После войны

Встреча шестая. Атаман.

Время встречи — 30 ноября 1912. Место встречи — запад Приасского края, деревня Хвосты.

Зима в этом году, видимо, решила не ждать до положенного срока: ещё в октябре ударили первые морозы и повалил снег. Поначалу было ничего, все пророчили скорое потепление; а потом снегом завалило всю страну, и стало понятно, что никуда зима до весны не денется. Своим ходом перемещаться по дорогам стало практически невозможно, и путь я продолжал исключительно на попутках.

Один раз только пришлось пробираться несколько вёрст пешком: аккурат между двух деревень засела кучка мёртвых големов. Это те же кадавры, только выглядят приличней, пошустрей и поэффективней в роли бойцов, хотя и ненамного. Жители близлежащих деревень избегали плохо зарекомендовавшей себя местности, обходя стороной. Помощи, впрочем, тоже просить не спешили — нежить вела себя смирно, если к ним не подходить, вот деревенские и привыкли.

Правда, потом выяснилось, что големы слонялись не просто так, а охраняли тщательно замаскированную землянку, в которой обнаружился какой-то дважды покойный доманский офицер в звании капитана. Кажется, его зацепило сильными чарами, после чего он сумел укрыться здесь, выставить охрану и, видимо, пытался заняться самовосстановлением, только безуспешно. Обыскав всё вокруг, я не нашёл ничего настолько ценного, чтобы вызывать и ждать по такой погоде службистов. Поэтому собрал документы, какие нашёл (личный дневник, ежедневник, паспорт, пара книг и прочего по мелочи), снял с мундира мумии все знаки различия и мелкие личные вещи, включая табельное оружие и нательный крест, завернул находки в шейный платок того же доманца и убрал в вещмешок: при случае сдам куда следует. А потом сжёг к Чернуху землянку вместе с её хозяином, так, от греха подальше. Да и нехорошо это, бросать останки вот так, пусть он и враг. Насколько я помню, крестопоклонники обычно своих мертвецов в землю закапывают, но против сожжения, кажется, тоже не возражают.

В общем, такими темпами, на перекладных, я добрался до Приасского края очень быстро. Это если считать дорогу, а в общем — там несколько дней, тут несколько дней, и уже декабрь на носу.

Сейчас я в полном смысле этого слова застрял в небольшой деревеньке Хвосты почти в трёх сотнях вёрст от родного города. Остановился я здесь с целью помочь местным разобраться с волнами самопроизвольно поднимающейся в окрестных лесах нежити. Здесь после Приасской битвы шли ожесточённые бои: доманцы категорически не хотели отступать. Так что и "случайной", и сотворённой нежити хватало с избытком.

Бушевавшая почти трое суток метель утром наконец-то пошла на убыль, к обеду похудела до лёгкого пушистого снежка, мелкой порошей повисшего в почти безветренном воздухе, а часам к трём вовсе стихла, и сквозь дыры в высоких облаках начало проглядывать солнце.

Моя хозяйка, вдовая старушка лет шестидесяти пяти, шлющая по письму в день в Приасский госпиталь единственному сыну, наконец-то поднялась с кровати. В непогоду её разбил артрит, принялось скакать давление и разыгралась сильная мигрень, так что я чуть ли не силой заставил охающую и причитающую женщину согласиться на постельный режим, клятвенно заверив, что с растопкой печи справлюсь, кашу сварить и самовар поставить сам умею, а гробить собственное здоровье ради законов гостеприимства не стоит.

Муж хозяйки, мужичок хороший, но бестолковый, умер ещё до революции по собственной глупости, провалившись по весне под лёд на реке, оставив вдову с двухлетним сыном на руках. Второго мужа так и не нашлось, детей — тоже. Зато вот единственного сына, майора-артиллериста, боги сберегли; рана была нетяжёлая, и к январю он уже обещался быть дома, да ещё привезти с собой молодую жену, которую где-то в городе успел завести.

В общем, всё это время я промаялся со скуки, потому что даже на двор выходить лишний раз не хотелось, что говорить о поисках блудной нежити? Да и невозможность различить что-то конкретное на расстоянии уже в сажень существенно осложнила бы процесс поисков. Благо, в доме обнаружилось несколько книг, забытых когда-то кем-то, остававшимся тут, точно как я, на постой. Опять же, пригодились книги уже упомянутого мной офицера из землянки. Доманский я знал неплохо (как и почти весь старший командный состав — всё-таки, язык врага), поэтому кое-как читать получалось; тем более, это были стихи известного доманского поэта прошлого века, творчество которого попадалось мне ранее (правда, в переводе) и оставило по себе положительное впечатление.

С ногами устроившись на большом сундуке у окна, заменявшем скамью, я помешивал в чашке ещё тёплый настой зверобоя, прекрасно компенсировавший отсутствие чая, читал книгу и периодически поглядывал на улицу, ленясь куда бы то ни было идти. Конечно, устаканившаяся погода намекала на необходимость продолжить поиски блудной нежити, однако время неуклонно двигалось к закату, за окном явственно схватывался мороз, и нежелание покидать уютную избу крепло с каждой минутой.

— Ох, старая я развалина стала, — проворчала хозяйка, скрипя половицами в направлении печи. — Наконец-то, боги дали, суставы эти проклятые ломить перестало. Это что ты такое читаешь, милок? — полюбопытствовала она, чем-то гремя и шурша.

— Стихи. Вам не понравится, они на доманском, — откликнулся я.

— Ой, да мне что доманский, что росский, что фарейский — я всё одно неграмотная, — рассмеялась она. В этот момент наш разговор прервал громкий стук в дверь. — Это ж кого принесла нелёгкая? Сиди, сиди, милок, я сама открою, пока ты ещё обуешься, эти безбожники уже дверь поломают. Да иду я, иду! — в голос крикнула она в сторону двери и торопливо засеменила в сени. — Здравы будьте, товарищи. А вы чьих будете?

— Чьих, бабка, холопы, а время холопское прошло! — раздался зычный молодецкий голос. — Да посторонись, старая, неровен час — зашибу!

— Да что ты разговариваешь? Говори, бабка, что пожрать есть! Жрать хочется, силы никакой нет.

— А дочка у тебя имеется? Али ещё лучше — внучка? — раздался третий голос.

— Да что вы, безбожники… куда! В избу-то куда! — причитала бабка. Я в растерянности опустил книгу, разглядывая, кого там принесла нелёгкая.

В избу, душераздирающе скрипя половицами и дыша морозом, ввалились трое дюжих парней. Двое были в разномастных солдатских шинелях, один — вовсе в тулупе, все трое — в треухах и валенках, на ходу оббиваемых от налипшего снега, тут же начавшего таять в жарко натопленной избе.

Меня эта компания не заметила, а я сперва даже дар речи потерял. Очнулся, когда один из вторженцев загромыхал печной заслонкой, а второй принялся шуровать на соседней полке, тогда как третий придерживал растерянную хозяйку.

— Какого Чернуха тут происходит? — отложив книгу, рявкнул я, не спеша подниматься с места. Продолжать не замечать меня теперь мог уже только совсем глухой: командирский голос за столько лет выработаться успел.

— Тю! А ты кто такой? — растерянно хмыкнул первый, отставляя заслонку.

— Да, вестимо, сынок её, говорят, артиллерист какой-то, — откликнулся тот, что держал старушку и зажимал ей рот.

— Слышь, старшина, ты бы не дёргался, а? — лениво порекомендовал третий. — А то и маманьке, и тебе влетит.

— Я б не дёргался? — хмыкнул я, вылезая из-за стола. По габаритам я до этих орлов существенно не дотягивал, что их заметно обрадовало. Да и что бы не радоваться? Их трое, они вооружены, а тут только какой-то артиллерист в майке и штанах на босу ногу, — Разрешите представиться, товарищи. Гвардии обермастер Илан Олеевич Стахов. А теперь…

— Старшина, ну что ты, в самом деле? — насмешливо хмыкнул один, делая шаг в мою сторону и протягивая руку, чтобы схватить за плечо. Я даже сопротивляться не стал; только прихватил его за запястье. Сначала на лице бандита появилось удивление; а через пару секунд он уже валялся на полу, завывая и поскуливая от боли, лелея обожжённую до черноты руку. По комнате растёкся сладковатый запах палёного мяса.

— Продолжаем разговор, — мрачно кивнул я. — Смиир-на!

В этот раз им хватило ума не возмущаться; видимо, дошло. Выпущенная одним из налётчиков женщина заохала и запричитала, без сил осев на пол там, где стояла.

