Последняя дверь последнего вагона

Глава 1. ОДУШЕВЛЕННОЕ ИМУЩЕСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Проклятье, как же не вовремя меня прихватило!.. Хотя, если вдуматься, с тех пор, как я заразился ЭТИМ, приступ всегда почему-то случается не вовремя. Впрочем, я в этом плане не исключение. Любой мало-мальски умудренный жизненным опытом человек подтвердит, что неприятности всегда имеют обыкновение случаться в самое неподходящее время. Разница лишь в том, что следует считать неприятностью. Для одних это — понос или золотуха, для других — жизненные неурядицы, а для меня — способность воскрешать мертвецов. Как Иисус Христос — одним прикосновением руки… Но, в отличие от мессии, от которого этот дар не требовал поднимать из праха каждого покойника, мне приходится мучаться. Вот и ношу ЭТО в себе, баюкаю его, как капризничающего младенца, чтобы оно успокоилось и забылось крепким сном — до следующего раза. И хуже всего то, что не знаешь, когда следующий раз наступит — завтра или через десять минут.

Потому что люди имеют обыкновение умирать не по часам, а кому когда вздумается.

Вот и сейчас кто-то сыграл в ящик в радиусе ближайших двадцати километров. Но я не хочу выдергивать его с того света. Давным-давно поклялся себе: никаких поблажек Дару. Как говорится: ни шагу назад, ни пяди земли врагу не отдадим… Только в славном городе Инске, где я и подцепил вирус чудотворства, проявил минутную слабость. Пожалел тогда жертву грабителей — парня, у которого были жена и двое малышей, причем один из них еще не успел появиться на свет…

Кроме того, я никак не могу откликнуться на зов очередного мертвеца. Потому что сижу в кабинете нашего шефа. И не просто сижу, а присутствую на якобы очень важном служебном совещании. А шеф наш — деспот и тиран, несмотря на внешнюю интеллигентность. И если мне вздумается попросить у него разрешения покинуть помещение, пусть даже якобы по уважительной причине, то я самому себе не позавидую. С потрохами меня сожрет наш интеллигентный Игорь Всеволодович, и никакими уважительными причинами его не разжалобишь…

Кстати, а что можно было бы придумать в качестве оправдания для ухода? Нет-нет, это я — не к тому, что собираюсь ринуться на Зов. Это я — чисто теоретически… Чтобы хоть как-то отвлечься от ощущения, будто кто-то вставил кол в мои внутренности, а кол этот вдруг пустил ростки и быстро превращается в ствол дерева. Ощущение противное. Может быть, то же самое чувствуют женщины во время родовых схваток? Если так, то я б на их месте потребовал от правительства учредить специальную медаль и вручать ее каждой роженице. Хотя — какой толк от побрякушки? Разве может она компенсировать пережитые боли и страдания?..

М-м-м… Сил уже нет терпеть! Крутой приступ. Не иначе усопший — очень важная персона. «Випер». Но не с точки зрения его положения в обществе. Скорее всего — с учетом роли каждого из нас в некоей вселенской системе ценностей, которую никому не дано познать.

На эту особенность своего Дара я давно обратил внимание. Иногда позывы бывают такими сильными, что сил нет терпеть, в глазах темнеет и состояние — как у алкаша с похмелья или как у наркомана во время «ломки». А иногда — неприятно, но жить вполне можно. Сначала я думал, что все дело — в дистанции… Однако удалось установить, что расстояние тут ни при чем. Тогда пришлось предположить, что интенсивность «сигнала» зависит от количества «объектов». Оказалось — никак не зависит, и, бывает, один-единственный труп может доставить мне больше мук, чем целый морг. Вот и появилась навязчивая мысль, что по каким-то причинам одних покойников важнее реанимировать, чем других. Кому важнее? Богу, Сверхцивилизации или какому-нибудь «гомеостазису Вселенной»? А вот это, извините, — не в моей компетенции. Да и какая мне, в принципе, разница? Главное — что воздействие всегда разное. И этот факт, по-моему, опровергает излюбленный тезис гуманистов о том, что все люди равны и одинаковы…

Ой-ей-ей!..

Чего доброго, так и в обморок можно свалиться. Прямо тут, в неподходящей и, я бы даже сказал, в «протокольной» обстановке… Шепотин тогда наверняка подумает: «Совсем наши сотрудники развинтились! И какой они, интересно, образ жизни ведут, если под носом у начальника чувств лишаются? А что с ними будет на каком-нибудь ответственном задании?! Не-ет, гнать таких слабаков надо взашей из Инвестигации, пока не поздно!»

Ну, меня-то, конечно, никто не выгонит из Конторы. Не юнец я желторотый, чтобы меня можно было просто так взять и выставить из организации, которой отдано без малого четверть века. Но вот в госпиталь, на предмет всестороннего медицинского обследования, меня запереть вполне могут. Даже если я этого активно не захочу, и буду упираться ногами, рогами и прочими частями тела. А врачей мне только для полного счастья и не хватало! Зря, что ли, я целый год скрывал от всех, включая самых близких товарищей, свои сверхъестественные — а точнее, неестественные — способности?!..

Ох, как же эта сволочь меня терзает! Врешь, гадина, не поддамся я тебе! Из принципа! Потому что знаю: если уступлю тебе, ты навсегда станешь моим повелителем, а я — твоим безропотным рабом.

Дело даже не в том, что мне не нравится быть волшебной палочкой в чьих-то невидимых руках. А потому, что, к несчастью, у меня слишком развито так называемое философское мировоззрение. И в соответствии с той картиной мира, которая почти за сорок лет сложилась в моей полуседой башке, мертвые не должны возвращаться с того света. Какими бы хорошими и ценными людьми они при жизни ни были. Суров закон, но таков закон.

А то, что сидит во мне, — аномалия. Несуразность, подобная вечному двигателю. Грубая ошибка природы, которая в миг умственного затмения решила, что дважды два не четыре, а стеариновая свечка…

Вообще, тот год, который прошел со времени моего возвращения из Инска, мне надо бы за десять засчитать. И иногда как представишь, сколько еще таких лет мне предстоит, — аж тошно становится. Как в минуты очередного приступа. Такое отчаяние охватывает, что рука сама тянется к пачке снотворного. Самый простой и надежный способ решения проблемы: нет меня — и нет проблемы.

Даже не знаю, что меня останавливает всякий раз. Надежда на то, что когда-нибудь Дар покинет меня, как болезнь? Или что все-таки можно будет отыскать средство, которое поможет мне легко переносить «приступы»? Или мое врожденное упрямство, граничащее с тупостью?

Если честно — не знаю.

Но пока что — живу и руки накладывать на себя не собираюсь.

Не для того моя покойная матушка рожала меня в муках, чтобы я добровольно уходил на тот свет.

Надо как-то отвлечься от ЭТОГО. По опыту знаю: достаточно продержаться еще несколько минут — а потом как отрубит, и сразу станет так легко, как будто с души еще один камень свалился.

Но вот вопрос — чем отвлечь себя? Уж не той ли чушью, которую бубнит наш уважаемый Референт, он же Костя Бойдин?

И вообще, непонятно, чего такого особенного шеф узрел в этой истории с «вундеркиндами». А это бросается в глаза. Не часто наш Игорек созывает «большой хурал», мобилизуя пред свои очи сто процентов личного состава оперативного отдела, включая больных, слепых и хромых.

А по мне — дело тухлого яйца не стоит. Одна из тех псевдозагадок, которые время от времени любит пережевывать желтая — а также серо-буро-малиновая — пресса. Ведь это лишь на первый взгляд многообещающая проблема: «Ах, реинкарнация!»… «Ах, спонтанное пробуждение генетической памяти!»… «Ах, подключение сознания к „вселенскому компьютеру“!»…

Да чушь все это, коллеги! Самое большее, на что можно рассчитывать, так это на то, что выведем мы на чистую воду еще несколько шарлатанов и мерзавцев, полощущих мозги падкому на тайны человечеству — и все! Сколько уже раз так бывало?! Роешь землю, работаешь по двадцать пять часов в сутки, чтобы добыть доказательства того, что некое аномальное явление имеет место быть, а в итоге твои судорожные усилия улетают коту под хвост. Потому что оказывается: телепатии нет, а есть свора проходимцев-фокусников. И зеленых человечков в летающих тарелках не существует, а имеются технические неполадки в съемочной аппаратуре плюс оптические иллюзии плюс все те же проходимцы, жаждущие славы. И нет ни левитации, ни прочих чудес… Нет, кое-какие чудеса иногда случаются. Взять хотя бы то, что мы назвали «мапряльской спячкой». Там подросток по имени Игорь действительно обрел способность считывать любой текст с любого расстояния с любого материального носителя. В конце концов, и мой Дар — тоже не что иное, как чудо.

Ну и что? Что это подтверждает, в конечном счете? А ничего. Только то, что из любого правила бывают исключения. В пропорции этак ноль целых одна тысячная процента к общему количеству явлений, принимаемых за аномалии.

Прав был старик Станиславский, ох как прав, хотя и несколько по другому поводу. Не верю! Вот единственный вывод из всего моего двадцатипятилетнего стажа работы на Контору…

Ну что ж ЭТО так сегодня ко мне прицепилось, а? Наверное, пора шандарахнуть по организму чем-нибудь лекарственным. Этакий залп из болеутоляющего и сердечно-стимулируюшего. Пару шариков нитроглицерина под язык вкупе с таблеткой тригана… Временами — помогает. Не так, как хотелось бы, но что ж поделаешь? Конечно, можно было бы прибегнуть к каким-нибудь химикалиям помощнее, но садиться на иглу не хочется. Тем более что не получится незаметно сделать укол в вену на совещании, а вот таблеточки — пожалуйста… Наверное, чтобы отвлечься от пакостного мироощущения, пора прислушаться, что там уже добрых полчаса бухтит Костя Бойдин по кличке Референт. — …принять в качестве рабочей версии. Я, конечно, не настаиваю, что этот случай — еще один аргумент в пользу правоты Стивенсона, но, согласитесь, коллеги, вразумительных объяснений он пока не находит… Ну вот, этого и следовало ожидать. Ай да Костя! Заранее проштудировал все, что пылится в электронных архивах по проблеме реинкарнации. Даже Стивенсона вспомнил. Надо полагать, вот-вот сошлется и на Аль-медера, и на Банерджи, и на десятки других так называемых «исследователей», которые то ли искренне заблуждались, то ли преследовали свой шкурный интерес, описывая «случаи, предполагающие возможность реинкарнации».

Но почему Референт им так верит? Не так уж он молод, чтобы доверять первым впечатлениям от встречи с «феноменом».

Ну да, мальчик трех лет, устами которого говорит взрослый и весьма образованный мужчина… Ну и что? Мало ли какие могут быть объяснения, кроме напрашивающегося вывода о возможности переселения душ.

Например, в свое время Эдик Альтухов обратил внимание на то, что львиная доля статистики по реинкарнации приходится на азиатский регион. Индия, Непал и так далее… Как известно, именно в этих странах население издавна верило в то, что каждый человек — всего лишь вместилище для бессмертной души, которая не умирает, а воплощается в новом облике. И Эдик выдвинул гипотезу: а не объясняются ли известные случаи «реинкарнации» всего лишь тщательно подготовленной попыткой доказать всему миру справедливость основных теоретических положений индуизма? Результатом этого предположения стало почти трехлетнее исследование с неоднократным выездом на места событий. Причем не Эдика, а вашего покорного слуги, который был тогда молод, бесшабашен и полон веры в чудеса…

— …Владлен Алексеевич! Вы слышите меня? Кто это всуе поминает мое имя?

— …Что с вами? Вам плохо?

А, это же Шепотин. Начальник, Игорек, как я его про себя называю… Решил, видно, поднять мой рейтинг в глазах молодых сотрудников путем обращения по имени-отчеству. Пожалуй, не следует ему выдавать тайну своего предынфарктного состояния.

— Нет-нет, Игорь Всеволодович… — (Таблетки быстро спрятать! Вытереть пот с лица платком и стоять прямо, не шатаясь!.. Легко сказать: попробуйте держаться как ни в чем не бывало, когда вам сверлят невидимый, но очень больной зуб). — Простите, я немного отвлекся… О чем вы хотели меня спросить?

Шепотин смотрит на меня так, будто он — непорочная невеста, а я — подлец-жених, в последний момент взявший обратно свое предложение руки и сердца.

— Я, конечно, понимаю, что, с высоты вашего многолетнего опыта, наша болтовня кажется вам не стоящей выеденного яйца… кстати, куриного яйца, не вашего… — (Тоже мне, кандидат в соавторы к Ильфу и Петрову нашелся! Просто садизм — измываться над несчастным подчиненным, которого жарят в этот момент на адском огне!) — …но и вы нас правильно поймите: чем больше мы сегодня услышим различных точек зрения на проблему, тем легче нам будет выработать подход к ее решению…

Гладко чешет языком Игорек. Чему-чему, а этому за десять с лишним лет сидения в начальственном кресле он научился.

Кстати, почему в последнее время он так насторожен по отношению ко мне? Может быть, почуял, что из Инска я вернулся каким-то не таким? Хотя, если разобраться, он и раньше не очень-то пылал ко мне начальнической любовью. Например, после моего возвращения из Мапряльска со сквозной дыркой в ноге сделал вид, что вовсе не он виновен в трагических событиях, в результате которых погибли почти полсотни человек. Правда, я тоже не требовал от него каких-то объяснений и не собирался выступать в роли прокурора. Все равно доказательств у меня не было, а без доказательств кто бы мне поверил? Конечно, можно было бы, как это принято в героических фильмах, отвесить своему непосредственному шефу пощечину. Или плюнуть ему в румяное лицо со словами: «О, подлый, коварный интриган!» Или хотя бы вызывающе не подать ему руки при встрече… А затем гордо уйти из Конторы с высоко поднятой головой.

И уж тем более я не хотел писать на Игорька обличительные рапорты руководству Инвестигации. Однако и уходить в отставку по собственному желанию тоже не желал. Все-таки слишком много лет отдано Конторе, вот и прикипел я к ней душой. А, помимо Игорька, у нас работает масса замечательных ребят, и мне с ними интересно и комфортно.

И я тоже сделал вид, что ничего особенного не произошло.

Но до сих пор я чувствую, что стал для Шепотина костью поперек горла. Может, его все-таки мучит совесть, а я для него — как постоянное напоминание о совершенной им подлости?..

— Ну так что же вы нам скажете, Владлен Алексеевич, по поводу того шума, который мы, по-вашему, устраиваем из ничего?

Вот гад — лыбится во всю ширь своих металлокерамических челюстей! Наверняка предвкушает, как сейчас я оправдаю его скрытые подозрения и признаюсь, что ни хрена не верю во все эти переселения душ, в генетическую память о прошлых жизнях и прочую бульварщину.

А потом неторопливо, со вкусом размажет меня по роскошному ковру, который устилает его кабинет. Будет долго напоминать о высоком долге инвестигаторов не проходить мимо любой, даже самой малой, зацепки за Непознанное. И о том, что налогоплательщики всего земного шара платят нам свои денежки не за то, чтобы мы априори отвергали чудеса, особенно если оные основываются на реальных фактах.

Одним словом, начнется столь ненавистная мне публицистика, рассчитанная на непросвещенную публику.

И, главное, знаю я, что на самом деле Игорек глубоко равнодушен к госпоже Истине, за которой мы призваны вечно гоняться. За время работы под его началом я уже успел усвоить, что он хватается за все подряд не потому, что жаждет обогатить человечество знанием об устройстве мироздания. Просто за каждым нашим расследованием стоят деньги. Большие деньги. Часть из которых обязательно перепадет и ему. Ведь в случае настоящего открытия он, Игорек Всеволодович, продаст чудо с потрохами любому достаточно платежеспособному субъекту. А если гора родит «пустышку», то можно будет представить руководству Инвестигации отчет о якобы произведенных расходах и на этом основании выбить дополнительные бюджетные ассигнования. Нулевой результат — тоже результат, особенно если он — со множеством нулей после единицы в бухгалтерских ведомостях…

Вот почему я до сих пор не признался своему шефу в обладании уникальным даром, само существование которого в корне переворачивает наши представления о жизни и смерти. И никогда не признаюсь. Даже если когда-нибудь мое сердце не выдержит перегрузок, которым я его подвергаю, и буквально взорвется в моей груди…

Ладно, пора заставить себя что-то сказать. И так уже все недоуменно смотрят на меня: Сережа Шахурин, Миша Станкус, Игорь Тульчанин, Вадим Ягерь, Кирилл Богун, Вард Марабян, Эдик Альтухов… А больше всех ждет моей реакции Костя. Бедняга, он и в самом деле полагает, что откопал в завалах дерьма золотой самородок, и боится, что я камня на камне не оставлю от его сенсационного доклада о трехлетнем мальчике, в чьем теле непонятным образом поселилось и временами прорывается наружу сознание старшего научного сотрудника Сельскохозяйственной академии, кандидата биологических наук Григория Яковлевича Старобинского, погибшего три года назад в авиакатастрофе в тысячах километров от деревни Малая Кастровка…

Но есть еще одна закавыка, о которой никто из здесь сидящих, похоже, и не задумывается. Ни Референт, ни тем более Шепотин.

Если Инвестигация возьмет чудо-малыша в разработку, то его на всю жизнь разлучат с родителями. Есть масса закрытых НИИ, спецлабораторий и клиник, куда попадают разного рода уникумы. Почти все — навсегда, без шансов когда-либо быть отпущенными на все четыре стороны. Потому что даже если они окажутся шарлатанами, любителями розыгрышей широкой общественности, аферистами или последователями Герострата, то всем им светит наказание за сознательный обман Инвестигации. Причем наказание не обязательно уголовного характера. Быть признанным умственно неполноценным и провести остаток своих дней в психиатрической лечебнице — это тоже не сахар… Ну а уж если ходячие феномены действительно кое-что могут, то они и подавно не имеют права принадлежать самим себе.

Этакое одушевленное имущество человечества — вот что они такое, все эти телепаты разных уровней, контактеры с пришельцами, левитанты, люди-«невидимки» и ясновидцы. Независимо от пола, возраста и прочих критериев…

Неожиданно, словно сжалившись надо мной, ЭТО ослабляет свой нажим.

Ну вот и еще один штурм выдержали. Отстояли крепость, не дрогнули перед натиском коварного врага. С чем тебя и поздравляю, приятель…

Глубоко вздохнув, я начинаю говорить.

Однако совсем не то, о чем успел подумать за несколько секунд, прошедших после последнего вопроса шефа.

Я говорю о том, что, несмотря на всю фантастичность идеи реинкарнации, многие серьезные философы находили аргументы в пользу перевоплощения душ умерших, причем отнюдь не на религиозной почве. О том, что положительный ответ на вопрос о возможности выживания личности человека после его смерти позволил бы наполнить существование каждого индивидуума новым, высоким смыслом. О том, что случаи реинкарнации до сих пор не принимались всерьез, в том числе и нами, по той причине, что не было неопровержимых доказательств. Однако теперь имеется возможность применить такие научные методы, о которых еще несколько лет назад мы и не ведали. И если наши усилия увенчаются успехом, то это будет самый настоящий прорыв в новое измерение бытия, причем не только в философско-теоретическом, но и в практическом плане…

К концу моего словесного переливания из пустого в порожнее ЭТО окончательно меня отпускает, и от слабости, которая наступает после каждого «приступа», как после сильной рвоты, я с ног до головы покрыт холодным, липким, вонючим потом. Во рту стоит сухая горечь, словно я наелся полыни.

Но не поэтому я сейчас отвратителен самому себе.

Совсем не поэтому…

Глава 2. ВЫХОД ИЗ «ПОДПОЛЬЯ».

Когда я спускаюсь на скоростном лифте в подвал, где находится автостоянка Конторы, в голову мою лезут всякие мерзопакостные мысли.

Хотя видимого повода для этого не имеется.

Например, совещание у шефа закончилось мирно. За неимением очевидных козлов отпущения шеф приберег свой кровожадный пыл на будущее и перешел к деловым вопросам. Таким, как создание опергруппы, которая будет раскручивать «дело вундеркиндов» — именно так, по нашей нелепой инвестигаторской привычке, было зашифровано предстоящее исследование «феномена реинкарнации». Тут Шепотин окончательно подобрел и поведал нам, что факты, когда малые дети обнаруживали несвойственные им замашки, уже давно привлекали внимание Конторы. Проблема, однако, заключалась в том, что трактовать их как доказательства переселения душ пока было нельзя. Ни один из известных случаев не был идеален в этом отношении.

В заключение Игорь Всеволодович довел до нас директиву Генерального секретаря Инвестигации, и суть этой директивы сводится к следующему.

В ходе исследования следует установить, во-первых, что наличие у детей сознания взрослых людей не объясняется ни ясновидением, ни телепатией, ни так называемой криптомнезией, именуемой в обиходе «генетической памятью».

Во-вторых, нужно определить, почему «воспоминания о прошлой жизни» носят спонтанный характер и проявляются лишь в определенных ситуациях — причем, как правило, экстремальных.

В-третьих, задача заключается в том, чтобы исключить возможность искусно разыгранной инсценировки, а также влияния родственников и посторонних лиц на «вундеркинда».

И, наконец, после положительного решения задач первого и третьего пункта оперативная группа должна дать ответ на следующие вопросы: а) является ли «переселение душ» универсальным свойством людей или ей подвержены лишь отдельные индивиды? б) если реинкарнации подвержены все люди, то какое практическое значение может иметь это для человечества, помимо изменения устоявшихся философских, этических и религиозных концепций?

Разумеется, шеф напомнил о необходимости хранения в тайне всех подробностей, связанных с делом «вундеркиндов», ввиду его особой важности.

В состав оперативной группы вошла добрая половина личного состава отдела, в том числе и В.А. Сабуров. А возглавил ее, разумеется, сам Игорек.

После совещания народ расползся по закоулкам Конторы — перекуривать и переваривать новые задачи. Референт сразу стал героем дня, потому что каждому из членов новоиспеченной опергруппы хотелось узнать от него детали, которые не попали в отчет о поездке к Полетаевым. А некоторые вспомнили, что когда-то тем же самым я занимался в Индии, и захотели взять у меня интервью на эту тему.

Однако мне было так тошно после «приступа», что я недвусмысленно послал всех интервьюеров подальше и поспешил улизнуть из Конторы.

Потом, ребята, все — потом! Обязательно расскажу… Завтра или послезавтра. С одним условием: кто хочет взять у меня интервью, пусть заранее запишется на прием у моего секретаря и готовит оплату по строгой таксации в жидкой валюте…

Теперь вот Контора жужжит, как растревоженный улей, а мне, если честно, эта суета — до лампочки.

Никто и не подозревает, что у меня вот уже год есть нечто такое, по сравнению с чем любые тайны и аномалии — детские загадки. Взять хотя бы ту же реинкарнацию. Лично я не могу поверить в то, что души умерших вселяются в детские тела и благополучно существуют там на дне подсознания. Наверное, всему причиной — приобретенный мною Дар. Если бы реинкарнация в самом деле существовала, то я не смог бы оживлять мертвых из праха.

Я сажусь в свой серый «Тандерболт», задраиваю тщательно за собой боковой люк и, пока турбина прогревается, включаю приемник. Нездоровое любопытство. Не случилось ли в городе что-нибудь этакое, что объясняло бы мои недавние страдания? Если, конечно, это событие заслужило внимания составителей информационных выпусков…

Оказывается — заслужило. Не надо даже искать по всем каналам. Едва я успеваю нажать кнопку включения, как в уши мне бьет торопливый, мелодраматичный голос:

— …пока еще трудно судить о количестве жертв этого ужасного преступления, но можно предположить, что погибло по меньшей мере около пятидесяти человек. Большинство жертв — дети в возрасте от пяти до семи лет…

Турбина наконец вышла в рабочий режим, и я, не переставая вслушиваться в голос диктора, срываю «Тандерболт» с места.

Сразу после новостей следуют комментарии экспертов — в основном из числа сотрудников ОБЕЗа.

Преступление и в самом деле страшное.

Примерно час назад автобус, везший детей-«пятидневщиков» из детского сада на загородную дачу, где им предстояло провести целый месяц, был обстрелян неизвестными на набережной из автоматического огнестрельного оружия. Водитель был убит первыми же выстрелами, и неуправляемый автобус на огромной скорости, проломив заградительные щиты и чугунный парапет, рухнул с большой высоты в реку. Машина, в которой находились неизвестные, скрылась и в настоящее время находится в розыске.

Из затонувшего автобуса спасти не удалось никого.

У ОБЕЗа имеются все основания полагать, что данная акция должна быть отнесена на счет Слепых Снайперов.

Я выключаю приемник, чтобы от души выругаться.

Год назад в Инске, когда мне пришлось работать в тесном взаимодействии с ОБЕЗом, я впервые услышал о Слепых Снайперах. Так называли массовых убийц, объединившихся в мощную подпольную организацию под названием «Спираль».

В истории человечества, особенно в двадцатом веке, было много террористов, но такие головорезы, как Слепые Снайперы, превзошли всех своих предшественников. Обычно те, кто избирает террор в качестве способа решения каких-то проблем, обязательно имеют к властям предержащим определенные требования. Более или менее четко сформулированные. А вот чего добивались террором ублюдки, назвавшие себя Слепыми Снайперами, было никому не известно. Во всяком случае, никаких требований к президентам и правительствам они не выдвигали, с заявлениями и декларациями не выступали, так что у людей вообще и у прессы в частности складывалось впечатление, что речь идет о кучке маньяков, задавшихся целью угробить как можно больше народу. Не знаю, как насчет умственной полноценности этих мерзавцев, но в черных делах своих они проявляли недюжинную изобретательность и изворотливость. Самое скверное, что они имели мощную финансовую поддержку неведомых спонсоров, располагали разветвленной сетью агентов на нескольких континентах и были вооружены до зубов смертельным оружием, давным-давно запрещенным Организацией Объединенных Наций.

Службы безопасности всей Земли сбивались с ног, пытаясь арестовать хоть одного Снайпера, но эти убийцы не дорожили не только чужой, но и своей собственной жизнью. Когда их загоняли в угол, они не дожидались, пока на них наденут наручники, а кончали с собой любым доступным способом. Если же обезовцам все-таки удавалось взять «спиральщика» живым, то уже в тюремной камере, несмотря на все меры предосторожности, включая круглосуточное наблюдение, террористу удавалось уйти на тот свет, не сказав ни слова. В Инске Слегин рассказывал мне, что Снайперы активно применяли методику нейролингвистического «программирования, минируя подсознание специальным кодом, который по ключевому слову инициировал мгновенную остановку сердца. В том же Инске мы со Онегиным пришли к выводу, что Снайперы есть не что иное, как отрыжка подпольной деятельности Воскресителей. Тогда нам казалось, что только побывавшие „на том свете“ могут придерживаться извращенного представления о смерти, которая якобы — лишь переход на совершенно иной, более высокий уровень существования личности. Всему виной — предсмертные видения, которые вырабатывает агонизирующий мозг. Воскресшие принимают их за реальные переживания. И, вернувшись в земной мир, пытаются насильно приобщить к своему „прозрению“ как можно больше людей. Не все, конечно, а наиболее поддающиеся чужому влиянию. Именно они, как правило, попадают в поле зрения вербовщиков Спирали…

Вот почему я, по нелепой случайности переняв от погибшего в Инске Воскресителя дар оживлять трупы, делал и делаю все, что в моих силах, чтобы прекратить этот неестественный круговорот.

Однако теракты не просто продолжаются. Они становятся все более крупномасштабными. Бывает так, что счет жертв идет даже не на сотни — на тысячи.

Может быть, сея смерть на Земле, вернувшиеся с того света преследуют попутно и цель выявления и уничтожения Воскресителей? Старая тактика использования трупов в качестве приманки и расчет на сострадание Воскресителя к погибшим, особенно если погибли они слишком рано и слишком страшно?

Меня пробирает озноб.

Неужели все мои старания не навредить человечеству, воздерживаясь от применения своего Дара, оказались напрасными? Я не желал пополнять ряды Слепых Снайперов очередными «возвращенцами с того света», но они продолжали охотиться за мной вполне естественным способом. Брали меня, так сказать, на измор. Надеялись, что, рано или поздно, душа моя содрогнется от очередного злодейства и я явлюсь на место массовой гибели людей, чтобы возвратить их к жизни. И тогда те подонки, которые будут ждать меня, как в засаде, в толпе зевак, либо сразу убьют меня, либо похитят, чтобы выпытать в более спокойной обстановке все летали, связанные с моим Даром. А может быть, и чтобы использовать меня для возвращения к жизни своих погибших собратьев — это лучше, чем всякий раз вербовать новых рекрутов в свои ряды…

Вывод напрашивается сам собой, простой и страшный.

Мое дальнейшее бездействие будет приводить к тому, что теракты будут продолжаться нескончаемой чередой, и всякий раз жертвами их будут становиться все более беззащитные люди. Сегодня погибли дети. Кто будет взят на мушку Снайперами в следующий раз? Немощные старухи? Инвалиды? Беременные женщины? Грудные младенцы?..

Я скриплю зубами и сдавливаю штурвал машины так, словно это — горло одного из тех, кто хладнокровно расстрелял среди бела дня автобус с детишками.

