет — еще не тот возраст, когда можно скакать через несколько ступенек, особенно вверх.

Представь себя на месте Дюпона. Успешное бегство от меня ничего, в сущности, ему не даст. Стоит мне сообщить Раскрутке — и поисковая машина закрутится на полных оборотах. А уж найти человека, если известны его приметы и имя, не составит особого труда. Тем более если этот человек — пятилетняя девочка. Даже за то время, которое остается до «дня икс»…

Значит, сейчас Дюпону остается лишь покончить с собой. И он избрал самый надежный способ — прыжок с крыши. Наезд машины не гарантирует стопроцентной гибели: либо водитель успеет среагировать, либо травмы окажутся не смертельными… Зато при падении вниз головой с высоты почти пятидесяти метров да на голый асфальт или на бетонный козырек подъезда уход в пресловутый Иной Мир обеспечен…

Мысленно представляя себе, как в эту самую секунду девочка в синем платье заносит ногу над двадцатиэтажной пропастью, я из последних сил добираюсь до самой верхней лестничной площадки и с облегчением убеждаюсь, что интуиция меня не подвела: дверь, ведущая на крышу, приоткрыта.

Наверное, Дюпон заранее продумал возможные пути отхода. Специально проводил «рекогносцировку местности», как говорят военные. И этот подъезд, где выход на крышу никогда не закрывается, наверняка числился у него в резерве. На самый крайний случай…

Задыхаясь и скрипя зубами от боли в ободранной груди и окровавленных боках, я выскакиваю на плоский прямоугольник крыши — и резко останавливаюсь.

Дюпон действительно тут.

Но он не стоит на карнизе за чисто символическим ограждением в виде ржавой, давно не крашенной решетки.

Он сидит на обломке строительной балки, неизвестно как попавшей на крышу, и, беззаботно подрыгивая одной ногой, треплется с кем-то по своему псевдоигрушечному коммуникатору.

Увидев меня, он не меняет позу. Только заканчивает разговор с невидимым собеседником. Он даже улыбается мне — так же, как улыбался еще недавно, когда мы шагали с Иркой в одном строю, держась за руки.

Улыбка ангелочка в детском обличье, не ведающего, что такое ложь и притворство, и совсем не умеющего ненавидеть.

Что-то здесь не так. Надо быть готовым к любым сюрпризам.

Осторожно, словно ожидая, что бетонная плита под моими ногами в любую минуту может провалиться, я приближаюсь к «девчонке».

— Черт бы вас побрал, Сабуров, — грустно произносит Дюпон. — Из-за вашей привычки совать нос куда не следует полетела ко всем чертям такая изящная комбинация!.. А знаете, если вы не слишком торопитесь, то могу кое-что поведать вам на прощание. Надо же хоть как-то компенсировать вам затраченные усилия… тем более что вы проявили достойное похвалы упорство в достижении своей цели. Вон, даже живота своего, как говорится, не пожалели… — Он показывает своим тонким девчоночьим пальчиком на мой окровавленный торс. — Только будьте умным мальчиком и не пытайтесь подойти ко мне вплотную. Иначе наш задушевный разговор не состоится!..

Приходится остановиться в двух метрах от «Кеворковой».

Что же задумал этот коварный тип?

Что бы там ни было, я бессилен помешать ему. Например, если он вскочит и бросится к краю крыши, то вряд ли я сумею его остановить. Даже невзирая на разницу в весе. Помнится, в детстве — в своем «настоящем» детстве — мне приходилось вступать в единоборство с девчонками. Воспоминания не самые приятные. Обманчиво хрупкие девчоночьи тела обладают поистине кошачьей изворотливостью, и их не так-то просто скрутить и зафиксировать. Плюс острые зубы и длинные ногти, от которых постоянно приходится уворачиваться. Плюс бешеная, полузвериная ярость, если довести соперницу до белого каления…

— Почему же — на прощание? — нахожу в себе силы усмехнуться, хотя сердце мое готово выпрыгнуть" сквозь кровоточащие ребра. — По-моему, мы с вами никогда не расстанемся.

— Ошибаетесь, господин сыщик, — спокойно говорит «Ирка», но от этого недетского спокойствия становится не по себе. — Вот эта игрушка, — «девчонка» показывает мне кулачок, в котором зажат коммуникатор, — содержит тонкий слой пластида и мини-взрыватель, который сработает при нажатии определенной кнопочки. Конечно, заряда будет маловато, чтобы разнести всю эту башню, но вполне достаточно, сударь, чтобы от нас с вами осталось лишь мокрое место…

— Вы опять блефуете, Дюпон, — с укором говорю я. — А иначе почему вы не нажали эту кнопочку раньше, когда бежали от меня, как мышь от кошки?

— Представьте себе: старался продлить наслаждение от игры в казаки-разбойники. Мы же — дети, не правда ли? А детям не хочется заканчивать игру на самом интересном месте…

— А если я вам не поверю?

— Что ж, это ваше право. Может быть, вам повезет и вы останетесь в живых. Правда, калекой на всю оставшуюся жизнь — но ведь это несущественно, правда? А может, удача вообще повернется к вам не лицом, а задом… Хотите проверить?