— Марелия Горвиловна, ну, полно вам, — мягко проговорил я, силком поднимая женщину на ноги и подводя её к сундуку, с которого только что поднялся сам. — Присядьте, сейчас я всё улажу. Вы только не волнуйтесь, у вас же давление.

Первым делом я обулся, потом накинул гимнастёрку, висевшую до этого на гвоздике в сторонке.

— Эй, там, на полу. Команда была "смирно", — напомнил я, привалившись к столу и в задумчивости разглядывая незваных гостей. Дождавшись, пока продолжающий под растерянно-испуганными взглядами товарищей болезненно поскуливать калека займёт своё место в "строю", я удовлетворённо кивнул. Конечно, выполнение команды было весьма условным, но мне ж их не на парад выпускать. — Кто старший?

— Так это… выходит, я, товарищ старшина, — неуверенно подал голос тот, что держал до этого старушку.

— Обращаясь к вышестоящему по званию, необходимо это звание называть, — скучающе ответил я. — Я недостаточно ясно назвался?

— Э-э… никак нет, простите, товарищ гвардии обермастер товарищ Стахов, — испуганно затряс головой верзила, не отрывая взгляда от моих рук.

— Сука! — злобно проскулил пораненный. — Атаман тебя на клочки порвёт!

— Замечательно, — я кивнул, проигнорировав оскорбление. — У нас ещё и атаман есть. Кто такой, где живёт?

— Да это он всё от шока, товарищ гвардии обермастер! — вновь затряс головой назвавшийся старшим. Подранок, что-то ещё бормотавший про себя, схватился за оружие в кобуре — и снова взвыл от боли, пытаясь обожжёнными руками отстегнуть кобуру. Не успел; револьвер прожёг её насквозь и, раскалённый докрасна, упал на пол. Я не поленился, предохранил порох от возгорания; не хватало мне тут ещё неподконтрольного взрыва.

— Значит, врём, и по-хорошему не хотим, — резюмировал я. К калечащим методам допроса переходить не хотелось, но других вариантов я не видел. Добровольно рассказывать они явно ничего не собирались, необходимыми навыками в ведении допроса более цивилизованными способами я никогда не владел — я не дознаватель и не следователь. Так что возможных линий поведения всего две: либо вызывать специалистов и ждать, а до тех пор запереть всех троих в подполье, либо…

На первый вариант было попросту жалко времени.

Ни жалости, ни уколов совести эти трое у меня не вызывали, даже презрения или злости к ним испытать не получалось. Наверное, это неправильно, но к подобным существам я всегда относился с безразличием, как к обыкновенным тупым зомби. Назвать мародёров и прочих грабителей людьми не поворачивался язык: человек не будет отнимать последнее у своего же соотечественника. Назвать животными тоже слишком велика честь. Недаром же существовал приказ, согласно которому пойманных на подобном деянии разрешалось судить по законам военного времени военно-полевым же судом, и приводить смертный приговор в исполнение прямо на месте; других мер пресечения для мародёров и грабителей не предусматривалось. Как боевой офицер в звании обермастера, я имел полное право вершить оный суд единолично.

— Оружие бросить на пол, верхнюю одежду и шапки — туда же, — скомандовал я. Спорить они не стали, побросав вещи в кучу; неспособному сделать это товарищу помогли сами, даже без напоминания. — Ну, а теперь пойдёмте на улицу, поговорим на свежем воздухе.

— Товарищ Илан Олеевич, так там ведь это… — проблеял доселе молчавший.

— Что?

— Холодно там.

— Шаго-ом марш! — рявкнул я. В этот раз желающих спорить не нашлось. Правда, на дворе всё тот же калека, самый отчаянный из троих, попытался предпринять попытку к бегству. На этот раз он даже взвизгнуть не успел, как целиком превратился в слабо подёргивающуюся в конвульсиях под шипение плавящегося снега головешку.

— Объясняю ситуацию, — заговорил я, останавливаясь рядом с пока ещё живыми бандитами, которые были не в силах оторвать взгляды от останков своего товарища. — Из вас двоих мне нужен только один, и то лишь до тех пор, пока он полезен. Ну, как с памятью, не прояснилось? Что за атаман, где его можно найти?

Долго уговаривать не пришлось. Третьему, боявшемуся выходить на холод, хватило несколько секунд поваляться по снегу в бесплодных попытках сбить пламя с вспыхнувшей рубашки, чтобы согласиться на сотрудничество.

Второго же, назвавшегося главным, пришлось также убить — он, игнорируя приказ, бросился на морально менее стойкого товарища, пытаясь свернуть тому шею.

Через пять минут (они ушли на то, чтобы прибрать за собой — сжечь трупы до состояния золы и присыпать снежком, чтобы не портили пасторальный деревенский пейзаж) я в сопровождении шмыгающего носом и трясущегося не то от холода, не то от страха бандита вошёл в сени. Источник информации заставил разуться, а сам прошёл прямо так — на улице я находился под прикрытием заклинания, чтоб не замёрзнуть, и снег не налип.

Хозяйка за то короткое время, что я вёл "разъяснительную беседу" среди уголовного элемента, успела взять себя в руки. Вещи нападавших куда-то исчезли, натёкшие с них лужи — тоже.

— Вот те раз! — поприветствовала наше появление женщина. — Да на кой он тебе живым сдался, милок? — она задиристо подбоченилась. — Безбожник этот, побери его Чернух! Прибил бы, и вся недолга, всё одно никто о нём не заплачет.

— Прибить его я всегда успею, Марелия Горвиловна, — засмеялся я. — Особенно если вести себя плохо будет.

— Нешто он себя только что хорошо вёл? — возмутилась хозяйка дома, всплеснув руками.

— Он уже понял, что был неправ. А если ещё проявит деятельное раскаянье, то имеет шансы избежать высшей меры пресечения, — я покосился на "языка", тот часто-часто закивал. — Ну, рассказывай, как дошёл до жизни такой, а мы послушаем, — разрешил я, усаживаясь за стол. Парень замялся, переступая с ноги на ногу, потом жалобно спросил:

— Дык, это… А что рассказывать-то?

— Ну, для начала, кто такой, как в банду попал.

— Дык, это… Матаем меня кличут, из Боброшмыгов я…

— Откуда? — переспросил я.

— Боброшмыги, — последовала ремарка от хозяйки, в самом начале разговора присевшей через стол от меня. — Это деревенька тут одна. Не очень далеко, всего вёрст тридцать.

Да уж… навидался я всякого, но такое название захочешь — не забудешь.

— Ладно, продолжай, — я махнул рукой.

— Ну, дык вот… Война как началась, так батьку на фронт и забрали, и убили почти тут же. Мне только тринадцать было. Мамку бомбой убило, я один и остался, без дома и без родни. Потом вот к банде прибился… они давненько промышляют, ещё с довоенных времён, а уж в войну, как доманцев вышибли, и вовсе раздолье было! Люди всё на нежить спишут, опасности никакой. Меня на промысел не брали — мал ещё был, всё больше с хозяйством занимался. Сегодня вот в первый раз с собой взяли, — вздохнул он.

— Так, ну, с тобой, Матай, всё ясно, — я кивнул. — Возьми стул, присядь, да продолжим. Нет, ты вот где сейчас стоял, там и присядь, — хмыкнул я, когда обрадованный парень сунулся, было, сесть с нами за стол. — Продолжим. Пока, вроде, всё складно. Почему именно на этот дом нацелились?

— Так он на отшибе стоит, крепенький такой, по виду — зажиточный, — бесхитростно пожал плечами начинающий криминальный элемент.

— Ладно, перейдём к самому интересному. Сколько в банде человек, где логово, и что, в конце концов, за атаман?

— Ну, живём мы на Чернуховой мельнице…

— Это где такое? — уточнил я у старушки.

— Да вёрст десять вверх по реке, — откликнулась удивлённая женщина. — Это что ж, безбожники эти там уже столько лет торчат, а их никто доселе не заметил? С другой стороны, конечно, место нехорошее, гиблое, туда никто и не ходит, — принялась она рассуждать вслух; я не мешал. — А не из-за вашей ли братии оно таким стало? — прокурорски прищурилась старушка.

— Да не, бабуль, — отмахнулся он. — Там действительно чернушина какая-то творится, да только атаман наш — ух! Ему сам Чернух с его воинством не страшен.

— Сколько человек в банде?

— Десятка три.

— А точнее?

— Я считать не умею, — смутился он.