Сердце колотится так, словно за мной гонится по пятам невидимый ужас.

Но что я могу сделать, что?!..

Сдаться этим подонкам, объявив о своих способностях во всеуслышание? Предположим, им удастся убрать меня, прежде чем государство упрячет меня за бронированные двери спецлабораторий. Но удовлетворятся ли они расправой надо мной? И прекратят ли убивать всех людей подряд?

Сомневаюсь.

Вряд ли такая организация, вознамерившаяся перевести как можно больше населения планеты на «иной уровень существования», прекратит свою подлую деятельность, уничтожив меня и прочих Воскресителей. Едва ли они остановятся сами. Их можно только остановить. Перебить всех к чертовой матери, как взбесившихся псов. По одному, а лучше — стаями.

А для этого мало подставить себя под пулю. Жертвовать собой надо с умом. Например, превратить себя в приманку, в живца, на который они будут клевать один за другим.

Осознав это, я понимаю, что мне надо сделать. Взвизгивают тормоза, и «Тандерболт» пересекает сразу несколько рядов, вызывая истошный вой гудков машин, которые я подрезал, чтобы притереться к бордюру.

Не отключая турбины, выволакиваю непослушными пальцами сигарету из пачки, жадно втягиваю горький сизый дым. Потом достаю коммуникатор, в электронной памяти которого вот уже целый год законсервирован заветный номер. Вывожу этот номер на экранчик.

Ну вот и все.

Остается нажать кнопку вызова — и принятое решение станет бесповоротным.

Однако время идет, а я сижу и курю. Медлю, не убирая пальца с кнопки.

Меня грызет досада. Потому что я знаю, на что иду. С работой в Инвестигации наверняка придется распрощаться. Хотя наша Контора и наделена чрезвычайными полномочиями, но полномочия ОБЕЗа еще мощнее. Тем более когда на карту поставлена безопасность многих людей. А незаменимых, в том числе и в Инвестигации, не бывает. Не сомневаюсь, что Булату будет достаточно позвонить нашему Игорьку, чтобы он с потрохами сдал меня в распоряжение спецслужбовцев. Причем с радостью: похоже, в последнее время я становлюсь для своего шефа все большей помехой. Другое дело: как к моему заявлению отнесется Слегин? Попытается ли он прибрать меня к рукам? Год назад я бы мог предвидеть его реакцию, все-таки тогда я успел неплохо изучить его характер. А сейчас — вряд ли… Пересев в кресло своего покойного начальника, Слегин мог измениться. И пусть — не в худшую сторону. Тут важен сам факт изменения, которое происходит во вчерашнем рядовом сотруднике, вознесенном в одночасье на руководящий олимп. Любой, даже самый отъявленный пофигист невольно осознает свою ответственность за порученный ему участок — особенно такой, как борьба с терроризмом. А ответственность, как известно, происходит от слова «отвечать». И даже самый крупный начальник боится, что его в любой момент могут призвать к ответу. «С большой высоты больнее падать», не так ли? Поэтому он вынужден быть рачительным и осторожным, дальновидным и мудрым, сознательным и неустанно заботящимся о Деле. Если, конечно, хочет удержаться в мягком кресле…

Потом на меня находит страх — обыкновенный, шкурный. Со всеми вытекающими последствиями в виде холодного пота по всему телу, мурашек по спине и посасывания под ложечкой. Стараюсь справиться с ним, но легче не становится. Проклятый инстинкт самосохранения! Это он нашептывает гнусные мысли: «А может, не надо геройствовать? Ты же все равно ничего не изменишь в мире. Да, ты обладаешь уникальным даром, но разве это причина для того, чтобы совать голову в пасть зверю?.. Есть специальные люди, которые получают зарплату за борьбу со сворой маньяков — вот и пусть исполняют свой долг перед обществом!»

Но мне вовремя становится стыдно. Сегодня я уже дважды совершил подлость, пока отсиживал зад на совещании. Я не ринулся спасать погибших детей и не сказал во всеуслышание то, что думаю. И в обоих случаях я задабривал свою совесть увещеваниями, что эти подлости с моей стороны — вынужденные, потому что они направлены на благо человечества.

Так неужели я хочу прожить остаток своей жизни лицемерным подлецом? И имеет ли смысл такая жизнь?

То-то и оно…

И я нажимаю кнопку вызова.

Ждать приходится недолго. Даже складывается впечатление, что на другом конце провода (хотя проводов в мобильной связи нет) моего звонка с нетерпением ждали.

— Але-е? — слышу я знакомый ленивый голос. Если верить интонации, то обладателя голоса можно представить возлежащим на диване с пухлой книжкой в руках, в атмосфере домашнего уюта, дополненного очаровательной блондинкой, бутылкой «Мартини» и ненавязчивой лирической музыкой.

— Привет, Слегин, — говорю я. — Узнаешь?.. Небольшая пауза. Видимо, блондинку сгоняют с колен, остатки «Мартини» выплескивают в ближайшую кадку с фикусом, а музыкальный центр вырубают с помощью пульта дистанционного управления.

Но после паузы голос в коммуникаторе протягивает все с той же перманентной ленцой прожженного пофигиста:

— Коне-ечно. Не надейтесь, гражданин Сабуров, богатым вам никогда не стать.

— Что, профессиональная память на голоса? — решаю съехидничать я.

— Что есть, то есть, — скромно подтверждает Слегин. — Ну, рассказывай, без вести пропавший: что там у тебя стряслось?

— Да ничего особенного, — вру я. — Просто решил вспомнить старого приятеля… Почему бы мне, думаю, не позвонить, покалякать о том о сем? Ну вот, взял и позвонил…

— Не темни, Лен. Целый год Слегин был тебе нужен, как лысому расческа, а сейчас вдруг, значит, понадобился?.. Не бери пример с тупых уголовников, которые любят отпираться, даже когда их прижмут к стенке, а лучше колись сразу, чтобы сэкономить время себе и мне.

— Ладно, — усмехаюсь я. — Колюсь, колюсь… Как полено об колено. У меня к тебе действительно есть важный разговор, но не по коммуникатору. Как бы нам с тобой пересечься?

— Ну, это не проблема. Ты же из Москвы сейчас звонишь, правильно?

— Какая проницательность! Сразу чувствуется, что говорит профессионал сыска.

— Какая там к черту проницательность! Просто у меня тут один приборчик имеется, который мгновенно определяет местонахождение любого, кто звонит мне по служебному номеру.

— Интересно, где вы, господа начальники, находите себе таких секретарш? — изумляюсь я.

— Там же, где вы, аномальщики вшивые, находите своих зеленых человечков! — парирует без промедления Слегин.

Не разговор, а матч в пинг-понг!

Совсем как в Инске… Тогда мы со Слегиным тоже шутливо пикировались с момента очного знакомства, почуяв друг в друге родственную душу.

Мне вдруг становится легче. Когда после долгой разлуки встречаешь людей, с которыми тебе когда-то было легко и хорошо, то невольно начинаешь молодеть. Хотя бы душой — и то хлеб…

— А ты сейчас в Интервиле? — уточняю я.

— А где же еще? Ты же знаешь, где мы базируемся. Так что давай садись на самолет, джампер или тройку гнедых и гони сюда…

— Нет, Слегин. Будет лучше, если ты меня навестишь. Я тебе потом все объясню.

Опять пауза. Потом Булат сочувственно-скорбно

интересуется:

— Послушай, Лен, а ты случайно не жениться надумал?

— Что-о?! — возмущаюсь я. — С чего ты взял? Неужели я похож на идиота, которому хочется второй раз наступить на грабли?

— Да это я так, в порядке рабочей версии, — поясняет Слегин.

— И потом, никто за меня сейчас не пойдет, — продолжаю притворно сердито я. — Какая же дура согласится выходить замуж, если ей будет постоянно грозить роль вдовы?

— Ах, вот как? — Теперь это говорит не тот плейбой, который убивал время в роскошных апартаментах, а по меньшей мере герой-шериф перед схваткой с бандой, оккупировавшей городок на Диком Западе. — Тогда завтра же жди меня в гости!..

Глава 3. СПИРАЛЬ СЖИМАЕТСЯ

В Управление мы возвращаемся уже под утро. Ригерт первым покидает машину и первым взбирается на крыльцо, чтобы заботливо распахнуть передо мной трехсоткилограммовую дверь из черного бронестекла. Такое проворство не может не вызвать восхищения, ведь сам Ригерт весит немногим меньше двери. А объясняется оно тем, что мой «телохранитель» все больше видит во мне этакого идола, с тех пор как на его глазах я оживил безнадежный труп. Безнадежный потому, что у трупа не было головы. Ее оторвало взрывом вакуумной гранаты, которую какой-то любитель фейерверков метко швырнул из машины на ходу в длинный подземный переход на Старой площади. Был утренний час «пик», когда переход плотно забит спешащими на работу людьми, и то, что образовалось в тесном туннеле, напоминало некое блюдо из меню монстра-людоеда. Рагу из человеческой плоти. Лужи крови. В Интерполе мне пришлось повидать много трупов, но, как правило, они встречались по отдельности и в более сохранном виде.

К счастью, «вызов» к такому количеству покойников сработал внутри меня исправно. Мы прибыли на место теракта буквально через несколько минут, намного опередив «Скорую помощь», и Слегину удалось быстро оцепить площадь двойным кордоном, чтобы отсечь зевак, журналистов, медиков и вообще всех, кто попытался бы сунуть свой длинный нос под землю.

А потом в переход были запущены я и Ригерт. Можно было бы, конечно, дать нам в помощь еще десяток-другой обезовцев, но Слегин свято соблюдал свое обещание принять все меры для того, чтобы о Даре знало как можно меньше людей — в том числе и «раскрутчиков».

Мы с Ригертом спустились по ступенькам (я — впереди, мой спутник — сзади и сбоку) и тут же натолкнулись на тело, которому не хватало самой существенной части. Помнится, побледневший Ригерт принялся озираться с таким видом, словно надеялся разглядеть в кровавом рагу вокруг нас именно ту голову, которая принадлежала несчастному. Впрочем, скорее всего он просто не хотел любоваться свежеобезглавленным мертвецом.

А когда он вновь бросил взгляд себе под ноги, дело уже было сделано, и голова у парня (то, что это был молодой парень, выяснилось потом) уже обнаружилась на своем законном месте, и бывший покойник очумело тряс ею, пытаясь понять, что же такое с ним приключилось…

История до сих пор умалчивает, что именно тогда доконало Ригерта — море крови вокруг или воскрешение явного мертвеца. Как бы там ни было, матерый оперативник, имевший шрамов на теле и на физиономии больше, чем наград, грянулся оземь без чувств, едва не раздавив своей массой еще не пришедшего в себя воскрешенного.

Наверное, не так-то просто человеку, повидавшему на этом свете все, что можно, и то, чего видеть не рекомендуется даже в состоянии сильного алкогольного опьянения, а потому твердо усвоившему, что чудес не бывает, а бывают лишь более или менее трезвые фокусники, пережить мгновенное крушение своих представлений о мироздании.

Будь на месте Ригерта кто-нибудь более чувствительный, он бы вообще мог слететь с катушек и до конца своего жалкого существования в смирительной рубашке верещал бы: «Чур меня, чур, нечистый попутал!» — но «раскрутчики» чрезмерной чувствительностью не страдали, поэтому после непродолжительной отключки мой проводник в ад ожил — причем сам, без моей помощи — и дальнейшие чудеса немедицинской реанимации воспринимал с героической стойкостью. Хотя и предпочитал держаться за моей спиной, уделяя основное внимание оживленным, а не кровавому крошеву, каким они только что были…

Уже потом я узнал, что в это время творилось на поверхности.

Слегин быстренько опросил свидетелей (без особых удач) и задействовал так называемый план «Капкан». Но, как это и прежде бывало в подобных случаях, капкан не сработал. Вернее, сработал, но на субъектов, не имевших никакого отношения к теракту: воров-карманников, угонщиков машин и прочую мелкую нечисть.

Между тем оцепление оборону в районе площади держало не на жизнь, а на смерть и не пустило в искореженный чудовищным взрывом переход не только посторонних, но и представителей различных ветвей власти, включая самого мэра города.

И еще неизвестно, кому из нас пришлось труднее: мне, ступавшему по лужам крови, или Булату, которому довелось выслушать столько угроз в свой адрес от начальников всех мастей, сколько он не выслушивал за всю свою жизнь, будучи рядовым оперативником.

Однако и он, и я выстояли, и воскрешенные выбирались на поверхность в разодранной в клочья и обгоревшей одежде, но зато без единой царапины и без единого пятнышка крови на теле. Там их встречали медики (тоже недоумевавшие, что за фигня творится в переходе и почему их туда не пускают собирать урожай из трупов и раненых), сажали, не разбираясь, в машины и с воем сирен увозили в больницы — чтобы через несколько часов отпустить восвояси живыми и здоровыми.

Я не считал, скольких я тогда оживил. Главное, что никто не остался обделенным моим Даром…

Сперва было противно скользить в липкой, еще теплой крови и почти вслепую (от ламп освещения, разумеется, ничего не осталось, и приходилось работать при свете фонаря — хотя так, пожалуй, было даже лучше) притрагиваться к исковерканным останкам. Потом, когда я внушил себе, что происходящее — не больше чем иллюзия, галлюцинация, которая вот-вот пройдет, стало легче. К тому же впервые я мог позволить себе не сдерживаться и щедро изливать из себя ту энергию, которая ранее бурлила во мне, как перебродившее вино в наглухо заткнутой затычкой бочке.

Когда последний мертвец встал на ноги и оказалось, что больше делать нечего, внутри меня образовалась странная пустота, и Ригерту пришлось волочить меня на себе. Немудрено, что медики и меня приняли было за жертву теракта. Но больше всего я боялся, что кровь, в которой я должен был перепачкаться по уши во время своей работы, так и останется на мне и никаким душем нельзя будет смыть ее отвратительный сырой запах.

Но кровь бесследно исчезла вместе со смертью.

А усталость почему-то осталась. Будто я, как когда-то в годы далекой юности, всю ночь разгружал вагоны с углем…

Потом было еще много выездов — но уже не на такие страшные мясорубки. Однако Ригерт так и не научился относиться ко мне запросто. Наверное, для него я стал если не богом, то, по крайней мере, кем-то несуществующим. Живым призраком. Инопланетянином. Виртуальным роботом на экране компьютера…

Хорошо, что Слегин, кроме Ригерта и еще нескольких самых верных помощников, никого больше не посвятил в мою тайну. Широкая огласка ему тоже была невыгодна. Главное, чтобы обо мне узнали наши противники.

Слегин не сомневался, что, рано или поздно, это случится. Еще после Старой площади организаторам и исполнителям теракта следовало удивиться: как могло произойти, что их затея провалилась? Взрыв-то ведь был? Был! Люди в переходе были? Еще сколько!.. Так каким же образом им удалось избежать гибели?!..

Но первой стала изумляться пресса, не понимая, почему потенциальным жертвам терактов удается оставаться в живых. Мало того, ни единой царапинки!.. На страницах газет и в телепрограммах выдвигались самые фантастические гипотезы и предположения. Однако пишущей и снимающей братии почему-то и в голову не пришло углядеть в происходящем чудо.

К счастью, мои опасения насчет возможной ведомственной жадности Слегина не оправдались. О том, что я работаю на Раскрутку, в Инвестигации до сих пор не знали. Когда я рассказал Булату о своих способностях и предложил ему свои услуги в войне со Спиралью, он действительно предложил оформить наше сотрудничество на легальных основаниях. «Давай мы оформим запрос в твою Контору на предмет командировки тебя к нам в качестве эксперта, а?» — приставал он ко мне. Я знал, что проблем с этим не будет. По закону ОБЕЗ, а тем более — Раскрутка, имеет право рекрутировать любого специалиста, которого сочтет нужным для выполнения своих задач, и никто не посмеет пикнуть против, даже если речь идет об очень ценном специалисте.

Но я знал, что потом, когда и если вся эта кутерьма закончится, мне будет трудно отмазаться от подозрений Конторы в свой адрес. Слишком ко многим тайнам мы, инвестигаторы, имеем доступ, и тот, кто работает, пусть даже временно, на другого могущественного дядю, неизбежно зачисляется в ряды потенциальных источников утечки информации.

Поэтому я настаивал, чтобы мое участие в антитеррористических операциях было тайным. И Слегин не стал упрямиться. («Смотри сам, Лен, как тебе будет лучше… Просто на двух стульях усидеть никому еще не удавалось».)

Специально для меня из Голливуда был выписан лучший гример, который каждый день менял мой облик не хуже (а может, даже лучше), чем тот приборчик, который в свое время изобрел покойный Вадим Бурин. Однако у кремов и полимеров, которыми он шпаклевал мое лицо, имелось одно неприятное свойство: со временем они начинают сильно раздражать кожу, что еще более неприятно из-за того, что ты не можешь чесаться.

Вот и сейчас, пронесясь мимо «дежурки» (Ригерт отстал, чтобы обменяться с дежурным впечатлениями о том, какая сегодня жаркая ночка выдалась), я устремляюсь в выделенный мне кабинетик на втором этаже и первым делом принимаюсь сдирать со своей физиономии толстый слой служебного макияжа.

Потом открываю дверцу полупустого письменного стола, извлекаю оттуда початую бутылку, прямо «из горла» окатываю нутро горько-жгучей волной, закуриваю в качестве закуски и, держа в одной руке бутылку, а в другой — сигарету, подхожу к забранному снаружи казенной решеткой окну.

Окно, как будто телекамера в некоем сюрреалистическом фильме, транслирует вид на погруженный в утренний полумрак переулок, где давно уже никто не живет. Вдали, над зданиями, где находится один из центральных проспектов, все еще светятся яркие голографические вывески больших и малых ресторанов, ночных клубов, казино, а также легальных и нелегальных заведений свободной любви. Где-то поближе, словно за кадром, звучит бойкая музыка — видимо, ночная дискотека в соседнем квартале все никак не может угомониться.

Я приваливаюсь плечом к шершавой стене, безуспешно пытаясь разглядеть в зыбкой тьме силуэты прохожих. Потом спохватываюсь: на исходе ночи людей встретить трудно. Они и днем-то не часто встречаются. Помнишь, как Сократ бегал средь бела дня по городу с зажженной свечой и орал, пугая сограждан: «Ищу человека!»? А ведь с тех пор мало что изменилось. Известный по анекдотам парадокс: людей становится все меньше, а народу — все больше. И каждый относит себя непременно к людям. А на каком, спрашивается, основании? Чем он выделяется в толпе? Что выдающегося он отыскивает в себе, чтобы свысока поглядывать на других?

Вот взять хотя бы меня. Уж у меня-то, наверное, есть полное право считать себя если не богом, то ангелом. А что? Одно из чудес я уже освоил и без осечки применяю его на практике. Не жалею ни сил, ни здоровья, чтобы осчастливить несчастных ближних своих возвращением к жизни. Да, целый год я сознательно отказывался пускать в ход Дар. Но не из ненависти к людям. Наоборот, из стремления служить им. Я считал, что так будет лучше для человечества. А теперь, освободившись от данного самому себе обета, я вижу, что ошибался. Все-таки чертовски приятно сознавать, что благодаря мне сотни людей не канули во мрак небытия, и дети не стали сиротами, и родителям не пришлось хоронить своих детей, и влюбленных не разлучила навеки смерть…

Да, но смогу ли я потом, когда вся эта катавасия закончится, остановиться? Сумею ли, как раньше, устоять перёд напором неведомой силы, прущей из меня наружу?

Наверное, нет. Не смогу и не сумею.

Потому что этот проклятый Дар — как какой-нибудь синтетический наркотик девятого поколения. Стоит всего один раз уступить ему — и он уже не отпустит тебя из своих цепких объятий. Ты можешь давать себе какие угодно клятвы, ты можешь полоскать себе мозги умными рассуждениями о том, что человечеству лучше никогда не обретать победу над смертью, что смерть нужна людям не меньше, чем жизнь, но потом ты оказываешься стоящим над свеженьким трупом — особенно если это ребенок, жизнь которого по нелепой случайности оборвалась слишком рано, и особенно если на твоих глазах рыдают безутешные родители, готовые отдать все для того, чтобы вернуть свое ненаглядное дитя к жизни, и все твои благоразумные мысли куда-то враз улетучиваются, и ты, стиснув зубы, говоришь себе: «Ладно, в последний раз».

Эх, раз, еще раз, еще много-много раз…

В принципе, в этом, наверное, нет ничего плохого — исправлять ошибки сволочи-Судьбы. Почет и уважение тебе, Воскреситель! Тебя всегда будут любить, тебе будут поклоняться, тебя будут беречь как зеницу ока. Потому что ты станешь для миллионов людей единственной надеждой вырваться из ледяных щупалец смерти.

А разве это плохо? Какая беда стрясется, если отныне каждый будет знать, что он сам, его родные и близкие могут вернуться с того света?

Вроде бы, наоборот, все будет намного лучше, чем сейчас. Никто не умрет в этом мире.

Однако помочь каждому я буду не в силах. Даже если очень сильно этого захочу. Потому что только господь бог вездесущ и всемогущ, а я — не бог. И даже не ангел. А в результате кто-то будет обделен чудом и возненавидит меня за то, что я не дал сбыться его чаяниям и надеждам.

Постепенно их будет становиться все больше и больше — рядовых, маленьких, несчастных, никому не нужных людей, которым не к кому обратиться в горестный час, кроме меня, а я буду для них недоступен.

Потому что просто физически не смогу быть рядом с ними в нужную минуту.

Ко мне будут пробиваться другие, сильные мира сего, богатые, знаменитые и оч-чень нужные человечеству. В этой давке почище любой Ходынки они пойдут по головам и по трупам, чтобы оказаться в первых рядах этой жуткой очереди. Они постараются спрятать меня от человечества за колючей проволокой и за семью замками, они захотят установить плату за право пользования моими услугами — и все это независимо от моей воли и требований.

Почему же я должен спасать одних, оставляя за бортом других?

Не хочу! Не желаю никому причинять боль и внушать несбыточные надежды.

Это именно тот случай, когда полумерами не отделаешься. Как на тонущем корабле, когда ясно, что спасти всех невозможно. И тогда надо выбирать: пытаться спасти всех — или не спасать никого.

Первое, конечно, кажется естественным и единственным выходом. Потому что тогда ты имеешь право с чистой совестью заявить: «Я сделал все, что было в моих силах, и не моя вина, что выжить всем было не дано».

Но, если вдуматься, второе справедливее и честнее. А иначе как определить, кого следует спасать, а кого — нет? По тому же морскому принципу: в первую очередь самых слабых и беспомощных? Детей, беременных женщин, стариков?

А как же быть с принципом всеобщего равенства? Разве он не распространяется на право на жизнь?..

По крайней мере, до появления Воскресителей мир был куда более справедливо устроен: уж если людям суждено умирать, так всем до единого, без каких бы то ни было исключений и отступлений от правила, и пусть никто не сможет спастись с тонущего корабля!..

Ну вот, забрался в какие-то философские дебри. Еще немного — и начну бичевать себя, как классическая унтер-офицерская вдова.

А самое скверное то, что, смиряясь с неизбежностью смерти, я поневоле уподобляюсь «спиральщикам», и разница между мною и ими — всего в один шаг. Сделаешь его — и тоже будешь считать смерть благом и целью всего своего бытия.

И когда я это осознаю, то мне становится совсем хреново.

Делаю еще несколько неэкономных глотков из бутылки, убираю ее обратно в пустой стол и отправляюсь «в гости» к Слегину.

В конце концов, если тебе тошно от жутких мыслей, то лучшее лекарство против этой болезни — излить душу тому, кто тебя может понять.

Как я и ожидал, Слегин не спит. Скорее еще, чем уже.

Он сидит, ссутулясь, в своем провонявшем никотином кабинете, прилипнув носом со специфической горбинкой к экрану компьютера, и по его серому, как будто бетонному, лицу видно, что он так и проторчал в этой позе всю ночь.

— Послушай, Слегин. — говорю я, плюхаясь в роскошное плюшевое кресло у стены. — Вот скажи мне: ты любишь человечество?

Он лишь хмуро косится на меня и. не реагируя на мой дурацкий вопрос, опять устремляет взор в монитор.

— Понятно, — киваю я. — Видно, что ты как сугубый практик об этом никогда не задумывался. И вообще, начальнику спецслужбы не пристало задумываться о таких материях, верно? Ему же по должности положено быть человеколюбом и гуманистом! А еще скажи мне, что для нашей работы это не имеет значения. Что главное — честно делать свое дело и иметь чистую совесть. Ну, давай — скажи!..

Слегин тяжко вздыхает.

— Опять ты надрался, Лен? — с досадой осведомляется он. — Интересно, почему всех пьяниц так тянет разглагольствовать на душещипательные темы?

— Ошибка в диагнозе, Слегин, — возражаю я. — Да, я выпил. Как писал один поэт: «А мне не по себе… Уже давно сомнения, как черви, душу точат, — вот почему я пью сегодня молча отравленное истиной вино»… И, кстати, отравился истиной я совсем чуть-чуть, а «чуть-чуть» у серьезных людей не считается.

— Ладно, не оправдывайся, серьезный человек. Вскрытие потом покажет…

— …что больной скончался в результате вскрытия? Эк тебя скрутило, бедолага, раз ты вспомнил такие бородатые остроты.

Слегин наконец дает мне возможность полностью лицезреть его нефотогеничную физиономию.

— Это еще неизвестно, — произносит он зловещим голосом, — кого из нас скрутило!.. Слушай, Лен, не морочь мне голову, а отправляйся лучше дрыхнуть. Доставку твоего тела на дом мои ребята обеспечат, я сейчас распоряжусь…

— Не надо, не дергайся. Во-первых, везти меня на другой край города смысла нет, потому что я если захочу, то и здесь высплюсь. А.во-вторых… — Я отгибаю рукав, вглядываясь в циферблат наручных часов. — А во-вторых, спать уже тоже смысла нет, потому как через два с половиной часа я должен быть на своем законном рабочем месте, за пребывание на котором мне, между прочим, зарплату плотют…

Слегин закидывает руки за голову и потягивается до хруста в суставах. Надо бы как-нибудь посоветовать ему приобрести кресло-массажер, как у нашего Шепотина. Или, на худой конец, взять на пустующую должность секретарши профессиональную массажистку…

— А, в-третьих, — зевая во весь рот, неразборчиво мычит он, — ты боишься очередного Вызова, и это истинная причина того, что ты предпочитаешь по ночам торчать здесь, в центре. Думаешь, я не догадываюсь, почему ты так пристрастился к ночевкам в Управлении? Да потому что тут никто не живет, а следовательно, и смертей бывает меньше, чем в твоем спальном Митине. Так?

Я отвожу глаза в сторону.

Наверное, мой друг прав. Но признаваться в этом почему-то не хочется. Даже самому себе.

Чтобы хоть что-то сказать, бормочу:

— Дело не в плотности населения. И расстояние роли не играет. Скорей бы все это кончилось.

Слегин встает, чтобы выключить свет. За окном уже светло.

— Кончилось? — переспрашивает он, двигая широкими плечами в качестве разминки. — Ты веришь, что это когда-нибудь закончится?

— А ты — нет? — вяло интересуюсь я. — Думаешь, мы никогда не доберемся до гнезда этих гадов?

Слегин опять вздыхает — еще более тяжко. Потом возвращается на свое рабочее место и вытягивает из мятой пачки сигарету. Прикуривает от спички — почему-то он не любит пользоваться зажигалками, — но вместо того, чтобы бросить спичку в переполненную окурками пепельницу, некоторое время держит ее перед глазами, всматриваясь в слабое пламя, трепещущее под ветерком из приоткрытого окна.

— «Бессильный и неумелый опустит слабые руки, не зная, где сердце спрута и есть ли у спрута сердце»… — вдруг декламирует он театральным голосом. И задувает огонек, подползший к его пальцам.

— Ого, — поднимаю брови я. — Вот уж не думал, что ты читаешь книги, да еще и фантастику.

— А я и не читаю, — сообщает он. — По крайней мере — сейчас. Времени, сам понимаешь, хватает только на чтение оперативных сводок и приказов начальства. А вот в детстве я читал много, главным образом — по ночам. Привычка не спать до утра с тех пор так и осталась…

— Ладно, ты лучше скажи, откуда в тебе такой махровый пессимизм.

— Видишь ли, сегодня я получил одну любопытную информацию о «Спирали». Точнее, о том, кто ею верховодит…

Косясь то и дело на монитор, он принимается четко, как на утреннем совещании-планерке, вещать. Не то научился за время пребывания в начальственном кресле гладко излагать, не то просто считывает, подлец, текст с экрана.

…Когда в мире были запрещены все виды так называемого «смертельного» оружия, а его создание, хранение, распространение и применение были объявлены самым тяжким преступлением, то эта мера пришлась не по душе слишком многим, и в первую очередь тем, кто наживал состояния на производстве и торговле СО. В одночасье обрушились в никуда громады оружейных концернов, тысячи крупных и мелких фирм, специализировавшихся на выпуске боевой техники и вооружения. Правда, в конечном итоге большинство из них со временем оправились от удара и перешли на выпуск другой, мирной продукции. Часть бывших производителей СО продолжала выпускать оружие, но уже не смертельное, а легально разрешенное — всякие парализаторы, иммобилизаторы, превенторы, «мозгокруты», газовые, пневматические, и еще много разных штучек, с помощью которых можно было бы ранить и даже сделать человека калекой на всю жизнь, но зато нельзя было лишить его жизни.