Он демонстративно кладет палец на кнопку, которая в обычных коммуникаторах предназначается для включения режима громкой связи.

— Предпочитаю оставить это удовольствие на десерт, — откликаюсь я ему в тон, хотя мне сейчас не до шуточек в духе боевиков. — Слушайте, давайте лучше поговорим о чем-нибудь более интересном, а? Например, о вашем «завещании» миру…

— Ах, вот почему вы так за мной гнались! А я-то думал, что вы соскучились по лекциям о системном подходе. Помнится, в прошлый раз мы с вами не закончили одну интересную беседу…

— Не обольщайтесь, Артур. Дурацкие гипотезы, которыми вы меня потчевали на вашем корыте, никогда меня не интересовали. Вы меня тогда даже поразили своей нездоровой склонностью к ничем не обоснованным домыслам. Как же так, Феклист? Вы же были ученым… ну, или почти ученым… А несли какую-то чушь насчет миров в виде этаких сообщающихся сосудов!

Он склоняет голову набок, внимательно изучая меня. Лицо «девочки» внезапно становится серьезным.

— А с чего вы взяли, сударь, что я вам излагал гипотезу?

— Да никакого Иного Мира, о котором вы так распинались, не существует!.. Неужели даже теперь, после того, как нас реинкарнировали, вы будете утверждать, что души покойников переселяются на так называемый «тот свет»?

— Буду. А что вы имеете против этого? Изложите ваши аргументы, сударь!..

— Не знаю, как вы, а со мной ничего сверхъестественного после смерти не произошло. Обычное небытие. Никаких путешествий по туннелю, никаких встреч с ранее умершими знакомыми и родственниками. Ни-че-го!.. Ноль. Пустота. Несуществование в полном смысле этого слова.

— А вы не допускаете мысли о том, что при возвращении в свой мир вы теряете память о своих посмертных переживаниях? Возьмите, к примеру, обычный сон… Вам ведь наверняка приходилось, встав утром, не помнить о том, что вам снилось ночью? А, между прочим, наукой давно доказано, что снов без сновидений не бывает. Каждый человек видит ночью сны, каждый! Но вспомнить их не всегда удается… Примерно то же самое происходит и с пребыванием в Ином Мире. В вашей голове не осталось ни бита информации о вашем существовании в ином качестве. И прежде всего из-за того, что вы были там младенцем… так сказать, дрыгали ножками в люльке… а в столь раннем возрасте память еще не сформирована. Однако некоторым людям — и ваш покорный слуга относится к их числу — удалось кое-что запомнить, и это были вовсе не галлюцинации и не следствие остаточной активности умирающего мозга, как твердят эти болваны в академических треуголках… Ну, что вы на это скажете?

Я пожимаю плечами:

— Только одно: либо вы — сумасшедший, принимающий свои выдумки за реальность, либо злой сказочник… Потому что ваша гипотеза — всего лишь красивая сказка, выдуманная вами, чтобы дурить голову тем несчастным, которые были возвращены к жизни

Воскресителями… Но теперь, когда реинкарнация стала возможной, от вашей дурацкой теории камня на камне не остается… Да, душа покойного действительно вселяется в тело ребенка, появившегося на свет в этот день. Но не в вашем мифическом Ином Мире, а здесь, у нас!.. А иначе реинкарнация оказалась бы невозможной!

— Ну почему же?.. — растягивает в усмешке щербатый рот «Кеворкова». — Наука, как известно, умеет множество гитик, а природа — еще больше… Никто не знает, как устроен механизм, осуществляющий функцию связи наших миров. Может быть, его вообще нельзя изучить рациональными средствами познания… Я только знаю, что там, у нас, бывали случаи, когда новорожденные внезапно впадали в очень странную кому. Представьте: тело малыша продолжает нормально функционировать, но он не мыслит, ничего не осознает и не чувствует… Вот, кстати, еще одно преступление вашего порочного мира. Открыв реинкарнацию и взяв ее на вооружение, вы принялись губить наших детей уже не в малых количествах, как это было раньше, а сотнями, тысячами!.. Да за это вам НАДО было бы устроить массовую казнь!..

Надо же, я его все-таки вывел из себя. Даже сомнения возникают: такая искренняя боль звучит в голосе этого палача цивилизации. Наверное, именно так и проявляется скрытая мания: одной рукой убивать, а другой — гладить по головке несчастных детишек… Однако пора оставить в покое мистику и перейти к более насущным делам. В частности, надо во что бы то ни стало выудить из него нужную информацию. Если даже он не врет насчет заминированного коммуникатора и жить мне осталось считанные минуты, то лишнее знание никогда не повредит.

— Кстати, о казни, гражданин Мостовой, — небрежно продолжаю я. — Она не состоится.

— Почему же? — прищуривается эта отвратная особа, чувствующая себя хозяйкой положения.

— Палач запил, веревка прогнила, топор затупился, а вдобавок ко всему тот, кто правит нашим миром, объявил всеобщее помилование, — скороговоркой откликаюсь я.