— Ладно. Атаман.

— Дык, это… Чародей он, сильный.

— Наш? — мрачно уточнил я.

— Ага; бают, из Приасска аж. Вот помощник его — ненашенский, хотя по-нашему хорошо, складно балакает. Только с говором таким странным…

— С акцентом? Доманским?

— Не, точно не оттуда. Живой он, не покойник ходячий, да и рожей не похож… те сплошь белобрысые, а этот — черноволосый, и глаза у него кошачьи такие, почти жёлтые. И говорит быстро-быстро, когда на своём.

— Сталеец? — предположил я.

— Да я ж откуда знаю-то? — праведно удивился бандит. — Говорю ж, не наш, а уж откуда он там взялся! Странный он; вроде ничего, а то как зыркнет — и душа в пятки! Будто насквозь смотрит и всего тебя видит. И появляется редко, а где в остальное время бывает — неясно.

— Тоже чародей? — уточнил я. Этот вопрос неожиданно поставил Матая в тупик. Он то и дело порывался начать что-то говорить, запинался на полуслове, что-то бормотал себе под нос с удивлённым видом, и через некоторое время совсем потерянно ответил:

— Не знаю, товарищ гвардии обермастер.

— Не обращал внимание на наличие у него тени?

— Да вот то-то и оно, что не мог не обратить — уж больно он странный, — возразил парень. — А только всё одно не знаю.

Хм.

Не нравится мне такой расклад, ох, не нравится! Предками готов поклясться, нет у этого иностранца тени. А если он может постоянно и так основательно дурить голову окружающим, значит, он менталист, тут к гадалке не ходи. Неизвестный менталист неопределённой силы, находящийся в сговоре с нашим офицером, предположительно, боевым, во главе банды — это очень, очень, очень плохо! А самое главное, нужно спешить, потому что скоро этих трёх архаровцев хватятся. Пусть даже сунулись они сюда по собственной инициативе (что вполне похоже на правду), кто-то наверняка в курсе, и забьёт тревогу. Сейчас-то, может, и нет, но к утру точно хватятся. Успеет ли подмога добраться за такой короткий срок? Дороги замело, не всякая самоходка проедет, да и до крупного населённого пункта далеко. Пока сообщение получат, пока отреагируют — час. Ещё час на сбор, утверждение и снаряжение группы, не меньше двух часов на дорогу…

В принципе, получается неплохо, можно и подождать. При одном условии: если бандитов не хватятся в ближайшем будущем. Но банда местная, где гарантии, что у них нет в этой деревне глаз и ушей? Если есть, залягут на дно, и только мы их и видели. Да ладно, леший с ней, с бандой! Атаман и этот иностранец, вот кого нельзя упустить! А они точно сбегут, как только запахнет жареным, и останутся о них одни воспоминания.

— Ладно, с этим странным типом понятно. Что из себя представляет ваш атаман? Боевой маг, целитель, ещё кто?

— Боевой, водяник, — обрадовался Матай возможности сменить тему.

— А лет ему сколько?

— Ну, на вид как вам, а там кто его знает.

— Имя его знаешь?

— Куда уж мне! Атаман и атаман. Он в банду даже позже меня пришёл, и спорить с его правом командовать никто не стал. Тем более, что с чародеем-то оно безопаснее. Он сильный; болтали, с какими-то офицерами доводилось столкнуться, и атаман победил, — с гордостью заявил парень.

— Всё ясно, — я прикрыл глаза в задумчивости. Больше вопросов к неудачливому разбойнику не было, а вот план действий прикинуть не мешало. Впрочем… да что там прикидывать? И так всё ясно.

— Марелия Горвиловна, — обратился я к притихшей хозяйке дома. — У вас есть какой-нибудь чулан или подпол, куда можно этого запереть с наименьшим риском побега? Отлично. Сделайте это, будьте добры.

Пока старушка с торжественным видом сопровождала пленного в чулан, я рылся в вещмешке в поисках шара, потом настраивался и составлял мысленное послание. Особо мучиться с формулировкой не стал, даже, кажется, отправил вместе с голой информацией часть эмоций. Ну, оно и к лучшему; заметят волнение, решат, что было отправлено второпях. Вызов пройдёт как сверхсрочный, а, значит, группа приедет раньше.

В этот раз всё лишнее я оставил у старушки, причём под лишнее попали и вообще все знаки различия, и личные вещи, включая часы, и документы — леший знает, с чем столкнуться предстоит. В плен возьмут, так хоть личность не установят. Впрочем, при наличии хорошего менталиста это может и не спасти. Ну, да чем Чернух не шутит!

Подробнейшим образом расспросив хозяйку о кратчайшем пути до мельницы и получив от неё в нагрузку благословение, я двинулся в путь.

Первое время, игнорируя маскировку, пробирался при помощи стихии, проплавляя перед собой узкий коридор, так что получалось даже бежать. По прямой до нужного места было всего несколько вёрст, так что добрался довольно быстро. Самым сложным закономерно явился последний участок, который я преодолевал уже вовсе без применения магии. Благо, высоко в ясном морозном небе стояла лишь недавно начавшая убывать луна, и света хватало с лихвой.

Старая водяная мельница, подгнившая уже развалюха с рухнувшим в воду колесом, опирающимся на саму мельницу, глубоко и основательно вмёрзла в широкий ручей, на котором когда-то давно была построена. Она производила впечатление давно покинутой, но только на взгляд случайного наблюдателя.

Цель моя была проста: просочиться поближе к мельнице необнаруженным. В общем, просто разведка. И если с активным наблюдением в лице нескольких обосновавшихся на деревьях "кукушек" проблем не возникло, то вот "пассивная часть", состоящая из нескольких слоёв магических защит и "звоночков", заставила изрядно попотеть. Впрочем, существенный плюс от её наличия тоже был: она окончательно развеяла мои подозрения относительно иностранца. Он действительно был, и действительно был менталистом, потому что "отпугивающий" и "отводящий" контуры может поставить только специалист именно этого направления. Мощность их была небольшой, сложности особой они тоже не представляли в виду отсутствия обратной связи; вот только и никаких выводов о силе автора из них сделать было тоже нельзя.

С горем пополам добравшись до мельницы, я оценил преимущество присутствия упавшего колеса, по которому сумел добраться до окна верхнего этажа, в котором виднелся свет (до преодоления защитных контуров даже я его не замечал), и занять возле него наблюдательный пост. Усилием воли сосредоточив всю стихию в области сердца, я замер неподвижно. Очень надёжный способ маскировки; в таком состоянии обнаружить меня по ауре невозможно, наружу тепло просачивается меньше, а сердцебиение замедляется — кровь становится более насыщенной энергией, и так часто, как обычно, ему стучать нет необходимости. Ну и, кроме того, так теплее. Главное, концентрацию не потерять, а то повторно войти в это состояние гораздо труднее.

Не знаю уж, за какие заслуги Правда обернула ко мне светлый лик, но окно не было замёрзшим или запотевшим, и ставень на нём тоже не было, даже занавеску кто-то отдёрнул. В небольшой комнате находилось человек десять. Несколько лениво перебрасывались в карты, кто-то спал. Тут же обнаружился и атаман; он лежал на толстом лоскутном одеяле и читал какую-то книжку. Вычислить его по ауре было нетрудно. Это оказался действительно водник, как и докладывал Матай, и действительно водник большой силы; навскидку, уровня мастера. Правда, разглядеть его возможности не было — он лежал на животе, ногами в мою сторону. Кажется, шатен. Плотного телосложения, вроде бы — среднего роста, но по лежащему человеку сложно об этом судить.

Через некоторое время я обнаружил и второго мага; почти случайно, настолько он сливался с фоном. На вид он действительно походил на сталейца, полностью соответствуя описанию "языка". Был худощав даже до болезненности, что особенно бросалось в глаза при рассеянном свете пятка свечей; под глубоко посаженными глазами пролегли тени, заострённый нос и впалые щёки придавали довольно приятному, в общем-то, лицу, жутковатый вид, делая его обладателя похожим на мертвеца.

К слову, сталейцы хоть и были союзниками Домании в минувшей войне, крайне негативно относились к нежити. Чуть ли не все поголовно они были очень верующими и убеждёнными крестопоклонниками, и вполне логично считали подобное существование противоестественным. Так что хоть номинально Сталея поддерживала свою северную соседку, но реально воюющих на стороне альянса представителей этой страны было ничтожно мало.

