Последние дни. Том 1

Глава 1

В коридоре около туалетов надрывался телефон-автомат, но молодая женщина, только что поднявшаяся с места в обитой оранжевой клеенкой кабинке, немного постояла в явном недоумении, посмотрела, моргая, по сторонам и снова села, потуже натянув на плечи джинсовую курточку.

Официант у стойки с любопытством поглядывал на нее. Она сидела перед окном, выходившим на восток, но, хотя небо за стеклом уже начало окрашиваться холодной голубизной, желтого света ламп, сиявших под потолком, вполне хватало, чтобы разглядеть часть ее лица, полускрытого растрепавшимися волосами. Официант подумал, что она выглядит встревоженной, и еще – с чего вдруг она решила, что звонок телефона-автомата может относиться к ней?

Места у стойки, где в этот час обычно потягивали кофе с полдюжины завсегдатаев из местных, пустовали – но ведь местные вполне могли проспать первый день нового года и вновь объявиться здесь завтра с самого рассвета. Нынче утром посетители были представлены скандальными семействами, предпочитавшими сидеть в кабинках, – они ехали на каникулы по Сан-Диего-фривей и заглянули сюда, привлеченные светящимися рекламными щитами вдоль дороги от лагуны Батикитос на севере до лагуны Сан-Элихо на юге.

Женщина в кабинке у восточного окна несомненно сама была когда-то официанткой – когда он принимал заказ, она говорила быстро и четко, указала все подробности, не дожидаясь его вопросов, и села так, чтобы не видеть перед собой кухню. И она определенно была голодна: заказала не только яичницу, но еще и яйца-пашот с беконом, и жареную картошку, и кофе, и апельсиновый сок, и сок «V8»[5].

А теперь она подожгла что-то на своем столе…

Официант с грохотом поставил ее заказ на стойку и поспешил по ковру к ее кабинке, но еще с полпути увидел, что лежавшая на столе книжка в мягкой обложке не горит, а лишь слегка дымится, и, прежде чем он успел подойти, женщина раскрыла книжку и плеснула воды из стакана на… недокуренную сигарету, подпалившую страницы!

Телефон-автомат продолжал звонить, но лампы над головой на мгновение померкли, и официантка, сидевшая возле кассового аппарата, чуть слышно выругалась и хлопнула машинку по боку, поэтому никто больше не заметил задымившейся было книжки. Блондинка, уже захлопнувшая свое промокшее чтиво, покраснела и посмотрела на него с просительной улыбкой (ей, наверно, еще не было тридцати лет), и он ответил, сдержанно улыбнувшись.

– Еще вчера это было бы легально, – сочувственно сказал он и, увидев ее смущение, добавил: – Еще семь часов тому назад на столах стояли пепельницы, и никому не приходилось прятать сигареты.

Она кивнула, отодвинула от себя книгу и нахмурилась, как будто в глаза не видела этого предмета, пока он не задымился.

– Совершенно верно, – сказала она. – По всей Калифорнии после полуночи запретили курить в ресторанах. – Она посмотрела мимо него со снисходительным видом, дескать, «не будем больше говорить о пустяках». – Где у вас телефон?

– Э-э… – Он махнул рукой в ту сторону, где надрывался телефон-автомат. – Сами слышите. Но ваш завтрак уже готов, так что имеет смысл подождать.

Она неловко выбралась из кабинки, пошатнулась и, утвердившись на ногах, сказала:

– Я заказывала только кофе.

Официант проводил ее взглядом. Левая нога у нее не гнулась, и он с тревогой подумал, что темное влажное пятно на бедре, обтянутом джинсами, не что иное, как свежая кровь.

Она сняла трубку, не дожидаясь окончания звонка.

– Алло! – И снова свет в ресторане на мгновение притух, а лицо женщины посуровело. Более жестким, ровным голосом, чем прежде, она сказала: – Сьюзен, разве мы с вами знакомы? Конечно, я скажу ему. А теперь не сочтите меня невежливой, но мне нужно сделать несколько звонков…

Она повесила трубку, извлекла из кармана куртки горсть какого-то мусора, высыпала его на полочку рядом с телефоном, отыскала среди книжечек, спичек, саморезов для гипсокартона, клочков бумаги и крошек зеленой штукатурки четвертак, сунула его в щель и набрала местный номер.

Простояв секунд десять с прижатой к уху трубкой, она заговорила своим новым, жестким голосом:

– Привет. Это Летающая монахиня? – Она рассмеялась. – А то! Знаете, Сьюзен просила передать, что все еще любит вас. Но я звоню не поэтому. Я собираюсь заполучить «Фламинго»; вы же понимаете, о чем я, да? – Она терпеливо выслушала ответ, перебирая пальцами свободной руки кусочки штукатурки, выкрашенной зеленой краской. – Части четок часто чудом… в… черной чаше… что? Хранятся. Неплохая аллитерация, а? Я, собственно, что хочу сказать, сынок: не надейся, что все порушено. Кусок я сохранила, и тебе кранты. Нынче утром не трать время на статьи с первой полосы, а переходи сразу к комиксам и кроссвордам. – Повесив трубку, она облизала губы, поморщилась, будто съела что-то тухлое, решительно направилась к дамской комнате и толкнула дверь.

Ступив на кафельный пол, она вынула из другого кармана пузырек листерина и, остановившись перед умывальником, отвинтила крышку, набрала жидкости в рот, пополоскала, глядя не в зеркало, а на хромированную поверхность крана, сплюнула и скорчила гримасу.

Потом закрыла пузырек и поспешно вернулась к столу.

Небо за окном уже настолько просветлело, что на стол легли тени от стоявших там исходивших паром тарелок, стаканов и чашек, и, пробравшись в кабинку, женщина хмуро посмотрела на обильный завтрак. Из открытой сумки она вынула официантский блокнотик для заказов и еще один флакон для полоскания рта, побольше, и на протяжении получаса, пока ела, непрерывно листала исписанные странички, хмуро разглядывая их и то и дело отвлекаясь, чтобы сделать глоток листерина. Яичницу она ела, держа вилку в левой руке, но когда перешла к яйцам-пашот, переложила ее в правую. Кассовый аппарат, стоявший у противоположной стены, то и дело барахлил, приводя кассиршу в отчаяние.

Когда первые лучи солнца, выглянувшего из-за гор Вальесито, добрались до пастельных рисунков, висевших на противоположной стене, блондинка подняла правую руку, показала кулак новому дню, а затем убрала блокнот и жидкость для полоскания и вышла из кабинки, оставив двадцатидолларовую купюру на столе рядом с влажной и слегка обгоревшей книгой Иена Флеминга «На тайной службе ее величества».

Официант был католиком и уловил фразу, которую она пробормотала, поравнявшись с ним: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Потом она резко толкнула входную дверь и вышла на улицу, где было холодно, несмотря на яркое солнце.

Он смотрел в окно, как она дохромала по изрезанной длинными утренними тенями стоянке до маленькой белой «Тойоты», а потом вздохнул и отправил уборщика с тряпкой и моющим средством в кабинку, где она сидела, так как был уверен, что она измазала обивку кровью. «Там, где сидела эта тощая обжора», – сказал он уборщику.

Она проехала по Лейкадия-бульвар на запад мимо старых бунгало, прятавшихся за пиниями и инжировыми деревьями, от новой приподнятой мостовой, потом пересекла железнодорожные пути и свернула направо, на широкую улицу, на разделительной полосе которой росли большие старые эвкалипты; миновав несколько кварталов с темными еще витринами магазинов, где продавались доски для серфинга и винтажная одежда, она еще раз свернула, теперь налево, в одну из улочек, взбиравшихся на горку, по другую сторону которой лежало море. Рокот мотора ее машины отдавался эхом от заборов и ворот закрытых гаражей.