Однако некоторые из бывших «оружейников» так и не смирились с попыткой всемирного сообщества ликвидировать орудия убийства на планете. И не потому, что были ярыми противниками пацифистских устремлений человечества. Их недовольство было обусловлено тем, что их лишили миллионных прибылей.

Эти «непримиримые» и создали «Спираль», подпольную организацию, которая стремилась любыми способами и средствами добиться отмены вето на смертельное оружие. Любыми — значит, и путем шантажа, насилия, терактов и запугивания человечества.

У «Спирали» была целая сеть боевых подразделений, сформированных в основном из бывших военных. Дело в том, что перед запретом смертельного оружия по миру прокатилась мощная волна разоружения, которая смела во многих странах вооруженные силы и оставила без работы миллионы военнослужащих — милитаров. Позднее «Спираль» сумела прибрать к рукам и тех, кого с легкой руки журналистов окрестили Слепыми Снайперами — маньяков, непонятно из каких побуждений стремившихся уничтожить как можно больше людей.

Поначалу «Спиралью» руководили бывшие боссы оружейных монополий, на счетах которых в надежных банках числились миллиарды юмов. Поэтому с финансами у «спиралыциков» было все в порядке, и это объясняло тот факт, как им удавалось продолжать сеять смерть в мире, несмотря на все усилия международных органов Общественной Безопасности и, в частности, Раскрутки — спецслужбы, созданной непосредственно для борьбы с террористами всех мастей.

Однако в последние годы «Спираль» возглавлял некто Артур Дюпон, мультимиллиардер, мультизлодей и вообще легендарная, даже как бы виртуальная личность. Отличался он особым экстремизмом и жестокостью, и именно в эпоху его «правления» действия «спиралыциков» приобрели особенно радикальный характер. По сравнению с Дюпоном, прежние монстры типа бен Ладена или Карлоса Шакала выглядели детками-шалунишками. Отныне в результате терактов стали погибать не сотни и даже не тысячи людей, а десятки, сотни тысяч. При этом «Спираль» не гнушалась никакими средствами массового уничтожения. Отравляющие вещества высокой концентрации, будучи впрыснутыми в систему водоснабжения, приводили к гибели жителей города средних размеров. Мгновенно и эффективно. Ядовитый газ, запущенный в систему вентиляции лондонской подземки в час «пик», унес жизни пятидесяти тысяч человек. Мгновенно и эффективно. Наконец, взрывное устройство вакуумного действия, мгновенно и эффективно уничтожившее основную плотину в районе Мичиганского водохранилища, привело к практически мгновенному затоплению территории североамериканских штатов общей площадью в несколько десятков тысяч квадратных миль и вызвало такое количество жертв, что мировая общественность содрогнулась…

Тайная, необъявленная война, которую «Спираль» и ее приспешники объявили человечеству, становилась все более ужасающей и непредсказуемой. И все чаще вспыхивали стихийные выступления граждан, просивших уступить требованиям террористов и вернуть мир ко временам всеобщего вооружения. Правда, к этим лозунгам, разумеется, никто не прислушивался. Во всяком случае — пока. Слишком еще была свежа память о жуткой катастрофе, когда в результате необъяснимого сбоя в системах управления пуском стратегических ракет с ядерными боеголовками был нанесен мегатонный удар по Австралии, превративший некогда «зеленый» континент в огромный радиоактивный ожог на теле планеты.

Вот почему хотя бы частичная уступка «Спирали» расценивалась Объединенными Нациями как предпосылка для повторения этой трагедии в будущем. Стоит разрешить огнестрельное оружие — а там недалеко и до легализации взрывчатки. А потом, под давлением шантажа и терактов, будут легализованы и нейтронные бомбы, и прочие смертоносные штуковины…

Нет уж, лучше ни шагу назад!

Нельзя давать террористам надежду на то, что, рано или поздно, их нажим увенчается желаемым результатом.

На том и стоим…

— Вот, посмотри, — говорит Слегин, разворачивая ко мне экран монитора. — Вот та сволочь, по непосредственной указке которой был взорван переход на Старой площади…

На экране красуется обычная физиономия обычного человека лет пятидесяти. Тонкие губы, сжатые так плотно, словно обладатель их дал обет молчания. Удлиненное, гладко выбритое лицо. И глаза — живые, насмешливые глаза, чем-то неуловимо напоминающие знаменитый взгляд леонардовской Мадонны.

— Ну и что? — спрашиваю я. — Что нам это даст? Да он наверняка перенес уже добрую сотню пластических операций!.. Хоть какая-то существенная зацепка имеется? Адреса тайных баз, имена любовниц, круг приближенных лиц?

Слегин мрачно тычет пальцем в клавиатуру, и экран угасает.

— Если бы у меня такая информация была, — бормочет он, — то сейчас мы с тобой не пялились бы на компьютерное фото, а имели бы честь лицезреть этого типа вживую!..

Я развожу руками:

— Ну а тогда о чем разговор? Пойду-ка я лучше спать…

— Погоди, — останавливает меня Слегин. — Дело вот в чем… — Он мнется, но потом решительно говорит: — Ладно, я скажу тебе, но учти, что об этом, кроме нас с тобой, знают еще только трое. И каждому из них я верю, как самому себе… Еще до того, как ты сообщил мне о своих реаниматорских способностях, мы заслали в «Спираль» своего агента. Собственно, это была не первая попытка, но на этот раз нам повезло. Человек наш не просто успешно внедрился в структуру террористов, но и вошел в доверие к самому Дюпону. И это фото я получил именно от него…

Я скептически кривлюсь, но Слегин делает знак, означающий: «Не перебивай меня!»

— А самое главное, — изрекает он, откидываясь на спинку кресла, — это то, что Дюпон замышляет нечто такое, от чего вся планета должна содрогнуться. Понимаешь, к чему я клоню, Лен?

Чего уж тут не понять. Ты хочешь форсировать операцию, где меня используют в качестве приманки. И ты очень хотел бы отловить живьем хоть одного из тех, кто нам противостоит. А потом ты пустишь в ход любые средства, чтобы выкачать из него всю информацию, которой он располагает о руководстве «Спирали» вообще и о безумце-мультимиллионере в частности.

Я пожимаю плечами:

— Ты же знаешь, что мы делаем все возможное. Только за эту ночь выезжали с Ригертом три раза. Впустую, конечно. Скоро уже, наверное, будем выезжать на любое ЧП. Пьяниц подбирать, семейные скандалы разводить… Но почему-то эти сволочи не клюют на меня. И я даже не знаю, в чем тут дело. Или до их мозгов еще не дошло, что случилось в подземном переходе, или… или они на время прекратили орудовать в Москве. А ты-то сам что по этому поводу думаешь?

Слегин, подперев подбородок сложенными вместе руками, неотрывно глядит на меня и молчит.

— Понятно, — констатирую я. — Начальство не думает. Оно лишь выслушивает подчиненных и принимает решения. Значит, инициатива по внесению предложений должна исходить от меня… Слушай, а почему мы решили, что «Спираль» будет завлекать меня в ловушку только с помощью крупных акций вроде взрывов и пожаров? Не логичнее ли — с их точки зрения, разумеется — разыграть так называемую «бытовуху»?

— Разумно, — усмехается Слегин. — Именно поэтому вы с Ригертом и ездите по ночам.

Все правильно. Он только забыл упомянуть, что ездим мы не по своей воле, а по его, Слегина, указанию. Булат считал, что я должен вступать в игру лишь тогда, когда имеются основания предполагать участие «Спирали» в том или ином умышленном массовом убийстве. Поэтому когда я чувствовал очередной Вызов, то не мчался очертя голову к свеженькому трупу, а стискивал зубы и ждал звонка от Слегина. Однако если меня корчило и ломало, а мой коммуникатор молчал, то надо было стиснуть зубы еще крепче и терпеть, терпеть, терпеть…

Что-что, а терпеть я научился за время обладания Даром. Но так и не убедил себя в том, что это — единственно правильное решение. Каждый раз, корчась под невидимым безжалостным прессом, я мысленно вижу, как кто-то в эту минуту истекает кровью, задыхается в дыму пожара или агонизирует в сплющенном в лепешку автомобиле. И когда мне приходится добираться в Контору общественным транспортом, я вглядываюсь в лица окружающих меня людей и изнемогаю под тяжестью мысли: «Кого из них я предам сегодня, завтра или через неделю, когда настанет его черед умирать?»

— А знаешь, почему они не клюют на меня? — осведомляюсь я. И, не дожидаясь ответа, выпаливаю: — Потому что мы с самого начала перестраховались, Слегин! Пока я работаю на месте очередного преступления, меня страхует множество твоих людей. Как какого-нибудь президента во время официального визита за Рубеж!.. Пока я занимаюсь реанимацией, твои ребята с о снайперскими винтовками держат под прицелом все обозримые окрестности. Плюс оцепление, плюс активные переговоры в эфире. Да еще этот маскарад с использованием грима… Какой же дурак клюнет на меня в таких условиях?

— По-твоему, тебе следует мчаться на теракты в одиночку? Без прикрытия, без оцепления и даже без Ригерта?

— Ну зачем же утрировать? Засада, безусловно, нужна. Но только — скрытая, а не такая, которая бросается в глаза всем прохожим…

— Я понимаю, Лен, — говорит Слегин после паузы. — Может, ты и прав. Но пойми, что ты не подписывал никаких контрактов и обязательств сотрудничать с нами, и я не имею права принуждать тебя к чему бы то ни было… И еще я просто боюсь за тебя… Но ничего другого нам, похоже, не остается. В любом случае, — торопливо добавляет он, — решать тебе, и только тебе. И как ты решишь, так и будет…

— Ладно, не напрягайся, — натужно улыбаюсь я. — Я давно это для себя решил…

Глава 4. РИГЕРТ

Привет, Ригерт, — говорю я, привычно садясь в машину справа на заднее сиденье. — Как жизнь?

— М-м, — как всегда, откликается он.

Что в переводе с его, ригертовского, языка должно означать: «Привет, нормально». Или: «Привет, хреново». Что, в общем-то, одно и то же.

Да-а. Мне приходилось знавать разных молчунов, но Ригерт — просто рекордсмен по лаконичности. По-моему, он даже испытывает отвращение к устной речи. Иногда мне хочется поинтересоваться, не работал ли он раньше переводчиком-синхронистом по десять часов в сутки.

«Раскрутчик» запускает турбину и вопросительно глядит на меня.

— Тут недалеко, — сообщаю я. — Стартовая, пятнадцать.

— Убийство? — наконец снисходит до слов мой спутник.

Одновременно он косится в ретровизор, проверяя, готова ли следовать за нами так называемая «группа поддержки». В количестве доброго десятка бойцов, вооруженных самым убойным, если можно так выразиться, иммобилизационным арсеналом, на фургоне, замаскированном под мини-рефрижератор.

— Там видно будет, — уклончиво говорю я. — Как говорится: слепой сказал — посмотрим…

В сводке речь действительно идет об убийстве, и не одного, а сразу пяти человек. Автоматная очередь из приоткрытой дверцы машины по автобусной остановке. Бессмысленно и беспричинно. Именно это заставило Слегина выдвинуть предположение о теракте.

Ладно. Вот разберемся со Стартовой — и стартуем (смотри-ка, еще есть силы на каламбуры!) по направлению к дому. Хватит на сегодня. Надо как следует отоспаться за все эти сумасшедшие дни…

Едем на хорошей скорости, злостно нарушая правила движения. «Рефрижератор» отстает, но связь с ним поддерживается постоянно. В виде хрипа в динамике рации: «Ригерт, ты что — охренел?.. Это ж тебе не „Формула-один“ в Монте-Карло!.. Ригерт, имей совесть!»

Ригерт угрюмо мычит что-то себе под нос, но скорость все-таки сбавляет. Ровно на полкилометра в час. Он уже знает, что чем быстрее мы попадем на место вызова, тем больше шансов на успех.

Внутри меня поднимается знакомая волна горячего Давления. Словно я — закипающий чайник, у которого вышло из строя реле отключения.

Судя по интенсивности Вызова, кто-то из этих пяти

расстрелянных — «випер». Наверняка какой-нибудь замухрышка, на которого окружающие обычно не обращают внимания.

А вот интересно, нельзя ли мой Дар использовать не по прямому назначению, а для того, чтобы определять роль и место каждого в системе мироздания? Хм… Вопрос на засыпку: а на хрена? Ведь выяснится это тогда, когда тестируемый уже будет мертв. Для чего может пригодиться знание того, что покойный представлял особую — и, скорее всего, лишь потенциальную — ценность для Вселенной? Чтобы прикрепить к надгробной плите соответствующую табличку с золотыми буквами? Или чтобы назначить семье усопшего дополнительное денежное пособие?..

Это я так, отвлекаюсь. Что-то вроде клапана для стравливания лишнего давления.

Фу-у, хорошо, что это действительно недалеко от Управления.

Приехали.

Ну и что мы тут имеем? Где трупы жертв бандитского расстрела? Где толпа зевак, наконец? Ничего не понимаю.

Ригерт притирает машину к бордюру и тоже с недоумением созерцает «место преступления». Собственно, преступлением тут вовсе и не пахнет. Стоит поперек проезжей части груда мятого, искореженного железа, окруженная скудной кучкой любопытствующих в возрасте от десяти до пятнадцати. При ближайшем рассмотрении «железо» оказывается двумя машинами, слившимися в слишком тесных объятиях. В прошлом белоснежный «Варриор» и старенькая отечественная «тридцатка» с колесами от какой-то иномарки. Неподалеку светится красными мигалками машина Службы Спасения, и несколько мужиков в комбинезонах спасателей возятся с автомобильным металлоломом, то и дело оскальзываясь в лужах щедро разлитого машинного масла — видно, при ударе у «тридцатки» лопнул по швам двигатель. Хорошо еще, что не бензобак…

— Умгу? — спрашивает меня Ригерт. В смысле: что делать будем?

А черт его знает! Опять головотяпы из дежурной части что-то напутали! Ну ладно, раз уж приехали, надо хотя бы узнать, что тут случилось…

Молча выбираюсь из машины и иду к спасателям. Ригерт хрипло дышит за спиной. «Рефрижератор» тормозит чуть дальше, не глуша двигателя. Водитель в засаленной спецовке спрыгивает из кабины и вразвалочку отправляется на другую сторону улицы в продуктовый магазинчик. Обезовцы в кузове фургона наверняка прилипли к замаскированным смотровым щелям, чтобы поглядеть на «чудовищный теракт».

— Проезжайте, мужики, проезжайте, — просит один из спасателей. — Дайте спокойно поработать!

Ригерт взмахивает своей лопатообразной ладонью, в которой светится эмблемой ОБЕЗа служебный кард. А я спрашиваю:

— Что здесь произошло?

— Да ничего особенного, — пожимает плечами спасатель с аккуратно подстриженной, «интеллигентной» бородкой. — Два транспортных средства не поделили дорогу. На скорости этак километров сто в час. Вот и результат.

Он кивает на железную массу, и, приглядевшись, я вижу внутри останков «тридцатки» силуэт человека. Зуд в моих руках становится почти нестерпимым.

— А где еще четыре жертвы? — недоверчиво спрашиваю я.

— Почему — четыре? Какие жертвы? — вразнобой удивляются спасатели. — В машинах только водители были, они-то и пострадали… Один, наверное, в рубашке родился — его вышибло через лобовое стекло, и он, конечно, поломался, но в принципе — жив. Только что отправили его в реанимацию. А второго сейчас будем извлекать… тут ведь резать кузов придется… Вася, тащи гидроножницы!.. Хотя врачи ему уже не помогут, но сделаем все по инструкции…

Я обхожу груду металла со всех сторон.

Спасатели правы. Мужчине в клетчатой рубашке, залитой кровью, действительно уже никто не поможет. Кроме меня, разумеется. Полголовы у него снесено сдвинувшейся при ударе крышей кабины, а тело крепко зажато вспучившимся железом. Должно быть, умер он практически мгновенно, так и не успев осознать, что же произошло.

От «тридцатки» за версту разит спиртным. Ага, вот в чем дело. На сплющенном переднем сиденье валяется чудом уцелевшая откупоренная бутылка, из которой капает жидкость, воняющая сивушными маслами.

«Пьянству за рулем — бой», — как пишут на дорожных плакатах. Покойник явно был с этим лозунгом не согласен, за что и поплатился… Что ж, поскольку терактом здесь не пахнет, можно смело разворачиваться и уезжать. Ригерт по-медвежьи топчется в стороне, больше внимания уделяя окрестностям ДТП, чем его последствиям.

Улица Стартовая не отличается интенсивным движением, потому-то и зевак мало.

Я уже собираюсь двинуться к машине, как вдруг раздается голос бородатого:

— Слушайте, мужики, раз уж вы здесь, то, может, подсобите нам, а?

Спасателям уже удалось разрезать гигантскими щипцами некоторые железяки, мешавшие вынуть труп из салона. Теперь почти все они с разных сторон отгибают ломиками остальные элементы этой страшной головоломки, и для эвакуации мертвеца из кабины остается лишь «интеллигентнобородый», а один он не справляется…

Я уже делаю шаг вперед, но мне вдруг становится не по себе.

А что, если?..

Хм, а ведь все это может быть очень ловко разыграно. Обычное с виду дорожно-транспортное происшествие, в котором виноват пьяный водитель. Никаких изрешеченных очередями мирных прохожих. Никаких намеков на теракт. Все чинно и обыденно. Представители официальной государственной службы ликвидируют последствия катастрофы.

Только почему-то нет свидетелей, жаждущих дать показания. И эта путаница в сводках ОБЕЗа — кто-то ведь должен был сообщить в «дежурку» о мифическом «расстреле»? А что касается спасателей — настоящих, а не переодевшихся в их форму Снайперов, — то они вполне могут сейчас лежать мертвыми в грузовике с эмблемами Службы Спасения…

Так что просьба «помочь» может быть хитрым ходом. Стоит мне дотронуться до полуобезглавленного бедолаги, как он мгновенно оживет, а в следующий момент его место на том свете займу я. В карманах спасательских комбезов можно спрятать не только гранату или пистолет, но и целый компакт-пулемет со скорострельностью сорок тысяч выстрелов в минуту. И пока Ригерт или люди в «рефрижераторе» среагируют, хотя бы одна из этих пуль достанется мне.

Все это проносится в моей голове за считанные секунды. Еще секунда уходит на то, чтобы подать Ригерту условный знак: «БОЕВАЯ ГОТОВНОСТЬ!»

Я качаю головой:

— Извините, братцы, но я — пас…

— Что так? — кривится насмешливо бородатый. — Крови боишься, что ли?

Кажется мне или нет, что его подручные напряглись, услышав мой отказ?

— Ну, крови мы все боимся, — машу рукой я. —

Особенно — своей собственной… Но я не поэтому… Понимаете, ребята, я только что из больницы после операции: аппендицит вырезали… А врачи сказали: нельзя тяжести поднимать…

— А-а, — тянет спасатель. — Понятно. Извини. Ну а напарник твой — тоже после операции?

Ригерт не дожидается особого приглашения. Буркнув односложное ругательство (которое выполняет для группы поддержки функцию кодового слова «ВНИМАНИЕ»), он небрежно отодвигает плечом бородатого в сторону и одним рывком выдергивает труп из кабины.

Целомудренно отворачиваюсь, явно не желая созерцать содержимое черепной коробки мертвеца.

— Куда?.. — роняет Ригерт, обращаясь к людям в комбинезонах.

Как ни странно, до них доходит смысл его вопроса.

— Да клади его прямо на асфальт, — машет небрежно рукой бородатый. — В фургон мы сами закинем… Спасибо за помощь, мужики!..

Ригерт укладывает мертвеца на проезжую часть, и кровь смешивается с пылью.

И тут мне становится стыдно.

Не ты ли говорил недавно Слегину, что надо действовать активнее? Вызвался быть наживкой — так исполняй свою роль до конца. А сейчас — самый подходящий момент поставить все точки над «i».

Я подхожу к трупу и присаживаюсь рядом с ним на корточки, спиной к спасателям, которые пытаются расцепить машины, чтобы передвинуть их поближе к бордюру.

— Послушайте, ребята, — с фальшивым удивлением говорю я, — а ведь он жив!

— Если ты пошутил, приятель, то не смешно, — говорит один из спасателей, собирая разбросанные по асфальту инструменты. — У этого типа полбашки снесло, мозг по всей кабине раскидало, а ты говоришь — жив!.. Насколько мне известно, без головы люди не живут!

РАЗРЯД!

Человек, лежавший передо мной, вздрагивает и открывает глаза. Голова у него становится целой и невредимой. В мгновение ока исчезают обломки костей, торчавшие сквозь штанины. Правда, брюки по-прежнему разодраны в клочья, и на рубашке остаются пятна крови. Зато лужица крови на асфальте испаряется чудесным образом вопреки законам физики. Я до сих пор не понимаю, как это происходит. Выходит так, что Дар мой ликвидирует только сам факт смерти человека, возвращая его в исходное состояние. Как своего рода машина времени.

В следующую секунду мужчина садится и обалдело оглядывается.

— Где это я? — спрашивает он хриплым голосом, распространяя в воздухе стойкий запах алкоголя. — Что это было?

Взгляд его падает на искалеченные машины, и он резво вскакивает на ноги. Не обращая внимания на остолбеневших спасателей, недоверчиво трогает распиленный в нескольких местах кузов «тридцатки».

— Ни хрена себе! — вырывается у него из уст. — Как это меня угораздило, а?

Спасатели с открытым ртом переводят взгляд с него на меня. Кто-то из них растерянно матерится. У бородатого выпадает из руки кувалда, чуть не отдавив ему ногу. Мальчишки, наблюдавшие за ликвидацией последствий аварии, возбужденно переговариваются, показывая на меня пальцем.

Пот струится у меня между лопатками и по ногам.

Если это все-таки ловушка, то момент для нападения просто идеален.

— Ну вот, видите? — говорю я спасателям. — Наверное, он в рубашке родился!

Бородатый подходит к воскрешенному и пристально оглядывает его с головы до ног. Неуверенно спрашивает:

— Слушай, ты как себя чувствуешь? Может, тебя в «Скорую» отвезти?

Хозяин «тридцатки» смотрит на него, как на идиота.

— Какая «Скорая»? — изумляется он. — Мне же теперь надо страховку оформлять!.. Вы вон своими железками мне машину уделали так, что теперь ее только на свалку!

— Что-о? — говорит кто-то из спасателей. — По-твоему, это мы ее в металлолом превратили?

— Ну ладно, — объявляю я. — Не будем вам мешать, ребята. Надеюсь, теперь вы разберетесь без нас, что к чему.

Идем с Ригертом к машине. Не знаю, как мой напарник, а я ступаю, не чувствуя ног, и зачем-то считаю шаги. Вот сейчас мне выстрелят в спину… или сейчас?., а может, в этот момент?..

Однако мы беспрепятственно усаживаемся в свой «Ректор» и благополучно отбываем. Перед поворотом на первом же перекрестке я оборачиваюсь и вижу, как спасатели, обступив мужика в клетчатой рубашке, машут руками, что-то ему яростно втолковывая. По-моему, еще немного — и любителю выпить за рулем грозит вторая смерть, на этот раз — от удара кувалдой. Но нас это уже не касается…

Докладываю Слегину о ложном вызове, и он засоряет мембрану микрофона гнусными ругательствами. Обещает разобраться и наказать кого попало за дезинформацию. Потом спрашивает:

— Будете возвращаться в Управление?

— Нет, Ригерт сейчас доставит мое бесчувственное тело домой.

— Устал? — догадывается Булат.

— Как под прессом полежал, — в рифму отвечаю я.

— Ну и правильно, — говорит он, не замечая, что выражается двусмысленно (правильно — что устал или что еду домой?). — Отдыхай, Лен. До завтра.

— Ригерт, слышал? — отключившись, спрашиваю я своего спутника.

Поневоле: с кем поведешься, от того и наберешься. Еще немного пообщаюсь с этим молчуном — и сам забуду человеческую речь.

— Угу, — издает здоровяк, не отрывая взгляда от дороги. Мы уже проезжаем квартала два, не меньше, когда он неожиданно добавляет:

— Валя.

— Что? — не врубаюсь я. — Какая Валя?

— Я, — ответствует этот апологет экономии речевых усилий. — Имя мое…

— А-а, — доходит наконец до меня. И в самом деле, нам с ним пора перейти на имена, а то все по фамилии да по фамилии. Последнее, впрочем, относится только ко мне, потому что меня до сих пор он никак не называл — видимо, по принципу: бог не нуждается в имени собственном. — Валентин, значит… А я — Лен, если сокращенно. Как видишь, в этом мы с тобой схожи: у обоих имена смахивают на женские..

— А отчество?

Хм. Неужели я кажусь ему таким стариком? Хотя я старше его на… ну, лет на десять — это точно.

— Не надо отчества, — объявляю я. — Вон начальник ваш вообще одной фамилией обходится…

— Нет, — отрывисто говорит Ригерт и. набрав побольше воздуха, выдыхает: — Булат Олегович он… для нас…

— Это его проблема. А ты обращайся ко мне по имени и на «ты»…

Кажется, еще немного — и наш разговор станет нормальным актом коммуникации. Однако проходит еще несколько минут, прежде чем Валентин выдавливает из себя очередной вопрос:

— Как тебе… удается?

— Что удается?

— Ну, трупы… это самое…

Вот что он имеет в виду, мой косноязычный друг! Пожимаю плечами:

— Откуда я знаю? Удается — и все…

— С рождения?

— Не-ет, что ты! Если бы я родился таким монстром, то, наверное, не дожил бы до сегодняшнего дня!.. Думаешь, это легко — оживлять покойников?

Валентин неопределенно крутит головой и что-то бурчит. Потом спрашивает более внятно:

— Всех-всех… можешь? Подряд?

— Всех, Валя, наверное, только господь бог мог бы воскресить… Если б захотел. А он, видишь ли, не хочет. Он переложил это на нас, простых смертных и грешных… Причем с одним ограничением. Мой внутренний «диспетчер» принимает Вызовы только от тех, кто погибает не своей смертью, а раньше срока…

— А ты — хочешь?..

Вот пристал, как банный лист!.. Что это с ним сегодня? Не разговор, а настоящее интервью… И что ему ответить?

— Дело не в том, хочу я или не хочу этим заниматься… Пойми: если бы я даже мог спасать всех подряд, я все равно не сумел бы сделать это. Чисто физически. Столица слишком большая, в ней каждую минуту, а то и еще чаще кто-то гибнет.

Ригерт смотрит прямо перед собой, и я догадываюсь, что у него имеются свои мысли на этот счет.

— И вообще, что ты хочешь, Валь? Скажи прямо: к чему все эти расспросы?

Выработка ответа на этот раз занимает у него не больше минуты. Прогресс!..

— Пацан мой, — нехотя говорит он. — Десять лет… Белокровие. Врожденное. С пяти лет — по больницам… Врачи сказали: недолго осталось…

— Ты ж вроде бы не женат? — удивляюсь я. — Пацан-то откуда взялся?

— Не женат, — подтверждает он. — Уже семь лет… развелись… А пацана — люблю… Подумал: может, ты…

Ригерт умолкает, не договорив, но я уже понял ход его мыслей.

Он неуклюже просит меня вернуть к жизни его мальчика, когда тот умрет.

Хорошая просьба. Из тех, на которые невозможно дать отказ. Даже если ты физически не в силах помочь…

— Хочешь, расскажу тебе один случай, который со мной был в прошлом году? — чисто риторически спрашиваю я Ригерта.

…Ему не было и пятидесяти. До сих пор не знаю, как его звали и где он работал. В тот вечер мы встретились с ним в баре, куда я имел несчастье заглянуть поздним вечером. Смакуя порцию коньяка, я обратил внимание на человека за соседним столиком, который выглядел как-то странно. Лицо у него было изжелта-бледным, словно он несколько лет прожил в подземелье, а в глазах плескалась глубокая печаль и непонятная боль. Он был один, и перед ним на столике стояла наполовину опустошенная бутылка водки. Время от времени он наливал себе в стакан чуть больше половины и с жадностью опустошал его, не закусывая, как простую воду. Но нисколько не пьянел. В баре было много людей, но никому не было до него дела. Издержки большого города, в котором каждый занят прежде всего самим собой и не обращает внимания на окружающих, как бы странно они ни выглядели. В то же время на заядлого алкоголика человек за столиком не был похож.

Может быть, у него случилось какое-то несчастье, подумал я. А при сильном стрессе алкоголь не действует.

Прикончив свою «дозу», я уже собирался уходить, но тут мой взгляд упал на любителя крепкого спиртного — и я остолбенел. С явным отвращением выцедив очередной стакан, мужчина достал из кармана лист бумаги, что-то торопливо написал на нем и бережно спрятал во внутренний карман. Потом вытряхнул из серой коробочки без надписи две желтых таблетки, взвесил их на ладони, словно гирю, опустил в стакан, залил остатками водки и залпом выпил, запрокинув голову. Оцепенел, глядя куда-то сквозь прокуренный зал, а потом внезапно рухнул лицом на столик, сметая бутылку и стакан.

