Полуночное солнце

КУДА ЭТО ВСЕ ПОДЕВАЛИСЬ?

Ощущение было абсолютно незнакомым. Ничего такого он никогда не испытывал. Он проснулся, но не помнил, чтобы засыпал. И, что озадачило его еще больше, он был не в постели. Он шел по двухполосному шоссе с белой разделительной линией посредине. Он остановился, поглядел на голубое небо, на жаркое утреннее солнце. Огляделся. Сельская местность, высокие, крупнолистные деревья по краям дороги. За деревьями — волны золотистой пшеницы.

Похоже на Огайо, подумал он. Или Индиану. Или север Нью-Йорка. Слова эти вдруг дошли до его сознания. Огайо. Индиана.

Нью-Йорк. Он сразу же подумал, что не знает, где находится.

Вслед за этим тут же возникла новая мысль: он не знал также и кто он такой! Он оглядел себя, ощупал зеленый комбинезон, тяжелые высокие башмаки, идущую от горла до паха молнию. Ощупал лицо, потом волосы. Инвентаризация. Попытка связать воедино узнанные кусочки. Сориентироваться посредством пальцев. Он почувствовал под пальцами небольшую щетину, прямой, с маленькой ложбинкой на переносице, нос, умеренно густые брови, коротко постриженные волосы. Не наголо, но почти. Он был молод. Сравнительно молод, по крайней мере. И хорошо чувствовал себя. Был здоров. Миролюбиво настроен. Чертовски озадачен, но не испуган.

Он сошел на обочину, достал сигарету и зажег ее. Он стоял в тени могучего дуба, прислонясь к его стволу. И думал: я не знаю, кто я такой. Я не знаю, где нахожусь. Но сейчас лето, и я за городом, и у меня, возможно, амнезия или что-то наподобие.

Он глубоко и с удовольствием затянулся. Вынул сигарету изо рта, повертел ее в пальцах, разглядывая. С фильтром, кингсайз. В голове всплыли слова: «Винстон» приятен, как и подобает настоящим сигаретам», «Вам многое понравится в «Мальборо», «Вы курите все больше, а удовольствия все меньше?» Последнее относилось к «Кэмэл» — сигаретам, ради которых стоило пройти лишнюю милю. Он улыбнулся, а потом расхохотался во весь голос. Сила рекламы. Он не знал ни собственного имени, ни местонахождения, но призывы табачных компаний оказались сильнее амнезии. Он перестал смеяться и задумался. Сигареты и реклама означали Америку. Значит, вот он кто такой: американец.

Он выбросил окурок и двинулся дальше. Через несколько сотен ярдов он услышал музыку, доносящуюся из-за ближайшего поворота. Трубы. Потом барабан, а на его фоне — высоко летящее облигато солирующей трубы. Свинг. Да, именно так. И опять он осознал, что это слово знакомо ему. Свинг. А его он уже мог привязать к определенному времени. Свинг появился в 1930-х. Но эта вещь относилась к более позднему времени. К пятидесятым. К 1950-м. Факты громоздились один на другой. Он почувствовал, что нашел ключ к головоломке и все кусочки встают на свои места, образовывая узнаваемую картинку. Даже странно, подумал он, как все оказалось просто. Теперь он знал, что год сейчас — 1959-й.

В этом не могло быть никаких сомнений. Тысяча девятьсот пятьдесят девятый.

Он миновал поворот, увидал источник музыки и чуть приостановился, проведя мысленную инвентаризацию того, что знал. Он был американцем, лет ему было двадцать с чем-нибудь, и стояло лето.

Прямо перед ним располагалось кафе: маленькое прямоугольное дощатое строение с табличкой на двери, на которой значилось:

Музыка доносилась именно из этой двери. Он вошел, и у него возникло ощущение чего-то знакомого. Ему определенно приходилось бывать в подобных заведениях. Длинный прилавок, заставленный бутылочками кетчупа и салфетницами; стена за ним, на которой от руки были. написаны названия сэндвичей, пирогов и тому подобных вещей. Пара плакатов, на которых девушки в купальниках держали в руках бутылочки кока-колы, а в дальнем углу зала ящик, в котором он узнал музыкальный автомат.