Участок на обращенной к морю стороне Нептун-авеню закрывала длинная стена из дикого камня, из-за которой выглядывали кроны перечных деревьев. Около въезда на частную подъездную дорожку, возле мощной сосны, оплетенной оранжевой рудбекией, женщина съехала на гравийную обочину и заглушила мотор. Ранним утром улица была пуста, если не считать пары густо покрытых росой автомобилей, припаркованных по сторонам дороги, и совершенно безмолвна – здесь не пела ни одна птица, и даже шум прибоя у подножия обрыва воспринимался как медленная, почти инфразвуковая пульсация.

Она вылезла из машины с застывшей на лице злой ухмылкой и, выпрямившись, принялась расстегивать ремень джинсов, шепча себе под нос: «Не волнуйся, девочка, это лишь нога, только и всего! Нога – это же просто предупреждение, да и вообще, он сам однажды ранил себя в ногу только лишь для того, чтобы получить повод для разговора с какой-то леди, – да-да, взял и выстрелил себе в ногу этим самым гарпуном. Так что ему не привыкать, уверяю тебя». Она расстегнула «молнию» на ширинке и спустила до щиколоток джинсы, явив миру белые трусики с вышитой спереди красной надписью «ВОСКРЕСЕНЬЕ», а заодно и выкрашенный в зеленый свет двухфутовый трезубец, примотанный клейкой лентой к колену и бедру.

Три острия короткого алюминиевого гарпуна не имели зубцов, а на древке толщиной с карандаш были вырезаны три диагональные канавки. Там, где острия упирались в загорелую кожу и оставили неглубокие порезы, обильно выступила кровь, и она не сдержала вздоха облегчения, когда размотала скотч и сняла с тела гарпун. Прижав его локтем к боку, она снова намотала скотч на бедро, чтобы прикрыть порезы, натянула джинсы и застегнула ремень.

После этого она воткнула гарпун в землю, достала с заднего сиденья аккумуляторный шуруповерт «Макита» и кусок белой фанеры размером ярд на ярд с надписью, сделанной черными пластмассовыми буквами-наклейками; инструмент резко и коротко зажужжал, и на стволе сосны появилась табличка, гласившая:

Она немного постояла на покрытом росой гравии, держа в руке «Макиту», продолжавшую бестолково сверлить утренний воздух своим зудящим шумом, и глядя на табличку с тупым недоумением. Ее пальцы разжались, машинка упала на гравий и, наконец, затихла.

Женщина вяло подошла к торчавшему из земли гарпуну, выдернула его и, обогнув сосну, направилась по немощеной подъездной дорожке прочь от улицы.

Через пятнадцать минут в двухстах пятидесяти милях к юго-востоку землетрясение пошатнуло глубоко впившуюся корнями в землю громадину плотины Гувера (сорок пять миллионов фунтов стальной арматуры и четыре миллиона кубических ярдов бетона, которые уже шестьдесят лет перегораживают Блэк-Каньон в южной оконечности озера Мид); инженеры утренней смены, находившиеся в машинных залах внизу плотины, решили, что по шоссе, идущему по плотине, проехал какой-то сверхтяжелый автомобиль или что одна из гигантских турбин сломалась, не выдержав напора воды, мчащейся по громадным водоводам, вмурованным в гору с аризонской стороны. Отпускники, почивавшие в плавучих домах, проснулись в своих кроватях, а в близлежащем городе Боулдере более двухсот человек в панике позвонили в полицию.

На Голливудском бульваре вышедшие с рассветом или еще не ушедшие проститутки и наркодилеры хватались за стены и паркоматы, чтобы не упасть, когда тротуары, и без того просевшие из-за ошибок при прокладке туннелей метро, внезапно опустились еще на полтора дюйма.

На противоположной стороне автострады от Колмы, серого городка-некрополя на полуострове Сан-Матео, куда переместили все захоронения из близлежащего Сан-Франциско, беременная женщина, завернувшаяся в простыню и выкрикивавшая бессмысленные стихи по-французски, выбежала на проезжую часть 280-го шоссе.

В районе Оушен-Бич, на западном побережье Сан-Франциско, внезапно налетевшая буря взбудоражила прибой, развела волнение с самых неожиданных углов и поломала длинные чистые линии волн. Несколько серферов, выбравшихся за границу прибоя, чтобы покататься в устрашающих зимних волнах, сдались и принялись изо всех сил грести обратно, торопясь выбраться на берег, а встревоженные, но очень старавшиеся казаться невозмутимыми люди, которые толпились возле минивэнов и пикапов на автостоянке Слот-бульвар, махали руками и уверяли друг друга: они не полезли в воду только потому, что предвидели возможное изменение погоды к худшему.

В то утро такие же шквалы ломали и выворачивали с корнем деревья и в Юрике, на севере, и в Сан-Диего, на юге.

И в спальне захудалого многоквартирного дома в Лонг-Бич, на юге Лос-Анджелеса, вскинулся, проснувшись, четырнадцатилетний подросток – вырвался из сна, в котором женщина отчаянно бежала через виноградник между рядами лоз, стискивая в руках оплетенный плющом посох, на конце которого каким-то образом держалась окровавленная сосновая шишка.

Кути Хуми Салливан, потрясенный видением, сел в кровати и спустил ноги на деревянный пол. Его сердце все еще отчаянно колотилось, и левая рука онемела, хотя часовой ремешок на ней был затянут нетуго.

Он посмотрел в окно, сквозь жавшиеся к стеклу ветки лантаны; рожковые деревья и укрытый чехлом вэн отбрасывали длинные тени на растрескавшийся асфальт, было слышно, как в кронах деревьев кричат дикие попугаи. Наверно, еще не было даже семи – он определенно проснулся первым из всех обитателей квартиры, – но теплый воздух был уже густо насыщен запахом подгоревшего кофе.

– Зовите меня Витамин, – прошептал он, пародируя «Моби Дика», и зябко передернул плечами. Этой зимой он не мазал грязью ножки своей кровати и вчера за обедом съел несколько ломтей деликатесного ростбифа по-лондонски (ему даже позволили выпить бокал шампанского в полночь!), но все же он снова и совершенно явственно ощутил, что почти способен видеть все западное побережье Америки в какой-то недоступной зрению спектральной частоте (как будто его глаза смотрели и под землю, и в небо) и слышать биение сердец, всхлипы, тайные встречи и предательства через едва уловимую вибрацию пальм, ограничивавших обочины автострад, и горного шалфея, и сорняков с городских пустырей. А в глубине, под сознательным уровнем разума, он будто бы еле-еле, словно из дали, не измеряемой никакой мерой естественного пространства, слышал выкрики, и рыдания, и смех сущностей, не являвшихся частями его собственного существа. Ему уже доводилось испытывать подобное ощущение полного знания, но обычно это случалось в глубоком сне или в зыбком состоянии между бодрствованием и сном, однако сейчас он определенно не спал.

Он поднялся и быстро, но тщательно оделся – кроссовки «Рибок», удобные джинсы, свободная фланелевая рубашка поверх повязки, обхватывающей нижние ребра, – и застегнул ремень лишь после того, как убедился, что перекрутил его лентой Мебиуса.

Моргая спросонок, он позволил взгляду обежать комнату – трехсоткратный телескоп «Таско», стоявший в углу, черно-белый фотопортрет Томаса Эдисона в рамке на стене, папки для коллекции монет, письменный стол, на котором валялась небрежно брошенная одежда и, поверх нее, однополозные роликовые коньки.

Он удивленно дернулся, и в следующий миг где-то за окном, во дворе, женский голос скорбно воскликнул:

– Вот же черт!

– Часики пошли по времени бара, друзья, – будто невольно прошептал Кути и, открыв дверь спальни, вышел в коридор, который вел к кухне и гостиной.

По пути он услышал движение в спальне своих приемных родителей, но решил сначала узнать, что случилось, и лишь потом говорить с ними. Он поспешил ко входной двери, снял цепочку, в звенья которой были продеты перья, и отодвинул засов.

Когда Кути переступил порог и прикрыл за собой дверь, хозяйка дома только-только вышла из-за угла – со двора, где находилась автостоянка для жильцов; по ее смуглому лицу катились слезы.

– О, Кути! – воскликнула она. – Все чудища умерли!

