Последний воин

Глава 24, в которой Пашка выздоравливает, понимает и вспоминает

Пашка долго болел. До середины лета.

Димка — «тот из младших, который старше» — нашёл Пашку вечером, когда дома забеспокоились. Хотя и не сильно, но уже. Но Димка знал, где у чокнутого старшего братца «нычка».

Там он и оказался.

Пашка полулежал около коряги, на которой обычно гордо восседал, созерцая окрестности. Полулежал, выпрямив по коряге руку и положив щёку на плечо. Сперва Димка думал, что старший брат спит. Когда же не смог его разбудить и обнаружил, что лоб у Пашки похож на раскалённую печку, поднял шум…

У старшего была температура почти сорок один градус.

После этого Пашка и проболел почти месяц. Сперва дома, потом — в больнице (недолго, там сказали, что «ничего серьёзного» — просто потому, что не могли понять, что же происходит с мальчишкой, который то вроде бы приходил в себя, но начинал нести какую-то чушь, даже на иностранных языках, то глухо вырубался и зверски температурил), и снова дома… Лекарствами его немедленно рвало, и родители были в ужасе, ожидая, что мальчишка просто умрёт… пока в один прекрасный день не обнаружили его спозаранку сидящим на крыльце и хмуро слушающим плеер.

Что с ним было в этот месяц, Пашка не помнил совершенно, что случилось в тот день, когда ушёл из дома, не помнил тоже. В обоих случаях он не врал, и весь дом облегчённо вздохнул, да и позабыл эту историю. Выздоровел мальчишка — и отлично, что ещё надо?!

Правда, через два дня после того, как Пашка вернулся к нормальной жизни, Димка застал его за очень странным занятием. Голый по пояс, Пашка вертелся перед зеркалом, вделанным в дверцу шкафа. При этом бормотал: «Здесь… и тут… и тут тоже должно быть…» Когда Димка поинтересовался не без ехидства, что брат делает, то огрёб с размаху по шее — так сильно и точно, что у него резко перехватило дыхание. Димка завалился на диван и от дальнейших вопросов решил воздержаться.

Но этим странности в общем-то исчерпывались.

Августовский день был тихий и жаркий.

Пашка шагал по тамбовской улице, щурился на солнце и раздумывал о мороженом. Когда выбор слишком большой, то он становится сложным до офигения. У человека глаза всегда больше желудка.

Чтобы избавиться от жары и подумать спокойно, мальчишка наугад свернул (Тамбов он знал так себе) в какую-то арку. И буквально вписался в троих парней, которые там курили.

— Э, ты чего?!

— Ну, куда прёшь?!

Акцент и внешний вид лучше всякого паспорта сообщали любому, что тут расслабляются моршанским табачком трое молодых представителей «угнетённой турками курдской диаспоры», процветающей на Тамбовщине уже много лет. В самом деле, не бороться же с турками на родине, там и убить могут…

— Извините, — сказал Пашка, стараясь их обойти.

Не тут-то было. Оскорблённая гордая кровь вскипела в жилах, и нахального (и одинокого, что немаловажно) русского мальчишку придержали за плечо.

— Э, стой, куда пошёл?

— Я извинился, — тихо сказал Пашка. — Что ещё?

И повернулся к державшему его…

…Секунды курду хватило, чтобы понять: сейчас он будет убит. Сначала он, потом — его приятели. Не избиты, нет — убиты. Все трое. Через миг — он, через другой — двое других. Даже если они успеют побежать — это ничего не изменит.

— Нет, ничего… — поспешно сказал он, отпуская джинсу. — Это я так. Иди, брат, конечно.

— Как ты меня назвал, скот? — тихо спросил Пашка.

Все трое попятились. Повернулись. Побежали из-под арки…

…Дворик вывел на центральный рынок. Пашка долго шарахался среди лотков — злой и недовольный тем, что не состоялась драка. Мороженого уже не хотелось. Для успокоения он плотно домотался до торговца-азербайджанца, требуя у него указать, где выращены дыни — в Умбаре или в Гондоре? Азербайджанец долго терпел, потом сказал: «В Мордорэ, э?!» — и Пашка засмеялся, поднял руки в шутливом жесте сдачи. Азербайджанец засмеялся тоже и добавил: «Эслы дини нужыны — пакупай, да, а кыныжкы нужны — туда иди, да?!» — и махнул рукой.

Вообще-то Пашка не собирался покупать никакие книги. Но эта мысль его неожиданно увлекла — он двинулся в указанном направлении.

Времена, когда в Тамбове массово торговали книгами с улицы, давно прошли. Сначала торговцев вытеснили с центральной площади на рынок, а там — в дальний угол. А потом и вовсе они отступили под натиском многочисленных супербукмаркетов, в которых Пашка почти никогда ничего не покупал — слишком большой выбор, слишком много мусора. Но кое-кто ещё торговал — так, потому, что не мог бросить этого занятия.

