Поправка курса

Глава 5

Ялта.

— Да, вашсиясь, народу знатно! Заместо театра будет!

Бричка остановилась у Дома Роз.

— Ты, любезный, в образ не вжился, оттого я тебе и не верю.

— Это чевойтось, вашсиясь?

— Вот-вот. Сегодня чевойкаешь заместо, а вчера — как студент-словесник говорил. Ты уж выбери что-нибудь одно, а то нехорошо получается. Ладно, я, а ведь шпионы тоже не дураки.

— Не пойму, о чем ты, вашсиясь…

— И это. То ты, то вы — уж определись, любезный. Ладно, старайся, — и я надбавил к условленному двугривенному пятачок. — Пока только так. На большее не вытягиваешь, душа моя. Ты Станиславского почитай, что ли, «Артист и сверхзадача». У Синани продается книжечка, восемьдесят копеек всего стоит, а пользы на сто рублей. Учение — свет, учение — чин.

И я пошёл к воротам собственной усадьбы. Зеваки, числом до двадцати, чуть расступились, давая проход, но я притормозил.

На щите, прикрепленном к ограде проволокой (немного неряшливо, ну, так ведь не навсегда) белел бумажный лист.

Я подошел поближе.

Вот так. Это всё, что знает почтенная публика, это всё, что и требуется ей знать.

У входа меня перехватила энергичная дама лет тридцати:

— Мне необходимо видеть Антона Павловича! Проведите меня к нему!

— Простите, не понял?

— Мне нужно видеть Чехова, — внятно, разборчива, как иностранцу или глухому, повторила дама.

— И?

— Проводите меня к нему. Я знаю, вы — барон Магель, новый владелец этой виллы.

— Да, я барон Магель, и я — новый владелец Дома Роз. Но не вижу связи между тем, кто я есть, и вашим желанием. Господин Чехов проходит курс лечения. Посещение его дозволительны только ближайшим людям — матери, сестре, жене и братьям.

— Но поймите, мне нужно!

— Сейчас важно то, что нужно господину Чехову. Впрочем, вы можете изложить причину видеть господина Чехова мне, и если она будет серьезной, я подумаю, что можно будет сделать.

— Это личный вопрос.

— Тогда позвольте пройти, сударыня, — и я попробовал вежливо высвободить руку, за которую она меня поймала.

— Хорошо, — согласилась дама. — Я скажу. Я открываю пансион, а Антон Павлович обещал написать об этом в газете.

— Когда состояние господина Чехова позволит, я напомню ему об этом, — пообещал я.

— Но мне нужно срочно!

— В таком случае могу порекомендовать вам графа Толстого Льва Николаевича. Он, кажется, сейчас находится в Гаспре, и, несомненно, согласится подменить Чехова, — и, высвободившись, я зашёл во двор, а Мустафа, выполнявший роль привратника, запер за мной.

Население Мустафу знало и Мустафу побаивалось, потому в дверь не ломилось. Как ломится, если Мустафа делал зверское лицо и тихо, но убедительно говорил «совсэм палахой, да? по рожа хочишь, да?»

Это убеждало.

Кто только не желал видеть Чехова, и срочно, немедленно, сию секунду!

Фельдшер, приехавший в Ялту из селения Тёплое Тульской губернии, приехавший и привёзший с собою роман на тысячу страниц с желанием, чтобы непременно Чехов отредактировал и пристроил его творение, поскольку он, Чехов, «тоже нашего медицинского персонала». Приходил учитель гурзуфской школы «поговорить про образование». Приходил местный драматург с пьесой из жизни магрибских пиратов «с блестящей ролью для Ольги Леонардовны». И прочая и прочая и прочая. Но больше всего было несчастных легочных больных, прибывавших со всех концов России и требовавших предоставить им место в санатории и выделить денег на расходы.

Для последних я даже заказал в местной типографии листовку, в которой написал просто и доходчиво, что по вопросам санатории и расходов нужно обратиться к редактору «Новостей Дня» господину Эфросу Николаю Ефимовичу, и указал адрес газеты. Теперь Мустафа сначала давал листок, и только при повторном обращении спрашивал «по рожа хочишь, да?».

В чеховском флигеле (похоже, название прилипнет навсегда) меня встретил Альтшуллер.

— Больной весит пятьдесят два килограмма, — сообщил он.

С учетом роста больного совсем немного. Но было-то сорок девять!

Я заходить в комнату Чехова не стал. Ни к чему. Антону Павловичу и в самом деле требовался покой, и чем я буду лучше той назойливой дамы, если стану тревожить его без надобности?

— Но меня смущает фебрилитет. Температура поднимается до тридцати восьми и не опускается ниже тридцати семи и четырёх. Неужели это лёгочный процесс?