«Девчонка» хмурится:

— А если серьезно, без этих натужных экзерсисов в юморе?

— Несколько дней назад ОБЕЗу, на который я работаю… то есть работал до недавнего времени… удалось найти и обезвредить штуковины, которые вы заготовили перед смертью. Так что все ваши усилия оказались напрасными… сударь. Вы проиграли, и проиграли по-крупному!..

Однако реакция Дюпона на мое заявление оказывается неожиданной. Не выпуская из рук черной пластмассовой коробочки, он откидывается всем телом назад и заливисто, от души хохочет.

Смейся, смейся, придурок… Как известно, особенно хорошо смеется тот, кто смеется последний раз в жизни.

— Напрасно смеетесь, — говорю я. — Знаете, почему я отсутствовал столько времени? Меня использовали «раскрутчики», чтобы я помог опознать вас в новом облике… А когда они нашли способ обезвредить вашу угрозу, необходимость в этом отпала. Иначе, по-вашему, почему я вернулся в этот город? Кто бы меня отпустил до решения проблемы?

Однако «девчонка», сидящая перед мной, продолжает хохотать.

— Не… не… могу!.. — с трудом выговаривает «она». — Ну и шутник же вы, сударь!.. Решили выдать шестерку за туза, чтобы выведать мои карты?.. Поверьте, вам тоже было бы смешно, если бы вы знали всю правду!..

— Да? — делаю кислую гримасу я. — Что ж, выкладывайте свою правду, и посмеемся вместе…

— А правда заключается в том, — говорит, внезапно оборвав смех, Дюпон, — что никаких взрывных устройств, никаких мощных ядерных зарядов и прочих штучек, способных уничтожить ваш мир, я не устанавливал… Да это и не входило в мои планы — уничтожать ваш мир. Хотя, признаться, такое искушение имело место, и не раз…

Словно беззвучный гром раскалывает небо надо мной, и я на секунду перестаю слышать своего собеседника.

— Жаль, что вы не усвоили основы системологии, — продолжает тем временем Дюпон. — Иначе давно бы додумались, что любая система не может существовать без подсистемы, которая выполняет ее запросы. Конечно, можно начхать на системологию и рубануть сплеча по тому, что вам не нравится… как это, кстати, вы неоднократно и делали… Взять хотя бы ваш проект по использованию северных рек для орошения южных пустынь… Или массовое истребление, по вашему мнению, опасных хищников… Или стремление любой ценой добиться улучшения климата… Так и в нашем случае: если бы я уничтожил вас всех, то наш мир испытал бы так называемый «демографический взрыв». Двадцать миллиардов новых душ, родившихся в один день, — представляете, какие будут последствия?.. А потом — ни одного нового ребенка! Навсегда… Не-ет, Сабуров, гибель вашего мира была бы настоящей катастрофой и для нашего…

— Но тогда какого черта вы устроили это шоу с посмертным завещанием? Вы же не могли предвидеть, что вас реинкарнируют и тогда вы сможете упиваться нашим отчаянием и страхом!

— А разве не достаточно знать, что твои противники сходят с ума, пытаясь найти спасение от несуществующей опасности? Своего рода моральная вендетта… Ну и, разумеется, с экономической точки зрения такая комбинация могла принести жирные дивиденды. Если бы ваши коллеги не пытались скрыть правду от населения, то в мире давно воцарился бы хаос. В частности, резко обесценились бы деньги, золото, прочие ценности. Если вовремя подсуетиться, то потом, когда бардак закончится, можно стать самым богатым человеком на Земле… Поймите, сударь, само по себе богатство меня не интересует. Оно мне необходимо лишь как вспомогательный инструмент для выполнения главной задачи… Кстати, реинкарнация мне тоже пойдет на пользу. Кто же заподозрит ребенка, да еще и девочку, если, например, ее детсад взлетит на воздух? Или если в компот детишкам кто-то подсыплет цианистого калия?

Вот почему погибли рыбки в аквариуме! Спасибо тебе, хулиган Борька, иначе вместо рыбок корчился бы в предсмертных судорогах я. И Саша Королев — тоже…

— И вы хотите, чтобы я считал вас борцом за светлые идеалы? — интересуюсь я. — После того, как вы отправили на тот свет миллионы японцев — и не только их?!. После того, как по вашему приказу Слепые Снайперы безжалостно взрывали и расстреливали мирных людей — женщин, детей, стариков?!. Да вы просто подонок!.. И вы ответите за это! Обещаю!..

Вдали над крышами домов возникает какая-то блестящая точка, которая стремительно вырастает в размерах. Шестиместный джампер. С яркими буквами на борту и на брюхе: ОБЕЗ.

Он закладывает крутой вираж, а потом почти бесшумно опускается на крышу в десятке метров от нас.

М-да. Очень изящная операция. Как удар колуном по фарфоровому сервизу… Неужели обезовцы в Дейске ни сном ни духом не ведают ни о реинкарнации, ни о Дюпоне? Небось решили, что надо всего-навсего снять с крыши двух пятилетних оболтусов, покате не свалились…

Я напружиниваюсь, готовясь прыгнуть на Дюпона, если он попытается выкинуть какой-нибудь фортель, но, к своему удивлению, вижу, что «Ирка» остается безмятежно спокойной. Даже некое подобие интереса возникает на ее некрасивом личике. Словно мы присутствуем на съемках очередного эпизода супербоевика.