Он прошел вдоль прилавка, крутанув по пути пару сидений. И увидел открытую дверь на кухню. Задверью виднелась большая плита, на которой стоял кофейник с нахально задранным носиком. Звук попыхивающего кофейника был знакомым и умиротворяющим и навевал ощущение завтрака и утра.

Юноша улыбнулся, словно встретив старых друзей. Нет, даже лучше: почувствовав присутствие старых друзей. Он уселся на последний стул, чтобы видеть кухню. Взгляд его обежал полки, заставленные консервами, большой двухдверный холодильник, деревянный разделочный стол, затянутую сеткой дверь во двор.

Потом глаза его поднялись выше, к надписям на стене. Денверский сэндвич. Гамбургер. Чизбургер. Яичница с ветчиной. И снова он столкнулся с необходимостью приводить явно знакомые слова в соответствие с их значениями. Что такое, к примеру, денверский сэндвич? И pie a la mode? Спустя несколько мгновений в мозгу возникли образ и вкус. В голову ему пришла странная мысль, что, может быть, он ребенок, который вдруг по каким-то фантастическим причинам в одно мгновение вырос, превратившись во взрослого? Музыка врывалась в мысли, мешая думать.

Он крикнул в кухонную дверь: — Не слишком ли громко, а?

Молчание. Только музыка в ответ, Он повысил голос: — Вам нормально слышно?

Опять никакого ответа. Он подошел к автомату, отодвинул его от стены и нашел в самом низу регулятор громкости. Повернул. Музыка удалилась, в помещении стало тише и уютнее. Он придвинул автомат к стене и снова уселся на свой стул. Взял прислоненное к салфетнице меню и стал читать его, поглядывая временами на кухню. Сквозь стеклянную дверцу плиты виднелись четыре отлично подрумяненных пирога, и опять в нем появилось ощущение чего-то знакомого, доброго, на что и он должен ответить добром. Он крикнул: — Пожалуй, я съем яичницу с ветчиной. Только не передерживайте яйца. И кусок шоколадного пирога.

И опять никакого движения на кухне, никакого голоса в ответ.

— Я видел табличку на дороге, что там впереди город. Что за город?

В большом эмалированном кофейнике булькал кофе, в воздухе поднимался парок. Легкий ветерок качал туда-сюда дверь, ведущую во двор, негромко наигрывал музыкальный автомат. Юноша, у которого потихоньку начинало сосать под ложечкой, почувствовал, как в нем поднимается раздражение.

— Эй, — крикнул он, — я ведь вас спрашиваю. Что там за город впереди?.

Он какое-то время подождал, но, поскольку ответа опять не было, поднялся со стула, обогнул прилавок, толкнул дверь и прошел на кухню. Она была пуста. Он подошел к задней двери, отворил ее и вышел наружу. Большой, посыпанный гравием задний двор. Абсолютно пустой, если не считать стоящих в ряд мусорных баков. Один был опрокинут, и по земле было рассыпано его содержимое: разнообразные консервные, банки, кофейная гуща, яичная скорлупа, пустые пакетики из-под концентратов, апельсиновые корки, покореженное, почти без спиц, велосипедное колесо, три-четыре подшивки старых газет. Он шагнул было обратно, как вдруг что-то заставило его замереть. Он снова посмотрел на мусорные баки. Чегото не хватало. Не было какой-то мелочи, которая непременно должна была присутствовать. Буквально на одно деление качнулась в сторону стрелка внутреннего прибора, измеряющего его уравновешенность и рассудочность. Что-то было не так, но что — он не знал. У него возникло чувство легкой тревоги, которое он постарался загнать вглубь.

Он возвратился на кухню, подошел к кофейнику, понюхал поднимающийся парок и поставил кофейник на разделочный стол.