«Они умерли давным-давно», – подумал Кути, но сразу понял, что имела в виду хозяйка. Утренний воздух обжигал холодом его курчавые, влажные от пота волосы, но в ветре все еще ощущался ночной запах жасмина, и подросток чувствовал, что готов разрешить этот кризис.

– Джоанна, покажите мне, что случилось, – мягким тоном сказал он.

– Это там, возле мусорных баков и машины Пита. – Она тяжелым шагом двинулась обратно, туда, откуда пришла; халат развевался на ходу, открывая обтянутые лосинами икры. – Я вечером дала им нового гравия, – говорила она через плечо, – они не могли им отравиться?

Кути вспомнил свой сон о женщине, бегущей через виноградник с окровавленным посохом, обвитым плющом, и, свернув вслед за Джоанной на залитую косыми лучами восходящего солнца автостоянку, сказал ей в спину:

– То, что убило их, никак не связано с тем, что здесь происходит.

По пятам за ней он приплелся на стоянку, похожую на шахматную доску из неровных квадратов асфальта и бетона, и, обойдя сзади накрытый тентом вэн, остановился рядом с домохозяйкой.

Чудища, как она их всегда называла, определенно были мертвы. Три тела распростерлись на мостовой и ледяной травке, далеко высунув узловатые старые руки из грязных манжет рубашек, отороченных засаленной бахромой, раззявив рты, окруженные седыми посмертными бородами и бакенбардами; их глаза тупо пялились в небо сквозь подобранные на помойках очки.

Кути тряхнул головой и неловко разодрал все еще непослушными пальцами курчавые волосы.

– Ужасно, – сказал он. – И что же нам с ними делать?

Джоанна шмыгнула носом.

– Их нужно похоронить, да?

– Джоанна, эти люди умерли давным-давно, – ответил Кути, – и это вовсе не их тела. Это вообще ничьи тела. Да коронер с ума свихнется, если они попадут к нему. Там и внутренних органов, в общем-то, нет, как у морского слизня… И я всегда думал, что скелеты у них устроены очень произвольно – глядя на то, как они ходят. Ходили. Сомневаюсь, что у них есть узоры на пальцах.

Джоанна снова вздохнула:

– Хорошо, что я успела на Рождество угостить их стеклянными конфетами.

– Им понравилось угощение, – рассеянно сказал Кути. Покойный муж Джоанны (пусть они и не состояли в браке официально) имел обыкновение подкармливать этих несуразных существ, и последние годы Джоанна, в память о нем, покупала для них декоративные стеклянные конфетки и тому подобное. Они не были способны потреблять органическую пищу, потому что она попросту гнила бы в их декоративных желудках, но им как будто бы нравилось есть то, что походило на пищу.

– Господи помилуй, – прозвучал мужской голос за спиной Кути, а женский продолжил: – От чего же они могли умереть?

Кути обернулся к своим приемным родителям:

– С добрым утром. Я рассчитывал, что успею прикрыть их брезентом, прежде чем вы встанете, и не портить вам настроение до кофе.

Приемная мать посмотрел ему в лицо и перевела взгляд на его бок.

– Кути, – сказала она, и ее плавное контральто вдруг стало резким от тревоги, – у тебя идет кровь. Я хочу сказать: сильнее, чем обычно.

Кути уже и сам почувствовал, что от нижнего ребра распространяется горячее тепло.

– Да, Анжелика, знаю, – ответил он и перевел взгляд на приемного отца:

– Пит, давай пока что сложим этих повторных мертвецов к тебе в машину. А потом, думаю, лучше будет пойти к Джоанне и все обсудить… Сдается мне, что нам предстоит напряженный день. И тяжелый год.

Обычно – почти всегда – он называл их «мама» и «папа», и то, что он обратился к ним по именам, сразу пресекло дальнейшие разговоры, и взрослые кивнули.

– Сварю кофе, – сказала Анжелика и направилась к дому.

Пит Салливан потер подбородок и сказал:

– Пожалуй, возьмем в машине одеяло и отнесем на нем. Не хочется мне прикасаться к их… шкурам.

До замужества Анжелика (ныне Салливан) носила фамилию Элизелд; у нее было худое вытянутое лицо с высокими скулами, как на картинах Эль Греко, а длинные прямые волосы были так же черны, как непокорная грива Кути. Войдя в кухню Джоанны, она поставила четыре кофейные чашки с водой в микроволновку, насыпала кофе в купленную по случаю ресторанную кофеварку, включила все это, торопливо собрала волосы в хвост и поспешила в кабинет управляющего.

На захламленном столе чуть слышно гудел телевизор, но экран его был темным, и комнату освещало лишь желтое сияние, просачивавшееся сквозь пыльное, загороженное снаружи виноградными листьями окно, которое находилось почти под потолком. У противоположной стены стояла затертая тахта, и Анжелика изящно поднялась на нее и потянулась к висевшим выше книжным полкам.

Выбрав несколько томов, она уронила их на диванные подушки, а заодно сняла и потемневшую от табачного дыма игрушечную свинку, спрыгнула на пол, резко втянула ноздрями воздух и поспешила обратно на кухню – но кофе даже и не собирался закипать.

Тут в дверь резко и сильно постучали, она подскочила от неожиданности и, быстро повернувшись к двери, увидела Кути, глядевшего на нее сквозь затянутое москитной сеткой окошко в двери; подросток открыл дверь и вошел, а за ним Джоанна и Пит.

– Нет, мама, ты живешь не по времени бара, – сказал запыхавшийся Кути. – Ты вздрогнула после того, как я постучал в дверь, и папа подпрыгнул после того, как я плеснул ему за шиворот холодной воды из шланга.

Волосы Пита, в которых уже виднелась проседь, были влажными; он кивнул:

– Ну, не сказать, чтобы сильно после.

Джоанна с явной растерянностью уставилась на Кути, и он пояснил:

– Жить по времени бара означает реагировать на события за мгновение до того, как они случаются, как будто ты вибрируешь в границах «сейчас», но чуть-чуть высовываешься за них. Это… сопереживательно индуцированный резонанс, означающий, что кто-то обращает на тебя внимание, разглядывает тебя магическим образом. – Он посмотрел на Пита и Анжелику: – Я перешел на время бара, как только проснулся. Когда Джоанна нашла чудищ, я вздрогнул за секунду до того, как она вскрикнула, а когда мы только что вернулись в квартиру, чтобы вымыть руки, я потянулся к телефону за мгновение до звонка.

Кути и трое взрослых перешли из кухни в вытянутый полутемный кабинет Пита.

– Звонила одна из твоих клиенток, – сообщил Кути Анжелике, – миссис Перес. Она сказала, что призраки ее бабушки и дедушки исчезли из железных котлов, куда ты их посадила, а котлы напрочь утратили магнитное притяжение. Ах да, еще я заметил, что из шкафа возле нашей двери исчезла фигурка вуду – цементный человечек с глазами и ртом из раковин каури.

– Изваяние Элегуа? – произнесла Анжелика и словно без сил рухнула на кушетку. – Он… он же Владыка перекрестков… Что может означать его исчезновение? Он же весит фунтов тридцать, не меньше! Монолитный бетон! Кути, я ведь, кажется, не забыла умилостивить его на той неделе?

Кути с мрачным видом покачал головой:

– Ты облила его ромом, а я положил в шкаф вяленое мясо и дозатор с конфетами «Пец».

Пит принюхался к затхлому воздуху кабинета:

– Интересно, почему сегодня повсюду пахнет подгоревшим кофе?

– Кути, – сказала Анжелика, – что сегодня происходит?

Кути с видимым усилием взгромоздился на стол рядом с тихонько жужжавшим телевизором с темным экраном и вытащил рубашку из штанов – повязка, приклеенная к ребрам, окрасилась красным, и, пока все разглядывали его бок, струйка крови протекла из-под бинта и скатилась под ремень.

– Левая рука онемела, – сказал он, сгибая и разгибая пальцы, – и пока мы носили мертвых чудищ, мне пришлось дважды отдохнуть, потому что в ногах силы не осталось.