Дверца джампера со стороны пилота распахивается, и на крышу спрыгивает не кто иной, как Гульченко. Мой «второй папа», как он сам себя окрестил однажды. Рука его завершает начатое еще в кабине движение, извлекая из-за спины какой-то продолговатый темный предмет…

Откуда здесь взялся Гульченко? Неужели Астратов поручил ему следить за мной? Но тогда почему он прозевал мою погоню за Дюпоном?

Эти вопросы проносятся в моей голове за доли секунды, и ответ на них не заставляет себя долго ждать.

Парализатор в руке «раскрутчика» издает характерный сухой треск, похожий на звук сломавшейся ветки, и двухдюймовая игла с черным оперением вонзается в мою ногу. Ту самую, которая ноет к непогоде от старого пулевого ранения. Уже падая на нагретый солнцем бетон, я слышу, как Дюпон негромко говорит обезовцу: — Спасибо, сударь, что прервали нашу беседу… Если б вы знали, как этот осел надоел мне своими суконными истинами!

Доза, которая содержалась в игле, видимо, была рассчитана на взрослого, потому что на неопределенное время я теряю сознание.

А когда прихожу в себя, то выясняется, что все мое тело представляет собой нечто вроде замороженного зуба, который собираются рвать с корнем. Я даже говорить не могу. Стопроцентная иммобилизация.

С одной стороны, это даже неплохо: боль от падения пластом на бетонные плиты не так чувствуется. Но вообще-то состояние полной беспомощности вряд ли кому-то понравится…

Судя по всему, отключка моя длилась недолго. Гульченко и Дюпон все еще проводят деловое совещание, на повестке дня которого стоит один-единственный вопрос: каким способом лучше избавиться от меня?

«Кеворкова» полагает, что разумнее всего сбросить меня с крыши, имитируя несчастный случай. .Мол, неосторожный малыш вылез на крышу, потом вздумал прогуляться по карнизу, но не удержался и сорвался вниз.

Однако обезовцу такой вариант невыгоден, потому что он шит белыми нитками. Наверняка кто-нибудь видел, что сначала прилетел джампер, а уж потом упал ребенок. К тому же в данный момент за нами могут наблюдать жители верхних этажей соседних домов. Да и экспертиза покажет, что малыш не мог гулять по крыше, потому что находился под действием парализанта. Гульченко настаивает на том, чтобы погрузить меня в джампер, отвезти за город и там без лишних свидетелей выкинуть из кабины. «Кстати, его потом и опознать будет труднее, — деловито говорит он. — Стометровой высоты хватит, чтобы от него мокрое место осталось…»

Расчетливо мыслит, гад.

Правда, я сам тоже хорош! Давно пора было догадаться: первое, что сделает Дюпон, оказавшись на крыше, — пошлет своему пособнику-обезовцу зов о помощи… Хотя — что толку? Кто ж мог предположить, что этим человеком окажется Гульченко?!.

Значит, мне не на что надеяться. Даже если та женщина выполнила мою просьбу и позвонила в местный ОБЕЗ, то ее сообщение могли переадресовать Гульченко, а тот наверняка заверил коллег из Дейска: не дергайтесь, ребята, это по моей части, и я сам разберусь, что к чему, только дайте мне дежурный джампер… С его чрезвычайными полномочиями это было бы нетрудно…

Одно утешение остается: верить, что Дюпон действительно сказал мне правду и миру нашему ничего не угрожает. По крайней мере, в ближайшее время. В будущем-то он опять возьмется за старое, и тогда будет «Спираль» номер два, и снова будут греметь на планете взрывы чудовищной силы, и опять будут гибнуть люди, много людей.

Потому что миру более высокого уровня требуется постоянная подпитка. Он, этот чужой прекрасный мир, — как древний бог Молох, которому нужны регулярные жертвы. И, чтобы равновесие мироздания сохранялось, мы должны умирать и гибнуть.

Система. Несправедливая и жестокая, по нашим меркам, и в то же время — объективно существующая, которую надо принимать как должное, потому что Вселенная устроена именно так и никак иначе…

Такая же извечная гнусная система, как диалектическая связь между жизнью и смертью. Невозможно одно без другого — а как хотелось бы, чтобы всегда было только первое, а второго не было вовсе! И мы стараемся… Совершенствуем медицину. Одолеваем скопища болезней. Открываем всевозможные секреты долголетия. Учимся создавать жизнь искусственным путем и отодвигать риск преждевременной смерти как можно дальше. Мы и не подозреваем, что эта наша борьба за вечную жизнь вызывает реакцию со стороны

Системы Миров. И чем безопаснее и дольше мы будем жить, тем все больше будут возникать такие опасные противодействия в лице этого спасителя иных миров и его приспешников.

Они — это тоже функция. Бороться же с функцией так же заведомо глупо и бессмысленно, как читать проповеди рыбам. Потому что функция — особенно сущностная — бессмертна.