Нашел кружку, налил себе кофе, прислонился к столу и принялся мелкими глотками потягивать ароматную горячую жидкость, наслаждаясь ее вкусом и знакомостью.

Потом вышел в зал, взял из стеклянной емкости большой пончик, запивая его кофе, и стал размышлять. Хозяин этого заведения, думал он, видимо, в подвале. А может, его жена рожает. Или он заболел.

Сердце прихватило, или еще чего. Может, стоит порыскать вокруг, поискать, дверь в подвал. Он поглядел на кассовый аппарат. Вот идеальная ситуация для грабежа. Или бесплатного обеда. И всего, что только в голову взбредет.

Юноша полез в карман и вытащил пригоршню мелочи и долларовую бумажку.

— Американские деньги, — сказал он вслух. — Все сходится. Никаких сомнений. Я американец. Два полтинника. Четвертак. Дайм. Четыре пенни. И доллар. Это американские деньги.

Он снова вернулся на кухню, пробежал взглядом пакетики с концентратами, узнавая знакомые названия. «Кэмибел». Это тот самый суп, что имеет пятьдесят семь разновидностей? И вновь он задумался над тем, кто. он такой и где находится. Над расчлененными поп sequitur,[29] проходящими через его сознание, над своим знанием музыки, над своей разговорной речью, над тем, что он так легко прочитал и понял меню. Яичница с ветчиной и шоколадный пирог… понятия, которым он мог поставить в соответствие образ, вкус и запах. А затем на него надвинулись легионы вопросов. Кто же он все-таки такой?

Что, черт возьми, он тут делает? И где это «тут»? И почему? Это был большой вопрос. Почему он вдруг проснулся на дороге, не зная, кто он такой? И почему никого нет в кафе? Где владелец, повар, кассир?

Почему их нет? И опять внутри завозился червячок задвинутой вглубь тревоги.

Он доел пончик, допил оставшийся кофе и вернулся в зал. Снова обогнул прилавок, бросив на него четвертак. Выходя, остановился и снова оглядел зал. Проклятье, — все было так обычно, реально и естественно, Надписи, заведение, запах, интерьер. Он положил ладонь на ручку двери и распахнул ее. Он уже сделал шаг на улицу, как вдруг неожиданная мысль ошеломила его. Он понял, что было не так у мусорных баков. Он вышел под жаркое солнце, неся с собой свою тревогу.

Он знал, что за мелочи не хватало, и это знание наполнило его холодом и страхом, каких он не испытывал раньше. От пришедшей мысли по коже побежали мурашки. Это было непонятно.

Это было ненормально. Это было за пределами логики, которая поддерживала его, давала ответы на вопросы, связывала с реальностью.

Там не было мух.

Он завернул за угол кафе и попал на задний двор. Вот мусорные баки. Тишина, никакого движения и никаких мух.

Он медленно вышел на шоссе. Теперь он знал, что кругом было не так. Деревья были реальны, и шоссе, и кафе, и все, что в нем.

Запах кофе был реален, и вкус пончика, и концентраты назывались правильно, и кока-кола поставлялась в бутылках и стоила никель. Все было верно и правильно, и всякая вещь стояла на своем месте. Но все вокруг было безжизненно! Вот что за мелочи не хватало: жизни! С этой мыслью он и прошел мимо надписи, гласившей:

Он вошел в городок, раскинувшийся перед ним, чистый и привлекательный. Небольшая центральная улица кольцом огибала парк. В центре парковой зоны стояла большая школа. На центральной улице располагались магазины, кинотеатр, опять магазины и полицейское отделение. Дальше виднелась церковь, жилые кварталы, а на углу — аптека. Вон книжный магазин, вон кондитерский, бакалейный, перед которым на столбе висела табличка «Остановка автобуса». Городок был спокоен и красив под лучами утреннего солнца. И тих. Не было слышно ни звука.