— Нет, Исаак Наумович, не думаю. Просто при повышенной температуре в организме все биологические процессы ускоряются и тем самым приближают время выздоровление. Идёт рост массы, идёт заживление каверн, идёт починка прочих структур, отсюда и температура. У прежних больных было подобное, хотя до тридцати восьми и не доходило. Как зубы?

— Режутся! Режутся зубы!

— Прекрасно. Аппетит?

— Отменный. Съел полфунта осетровой икры, три яйца всмятку, тарелку овсянки и выпил до литра кефира, а ведь сейчас только два пополудни.

— Организму нужен материал для самовосстановления, так что и это хороший признак. Сон?

— Спит по двадцать часов в день. Дробно, по три-четыре часа с получасовыми промежутками активности.

— И это хорошо.

— Шутит: «Встаю только пожрать, поссать и посрать».

— Коротко и ёмко, как и полагает мастеру пера.

— Раньше… Раньше Антон Павлович выражался пристойнее.

— Как знать, как знать… Его дед был крепостным, его отец был крепостным, откуда политесы? Возвращение к корням. Ну да, чуть ослабли тормоза, это пройдёт. Может быть.

— И еще, Пётр Александрович… На столе письмо Ольги Леонардовны ко мне, как к врачу, думаю, вам стоит прочитать. И другое её письмо к Антону Павловичу. Антон Павлович сам мне его дал, просил ознакомиться. И вам дать на прочтение.

Исаак Наумович ушёл навещать больных: Чехов Чеховым, а врачебную практику никто не отменял. Да и нужды в его постоянном присутствии не было никакой: сиделки справлялись. Им уже и справляться-то не с чем, Чехов обихаживал себя сам, но просто — на всякий случай. Присмотр. Они присматривают за Чеховым, я за ними. Чехов первый случай, но не последний. Потому сиделки понадобятся.

Я выглянул в окно. Альтшуллера обступили, теребили со всех сторон, но Исаак Наумович был доволен. Весьма. В глазах обывателей я лишь только представил флигель и уход, а лечил, конечно, Альтшуллер.

Меня это устраивало, более того, так я и задумал. Пусть растёт практика доктора Альтшуллера, пусть к нему пациенты выстраиваются в очередь, а мне это ни к чему.

В ординаторской, как мы прозвали комнату для работы с документами, я сел за стол, посмотреть историю болезни.

Что ж, пока всё нормально.

Письмо госпожи Книппер к Альтшуллеру. Она пишет, что совершенно уверена: всё окончится благополучно, поскольку Антон Павлович в надежных руках.

Ну да, а если окончится неблагополучно, значит руки были недостаточно надежны. Конечно.

Письмо Книппер к Чехову читать не хотелось. Все-таки это частная переписка супругов.

Но если надо, значит, надо.

И, на отдельном листке ответ Чехова:

С припиской Альтшуллера:

Денежные отношения между мужем и женой меня не интересовали. Я и без того знал, где какая рыба и почём. В двадцать первом веке, когда найдут секретный дневник Чехова, многое прояснится.

Меня интересовало другое: изменится ли Чехов теперь, после лечения?

Телеграмма ни о чем не говорила: пятьсот, семьсот и даже тысяча рублей для Антона Павловича была сумма, ничего не меняющая. За свой последний — нет, теперь крайний! — рассказ он получил тысячу. А таких рассказов он может писать дюжинами. Если захочет.

А он захочет!

Солнышко светило и уже пригревало.

Я покинул флигель, прошел в главный дом-замок, выстроенный архитектором, мечтавшим переплюнуть Нойшванштайн. Переплюнуть не вышло, не тот размах, но получилось мило.

Я переоделся в простое и, как Лев Николаевич, с которым я виделся утром, взял заступ в руки и вышел в сад.

Сад тут большой, и за ним присматривает садовник, доставшийся от прежнего хозяина, но я приказал устроить небольшую делянку под шампиньоны. И теперь, подобно графу-землепашцу, рыхлю землю и перемешиваю её с компостом. Пока шампиньоны, а потом и африканские трюфели буду выращивать. От простого к сложному. С улицы меня не видно, да и не должно быть видно, место-то тайное.

Рядом крутился Булька, щенок, которого я взял неделю назад. Бультерьер. Смотрит, что я там такое копаю. Интересно ему. И мне тоже. Вот черепок, поди, древнегреческий. И ещё. И ещё. Задолго до нас тут жили люди, и после нас тоже будут жить.

И пусть будут.

А шампиньон — гриб приятный даже на вид.

Я трудился до вечера. Лев Николаевич бы одобрил.