Он взглянул на свою приемную мать.

– Сейчас середина зимы, – продолжил он невыразительным, но напряженным голосом. – В этот сезон мне иногда снится, что я способен чувствовать западное побережье Америки… Нынче утром… – Он помолчал и вскинул голову. – Хотя и до сих пор я испытываю это чувство наяву. Во сне я видел сумасшедшую женщину, которая бежала по винограднику, размахивая окровавленным жезлом, обвитым побегами плюща, с наколотой на конце сосновой шишкой. – Он опустил полы рубашки и небрежно заправил их за пояс. – Где-то очень сильно нарушилось равновесие сил – и кто-то обратил внимание на меня. Кто-то направляется сюда, и я сомневаюсь, что все хитрости «Солвилля» обманут этого «кого-то».

– Сквозь них невозможно ничего увидеть! – истово заявила Джоанна. Ее покойный муж Соломон – Сол – Шэдроу купил этот дом в 1974 году, потому что его планировка путала экстрасенсорные поиски, и почти двадцать лет добавлял к зданию комнаты и целые крылья, перекладывал систему водопровода и электросеть, установил несколько десятков старомодных телевизионных антенн, на которые развесил для усиления эффекта стручки рожкового дерева, и искусственные зубы, и старые радиодетали; в результате получилось эксцентричное нагромождение построек, навесов, гаражей, труб и проводов. И даже теперь, через два с лишним года после его смерти, квартиранты называли несуразное старое сооружение «Солвиллем».

Пит Салливан, являвшийся теперь и управляющим, и ремонтником дома, старательно поддерживал идиосинкразические строительные и ремонтные программы; теперь на его худом загорелом лице появилась мрачная улыбка.

– И что же такое ты чувствуешь, сынок?

– Это… – неуверенно начал Кути, блуждая несфокусированным взглядом по потолку… – я почти что вижу… колесницу… или… золотую чашу? – «Может быть, это карта Таро масти чаши в паре с картой колесницы из старших арканов?» – приближающуюся сюда. – Он взглянул на Джоанну и безрадостно улыбнулся: – Я думаю, что оно может найти меня даже здесь и что кто-то в нем едет или несет его.

Анжелика сердито мотнула головой:

– Кути, неужели дело в том, что это должно было случиться? Мы застряли здесь именно поэтому?

– И по той же причине не пустились в бега, – подхватил Пит, – а закрепились на нашем плацдарме.

– И Кути стал ийяво, – добавила Джоанна и кивнула в сторону кухни. – А из обломков, оставшихся после землетрясения от дома с привидениями, было построено это здание. И…

– Кути вовсе не ийяво, – перебила ее Анжелика, произнеся это существительное женского рода, заимствованное из языка йоруба, как ругательство. – Он не прошел инициацию кариоча. Пит, объясни ей.

Кути посмотрел на своего приемного отца и улыбнулся.

– Да, – мягко сказал он, – объясни ей, папа.

Пит Салливан вынул из кармана рубашки пачку «Мальборо» и откашлялся, прочищая горло.

– М-м… Во Франции есть город Невер… – обратился он к жене, явно придумав какой-то каламбур.

Она рассмеялась, хоть и было заметно, что через силу:

– Я знаю, что «верю» и «не верю» – не аргументы. И какое отношение вера имеет к тому, о чем я говорю? Кариоча – очень специфический ритуал, с бритьем головы, шрамами на скальпе, с обязательным участием троих специально посвященных барабанщиков, играющих на священных барабанах бата, – и ничего из этого с Кути не делалось!

– Согласно букве закона – да, – ответил Пит и, вытряхнув из пачки сигарету, заставил ее подлететь в воздух и перевернуться над тыльной стороной ладони, – но как насчет духовной стороны вопроса? – Он чиркнул спичкой, втянул облачко дыма и зажал горящую палочку в кулаке, который, когда он разжал пальцы, оказался пустым. – Посуди сама, Анжи, ведь, если отбросить формальности, суть обряда кариочи заключается в том, что к человеку в голову подсаживают живого и бодрого духа, верно? И все равно, как называть его – призраком или оришей. Но после этого человек, побывавший его носителем… э-э… становится другим. Так что ты сама отлично можешь рассказать, в каком состоянии пребывал Кути, когда мы нашли его два года назад. Полагаю, он сейчас не омо, потому что ориша покинул его голову добровольно… но ведь все это с мальчиком действительно случилось.

– Я видела его, когда он был montado, одержимым, – сказала Джоанна, – на этой самой кухне, с тем телефоном и yerba buena y tequila[6]. Он, ориша нашего мальчика, обладал великим ashe – силой и удачей – и сумел сделать из ароматной травки, водки и точилки для карандашей телефон, по которому можно было говорить с умершими. – Она посмотрела на него и досадливо улыбнулась: – Так что, Кути, твоя голова и правда уже не девственна.

– В этом, Джоанна, больше правды, чем поэтического преувеличения, – согласился Кути и спрыгнул со стола. – Да, мама, это ощущается примерно так. – Голос звучал нетвердо, однако ему удалось сохранить уверенный вид, когда он жестом окровавленной руки обвел дом и окружавший его участок. – Именно поэтому мы находимся здесь и я есть то, что я есть. – Он устало улыбнулся и добавил: – Поэтому твой мексиканский колдун заставил тебя дать своей магической лавочке такое неприятное название. И это место лучше всего подходит для того, чтобы встретить приближающееся. «Солвилль» не может спрятать нас, но это укрепленная позиция. Мы можем… принять их, кто бы они ни были… дать им аудиенцию.

Анжелика сидела на диване и листала страницы потрепанного экземпляра «Избранных молитв» Кардека. Среди книг, которые она сняла с полки, были «Одо-магнетические письма» Рейхенбаха, тетрадка со спиральным скреплением с рукописной копией шекспировской пьесы «Троил и Крессида» и «Cunjuro del Tobaco»[7] Гульермо Сенисы-Бендиги.

– Далеко они отсюда? – резко спросила она, не отрывая взгляда от книги. – Откуда они движутся? Из Лос-Анджелеса? Нью-Йорка? Тибета? С Марса?

– Эта… штука… на побережье, – ответил Кути и зябко передернул плечами. – На ю-юге отсюда, и движется она на север. То ли по Файв-фривей, то ли по Пасифик Коаст-хайвей.

Глава 2

Прикрытые решеткой часы высоко на стене показывали ровно одиннадцать; большинство пациентов уже поплелись вслед за сестрой, державшей в руке зажигалку, к двери во двор, направляясь на пятнадцатиминутный перекур, и доктор Арментроут обрадовался возможности оставить телевизионный холл на попечение медсестры, заступившей на выходные. При первом взгляде на просторную солнечную комнату с традиционными кушетками и приделанными к стенам телевизорами могло показаться, что здесь должно пахнуть мастикой для паркета и мебельной полиролью, на деле же воздух здесь всегда был насыщен тяжелым кухонным духом, в котором сегодня до сих пор ощущались чеснок и подгоревшее масло от лазаньи, подававшейся вчера на ужин.

Он шел по коридору к своему кабинету, а за спиной у него надрывался общий телефон; вероятно, каждый пациент считал, что звонить могут кому угодно, только не ему, и никто, похоже, не собирался снимать трубку. Арментроут точно не собирался; он был чрезвычайно взволнован тем, что сегодня утром не состоялось того ужасного телефонного звонка по домашнему телефону, который будил его каждое утро; стоявший рядом с кроватью телефон прозвонил, как обычно, но на сей раз, к великому счастью, в трубке была только тишина – и, черт возьми, он ни в коем случае не собирался снимать трубку ни с какого звонящего телефона, если не был обязан отвечать по нему. Решительно игнорируя убывающий шум, Арментроут посмотрел сквозь армированное стекло окошка в двери своего кабинета и лишь после этого повернул ключ в верхнем из двух замков, хотя опасность того, что кто-то из пациентов заберется в кабинет, была практически исключена; он, естественно, никого не увидел и, когда повернул ключ во втором замке, а на притолоке загорелась красная лампочка, толкнул дверь – комнатушка, разумеется, оказалась пуста. По выходным интерн, с которым он делил помещение, не приходил, и Арментроут принимал пациентов в одиночку.