Он пошел по тротуару, заглядывая в окна. Все магазины были открыты. В булочной были выставлены свежий хлеб и выпечка. В книжном была распродажа по сниженным-ценам. На кинотеатре висела большая афиша, изображающая какую-то воздушную баталию. Рядом стояла трехэтажная нотариальная контора, под крышей которой, должно быть, размещалась целая куча адвокатов, нотариусов и торговцев недвижимостью. Чуть дальше — застекленная будка телефона-автомата, а еще дальше — универмаг, служебный вход котброго отделяла от улицы загородка из проволочной сетки.

И вновь он задумался над непонятным феноменом. Он видел магазины, парк, автобусную остановку, но нигде не было ни единого человека. Ни души. Он прислонился к стене банка и медленно повел взглядом по улице, словно надеясь, что сможет увидеть какое-нибудь дижение, если будет достаточно внимателен.

Его взгляд следовал по проволочной загородке у служебного входа универмага, когда он увидел девушку. Она сидела в кабине фургона, припаркованного за загородкой, спокойная и безмятежная: первый встреченный им человек. Он торопливо двинулся к ней, чувствуя, как гулко колотится сердце. На полпути остановился. Ладони покрывал липкий пот. Он не знал, то ли ему бежать к ней со всех ног, то ли крикнуть прямо отсюда. Он заставил себя успокоиться и улыбнуться.

— Эй, мисс! Мисс! — Он почувствовал, как голос пошел вверх, и заставил его звучать спокойнее и ровнее. — Мисс, не могли бы вы мне помочь? Вы не знаете, куда все подевались? Такое впечатление, что вокруг никого. Буквально… ни души.

Он двинулся к ней, надеясь, что со стороны его походка не отличается от походки праздного прохожего, отметив про себя, что девушка по-прежнему смотрит прямо на него. Он перешел дорогу, остановился в нескольких тпагах от загородки и снова улыбнулся.

— С ума сойти, — сказал он. — Просто с ума сойти. Когда я проснулся утром… — он замолчал, обдумывая свои слова. — Ну, не то, чтобы проснулся. Я… обнаружил, что иду по дороге.

Он шагнул на тротуар, прошел в полуоткрытые ворота и подошел к кабине фургона. Девушка больше не смотрела на него. Она глядела прямо перед собой, и теперь он видел ее профиль. Красивое лицо.

Длинные светлые волосы. Но бледновата. Где-то ему приходилось видеть подобные лица — неподвижные, лишенные какого бы то ни было выражения. Спокойные, да, но более чем спокойные. Безжизненные.

— Слушайте, мисс, — сказал он. — Я не хочу вас пугать, но должен же кто-нибудь объяснить мне…

Его пальцы потянули дверцу фургона, и голос прервался: девушка повалилась на бок и упала на тротуар. Раздался громкий металлический удар. Он уставился на ее безмятежное лицо. Потом поднял взгляд. По борту фургона шла надпись «Манекены Резника». Он снова поглядел на ее лицо: деревянное безжизненное лицо с нарисованными щеками и нарисованным ртом, с застывшей полуулыбкой, с глазами, которые были широко открыты и ничего не выражали, ничего не говорили. Глазами, которые выглядели тем, чем и были: дырками на лице манекена. До него дошел комизм ситуации. Он усмехнулся, поскреб челюсть и не торопясь опустился на корточки, упираясь лопатками в борт фургона. — Манекен лежал, уставясь, в голубое небо и жаркое солнце.

Юноша похлопал по неподатливому деревянному плечу, подмигнул, цокнул языком и сказал: — Прости, крошка, у меня и в мыслях не было ничего такого.

Вообще-то, — он снова похлопал деревянное плечо, — меня всегда тянуло на тихонь. — Он попытался ущипнуть безжизненную щеку.

— Понимаешь, о чем я, крошка?