Так получилось, что я был ближе всего к нему. Никто в баре еще не успел сообразить, что случилось, а я уже оказался возле его столика и, не думая о последствиях, попытался привести мужчину в чувство.

Кто бы подумал, что человек может покончить с собой в баре, у всех на виду, ни с того ни с сего, выпив в одиночку пол-литра водки? Во всяком случае, я — не подумал. Лишь когда мою ладонь кольнул «разряд», напоминающий слабый удар током, я догадался, что произошло.

В следующую секунду человек пошевелился и открыл глаза. И я прочитал в них такое тяжкое отчаяние, что мне стало не по себе.

Он так и не догадался, бедняга, что это я вернул его к жизни. Он решил, что цианид, который он с таким трудом добыл через десять посредников, оказался подделкой, и на моих глазах выбросил коробочку, где еще оставалось несколько смертоносных пилюль, в ближайший мусоросборник.

А потом он рассказал мне, что пытался покончить с собой не из-за каких-нибудь пустяков вроде увольнения с работы или ссоры с женой. Самоубийство в его положении было единственным выходом. Вот уже пять лет он страдал той неизлечимой болезнью, которая с каждым днем причиняет все более мучительную боль. У него была семья: жена и двое детей. И он сделал все, чтобы никто из них не мог заподозрить, что жить ему осталось совсем мало. По этой причине он отказался от госпитализации. Принимал украдкой обезболивающее, а когда оно перестало помогать — просто терпел. Стоически, стиснув зубы и стараясь вести себя дома и на работе так, будто его нутро не терзает злобная голодная крыса. Он был очень сильным и мужественным человеком. Единственное, что он мог себе позволить, — так это поглощать в больших количествах спиртное. Оно немного сглаживало боль, рвущую тупой пилой внутренности. Каждый вечер он уходил из дома и пил в этом баре. Потом возвращался домой и сразу ложился спать. Вернее, притворялся, что спит.. Спать ему не давала обострявшаяся ночью боль.

Но однажды настал момент, когда он понял, что больше не может выстоять в этой нескончаемой битве с недугом. И что, как бы он ни старался, ему придется выдать себя перед своими близкими. И тогда он принял решение ускорить развязку.

Откуда он мог знать, что я окажусь в этот момент рядом и не дам ему уйти в спасительное небытие? Я вернул его к жизни, но избавить его от болезни было не в моих силах. Я невольно стал реаниматором-садистом, вернув неизлечимого больного к жизни и тем самым продлив его мучения!..

Разумеется, ничего этого я не сказал вслух. Вслух я поинтересовался, стараясь не глядеть на своего собеседника: «Сколько вам еще осталось?»

Он пожал плечами: «Месяца два. Если уж очень не повезет — три… Вам, наверное, этот срок кажется слишком малым, не правда ли? А вот для меня каждый День — как вечность!..»

Потом подумал и добавил, скривившись (видимо, боль вновь настигла его): «Что ж, придется попробовать что-нибудь еще… Хотя другие способы мне не нравятся».

Я молчал. Потом я проклял себя за свое молчание, но в тот момент я не решился сказать правду этому несчастному. Но с тех пор я зарекся бездумно дарить людям вторую жизнь…

— Понятно, — бурчит Ригерт, не глядя на меня. — Бесполезно, значит?..

— Мне очень жаль, — развожу руками я. — Но я не смогу тебе помочь…

— А если я его… сам?.. То есть — заранее? А?

Я на мгновение прикрываю глаза. Мне вдруг становится страшно.

Боже мой, что же смерть делает с людьми! Она может толкнуть их на самое страшное преступление. Внушить им надежду, что этим можно спасти от нее своих близких. И можно не сомневаться: если я сейчас одобрю идею Валентина, то он недрогнувшей рукой лишит жизни своего «пацана»…

— Нет, Валентин. Это не спасет его. Как не спасло того мужика в баре.,.

— Понял, — отрывисто говорит он. — Нет так нет. Никаких претензий. Извини…

Остаток пути до моего дома проходит в молчании.

Да и о чем можно говорить после такого разговора? О тачках? О погоде? О том, как сыграет сегодня футбольная сборная в финале розыгрыша Кубка Сообщества?..

Когда Ригерт высаживает меня у подъезда (ребята из «рефрижератора» успели обогнать нас и проверить дом и его окрестности на отсутствие возможных засад), я предлагаю:

— Может, поднимешься ко мне? Посидим, чайку-кофейку попьем… Да и переночевать можешь у меня, а не в машине.

Из-за меня бедняга Ригерт, наверное, уже забыл, когда последний раз спал в нормальном лежачем положении. Слегин предписал ему сопровождать меня повсюду («И в туалет?» — ехидно спросил тогда я. «И в гости к любовнице тоже!» — ответил Булат), и Валентин дежурил возле моего дома ночами напролет.

Но «раскрутчик» качает массивной головой:

— Тут ребята, — сообщает он.

Завидное стремление разделить тяготы и лишения со своими товарищами. «Рефрижератор» тоже будет торчать у моего дома всю ночь, только спрячется за углом, чтобы не бросаться в глаза.

— Ладно, — говорю я. — Тогда — до завтра.

— Умгу, — доносится в ответ из кабины.

Глава 5. ЖИЛИ-БЫЛИ ДВЕ СТАРУШКИ…

Прямо подо мной проживает очень милая парочка. Две старушки. Причем — не сестры и вообще не родственницы. Одна из них, Герта Фридриховна, еще может выбираться в магазины и на рынок, а баба Полина в течение последних лет не выходит из дому. У нее — подагра в тяжкой степени, и даже по квартире она передвигается с трудом, опираясь на тяжелую трость. Иногда ночью, когда мне не спится, я слышу, как внизу раздаются мерные удары, смахивающие на поступь Командора из пушкинского «Дон Жуана»: баба Полина героически одолевает коридорные метры, направляясь в туалет.

Вообще-то старушки живут тихо. Но примерно раз в месяц (как правило, после получения пенсии) они Устраивают «девичник». Покупают дешевое вино, накрывают стол и засиживаются допоздна. К сожалению, неотъемлемым атрибутом «девичников» является склока, перерастающая в драку с битьем посуды, ломанием мебели и истошными криками: «Убью тебя, сволочь старая!» Верх в этих почти супружеских разборках одерживает всегда баба Полина. Не раз, спустившись этажом ниже, чтобы утихомирить почтенных дам, я заставал ее в тот момент, когда она беспощадно хлестала тростью по спине и плечам своей сожительницы. Никакие увещевания не помогали. «Убью!» — шипела она, трясясь от ненависти и злости. Я ей верил. Трость достаточно тяжела, чтобы раскроить голову кому угодно, а не только тщедушной Герте… К счастью, на следующий день все вновь возвращается в прежнюю колею, и снизу не слышно ни звука, словно обе обитательницы квартиры подо мной вымерли в одночасье.

Сегодня, к несчастью, именно такой день, если судить по воплям снизу: «Спасите, убивают!» и скрежету передвигаемых предметов мебели. А ведь еще нет и девяти… Рановато бабульки перешли к выяснению отношений… Но сегодня пусть на меня не рассчитывают. Я зверски устал и не собираюсь исполнять миротворческие функции. Пусть они хоть до полного облысения выдирают друг другу волосы!..

Перекусив, перемещаюсь на диван и включаю имиджайзер. Вскоре выясняется, что вместо обычных ток-шоу и рекламной шелухи по всем каналам транслируют какой-то интересный сон — и я полностью погружаюсь в него.

Просыпаюсь от того, что внутри меня кто-то пытается надуть футбольный мяч. Ощущение, знакомое до боли. И не в переносном, а в буквальном смысле. Когда мяч вырастает до размеров глобуса, он начинает больно толкаться в мои ребра, давить на сердце и прочие внутренние органы.

Вот черт, даже дома достают эти покойники!.. Угораздило же кого-то отбыть на тот свет среди ночи (часы показывают два часа, в комнате темно, а умный экран давно уже отключился, установив, что его никто не смотрит).

Некоторое время я еще пытаюсь сопротивляться Вызову. Иду в туалет, потом — на кухню, где выпиваю два стакана холодной воды, а третий выливаю себе на голову.

Вернувшись в комнату, пытаюсь сосредоточиться на недочитанной еще вечность назад монографии Готлиба Шанкера «Пробел между рождением и смертью», но внутренний «мяч» продолжает раздуваться, как питон, обволакивающий слона, и можно лишь с ужасом представить, что будет, когда он взорвется… Пожалуй, надо хотя бы проверить, где это случилось. Судя по ощущениям, не очень далеко. Или речь идет о смерти очередного «випера». Или «спиральщики» грохнули что-нибудь очень фундаментальное: жилой дом, например. Или произошло все это вместе взятое…

А если таким образом люди Дюпона пытаются выманить меня из дома?

На всякий случай звоню Ригерту. Он откликается почти мгновенно. Значит, добросовестно не смыкает глаз. Интересно, когда он умудряется наверстывать упущенное ночью, если весь день таскается за мной по пятам?

— М-м? Проблемы?

— Да пока еще нет, Валь… Как обстановка снаружи?

— Тихо. А что?

Секунду раздумываю, пытаясь разобраться в пеленге, который генерирует мой организм. Это где-то совсем рядом. Во всяком случае, из дома выходить не придется…

— Ничего. Проверка связи. Так что спи спокойно, Дорогой товарищ…

— Умгу…

Выхожу из квартиры и, сделав всего пару шагов, уясняю, где требуется мое присутствие. Внутри появляется неприятный холодок. Похоже, старухи все-таки доигрались до смертоубийства. Зов исходит из их квартиры. Теперь я это точно знаю. Надо сходить посмотреть. Не могли же они помереть обе сразу? Может быть, кому-то требуется помощь?

В подъезде тихо. Все, конечно же, давным-давно спят.

Звоню в квартиру престарелых подружек. Никакой реакции. Поднять соседей, что ли? Пока раздумываю над этой проблемой, дверь вдруг сама собой приоткрывается передо мной, заставляя мои волосы шевельнуться от тихого ужаса.

Но это всего лишь сквозняк… Теперь препятствий между мной и тем, что истошно призывает меня из тьмы, нет. Можно войти — хотя бы для того, чтобы оценить обстановку. Всплывает мысль: и все? Как там говорил Ригерт сегодня… то есть вчера вечером? «А ты — хочешь?»… Подумай хорошенько, зачем ты сюда пришел.

Ладно. Смотрим. Пока — только смотрим. А там видно будет…

Переступаю порог. В квартире повсюду горит свет. Тусклый, из мутных лампочек, покрытых пыльными простенькими абажурами. А грязь-то какая!.. Видно, старушки окончательно махнули рукой на поддержание элементарного порядка. Не квартира, а пристанище хиппи образца шестидесятых годов прошлого века. Разве что сигареты с марихуаной повсюду не валяются. Зато валяется нечто другое. Из-за угла коридора видна нога. Голая синяя нога с подагрическими узлами вен в дырявом шерстяном носке.

Это баба Полина. Она лежит ничком, скрючившись и вытянув правую руку вперед, словно и после смерти пытается достать невидимого противника. Рядом с ней вытянулась, как окоченевшая змея, ее верная трость. Тоже в крови, как и ее хозяйка. Стараясь не прикасаться к покойной, я обхожу тело в протертом до дыр домашнем халате и наконец вижу, от чего она умерла. В животе бабы Полины торчит ручка ножа. Обыкновенного бытового ножа, которым режут хлеб или колбасу. Кровавый след тянется по грязному полу коридора из комнаты.

Значит, умерла она не сразу. Сил еще хватило, чтобы проползти несколько метров.

— Герта Фридриховна! — взываю я. — Где вы? Вы живы? Вы меня слышите?

Молчание.

Она действительно еще жива. Но не может меня слышать. Она лежит в комнате возле стола, на котором остались стоять недопитые рюмки вина, полупустая бутылка «Черного Моря», обшарпанные тарелки с остатками нехитрой трапезы, блюдца, щербатые чашки… Голова старушки — в крови, и, лишь приблизив зеркало к губам лежащей, я убеждаюсь в том, что она еще дышит.

Пытаюсь привести Герту в чувство, но голова ее безжизненно мотается по ветхому коврику, оставляя на нем красные пятна. Тараканы резво разбегаются в разные стороны, словно тоже не выносят вида крови…

Вот, значит, как это было. Бабульки опять поссорились, но на этот раз, доведенная побоями до отчаяния, Герта решила остановить свою обидчицу. Под руку ей попался нож, и она ткнула им в живот бабе Полине. Однако у той — может быть, сгоряча — еще хватило сил, чтобы нанести своей сожительнице удар по голове, а когда та рухнула, уползти прочь с места своего первого и последнего преступления.

Ну и что теперь делать? Самое главное — спасти раненую.

Перевязываю голову старушки первой попавшейся относительно чистой тряпкой и звоню в «Скорую». Дежурная обещает, что помощь прибудет через несколько минут. Поднимаю тело Герты с пола на диван — благо он разобран и даже застелен (постель, очевидно, здесь убирать на день не принято и менять постельное белье хотя бы раз в месяц — тоже). Нащупываю пульс. Слабый, очень слабый. Как говорят в таких случаях медики — нитевидный. Тонкая ниточка жизни, которая вот-вот может оборваться…

Поднимаю с пола опрокинутый стул и сажусь на него, стараясь не смотреть на тело бабы Полины в коридоре.

Ну а с ней-то как быть? В принципе, я мог бы сейчас вернуть ее к жизни. Свидетелей нет, и вряд ли она поймет, что произошло. Надо только перед воскрешением извлечь из ее живота орудие убийства.

Но будет ли от этого толк? Если Герту спасут врачи, то вскоре все вернется на круги своя. Опять — одиночество вдвоем, прозябание впроголодь, ежемесячные «отдушины» в виде таких вот посиделок, и опять — драки, и опять — ругань… Разве это жизнь?

А если подружка бабы Полины не выживет, то зачем ей самой будет нужна жизнь в этой грязной конуре? Насколько мне известно, ни родственников, ни знакомых у нее нет, и она будет никому не нужна. Кроме того, ее будут судить… срок, конечно, не дадут, спишут все на психическую неполноценность и примут во внимание возраст и инвалидность, но каково будет этой несчастной убийце и жертве сидеть на скамье подсудимых? Да и сама она не простит себе убийства единственного близкого человека. Ей, кажется, восемьдесят два или восемьдесят три года, и то, что случилось сегодня, возможно, принесло ей предсмертное облегчение, потому что положило конец ее ежедневным мучениям…

Словно уяснив, что я не собираюсь пускать его в ход, Дар утихает почти до минимума. Только иногда напоминает о себе сердечными спазмами. Воздух в квартире, несмотря на открытую форточку на кухне, спертый и гадкий. Меня начинает мутить.

И тут я вспоминаю о Ригерте. Совсем из головы вылетело, что поблизости есть человек, который может дать мне профессиональный совет. И оказать первую помощь пострадавшей. У него ведь и аптечка в машине должна быть…

Однако воспользоваться коммуникатором я не успеваю. За дверью слышится скрежет лифта, потом — стук каблучков и наконец — звонок в дверь.

Выхожу в прихожую, чтобы впустить бригаду «Скорой помощи». В виде двух прелестных созданий в аккуратных комбинезончиках с медицинским чемоданчиком. Одна, брюнеточка, — постарше, ей под тридцать. Другая, рыженькая, — совсем еще юная…

— Добрый вечер! — говорит брюнетка («Какой же он, к черту, добрый, девушка?!»). — Что тут у вас случилось?.. Ого!.. Что с ней?.. Кто ее так?.. Она жива?

Я угрюмо молчу, и брюнетка командует своей напарнице:

— Лена! Распаковывай диагност, быстро!..

— Ей вы уже не поможете, — говорю я. — Я вызывал вас к другой бабушке… Она там. — Киваю на приоткрытую дверь комнаты.

Медички устремляются туда и начинают суетиться вокруг распростертой на диване Герты Фридриховны. Причем суетятся они явно без толку.

Забавные девчонки.

Через минуту рыженькая выглядывает в коридор, где я стою столбом, прислонившись к стене.

— Извините, так что здесь произошло? Вы кто? Это ваши родственницы?

Я принимаюсь объяснять, но из комнаты доносится тревожный голос брюнетки:

— Лена, сюда!.. Ее надо срочно эвакуировать! Если не оперировать, то… сама понимаешь… Вызывай Федора с носилками!

Лена достает коммуникатор и принимается объяснять неведомому Федору — скорее всего, водителю амбуланции, — что от него требуется достать из машины носилки и подняться наверх, чтобы вынести умирающую старушку. Судя по дальнейшему разговору, Федор начинает ныть, что ему надоело таскать эти проклятые носилки, что ему за это не платят положенную надбавку и что давно пора поставить перед начальством вопрос о включении в бригаду штатного санитара, а лучше — двух…

И тогда я принимаю решение.

В конце концов, это лучше, чем мысленно решать философские задачи.

— Не надо носилок, девушки, — говорю я. — Я сам вынесу ее…

— Ой, правда? — удивляется рыженькая. — А как? Брюнетка молчит, но смотрит на меня тем самым взглядом, под которым даже самый запущенный холостяк втягивает живот и расправляет плечи.

Я беру Герту на руки, как спящего ребенка (к моему удивлению, весит этот божий одуванчик, несмотря на хилость, довольно много), и тащу ее прочь из квартиры, стараясь не дышать как загнанный конь.

— А вы уже звонили в ОБЕЗ? — спрашивает у меня брюнетка, нажимая кнопку лифта. Не того, что поменьше, а так называемого «грузового».

Отрицательно качаю головой.

— Ну ладно, — говорит она. — Тогда мы сами это сделаем. Вот доставим бабушку в больницу и сообщим…

Кабина открывается, и я торжественно вступаю в нее, прижимая к себе тело Герты Фридриховны и стараясь дышать реже: от моей ноши исходит такой запах, от которого можно запросто лишиться чувств.

Лена нажимает на кнопку первого этажа, и кабина начинает спуск.

— Как вы думаете, она еще жива? — осведомляется за моей спиной брюнетка.

Я вглядываюсь в бледное лицо Герты Фридриховны.

«Вообще-то, это я должен был спросить у вас, милые дамы», — вертится у меня на языке, но я решаю пощадить бедняжек. Им и так приходится несладко на этой неженской работе.

— По-моему, да, — уверенно говорю я.

— Ну что ж, — вздыхает медичка. — Этот недостаток можно исправить…

И, прежде чем я успеваю осознать смысл ее высказывания, вытягивает руку, в которой зажат компакт-пистолет с набалдашником глушителя, приставляет ствол к виску старушки и нажимает на курок.

Хлопок выстрела — не громче звука лопнувшего воздушного шарика, но голову бедной старушки разносит на части, и кровь забрызгивает лифт, мое лицо, белоснежные комбинезоны девиц…

И в тот же миг по моим рукам пробегает судорога «разряда».

Как будто из видеозаписи вырезали целый кусок, «картинка» забрызганного кровью лифта, которую воспринимали наши органы зрения, вдруг меняется на Другую. Крови вокруг больше нет, а Герта Фридриховна оказывается целой и невредимой. Более того, она глубоко вздыхает, открывает глаза и недоуменно оглядывает меня и «медичек». Трудно поверить, что еще недавно она умирала.

— В чем дело?! — верещит она, дергаясь всем телом. — Ты что делаешь, придурок? Куда ты меня тащишь? Отпусти меня, а не то я заявлю на тебя в ОБЕЗ!.. Слышишь? . Ты у меня схлопочешь срок за бандитизм!.. Решил изнасиловать старенькую бабку, которая тебе в матери годится?!. Маньяк!..

Оторопев от неожиданности, я покорно ставлю старушку на ноги. Меня больше занимает метаморфоза, произошедшая не с ней, а с красавицами из «Скорой помощи». Теперь это не очаровательные молодые девицы, а собранные, целеустремленные фурии-суперменши с холодными взглядами и отточенными, скупыми движениями. И вместо медицинского чемоданчика в их руках — оружие. Настоящее смертельное оружие, предусмотрительно оснащенное глушителями.

И они вовсе не удивлены воскрешением моей ноши.

— Тихо, бабка! — цедит сквозь зубы рыженькая Лена, наставив на Герту Фридриховну ствол с набалдашником (второй ствол, принадлежащий брюнетке, пристально смотрит в мое лицо). — Отойди к стене! К стене, я сказала!!! Будешь орать — схлопочешь пулю в лоб. Понятно?

У бедной старушки отваливается челюсть. И я ее прекрасно понимаю. Вряд ли она помнит, что с ней было. В лучшем случае в голове ее застряли обрывки воспоминаний, которые настолько невероятны, что кажутся сном. А потом — резкий переход к реальности, причем в ситуацию, выходящую за обычные рамки…

Лифт внезапно останавливается, двери перед нами разъезжаются, и Герта Фридриховна, видимо, получившая заряд оптимизма от вида своего собственного подъезда, открывает рот, чтобы закричать. А может быть, чтобы прошептать что-то. Или чтобы просто глубоко вздохнуть. Об этом уже никто не узнает.

Потому что лопается второй воздушный шарик и на стенке позади старушки вновь возникают брызги крови, а сама она, уже мертвая, замирает на секунду, прежде чем рухнуть на пол кабины.

Во мне тут же возникает знакомый импульс, но брюнетка плотнее прижимает дуло к моему лбу и бесстрастно командует:

— Вытряхайся! И не вздумай дергаться!..

Я и не думаю.

Мы покидаем лифт, оставив в нем труп Герты, и идем к двери.

Возле подъезда стоит фургончик «Скорой помощи», возле которого беззаботно курит тип — тоже в белом комбинезоне. Увидев нас, он щелчком отбрасывает в сторону окурок и откидывает заднюю дверцу фургона.

Так глупо попасться на удочку!.. Ведь, кажется, все было продумано: сопровождение Ригерта, фургон с обезовцами в засаде… Но стоило противнику сделать нестандартный ход — и мы оказались… ясно, в каком месте…

Кстати, а где Ригерт? Где этот молчун с его стальными мускулами, штатным парализатором и связью с фургоном? Неужели он заснул и прозевал приезд «Скорой помощи»?

Видимо, даже если и не прозевал, то не усмотрел ничего подозрительного в том, что кто-то вызвал врачей среди ночи. Может быть, даже опросил моих конвоирш, к кому и зачем они приехали. Девушки, разумеется, сказали правду, и Ригерт успокоился, потому что ему нет никакого дела до какой-то старушки, которой стало плохо…

Он же не знал, что люди Дюпона тщательно подготовили эту операцию именно таким образом, чтобы не вызвать подозрений у моих «телохранителей». Заранее отследили, как ОБЕЗ меня опекает, и убедились, что я провожу ночь один в своей квартире. После этого им оставалось только подыскать кандидатуру на роль крючка, на который я бы клюнул. И нашли — причем не одного кандидата, а сразу двоих… Значит, и фатальная «драка между бабульками» тоже была инсценирована. Только они не стали убивать обеих. По их сценарию, кому-то из старушек должна была потребоваться срочная медицинская помощь. А уж подключить телефон к своей линии — дело техники… Расчетливые, сволочи!

— В машину! — приказывает вполголоса брюнетка, тыча мне в затылок пистолетом. — Пошевеливайся!

Водитель широко ухмыляется и еще шире распахивает передо мной заднюю дверцу.

— Тихо! — вдруг говорит не то мне, не то своей напарнице рыженькая Лена. — Рита, справа!..

Краем глаза я вижу справа чей-то силуэт.

Ригерт. Легок на помине. Идет к нам от машины. Правая рука в кармане — молодец, хоть это не забыл…

Только он, кажется, еще не врубился, что происходит. Наверное, не видел пистолета в руке брюнетки. Поэтому не усматривает ничего страшного в том, что я вышел из подъезда среди ночи в сопровождении двух смазливых медичек. Может, даже думает, что меня среди ночи потянуло на шашни.

Его надо предупредить. В конце концов, меня все равно убьют. Не сейчас, так позже. Возможно, даже более мучительной смертью. Так чего же я боюсь?

Я открываю рот, чтобы крикнуть: «Это ОНИ, Ригерт! Атас!» — но запаздываю на какую-то наносекунду.

Пистолет в руке брюнетки издает неприличное чмоканье — на улице выстрел через глушитель звучит совсем не так, как в тесной коробке лифта, — потом еще раз и еще, и обезовец приземляется на асфальт уже мертвым. Три пули в грудь с близкого расстояния — слишком много даже для его могучей комплекции.

Пока ствол, воняющий порохом, не вернулся в исходное положение к моему затылку, у меня есть шанс не стать бараном, покорно ожидающим, когда его зарежут. И я его использую.

Резко развернувшись, делаю два дела сразу. Правой рукой отбиваю вооруженную руку брюнетки вверх с одновременным захватом запястья, чтобы в следующую секунду провести болевой прием и завладеть пистолетом, а левой ногой наношу удар в живот рыженькой, сбивая ее с ног.

При этом я поворачиваюсь спиной к шоферу, но знаю, что первой его реакцией будет кинуться на помощь своим подружкам. Он так и делает, но я слегка наклоняюсь вперед и встречаю его правым каблуком (хорошо, что, выходя из своей квартиры, я предусмотрительно обулся в ботинки!). Федор — если это его настоящее имя — внезапно вспоминает, что у него на фасаде есть кое-какие болевые точки и, зажав самую болезненную из них — ту, что находится между ног, — со стоном скрючивается в позе, неудобной для продолжения боевых действий…

Итого на ногах остаемся только мы с брюнеткой. Картина впечатляющая, если взглянуть со стороны: рослый мужик избивает слабую женщину, да еще и врача «Скорой помощи»!

Однако это только видимость. Рита оказывается опытным бойцом. Она не пытается удержать оружие, как это сделали бы на ее месте многие другие, — и пистолет падает нам под ноги. Зато длинным пальцем свободной руки она едва не лишает меня одного глаза. А когда я, увернувшись, выпускаю ее руку, с размаху бьет мне голеностопом под колени, и я впечатываюсь спиной в асфальт…

Стоп-кадр: победно распрямляющаяся брюнетка… рыженькая Лена, уже оправившаяся от моего удара настолько, что тянется за отлетевшим в сторону пистолетом… водитель, все еще кривящийся от боли, но уже способный принять вертикальное положение… все трое находятся в вершинах незримого треугольника, а я — в точке, где обычно пересекаются биссектрисы…

Ну вот и все. Настал и мой черед переселиться вслед за Ригертом в страну мертвых. Сейчас они изрешетят меня с трех сторон, а я даже не успею сказать им пару ласковых на прощание…

Однако Рита внезапно обмякает и падает навзничь, извергая из груди фонтанчик темной жидкости.

И выстрел звучит не так, как я ожидал. Никакого чмоканья или лопания шарика. Нормальный, полнозвучный грохот отражается эхом от стен домов, окружающих двор со всех сторон, и я на секунду глохну от этого подобия грома среди ясного неба.

Выстрел повторяется снова и снова, и становится ясно, что это стреляют не мой противники, а человек, лежащий в нескольких метрах от нас. Правда, пистолет пляшет в его руке, и пули с визгом отражаются от асфальта в ночное небо.

Я перекатываюсь, чтобы оказаться поближе к пистолету брюнетки.

Рыжая Лена и водитель, видимо, решают не рисковать. Они запрыгивают в машину — девушка через заднюю дверь фургона, а Федор — на водительское место, и «Скорая» на бешеной скорости устремляется' к выезду со двора…

Пистолет из рук Ригерта выпадает, и сразу становится тихо.

Я целюсь в удаляющуюся амбуланцию, но она несется зигзагами, и шансов попасть в нее немного.

Когда «Скорая» скрывается из виду, с противоположной стороны дома слышится топот множества ног, и ко мне подбегают запыхавшиеся обезовцы из «группы поддержки». Я отправляю их в погоню. Двое пробуют остаться со мной («На всякий случай, Владлен

Алексеевич: вдруг они сделают круг и вернутся?»), но я гоню их вместе со всеми.

Мне сейчас не нужны свидетели. Ригерт мертв, я это чувствую, и мне надо во что бы то ни стало успеть вернуть его с того света до того, как сюда сбегутся люди.

И не только его одного.

Глава 6. МОЛЧАТ НЕ ТОЛЬКО МЕРТВЕЦЫ

— Ну, ты готов? — осведомляется Слегин. Лицо у него серое, как бетонная плита. Волнуется…

Я пожимаю плечами:

— Я-то — да… А ты? Ты уверен, что нам надо действовать именно так?..