Менталист сидел в тёмном углу почти неподвижно, лишь иногда поднося к губам кружку с каким-то напитком, и его окружало отводящее глаза поле, причём очень хорошее; я сумел заметить мага только потому, что сфокусировано оно было внутри комнаты, а меня цепляло только самым краем.

— Мужики, а сгоняйте кто-нибудь в подвал за пивом, — лениво протянул атаман, заглядывая в свою кружку, нарушив общую монотонность звуков и действий часа через два моего наблюдения, когда я уже и сам забыл о своём существовании, сосредоточившись на происходящем внутри комнаты.

— Матая послать надо, — хехекнул косматый, похожий на медведя увалень, один из картёжников.

— Так нет его, — откликнулся проснувшийся при слове "пиво" усатый молодец залихватской наружности, сладко потягиваясь.

— Как нет, а где он? — повернул к нему голову атаман.

— Так с утра уж нету, — отозвался ещё один. — Он с Валенком и Лешим в деревню напросился.

— А эти-то двое что там забыли? — водник даже книжку отложил и сел. Как назло, по-прежнему ко мне спиной. Было такое ощущение, что этого экс-офицера я уже где-то видел, но всё никак не мог вспомнить, где именно.

— Да вроде грабануть кого-то собирались; но так, по мелочи. Да ты не нервничай, они ж парни стреляные, всё по уму сделают, никто не докопается.

— А мальчишку-то с собой зачем тащить? — недовольно прогудел косматый.

— А что ему, век что ли "подай-принеси" быть? — хмыкнул ещё один картёжник, неприятный щуплый типчик скользкой наружности. — Небось, не обидят.

— Твои б слова, да богам в уши, — вздохнул атаман, расслабляясь и вновь утыкаясь в книгу.

— А кто знает, в какую деревню они пошли? — спросил, крутя головой, коренастый мужичок с плоским рябым лицом.

— Да вроде в Хвосты, а в чём разница? Там вроде какая-то бабка живёт на отшибе, есть чем поживиться, и не услышит никто. Валенок давно на неё облизывается, уже не знаю, что она ему сделала, — хмыкнул усатый.

— В Хвосты? Бабка на отшибе? — нахмурился рябой. — Как бы беды не было! В народе бают, что у бабки Марьки на постой офицер какой-то остановился, и дом у неё как раз на отшибе.

Атаман вновь насторожился; я тоже, едва не потеряв концентрацию. Ох, чую я, придётся мне сейчас раскрывать инкогнито, и пытаться справиться с этой компанией до прихода основных сил. Простые мужики-то ладно, с ними проблем не будет. А вот с магами… маловато у меня шансов в прямом столкновении с ними, если, конечно, они умеют действовать в паре. Да, на моей стороне внезапность, но это не такой большой козырь в противостоянии с менталистом. Основную ставку надо делать на первый же удар, и этим ударом необходимо серьёзно навредить как раз сталейцу. Потому что с боевиком-стихийником я как-нибудь справлюсь, а драться с менталистами — хуже нет. Ну и, в идеале, всех простых бандитов нужно прибить. Так что надо чем-то массовым и очень сильным бить, чтоб наверняка, и фокус брать на менталиста.

— И что бают про этого офицера? Звание, стихия? — уточнил подобравшийся атаман. Банда инстинктивно почувствовала напряжение вожака, и тихий гул посторонних переговоров мгновенно смолк.

— Да, говорят, лейтенантик какой-то, огневик. Я видел, и правда похож; форма офицерская, потёртая, без знаков различия. Молодой такой, чернявый, рожа гладко выскоблена. Смазливый и щуплый, чисто мальчишка; максимум, оберлейтенант.

— Придут — головы поотрываю, инициативным этим идиотам, — расслабился атаман. — С обером должны справиться, они ж все с амулетами.

Я тоже позволил себе несколько успокоиться. Хотя, было странно слышать про себя такую характеристику. Я, конечно, действительно чернявый и предпочитаю бриться, как и положено по уставу. А вот что смазливый, да ещё и щуплый — это, честно говоря, впервые слышу. Но мне на руку.

Интересно, что у них за амулеты-то были? Я и не заметил…

— Имя у него ещё такое, — нахмурился рябой, шевеля губами. Я едва не подпрыгнул от неожиданности, вновь лишь чудом не утратив концентрацию. — Простое-простое. Зовут вроде Илан, и фамилия тоже… короткая, простая. Чернух побери, не помню… Будто бы на "с", а там не уверен.

— Стахов? — уточнил атаман.

— Во-во! Точно, Стахов… Эй, ты чего? Ты его знаешь что ли? — удивлённо вытаращился на атамана памятливый рябой, чтоб ему с его хорошей памятью вместе на том свете у Кары в гостях пировать! — Сам же говорил, Валенок с Лешим, у них же амулеты, и толковые они… Ты куда собираешься-то?

— Нет больше Валенка. И Лешего с Матаем нет, — мрачно отозвался водяник, ища что-то взглядом на полу.

— Да что случилось-то? — наперебой загомонили уже все присутствующие. — Отчего нет-то?

— Потому что гвардии обермастеру Илану Стахову они сами вместе с их амулетами — это даже не разминка, он их и не заметит, — охотно пояснил атаман, наконец-то на короткое мгновение поворачиваясь ко мне в профиль, но этого оказалось достаточно.

— Обермастер?! — испуганно воскликнули несколько голосов сразу.

А я плюнул на маскировку, тем более, что от концентрации моей и воспоминания не осталось, обеими руками вцепляясь в подоконник и спешно призывая загодя выбранное заклинание, одновременно накачиваясь стихией.

Атаманом этой банды был гвардии капитан Косарь Селемирович Домлев, геройски погибший при обороне Приасска и награждённый посмертно орденом Мужества первой степени. Неизвестный хороший поэт, образец офицерской доблести, настоящий друг и верный боевой товарищ, как говорил про него майор Родоборский, поднимая стакан "за упокой". Человек, неоднократно прикрывавший в бою мою спину.

Вот ведь как в жизни бывает…

— Ложись! — успел крикнуть менталист перед тем, как вокруг него сомкнулись крылья красного сокола — уже очень мощного, но пока ещё более-менее прицельного в ряду известных мне заклинаний, рекомендуемое к применению на открытом пространстве. Во всех классификаторах оно числится как "прицельно-радиусное", и неподконтрольно создавшему его магу с того момента, как обретает плоть. По силуэту оно действительно в первый момент напоминает огромную хищную птицу, обнимающую крыльями окружность пространства примерно в сажень. Вдогонку за соколом я пустил шквал, окончательно превращая хрупкую деревянную мельницу в пекло, пожирающее всех бандитов разом.

Деревянное мельничное колесо, на котором я сидел, вспыхнуло от одного только прикосновения к накачанному стихией телу. Даже не успел отпрыгнуть в сторону, да и куда тут прыгать? В окружении горящих и тлеющих кусков ветхого дерева я полетел куда-то вниз. Ударился оземь плечом; вывихнул или сломал, было непонятно, но больно. Покатился ещё ниже, под откос, натыкаясь на какие-то камни и ветки, и с головой ухнул в растаявший ручей. Инстинктивно, спасаясь от обжигающего холода, хлестнул вокруг чистой стихией. Одежда на мне мигом просохла, даже кое-где затлела; а сам я, оскальзываясь в грязи, наугад пополз вверх по склону, совершенно дезориентированный в пространстве.

В какой-то момент, повинуясь инстинктам, шарахнулся в сторону. Что-то огромное, тяжело дохнувшее чужеродной силой, прокатилось совсем рядом, зацепив самым краем по ноге. Чертыхнувшись, я выставил забытый в горячке щит, даже не пытаясь оценить ущерб. Я впал в состояние странного полуоцепенения; боли не было совершенно, тело двигалось быстро и точно, как идеально отлаженный механизм, но голова во всём этом участия не принимала, лишь фиксируя происходящее.

Где-то в стороне, совсем рядом, затявкал пистолет; одиноко, жалко и жалобно. Я, одновременно с этим поднимаясь на ноги, швырнул сгусток огня на звук и, судя по сорвавшемуся крику, раздавшемуся вслед за тем, попал куда надо.

Я затрудняюсь даже примерно предположить, сколько времени продолжался этот хаос, назвать который боем язык не поворачивался. Судя по всему, мы с атаманом остались вдвоём; был бы жив менталист, и всё закончилось бы гораздо раньше. Да и из бандитов если кто выжил, явно предпочёл спастись бегством: большое мужество нужно, чтобы влезть в драку двух сильных боевых магов, и от данного отребья такового ожидать не приходилось.