Он поднял манекен и бережно посадил обратно в кабину, одернув платье до приличествующей высоты. Закрыл дверцу и сделал несколько бесцельных шагов. За сетчатыми воротами шла кольцевая центральная улица с маленьким парком посреди. Он подошел к загородке и снова медленно оглядел улицу, задерживая взгляд на каждом магазине, словно предельная концентрация могла помочь ему обнаружить признаки жизни. Но улица была пустынна, магазины безлюдны, и ничто не нарушало тишину. Он обогнул фургон, вошел в служебный вход и оказался в темном складском помещении, в котором штабелями лежали голые. манекены. В голове мелькнула мысль: точно такими же штабелями на фотографиях времен второй мировой войны в крематориях концлагерей лежали трупы. Сходство было настолько разительным, что он поспешно выскочил на улицу. Чуть постояв, крикнул в открытую дверь: — Эй! Кто-нибудь! Кто-нибудь слышит меня?

Снова подошел к фургону и заглянул в кабину. Ключа зажигания не было. Он подмигнул безжизненному лицу манекена: — Что скажешь, крошка? Не в курсе, где бы могли быть ключи зажигания, а?

Манекен смотрел прямо перед собой.

И тут он услышал звук. Первый, раздавшийся с тех пор, как он вышел из кафе. Поначалу он не придал ему значения.

Он так не вязался с царящей вокруг тишиной. Потом он осознал, что это было такое. Телефонный звонок. Он бросился к загородке, схватился за верхний брус, глаза заметались, отыскивая источник. Вон. Телефон-автомат в парке, всего в нескольких ярдах от дороги. Телефон все еще звонил. Он снова выскочил из ворот и помчался по улице. Подскочил к будке, задыхаясь, ввалился внутрь и, чуть не оборвав провод, сдернул трубку с рычага.

— Алло! Алло! — закричал он срывающимся голосом. — Алло! Девушка! Девушка!

Телефон молчал. Он чуть подождал и повесил трубку. Сунул руку в карман, вытащил дайм. Опустил его в щель телефона и подождал. И впервые за этот день услышал голос. Бесцветный, равнодушно-вежливый голос телефонистки.

— Номер, который вы набрали, — сказал этот голос, — не значится в телефонной книге…

Юноша разозлился.

— Вы что там, свихнулись? Я не набирал никакого номера…

— Пожалуйста, удостоверьтесь, что этот номер правильный, и правильно наберите его.

— Девушка, я ничего не набирал. Телефон зазвонил, и я снял трубку. Он яростно застучал по рычагу телефона. — Девушка, девушка, выслушайте меня, пожалуйста. Все, что я хочу знать, это где я нахожусь. Понимаете? Где я нахожусь и куда все вокруг подевались. Пожалуйста, послушайте…

Опять голос в трубке, холодный, лишенный выражения, доносящийся, словно с другой планеты.

— Номер, который вы набрали, не значится в телефонной книге. Пожалуйста, удостоверьтесь, что этот номер правильный, и правильно наберите его. — И после долгой паузы: —…Это запись.

Юноша повесил трубку. Он как-то вдруг сразу ощутил окружающий его молчащий город, всей кожей почувствовал разлитую кругом тишину, которую еще больше подчеркнул голос в трубке:

— Это запись.

Все это чертово место было записью. Звуки записали на воск.

Декорации — на холст. Расставили по сцене обстановку. Только лишь для вида. Но голос… это была та еще шутка.

Все эти неживые вещи вроде оставленного кофейника, манекена, магазинов… на них можно было посмотреть и пройти мимо. Но человеческий голос… он обязательно должен быть облечен в плоть и кровь. Невыносимо, когда это не так. Словно что-то показали и тут же спрятали. Злость примешалась к той легкой тревоге, что он испытывал ранее. На цепочке качалась телефонная книга. Юноша схватил ее, раскрыл и принялся лихорадочно листать страницы. На него хлынул поток имен. Абель. Бейкер. Ботсфорд. Кайрстейр. Катере. Сенеда.

— Ну и где вы все? — закричал он. — Куда вы все подевались? И где живете? R этой книге?