— А почему бы и нет? — дергает щекой он. — Слушай, Лен, я хочу, чтобы ты уяснил одну вещь… Наступил момент, которого мы все так долго ждали. Мы заплатили за него многими жизнями. Впервые за последние полгода хоть один гад попал нам в руки, и мы просто обязаны вытянуть из него информацию о его боссе. А я не сомневаюсь, что к тебе его отправлял сам Дюпон…

— Почему ты говоришь — он? В момент нашей встречи мне показалось, что это была тетка. Причем довольно смазливая…

— Именно это и имел в виду Козьма Прутков, когда изрек: «Если на клетке с буйволом написано „слон“…», — усмехается Слегин. — Представляешь, как мы все обалдели в морге, когда сняли с этой красотки ее одеяния… Мужик! Самый натуральный мужик, со всеми полагающимися ему причиндалами. Все остальное — грим, парик, пластические операции, хирургическая корректировка голосовых связок плюс актерское мастерство… И еще — врожденный педерастизм!..

— Может, он просто трансвестит? — предполагаю я.

— Да по мне — хоть инопланетянин! — шипит сердито Слегин. — Главное — развязать ему язык!.. — Он смотрит на часы. — Ну все, пошли… Сейчас его привезут.

Мы выходим из кабинета и идем к лифту.

Слегин решил проводить «допрос мертвеца», как он окрестил предстоящее мероприятие, в подвале Управления. В лучших традициях фильмов о Второй мировой войне. Помнится, гестаповцы тоже допрашивали пленных партизан непременно ночью и непременно в мрачном подвале…

К допросу по понятным причинам мой друг привлек только меня и Ригерта. «Узкий круг ограниченных лиц», — как он любит говаривать…

И он не хочет откладывать допрос на потом. Словно мертвец может сбежать…

— Удалось выяснить, кто она… кто он такой? — спрашиваю я.

— Пока нет, — морщится он. — Времени не было… Успели только пройтись по фотоархивам да сверили пальчики с дактилотекой. Пусто. Либо он раньше ни в чем противозаконном не был замешан, либо такой же «возвращенец с того света», как большинство из Снайперов, и подох давным-давно. А ты сам знаешь, как работают наши бюрократы: не успеют еще закопать очередного покойника, а они уже вычеркивают его из всех списков и все материалы регистрационного дела отправляют пылиться в архив, где сам черт ногу сломит… Так что, надеюсь, что он сам сейчас нам скажет, кто он и откуда… И не только это.

Он достает из кармана коммуникатор и на ходу начинает набирать короткий номер.

— Не звони, — говорю я, догадавшись, кому он звонит. — Они уже прибыли.

— Откуда ты?.. — начинает он и осекается. — А, понятно… Ты ж теперь, как ищейка, за версту чуешь трупы…

— Вот только в качестве трупоискателя меня использовать не вздумай, — протестую я. — А то знаю я тебя, придет когда-нибудь в твою руководящую голову такая светлая мысль!.. Он пожимает плечами:

— А что? Идея и в самом деле гениальная. Сколько нераскрытых дел у ОБЕЗа висит из-за того, что оперативники не могут найти тело жертвы!..

— Не наглей, Слегин, — говорю я. — Тоже мне, эксплуататор-кровосос нашелся!..

Нездоровое оживление моего друга каким-то образом передается и мне, и я начинаю мандражировать перед тем, что нам предстоит сделать.

Одно дело — воскрешать обычных, пусть даже не самых приятных людей, и совсем другое — бандита и подонка, который несколько часов назад хотел и, в принципе, мог убить тебя. И если бы не Валентин…

Кстати, тут есть нечто, над чем следует подумать. Только — что? Черт, ускользнуло из головы… Ладно, потом попробую разыскать пропавшую без вести мысль.

Когда-то в здании Управления располагались правительственные ведомства, и во время войны в подвале было оборудовано бомбоубежище. С системой вентиляции, электроосвещения и прочными металлическими дверями. В наше время бомбоубежища нет, но двери и анфилада проходных помещений, а также пандус для въезда машин прямо в подвал остались.

Ригерт ждет нас перед дверью последнего бункера. Вместе со здоровенным парнем в форме сержанта.

— Где он? — спрашивает сухо Слегин. Он все еще не может простить Валентину оплошность, которая чуть было не стоила мне жизни.

— Там, — как обычно, кратко ответствует Ригерт, показывая подбородком куда-то за дверь.

— Ты что — оставил его одного?! — ужасается Слегин.

— Умгу.

— Ты что? А если он сбежит?

Ригерт неуверенно растягивает рот в улыбке. Он не поймет: шутит шеф или действительно верит в то, что мертвец может сбежать? Хотя, с учетом событий последних дней, ничего удивительного в этом не будет.

— Ох, Валька, твой счет грехов передо мной все прибывает, — грозит ему пальцем Слегин. — Вот разберусь с делами — и возьмусь за вас, стервецов, а то совсем распустились, понимаешь!.. Перед людьми стыдно!

Под людьми он, видимо, имеет в виду меня.

— Не обращай внимания, Валентин, — говорю я, хлопая по плечу Ригерта. — Во-первых, начальство шутит, а во-вторых, начальство милосердно в силу того, что само когда-то было таким же…

— Но-но… — бурчит Слегин. — Не подрывай мой авторитет в глазах подчиненных. Я уже сам его подорвал — дальше некуда…

Не обращая на него внимания, я спрашиваю:

— Ты как себя чувствуешь, Валь? Что-нибудь болит? Он качает головой и вдруг отворачивается.

— Спасибо, — глухо роняет он.

Вот уж не подумал бы, что такие громилы могут стесняться.

— Взаимно, — ответствую я.

— Николай, — говорит Слегин сержанту. — Твоя задача — закрыть за нами дверь на все замки и никого внутрь не впускать. Понятно? Ни-ко-го! Что бы там ни происходило…

— А выпускать? — простодушно интересуется Николай.

— Чего — выпускать? — не понимает Слегин.

— А выпускать наружу — можно?

Слегин только крутит головой и не находит, что на это можно сказать. Я невольно прыскаю в ладошку.

— Можно, — наконец говорит Слегин. — Но только по моему персональному разрешению…

— Где Дюпон? Говори, гад!.. Ну?!

Допрашиваемый молчит. Он молчит уже второй час — именно столько уже длится допрос.

Любой обычный преступник на его месте болтал бы всякую ерунду, не относящуюся к делу. Требовал бы адвоката и обещал бы пожаловаться прокурору на произвол. Или хотя бы врал, что ничего не знает и не помнит.

Но этот тип молчит, как камень.

Тем не менее он совсем не каменный, и когда Слегин или Ригерт делают ему больно, он кричит, и даже слезы текут из его глаз — как у всех нормальных людей. Но кричит он опять же бессмысленно, не произнося ни ругательств в наш адрес, ни жалобных слов, как это сделал бы любой другой на его месте.

Только тянет «А-а-а» своим немужским фальцетом. Или визжит по-женски надрывно, и у от этого визга у нас потом долго звенит в ушах.

Он лежит нагишом на железной каталке, которую обычно используют в моргах для перевозки трупов, в позе Иисуса Христа. Руки и ноги его надежно зафиксированы специальными зажимами, имеющимися на каталке.

Без макияжа, одежды и парика он уже не походит на ту красотку-брюнетку по имени Рита, которую я видел несколько часов назад. Худощавый парень с выбритым наголо черепом кажется теперь слабым и беззащитным. Если бы у меня не саднила спина, то я бы подумал, что мне померещилось, как он меня сбил с ног отработанным мощным ударом.

Слегин выразительно ругается и опять берется за пистолет. Тот самый пистолет, который ранее принадлежал допрашиваемому. По закону Булат должен был его заактировать и немедленно сдать в ближайшее отделение Комитета по разоружению, но решил, что эта смертельная штучка пригодится ему самому.

— Последний раз спрашиваю: кто тебя послал на это задание? — обращается он к парню на каталке, передергивая затвор. — Как звали твоих сообщников? Где у вас расположены базы, явки, тайники?

Пистолет двенадцатизарядный, но Слегину он достался, когда в обойме оставалось девять патронов. За время допроса количество пуль в стволе значительно поубавилось: Слегин наказывает допрашиваемого за молчание болью, Это единственное, что ему остается. Все попытки применить какие-то препараты, развязывающие язык, оказались неудачными. Видимо, в организм парня заранее были введены какие-то антидоты, и все «сыворотки правды» не оказывали на него ни малейшего воздействия. А когда доза химиката превышала определенную величину, он просто умирал, и все начиналось сначала.

Поэтому все, что Булат сейчас может, — это пытаться пронять Снайпера болью. Такой, которую человек не может вынести. Но при этом не давать ему умереть слишком быстро.

Когда же это все-таки происходит, в дело вступаю я и возвращаю парня в «исходное положение».

Я воскрешал его уже раз шесть, но он все равно молчит.

Слегин подносит ствол ко лбу парня. Потом, помедлив, перемещает пистолет к животу. Деловито спрашивает у меня:

— Лен, что больнее: когда пуля попадает в печень или в желудок?

И тут я внезапно понимаю: господи, еще немного—и мы все сойдем с ума!.. Потому что мы зашли слишком далеко, чтобы считать себя нормальными людьми.

— Послушай, Слегин, — говорю я. — Не надо… Ты же видишь, это ничего не дает…

В раскосых глазах Слегина внезапно появляется странный блеск.

— Да? — с радостным удивлением откликается он. — Ты так считаешь, Лен?.. Что ж, может, ты и прав. Но видишь ли, какая штука, Лен. Я всегда любил смотреть, как умирают люди. Ты скажешь, что я — маньяк? Да, я — маньяк!.. И я хочу сегодня крови!.. Много крови!.. Столько же, сколько пролили этот подонок и его приятели!.. И пока я не выпущу всю кровь, каплю за каплей, из его гнилых вен, я не успокоюсь!..

Он играет, что называется, на зрителя. На того единственного зрителя, который бесстрастно смотрит в потолок, лежа на ледяной качалке. Время от времени по коже парня пробегает крупная дрожь, но вряд ли это означает, что он боится. Просто ему холодно лежать раздетым на голой железяке.

Хотя я понимаю, что Слегин не искренен в своем стремлении предстать перед допрашиваемым кровожадным садистом, мне это не нравится.

— Перестань, Слегин, — прошу я. — Не делай этого… Вместо ответа он стреляет.

Но не в живот, а в колено парня.

Во все стороны брызжет кровь и разлетаются осколки костей, вместо сустава образуется кровавое месиво, и парень орет во все горло от боли.

— Больно? — наклоняется к нему Слегин. — Больно, я знаю. Суставы вообще болезненная часть тела, еще больнее, чем внутренности… А хочешь избавиться от боли? Это просто: ты отвечаешь на мои вопросы, а мы тебе делаем анестезию… Ригерт, приготовь-ка шприц с анальгетиком. Он умный мальчик и сейчас нам все расскажет… Ну? Расскажи нам для начала про своего босса. Где он прячется и как с ним установить связь? Считаю до трех… Раз…

Но крик парня внезапно обрывается, зрачки закатываются под лоб, и голова безвольно падает набок.

Слегин щупает пальцами тонкую шею допрашиваемого.

— Потерял сознание. — констатирует он, обернувшись к нам с Ригертом. — Валя, давай вместо анальгетика стимулятор…

Ригерт делает парню укол в вену, и тот, судорожно вздохнув, открывает глаза.

— Дурачок, хотел сбежать от нас в небытие? — укоряет его Слегин. — Не-ет, подожди чуток… Все еще только начинается. Сейчас мы займемся твоей второй ногой, потом лишим тебя твоего мужского достоинства — ведь оно тебе не нужно, верно? Ты же у нас — женщина, красотка Рита… Зачем тебе эти отвратительные прибамбасы между ног?

Парень уже не кричит, но его сотрясает крупная дрожь. Из закушенной губы по подбородку стекает струйка крови. А лицо все больше неестественно белеет, словно в него светит ослепительно яркий прожектор.

Слегин подносит ствол ко второй ноге парня.

— Подожди! — повышаю голос я. — Слегин, не надо, прошу тебя!.. Мы же не палачи!

— Согласен, Лен, — отзывается Булат. — Мы — не палачи. Ведь мы ничего такого не делаем… Разве мы наносим кому-то неисправимые увечья? Разве мы медленно убиваем кого-то? Нет, старик. Мы ведь только играем в палачей, правда? Потому что, когда нам это надоест, мы опять сделаем его здоровым, как огурчик…

— Ну все, — говорю я. — Мне уже это обрыдло, Слегин. Прекрати это издевательство, пока не поздно… Иначе…

Мои слова обрывает выстрел и новый вопль допрашиваемого.

Кровь попадает на лицо и на грудь Ригерту, и, к моему удивлению, Валентин вдруг бледнеет как полотно и бежит в угол бункера, чтобы избавиться от содержимого желудка.

— Иначе — что, Лен? — спрашивает невозмутимо

Слегин, сосредоточенно разглядывая дымящийся пистолет.

Парень бьется лысым черепом о железо каталки, явно стремясь разбить себе затылок, но Слегин прижимает его голову рукояткой пистолета.

— Иначе я уйду, — говорю я. — Навсегда…

— Что? — спрашивает он, оставив в покое раненого и подходя ко мне. — Ты можешь так поступить? Ты что — пожалел его? Пожалел этого гомика, да? А ты вспомни переход на Старой площади. Кто туда шаловливо бросил гранатку? Не он ли? Или не такой же, как он?

Я качаю головой.

— Мне без разницы, — упрямо говорю я. — Пусть он — убийца и садист… — Усилием воли удерживаюсь от того, чтобы не добавить: «Как ты». — Но это не значит, Слегин, что мы должны быть такими же, как они!.. Пойми, убивая раз за разом его, мы убиваем самих себя!..

— Ладно, — говорит Слегин, отступая от меня. — Я тебя понял, Лен. Ты у нас — добренький волшебник, да? Только если ты такой жалостливый, так будь им до конца. И если принялся оживлять всех подряд: пьяных водителей, бабок-соседок, то ты просто обязан оживить и этого мерзавца. Из благородной человеческой жалости. Ты же не дашь ему мучиться, истекая кровью? И теперь ты не уйдешь, пока он не умрет, верно? — Я угрюмо молчу. — А это значит, что у садиста Слегина еще есть время…

Его слова обрывает выстрел.

И в бункере сразу становится тихо.

По-прежнему белый как бумага, Ригерт стоит возле изголовья, парня и печально глядит на дымящийся пистолет в своей руке. Сразу после своего воскрешения молчун припрятал смертельное оружие, которое у него почему-то имелось, а я не стал закладывать его Слегину.

На голову допрашиваемого страшно взглянуть. Пуля разнесла ее в пух и прах.

Я закусываю губу, чтобы унять разгорающийся во мне Зов.

— Ты что, Валентин? — почему-то шепотом спрашивает Слегин. — Ты охренел?!.

— Лен прав, — скупо отвечает Ригерт. — Не надо… Секунду Слегин стоит, явно не веря своим ушам и переводя взгляд с меня на Ригерта и обратно. Потом говорит:

— Ладно, я с тобой еще разберусь. По полной программе. — Поворачивается ко мне: — Лен, дай мне последнюю попытку. Обещаю: на этот раз я не буду делать ничего такого… Я просто… я просто побеседую с ним. Ну воскреси его еще разок, а?

Но я молча поворачиваюсь и направляюсь к выходу.

Глава 7. РАДИ ОБЩЕГО ДЕЛА

Сегодня мне не везет с самого утра. Наверное, из-за того, что не выспался. Людям всегда не везет, когда они не высыпаются. Еще один из законов Мерфи. Хотел бы я посмотреть на того везунчика, который спит по два-три часа в сутки!..

Самое явное невезение заключается в том, что, входя в Контору, я сталкиваюсь нос к носу с Шепотиным. Хорошо еще, что вообще сумел избежать нечаянного тарана. Представляю, как румяный и вальяжный Игорек в дорогом черном костюме, надушенный и идеально выбритый, летел бы в мутную лужу, оставшуюся после ночного дождя в провале асфальта. И хотя эта воображаемая картина греет душу, но справедливости ради надо сказать, что скорее всего в лужу загремел бы я, ведь Игорек тяжелее меня на столько же, на сколько я его старше. К тому же с утра я едва держусь на ногах, и это объяснимо: два часа небытия, которое почему-то называют сном, а до этого — два стакана крепкого без закуси. Плюс ежедневные стрессы. Другой на месте Игорька пожалел бы меня и не лез бы с глупыми расспросами. Но не таков мой любимый шеф. Тот еще садист, что с него возьмешь…

— Ну, как там поживают наши «вундеркинды», Владлен Алексеевич? — бодро осведомляется он, пропустив мимо ушей мои сбивчивые извинения.

Хм, «наши»!.. Язык сразу чешется отрезать, что я с ним чужих детей еще не крестил, и вообще… Помнится, когда-то он называл меня на «ты», а теперь все чаше следует канонам служебного общения. И не потому, что мой авторитет в его глазах возрос — просто не к лицу такому выдающемуся деятелю опускаться до фамильярностей с подчиненными. Ведь тем самым он как бы дает им право «тыкать» ему в ответ…

Но я вовремя беру себя в руки. Хотя не ответить ударом на удар совесть не позволяет. Я нагоняю на себя побольше лихорадочного оживления, нездорового блеска в глазах и принимаюсь вещать:

— Вы знаете, Игорь Всеволодович, как оказалось, это исключительно сложная и, я бы сказал, неоднозначная проблема… Да, внешне речь идет о примитивнейшей мистике, но согласитесь, уважаемый Игорь Всеволодович, сколько раз мы были введены в заблуждение обманчивой внешней простотой! — Якобы входя в раж, я даже позволяю себе взять шефа за рукав, хотя это ему явно не нравится. — Ведь, если вдуматься, что такое эти дети? Жертвы ли они обстоятельств или, напротив, на них замкнулся круг? Кто им внушил, что они — это не они, и внушал ли им вообще кто-нибудь подобные вещи? — (Шеф начинает нетерпеливо пританцовывать, словно хочет в туалет, и украдкой поглядывает на часы. Наверняка опаздывает на какое-нибудь важное совещание.) — И знаете, что я подсознательно думаю по этому поводу, Игорь Всеволодович? — Я заговорщицки понижаю голос. Шеф озирается в поисках спасительной лазейки, которая позволила бы ему побыстрее отделаться от меня. Мой вдохновенный монолог уже начинает привлекать внимание прохожих. Дело в том, что наш Игорек не любит быть центром внимания, он предпочитает действовать из-за угла. — Неадекватность нашего подхода к этой проблеме вполне очевидна, она не может не бросаться в глаза!.. — (Главное — побольше слов. Завалить его словами так, чтобы он не скоро выбрался на поверхность!) — А ведь речь идет о методологии, которая, как вы сами прекрасно знаете, имеет непосредственное отношение к тактике и стратегии исследования…

Игорь Всеволодович ошарашено разглядывает меня, и даже неизменный румянец с его щек исчезает. По-моему, шеф уже разгадал мою уловку, но грубо оборвать меня или послать куда-нибудь подальше ему не позволяют остатки культурного воспитания.

Наконец ему удается судорожным усилием выдрать рукав из моих пальцев, и как ни в чем не бывало он произносит:

— Ну вот и отлично, Владлен Алексеевич! К сожалению, я не располагаю достаточным временем, чтобы выслушать вас в полном объеме… Давайте сделаем так: изложите свои соображения по данному вопросу и представьте их мне сегодня к концу дня…

Он поворачивается и следует в направлении машины, дверцу которой заботливо придерживает водитель, своим черным костюмом и аляпистым галстуком на фоне белоснежной сорочки смахивающий на персонаж из фильмов про мафию. Потом вдруг резко разворачивается ко мне и с видимым удовольствием ставит последнюю точку — так сказать, добивающий выстрел: — В печатном виде, через два интервала! «А в скольких экземплярах?» — тут же зарождается во мне ответный вопрос, но я не законченный идиот, чтобы выпустить его наружу. Что мне даст эта маленькая месть? Ничего, конечно.

Что ж, значит, зря я надеялся повесить лапшу на уши Игорьку.

Преступник резв был и хитер,

Он когти рвал во весь опор,

Но не уйти ему, подонку, от расплаты…

Миновав бронированную дверь, я готовлю кард для предъявления охраннику, но тот не обращает на меня внимания, погрузившись в ожесточенное выяснение отношений с кряжистым гражданином в потертом костюмчике с жалким подобием галстука и в брезентовой куртке-штормовке, которую обычно надевают перед походом в тайгу охотники-промысловики. В одной руке у гражданина — наполовину съеденный бутерброд в виде небрежно отломанного от буханки куска черного хлеба с грубокопченой колбасой чесночного типа. Во всяком случае, пространство вестибюля заполнено именно запахом чеснока.

Я останавливаюсь. Внимание мое привлекают отдельные ключевые фразы из перепалки, в которых упоминаются Константин Бойдин и деревня Малая Кастровка. В той или иной вариации эти слова периодически вылетают из уст любителя дешевой колбасы. Охранник же, наш милейший Филипп Семеныч, стоически отражает натиск, выстроив перед собой крепкую стену из опорных выражений типа «не положено», «на вас пропуск не заказан» и «не имею права, у меня инструкция».

— Что случилось, Филипп Семеныч? — интересуюсь я.

Охранник машинально утирает свою обширную лысину.

— Да вот, — с досадой буркает он. — Говорит, к Бойдину ему надо. А пропуск не заказан. А у меня инструкция.

— Я же тебе, в рот, сто раз уже повторил: Полетаев я, — взмахивает недоеденным бутербродом человек в штормовке. — Из Малой Кастровки!.. Я ваших порядков не знаю, но пока меня не пустят к Константину Андреичу, я никуда не уйду!..

Как бы в подтверждение своих грозных намерений он судорожно откусывает изрядный кусок от бутерброда и принимается нервно его жевать.

— А я тебе сто раз уже сказал, причем русским языком! — пытается опять увещевать его Филипп Семеныч. — Нет сейчас Бойдина в этом здании! Поскольку он позавчера убыл в командировку, понятно?

— А мне, в рот, это без разницы, — неразборчиво из-за набитого рта мычит посетитель, — я и подождать могу…

— Постойте, Филипп Семеныч, — вмешиваюсь я, чтобы предотвратить дальнейшую эскалацию конфликта. — Раз Бойдина нет, я сам займусь этим гражданином. Отметьте в книге посетителей, что он — ко мне…

Охранник мнется. Потом, щекоча окладистой бородкой мое ухо, шепчет:

— Дело-то в том. что он уже не первый раз сюда рвется… А Константин Андреич сказали, что делать ему тут нечего…

— Ах, вот оно что, — ответствую я. — Значит, это тем более по моей части… Идемте… э-э…

— Федор я, — подсказывает человек в штормовке, судорожно проглотив остатки бутерброда. — По батюшке — Степанович…

Мы поднимаемся по лестнице в мой кабинет (все встречные с недоумением оглядываются на моего экстравагантного спутника).

— Ну, вот мы и пришли, Федор Степанович, — говорю я, отперев своим кардом электронный замок. — Располагайтесь и выкладывайте, что за дело у вас к гражданину Бойдину.

Мой призыв располагаться посетитель воспринимает отнюдь не в том смысле, какой я в него вкладывал. Не снимая штормовки, он плюхается на мое место за столом и критически обозревает помещение. Чтобы не мешать ему обживаться в новой обстановке, я, пройдя к окну, приваливаюсь поясницей к подоконнику.

— Курить-то здесь можно, в рот? — осведомляется Полетаев.

Я радушно киваю, но вскоре вынужден проклясть свою доверчивость. Папироса, которую извлек из алюминиевого портсигара мой гость, содержит такое адское зелье, которое при всем желании нельзя отнести к табачным изделиям. Ровно через пять секунд после его воспламенения мне приходится распахнуть створку окна во избежание опасности погибнуть от удушения дымом.

— Термоядерные, — подмигивает мне Полетаев, недрогнувшей рукой стряхивая пепел в отделение письменного прибора, предназначенное для ручек и карандашей. — Не желаете ли отведать? Константину-то Андреевичу табачок наш понравился…

Наивная душа. Да ради достижения обозначенных начальством целей Референт способен не только отравиться деревенским самосадом, но и вывернуться наизнанку. Самоотверженный парень он, наш Костя. Ради так называемого Общего Дела ни себя, ни других не пожалеет. Особенно — других…

В Инвестигации он работал давно, но не у нас, а в протокольном отделе. Обеспечивал международные связи российского филиала с зарубежными коллегами. Оформлял анкеты, документы, визу, тетешкал и баюкал видных иностранных гостей в ходе их визитов в Россию. По его собственному выражению, «открывал ногой дверь любого кабинета» в МИДе и «целовался в десны» с высшим руководством Инвестигации. Весь персонал российского филиала, от уборщицы до директора, знал, что Костя-Референт — рубаха-парень, свой в доску и море ему по колено. Что он может провернуть любое дельце, даже если для этого придется обойти закон или ведомственные инструкции. Не нарушить — а именно обойти. Ради Общего Дела. Ну а за ценой, естественно, мы не постоим…

После событий в Мапряльске в нашем отделе образовалась вакансия. Работавший параллельно со мной по делу о «спячке» Юра Колесников пал жертвой аномального сердечного приступа, наверняка спровоцированного щедрой инъекцией какой-нибудь дряни из арсенала наших доблестных спецслужб (это раньше они носили красивое имя рыцарей плаща и кинжала; сейчас они большей частью орудуют с помощью шприцов и психоволновых генераторов). Когда же, залатав в госпитале простреленную нижнюю конечность, я вернулся в отдел, то обнаружил на Юркином месте нового, очень общительного и инициативного сотрудника.

«Кого я вижу?! С возвращеньицем тебя, Лен!.. Видишь: теперь мы с тобой будем трудиться в одной упряжке. В том смысле, что нас будет объединять одно общее дело. Между прочим, я тебя уважаю. Наслышан, и вообще… Ты, если что нужно будет, обращайся к Референту напрямую, не стесняйся. Референт поможет. Потому как сила абстракции Референта не знает границ… Извини, мне тут отлучиться надо на полчаса. По делу, старик, по делу… Ты, кстати, капустой не богат? Да не квашеной, а той, которую мы носим в бумажниках. Сотню-другую, а?.. С получки обязательно отдам!.. Нет? Ну, тогда извини и не вини… Бывай. Целую тебя в десны…»

— И все-таки, что за нужда заставила вас добиваться встречи с Константином Андреевичем? — очнувшись от воспоминаний, интересуюсь я у Полетаева, окутанного облаком махорочного чада. — Не стесняйтесь, у него от меня секретов нет. Как-никак, а мы с ним вместе работаем… Так сказать, в одной упряжке… Одно Общее Дело делаем.

— И кто ж из вас главнее будет: он или вы? — любопытствует Полетаев, прищурив один глаз.

— А какое это имеет значение? — пожимаю плечами я. — Я все равно передам ему все, что вы пожелаете мне рассказать… Если хотите, можете записать: зовут меня — Владлен Алексеевич, фамилия — Сабуров.

—Да это мне без разницы, в рот! — отмахивается окурком мой собеседник, оставляя в воздухе плотную дымовую завесу. — Че мне рассказывать-то?.. Это он пусть мне скажет, скоро ли нам нашего Колюнчика вернут… Ведь обещал нам, когда в нашу Малую Кастровку заявился, что всего на два дня ребенка забирает. Мол, обследуют мальчонку доктора и специалисты-ученые — и можете забирать обратно свое чадо. А получилось, в рот, так, что вот уже неделя с тех пор прошла, а нам сына вертать и не думают. Мы уж и сами с женой измаялись… сами понимаете, в чужом городе, да еще таком, как столица… ни поесть, ни поспать толком, по-человечески… Опять же сколько денег надо, чтобы за гостиницу платить, а откуда у нас, простого народа, лишние деньги?.. Да мы-то, в рот, все стерпим, но как с мальчонкой-то быть? Один он ведь там, в этой вашей спецклинике, нас к нему и близко не подпускают, хорошо еще — передачки разрешили приносить… Дак ведь ладно, коли был бы он побольше, а три ж годика ему всего-то, Колюнчику нашему…

Ах, вот в чем дело… Молодец, Референт. Далеко пойдет со своей силой абстракции. Его не смутит, что чаще всего идти приходится по головам живых людей.

Не ради ж себя старается — ради Дела. Того самого, с большой буквы…

— Вот я и хочу у Константина Андреевича разрешение получить… ну, чтоб забрать сына домой. — продолжает Полетаев, поплевав на дотлевший до самой гильзы окурок и естественным жестом швырнув его в корзину для бумаг. — Мы ж не против науки, вы поймите, в рот… Если нужно — пусть любые профессора приезжают в нашу Малую Кастровку и хоть сколько живут, чтоб изучать пацана нашего… А отдавать его насовсем в казенную поликлинику — это ж боль-то какая!.. И для нас, и для него… Мы ведь, в рот, все равно любим его и своим считаем. И будем считать своим родным сыном. Пусть хоть какой ученый докажет, что душа у мальчика — не своя, а чужая…

— Знаете что, Федор Степанович? Посидите-ка здесь несколько секунд. Мне надо навести кое-какие справки… От кабинета я, правда, далеко не ухожу. Сворачиваю за угол коридора в тупичок, где у нас устроена импровизированная «курилка», она же — «душегубка», где количество единовременно курящих не должно превышать трех, иначе воздух будет состоять только из никотина и продуктов горения.

Я просто не хотел вести телефонные переговоры в присутствии Полетаева.

Для начала набираю номер Шепотина. После серии долгих гудков, когда я уже решаю, что начальник мой действительно присутствует на каком-то важном совещании и, следовательно, коммуникатор его отключен, в трубке наконец слышится знакомый энергичный голос:

— Да?