Пашка всё-таки купил мороженого, шёл вдоль рядов, лизал верхушку рожка и…

— Сколько стоит эта?

Седой длинноволосый старик-полубомж в потёртой серой куртке — бесформенной и мятой — с длинной клочковатой бородой, поднял на подростка с мороженым глаза в красных прожилках. Отставил ополовиненную бутылку пива.

— Полтинник, — сказал он хрипло.

— Покупаю. — Гарав отложил потёртую книгу с надписью «Мир Толкиена. Энциклопедия» на когда-то глянцевой обложке и полез в сумку на бедре.

…Она началась, когда Пашка устроился с ногами на диване и хотел приступить к изучению книги — а телевизором пощёлкал так, для проформы…

…Это была обычная, в общем-то, передача по каналу «Культура». Про какие-то древности, фальсификации, клады, находки… Вообще-то Пашка любил смотреть такие, потому и включил. Но сейчас — просто таращился в экран, не в силах заставить себя следить за действием.

— …временами подделки просто поражают своей детской наивностью, — говорил тем временем почтенный учёный муж, с иронией поглядывая на ведущего. — Это связано ещё и с доступностью информации широкой публике — каждый, нахватавшийся определённых — не знаний, нет! — сведений, считает, что может — в благих целях, разумеется — в той или иной степени фальсифицировать историю. Вот, например, — он вынул из папки перед собой металлическую пластину, — эта гравюра якобы найдена археологами-энтузиастами на Гебридских островах чуть ли не в слоях, соответствующих ста тысячам лет до нашей эры! — Учёный позволил себе снисходительно посмеяться.

— А что тут не так? — радостно-тупо уточнил ведущий.

Учёный вздохнул:

— Ну хотя бы просто то, что в те времена не умели обрабатывать металлы. Гравюра на золоте. Это первое. Второе — стиль изображения; такого мастерства человечество достигло веку к шестнадцатому, никак не ранее. А самое главное — в те времена современного человека не существовало как вида. Ну нелепость, откровенная нелепость, мало того, что наивно сделанная, ещё и наивно поданная…

— А что там изображено, — снова оживился ведущий, — думаю, нашим зрителям было бы всё-таки интересно, так сказать, познакомиться…

— Да ничего особенного, жанровая сценка, — учёный повернул пластину, — юноша и девушка у очага. Ещё одна нелепость, незнание истории костюма — тут смесь костюмов нескольких эпох и народов…

Пашка встал.

Камера дала «наезд».

И во весь экран мальчишка увидел вычеканенные на золоте линии. Сначала — просто линии. Но потом голова перестала кружиться — и штрихи сложились в картину.

Очаг. Огонь. Жарящаяся тушка какого-то животного.

Смеющаяся девушка — руки под передником.

Смеющийся парнишка с мечом на поясе и поднятой рукой — опирается на стену.

Парнишка с мастерски-чётко нарисованным лицом оруженосца Гарава.

Не сводя глаз с экрана, Пашка схватил книгу, лежавшую на столе, — он так и не открыл её с момента, когда вернулся домой.

За окнами резко стемнело, порыв ветра согнул деревья — и хлынул дождь…

… — Под натиском Ангмара… — читал Пашка, — …пали два из трёх дунаданских владений: Рудаур… — Пашка сглотнул, — …около 1400 года Третьей эпохи, а Кардолан — в 1409 году. — Он отложил книгу и повторил: — В 1409 году. Они все погибли?!

Он уронил книгу на пол, отбросил ногой, как опасного живого зверя — с ненавистью, почти смешной для стороннего наблюдателя.

Зачем ОН так написал?!

Или… не написал — всего лишь записал?

Был этот мир или нет?! Может быть, это всего лишь сон — сон туманного и тихого летнего утра?! Или болезненный бред?! Да, можно сказать себе так и убедить себя в этом… но как же быть с памятью?

Мальчишка отчаянно стиснул кулаками виски.

Тонкое лицо Эйнора — чёрные волосы, грустная улыбка, жест, которым он берётся за рукоять Бара. Глаза, в которых печаль, гордость и знание.

Фередир — его громкий смех, беспечные жесты, порывистая обидчивость и безоглядная отвага.

Их нет?!

Или… их не было?! Но он же помнит их, они были — и значит, их… нет?! Он ушёл сюда, а они — они погибли в последних сражениях, погибли, уже, наверное, понимая: крушение всего, во что они верили — неизбежно…

МЭЛЕТ.

Пашка вспомнил её.

Ясно. Отчётливо. Мучительно.

И поднялся на ноги. Пошатнулся. Добрёл до двери. Ударился в неё плечом, тяжело застонал, скребнул крашеное дерево пальцами, жалея, что у него не когти…

Рывком распахнув дверь, Пашка широко открытым ртом глотнул ветер.

Резкий порыв растрепал ему волосы и заставил прикрыть глаза.

И понёсся дальше, сорвав с шевельнувшихся губ мальчишки:

— Мэлет, прощай…