Это устраивало его куда больше.

Он пристроил свою внушительную тушу в кресле и взял папку с анамнезом новой пациентки, встреча с которой была у него запланирована в ближайшие пятнадцать минут, – тучной, несмотря на юность, девушкой с неутешительным индексом состояния в двадцать единиц и диагнозом «биполярное аффективное расстройство» и «маниакально-депрессивный психоз». Сегодня ему предстояло дать ей стакан воды с четырьмя миллиграммами желтого порошка бензодиазепина, который мгновенно и полностью растворялся, не имел вкуса и должен был не только успокоить больную и повысить внушаемость, но также заблокировать прохождение нервных импульсов, отвечающих за запоминание, – она не запомнит ничего, что произойдет во время сегодняшнего приема.

«Девчонка! – думал он, рассеянно разминая в шагу своих мешковатых брюк. – Ожирение! Мания! Ну что ж, через несколько дней она вернется домой, совершенно здоровая, и никаких маниакальных проявлений у нее больше не случится, мне же предстоит удовольствие, при котором я добавлю глубины, резкости и по меньшей мере несколько минут к своей жизни. И все будут довольны».

Свободной рукой он отбросил в сторону несколько страховидных рисунков, прикрывавших ряд кнопок быстрого набора на телефонном аппарате. Когда девчонка явится, он поднимет трубку и нажмет кнопку, чтобы телефон зазвонил в конференц-зале, где он оставил старого доброго (и надежного!) Лонг-Джона Бича, который там бормочет ерунду и корчит гримасы, сидя в кресле около телефона, – хотя, возможно, если сегодняшнее отсутствие ужасного пробуждающего звонка было знамением нового времени, волшебным даром нового года, у Арментроута больше не будет необходимости в помощи Лонг-Джона Бича.

Звонок телефона, стоявшего на столе, вырвал доктора из блаженных грез, и на лбу, под валиком седых волос, закрепленных лаком, внезапно выступил холодный пот. Он медленно протянул руку, беззвучно произнося губами: «Нет, нет, только не это», и поднял трубку.

– Доктор Арментроут, – так же медленно сказал он, с трудом набрав воздуха для этих слов.

– Док, – послышался в трубке слабый голос, – это говорит Тейлор Гамильтон. Дежурный сержант управления шерифа округа Сан-Маркос. Я звоню по телефону-автомату из вестибюля черного хода.

От облегчения у Арментроута тут же расслабились окаменевшие скулы, и он, заулыбавшись от вновь нахлынувшего возбуждения, взял авторучку. Несколько лет назад ему удалось наладить среди полицейских, медиков «Скорой помощи» и всевозможных подсобных служащих психиатрической системы по всей Южной Калифорнии выявление «50–51» – таким кодом в полиции обозначали лиц, принудительно задерживаемых на семьдесят два часа по подозрению в психическом расстройстве.

– Тейлор Гамильтон, – повторил Арментроут, записав имя на клейком листочке, и продолжил, стараясь не выдать голосом нетерпения: – Так… У вас что-то новое?

– Дамочка, у которой все именно так, как доктор прописал, – ерническим тоном, но явно нервничая, сообщил Гамильтон. – Головой ручаюсь: окажется, что она сбежала от вас не далее как вчера.

Арментроут уже достал с полки над столом форму сообщения о побеге и даже успел проставить в графе дату: 31-12-94.

– Готов поставить, – продолжал Гамильтон, – тысячу долларов, что она сбежала от вас.

Авторучка Арментроута подскочила над бумагой.

– Это большие деньги, – сказал он с сомнением в голосе. Тысяча долларов! К тому же он терпеть не мог, когда информаторы слишком уж откровенно выказывали свою меркантильность. – Почему вы решили, что она… из моих?

– Так как же еще-то? Она позвонила нынче утром по 911 и заявила, что убила человека на поле, поблизости от пляжа в Лейкадии, полчаса назад, прямо на рассвете проткнула его гарпуном для подводной охоты (нет, вы только представьте себе!), но когда наряд отвез ее на то место, где, по ее словам, она совершила преступление, там не оказалось ни тела, ни стрелы, ни крови; они доложили, что поле заросло цветами и виноградом, по которым определенно никто не ходил по меньшей мере сутки. Она говорила, что убила там короля, которого звали (вы не поверите!) Летающей монахиней. Ну, чистая шиза ведь, правда? Ребята решили, что вся ее история натуральная галлюцинация. Она плакала не переставая, с тех пор как позвонила в 911, из носа у нее все время шла кровь, и она твердила, что какой-то парень ей зубы пересчитал, хотя ни ушибов, ни порезов не показала. И еще (нет, вы только послушайте!), когда ее в первый раз хотели привезти в участок для допроса, патрульная машина не завелась, и им пришлось «прикуривать» от другой, а когда мы с ней говорили уже тут, свет то и дело мигал, и мой слуховой аппарат отключился.

Арментроут задумчиво нахмурился. Электромагнитные возмущения указывали на одно из диссоциативных расстройств – психогенную амнезию, фугу, деперсонализацию. Это были самые «вкусные» болезни из тех, которые он мог лечить… если, конечно, не считать излечения кого-нибудь от самой жизни, что было проблематично с этической точки зрения и в любом случае слишком сильно сказывалось…

Он поспешно отогнал воспоминания об утренних телефонных звонках.

«Но тысяча долларов! Этот Гамильтон просто жадная свинья. Все это затевалось отнюдь не ради денег!»

– Я не… – начал было Арментроут.

«Но ведь она сошла с ума этим утром, – подумал он. – Это вполне могло быть реакцией на то же самое, чем бы оно ни было, что избавило меня от этого невыносимого звонка, который столько раз меня будил. Эти несчастные, страдающие от психозов, часто наделены сверхъестественными психическими способностями, а если у нее расстройство множественной личности, то она должна быть способна воспринимать широкий спектр магических явлений. Если я обследую ее, то, может быть, удастся выяснить, что за чертовщина происходит. Пожалуй, имеет смысл обзвонить всех моих осведомителей и поручить им отслеживать любые случаи помешательства, проявившиеся сегодня утром».

– …вижу причин, которые помешали бы вознаградить вас за нее тысячей долларов, – закончил он фразу, продолжая хмуриться при мысли о сумме. – У вас есть возможность приватно принять ориентировку по факсу?

– Давайте через десять минут, ладно? Я устрою, чтобы около машины никого не было, а как только бумага остынет, замажу дату и сделаю вид, будто нашел ее во вчерашней рассылке.

Арментроут взглянул на часы и снова склонился над бланком ориентировки для полиции.

– Имя и описание?

– Дженис Корделия Пламтри, – продиктовал Гамильтон. – У нее было с собой действующее водительское удостоверение; я его отксерил. Готовы? DOB 9/20/67…

Арментроут принялся аккуратно заполнять ячейки в форме ориентировки на беглых пациентов. Сегодня утром подросток с манией, на бензодиазепине, а вскоре еще и пациентка с множественным расстройством такой силы, что действует и на постоянный, и на переменный ток… у которой, помимо всего прочего, может найтись объяснение тому, что он, по крайней мере сегодня утром, оказался свободен от внимания недовольных призраков и обрывков призраков!

Перед доктором вырисовывалась картина удачного года, несмотря даже на то, что в нем прошло всего одиннадцать часов.

Повесив наконец телефонную трубку, он снова посмотрел на часы. Оставалось пять минут до того времени, когда нужно будет отправить факс, и до времени, назначенного для приема девчонки с биполярным расстройством.