— Игорь Всеволодович, это Сабуров. Вы знаете, я тут ознакомился с досье на этого мальчика, Полетаев его фамилия… Помните такого? Он из деревни Малая Кастровка, куда ездил Бойдин…

— Ну, разумеется, помню… Что там с ним приключилось?

— Да ничего, — как можно равнодушнее говорю я. — Просто это — явная «пустышка», Игорь Всеволодович.

— То есть?..

— То есть ни о какой реинкарнации тут и речи быть не может. Налицо элементарная попытка фальсификации аномального явления. А Референт наш попался на крючок. Впрочем, ему это простительно, Игорь Всеволодович. Опыта-то ему еще не хватает…

— Постойте-ка, Владлен Алексеевич, — перебивает меня шеф. — Я что-то не пойму: а с чего вы взяли, что это — «пустышка»? У вас есть какие-то веские основания для этого? Доказательства? Да вы хоть сами-то этого ребенка видели? Беседовали с ним?

— Это не имеет значения, Игорь Всеволодович, — отрубаю категорическим тоном я. — Я только что беседовал с его отцом, и он во всем сознался… Мол, рассчитывал таким образом поправить свое материальное положение. Да вы сами знаете, на что рассчитывают простые люди в таких случаях…

В трубке наступает долгое молчание, а потом мой слух оскорбляет односложное словечко, которое я никогда еще не слышал в исполнении Шепотина.

— Поэтому предлагаю не расходовать напрасно государственные средства и немедленно вернуть мальчика родителям, — невозмутимо продолжаю я. — А то его содержание в спецлаборатории плюс исследования — все это нам тоже может в копеечку обойтись, а что в итоге мы будем иметь? Головную боль от сведения концов с концами в финансовых отчетах, и больше ничего!..

Финансы — это та струнка, играя на которой проще всего заставить Шепотина прийти к нужному решению.

Однако шеф мой оказывается скептиком до мозга костей.

— Вы так думаете? — недоверчиво ворчит он. — Черт, я же лично присутствовал при перевоплощениях этого малыша во взрослого кандидата наук! Интересно, каким образом деревенские мужики сумели добиться такого правдоподобия?!

— Ерунда, — нарочито спокойным тоном комментирую я. — Обыкновенное внушение плюс задатки феноменальной памяти у ребенка… Когда я работал в Индии, то, помнится, таких подставных уникумов мне сотнями подсовывали — а там в провинции, между прочим, тоже не сплошные профессора живут!..

Пауза.

— Ну что ж, Владлен Алексеевич. Спасибо, конечно, вам за информацию, но у меня все-таки остаются смутные сомнения… Вот что. Пусть этот аферист-самоучка — я имею в виду Полетаева-старшего — напишет собственноручное признание по полной форме и отдаст его вам. А я приеду — и буду лично разбираться с этой проблемой.

Ну вот, опять сработал проклятый закон подлости! За что боролись — на то и напоролись… Прикрыв глаза, ужасаюсь той перспективе, которая нарисовалась на горизонте.

— Да, кстати, а Бойдин в курсе вашего открытия? — как ни в чем не бывало продолжает Шепотин.

— Д-да… То есть нет еще… Его сегодня нет в Конторе…

— Ах да, я и забыл, что он отправился в Новгород, — спохватывается Игорь Всеволодович. — Там еще один «вундеркинд» прорезался, причем с сознанием не кого-нибудь, а нашего первого президента!.. Представляете, какой фурор это произведет, если окажется, что это — не «пустышка»?!.

— Представляю, — без энтузиазма бубню я.

— Но вы все равно попробуйте связаться с Константином… Он должен был взять с собой «мобил», а ВЧ-канал открыт в любое время, вы это не хуже меня должны знать… Просто, раз уж такое дело, то пусть он еще в Новгороде примет контрмеры против возможных фальсификаций… Вам все понятно?

— Понятно, Игорь Всеволодович, — упавшим голосом ответствую я и торопливо нажимаю кнопку отбоя, с трудом удерживаясь от желания разнести на мелкие кусочки ни в чем не повинный коммуникатор мощным броском в стену.

Нет, ну почему бог обделил меня талантом врать и проворачивать всякие махинации?! Сколько ни пыжься, Лен Сабуров, а интригана и афериста из тебя не выйдет. А жаль. Во всяком случае, в данный момент…

Тем не менее в сложившейся ситуации у меня остается единственный выход.

Врагу не сдается наш гордый «Варяг».

Пощады никто не желает…

Естественно, звонить Косте по ВЧ-связи я не буду. И по обыкновенной — тоже. Перебьется Референт. Пусть это для него моим прощальным сюрпризом будет. Правда, неприятным, но что делать, раз не умею я угощать пряниками тех, кто, с моей точки зрения, этого не заслуживает.

И брать с Полетаева письменное признание в несовершенном подлоге я тоже не буду. По вполне понятной причине.

Вернувшись в кабинет, объявляю вновь окутанному табачным смрадом Федору Степановичу, что о его просьбе доложено начальству и вопрос решен положительно. В том смысле, что — забирайте свое аномальное чадо и можете быть свободны.

Полетаев внезапно утрачивает дар речи, впадая в почти гипнотическое оцепенение. Оживает он лишь тогда, когда я вручаю ему заполненный бланк требования на имя заведующего спецлабораторией Инвестигации номер тридцать два дробь семнадцать о передаче гр-на Полетаева Н.Ф. родителям в связи с нецелесообразностью проведения дальнейших исследований ввиду вновь открывшихся обстоятельств. Хорошо, что в свое время я запасся кучей таких бланков с печатью филиала и факсимильной подписью Шепотина. Утопив окурок в чашке, из которой я обычно пью кофе, Полетаев вскакивает и устремляется ко мне с явным намерением не то облобызать мою руку, не то пасть передо мной на колени. — Не надо, Федор Степанович. — предупреждаю я. — Не теряйте времени. Лучше напрямую езжайте в клинику. Причем с максимально возможной скоростью… а то наш начальник и передумать может. Советую вам взять такси.

— Дык я, в рот… — смущенно бормочет Полетаев, от волнения складывая по меньшей мере в шестнадцать раз драгоценный бланк. — Мы ведь люди простые, в рот… Где уж нам… В гостинице, в рот, плати. В столовой — тоже плати…

— Вот, возьмите, — говорю, наугад доставая из бумажника несколько купюр. — Тут вам должно хватить не только на такси, но и на поезд-экспресс. — Полетаев опять всем телом изображает падающее движение в мою сторону, но я поспешно добавляю: — Это не от меня лично, Федор Степанович. Считайте, что это компенсация за те хлопоты и ущерб, которые наше ведомство причинило вам и вашей семье…

Никогда еще не видел человека в состоянии такого обалдения, какое запечатлено на грубом лице моего гостя.

— Вот, в рот! — наконец произносит он в рифму от избытка чувств. — А я-то думал, что в наше время так уже не бывает!.. Ну, я пошел?

— До свидания… то есть прощайте… и — всего вам доброго!..

Потом я подхожу к окну и созерцаю улицу, по которой течет нескончаемый поток автомобилей, лимузинов, спецмашин с «мигалками» и роскошных двухэтажных турбусов.

Я вижу, как нелепый человек в брезентовой штормовке, абсолютно не вписывающийся в облик современного мегаполиса с его витринами и световой рекламой на каждом шагу, мечется на краю тротуара, тщетно пытаясь обратить на себя внимание мчащегося мимо него потока разнообразных транспортных средств… Наконец, когда Полетаев совсем уже отчаялся и, ссутулившись, побрел по тротуару, рядом с ним вдруг останавливается, невзирая на знак, запрещающий остановку, невесть откуда взявшийся на этой центральной улице боевой, заляпанный толстым слоем грязи самосвал, и мой недавний собеседник после недолгих переговоров карабкается в его массивную кабину…

В этот момент я нисколько не жалею о том, что своими руками подписал себе приказ об увольнении.

Когда самосвал скрывается за углом, я подхожу к столу, аккуратно заливаю водой из графина тлеющие в корзине для бумаг окурки папирос и сочиняю рапорт на имя Шепотина Игоря Всеволодовича, начальника оперативного отдела российского филиала Инвестигации об увольнении меня, Сабурова Владлена Алексеевича, по собственному желанию в связи с уходом в отставку.

Едва успеваю поставить в этом судьбоносном документе последнюю точку, как под ложечкой возникает характерный зуд.

Но это не раскаяние и не сожаление по поводу внезапного окончания двадцатипятилетней карьеры охотника за аномальными явлениями.

И не Вызов к очередному покойнику.

Вибросигнал коммуникатора — вот что это такое.

— Привет, Лен, это я.

Голос Слегина. В нем — все та же характерная ленца, но меня не проведешь. Слишком краткие речевые обороты употребляет мой друг.

— Что стряслось, гражданин начальник?

Как и Булат, усиленно делаю вид, что между нами не пробегала кошка после того памятного ночного допроса в подвале Раскрутки.

— Разговор не по связи. Бросай все и спускайся вниз. Жду.

Глава 8. ОПАЗДЫВАЮЩИЕ НА ПОЕЗД

Пряча на ходу в карман кард, я выхожу из Конторы — и застываю.

На противоположной стороне улицы торчит танк. Самый настоящий блиндер на воздушной подушке. Если мне не изменяет память, «Птеродактиль». Последняя модель, которую успел выпустить отечественный оборонный комплекс, перед тем как подобные игрушки для взрослых запретили исторической резолюцией ООН.

Турбина беззвучно выплевывает в воздух отработанные газы, и прохожие морщатся, спеша удалиться от вони сгоревшего топлива.

Рядом с бронемонстром, затягиваясь сигаретой, стоит Булат Слегин. Лицо его меланхолически задумчиво.

Увидев меня, он отбрасывает щелчком окурок, дает отмашку, и танк, дернувшись, как человек, которого разбудили толчком в бок, начинает плавно, но решительно разворачиваться, явно собираясь пересечь проезжую часть поперек осевой линии.

Визжат тормоза, гудят клаксоны, на обеих полосах движения образуется затор. Но ни блиндер, ни Слегин не обращают на вызванный переполох никакого внимания.

Бронированная громада подползает ко мне вплотную (я невольно отступаю на шаг назад), в ее боковой стенке с лязгом отворяется люк, и изнутри выглядывает лицо в танковом шлеме, испачканное пятнами свежего мазута.

— Ну, что стоишь, как неродной? — осведомляется лицо, обращаясь ко мне. — Залазь, пока этот мамонт не заглох!..

— А куда… — начинаю я, но тут моя спина испытывает чувствительный толчок, и голос Слегина мрачно произносит над ухом:

— Давай-давай, инвестигатор, не тяни резину. Потом будешь любоваться на боевую технику!..

Прихожу в себя я только внутри блиндера, когда мы уже несемся неизвестно куда на огромной скорости, мягко покачиваясь, как на волнах.

Кроме меня, Слегина и водителя, в танке никого нет. Кабина изнутри оказывается вполне комфортабельной, как внутренности какого-нибудь «членовоза»: приглушенный неоновый свет скрытых ламп, абсолютное отсутствие шума двигателя, обитые мягким материалом стены. Не хватает только бара с набором дорогих спиртных напитков и системы домашнего кинотеатра. Зато окна или хотя бы смотровые отверстия здесь отсутствуют. Видимо, создатели блиндера полагали, что экипажу будет спокойнее не видеть, что творится вокруг.

Впрочем, на командирском месте имеется пульт с монитором кругового обзора, но он надежно закрыт от меня широкой спиной Слегина, напряженно всматривающегося в мелькание каких-то теней.

— С каких это пор тебя потянуло переквалифицироваться в извозчика? — спрашиваю я Булата, когда мне надоедает созерцать его заднюю плоскость. — И откуда в тебе страсть к запрещенным видам наземного транспорта?

— В нашем положении — это самое лучшее, — серьезно отвечает он, не отрываясь от экрана. — Не в карете же тебя похищать!..

— Да? — усмехаюсь я. — А что будет дальше? Атомная подводная лодка? Стратегический бомбардировщик? Что вообще происходит? Неужели ты решил сменить тактику и привлечь к нам внимание не только всего города, но и всего мира?

Слегин наконец отлипает от экрана монитора и резко оборачивается ко мне. По его нервному тику я догадываюсь, что сейчас он не способен оценить мою иронию.

— Дурак! — выпаливает он. — Благодушный идиот — вот ты кто, Лен! Ты же не ведаешь, что вокруг тебя творится!..

— А что творится-то? — фальшиво изумляюсь я. — Неужели началась мировая война и в стране введено военное положение?

— Хуже, — кривится он. — Этим сволочам стало известно про тебя все. И теперь они не остановятся ни перед чем, чтобы ликвидировать тебя. Поверь мне, уж я-то их знаю!..

Кого он имеет в виду, можно не уточнять. «Сволочами» Слегин обычно именует тех, ради уничтожения которых и была создана Раскрутка. Агентов «Спирали». Слепых Снайперов.

— И куда же ты решил меня упрятать? Под землю, на глубину нескольких сотен метров? А может, на дно океана? Или вообще закинуть на околоземную орбиту?

Покосившись на меня, он отворачивается. Тяжко вздыхает. Потом говорит:

— Послушай, Лен, не надо злиться. Дело не только в том, что ты теперь представляешь клад для человечества. Просто я никогда не прошу себе, если этим гадам удастся убрать тебя. Понимаешь, у меня никогда не было… ну, не то чтобы друга, но человека, с которым мне было бы хорошо и интересно общаться. А мне надоело, что все во мне видят лишь начальника. С начальником нельзя дружить, Лен. Дистанция всегда сохраняется… И поэтому я не хочу, чтобы тебя прикончили у меня под носом.

— Что ж, спасибо, партнер по общению, — с горечью провозглашаю я. — От лица всего человечества — спасибо… А обо мне ты подумал? Почему, по-твоему, я больше года никому и словом не обмолвился о своих способностях? Хотя стоило мне только пикнуть — и набежала бы толпа профессоров и лаборантов с датчиками и осциллоскопами наперевес… Но я молчал как рыба. Думаешь, из врожденной застенчивости? Ошибаешься. Мне почему-то всегда претила роль золотой рыбки в аквариуме, перед которой все бы ползали на коленях, умоляя ее осуществить их желания, но продолжая держать ее в аквариуме… И какими бы ни были обстоятельства, но я не желаю прожить остаток жизни в клетке, пусть даже и с золотой решеткой! Так что ты зря старался, Слегин. Никуда я не поеду, поэтому поворачивай обратно свою бронированную телегу…

— Как это — обратно? Ты что лепечешь, Лен? — Слегин вдруг хватает меня за грудки и приближает ко мне свои раскосые азиатские глаза. — Да ты не представляешь, сколько сил и средств мне пришлось задействовать на эту операцию! Вот, гляди!..

Нажав пару кнопок на пульте, он отодвигается, чтобы мне был виден экран монитора.

Панорамная план-схема позволяет составить представление о том, что творится вокруг нас в радиусе нескольких километров.

Наш блиндер несется по какому-то широкому проспекту на высоте пяти метров над землей. И не один. Танков аж пять штук, и все однотипные. Видимо, другие пристроились к нам потом, в ходе движения. А впереди и позади этой воздушно-механизированной колонны двигаются наземные группы, каждая в составе не менее десяти машин ОБЕЗа, с обилием мигалок и сирен. Авангард и тыловое прикрытие, выражаясь военным языком. А воздух над нами утюжат вертолеты. Боковые люки у них открыты, и оттуда торчат внушительные стволы скорострельных парализаторов. Маршрут нашего движения старательно зачищается. Заранее перекрывается движение на перекрестках, все транспортные средства сгоняются в крайние ряды, освобождая середину проспекта. При этом с тугодумающими или строптивыми водителями не церемонятся. Их просто вышвыривают из кабины, а на их место за руль садятся дорожные полицейские, чтобы отогнать машину к бордюру. Пешеходы на тротуарах явно не понимают, что происходит на проезжей части, но скапливаться толпами им не дают патрули обезовцев в полной экипировке.

Звук выключен, и сквозь герметичную броню в салоне танка ничего не слышно, но я прекрасно представляю, что сейчас творится снаружи. Вой автомобильных гудков, скрип тормозов, лязг металла при столкновениях машин в результате неудачного маневра, истошные свистки полицейских и вопли опаздывающих водителей, гул вертолетных винтов, почти ультразвуковой свист мощных танковых турбин, надрывный стон сирен…

— Ну и зачем? — спрашиваю я, отводя взгляд от экрана. — Зачем понадобилось поднимать столько шума, Слегин? Неужели ты думаешь, что Дюпон настолько всемогущ, что может выставить против нас целую армию боевиков?

Слегин с сожалением крутит головой и цокает языком.

— Я почему-то думал, что ты умный человек, Лен. А тебе все еще кажется, что мы играем в какую-то захватывающую и правдоподобную компьютерную игру, да? Так вот, это — не игра. Лен, потому что в игре люди не гибнут по-настоящему… А в нашем случае, если мы ошибемся и проиграем хоть одно из сражений, то рискуем потерять множество людей… И ты заблуждаешься в отношении Дюпона. Да, я знаю, пресса всего мира приписывала ему так много «подвигов», что у мало-мальски нормального человека возник своеобразный иммунитет на этого молодчика. Большинству обычных людей — даже если они работают в Инвестигации — этот гад кажется этаким Фантомасом, киношным воплощением мирового зла. а следовательно — несуществующим и на самом деле ничего страшного из себя не представляющим…

Тут он умолкает, чтобы ответить на вызов пикнувшего в его кармане коммуникатора. Выслушивает невидимого собеседника молча, произнеся за все время только два слова: «Слушаю» — в самом начале и «Понял» — перед тем, как нажать кнопку отбоя.

Однако лицо его буквально на глазах чернеет и превращается в хорошо знакомую мне по Инску маску, под которой Булат обычно скрывает свои эмоции в моменты, когда все висит на волоске.

— Вот тебе еще одно доказательство, что я — не паникер и не трусливый перестраховщик, — глухо произносит он, не глядя на меня.

Опять нажимает кнопку на пульте, и изображение на экране монитора меняется. Теперь это трансляция центрального телеканала Сообщества. «Евроньюс», экстренный выпуск. — …буквально несколько минут назад мы получили сообщение о сильном землетрясении в Карпатах, эпицентр которого находится примерно в двухстах километрах от Интервиля, — трагическим тоном вещает диктор. — Ученые пока затрудняются назвать причины столь внезапного катаклизма, который не был предсказан ни одной сейсмической лабораторией мира, но уже сейчас можно констатировать, что речь идет о самой крупной природной катастрофе нынешнего века… Полностью сметены с лица земли несколько сотен населенных пунктов. Крупнейшие города, включая Интервиль, лежат в руинах, а волны землетрясения продолжают с огромной скоростью распространяться в глубь европейской части континента… Число жертв и сумма ущерба не поддаются исчислению…

Слегин возвращает монитор в прежнее состояние и мрачно косится на меня:

— Ну что, убедился, Фома неверующий?

В груди у меня сгущается ледяной комок, словно я залпом выпил стакан новокаина. Во рту разом пересыхает, так что верхняя губа приклеивается к зубам, и я с трудом выговариваю:

— А при чем тут мыс тобой?

Он взирает на меня с сожалением, как на идиота.

— Да при том, что это «природное стихийное бедствие» входило в условия ультиматума, который предъявил мне сегодня этот мерзавец Дюпон!..

— Ультиматума? Какого еще ультиматума? — не веря своим ушам, бормочу я.

И тогда Слегин рассказывает мне все. Сначала была посылка. Обыкновенный пластиковый ящичек, опечатанный и отмеченный штампами экспресс-почты. Отправитель был исправно указан в лице некоего «Майкла Смита» из американского штата Нью-Джерси, однако проверка показала, что обратного адреса, который указан на посылке, в природе не существует.

На всякий случай Слегин распорядился просветить и изучить вещественный привет от анонима всеми возможными способами. Было у него уже предчувствие, что ничего хорошего от посылки, адресованной лично ему, ждать не следует.

Подозрения Слегина оправдались в полной мере. Несмотря на заключения многочисленных экспертов о том, что никакой опасности посылка не представляет. Впрочем, по-своему они оказались правы. Никаких смертоносных штучек в виде щедрого заряда гексогена или пластида, мгновенно действующих ядов или бактерий сибирской язвы внутри ящичка не оказалось.

Зато там обнаружилось нечто такое, что обычно не посылают по почте.

Отрубленная кисть человеческой руки — вот что было в обычном полиэтиленовом пакете. С засохшей кровью на неровном срезе и почерневшими, скрюченными пальцами — словно владелец конечности пытался тщетно что-то удержать перед тем, как ему отхватили кисть. И никакой записки в приложение. Догадайся, мол, сам, кому принадлежал сей обрубок. Догадаться Слегину помогла дактилоскопическая экспертиза. Кисть принадлежала Сергею Чеклистову. Именно его Слегин имел в виду, когда накануне говорил мне о своем агенте, проникшем в ближайшее окружение Дюпона. Чеклистов когда-то начинал свою деятельность в качестве стажера под началом Слегина, вследствие чего Булат питал к парню почти отеческие чувства..

— Кстати, Лен, — говорит мне сейчас Слегин, — вот эта чертова посылка… Он поднимается со своего места за пультом и извлекает из недр отсека, где раньше в танке хранился боекомплект, небольшой черный ящик.

— Послушай, Лен, — говорит он, покусывая верхнюю губу, — я тебя никогда не просил воскрешать моих ребят, но тут такое дело… И не думай, что это я из-за Сереги… Конкретные личности сейчас не имеют значения. Если можно… прошу тебя… Ведь на Старой площади ты тоже собирал людей из кусочков…

Я понимаю, чего он хочет. Но предчувствую, что вряд ли сумею удовлетворить его мольбу.

Кисть оказывается совсем не страшной. Как бутафорский муляж, который используют в кино.

Я провожу по почерневшей сухой коже ладонью, не испытывая никаких ощущений, которые обычно сопутствуют активации Дара. Пробую еще раз и еще. Закрываю глаза, чтобы сосредоточиться. Бесполезно.

— Прости, Булат, — говорю виновато я, кладя кисть в ящик и возвращая его Слегину, — но тут я бессилен…

Слегин грустно качает головой и аккуратно кладет посылку в снарядный отсек. Словно боится причинить боль содержимому ящика.

— Получается, что твои экстра-способности не абсолютны? — задумчиво, словно беседуя сам с собой, роняет он.

— Ну почему же? — возражаю я. — Есть и другие возможные выводы… Например, если речь идет об искусной подделке…

— Исключено, — быстро перебивает меня Слегин. — Биоэкспертиза показала…

— Тогда остается еще один вариант… Я умолкаю. Продолжать не хочется. Но Слегин меня понял.

Он бьет кулаком по стенке салона танка и яростно шипит:

— Ну, тварь, попадись мне только!.. Сам… своими руками!.. Такие скоты, как он, — не люди!.. Их нельзя жалеть! Они даже и не звери, потому что ни один зверь не способен мучить свою добычу, убивая ее постепенно!..

— Теперь слушай, что было дальше, — взяв себя в руки, совсем другим тоном говорит он. — Сижу это я в своем кабинете, на душе тошно, словно ее мухи обосрали. Полнейший предсуицидальный шок, одним словом. Сам понимаешь, о чем я мог думать в тот момент… Ну конечно, что Дюпон этот — гад ползучий. И что не такой уж он неуловимый, а просто опять мы все в лужу сели с нашими агентурными играми… И что охота наша за ним похожа на погоню за поездом, отходящим от перрона, — вроде бы вот он, родимый, но все двери уже закрыты, и скорость он набирает с каждой секундой все больше… Ладно, не будем опускаться до лирики… Главное — вот что… Не успел я приложиться во второй раз к заветной фляжке, которую, с учетом специфики своей должности, держу в сейфе вместо аптечки с валидолом и прочей фармацевтической пакостью, как вдруг — звонок. И не просто звонок, а по «вертушке». То есть по системе секретной высокочастотной связи руководства Сообщества, включая Президента. Ну вот, думаю, уже кто-то из чрезмерного служебного рвения успел стукнуть о провале нашей затеи с Серегой… Или еще что-то стряслось, о чем я не ведаю? Снимаю трубку, а там — голос. Незнакомый, но вежливый такой.

И принадлежит человеку в годах, не какому-нибудь хулигану-хакеру из молодых, но слишком резвых… «Булат Олегович?» — спрашивает. Да, говорю, а с кем имею честь?.. И тут он мне выдает под дых. А это, говорит, тот, кому вы, многоуважаемый гражданин начальник, пытались подложить свинью… то есть человечка своего подсунуть втихую… И тут до меня дошло. Будто током вдарило. И сразу все мысли из головы прочь, а язык отказался поворачиваться, словно его пчела ужалила. По-том, когда первый шок прошел, дернулся было я распорядиться по внутренней связи, чтобы мои ребята установили, откуда идет звонок, но тут же опомнился. Это ж не простая связь, а «вертушка», к которой в принципе невозможно ни подключиться, ни аппаратуру засечки использовать!.. А Дюпон — или тот, кто пытается себя за него выдать, — продолжает как ни в чем не бывало. И излагает мне цель своего звонка. А цель у него такая — как можно быстрее заполучить Воскресителя. Тебя то есть. Желательно — живым и невредимым. Ну, дальше началась у нас с ним словесная дуэль, которую я позволю себе опустить для экономии времени… Конечно же, попробовал я выяснить, чего он добивается, натравливая своих головорезов-камикадзе на мирное население. И для чего ему так называемый Воскреситель понадобился. И неужели он считает, что я настолько люблю фантастику, что готов поверить во всякую бульварщину вроде оживления мертвецов… Ну, и так далее, в том. же духе… Однако мерзавец оказался тактически подготовленным не хуже руководителей спецслужб. Потому что в ответ на все мои удивленные гримаски выдал он мне полную информацию. И о том, что Воскреситель — это сотрудник Инвестигации Владлен Сабуров, и что я использую тебя в качестве живца, хотя это глупо. Ну и наконец — что ты, Лен, нужен Дюпону позарез, как зрение слепому, причем немедленно и без всяких «раскруточных» комбинаций…

— Слушай, а ты не мог бы покороче? — перебиваю его я. — Все равно ни Гомера, ни Шекспира из тебя не выйдет!..

Меня опять крутит по-черному. То ли где-то поблизости находится морг, то ли кто-то важный недавно отдал богу душу в одном из домов, мимо которых несется наша кавалькада.

Но Слегин не внимает моему призыву.

— Короче? — усмехается он. — Ладно… Тогда опущу ту часть беседы с главным «спиралыциком», в ходе которой мы с ним играли в кошки-мышки. Собственно, в роли кошки на этот раз выступал он, а не я, хотя меня такой расклад никак не устраивал. А в конечном итоге он поставил меня перед выбором: или я безропотно отдаю тебя ему на растерзание, или…

Тут он внезапно замолкает и, почему-то покосившись на механика-водителя, от которого нас отделяет прозрачная звуконепроницаемая перегородка, принимается сосредоточенно закуривать.

Тоже мне, любитель дешевых эффектов!

— Или — что? — осведомляюсь я сквозь плотно стиснутые зубы.

Давление внутри меня достигает такого предела, что темнеет в глазах и хочется распахнуть люк, чтобы выпрыгнуть из танка на полном ходу — а там будь что будет!..

— Или он… а точнее — они, конечно… не такой уж он супермен-одиночка, хоть и старается им казаться… в общем, сотрет он нашу столицу с лица земли к чертовой матери! А времени на раздумья он дал, ни много ни мало, два часа… — Он бросает взгляд на часы. — Кстати, осталось сорок пять минут.

Я недоверчиво усмехаюсь:

— И ты поверил ему?.. Да это же бред какой-то!

— Сначала и я так решил, — признается Слегин. — Но, знаешь, что мне помешало наплевать на его угрозу?.. А то, что привести ее в исполнение не так уж сложно, как это кажется на первый взгляд. Достаточно и мегатонного ядерного заряда, взорванного в пределах Садового кольца, чтобы такой мегаполис, как Москва, превратился в радиоактивные развалины… А где гарантия, что у «Спирали» нет ядерного оружия, припрятанного где-нибудь в потайном хранилище еще со времен Разоружения? Кстати, размеры такого заряда не очень велики — в обычный грузовик-фургон поместится. Кроме того, есть и масса других, не менее милых средств массового уничтожения: газы высокой концентрации, плазма, аннигиляторы… Слишком много способов массовой транспортировки людей на тот свет в свое время изобрели ученые в погонах…

— Подожди, — морщусь я (не от скепсиса — от боли, раздирающей нутро). — Но почему Дюпона приперло уничтожить Москву именно сейчас? Если уж он такой кровожадный хищник, то что ему раньше мешало пустить в ход свое тайное оружие?

— А ты угадай, — ехидно советует Слегин.

— Мне он почему-то забыл об этом поведать… И еще. На тот случай, если я ему не поверю или, наоборот, поверю, но приму не те меры, которых он от меня ждет, то для начала он пообещал устроить крупное стихийное бедствие, которое аукнется по всей Европе… И, как видишь, слово свое он сдержал. Я закрываю глаза. Пот с меня льет уже не в три — в десять ручьев.