Так что же делать нам всем, столкнувшись с ЭТИМ? И что делать лично мне? Смириться и признать свое поражение? Впасть в отчаяние и опустить руки, ссылаясь на то, что нам не дано одержать верх над законами мироздания? Стоически принять смерть от рук этих двух подонков и тем самым благословить их на дальнейшие «подвиги»?

А вот шиш вам! Не выйдет! И пусть системология будет тысячу раз права, но я сделаю все, чтобы не дать вам добиться ваших объективно целесообразных целей!

Потому что это — моя функция! И она тоже бессмертна!..

Тем временем Гульченко удалось уломать Дюпона. Сильные руки обезовца легко, как кутенка, поднимают меня с бетонной плиты, и открытая дверца джампера толчками наплывает на меня. Будто кто-то демонстрирует мне серию стоп-кадров, снятых с разной степенью приближения.

— Добро пожаловать на эшафот, приятель, — высокопарно изрекает предатель, явно позаимствовав эту фразу из какого-то исторического фильма. — Наш поезд отправляется, пассажиров просят занять места согласно купленным билетам и пристегнуть ремни…

Очень смешно.

Дюпона не видно — наверное, его ножонки едва поспевают за саженными шагами своего сообщника.

Только слышится сзади ехидный голосок «девчонки»:

— До встречи в следующей жизни, сударь!

Ничего, сейчас я вам покажу, что вы рано радуетесь, сволочи!

Так. Что я могу сделать?

Лишь одно — добиться, чтобы джампер либо вообще не взлетел, либо рухнул в полете.

А ну, память, напрягись и выдай мне все сведения об этом летающем «поезде». И прежде всего меня интересует система управления.

Что я должен вывести из строя, чтобы машина мгновенно уподобилась взбесившемуся мустангу? Отключить двигатель? Вряд ли мне это позволят сделать. Перекрыть подачу горючей смеси в турбину? Нет, соответствующий краник находится в таком дальнем углу панели управления, что до него не дотянуться.

Пожалуй, вот что… За сиденьем пилота имеется малозаметная кнопочка, которая предназначена для подачи в кабину воздуха под давлением в случае разгерметизации салона при полете на большой высоте. О ней мало кто помнит, потому что случаи ее использования можно по пальцам пересчитать. Зато если ее нажать, то мощные воздушные струи ударят в кабину со всех сторон. Реальный вред пилоту они вряд ли нанесут, но на несколько секунд дезориентировать его вполне способны. И если это произойдет в полете на малой высоте, да еще над городом…

Остановившись перед джампером, Гульченко предлагает Дюпону:

— Полезайте первым, Артур… Забирайтесь на заднее сиденье, там вам будет удобнее..

Однако подножка под дверцей расположена слишком высоко для пятилетнего ребенка, и «Ирке» никак не удается взобраться на нее, действуя одной рукой — вторая по-прежнему сжимает коммуникатор-бомбу. Не очень-то церемонясь, Гульченко опускает меня на бетон с явным намерением помочь девчонке, но вместо того, чтобы подсадить ее, делает быстрое движение правой рукой, и до меня доносится знакомый треск парализатора.

С иглой, торчащей между лопаток, «девчонка» валится назад, но Гульченко вовремя подхватывает ее тщедушное тельце и. как пушинку, закидывает его в кабину. Прячет оружие в кобуру под мышкой, зачем-то захлопывает дверцу, по-рабочему отряхивает руки, поворачивается ко мне — и застывает, как будто в него тоже вкатили заряд парализанта.

На крыше раздается топот бегущих ног, и чей-то знакомый голос удивленно спрашивает:

— Что здесь происходит, Володя?

Глава 9. ФИНАЛ

Откуда ни возьмись на крыше оказывается сразу десяток человек. Многих из них я вижу впервые. Из знакомых мне — только Астратов и Слегин.

Держа наготове парализаторы, они окружают джампер, явно не понимая, в чем дело. С их точки зрения, тут действительно сам черт не разберется. Дюпон в кабине им пока не виден, Гульченко для них — свой, я вроде бы тоже не чужой, но почему-то валяюсь, как живой труп, без движения.

— Ребята, — криво улыбаясь, разводит руками Гульченко. — Откуда вы взялись?

— Оттуда, — ухмыляется чернокожая малышка с грубоватыми интонациями Слегина. — Откуда все люди берутся..,

— Дежурный по городскому управлению сообщил, что ты спешно рванул разбираться по звонку какой-то женщины, — сообщает Астратов, убирая в кобуру свой парализатор. Остальные следуют его примеру. — В ее сообщении фигурировало кодовое словечко — Дюпон. И нам захотелось проверить, достоин ли ты лавров первооткрывателя. Хорошо, что у нас на такой случай был припасен сверхзвуковой аэр! Пятнадцать минут — и мы у вас!.. В Центре перехвата ребята четко сработали — дали со спутника наводку прямиком на твой джампер… Правда, по городу пришлось добираться, как всем нормальным людям, — на машинах. Иначе жители в округе остались бы без стекол… Это я так, к слову.