Он пролистал страницы. Демпси. Фарверс. Гранниганс. И так далее вплоть до человека по фамилии Зателли, который жил на Первой Северной Улице и чье имя начиналось на А. Юноша разжал пальцы.

Книга закачалась на цепочке. Он медленно поднял голову, остановив взгляд на пустынной улице.

— Слушайте, ребята, — тихо сказал он. — а кто присматривает за магазинами? — Окна молча глядели на негр. — Кто присматривает за всеми этими магазинами!

Он медленно повернулся, положил ладонь на. дверь и надавил.

Дверь не поддалась. Он надавил сильней. Дверь осталась неподвижной. У него мелькнула дикая мысль, что он стал жертвой розыгрыша.

Большого, запутанного и очень несмешного розыгрыша. Он навалился на дверь плечом. Никакого результата.

— Ладно, — закричал он. — Ладно, это очень смешная шутка. Очень смешная. Мне понравился ваш город. Я ценю чувство юмора.

Но теперь это уже не смешно. Понимаете? Совсем не смешно. Какой это умник запер меня? — Он принялся колотить в дверь руками и ногами. Крупные капли пота выступили на его лице. Он закрыл глаза и бессильно привалился к стенке. Открыв через какое-то время глаза и бросив случайный взгляд вниз, он увидел, что дверь слегка приоткрылась. Внутрь. Он осторожно потянул ее на себя, и она открылась.

Не совсем полностью из-за того, что ему удалось ее погнуть, но почти. Он толкал ее вместо того, чтобы потянуть на себя. Как все просто.

Он почувствовал, что ему следовало бы рассмеяться или же извиниться перед кем-нибудь, но конечно же, приносить извинения было некому.

Он вышел из будки и побрел через парк к зданию с большим стеклянным глобусом и вывеской «Полиция». И внутренне улыбнулся. В поисках закона и порядка, подумал он. Но не только закона и порядка. В поисках здравого смысла. Может быть, его удастся найти хотя бы здесь. Когда он был маленьким, мама говорила ему, что, если он потеряется, надо подойти к доброму дяде полисмену и сказать свое имя. Что ж, сейчас он и был маленьким потерявшимся мальчуганом, и подойти было не к кому.

Что же касается имени… может быть, кто-нибудь назовет его ему?

Помещение полицейского участка было темным и прохладным. Проходящий от стены до стены барьер делил его пополам.

Прямо за барьером было место дежурного, а у стены — стол радиооператора с рацией и микрофоном. Зарешеченная дверь справа вела в изолятор. Он подошел к барьеру, прошел через турникет и направился к микрофону. Взял его в руки, осмотрел аппаратуру и, совершенно неожиданно для себя, словно повинуясь воле тех, кто затеял этот розыгрыш, включил связь с полицейскими машинами. — Внимание всем. Внимание всем. Неизвестный человек забрался в помещение полицейского участка. Очень подозрительный тип. Вероятно, собирается….

Голос прервался. Там, где было место дежурного, лениво поднимался к потолку дымок. Юноша медленно опустил микрофон и подошел поближе. В пепельнице дымилась большая, на четверть выкуренная сигара. Юноша взял ее, посмотрел и положил обратно. В нем поднялись напряжение, страх, ощущение, что за ним наблюдают. Он резко обернулся, словно надеясь застигнуть врасплох соглядатая.

Никого. Ор толкнул зарешеченную дверь. Она со скрипом отворилась. Юноша вошел в изолятор. В нем было восемь камер, по четыре с каждой стороны коридора, и все они были пусты. С того места, где он стоял, сквозь решетчатую дверь последней камеры была видна раковина. Из крана текла вода. Горячая вода: он видел поднимающийся парок. На полочке лежала влажная бритва и кисточка для бритья, вся в мыльной пене. Он на мгновение прикрыл глаза, потому что это было слишком. Покажите мне домовых, подумал он, привидения или чудовищ. Покажите мне разгуливающих мертвецов. Сыграйте похоронный марш, рвущий покой утра. Но не пугайте меня обыденностью вещей. Не показывайте мне окурки в пепельницах, воду из крана и мыльный крем на кисточке для бритья. Это пугает сильнее призраков.