— Ты что? — пугается Слегин. — Что с тобой, Лен? И тут меня вдруг отпускает. Разом — как бывает, когда раненому делают инъекцию обезболивающего. Но Слегину об этом лучше не знать. — Значит, ты решил похитить меня, как жених невесту, — констатирую я, не открывая глаз и преувеличенно громко скрипя зубами. — Увезти подальше от эпицентра предстоящего взрыва, да? Но ты одного не учел, Слегин… Думаешь, я такой закоренелый мазохист, что целый год ежедневно мучился от приступов в городе, где не проходит и часа, чтобы кто-нибудь не погиб? Почему, по-твоему, я не послал все на три буквы и не рванул куда-нибудь в глушь, где на сто квадратных километров — ноль целых хрен десятых живых душ?.. Так вот, знай: Дар не позволяет мне этого! И когда мы окажемся за городом, тебе просто некого будет; спасать от козней Дюпона, Слегин. Просто-напросто сердце мое не выдержит и разлетится, как граната, на куски…

А ведь это — правда. Если учесть, что я имею в виду не инфаркт, а совсем другое…

Слегин недоверчиво смотрит на меня. Приходится напрячь свои способности к лицедейству и мученически простонать, скривившись якобы от невыносимой боли.

Представляю, что сейчас творится в душе Булата.

Ведь он уже был готов пойти на преступление ради меня. На одной чаше весов лежал многомиллионный город, а на другой был я. «Клад для человечества», как он сам выразился. И Слегин предпочел рискнуть миллионами жизней.

Он знал, что это — преступление, за которое потом ему пришлось бы отвечать по максимуму. Но даже это не остановило его. Не потому, что он — злодей или равнодушный чиновник. Беда его, как и всех тех, на чьих плечах оказывалась тяжесть ответственности за множество сограждан, заключается в том, что он научился мыслить рационально в любой ситуации. А в данном случае, когда его приперли к стенке чудовищным ультиматумом, он сообразил, что иного выхода нет и не может быть. Он совершил нехитрые математические действия и в результате получил однозначный итог. На той чаше весов, которую Дюпон пытался уравновесить одним из самых крупных городов планеты, был не только я, но и все остальное человечество. По мнению Слегина, таких городов, как Москва, в мире еще тысячи. А я — один. И если я останусь в живых, то, наверное, смогу стать живой гарантией бессмертия для десятков, сотен миллионов людей.

Через сорок с лишним минут поезд отойдет от перрона, и я во что бы то ни стало должен оказаться в нем.

А люди на перроне, которые машут мне вслед и желают счастливого пути, не знают, что обречены на гибель.

— Что ж ты мне об этом раньше не сказал?! — наконец обретает дар речи Слегин, впиваясь взглядом в циферблат часов.

— Извини, — криво усмехаюсь я, — просто подходящего повода до сих пор не подворачивалось…

— И что же теперь делать?

Не забывая изображать на лице смертную муку, пожимаю плечами:

— Поступай как знаешь. Ты ж у нас за главного и до сих пор как-то обходился без моих советов…

Он еще несколько секунд смотрит на меня, кусая губы.

Потом опять впечатывает кулак в обшивку кабины. Бедный танк — на его месте я бы разозлился на таких пассажиров, которые ни с того ни с сего распускают руки.

Наконец Слегин решается. С остервенением щелкает клавишами пульта. Потом берет микрофон.

— Я «Двадцатый», — мрачно объявляет он. — Вниманию всех участников эвакуационных учений… — (Ах, стервец! Так он еще и выдавал наш побег за учения по отработке эвакуации особо важных персон?!.) — Объявляю отбой. В том же порядке возвращаемся в пункты постоянного базирования. Повторяю: отбой учениям. Всем спасибо.

Выключив микрофон, он с кислой физиономией косится на меня и открывает рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент танк швыряет в сторону, как детскую игрушку. Свет в кабине сразу гаснет, что-то скрежещет, и мы со Слегиным размазываемся по стенкам кабины, как будто оказались внутри центрифуги, раскрутившейся до упопомрачительной скорости.

А потом центрифугу эту кто-то резко останавливает, и я, кувыркаясь, лечу в бездонную пропасть, успев напоследок удивиться, как много препятствий оказывается в бездне.

Глава 9. ПОСЛЕДНЯЯ ДВЕРЬ ПОСЛЕДНЕГО ВАГОНА

Когда я прихожу в себя, то первая мысль, которая посещает мою больную голову, на удивление вполне логична: «Неужели Дюпон исполнил свою угрозу на полчаса раньше срока?»

Потом мне зачем-то требуется установить, жив ли я вообще, и если да, то в каком месте и времени пребываю. Тут-то и дают о себе знать многочисленные травмы. В голове словно что-то лопается, обдав мозг жгучей болью, и тело отзывается многочисленными жалобами на ушибы, ссадины и синяки.

Я охаю и открываю глаза.

Обнаруживается, что я полулежу-полусижу на заднем сиденье какой-то машины, которая несется неведомо куда с огромной скоростью, судя по мельканию смазанных теней за тонированными стеклами.

Впереди, за рулем в виде треугольного штурвала, сидит не кто иной, как Слегин, сгорбившись так, словно он ежесекундно ожидает выстрела в затылок. Лицо его — в свежих потеках крови, волосы на голове наполовину обгорели, а одежда под стать самому запущенному бомжу. Не отрывая взгляда от смотрового экрана, заменяющего лобовое и заднее стекло, Булат что-то вполголоса бубнит в коммуникатор таким тоном, будто оправдывается.

Я открываю рот и захожусь кашлем. Рот полон соленой жидкости — не иначе, крови — и твердых частиц (наверное, обломки зубов). Перед лицом очень кстати маячит карман на чехле переднего сиденья, и я пользуюсь им как плевательницей.

Заодно мне удается определить, что конечности и тело в целом, как ни странно, мне еще подчиняются, а значит, ни переломов, ни тяжелых повреждений у меня нет.

— Оклемался? — оборачивается ко мне на секунду Слегин, отключив коммуникатор. — Ну и как самочувствие?

— Как с похмелья, — отзываюсь я. — Причем такое впечатление, что, пока я пребывал в отрубоне, по мне топтались слоны и ездили бульдозеры… Будь добр, открой несчастному алкашу, что с нами произошло.

Он хмыкает.

— Ничего особенного, Лен. Просто мы сменили транспортное средство… не по своей, правда, воле, но это уже детали…

— А если серьезно?

Слегин кидает на меня короткий взгляд, словно желает удостовериться, что я вынесу ту правду, которую он собирается мне сообщить.

— А если серьезно, — говорит он, — то этот гад действительно взял нас за жабры. Во всяком случае, наша попытка к бегству с самого начала была ему известна. И, чтобы предотвратить ее, он задействовал такие силы, которые еще никогда не пускал в ход. Несколько машин, набитых вакуумной взрывчаткой, с водителями-камикадзе. Плюс снайперы, вооруженные разнообразным смертельным — причем не только стрелковым — оружием… Если бы мы не были в танке и если бы не шли в середине колонны, то сейчас беседовали бы с тобой на небесах. Между прочим, ребята там до сих пор ведут бой… С парализаторами против ракетометов и пулеметов, представляешь себе картину? — Тут он не удерживается от пары непечатных словечек. — Естественно, место действия — как в фильме про войну, все в руинах, все горит, дома рушатся… Ну а я взял на себя смелость вывезти тебя из этого ада на первом попавшемся драндулете. Извини, что опять предварительно не проконсультировался с тобой, потому как ты вряд ли был в состоянии общаться…

— И что теперь? Куда ты меня на этот раз везешь? В Кремль? Или в правительственное подземное убежище?

— Не угадал, — кривится окровавленная щека моего друга. — Есть еще один вариант…

— Какой?

Он угрюмо бурчит:

— Скоро узнаешь, Лен.

— А как же ультиматум Дюпона? Сколько осталось до конца того срока, который он назначил?

Слегин лишь отмахивается, лихорадочно вращая одной рукой штурвал, — видимо, впереди на дороге возникли какие-то препятствия.

— Он назначил новый срок. Так что у нас еще есть время…

— Новый срок? — зачем-то переспрашиваю я. Голова гудит и соображает с трудом, иначе я не задал бы следующий вопрос: — Значит, он еще раз выходил на связь с тобой?

— Угу. Буквально несколько минут назад…

— И что?.. Слушай, ты не мог бы вытащить язык из одного места? Почему я должен вытягивать из тебя каждое слово, как из Слепого Снайпера на допросе?!

— Успокойся, неугомонный, — советует Слегин. — Мы скоро будем на месте…

Я умолкаю, обдумывая ситуацию. Потом спрашиваю:

— Послушай, Слегин, а кто-нибудь еще, кроме нас с тобой, знал об ультиматуме Дюпона?

Он пожимает плечами:

— Ну, если только телепатия существует…

— Ты уверен, что Дюпон не звонил ни Президенту, ни прочим представителям руководства Сообщества?

— Конечно, нет. На его месте я бы не стал этого делать.

— Почему?

— Да потому, что тогда ему точно не на что было бы надеяться. Насколько я знаю верхушку, там сидят люди, готовые пустить в расход полпланеты ради того, чтобы заиметь в твоем лице гарантию бессмертия…

Я недоверчиво хмыкаю.

— А по-моему, ты преувеличиваешь возможности «Спирали». Что-то мне с трудом верится в то, чтобы Снайперы оказались способны на столь массированный удар по нашей колонне. Тут пахнет более организованными формированиями.

— Нет, Лен, ты не прав. Если бы это были спецподразделения Сообщества, то откуда у них взялись бы смертельное оружие и вакуумные бомбы?

— Ты же сам сказал, — возражаю я. — Когда ставка слишком высока, власти предержащие готовы на все. В том числе и на нарушение любых запретов…

Он опять ругается. А потом глухо произносит:

— Знаешь, Лен, лучше бы ты был не прав. Иначе… иначе получается, что у нас с тобой вообще нет никаких шансов…

Я осторожно делаю несколько разминочных движений, стараясь, чтобы они остались незаметными для Слегина.

Потом спрашиваю:

— А ты еще на что-то надеешься? Все еще веришь, что нам удастся проскочить между двух огней?

— Да! — упрямо дернул головой он. — Надеюсь! Надежды юношей питают… Надежда — мой компас земной… И так далее.

— И по-твоему, за меня можно заплатить жизнью миллионов людей?

— Лен, не надо, — попросил он. — Мы же с тобой не на экзамене по этике!.. Лучше вот надень, пока не поздно…

Не поворачивая головы, он на ощупь нашаривает на сиденье рядом с собой какой-то сверток и небрежно швыряет его мне на колени.

Это «Пузырь» — защитный жилет из особого материала — забыл, как он называется, — и со встроенными микрогенераторами силовых полей. Кажется, такая штуковина способна выдержать даже выстрел из гранатомета. Причем в упор. Невидимая антимагнитная оболочка, создаваемая электронной «начинкой» жилета, просто-напросто отклоняет любой контактирующий с ней объект, что, в частности, приводит к рикошету пуль.

— А ты? — спрашиваю я.

— А я уже экипировался, — быстро говорит Слегин. — Извини, что предлагаю тебе эту штуку с опозданием, надо было еще в танке это сделать…

Я с силой бью его по плечу — так, что машина дергается в сторону и идет юзом на встречную полосу. Слегин судорожно вертит штурвал, чтобы избежать столкновения с встречным «внедорожником».

— Ты что, обалдел? — интересуется он. Не этими точно словами, но в этом смысле.

— Значит, говоришь, на тебе тоже «Пузырь»? — прищуриваюсь я.

— Да иди ты, — бурчит, отворачиваясь, Слегин. — Тоже мне, экспериментатор выискался… Не сравнивай себя со мной. Теперь у нас с тобой разные себестоимости, Лен. Лучше надевай жилет, а то мы уже подъезжаем…

Я кошусь в окно, но там по-прежнему мелькают смутные силуэты каких-то непонятных конструкций. Лишь теперь до меня доходит, что стекла оснащены специальными фильтрами, позволяющими убавлять видимость почти до нуля.

Ладно. Пусть будет по-твоему, Булат. Смешно, конечно, пытаться уберечь человека от ядерного взрыва с помощью защитного жилета, но для меня сейчас главное — показать, что я пошел у тебя на поводу и согласен безропотно выполнять все твои указания.

Я натягиваю «Пузырь» прямо поверх одежды, которая, кстати, не отличается ни чистотой, ни целостностью, нажимаю кнопку включения и сразу чувствую себя как космонавт, парящий в невесомости. Будто меня с головы до ног покрыли толстым слоем какой-то суперсмазки. Все правильно: защитное поле отталкивает от меня любые предметы, включая сиденье машины.

— Готов? — спрашивает Слегин, бросая взгляд в зеркальце.

— Ага, — откликаюсь я. И добавляю: — Извини…

— За что? — поворачивает он ко мне голову. Это мне и было нужно.

Отключив жилет, я отключаю Слегина так, как когда-то, в далекие годы службы в Интерполе, мне приходилось отключать наркодилеров, если они начинали дергаться в момент задержания с «товаром». Ребром ладони под горло. Эффективно и в то же время не опасно для жизни.

Удар получается что надо. Слегин, хрипя, сползает на бок, выпустив из рук штурвал. Машину ведет вправо, но я вовремя дотягиваюсь до кнопки экстренного торможения, и турбокар застывает на обочине шоссе, в опасной близости от достаточно глубокого кювета.

Открыв дверцу, оглядываюсь (так и не врубившись, где мы находимся — судя по пейзажу, это какая-то промзона с гигантскими трубами, длинными серыми корпусами без окон и железнодорожными путями вдоль дороги), обхожу машину и стаскиваю обмякшее тело своего друга прямо на пропитанный соляркой и мазутом придорожный песок.

Сажусь на водительское место и, набирая скорость, включаю одной рукой коммуникатор Слегина. Как я и думал, он оснащен системой автоматической записи переговоров. Воспроизвожу последнее сообщение. Дважды. И с облегчением убеждаюсь в том, что я не ошибся в своих предположениях.

Остается вывести на смотровой экран карту города.

Вот так сюрприз! Оказывается, что указанное Дюпоном место для встречи — совсем рядом.

Ах, Булат, Булат… Неужели ты собирался переиграть своего противника, используя меня в качестве главного козыря? Неужели ты дошел до мысли о том, что наступил момент, когда рушатся все прежние представления о том, что делать можно, а чего делать нельзя ни при каких-обстоятельствах?..

Впрочем, теперь это не важно. Теперь главное — другое.

Поезд, о котором ты говорил, трогается с места, но створки последней двери последнего вагона еще не сомкнулись…

Глава 10. БЕСЕДА ПОД СТУК КОЛЕС

— Ненавистью не искоренить зло, — говорю я. — Ну, по большому счету, зло вообще ничем не искоренить, — усмехается мой собеседник. — Это во-первых… А во-вторых, не стоит бездумно воспроизводить замусоленные, а следовательно, не стоящие ни цента откровения идиотов и тупиц. Почему вы считаете, сударь, что так называемое зло существует не только в представлениях толпы, но и в реальности? И откуда в вас это слепое, бессмысленное стремление уничтожить все то, что вы принимаете за зло?.. И, наконец, с чего вы взяли, что я ненавижу людей?

Я отворачиваюсь к иллюминатору, за которым до самого горизонта нет ничего, кроме серо-зеленых волн.

Мне хочется сказать человеку, который с умным видом рассуждает о неистребимости зла, что я точно знаю: зло существует. Более того, оно сидит сейчас передо мной в кресле-шезлонге, положив ногу на ногу и потягивая ледяное шампанское. В облике моего собеседника.

Человека со взглядом леонардовской Мадонны и плотно сжатыми тонкими губами.

Артура Дюпона, массового убийцы и негодяя, какого еще не знало человечество.

Но вместо этого я лишь спрашиваю:

— А что заставляет вас полагать иначе?

Дюпон допивает шампанское (шумными глотками с отвратительным прихлебыванием) и небрежно швыряет фужер, изготовленный из какого-то супердрагоценного дымчатого стекла, в ближайший мусоросборник — они тут повсюду. Мусоросборник издает жадное чавканье, створки его на секунду смыкаются, а когда вновь открываются, от фужера не остается и следа.

Выделывается, гад. Как будто я — какой-нибудь мелкооптовый торговец, на которого могут подействовать такие эффектные жесты…

— Системный подход, — наконец снисходит до ответа на мой вопрос Дюпон. — Послушайте, я просто обескуражен вашим дремучим невежеством, Сабуров… — Он картинно разводит руками. — Уж если в таком учреждении, как Инвестигация, работают люди, не владеющие основами научного мировоззрения, то становится понятно, почему их мельтешение до сих пор не подарило человечеству ни одного мало-мальски существенного открытия!.. Хотите, прочту вам небольшую лекцию по основам системологии? Разумеется, абсолютно бескорыстно, хотя во времена моей школярской юности профессора давали подобные консультации за мзду — и, кстати, за приличную мзду, в строгом соответствии с ученым саном! С парней — деньгами, с девок — натурой… А тот, кто не хотел консультироваться со светилами в силу природной самонадеянности или бедности, искал пищу для ума по первоисточникам, усваивал ее на триста процентов по сравнению с теми болванами и шлюхами, которые хапали ее бесплатно, но на экзамене ему светило не выше троечки… Кстати, я вам не говорил еще, что мы с вами — земляки? Мостовой — моя девичья фамилия, и имя — самое что ни на есть исконно русское… Впрочем, его вам знать не обязательно. А «мост», как вам, сударь, должно быть, известно, по-французски — «пон», вот так однажды на свет и появился миллиардер Дюпон… Впрочем, вы наверняка изучили мою биографию по файлам Раскрутки. Старею я все-таки, старею, ведь только дряхлым маразматикам свойственно терять нить повествования и, начав во здравие, заканчивать за упокой… Голос у него совершенно невыразительный, что никак не вяжется с живым, умным взглядом (я бы даже осмелился сказать — одухотворенным взглядом, если бы не знал, кто передо мной) и подвижным, щедрым на мимику лицом. Такой бы голос — няне или сиделке, им хорошо усыплять, и меня, возможно, давно повело бы клевать носом, если бы не два скверных обстоятельства. Наручники, которыми я прикован к своему креслу, и сознание того, что жизнь моя ежесекундно висит на волоске. На журнальном столике перед Дюпоном лежит огромный черный пистолет — если не ошибаюсь, «люгер» сорок пятого калибра, прошлый век. Временами мой собеседник протягивает ладонь к его блестящей рукоятке и рассеянно поглаживает ее, как будто ласкает кошку или собаку.

Лично я бы не удивился, если бы этот параноик разрядил в меня всю обойму после очередной сентенции о добре и зле. Причем без особых на то причин. Просто так, чтобы я не дремал во время беседы о высоких материях…

Биографию его я действительно знаю. Правда, понаслышке и в кратком изложении Слегина. Но вряд ли человек, развалившийся напротив меня в кресле-качалке, собирается дополнить ее или опровергнуть. Не для этого же он завлек меня в свое плавучее логово, бороздящее воды непонятно какого океана! А для чего тогда?

Вот на этот вопрос я и хотел бы услышать ответ, а не вступать в диспут по поводу значения системного подхода к понятиям морали и нравственности. Весь мой житейский опыт свидетельствует о том, что подобные диспуты бессмысленны, как спор о пользе туалетной бумаги, а потому ведутся по пьяной лавочке и непременно заканчиваются оскорблением личности спорщиков. В том числе — и действием. Например, выстрелом в область гениталий…

Есть и другие вопросы, но первый представляется более насущным. Потому-то и приходится валять ваньку, выслушивая разглагольствования этого сбрендившего на почве системного подхода нувориша.

А биография у этого человека весьма показательна для того Времени Больших Перемен, в котором проходила наша юность.

Родился он, как и многие нормальные мультимиллиардеры, бедным и несчастным. Коммунальный российский быт, пьяные соседи, тараканы в пустом холодильнике, ненасытные клопы в залатанном матраце… Родители его были почти интеллигентные люди: отец — вечный прапорщик, мать закончила курсы переводчиков при Лесном институте.

Феклист — вот как они его назвали. Наверное, начитались русских народных сказок, где в числе прочих героев фигурировал какой-нибудь и Феклист — Ясно Солнышко. Откуда же им было знать, что их чадо вырастет не сказочным богатырем, а Кощеем Бессмертным… И не случайно мой похититель так стыдится своего имени. Слишком слышится в его первом слоге не «Е», а «А». Поэтому и в школе, и впоследствии в университете Дружбы народов (вот еще одна ирония судьбы!), куда поступил Мостовой, товарищи его звали не иначе как Фак. Любит молодежь незатейливый юмор…

После окончания университета с красным дипломом Феклист увлекся наукой и охотно позволил одному из своих университетских наставников сагитировать его в «большую науку», то бишь — в аспирантуру. Впрочем, до защиты диссертации он так и не добрел. Помешали известные события в виде Большого Кризиса с его суперинфляцией, уличными очередями и давкой за товарами первой необходимости. В то же время это было начало эпохи обогащения тех, кто во времена народной власти успешно скрывал в своих генах задатки к коммерческой деятельности.

В отличие от конкурентов, Мостовой решил применить к проблеме быстрого обогащения свой любимый системный подход. Началось все с того, что как-то у него в результате мелкоприбыльных товарно-денежных операций образовалась в личном загашнике сумма, равная его трехкратной месячной аспирантской стипендии, которую все равно не платили ввиду отсутствия денег в госбюджете. Черт Мостовому нашептал пойти и купить на все эти деньжищи акции никому не известного нефтяного и, по совместительству, алмазного треста, позаимствовавшего для своего наименования имя одного греческого бога. Акции эти стоили в ту пору копейки, и набралась у Феклиста их тьма-тьмушая.

Однако вслед за финансовым кризисом через полгода грянул нефтяной кризис, и уже не отечественного, а всемирного масштаба, и цены на нефть взлетели под небеса.

Компания «Посейдон» разом раздулась, как насосавшийся крови клоп, а акционеры ее, включая аспиранта Мостового — к тому времени уже бывшего аспиранта, получили тысячекратную прибыль.

Ну а дальше — пошло-поехало.

Надо было всего лишь заняться биржевыми операциями и ежедневно манипулировать своим безналичным богатством, то продавая, то покупая акции разных субъектов рынка ценных бумаг.

Через год Феклист купил себе особнячок в центре столицы, множество костюмов от Версаче и машину «БМВ», а родителям — трехкомнатную квартиру.

Вскоре он открыл в России свое собственное дело, а за бугром — валютный счет в надежном банке.

Когда ему стукнуло тридцать, он входил в десятку самых богатых людей страны, на него работали тысячи людей, и он мог бы себе позволить «шутку миллиардера»: это когда прикуривают сигару стоимостью сто долларов от тысячедолларовой банкноты.

В конечном счете он перебрался за границу и стал гражданином мира Артуром Дюпоном.

Видимо, сказалось профессиональное влияние отца, потому что в конце концов Артур Дюпон сосредоточил свои предпринимательские усилия на разработке принципиально новых систем вооружения. Мультинациональная корпорация, которой он единолично владел, выпускала любое оружие, начиная от пистолета-«нагана» и кончая атомной подводной лодкой.

Поэтому можно представить себе, что испытал Артур, когда человечество принялось лихорадочно разоружаться. Его дело было ликвидировано, а сам он лег на дно и затаился. Чтобы через полтора десятка лет вновь всплыть на поверхность в виде демонического и безжалостного убийцы…

Между тем Дюпон-Мостовой что-то с увлечением вещает, и я усиленно притворяюсь, что слежу за нитью его рассуждений.

— …Во Вселенной действуют две основные противоборствующие силы: энтропия и борьба против нее. Назовем ее антиэнтропией. Энтропия стремится привести мир к состоянию хаоса, нарушению связей и взаимодействий всех видов и уровней.. Антиэнтропия препятствует этому, с одной стороны, а с другой — стремится сделать универсум более совершенным, упорядоченным, закономерным. Заметим в скобках, что конечный результат в данном процессе никогда не может быть достигнут, ибо это означало бы конец существования самой Вселенной, которая держится в относительном равновесии именно за счет противоборства энтропии и антиэнтропии. А если одна из противодействующих в некоей системе сил исчезнет, то это приведет к крушению этой системы. Пример: полый шар, на который действуют одновременно две мощные силы, одна из них давит на стенки шара извне, а другая — изнутри. При ликвидации одного из этих давлений шар либо расплющится, либо лопнет… Если перенести на энтропию и антиэнтропию такие человеческие понятия, как добро и зло, то напрашивается вывод о необходимости того и другого для поддержания динамического равновесия общей системы.

— Послушайте, Артур, — прерываю я лектора (с самого начала я стал называть его по имени, хотя, по-моему, ему такое панибратство не по душе). — Из вас вышел бы неплохой ученый, а вы почему-то зарыли свой талант в землю и занялись самообогащением. А теперь вот и до массовых убийств докатились… Как это прикажете понимать?

Он осекается на полуслове и некоторое время внимательно разглядывает меня, словно пытаясь припомнить, кто же этот невежа, посмевший прервать его монолог. Рука его вновь опускается на пистолет.

— Вы не дослушали меня, сударь. А жаль… Неумение выслушать собеседника означает, что вы намного глупее, чем я предполагал. А я как раз собирался поведать вам, зачем вы мне понадобились.

— Ну, это не такая уж большая загадка. Зачем богатому пожилому человеку мог бы понадобиться Воскреситель? Наверняка для того, чтобы иметь его под рукой как гарантию своего бессмертия. Жизнь-то у вас, с учетом того пути, который вы избрали, ежедневно, ежесекундно висит на волоске. Либо вас в один прекрасный день отловит Общественная Безопасность — и тогда, смею вас заверить, для вас сделают исключение из правила не приговаривать преступников к смертной казни. Либо, в не менее прекрасный день, вас прикончат свои же верные соратники и подручные… И вот на этот случай вы будете держать меня, как попугая в клетке. Чтобы я вернул вас к вашей дерьмовой жизни… Он хмыкает:

— А знаете, ваш «ай кью» поднимается в моих глазах. Но вы опять допускаете ошибку… В том, что касается ОБЕЗа и смертной казни, вы вряд ли мне окажетесь полезны. Вас просто-напросто не подпустят к моим бренным останкам. А соратникам и подручным нет смысла, как вы выразились, приканчивать меня. Это же все равно что собственноручно зарезать пресловутого золотого тельца. Если хотите знать, вся наша организация держится исключительно за счет моей спонсорской поддержки. Не будет ее — и все рухнет в одночасье. Например, финансирование организовано так, что только я знаю номера счетов, коды доступа и пароли в многочисленных банках. Это не считая тех защитных мер, которые предпринимают сами банки, чтобы исключить возможность для посторонних манипулировать моими капиталами… Но в одном вы правы: я действительно охотился не на вас лично, а на тот Дар, носителем которого вы, к вашему несчастью, стали… Но не для того, чтобы вы воскрешали меня после смерти, Хотя кому-нибудь другому на моем месте хотелось бы на это надеяться. Все мы, знаете ли, люди, а не каменные идолы с острова Пасхи, и никому не хочется умирать… Однако в моем случае речь идет совсем о другом. Он внезапно умолкает и тянется за сигаретой, которая лежит в специальной шкатулочке из сверкающего металла — по-моему, из чистого золота.

— Дело в том, милейший, — продолжает Дюпон, выпуская изо рта колечки ароматного дыма, — что по сравнению с вами — я невинный младенец. Это вы — самый страшный преступник, и это вас надо бы казнить, а не меня…

— Вот как? — решаю подбодрить его я. — И какие же преступления вы мне приписываете?

— Разумеется, убийства, — хладнокровно ответствует он, разглядывая свои холеные ногти. — На одной только Старой площади вы совершили не меньше сотни убийств… Нет-нет, вы убили не тех, кого вы возвращали к жизни. Вы убивали новорожденных, сударь, а что может быть гнуснее этого преступления?

Признаться, такой наглости я не ожидал.

Да он же псих, вдруг с отчетливой ясностью осознаю я. Было бы нелепо ожидать здравомыслия от человека, на чьей совести — тысячи жертв террора.

— Новорожденных? — переспрашиваю я. — Что вы имеете в виду?

— Собственно, я неточно выразился. — хмурится Дюпон. — Надо было сказать — душ, новорожденных душ, хотя это, в общем-то, одно и то же… Понимаете, вся прелесть конструкции мироздания заключается в том, что оно не имеет ни конца, ни начала. Вселенная бесконечна, помните? Причем как в пространственном, так и во временном измерении…

— Да-да, что-то я на эту тему уже читал, — не удерживаюсь от ехидства я, но Дюпон и ухом не ведет.