Гульченко молчит.

Тем временем Слегин и еще кто-то из «раскрутчиков» подходят ко мне. и Булат издает удивленный свист, увидев иголку в моей ноге.

— Что это вы здесь не поделили с Ле… с мальчишкой? — спрашивает он у Гульченко и выдергивает иглу из той деревяшки, в которую превращена моя нога. — Зачем ты стрелял в него?

Предатель бледнеет, но проявляет недюжинную изобретательность.

— В том-то и дело! — возбужденно восклицает он. — Я поймал его, ребята!.. Именно он и был Дюпоном! С самого начала!.. Я всегда подозревал, что он — не тот, за кого себя выдает! А сегодня он выдал себя и котел удрать… Ну, я — за ним, а он с крыши собрался сигануть, сука! Пришлось остановить его…

— Саша — Дюпон?! — резко поднимает голову Слегин. — Да ты что, Володь, сдурел, что ли? Он же…

— Постой, постой. Булат. — останавливает его Астратов. — В самом деле… Вспомни, почему мы доверялись ему. Потому что его якобы опознал Шепотин. А что, если Дюпону перед смертью удалось выкачать из Сабурова всю подноготную и после реинкарнации он воспользовался этой информацией? Если так, то он рассчитал очень точно… У нас не было от него никаких тайн — зато он знал все о наших планах! Мы сбивались с ног — а он, наверное, посмеивался втихомолку над нами!..

Что за бред ты несешь, гражданин начальник?!. Эх, жалко, что сейчас язык меня не слушается, а то я сказал бы тебе пару ласковых!., А этот мерзавец-двурушник на что надеется? Не пройдет и часа, как я смогу говорить, а еще через несколько секунд ему придется объясняться и по поводу парализованной девчонки в кабине джампера.

— Нет, здесь что-то не так, — задумчиво говорит Слегин. — Лично я готов дать голову на отсечение, что это был действительно Лен. Одно из двух: либо ты, Володя, ошибся, либо…

Гульченко сокрушенно вздыхает и отворачивается, всем своим видом демонстрируя немое возмущение: мол, ну и скептики же вы, если отказываетесь принять очевидную истину!..

А потом сбивает ударом в лицо одного из стоящих вокруг обезовцев и прыгает в кабину джампера, турбина которого бесшумно работала все это время в режиме «стенд-бай». Через открытую дверцу мне видно, как он судорожно дергает рычаги. Едва не спалив людей на крыше раскаленной струей выхлопа, крылатая машина прыгает вверх, как гигантский кузнечик, на добрый десяток метров и на секунду зависает в воздухе, чтобы ринуться прочь на максимальной скорости.

Кто-то из обезовцев матерится, кто-то в отчаянии палит по джамперу из парализатора, а Астратов принимается отдавать отрывистые распоряжения по коммуникатору. Про меня, естественно, все в этой сутолоке забывают, и мне ничего не остается, кроме как валяться чугунной болванкой, наблюдая, как в замедленной киносъемке, за бело-голубой машиной, почти сливающейся с синим небом…

Мысли мои ползают еле-еле, словно их тоже заморозили парализантом.

Догнать Гульченко вряд ли удастся. Сейчас он включит форсаж и скроется, а потом бросит джампер где-нибудь подальше от города — и ищи-свищи его потом по всем закоулкам Сообщества. По сравнению с обычными преступниками у него есть одно большое преимущество: он знает все приемы охоты…

И тут джампер взрывается.

Его бронированный корпус окрашивается вспышкой яркого пламени и разлетается на куски, и взрывная волна разбрасывает обезовцев по крыше, лишь чудом никого не сбросив вниз, и меня проволакивает голой спиной по бетонной плите, но мне ничуть не больно, а потом с высоты прямо на нас сыплются чадящие обломки, а все то, что осталось от джампера, Гульченко и девочки в синем платьице, рушится куда-то вниз между домами, и я еще успеваю испугаться, не накроет ли прохожих горящая бесформенная масса, как следует второй взрыв, чуть слабее предыдущего, и волна удушливого дыма выплескивается над краем крыши, пачкая безоблачное небо…

— Ты сам-то ему веришь? — спрашивает Астратов у Слеги на.

Тот молча пожимает плечами и отворачивается.

— Видишь, Лен, — говорит Астратов мне. — Булат не верит… Сказать по правде, я — тоже… Слишком уж все это фантастично.

— А вы — реалисты, да? — говорю я. — Прожженные, махровые реалисты, которые доверяют только фактам… Хорошо. Допустим, Дюпон пудрил мне мозги насчет Иного Мира и его взаимосвязи с нашим… Но он не должен был врать про свое «завещание». Я ведь уже был трупом для него! Да и что нам остается делать, кроме как поверить в это?..

Наш разговор опять протекает в больничной палате — как и тогда, две недели назад… Но уже не во Взрослом Доме, а в специализированной детской клинике. Условия, впрочем, для меня созданы особые: отдельный бокс, до отвращения внимательные врачи и обслуживающий персонал, который, как я подозреваю, на три четверти состоит из штатных сотрудниц ОБЕЗа.