Он покрепче уперся ступнями в пол под креслом, встал, громко закряхтев, подошел к длинной кушетке, которую не было видно сквозь окошко в двери, и убрал оттуда стопку папок и коробку с пластиковыми кубиками «лего». Расчистив место, он не без вожделения подумал о том, как будет проходить лечение девушки. Как он «вспашет почву» и «засеет семена» ее выздоровления. И это будет настоящее лечение, столь же несомненное, как и хирургия, а не унылое, без толку терзающее совесть психотерапевтическое вышивание. Арментроут никогда не видел проку в извлечении на свет старых провинностей и сожалений.

После этого он отпер верхний ящик шкафа для документов и немного выдвинул его. Внутри лежали два предмета… две коробки, оклеенные темно-красным бархатом.

В одной находился видавший виды, но все же полированный «Дерринджер» 45-го калибра, за который он полтора года назад отдал сто тысяч долларов; в два его кургузых ствола можно было зарядить как кольтовские пулевые патроны 45-го, так и дробовые 410-го калибра. Какой-то медиум-спиритуалист отыскал пистолетик на Найнс-стрит в центре Лас-Вегаса еще в 1948 году, и ряд документов позволял почти с уверенностью предположить, что выстрелом из этого оружия был кастрирован проживавший там могущественный французский оккультист; Арментроуту было также известно, что из него в октябре 1992 года, в Делавэре, застрелилась женщина, которая незадолго до этого его купила. Вероятно, от него в разное время пострадали и другие люди. Считалось также, и вроде бы не без оснований, что этот пистолетик мог стрелять сквозь магическую защиту, отклоняющую пули обычного оружия: оккультист-француз был окружен множеством всевозможных защит, но изувечил его выстрелом не кто иной, как его жена, мать его детей, которая, следовательно, сама находилась внутри этой защиты и могла ранить его, – таким образом, пистолет перенял ее «особое положение» и теперь определенно мог стрелять сверхъестественным эквивалентом тефлоновых пуль.

Арментроут никогда не стрелял из него и точно знал, что он не потребуется при общении с юной девушкой, страдающей биполярным расстройством.

А вот вторую бархатную коробочку он вынул из ящика.

И осторожно перенес на кофейный столик. В коробке лежали двадцать карт Таро из колоды, нарисованной в Марселе в 1933 году. В 1990 году Арментроут заплатил за них сан-францисскому букинисту четыреста тысяч долларов. Двадцать карт – это менее трети колоды, и в этой трети отсутствовали такие могущественные карты, как Смерть и Башня… Зато она принадлежала к невероятно редкой Ломбардской нулевой колоде, которую нарисовали художники из уже распущенной тайной гильдии, прошедшие болезненную инициацию, и изображения на этих картах почти невыносимо пробуждали в сознании изначальные юнговские архетипы.

Содержимое этой коробки он использовал много раз – приводил в чувство кататоников, просто подержав перед их остекленевшими глазами карту Справедливость, восстанавливал рассудок недифференцированных шизофреников, показывая им Луну, пресекал острые пограничные расстройства, лишь взмахнув Повешенным, а несколько раз индуцировал настоящую гебефреническую шизофрению у пациентов с простым неврозом при помощи Дурака.

Для сегодняшней девицы с биполярным расстройством он для начала попробует Умеренность – крылатую деву, переливающую воду из одного кувшина в другой.

А сам он постарается на карты – все равно какие – не смотреть. Приобретя колоду, он заставил себя внимательно изучить изображение на каждой – переживая все глубинные взрывы, которые они, казалось, производили в его сознании, стискивая кулаки, когда чуждые образы взмывали на его сознательный уровень, словно взлетающие над водой глубоководные чудовища.

Какими бы ни были прочие результаты этого опыта, после него идентичность личности Арментроута убавилась, и поэтому ему не грозила опасность привлечь внимание своего… да любого призрака Среднего Запада… Но локально он тогда представлял собой шумный водоворот в потоке психоэнергии, и следующие три дня его телефон звонил в любое время, и в трубку громко кричали призраки Южной Калифорнии, а через несколько недель он заметил, что его волосы стали совершенно седыми.

«И сейчас, – подумал он, взяв форму ориентировки о побеге и повернув кресло к факсу, – мания этой девочки-подростка, как прядь непослушных волос под расческой, примнется давлением изображения на карте, и я отрежу от нее этот кусочек… и проглочу его сам».

Она уже стояла перед дверью; он снял телефонную трубку, нажал кнопку мгновенного вызова и тяжело поднялся, чтобы впустить девушку в кабинет.

В районе Лонг-Бич, в многоквартирном доме, который жильцы издавна именовали «Солвиллем», у Анжелики Салливан выдалось хлопотное утро: ей хотелось позаботиться о Кути, но выяснилось, что на ее время претендуют и другие.

В прошлом году она повесила над дверью офиса управляющего домом вывеску – поневоле, так как название для своего бизнеса выбирала не она…

«TESTÍCULOS DEL LEÓN – BOTÁNICA Y CONSULTORIO»[9]

И похоже, каждый клиент, когда-либо приходивший сюда за консультацией, сегодня счел нужным пришкандыбать лично или по крайней мере позвонить по телефону; по большей части это были латиносы и чернокожие – посудомойки, горничные из мотелей и садовники, у которых был перерыв на ланч, или закончился рабочий день, или вовсе не было работы, и почти все они сбивчиво благодарили за то, что нынче, приблизительно на рассвете, избавились от разнообразных хворей, из-за которых когда-то впервые обращались к Анжелике за помощью. Большинство упомянуло о том, что их разбудило землетрясение, хотя в новостях по радио, которое включила Анжелика, о нем не упомянули ни разу.

Многие из посетителей считали, что это избавление следует оформить благодарственным обрядом, и поэтому Анжелика, призвав на помощь Кути, Пита и Джоанну, изо всех сил старалась соблюсти этикет. Выступая в роли curandera[10], она заваривала в чайниках мятный чай, разливала его во всевозможные сосуды и подавала повсюду, где только можно было пристроиться с напитком, а Джоанна даже раскопала несколько старых кофейных чашек своего покойного мужа, все еще окрашенных в красный цвет от коричного чая, который предпочитал Сол Шэдроу; как maja[11] Анжелика зажгла все veladores, свечи в стеклянных стаканах с наклеенными снаружи образами святых, в качестве костоправа, обливаясь потом, разминала обновленные безболезненные спины и плечевые суставы; в это время на стоянке шесть человек в одних трусах забрались в детский надувной бассейн, который Кути наполнил из шланга водой, разболтал в нем меда и набросал бананов, чтобы провести ритуал омовения от невзгод.

Исцеления от импотенции, запоров, наркомании и любых других болезней, похоже, были дарованы оптом с восходом солнца, и, несмотря на неоднократные заверения Анжелики в том, что она здесь совершенно ни при чем, стол в кабинете Пита был теперь завален монетами; какая бы сумма ни насчитывалась в этой куче денег, она делилась на сорок девять, ибо сорок девять центов – единственная цена, которую мир духов разрешил Анжелике взимать за свои магические услуги.

Но некоторые из ее клиентов (например, тот, кто первым позвонил с утра Питу) были недовольны, обнаружив, что духи их покойных родственников исчезли из железных емкостей – тормозных барабанов грузовиков, хибати, голландских печей, – в которых обретались с тех самых пор, как Анжелика собрала и заточила их, одного за другим, на протяжении последних двух с половиной лет; конфеты, оставленные для этих духов минувшей ночью, определенно никто не трогал, а окрашенные петушиной кровью китайские колокольчики, подвешенные к этим обиталищам, сегодня не зазвонили. Анжелика смогла лишь сказать этим людям, что их родственники, судя по всему, наконец-то свыклись с мыслью о переходе на небеса. Это объяснение оказалось убедительным.