Дрались молча, берегли дыхание; да и не о чем нам было говорить. Он знал меня и понимал, что пощады не будет, а мне вовсе нечего было сказать: капитан Косарь Домлев погиб несколько лет назад под Приасском, а разбойничий атаман — не собеседник. Дрались отчаянно; не за какие-то там светлые идеалы и высокие цели, а за жизнь, по простому правилу "не ты — так тебя". Идеалы уместны, когда есть какой-то выбор; а если выбираешь между "выжить" и "умереть", без всяких оговорок и сопутствующих, вроде "выжить предателем, или умереть с честью", тут уже волей-неволей уподобишься обычному зверю в дикой природе.

А потом совершенно внезапно наступила темнота.

Проснулся я от боли едва не во всём теле сразу, и определить, что болит сильнее, вот так сходу не получилось. Мелькнула мысль, что лучше было вообще не просыпаться, а когда открыл глаза в попытке оглядеться, окончательно уверился в справедливости этого вывода. Я выбрал, мягко говоря, не самое подходящее время и место, чтобы очнуться.

— Да подержи ты его! — раздался раздражённый мужской голос.

— Тихо, миленький, тихо, — медсестра всем своим незначительным весом навалилась мне на грудь, опираясь ладонью на лоб и с неженской силой прижимая голову к столу. — Потерпи, потерпи, родненький, немного осталось.

— Больно, — простонал я сквозь стиснутые зубы.

— Знаю, что больно, но надо потерпеть, — принялась уговаривать она меня. — Немножко потерпеть, а потом уже не больно будет. Домой вернёшься — живой, жена встретит, плакать от радости будете. Ты только тихо, не дёргайся, скоро уже пройдёт!

Я слушал эту добрую девочку с вышитым на белой шапочке красным дубовым листом, символом Речи, и очень хотел ответить ей хоть что-нибудь. Хотя бы сказать спасибо, — ведь понятно же, она искренне пытается помочь, — но даже просто дышать получалось с трудом, а стиснутые челюсти разжать и вовсе не представлялось возможным, так что единственные звуки, которые у меня получалось издавать, и то против собственной воли, это тихие стоны. Честно, изо всех сил старался расслабиться и не мешать операции, но от боли тело сводило судорогой, и поделать с этим я ничего не мог.

— Есть! Готово! — облегчённо сообщил мужской голос. — Явлена Лихеевна, ваш выход!

— Ну, давно пора; что-то вы, Правель Стапанович, больно долго, — послышался третий голос. — Речёна, ну-ка, отойди, умница моя; не дадим мы больше Правелю Стапановичу бойца мучить, правильно?

И меня вновь окутала блаженная темнота, в которой не было совсем ничего. А, самое главное, не было боли.

Следующее пробуждение оказалось не столь мучительным, но и приятным его назвать было затруднительно. При каждом вдохе-выдохе внутри правого плеча будто что-то поскрипывало, и просыпалось отвратительное тянущее ощущение, а справа в животе в такт сердцебиению пульсировала тупая ноющая боль. Кроме того, кружилась голова, мутило, а по ногам то и дело прокатывалось колотьё, как будто они отходили от онемения. Но, в общем-то, особенно в сравнении с предыдущим разом, было вполне терпимо.

— С пробуждением, — поприветствовала меня улыбкой сидящая на высоком стуле справа от кровати женщина лет сорока, что-то внимательно разглядывавшая у меня на животе. Сложив два и два, я пришёл к выводу, что получил вполне серьёзное ранение в область правого бока, вот только вспомнить, где именно, никак не получалось. Слева же слышались какие-то тихие всплески и позвякивания. — Меня зовут Явлена Лихеевна, я ваш целитель. Как вы себя чувствуете? Вы меня слышите? — несколько встревожилась она, когда я не ответил.

— Да… я над ответом думаю, — тихо, стараясь вообще не шевелиться и дышать неглубоко, откликнулся я.

— И над чем именно? — усмехнулась целительница.

— Ответить вам как доктору, или как женщине, — я улыбнулся.

— Шутим, значит? — засмеялась она. — Хорошо, это вы на пути к выздоровлению. Как женщина, я вам и так искренне сочувствую, потому что знаю, что плохо. А вот как доктора меня интересуют подробности: что именно плохо и где?

Я последовательно, сверху вниз описал свои ощущения, внимательно наблюдая за реакцией целительницы. Она спокойно кивала на каждый симптом и, вроде бы, ничего неожиданного не услышала.

— Где я в географическом смысле нахожусь, и что именно мне предстоит здесь вылечить? — в свою очередь полюбопытствовал я.

— Военный госпиталь Двельгорода, — ответила она. — Что касается вашего здоровья… ну, самое страшное позади, операция прошла успешно. Имеет место быть существенное сотрясение мозга, вправленный уже сильный вывих плеча, серьёзное обморожение обеих ног, осколочный перелом лодыжки со смещением, огнестрельное ранение, несколько треснувших рёбер… ну, и в изобилии гематомы, ушибы и повреждения мягких тканей. Достаточно подробно? — улыбнулась она. — Да вы не пугайтесь, организм у вас крепкий, а целители у нас хорошие. Через пару месяцев уже плясать будете, как новенький.

— Спасибо, только я не умею, — выдохнул я с облегчением. Конечно, список внушительный, но резюме обнадёживающее.

— Ну, научитесь, какие ваши годы! — беспечно махнула рукой она. — Или даже раньше выздоровеете, если мы всё-таки сумеем разобраться с теми ошмётками недооформленного проклятия, которые к вам прилипли.

— Какого проклятия? — удивился я. Проклятья, всё-таки, вещь крайне редкая и специфическая, кто ж меня так?

— Ещё бы знать! — улыбнулась она. — Проклятье сильное, но то ли оно о какие-то щиты поломалось, то ли просто было не закончено. Так и остались намертво прилипшие куски неизвестно чего. Мы вас оттого и лечим почти без магии, что не знаем, как оно среагирует. Вдруг, восстановится и, чего доброго, отправит вас досрочно к Двуликому. Вы, случайно, не знаете, кто вас проклясть мог?

— Ну, по всему выходит, или боевик-водник, или сталейский менталист.

— Вот как? — она задумчиво подняла брови. — Что ж, это может помочь. Ладно, лежите, отдыхайте. Сейчас, Луня только повязки поменяет, и спите. А то к вам тут следователь рвётся; я вчера не пустила, сказала, вы ещё не очнулись, но завтра он точно заявится с утра пораньше, очень уж вы ему нужны. Пришлось клятвенно заверить, что сообщу, как очнётесь. Лунечка, отдаю его в ваши нежные руки, приступайте.

Лунолика, совсем ещё молодая и очень застенчивая медсестричка, явно только-только после училища, выполняла свои обязанности с выражением такого искреннего и глубокого сочувствия на лице, что мне сразу стало стыдно, не знаю уж, за что. Стоило мне поморщиться или, не дай боги, вздрогнуть, она тут же отдёргивала руки и поминутно интересовалась, всё ли хорошо. Я отвечал, что всё замечательно, что я вот уже сейчас чувствую, насколько у неё лёгкая рука, и насколько быстро я благодаря ей поправлюсь. Сложнее всего было удержать невозмутимое выражение лица; хоть девушка и старалась делать всё как можно аккуратнее, но совершенно безболезненно проделать подобное невозможно в принципе: перевязываемые раны, на животе и на голове, болели даже в абсолютно неподвижном положении. Своей осторожностью она даже усугубляла, потому как процесс затягивался. Так вроде раз-раз, потерпел немного — и свободен, а тут… Ей, видимо, едва ли не первый раз в жизни доверили совершать подобные действия самостоятельно, без контроля старших, и она, помимо искренней жалости ко мне, ещё и ужасно нервничала. Так что я изо всех сил терпел, делая вид, что всё прекрасно, и не торопя. Испугается, решит, что сама ничего не может, за помощью побежит… Знаем мы таких. Уверенности в себе наберётся — станет хорошим специалистом, так что можно и потерпеть ради доброго дела раз-другой.

До перевязки я был свято уверен, что быстро заснуть не получится. Однако, когда Лунолика ушла, отключился моментально; раньше мне не приходило в голову, что просто неподвижно лежать бывает так утомительно.

Утром, однако, меня разбудил не следователь, а медсестра. Не вчерашняя молодая девочка, а строгая опытная женщина лет пятидесяти.

— Как ваше самочувствие? — спросила она, придирчиво проверяя повязки.