Собственно, особой необходимости в госпитализации не было. Пагубные последствия «заморозки» для моего детского организма давно устранены, и теперь медикам остается лишь колдовать над многочисленными ссадинами, царапинами и ожогами на моем торсе. В остальном я — в полном порядке. Однако меня продолжают держать здесь — подозреваю, не столько ради лечения, сколько для того, чтобы Астратов и Слегин могли беспрепятственно посещать меня. И еще чтобы оградить меня от Татьяны и Виктора Королевых. Им наверняка сказали, что в реанимацию не допускаются даже родители. Конечно, будь на их месте влиятельные особы, этот номер у Астратова не прошел бы. У1Ры подняли бы такой шум!.. А Королевы — люди рядовые, им жаловаться некуда…

— И вообще, — продолжаю я, — скоро мы получим ответы на все наши вопросы. Послезавтра…

— Завтра, — поправляет меня Слегин. — Уже — завтра…

— Разве? — искренне удивляюсь я.

— Да-да, ты не учел, что провалялся без сознания целые сутки.

Астратов тяжко вздыхает.

— Хотелось бы надеяться, что мы успеем принять к сведению эти ответы, — говорит он.

— Страшно? — подмигиваю ему я.

— А тебе — нет? — отвечает вопросом на вопрос «раскрутчик».

Я старательно прислушиваюсь к своим ощущениям.

Нет, ни следа от того страха, который преследовал меня во Взрослом Доме. Или это сказываются последствия наркоза?

— Одного не могу понять, — вдруг говорит Слегин. — Володя Гульченко… Я же знаю его… то есть знал… почти двадцать лет, и мы с ним прошли огонь, воду и медные трубы. Он всегда был надежным парнем. До сих пор не могу понять, как он стал предателем…

— Очень просто, — говорю я. — Этого надежного парня Дюпон купил с потрохами, едва очнулся в теле Кеворковой. Он открыл ему тайну своего «завещания» и не только это. Он пообещал ему деньги, много денег — и, возможно, частично сдержал свое обещание. А еще Дюпон открыл Гульченко глаза на то, как можно извлечь выгоду из обладания этой важной информацией. К тому же у Владимира всегда была возможность избежать разоблачений, прикончив в решающий момент своего нового «патрона». Что он и попытался сделать на крыше… Если бы вы не подоспели вовремя, то боюсь, что он расправился бы с нами обоими так, что никто потом и следа нашего не нашел бы. Особой необходимости в подачках Дюпона у него уже не было. Дюпон сам подсказал ему возможный путь приумножения капитала. Достаточно было довести информацию о предстоящем конце света до прессы — разумеется, анонимно, но с предоставлением документальных доказательств, — и в том хаосе, который охватил бы мир, можно было бы провернуть такие финансовые операции, которые сделали бы его одним из самых богатых людей планеты… Лично мне в этой истории с предательством не ясно одно: как Гульченко удалось заставить замолчать своего напарника? Того, вместе с которым он реинкарнировал Дюпона. Он что — убил его? Или по-братски делился с ним «гонорарами» Дюпона?

— Дело в том, что никакого напарника не было, — говорит Астратов. — У нас не всегда хватало людей, чтобы проводить реинкарнацию парами наших сотрудников. И в тот день, когда обработке подверглась Ира Кеворкова, Гульченко работал один. Это я…

— …так, к слову, — насмешливо подхватывает Слегин.

— А файл отчета? — осведомляюсь я. — Вы же сами сказали, что видеозапись велась в автоматическом режиме по каждому факту реинкарнации?

— Володя… то есть Гульченко… он мог подделать запись, — говорит Слегин. — И сделал это очень чисто, комар носа не подточит. Записью сейчас занимаются эксперты…

— Собственно говоря, нам давно надо было прозреть, — говорит Астратов. — А мы слишком верили в наших сотрудников, чтобы допустить мысль о возможности предательства…

— Не зря же компьютерщики считают, что в системе «человек — машина» самым слабым звеном является человек, — говорю я. — Какая именно машина — не столь важно. Интеллектор, воплощающий собой искусственный разум, или простейший часовой механизм… будильник, например… Главное — кто этой машиной пользуется. И как…

В дверь осторожно стучат, и в палату заглядывает молоденькая медсестра с аккуратной прической и, на мой взгляд, в слишком коротком халате.

— Извините, Юрий Семенович, — говорит она, — но там к Саше пришли мужчина и женщина…

— Опять родители, что ли? — осведомляется ворчливо Астратов.

— Не совсем, — мнется девушка.

— Как это? — вскидывает брови «раскрутчик».

— «Не совсем родители» — это что-то новое, — подмигивает мне Слегин. — То же самое, что «почти беременная»…

— Их фамилия — Кеворковы, — упавшим голосом сообщает медсестра.

— Ч-черт! — закатывает глаза к потолку Астратов. — Этого нам сейчас только не хватало!.. Надеюсь, вы объяснили им все как полагается?

Девушка смущенно теребит лакированными коготками полу своего мини-халатика.