Других, у кого обнаружились сходные проблемы, было не так легко успокоить. Издалека, ни более ни менее как из Альбукерке, позвонили в панике местные santeros[12], чтобы спросить, не заметила ли Анжелика, что ее камни ориша потеряли свою ashe, жизненную силу, а она смогла лишь с недоумением подтвердить это и рассказать, что у нее самой вдобавок ко всему исчезла цементная фигура Элегуа, стоявшая около входной двери, а когда солнечные тени на кухне доползли до крайней границы на вытоптанном желтом линолеуме и начали отступать назад, до Анжелики дошли первые вести о бандитской войне в переулках Лос-Анджелеса и Санта-Аны, о стычках, начавшихся из-за того, что сегодня куда-то подевались palo gangas, которые служили сверхъестественными телохранителями торговцев героином и крэком.

– Они тоже были призраками? – поинтересовался Пит. Он внес в кухню кастрюлю, полную мелких монет, и услышал, как Анжелика отвечала на последнее такое сообщение.

– Gangas? – Анжелика в сотый раз повесила трубку и отбросила со лба влажные от пота выбившиеся пряди черных волос. – Конечно. Paleros[13] помещают фрагменты человеческих останков в котел, и дух становится их рабом на все то время, что они держат его под контролем. То создание, что донимало нас в девяносто втором году, было как раз одним из них. Помнишь, оно все время хохотало и болтало по-испански в рифму?…

– Как же, парусиновая сумка, набитая волосами, – кивнул Пит, – с приколотой наверху бейсболкой «Райдерс». – Он с усилием поднял кастрюлю и высыпал ее содержимое в железную бочку, которую приволок всего час назад, но она уже на треть заполнилась мелочью. – Буду рад, когда такие штуки запретят.

Кухня и офис, а теперь еще и автостоянка пахли мятой, и пивом, и потом, и горящим свечным воском, но сквозь все это пробивался запах подгоревшего кофе. Анжелика принюхалась, с сомнением наклонила голову и открыла было рот, чтобы что-то сказать, но тут в кухню ворвалась седовласая матрона, благоговейно несшая на ладони четвертак, два десятицентовика и четыре пенни.

– Gracias, сеньора Суливан, – сказала старуха, протягивая монеты Анжелике.

Анжелика уже не помнила, за какую помощь благодарит ее эта женщина – то ли за изгнание призраков, то ли за исцеление от кишечного недомогания, то ли за счастливое избавление от постоянных ночных кошмаров.

– Нет, – сказала Анжелика. – Я не…

Но вслед за старухой уже ввалился мужчина в комбинезоне механика.

– Миссис Салливан, – сказал он, отдуваясь, – ваши amuletos подействовали – моя дочь больше не видит в доме дьяволов. Как раз на этой неделе на работе подошла моя очередь на cundida, и я могу заплатить вам двести долларов…

Анжелика качнула головой и протестующе выставила руки. Она знала, что такое cundida – то же самое, что «черная касса», когда несколько сослуживцев в каждую зарплату откладывают некоторую сумму, в результате чего получается довольно приличный фонд, который по очереди достается каждому из участников; в кругах новых иммигрантов из Латинской Америки, не представляющих себе, что такое банки и для чего нужно открывать там счета, cundidas были наилучшим способом накопить.

– Я не сделала ровным счетом ничего, – объявила она, повысив голос. – И не платите мне за свое счастье – цену за него уже заплатил кто-то другой.

«И кем же мог быть этот кто-то другой?» – добавила она про себя.

– Но я должен заплатить, – тихо возразил мужчина.

Воинственно вздернутые плечи Анжелики опустились.

– Ладно, – сказала она, выдохнув. – Если мне доведется встретиться с вашим благодетелем, я передам ему то, что получила от вас. Но вы дадите мне ровно сорок девять центов, не больше и не меньше.

В 1993 году, на рождественской неделе, Анжелика наконец-то – в возрасте тридцати пяти лет – полетела в Мехико, где взяла напрокат автомобиль и проехала больше сотни миль на юг, до городка под названием Сьюдад-Мендоса. В беднейшей его части, именуемой Колония-Либерасьон, до сих пор жили ее родственники по одному из дедов; представившись местным старейшинам и погостив на Рождество у кого-то из дальней родни, она получила указание, как найти дом старика по имени Эстебан Сандоваль, который, как ее уверили, являлся самым могущественным mago к югу от Матамороса. В обмен на прокатный автомобиль и голографическое изображение птички, которое Анжелика вырезала из одной из своих банковских карточек, Сандоваль согласился помочь ей дополнить и упорядочить знания и подтвердить ее соответствие той специальности, которая ее выбрала годом ранее.

Сандоваль три месяца наставлял ее в практической части старинной народной магии, сохранившейся как santeria,brujeria и curanderismo, а в ночь перед тем, как посадить на автобус, в котором она должна была преодолеть первый этап далекого обратного пути к своей новой – американской – семье, он призвал несколько оришей, невидимых существ, являющихся чем-то большим, чем призраки, и меньшим, чем боги, и передал ей от них ее ita, правила, которыми ей отныне и впредь предстояло руководствоваться при занятиях магией. В число этих обязательных положений входило не слишком приличное название, которое она должна была дать своей лавке, и ограничение любых гонораров суммой в сорок девять центов.

Именно столько Пит Салливан взял у каждого из двоих клиентов и, пройдя через кухню, бросил монеты в бочку с мелочью.

Кути теперь стоял в проеме открытой двери в кухню на фоне красочно одетых клиентов Анжелики, которые отплясывали под пальмами, на чьих стволах тоже плясали солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь кроны; его глаза были широко раскрыты, а на руке, прижатой к боку, виднелась свежая кровь.

– Мама, папа, – сказал он, – они уже совсем рядом – квартал или два.

Пит вытолкал старуху и механика из кухни в забитый людьми кабинет управляющего и, повернувшись к Кути и Анжелике, поднял полу не заправленной в брюки рубашки и показал им черную обрезиненную рукоять пистолета 45-го калибра, торчавшую из-за пояса.

Оружие – Анжелика знала – было заряжено патронами «Эльдорадо старфайер» с экспансивными пулями, которые она окунула в omiero, настой мяты и олеандра, а Пит тщательно выгравировал на нержавеющей стали дульного среза микроскопическими буквами надпись «Л. А. мы дым ал».

– Возьми его, Анжелика, – сказал он напряженным голосом. – Вряд ли я нынче утром смогу даже удержать его: сегодня руки полностью принадлежат Гудини.

Анжелика шагнула вперед, вытянула пистолет из-за ремня Пита и убедилась в том, что он заряжен и поставлен на предохранитель. Потом она сунула его за пояс своих джинсов и прикрыла блузкой.

Кути кивнул:

– Мы примем их любезно, но не будем забывать об осторожности.

Из-за открытой кухонной двери Анжелика услышала приближающийся с улицы нестройный рокот, как будто толпа неумелых барабанщиков вразнобой колотила во множество ритуальных барабанов bata, и получалось это у них так плохо, что ориши наверняка с негодованием отвергли бы эту, с позволения сказать, музыку; выйдя наружу, она решительно прошла на залитую солнцем подъездную дорожку и увидела, как большой угловатый ярко-красный пикап повернул с улицы и медленно, дергаясь, пополз по пологому склону туда, где она остановилась. Боковым зрением она увидела, что слева от нее уже стоял Кути, а справа – Пит, и взяла их за руки.

Красный грузовичок, гремя и подпрыгивая, остановился, не доехав до них пары ярдов. Он был покрыт пылью и испещрен потеками, но все это не скрывало красной окраски, и Анжелика заметила, что на расстоянии примерно фута машину окружает аура, мерцающая, как слой нагретого воздуха, и что сквозь нее листья рожкового дерева, растущего по другую сторону дорожки, показались серыми.

Что-то лязгнуло, водительская дверь со скрипом отворилась, и на тротуар спрыгнул поджарый мужчина – по виду сверстник Пита; Анжелика решила, что его потертая обувь и джинсы лишь на первый взгляд кажутся повседневными, а на худощавом загорелом лице, насколько можно было разглядеть сквозь пышные неухоженные усы цвета табака с пеплом, застыло напряженное и настороженное выражение.

– В чем мы видим проблемы? – нараспев произнес он, и, по крайней мере, в его голосе и во взгляде прищуренных карих глаз угадывался юмор.