Он медленно зашел в камеру и приблизился к раковине. Протянув дрожащую руку, коснулся мыльной пены на кисточке. Она была настоящей. Она была теплой. От нее пахло кремом для бритья. Из крана текла вода. Бритва была марки «Жиллет», и он подумал о транслировавшемся по телевидению чемпионате мира, о «Нью-йоркских гигантах», четыре раза подряд обыгравших «Кливлендских индейцев». Но, Господи, это было, наверное, лет десять назад. А может, в прошлом году. А может, этому только предстояло случиться. Потому что теперь у него не было базы, точки отсчета, даты, времени, ориентиров. Он не слышал скрипа медленно закрывающейся двери, пока не увидел ее тень на стене, вырастающую медленно и неотвратимо.

Он всхлипнул и бросился к выходу, проскользнув в самый последний момент. На мгновение схватившись за дверную ручку, он тут же отпрянул и, прислонившись к двери противоположной камеры, уставился на захлопнувшуюся на замок дверь, словно на какую-то ядовитую тварь.

Что-то подсказало ему, что надо бежать. Бежать. Бежать со всех ног. Убираться отсюда. Сматываться., Словно в ухо ему прошептали команду. Последний приказ мозга, из последних сил обороняющегося против осадившего его кошмарного страха, могущего вот-вот ворваться в крепость. Все его инстинкты взывали: спасайся! Рви отсюда к чертовой матери! Беги! Беги! БЕГИ!

Он выскочил наружу и бросился вдоль по залитой солнцем улице, споткнулся о бордюр тротуара и чуть не врезался головой в заборчик вокруг парка, но ухватился за перекладину и устоял. Перемахнул через заборчик и бросился по парку. Бегом, бегом, бегом. На него надвинулось здание школы со стоящей перед ним статуей. Бег взметнул его по ступеням пьедестала, и только тогда он остановился, вцепившись в бронзовую ногу героически глядящего вдаль педагога, скончавшегося в 1911 году, чья фигура высилась над ним темным силуэтом на фоне неба. Крик вырвался из его груди. Он глядел на окружающий его покой, магазины, кинотеатр и не мог удержать слезы.

— Куда же все подевались? Пожалуйста, Бога ради, скажите мне… куда же все подевались?

Перевалило за полдень. Юноша сидел на бордюре тротуара, глядя на свою тень и, другие тени, окружившие его. Навес над магазинной витриной, табличка автобусной остановки, светофор на углу… бесформенные пятна теней, вытянувшихся в ряд по улице. Он медленно поднялся и кинул быстрый взгляд на автобусную остановку в полубезнадежном ожидании увидеть подошедший большой красно-белый автобус, открывающий двери, из которых высыпает толпа людей. Люди. Вот кого он хотел видеть. Живых людей.

Весь день на мего наваливалась тишина. Она стала теперь осязаемой, она давила на него, он весь был с ног до головы укутан в нечто обволакивающее, жаркое, шерстяное, вызывающее зуд по всему телу. Если бы он только мог разорвать это нечто и вырваться на волю.

Он медленно побрел по центральной улице: сороковая или пятидесятая прогулка по этой улице за сегодняшний день. Он шел мимо ставших знакомыми магазинов, заглядывал в ставшие знакомыми двери, и все было, как всегда. Прилавки и нетронутые товары.

Он в четвертый раз за сегодняшний день вошел в банк д в четвертый же раз прошел по отсекам кассиров, пригоршнями набирая мелочь и разбрасывая ее вокруг. Он прикурил от стодолларовой купюры и хрипло расхохотался, но, бросив полуобгорелую банкноту на пол, вдруг понял, что больше не сможет смеяться. О'кей, он в состоянии прикурить от сотенной бумажки. И что дальше?