— Лучше, чем могло быть, но хуже, чем хотелось бы, — ответил я, ещё не до конца проснувшись, и потому пока не в состоянии оценить собственное состояние более точно. Кажется, самочувствие было не хуже, чем вчера, что уже было довольно неплохо. Правда, и улучшений особых не наблюдалось, но рассчитывать на них за столь короткий срок было бы глупо.

— Ну, уже неплохо, — философски пожала плечами женщина. — Перевязывала вас вчера, случайно, не Лунечка?

— Да, — отозвался я, рассудив, что вряд ли у них имеются две медсестры с таким именем, и обе дежурили вчера. — Что-то не так?

— Нет, она молодец, хорошая девочка. Старательная, и рука у неё лёгкая. Ещё бы не была такой застенчивой! Как она вас, не очень мучила?

— По крайней мере, я выжил, — я хмыкнул, окончательно убеждаясь, что мы говорим об одном и том же человеке. — Да ладно, помучила немного, так ради моей же пользы! Кажется, мне даже удалось не пошатнуть её и без того слабую уверенность в собственных силах.

— Спасибо, — улыбнулась медсестра. — По крайней мере, терпели вы не напрасно; пока что всё хорошо, и менять их не надо, отдыхайте. Сейчас только, мы с вами немного поедим и лекарства выпьем.

Меня с ложки (в виду неспособности делать это самостоятельно) покормили тёплым куриным бульоном и напоили несколькими разнообразными зельями, в меру противными, после чего медсестра ушла, оставляя меня в гордом одиночестве послеоперационной палаты.

Заняться было нечем, да и сил для этого не было: попытка даже оторвать голову от подушки оборачивалась предобморочной темнотой в глазах и приступом тошноты. Я попробовал провести этот эксперимент один раз, и этого вполне хватило, чтобы не задумываться о повторах.

Сильно недоставало компании тени; с ним можно было бы поговорить. Но этот выходец с изнанки уже давно не проявлял себя, с самого сентября. Тогда он, вдохновлённый полученными сведениями о собственной природе, ушёл на поиски способа вернуться домой. Видимо, нашёл, но времени попрощаться выкроить не сумел.

В отсутствие дел и собеседников я вновь задремал; даже видел какие-то сумбурные и бестолковые сны, периодически выплывая из них в реальность, но с трудом отличая одно от другого. Это полузабытье было прервано часов около одиннадцати, когда в палату зашла Явлена Лихеевна в сопровождении незнакомого подтянутого немолодого мужчины в потёртом тёмном костюме, поверх которого на плечи был накинут белый халат. Седые волосы посетителя были коротко острижены, подбородок гладко выбрит, но усталый, несколько взъерошенный вид и круги под глазами выдавали человека с явно ненормированным рабочим днём, прошедшая ночь для которого была бессонной.

— Ну, здравствуйте, Илан, — с улыбкой проговорила целительница. — Я, собственно, на минутку. Вот, товарищ следователь, про которого я предупреждала. Как вы себя чувствуете? Достаточно отдохнули для посетителей?

— Я уже, кажется, отдохнул ещё на два месяца вперёд, — вздохнул я. — Так что с товарищем следователем я поговорю с огромным удовольствием.

— Ох, нет ничего хуже — лечить деятельных людей, — укоризненно покачала головой целительница. — Ладно, общайтесь. Срочность какая! Чернобор Савельич, вы не утомляйте мне пациента, хорошо? — обратилась она к следователю.

— Постараюсь, — улыбнулся он. Когда женщина вышла, подтянул стул и сел поближе. Я проявил максимум вежливости, на какую был сейчас способен — повернул голову в сторону собеседника, не отрывая её от подушки. — Ну, здравствуйте, Илан Олеевич. Рад, что ребята довезли вас живым. У меня к вам несколько вопросов.

— Передайте им большое спасибо, этим ребятам. Я тоже очень рад, что они так оперативно приехали. Но не буду утомлять вас пустыми разговорами. Задавайте вопросы, с удовольствием отвечу, что знаю.

— Пустые разговоры делают жизнь интереснее, — хмыкнул он. — Я к вам, как не трудно догадаться, по делу хвостовской банды. Во-первых, для начала хотелось бы поблагодарить; у нас было подозрение, что там орудует кто-то вполне живой и организованный, а не остатки доманского колдовства, только вот поймать их всё никак не удавалось. Ну, а, во-вторых… расскажите для начала, что именно там произошло?

Я честно принялся излагать события с самого начала, а точнее — с появления трёх бандитов в доме Марелии Горвиловны. Следователь задавал какие-то уточняющие вопросы, что-то помечал в планшете. Удовлетворил моё любопытство и сообщил, что Матай найден и задержан до выяснения.

— Эх, пригласить бы вас к нам на опознание, — сокрушённо вздохнул он.

— На опознание кого?

— Да водника этого, — огорошил меня собеседник. — Мы ж его живым взяли, я не сказал? Так вот, мальчишка его опознал как атамана, с этим проблем нет. А личность установить мы не можем. Но у меня создалось впечатление, что он вас знает.

— Так и я его тоже знаю, — ответил я. — Домлев, Косарь Селемирович. Числился погибшим в бою под Приасском 17 ноября 1909 года в звании гвардии капитана. Запросите архив, должно быть его личное дело.

— То есть, вы его тоже узнали? — удивлённо вскинул брови следователь.

— Да, конечно. Мы были хорошо знакомы, служили вместе.

— Вот как. Что ж, спасибо, нужно будет попробовать. Да, а что касается менталиста, есть у меня кое-какие соображения по словесному портрету, вами предоставленному, так что подготовлю материалы, и завтра к вам зайду. Вам в какое время удобнее?

— Я весь день свободен и никуда отсюда не уйду, — я не удержался от улыбки. — Даже если бы хотел, я просто физически на это не способен.

— Ах да, простите, — он тоже улыбнулся. — Замотался уже. Но очную ставку провести всё-таки хотелось бы.

— Я с удовольствием, — вздохнул я. — Но, наверное, не раньше, чем через несколько дней; когда голова хоть чуть-чуть пройдёт, а то я даже сидеть толком не могу. Да и то вам ещё с Явленой Лихеевной договориться придётся, чтобы меня отпустили.

— Пожалуй, это действительно сложно, она дама серьёзная, — согласился Чернобор Савельич. — Ну, ладно. Не буду вас сегодня больше утомлять, выздоравливайте.

Как же мне хотелось последовать его совету и выздороветь как можно скорее! Скука была смертная; поговорить не с кем, книжки мне тоже не давали.

Где-то через неделю я уже достаточно оправился, чтобы самостоятельно вставать с кровати (почему меня до сих пор не перевели в общую палату — непонятно), а ещё через пару дней меня позвали на очную ставку.

Понятия не имею, каким образом следователь уговаривал целительницу отпустить чуть живого больного на другой конец города, но у него это получилось. Для такого случая выделили самоходку "Скорой помощи" (толстый и шустрый жук на шести ногах с очень плавным ходом) и сопровождение в лице фельдшера. Дюжий детина лет двадцати в белом халате, с густым белобрысым чубом, носом картошкой и обезоруживающей белозубой улыбкой сопровождал меня от самой палаты, на всякий случай придерживая за локоть: я ещё не до конца освоился с костылём, и без посторонней помощи имел шансы загреметь не только на лестнице, но и на ровном месте.

— Да не кисни ты, командир, — заговорил он, когда мы остановились передохнуть на лестничной площадке. — Я вон тоже два года назад чуть не помер, полгода в госпитале валялся, и, как видишь, живой, — он широко развёл руками. — Даже прижился тут у них. Понравилось мне — и дело нужное делаешь, и с людьми общаешься.

— А что на фронт не вернулся?

— Да ну, что я там не видел? По ранению сразу комиссовали, да я и спорить не стал. Там без меня бойцов довольно, а тут вечно рук не хватало. Вот, веришь, жалко было до слёз! Девчонки ж в основном; мужик-то такого бугая, как я, не всякий перевернёт. Ну, я, когда ещё валялся и не знал, помру, али всё-таки выкарабкаюсь, зарок себе дал: вылечусь, так тут и останусь. И подлатали, как новенький стал. На фельдшера вот уже выучился, подумываю на врача идти. Ничего, и ты поправишься.

— Куда ж я денусь, — я улыбнулся. — Вариантов два — или в костёр, или выздороветь, и первый мне совсем не нравится. Я что спросить-то хотел… Ты, часом, не знаешь, как следователь Явлену Лихеевну уговорил меня отпустить? Она вроде дама суровая, принципиальная, ей сам Чернух не страшен.