Медленно открылась пассажирская дверь, и на поросшую травой обочину подъездной дорожки сошла беременная женщина, одетая в измятый белый льняной сарафан. Она тоже выглядела измученной; ее белокурые волосы были собраны на затылке в простой непритязательный «конский хвост», но Анжелика подумала, что даже сейчас эта женщина прекраснее всех, кого ей приходилось когда-либо видеть.

– Проблемы у нас могут быть только те, – ровным голосом ответил Пит, – которые вы привезли с собой. Кто вы такие?

– Верно подмечено, – заметил усатый и спокойно кивнул. – Насчет того, что мы привезли с собой. Прошу прощения, я Архимедес Мавранос, а эта леди – Диана Крейн. – Он посмотрел мимо Анжелики и вскинул бровь. – И, конечно же, просим прощения за то, что нарушили ваше веселье.

Анжелика оглянулась и поняла, что большинству посторонних толпа, собравшаяся на их стоянке, должна была показаться по меньшей мере странной: коленопреклоненные старухи, возносящие благодарственные молитвы, мужчины и женщины, делающие вид, будто плавают, или вышагивающие гусиным шагом, или размахивавшие наподобие регулировщика на перекрестке руками и всячески сгибавшие избавленные от боли конечности, и эти шестеро совершенно голых мужчин, собравшихся у маленького надувного бассейна…

– Мы всего лишь смиренно ищем, – продолжил Мавранос, сделавшись совершенно серьезным, – мужчину с незаживающей раной в боку.

Выдержав короткую паузу, Кути выпустил руку Анжелики и поднял окровавленную ладонь, а потом, медленно, как будто решив сдаться полицейскому и показывая тому имеющееся оружие, задрал рубашку и продемонстрировал пропитанную кровью повязку.

– Ребенок! – воскликнул Мавранос и бросил уничтожающий взгляд на Пита. Он пристально вгляделся в Кути и шагнул вперед. Анжелика уронила правую руку на выпиравшую из-под блузки рукоять пистолета, но пришелец опустился перед Кути на колени и взял левую руку подростка мозолистой загорелой ладонью.

– Ты перекрутил часовой ремешок, как ленту Мебиуса? – мягко сказал он. – Тебе это больше не поможет, сынок. Делая это теперь, ты всего лишь закрываешь себя от себя же. – Произнося эту фразу, он успел расстегнуть ремешок и положил часы в карман рубашки Кути. – Если ты понимаешь, о чем я. О, да у тебя и ремень так же перекручен. Это исправляй-ка сам. Боже мой, мальчик, – с этими словами он, тряхнув головой, легко поднялся на ноги, – обе ноги и левая рука! Ты, наверно, чувствуешь себя слабым, как новорожденный котенок.

Кути, похоже, растерялся, словно по ошибке зашел в женскую уборную. Он поспешно выдернул ремень из брюк, расправил сделанный виток и снова заправил его в шлевки. Потом он указал на машину и угрюмо спросил:

– Почему ваша тачка цвета крови?

Беременная женщина, так и стоявшая возле двери, закрыла глаза, а Мавранос скрестил руки на груди и несколько раз кивнул.

– Понятно, заходим издалека. Ты, значит, выбираешь легкий путь, а мне остается ползти по уши в грязи, так, что ли? О нет, мальчик, это был не тот вопрос!

Он повернулся и направился к так и оставшейся открытой водительской двери, и Анжелика понадеялась было, что эти двое (и все то, что они привезли в машине) сейчас укатятся прочь, но Мавранос лишь наклонился и извлек баночку пива «Курз», из которой, судя по тому, как он держал ее в руке, неторопливо возвращаясь обратно, уже успел отпить половину.

Сделав глоток, он снова заговорил:

– Но раз уж ты спросил… Эта леди и ее подруга выкрасили машину в красный цвет в Великую среду 1990 года в Лас-Вегасе, чтобы обмануть полицию (как кровь агнцев на дверях в Египте, верно?), и с тех пор машина с-понтом-анно становится красной каждый год на Святую неделю. А вообще-то она синяя.

– Но ведь сейчас не Святая неделя, – возразил Пит, – а Новый год.

– О, поверьте, эта несуразность не ускользнула от моего внимания, – ответил Мавранос. Он снова посмотрел на Кути и нахмурился: – А ведь ты пару лет назад был уличным попрошайкой в Лос-Анджелесе, да? С чернокожим стариком и собакой. Разве не тебе я дал пять долларов?

Глаза Кути широко раскрылись, а потом сузились в слабой, смущенной улыбке.

– А ведь верно. И машина была синей.

– Именно, – согласился Мавранос. – И помню, я еще тогда увидел, что на твоей голове должна быть корона. Можно было догадаться, что сегодня мы отыщем именно тебя. – Он нагнулся, поставил банку на асфальт, выпрямился, смачно плюнул в раскрытую ладонь и сильно стукнул по плевку кулаком; брызги полетели в сторону кухни, и он впервые посмотрел на чудной старый дом.

Его взгляд остановился на вывеске над дверью.

– А ведь я, – негромко сказал он, – несколько лет назад встрял в историю, связанную с тестикулами Леона.

Анжелика, несмотря на все свое напряжение, тоже смутилась.

– Льва, – поправила она. – Всем consultorios дают названия, связанные со смелыми животными: отвага леопарда и тому подобное. Это… традиция.

Мавранос перевел взгляд на нее, его глаза сверкнули было, но тут же обрели свой обычный насмешливый прищур.

– Что поделать, мэм, мы, куда ни глянь, попадаем в паутину традиций. Так вот, случайная… траектория моей слюны указала на ваш дом. Вы дадите моей компании позволение войти внутрь?

Анжелика вдруг осознала, что в старом красном грузовичке находится кто-то еще, кто-то, занимающий центральное положение во всей этой истории (больной, или раненый, или даже мертвый), и тут же ей очень захотелось, чтобы никто из этих пришельцев не попал внутрь «Солвилля». Судя по всему, они не могут это сделать без прямого позволения… и она открыла было рот, чтобы отказать…

Но Кути заговорил раньше.

– Я господин этого дома, – сказал подросток. – И я даю вашей компании позволение войти.

Анжелика резко повернулась к Кути; она почувствовала, что ее щеки краснеют.

– Кути, что ты… – Тут она осеклась и молча, удрученно выдохнула.

Лицо Кути под лохматой шапкой черных волос сделалось худощавее и взрослее, но извиняющаяся улыбка, адресованная ей, была теплой, полной сыновней любви и детской печали.

Мавранос жестко ухмыльнулся.

– Мэм, что вы собирались мне сказать, я знал заранее, – пророкотал он. – Ну, ладно… К мальчику уже вернулись силы, и он, наверно, сможет помочь мне и этому джентльмену с переноской. – Он поднял с мостовой банку, допил пиво и бросил пустую банку в траву. Потом тихо, пожалуй, обращаясь к самому себе, сказал: – Но почему мальчик не мог спросить меня, чья это машина?

И снова Анжелика открыла рот, чтобы что-то сказать, но Мавранос жестом попросил ее помолчать.

– Спорное положение и риторический вопрос, – сказал он. – Но, полагаю, так всегда бывает.

– По крайней мере, дайте мне сорок девять центов, – сказала Анжелика.

«Если эти люди заплатят мне и, таким образом, станут моими клиентами, – думала она, – нас могут защитить ориши, если, конечно, здесь остались хоть какие-нибудь ориши и если после всего, что случилось сегодня, мое ita хоть что-нибудь значит».

Мавранос сонно улыбнулся и вытащил из кармана горстку мелочи.

– Смотрите-ка, – сказал он, – точно, – и бросил четвертак, два десятицентовика и четыре пенни в ее дрожащую протянутую руку. Потом посмотрел мимо Анжелики на Кути и Пита: – Не поможете, парни? Дайте-ка я открою заднюю дверь.

Он тяжелой походкой побрел вдоль машины, побрякивая ключами в кармане джинсовой куртки, а Кути и Пит тревожно переглянулись и направились за ним.