— Видите ли… — бормочет она. — Они… они очень настойчивы… Они требуют…

— Да какого хрена?!. — вскидывается Астратов. — «Тре-ебуют»! Кто им дал право чего-то там требовать?!.

— Пустите их ко мне, — перебиваю его я.

— Что? — таращит на меня глаза Астратов. — И что же ты им скажешь?

— Все, — говорю я. — От начала и до конца. Всю правду. Они имеют на это право, Юра.

— Опять ты за свои штучки? — кривится Астратов. — Какую правду? О реинкарнации? О том, что их дочь была носителем для сознания опасного преступника и маньяка?

— А что им можете предложить вы, гаранты всеобщей безопасности? — взрываюсь я. — Очередную ложь о том, что их ребенок стал жертвой спятившего сотрудника Раскрутки, который пытался похитить детей, потому что был скрытым маньяком-педофилом? По-вашему, тот факт, что в погоне за спасением планеты вы были вынуждены погубить души многих тысяч детей, должен оставаться тайной для всех?.. — Я осекаюсь, потому что до меня наконец доходит кое-что, а потом продолжаю: — А-а, вот в чем дело!.. В ходе этой чудовищной операции вы усвоили, что отныне в ваших руках появилось новое, поистине волшебное средство… Реинкарнация. И теперь вы намерены пользоваться ею всякий раз, когда, по-вашему, в этом возникнет потребность. Оживлять души умерших — весьма эффективное средство для достижения определенных целей. Потому что теперь никто не может рассчитывать на то, что унесет свои секреты в могилу. Ведь вы достанете его даже на том свете!.. А если учесть, что по мере освоения этого метода вы изучите те закономерности, которые наверняка имеются в переселении душ, то потом вам уже не придется проводить поиск, реинкарнируя всех подряд. Вы будете прибегать к ограниченной выборке, а в конце концов — и к точечному расчету, по конкретным персоналиям… Может быть, сейчас, пока мы тут беседуем, по вашему указанию уже составляются списки детей, которые появились на свет вчера… или позавчера? И через год, два или три можно будет вновь оживить Дюпона, чтобы вытянуть из него все сведения о его преступлениях? А там, глядишь, настанет очередь и Гульченко, который поведает, как и зачем его совратил реинкарнированный террорист..

— Послушай, Лен… — начинает Астратов. — Зачем ты так? Мы вовсе не намерены..

— Может быть, — устало откидываюсь на подушки я. — Охотно верю. Может, вы лично и не собираетесь использовать этот жестокий метод… Но в мире есть другие, которые думают и действуют иначе. Более беспринципные, более хладнокровные, более рациональные. Рано или поздно они займут ваше место… Вот вы опасаетесь завтрашнего дня, потому что не ведаете, что он принесет миру… Напрасно. Мир не погибнет завтра от взрыва бомбы Дюпона. Но он погибнет потом, через энное количество лет. Бомба уже заложена, и ее взрыватель исправно тикает. И эту бомбу нам будет очень . трудно обезвредить, ребята. Потому что мы сами ее заложили…

Астратов и Слегин угрюмо молчат, и трудно понять, согласны они со мной или нет.

В голове у них наверняка крутится один и тот же вопрос: «Чего он от нас хочет?» Что ж, если они его озвучат, то можно ответить красивой цитатой:

Шептал он: «Хочу всего лишь,

чтоб все вы познали счастье

и возлюбили друг друга;

чтоб дети, когда рождались,

детьми становились просто,

не зная про боль и голод,

не глядя на нас так взросло;

и чтоб не погасло солнце

надежды у каждого в сердце»…

А лучше — промолчать. Не по мне это — публично декламировать стихи…

Бедные мои, растерянные прагматики. Они все еще не могут понять, выиграли ли они безумную гонку за спасение человечества. Если выиграли, то почему не чувствуют себя победителями? А если проиграли, то почему я сужу их не за это, а совсем за другое?..

Но мне их все равно жаль. И не потому, что они — мои друзья. Всегда жаль тех, кто искренне старался сделать людям добро, но причинил им лишь боль и страдания, как неопытный стоматолог…

Я встаю с постели и шлепаю босыми ногами по паркету к окну. Забираюсь на стул и смотрю вниз.

Там, на дорожке больничного парка, под проливным дождем, чисто символически укрывшись одним зонтом на двоих, мужчина и женщина оглядывают окна больницы. Судя по их насквозь промокшей одежде, стоят они здесь давно.

Увидев меня, они оживляются и принимаются махать мне в две пары рук. Упавший зонт катится по мокрой траве, как искусственное перекати-поле, и дождь пытается смыть нарочито радостную улыбку с лиц, обращенных ко мне, но ему это не удается, просто щеки супругов Королевых становятся мокрыми — и я подозреваю, что не только от дождя.

Это мои новые родители. Родные — по крови, приемные — по сути. Но, может быть, когда-нибудь я смогу относиться к ним как к полностью родным? И пусть я никогда не смогу воспринять их как настоящих отца и мать. Но разве плохо, если рядом с тобой есть люди, для которых ты — не чужой?

И я поднимаю свою тяжелую от бинтов ручонку, чтобы помахать им в ответ.

Москва, 2002-2003 гг.