— Да не отпускала она тебя, — рассмеялся он. — Отправили её по делу в Приасск, а тут и следователь тот удачно попался. А главврачу что? Ему так-то времени не хватает ни на что, и лишь бы только отвязались с вопросами. Так что, как наша Строгая вернётся, ругать буде-ет!

— Строгая — это у неё прозвище такое? Или фамилия?

— Строганова её фамилия, — пояснил он. — Так что, почти сокращение. Ну, вот и пришли. Стой, погоди, давай я тебя подсажу. И на койку ложись, насидишься ещё.

Мы погрузились в машину, и та засеменила по заметённым снегом полупустым улицам. По дороге мы с фельдшером (его звали Исавием) разговорились, так что и без того короткий путь промелькнул совершенно незаметно.

Здание ЦМУ (Центрального Милицейского Управления) представляло собой особняк позапрошлого века — вычурный, с лепниной и колоннами. Его почти не коснулись бомбёжки и не задели уличные бои; постарались, наверное, защитные чары, да и основные боевые действия разворачивались юго-западнее. Из рассказа моего сопровождающего я уже знал, что обширные подвалы старого здания, а также угрюмая серая коробка недавней постройки, маячившая за великолепным архитектурным памятником, представляли собой СИЗО. Как мне кажется, весьма удобное расположение.

Садурский Чернобор Савельич, следователь по особо важным делам, ждал нас на ступеньках — взъерошенный, нахохлившийся от мороза, в накинутой на плечи потёртой шинели. Когда "скорая" остановилась практически у него под носом, метким щелчком отправил в урну окурок. Правда, порыв ветра в последний момент нарушил траекторию и швырнул тлеющую папиросу в снег.

— Добрый день, товарищи, — поприветствовал нас следователь. — Ну, как вы? Готовы? — обратился он уже ко мне, когда поставивший меня на ноги фельдшер подпёр неустойчивую конструкцию костылём. Критически оглядев результат, только насмешливо покачал головой.

— Здравствуйте. Я, как говорится, всегда готов. Только… можно пару минут? Покурю, раз уж выбрался из-под сурового надзора, — я усмехнулся.

— Эх вы, — хмыкнул Исавий. — Как можно такую гадость даже нюхать, не говоря уж о курении? Никогда понять не мог.

— Вредная привычка, — пожал плечами Чернобор, протягивая мне портсигар и доставая себе ещё одну. — А этот Домлев, скажу я вам, пренеприятнейший тип, — заметил он. — Вроде бы, человек образованный, на вид вполне приличный, а такая дрянь!

— Даже не знаю, что вам на это ответить, — я вздохнул, поджигая пальцами папиросы себе и следователю, медленно и будто бы неосознанно хлопавшему себя по карманам в поисках спичек. Он удивлённо вскинул брови, потом усмехнулся и кивком поблагодарил — кажется, про папиросу в уголке губ он вообще за эти мгновения успел забыть. — В то время, когда мы были знакомы, это был замечательной души человек. Во всяком случае, мне так казалось, да и нашим всем тоже. Боги знают, что с ним случилось в том бою, — я махнул рукой.

— Не скажи, — веско возразил фельдшер, стоявший от нас несколько поодаль с наветренной стороны. — Что бы с тобой ни случилось, это не повод превращаться в убийцу и мерзавца.

— Ситуации разные бывают, — дипломатично откликнулся Садурский. — Но в данном случае согласен. Вы же не в курсе, что эти сволочи творили, — обратился он ко мне. — Мы считали, что какая-то нежить буянит, причём как бы не офицер доманский залётный, только всё никак не удавалось поймать. Несколько молодых офицеров там сгинули, а остальные никого и ничего не видели. Даже в голову не пришло никому, что это люди, живые, да ещё и свои. А этого, — он кивнул на особняк. — Я даже менталисту знакомому показывал. У него для Службы талант неподходящий, в госпитале работает, с сумасшедшими. Так вот, в голову этому Домлеву мой приятель влезть не смог, но точно уверен, что поступки свои этот урод осознаёт полностью, и голова у него вполне здоровая. Так что ему однозначно вышка светит. Да давно б уже расстреляли, если бы не эта катавасия с документами.

— А что не так с документами-то? Зачем меня вообще вызвали сюда?

— Бомбёжки, — вздохнул следователь. — Архив утерян, где его дело лежало… не то весь, не то частично. Я так понимаю, что, скорее всего, документы-то уцелели, просто найти их — дело отнюдь не одной недели. А хочется поскорее уже покончить с этим. Можно было бы и без имени прекрасно расстрелять, но это непорядок; тем более, что вы его опознать можете. Сами же согласились. Хотя, если передумали, я пойму.

— Нет, что вы, не передумал. Даже к лучшему, что доведётся на него, такого, посмотреть. Любое дело надо доводить до конца, я так считаю. А раз уж Веха свела меня с этим человеком, значит, нужно сделать всё, что от меня требуется.

— Вам решать, — кивнул Чернобор. — Ладно, что зря время тянуть, пойдёмте внутрь. Да и холодно.

На входе охранник выдал нам с фельдшером заранее приготовленные пропуска, и вслед за Садурским мы неспешной процессией двинулись по унылым пустым коридорам. Стены коридоров этих были небрежно выкрашены какой-то грязно-жёлтой краской, причём, судя по её состоянию, давно и второпях. Угрюмый вид усугублялся тёмными высокими потолками, потёртым и облезлым паркетом и высокими окнами, стёкла в которых кое-где были собраны из кусков, а кое-где вовсе заменены кусками фанеры.

— Вид неважный, да всё никак с ремонтом не соберёмся, — извиняющимся тоном обратился к нам следователь. Кажется, ему было неловко за столь невзрачный вид родных стен. — После Гражданской тут совсем Чернух знает что было, стены вон кое-как замазали, да и ладно. А потом только собрались, средства выделили, так война началась. Понятное дело, не до ремонтов стало.

— Ну, не так уж всё и плохо, — усмехнулся фельдшер. — Оно как-то подсознательно ожидается, что в таком месте вот именно так угрюмо и мрачно всё должно быть, так что, наверное, судьба. Хотя работать, конечно, неприятно.

Вот так, перебрасываясь короткими фразами, мы спустились в подвал. Вернее, разговаривали-то больше Исавий с Чернобором Савельичем, а я был сосредоточен на процессе перемещения. Мало того, что устал с непривычки очень быстро, так ещё нога разболелась немилосердно, и в боку начало монотонно ныть. Под конец даже закралась грешная мысль, что надо было отказаться от этой треклятой очной ставки, и подождать, пока совсем оклемаюсь.

— Ну, вот мы, наконец, пришли, — сообщил Садурский, останавливаясь возле тяжёлой двери, покрытой рунами, перед которой за столом со скучающим видом что-то писал в тетради молодой сотрудник милиции в форме с нашивками сержанта. — Как наш постоялец? — насмешливо поинтересовался Чернобор Савельич у охранника.

— Да, куда он из клетки денется, — отмахнулся тот. — Сидит, голубчик. Смирный уже стал после того раза.

— После какого? — опередил меня с вопросом любопытный фельдшер.

— Да тут комната у нас особая, для содержания чародеев. С защитой, — охотно пояснил следователь. — Так эта сволочь посчитала себя умнее всех, сбежать попыталась, как оклемалась. Ну, его и приложило защитой так, что пришлось целителей по второму кругу вызывать. Больше не озорует, — желчно усмехнулся он. — Ну, готовы?

— Всегда готов, — вздохнул я, хотя особой готовности общаться с Домлевым уже не имел.

Низкая комната без окон, примерно три на три сажени, раньше, вероятно, служившая погребом, освещалась тусклым пыльным плафоном над дверью. Здесь было прохладно, но сухо. Помещение разделялось на две части едва заметной мерцающей магической завесой, продублированной ярко-красной чертой по полу, стенам, и даже потолку. Меньшая часть комнаты, та, что у двери, предназначалась, видимо, для посетителей. С одной стороны от двери стоял письменный стол с выключенной настольной лампой, с другой — несколько стульев в ряд.

Большая же половина, служившая апартаментами заключённому, из мебели имела каменное кресло в центре, возле самой завесы, тоже покрытое рунами, в одном углу — унитаз, в другом — двухэтажные нары. Собственно, на этом скудная обстановка и заканчивалась.