— А раз так, — продолжает он, покачиваясь в такт своим словам, как китайский болванчик, — то логично предположить, что каждый из составляющих ее элементов тоже бесконечен во времени. Звезды, планеты, атомы, человек — каждый из этих видов материи не исчезает бесследно. Он лишь преобразуется в другой элемент мироздания, и число этих преобразований тоже бесконечно. Если мы возьмем элемент, интересующий нас больше других, — я имею в виду человека, — то оказывается, что он не перестает существовать в момент смерти. Он тоже преобразуется, переходя на другой уровень существования. И там, на этом уровне, который находится за пределами нашей четырехмерной Вселенной, индивид начинает качественно новый этап своего бытия…

— И об этом мы тоже читали. Жизнь после смерти. Загробный мир. Переселение душ…

— А вы зря ерничаете, почтеннейший. Знаете, кто на меня работает не ради денег, а ради великих идеалов? Да те самые, кого вы, Воскресители, насильственно возвращали в этот мир!.. Кажется, вы их называете с подачи журналистов Слепыми Снайперами, не так ли? И знаете, почему они считают своими заклятыми врагами тех, кто их воскрешал? Потому что они успели познать иной, гораздо лучший мир, чем этот. А вы безжалостно выдернули их оттуда, не дав реализовать свои возможности. Это то же самое, что убить ребенка, сударь. Кстати говоря, каждое рождение ребенка здесь — это смерть личности там. Оба мира связаны между собой наподобие сообщающихся сосудов. Когда кто-то умирает здесь, то там появляется на свет — хотя этот оборот не подходит к тому миру — новая личность. И наоборот… К сожалению, так получилось, что этот мир, — он сделал широкий жест, обводя вокруг себя незримый круг, — является все-таки ведущим в тандеме миров. Именно он определяет общий баланс. Баланс перекошенный, потому что смертность в нем все еще уступает рождаемости. Несмотря на все наши усилия… Такое положение дел мешает постоянному приросту… скажем, населения, хотя этот термин применительно к тому миру тоже не годится… Тем более что человечество в последнее время вознамерилось всерьез победить смерть: успехи медицины, поточное воспроизводство людей с помощью искусственного зачатия и клонирования, нейтрализация различных смертоносных факторов способствовали тому, что темпы роста населения стали возрастать чуть ли не в геометрической прогрессии. Плюс ко всему это решение о всеобщем запрете оружия!.. Вот уже десять лет, как на планете больше нет войн — ни малых, ни великих, — и смертность населения сразу же значительно снизилась. В итоге, если в ближайшей перспективе науке удастся добиться если не практического бессмертия, то, по крайней мере, увеличения продолжительности жизни людей в несколько раз, это будет катастрофой для Иного Мира…

Он делает паузу, чтобы вновь дотронуться до блестящей рукоятки, которая явно действует на него подобно магниту, а сам следит за мной из-под белесых ресниц.

Я напускаю на себя непроницаемо тупой вид, типа: «Валяйте, профессор, порите и дальше свою чушь, а я вам все равно ни хрена не верю!»

— Надеюсь, теперь вы понимаете, что заставило меня перейти к более активным действиям, — продолжает Дюпон. — Этот мир тянет другую, более совершенную Вселенную на дно, как связка кирпичей, привязанная к ногам утопающего. Человечеству пора переместиться на другой уровень бытия, так сказать, «ан масс». А поскольку естественным путем это вряд ли произойдет, то кому-то надо было взять на себя эту горькую, страшную, но, увы, необходимую миссию…

— Разрешите один вопрос, Артур? — невинным тоном интересуюсь я. — На чем основаны ваши измышления?

— Напрасно иронизируете, милейший, — качает головой он. — Это не измышления, а информация об истинном положении дел…

— Ну, допустим… А доказательства?

— А какие доказательства тут могут быть? — пожимает плечами мой собеседник. — Тем более если вы придерживаетесь точки зрения материалистов о том, что критерием истинности является практика. Хотя в мире многое существует без практических доказательств, однако почему-то никто не сомневается в истинности этих вещей. Например, чем можно доказать, что внутри Земли содержится раскаленное до состояния плазмы ядро? Его кто-нибудь видел? Трогал своими руками? Брал образцы?.. Или вот, например, чем можно доказать, что отдельные люди способны воскрешать мертвецов?

— Ну, насчет ядра Земли я не знаю, это не мой профиль работы. А что касается воскрешений — то в этом легко убедиться опытным путем…

— Да? — удивляется Дюпон. — Что ж, вы мне напомнили об этом очень кстати. А то. может, вы и никакой не Воскреситель и вообще — не Сабуров, а его двойник, специально для меня изготовленный вашим дружком Слегиным?..

Он достает из кармана крошечный коммуникатор и что-то быстро говорит в него. Потом бросает взгляд на голографические часы, парящие в воздухе под потолком каюты, и вновь поворачивается ко мне:

— Лично мне никаких доказательств существования Иного Мира не требуется. И знаете, почему?..

— Наверное, вы уже там побывали, — предполагаю я. Дюпон вяло хлопает в ладоши:

— Браво, браво, господин экс-инвестигатор. Вы прогрессируете семимильными шагами, как научно-техническая революция на рубеже веков… Правильно, я сам побывал там. И не раз… Поэтому у меня была возможность убедиться в том, что речь не идет об остаточной активности отключившегося мозга или о галлюцинациях, сопутствующих клинической смерти, как это преподносят некоторые скептики. Правда, Воскреситель не всегда был у меня под рукой. Точнее, не у меня, а у моих помощников… Однажды моему телу пришлось чуть ли не неделю проваляться в холодильнике, как мороженой треске… Эй-эй, что это с вами, сударь?

Наверное, со стороны я выгляжу не ахти как. Выпученные глаза, обильно струящийся по лбу пот. Побелевшее лицо. В общем, налицо все симптомы человека, которого крепко прихватила большая или малая физиологическая потребность.

Однако в моем случае это совсем иное.

Кто-то поблизости только что переместился в тот самый «лучший мир», роль рекламного агента которого играл передо мной Дюпон.

Теперь ясно, какое распоряжение он отдал с помощью коммуникатора. Сейчас начнется та самая «проверка на вшивость», о которой я ему сам же и напомнил.

Интересно, кого он распорядился убить, если на корабле только он сам, охрана и экипаж? Хотя, если он не врал и все они — «возвращенцы», то любой из них должен с трепетом стремиться к возвращению на «более высокий уровень». В родные пенаты, так сказать…

Видимо, Дюпон действительно имел кое-какой опыт общения с Воскресителями, потому что до него быстро доходит, чем вызвано внезапное ухудшение моего самочувствия.

— Ну что ж, — с удовлетворением произносит он — Отрадно видеть, что вы правильно реагируете на свеженькие трупы… Остается лишь небольшая формальность.

Он снова подносит к губам коммуникатор и, судя по движениям губ, выговаривает всего одно или два слова.

— Н-не вяж-жется, — с трудом (зубы лязгают от дрожи, которая охватывает меня все больше и больше) произношу я.

— Что? — не понимает он. — Что вы сказали?

— Я бы п-поверил в-вам, — бормочу я, тщетно стараясь восстановить контроль над своей дикцией, — но есть… одна… нес-суразность…

— Ну-ну, я вас внимательно слушаю.

— 3-зачем пона…добилось в-везти меня с-сюда?.. Вы же… могли… уб-бить меня… прямо т-там… в с-столице…

Дюпон встает наконец из своего кресла-качалки и потягивается до отчетливого хруста в суставах.

— Проклятая бренная плоть, — сетует он. — Как же она мне осточертела со всеми ее недугами!.. Дело в том, мой друг, что, кроме вас, в мире еще существуют десятки суперреаниматоров! И из-за них я не могу выполнить свою миссию. Этот мир благодаря им — как гидра. На месте одной отрубленной головы тут же вырастает новая. Вот почему моя задача номер один заключается в том, чтобы сначала уничтожить таких, как вы. А уж потом настанет черед и всего остального человечества… Кстати говоря, этого осталось недолго ждать. Но на всякий случай нужно подстраховаться. Например, если когда-нибудь я попаду в лапы вашему дружку Слегину, то придется покончить с собой. Кроме того, мой возраст предполагает и непредвиденные случайности. Типа инфаркта или чего-нибудь в этом роде. Достаточно какому-нибудь тончайшему сосуду в моем мозге не выдержать — и выполнение великой задачи сорвется… Вы нужны мне для подстраховки, сударь. На самый крайний случай.

— А если… все-т-таки… я в-вас не ож-живлю? — интересуюсь я.

Наручники больно врезаются в запястья, реагируя на мою дрожь, но я почти не чувствую этой боли.

— Нет, вы уж лучше постарайтесь, — насмешливо советует мне Дюпон. — Ведь иначе человечество погибнет… Да-да, вы не ослышались. Я подстраховался вдвойне, господин Сабуров. Не буду посвящать вас в технические подробности, но поверьте: ваши современники не проживут и пяти лет, если я по каким-то причинам безвозвратно уйду в Иной Мир… И, кстати, гибель их будет долгой и мучительной.

Дверь каюты внезапно распахивается, и на пороге возникают двое громил. Они тащат на носилках нечто бесформенное, накрытое плотным черным пластиком.

Нутро мое словно переворачивается, и зуд в теле становится невыносимым.

— Спасибо, мальчики, — небрежно говорит громилам Дюпон. — Положите труп так, чтобы наш гость мог до него дотянуться. И приготовьтесь нейтрализовать этого субчика, когда он очухается…

Одного взгляда на тело мне достаточно, чтобы догадаться, кто это.

У мертвеца не хватает одной кисти руки, и окровавленный обрубок небрежно замотан какой-то грязной тряпкой.

Труп Чеклистова выглядит, прямо скажем, неважно — и не потому, что мертвец в принципе не может быть красавцем. Последние дни его жизни явно не были курортом. На всем теле — многочисленные следы пыток. Испещренные точками инъекций вены на руках. Впалые щеки и заросшее жесткой щетиной лицо. Такие трупы я видел, помнится, в старых кинохрониках о концлагерях времен Второй мировой войны.

Значит, эти сволочи устроили Сергею в трюме миниатюрный персональный концлагерь.

Что ж, вот тебе и дилемма, чудотворец. Сейчас ты его воскресишь и тем самым обречешь еще на одну смерть — на этот раз окончательную. Второго шанса вернуть его к жизни тебе наверняка не дадут.

А самое страшное — если окажется, что после воскрешения он станет совсем другим. Таким же, как его палачи. Хотя в свое время Слегин не стал Снайпером, даже дважды побывав на том свете. Может быть, из общего правила все-таки бывают исключения?

— Ну? — нетерпеливо говорит Дюпон. — Не стоит полагать, что у вас впереди вечность, сударь… Вам же не терпится прикоснуться к нему, верно?

Да пошел ты в задницу, прозорливец!

— Понятно, — констатирует он. — Вздумали затеять свою игру?

Бросает быстрый взгляд на своих подручных:

— Помогите нашему гостю, джентльмены. А то он, видите ли, стесняется творить чудеса при посторонних…

Что ж, значит, другого выхода нет. Прости меня, Серега, но в данной ситуации я бессилен.

Даже если бы я мог каким-то образом не воскрешать тебя, то мне все равно пришлось бы сделать это.

Иначе эти «джентльмены» свернут мне шею и не поморщатся. Нет, я не боюсь смерти. Отдавая себя в руки этих подонков, я был готов к тому, что меня убьют. Однако недавние откровения Дюпона стоят того, чтобы над ними подумать. И если этот маньяк действительно задумал хлопнуть дверью, уходя на тот свет, то неплохо было бы узнать, как именно он собирается эту идею реализовать.

Ведь что бы он там ни твердил, а мой мир и люди, которые в нем живут, мне дороги, и я обязан сделать все, чтобы уберечь их от беды.

Не дожидаясь, пока молодчики «помогут» мне, я перегибаюсь через подлокотник кресла и руками, скованными наручниками, дотрагиваюсь до еще теплой щеки Чеклистова.

РАЗРЯД! И сразу — мгновенное облегчение.

Получилось! Ну, спасибо тебе, Дар, не подвел…

По неподвижному телу у моих ног пробегает крупная дрожь, гораздо более интенсивная, чем та, что еще несколько секунд назад терзала меня.

Потом Сергей глубоко, до судорожного хрипа в легких, вдыхает и открывает глаза.

Глава 11. КРУШЕНИЕ

— Значит, вы решили уничтожить ни много ни мало, а все человечество? — спрашиваю я. — Так что ж вы тогда размениваетесь по мелочам? К чему все эти взрывы бомб, отравления газом в масштабах отдельного населенного пункта, снайперская стрельба по прохожим с крыш небоскребов? Не проще ли было бы взять и шарахнуть по Земле десятком ядерных ракет?

Дюпон с загадочным видом усмехается.

— Это не так просто, как вы думаете, сударь, — сообщает он. — Только в боевиках маньяки-безумцы одним движением руки устраивают Апокалипсис. А на практике реализовать эту задачу гораздо труднее, чем может показаться… Ракеты, например, были бы неэффективны по той причине, что подготовка к их запуску потребовала бы огромного количества специально обученного персонала и соответствующей техники, а чем больше людей задействовано в той или иной операции, тем больше вероятность преждевременной утечки информации… Поэтому приходится прибегать к другим способам и методам. Самый реальный способ уничтожить человечество — это заставить его самоуничтожиться. Именно этот способ применяли во все времена различные исторические личности. Взять хотя бы Карибский кризис. Наверняка за спиной Хрущева и Кеннеди стояли такие же, как я, представители Иного Мира, стремившиеся столкнуть две мировые державы в испепеляющем ядерном конфликте… Жаль, что тогда у них ничего не вышло. Потом, если помните, были Индия и Пакистан с их локальной ядерной войной — и кто-то, разжигавший эту локальную войну, наверняка прилагал все усилия, чтобы она переросла в мировую… Да, предшественников у меня было много. Но им не хватало того, что теперь есть у меня. — Он сжимает кулак и принимается поочередно загибать пальцы, ведя отсчет. — Во-первых, финансовых — а, следовательно, и материально-технических — средств. Во-вторых, наличия достаточно большого количества сторонников. И, в-третьих…

— Системного подхода, — подсказываю я.

— Вот именно. Любая задача требует прежде всего учета многих факторов, выделения среди них главных и второстепенных. И без анализа взаимодействия систем тут не обойтись…

— Значит, вам все-таки удалось решить эту задачу?

Осекшись на полуслове, он вперивает в меня немигающий взгляд.

— Разумеется, удалось.

— Так что же вы медлите?

— А куда спешить? — ухмыляется Дюпон. — Плюс-минус пять или десять лет ничего не решают… Особенность моего плана заключается в том, что его реализация займет достаточно долгое время. Конечно, человечество ничего не сможет противопоставить этому, но для стопроцентной надежности желательно, чтобы у него не осталось вообще никаких шансов на спасение. Шансов в виде ваших коллег по способности возвращать к жизни мертвецов… Да, в принципе, я не исключаю того, что в конечном счете на Земле выживут отдельные горстки людей. Но пройдет немало времени, прежде чем они сумеют размножиться вновь до критического количества. А вот с помощью таких, как вы, процесс может быть ускорен в тысячи раз… Помните, жил некогда в России такой псевдомыслитель по фамилии Федоров? Он наверняка знал о том, что Воскресители существуют. Потому-то и выдвинул свою безумную идею воскрешения всех людей, когда-либо живших на Земле… Кто-то из наших предшественников наверняка принял меры, чтобы вовремя заткнуть глотку этому душегубу. Впрочем, тогда его идеи казались людям бредом. А сейчас, если бы Воскресители легализовались и объединились, чтобы реализовать план Федорова на практике, это было бы вполне реальным… Во всяком случае, боюсь, что мой мир сильно пострадал бы в результате такой вакханалии…

Вот дьявол!.. Долго еще этот параноик будет ходить вокруг да около того, что меня интересует? Эх, жаль, что не я, а он сейчас хозяин положения! Будь он в подвале ОБЕЗа, где имеются специальные помещения для Допроса, он бы у нас со Слегиным заговорил как миленький!.. Даже если бы для этого пришлось вскрыть его череп и подключить к мозгу рецепторы электронных сканеров!.. Клянусь, я бы собственноручно сделал это — и пусть меня потом распнут на позорном столбе защитники прав человека! Бывают такие ситуации, когда наши представления о том, что можно и чего нельзя, не годятся.

Хотя странное дело: осознавая необходимость разузнать от этого подонка суть того, что он замыслил, я одновременно испытывал жгучее любопытство по поводу его рассказов о мире, куда, по словам Дюпона, переселялись души умерших. Вот уж поистине инвестигатор — не профессия, а диагноз!..

Именно этим любопытством и был продиктован мой следующий вопрос:

— Скажите, Артур, чем же так хорош мир, ради которого вы готовы покончить с человечеством? Там что — царит тот самый рай, о котором говорилось в библейских легендах? И каким образом все, кто туда попадает, превращаются в ангелов, даже если в земной жизни они были законченными негодяями? И в каком виде люди существуют там1 Как некие бестелесные абстракции? Но тогда какие у них могут быть цели и смысл существования?

Дюпон неожиданно хохочет.

Что ж, подождем, когда его припадок пройдет сам собой. Самый лучший способ обращения с психами — дождаться, когда они сами успокоятся.

— Подумать только! — наконец изрекает главарь Спирали, утирая выступившие от смеха слезы. — И вы туда же, многоуважаемый!.. Ну почему, когда речь заходит о так называемом «том свете», у людей возникают такие жалкие представления? Почему вы пытаетесь обязательно найти для потустороннего бытия аналоги из этого мира? Ангелы, райский сад, белокурые гурии, призрачные бесплотные существа… Как же убога ваша фантазия, смертные!

— Ну хорошо, вот и просветите меня, — прошу кротко я. — Если сможете…

Но он отрицательно качает головой: — А зачем? Вряд ли то, что я вам расскажу, вызовет вас слепую веру в то, что так оно и есть… К сожалению, люди по своей натуре — скептики. Пока сами не пощупают и не попробуют на зуб, они не поверят. «Не верь глазам своим»… «Чувства обманчивы»… «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать» — вот ваш принцип. Пусть же так и будет. У вас еще все впереди, Сабуров…

— По-вашему, выходит, что любой, кому посчастливилось заглянуть на тот свет, должен навсегда стать его ярым приверженцем. Однако мне известна масса примеров, когда воскрешенные просто-напросто ничего не помнят, как после крутой попойки… Как вы это объясняете? — Очень просто, — с готовностью отзывается Дюпон. — Одно из положений системологии касается адаптации системы как процесса ее взаимодействия с иными системами. В этом процессе неизбежны отклонения в ту или иную сторону, пока система не достигает оптимального уровня развития. Иными словами, это можно выразить и с помощью известного постулата: «не бывает правил без исключений».

— Какие же исключения? — возражаю я. — Статистика показывает, что среди «возвращенцев» как раз таки больше тех, кто ничего не помнит, чем таких, как вы и ваши боевики. В свое время доктор Моуди явно передергивал карты, утверждая обратное…

— Статистика ваша — дерьмо, сударь, — отмахивается Дюпон. — Дело в том, что она учитывает лишь общеизвестные случаи воскрешения. А сколько было таких, о которых никто никогда не узнал? Не все же «возвращенцы», если пользоваться вашей терминологией, оказывались наивными идиотами, чтобы пытаться убедить оголтелых скептиков!..

В ответ на это можно только пожать плечами. Что я и делаю. Потом оглядываюсь, но в поле зрения ничего интересного не наблюдается. Унылая водная гладь на все четыре стороны. Ни кораблей, ни даже паршивого островка для разнообразия. За время пребывания на корабле у меня все больше складывается впечатление, что мы находимся на какой-то другой планете, целиком покрытой водой.

Теперь понятно, почему спецслужбам ОБЕЗа не удавалось напасть на след главы «Спирали». Просто он постоянно перемещался по Мировому океану. Причем не на яхте, которая сразу привлекла бы к себе внимание, а на судне, замаскированном под сухогруз. А трюмы наверняка забиты не досками или зерном, а всякими смертоносными штучками.

Команды на судне немного — или людям просто-напросто запрещено показываться мне на глаза.

Тем не менее сегодня наша беседа с Дюпоном проходит в более непринужденной обстановке, чем в первый день. Мы сидим на кормовой палубе, где под плотным чехлом скрывается личный аэр мультимиллиардера. С неба светит яркое солнце, из чего следует, что океан, воды которого мы бесцельно утюжим, по крайней мере, — не Северный Ледовитый. И еще с уверенностью можно сказать, что мы находимся в северном полушарии. На ночь меня запирали в каюте с наглухо задраенным снаружи иллюминатором, так что определить свое местонахождение хотя бы по звездам было невозможно. Да и что толку, если б я даже знал точные координаты корабля? Телепат из меня никудышный, а бросать бутылку с запиской за борт, даже если бы у меня была такая возможность, принято только в приключенческих романах.

Остается, конечно, слабая надежда на то, что, рано или поздно, Дюпон и вся его компания настолько расслабятся, что дадут мне шанс завладеть оружием и перестрелять их всех к чертовой матери. Или хотя бы получить доступ к средствам связи, чтобы передать в эфир открытым текстом сообщение для Слегина…

Но пока что мои похитители расслабляться не собираются. Как и в первый день, ноги и руки мои надежно скованы наручниками, позволяющими делать лишь самые минимальные движения. А кроме того, у меня — постоянная персональная охрана в лице по-военному дисциплинированных молодых людей, вооруженных короткоствольными пистолетами-пулеметами.

Вот и сейчас метрах в пяти от нашего столика по палубе прогуливается вооруженный Снайпер, не сводя с меня глаз.

Его лицо мне смутно знакомо, но я никак не мог вспомнить, где и когда встречал его.

Лишь сейчас, когда наши взгляды вновь встречаются, я вздрагиваю, узнав этого парня.

Это было еще в Инске, где мы работали год назад со Слегиным. Именно там я обрел свой проклятый Дар. И именно там я в первый (и думая, что в последний) раз вернул к жизни продавца, погибшего от рук грабителей во время налета на его магазинчик. Кажется, его звали не то Виктор, не то Виталий…

Я пожалел тогда не его самого, а его беременную жену и малолетнюю дочку, которые совершенно некстати появились в магазинчике.

А теперь он сторожит меня, держа палец на спусковом крючке, и по лицу его видно, что он, не задумываясь, нажмет на курок, если в том возникнет необходимость.

Что же могло произойти всего за год? Каким образом судьба привела его на службу к безумцу, планирующему погубить все живое на Земле? И что сталось с его женой и дочерью, раз они не смогли удержать его от вступления в банду «воскрешенных»?

Или Дюпон все-таки говорил мне правду? Неужели действительно все обстоит именно так, как он мне поведал? Конечно, даже в этом случае я не собираюсь оправдывать те преступления, которые он и его подручные совершили и собираются совершить. Я могу только понять те мотивы, которыми они руководствовались.

Но в данном случае понять — не значит простить, хотя известное изречение утверждает обратное.

Предположим, что наш мир — действительно лишь придаток другого, более совершенного мира. Причем сыгравший свою историческую роль и теперь превратившийся в тормоз для дальнейшего развития цивилизации по экспоненциальной кривой. Наверное, с точки зрения тех, кто оказался в Ином Мире, единственным решением остается уничтожение нас, жалких смертных. Ан масс.

Но что делать всем нам — и тем, кто не ведает, что является камнем на шее для более совершенных существ, и тем, кто, подобно мне, осведомлен об этом? Покорно согласиться с приговором и, не сопротивляясь, дать палачам казнить всех нас до единого? Попытаться вступить в переговоры с теми, кто вынес нам страшный приговор, и с теми, кто взял на себя миссию по приведению его в исполнение? Устроить этакий торг по принципу: а давайте мы пообещаем вам, что не будем больше рожать детей, лечить больных и отказываться от самоубийственных факторов типа войн, наркотиков и загрязнения окружающей среды, а вы взамен оставите нас в покое? Глядишь, через несколько столетий проблема решится сама собой, потому что мы к тому времени успешно выродимся сами…

— Помните, как вы упрекали меня в человеконенавистничестве? — нарушает молчание Дюпон, словно читая мои мысли. — Конечно, у вас были на то все основания, потому что тогда вы еще не проникли в суть проблемы… Но поверьте, я — да и большинство моих ребят тоже — далек от того, чтобы ненавидеть людей. Мы ведь не дикари какие-нибудь, а цивилизованные, воспитанные люди… Просто обстоятельства складываются так, что приходится выбирать, кто будет жить: мы или вы. Вы же не испытываете ненависти к силам природы, хотя ежегодно в мире от тайфунов, наводнений и землетрясений гибнут тысячи людей, верно? Так за что же вы так ненавидите нас, сударь? Ведь мы — всего лишь функции, посредством которых система мироздания корректирует самое себя, добиваясь оптимальной адаптации к окружающей среде. И, кстати говоря, всякая функция — бессмертна…

Я откидываюсь на спинку белоснежного кресла.

— Ах, функции? — переспрашиваю я. — То есть как бы стихийные бедствия, да?.. Вы забываете, Артур, что, в отличие от цунами и лесных пожаров, вы наделены способностью мыслить и принимать решения. А также сопереживать и жалеть… Даже некоторые животные способны проявлять терпимость к слабым сородичам. А вы скатились на самый низший уровень, где царствует первобытный принцип: убивай, или убьют тебя! И все ваши умные рассуждения о системах и адаптации служат лишь в качестве снотворного для совести!.. Я не знаю, какие чувства вы питаете к нам, вашим потенциальным жертвам, но лично я не собираюсь возлюбить и простить вас!.. И не надейтесь, я никогда не стану вашим сообщником!..

Лицо Дюпона на глазах каменеет. Рука его непроизвольно дергается к карману шикарного белоснежного пиджака, оттянутому тяжестью «люгера», но, помедлив, возвращается на место. — Что ж, — с притворным сожалением вздыхает Дюпон. — Мне искренне жаль, что вы оказались упрямым слепым, не желающим прозреть. Ладно, пусть ваши убеждения остаются при вас… В конце концов, я не предвыборный агитатор и не миссионер, обращающий туземцев в святую веру. С этого момента… Коммуникатор, лежащий перед моим собеседником на столике, вдруг издает отчаянное, какое-то заячье верещание. — Слушаю, — говорит Дюпон, поднеся аппарат к уху. И внезапно меняется в лице.

Вскакивает на ноги. Так, что легкое плетеное кресло переворачивается и отлетает к ограждению борта.

— Виталий! — кричит он охраннику. — Уходим в трюм! Помоги этому иисусику, да побыстрее!..

Что-то явно случилось. Неужели Слегину все-таки удалось напасть на мой след?

Парень с автоматом, не церемонясь, вытаскивает меня за шиворот из кресла и волочет в направлении трапа, ведущего в недра судна.

Теперь или никогда!..

Изловчившись, я бодаю своего конвоира затылком в нос и одновременно наношу ему удар каблуком — насколько мне позволяют ножные кандалы — в кость голени. Хватка Виталия ощутимо ослабевает, и я успеваю еще двинуть ему локтем под ребра, но Дюпон не дает мне развить успех. Он бьет меня рукояткой пистолета в челюсть, и я не успеваю увернуться от удара. В голове моей словно взрывается белый шар боли, и, потеряв равновесие, я рушусь навзничь на палубу.

— Вставай, — хрипло приказывает мне Дюпон, передергивая затвор. — Вставай, если не хочешь навек расстаться со своим миром…

Но я не тороплюсь выполнить его приказание. Над головой Дюпона я вижу почти отвесно пикирующий на судно джампер без опознавательных знаков, но явно не мирного назначения.

Булат все-таки нашел нас!

Эта мысль наполняет меня удовлетворением.

— Нет, — говорю я своему врагу, превозмогая боль в голове. — Не встану… Ты все равно опоздал, гад!

Дюпон в отчаянии оглядывается, и по его лицу проносится тень от джампера, замедляющего скорость падения, чтобы повиснуть над палубой.

В его открытом люке копошатся фигуры в боевых комбинезонах, готовясь к высадке, и тут с неба звучит громовой голос:

— Всем оставаться на местах! Работает Раскрутка! Не двигаться!.. Повторяю: всем бросить оружие и лечь лицом вниз, руки за голову!

Голос принадлежит Слегину, и я с облегчением вздыхаю. Мне даже кажется, что боль в голове утихла.

Кто-то совсем рядом открывает по джамперу огонь длинными очередями, и я не сразу догадываюсь, что это стреляет Виталий.

Напрасно ты это делаешь, парень, ох напрасно. Да будет тебе известно: Слегин почему-то не любит, когда в него стреляют.

Я оказываюсь прав: стрельба рядом со мной вдруг прекращается, и через секунду на палубу грохается что-то тяжелое. Поворачиваю голову: парень застыл в неудобной скорченной позе, и его грудь, как подушечка для иголок, утыкана капсулами парализатора.

Ну вот, видишь, я же тебя предупреждал…

В небе раздается высокий свист, похожий на звук авиатурбины на высоких оборотах, и, откуда ни возьмись, еще несколько джамперов берут судно в кольцо.

Внезапно я вижу, как Дюпон подносит к губам коммуникатор и что-то отрывисто произносит. Лицо его абсолютно ничего не выражает, но каким-то шестым чувством я догадываюсь, какой приказ он отдает своим бандитам.

Перекатываюсь по накаленной солнцем палубе, чтобы попытаться сбить Дюпона с ног, хотя осознаю, что уже поздно, и в этот момент непонятная исполинская сила отрывает меня от палубы и стремительно бросает в безоблачное, внезапно ставшее огненно-раскаленным небо.