— Заключённый, займите кресло для допросов, — нейтральным тоном обратился к лежащему на верхних нарах человеку Чернобор Савельич. — Присаживайтесь, присаживайтесь, вам и так тяжело, — обратился он ко мне. Возражать я не стал, и, поддерживаемый фельдшером, тяжело опустился на один из стульев для посетителей. Исавий плюхнулся рядом, Садурский занял место за столом, выложив на него из тощего портфеля несколько листков бумаги, ручку и чернильницу, добытую в недрах стола. — Заключённый, займите кресло для допросов и не заставляйте меня прибегать к силовым мерам, — повторил своё распоряжение следователь всё тем же безликим голосом. Наверное, не так-то легко давалось ему это спокойствие.

— А силовые методы — это какие? — полюбопытствовал фельдшер.

— Тоже свойство защиты, наложенной на комнату, — спокойно пояснил следователь. — Когда кто-то пересекает вот эту черту на полу, красную, то заключённый насильно этой самой защитой водружается в кресло. В это время она управляет его телом, что чревато всевозможными травмами от растяжений до переломов и повреждения внутренних органов. Просто под параметры каждого конкретного человека подобные управляющие контуры надо отдельно подстраивать, а кому здесь надо занимать ценного специалиста подобными мелочами? Приличные люди тут не сидят, а тех, что сидят, жалеть некому, — он безразлично пожал плечами. На последнее заявление добродушный Исавий укоризненно покачал головой, но от комментариев благополучно воздержался.

Тем временем обитатель камеры решил послушаться следователя. Он завозился на койке, и принялся неловко спускаться. Следователь не торопил, наблюдая за естественным ходом событий. Впрочем, вряд ли у заключённого получилось бы проделывать эти операции быстрее: у него по самое плечо отсутствовала правая рука, да и на правую ногу он явно избегал наступать. Кряхтя и покашливая, он спустился и доковылял до кресла, на которое с трудом опустился, опираясь на руку, и я сумел, наконец, разглядеть его.

— Вам, наверное, трудно его узнать, — спокойно обратился ко мне Садурский.

— Нет, отчего же, — я пожал плечами, пристально разглядывая лицо заключённого. Тот отвечал мне угрюмым, тяжёлым взглядом.

Не знаю уж, я это постарался, или прибывшая подмога, но пострадал Домлев очень сильно. Он лишился руки, глаза, да и вся правая половина лица была покрыта шрамами. Его действительно довольно трудно было бы узнать теперь. И даже, скорее, не из-за увечий, а из-за гадкого выражения крысиной злобы, искажавшего лицо куда сильнее шрамов.

— Итак, приступим. Товарищ гвардии обермастер Илан Олеевич Стахов, знаком ли вам заключённый?

— Да, — кивнул я, разглядывая через мерцающую стену бандитского атамана и тщетно пытаясь найти в его чертах черты своего покойного сослуживца. — Это гвардии капитан Косарь Селемирович Домлев, числящийся среди погибших при обороне Приасска 17 ноября 1909 года.

— Заключённый, подтверждаете ли вы это? — Садурский вопросительно посмотрел на Домлева.

— Жив всё-таки, сука, — процедил сквозь зубы, с ненавистью глядя на меня, капитан. — Чуть-чуть я тебя не достал, на пару секунд не успел, [цензура] такую прищучить, — он скрипнул зубами и тяжело, надрывно закашлялся.

— Подтверждает, — мрачно хмыкнул себе под нос фельдшер, глядевший на заключённого со смесью гадливости, брезгливой жалости и разочарования. Видимо, он ожидал от грозного атамана чего-то большего.

— Где вы видели этого человека последний раз? — деловым тоном обратился ко мне заметно повеселевший следователь. Самая главная формальность была улажена, и он со спокойной душой мог уже передавать дело в суд, но всё-таки решил довести процедуру до логического конца. Я ответил на этот вопрос, на несколько следующих, подписал всё, что требовалось. В общем, вся эта очная ставка продлилась от силы минут десять.

— Чернобор Савельич, можно мне с ним поговорить? — неожиданно даже для себя попросил я, когда все уже собрались на выход, и Исавий помог мне подняться на ноги. — Наедине.

— Не вижу причин отказывать, — развёл руками следователь, впрочем, явно недоумевая. — Пойдёмте, Исавий. Если что, мы за дверью, — предупредил он, и оба вышли.

Мы несколько секунд помолчали. Я всё никак не мог понять, зачем попросил этого разговора, и о чём вообще можно было разговаривать с этим человеком.

Нас с детства учат, что все люди хорошие, просто некоторые запутываются в жизни, и отсюда получаются все беды. Не со зла, просто от неумения понять, что хорошо, а что — плохо. Я в неопровержимость этого утверждения верил, может, только в детстве. Может, действительно именно маленькие дети — все без исключения хорошие, а потом они растут, и своё дело делает окружение и воспитание.

Нет, это всё не о том. Это процесс постепенный, а вот как могло получиться, что настоящий, хороший человек, офицер в лучшем смысле этого слова превратился в подобную падаль? Вдруг, разом, без каких-то внятных причин и переломов…

Наверное, именно этот вопрос не давал мне покоя, и именно он стал причиной этой нашей последней встречи.

— Как же ты в такое превратился, капитан? — наконец, нарушил я молчание.

— Твоими стараниями, — захихикал он, и сразу же вновь закашлялся. — Руку ты мне сжёг, лёгкие сжёг, пол лица сжёг, без ноги чуть не оставил, [цензура].

— Ты же был человеком, капитан. Настоящим, — я проигнорировал это высказывание, продолжая разглядывать изуродованное лицо. — Когда же ты в тварь такую превратиться успел? Домлев, ты же мне другом был, спину мне прикрывал, вместе в окопах мёрзли, вместе жизнью рисковали…

— Другом? — он сплюнул под ноги, тяжело поднялся с кресла и подошёл вплотную к разделявшей нас почти невидимой стене. — Как же я тебя ненавижу, Стахов. Тебя, всех дураков, тебе подобных. Всю жизнь я вас ненавижу, слова ваши эти правильные, про смерть за родину, про героев и мучеников революции. Либо брехня, либо дураки, вроде тебя, что её за чистую монету принимают. Я сначала не верил, что вы правда такие есть, а потом как на тебя посмотрел… смешно сначала было. А потом… Бараны вы жертвенные, твари тупые. А я не хочу на закланье идти, я жить хочу вдосталь, в достатке, как князья жили, как родители мои жили, и я бы жил, если б не вы, такие вот правильные, [цензура] [цензура]! Из-за которых я всё детство в детдоме — впроголодь, в учебке — впроголодь, на службе — как батрак какой-то, с утра до ночи, на войне — в окопах этих грязных, среди солдат вшивых и вас, [цензура]! И я хорошо пожил в эти годы, пока вы там подыхали за своё светлое будущее и идеалы! Об одном жалею, что сдохну, а даже тебя с собой не прихвачу! — он ещё раз сплюнул под ноги и, кашляя, поплёлся в сторону нар. Я смотрел, как он вскарабкался по необструганной занозистой лестнице и завалился в койку, не глядя больше в мою сторону. Потом ещё несколько секунд я стоял в полной тишине, разглядывая руны на кресле и красную черту на полу. Молча развернулся и навалился на дверь плечом, открывая. Её тут же подхватили с обратной стороны, помогая мне выйти в коридор.

По молчаливому согласию больше мы темы Домлева не касались; вероятнее всего, из-за меня. Ни со следователем, провожавшим нас до выхода, ни с фельдшером, хотя последнему, кажется, и было любопытно.

Исавий же сопроводил меня до палаты, помог раздеться, улечься, собственноручно сменил повязки и оставил отдыхать. А я ещё долго в тот вечер лежал, бездумно глядя в белый потолок. Мне не было ни гадко, ни тошно, ни больно; слова покойного сослуживца не задели, да и ожидал я в глубине души именно чего-то подобного. Просто внутри было совершенно пусто и очень хотелось напиться вдрабадан.

Вернувшаяся из командировки Явлена Лихеевна, конечно, здорово сердилась, но досталось, в основном, главврачу; по мнению этой святой женщины с нас, бестолковых больных, взятки гладки, потому как мы мужчины и герои на всю голову, а он вроде как специалист и профессионал. Впрочем, обнаружив, что на состоянии пациента, то есть меня, несанкционированная прогулка негативно не сказалась, смилостивилась. В госпитале я пролежал ещё два с лишним месяца: с проклятьем моим всё-таки разобрались, а то и полгода прожил бы.