Он вышел из банка, перешел через дорогу и направился к аптеке.

На окне висело прилепленное пластырем объявление о распродаже.

На церкви ударил колокол, и юноша вздрогнул. На какое-то мгновение он испуганно прижался к стене, но потом понял, что это было такое.

Он зашел в аптеку. Большое квадратное помещение, по периметру которого шли прилавки и полки с образцами товаров. В углу — большой сатуратор. На стене за ним — зеркало и рекламные плакаты мороженого, соков, газировки, прохладительных напитков. Юноша остановился у табачного отдела, выбрал себе самую дорогую сигару, содрал с нее обертку и понюхал.

— Хорошая сигара, вот что нужно этой деревне, — сказал он вслух, идя к сатуратору. — Хорошая сигара. Пара хороших сигар. И хотя бы пара-другая-людей, чтобы оценить их.

Он бережно поместил сигару в нагрудный карман и обошел сатуратор. Осмотрел оттуда помещение, пустые кабинки, переключатели музыкальных автоматов около каждой из них. И ощутил безмолвие этого помещения, так не вяжущееся с его обстановкой. Это помещение было создано для активных действий, оно стояло на грани того, чтобы ожить, но не могло переступить эту грань. Около сатуратора стояли бачки с мороженым. Юноша взял ложку, снял с полки под зеркалом стеклянное блюдечко и положил себе двойную порцию мороженого. Полил его сиропом, добавил орехов, положил сверху вишенку и не забыл про взбитые сливки.

Подняв голову, поинтересовался:

— Ну что? Кто-нибудь хочет сандэй?[30] — Подождал, слушая тишину. — Никто? О'кей.

Он подцепил ложкой изрядный кусок сделанной смеси и сунул в рот. Вкус оказался превосходным. Впервые за этот день он увидел в зеркале свое отражение и не слишком удивился увиденному.

Лицо было отдаленно знакомым. Нельзя сказать, чтобы красивое, но и не отталкивающее. И молодое, подумал он. Довольно-таки молодое. Лицо человека, которому еще далеко до тридцати. Лет двадцать пять, двадцать шесть, не больше. Он внимательно оглядел отражение.

— Прости, старина, — сказал он, — но что-то не припомню твоего имени. Лицо вроде знакомое, но имя совершенно вылетело из головы.

Он отправил в рот еще одну ложку мороженого, подержал во рту, пока оно не растаяло, и проглотил, наблюдая за действиями отражения. Потом небрежно махнул рукой в сторону зеркала.

— Я скажу, у чем моя проблема. Мне снится кошмар, а я не могу проснуться. Ты — его часть. Ты, это мороженое и эта сигара. Полицейский участок и телефонная будка… и этот манекен. — Он поглядел на свое мороженое, обвел взглядом аптеку, снова поднял глаза на зеркало.

— Весь этот треклятый город… где бы он ни был… и чем бы он ни был… — Он наклонил голову набок, неожиданно что-то вспомнив, и улыбнулся отражению.

— Я сейчас вспомнил кое-что. Это Скрудж сказал. Помнишь Скруджа, старина… Эбензера Скруджа? Он сказал это призраку, Джекобу Марли. Он сказал: «Ты можешь быть недопереваренным куском мяса. Моей страстью к горчице. Крошкой сыра. Куском недожаренного картофеля. Но от тебя веет могилой больше, чем от самой могилы».

Он положил ложку и отодвинул мороженое.

— Понял? Вот кто ты такой. И все кругом. Вы то, что я ел вчера на ужин. — Улыбка сошла с его лица. В голосе появилось напряжение. — Но я вижу все это. Вижу. Как я хочу проснуться. — Он повернулся к пустому помещению. — Если я не могу проснуться, я. должен найти кого-нибудь, с кем можно поговорить. Я это должен сделать. Я должен найти кого-нибудь, с кем можно поговорить.

В глаза ему бросился сложенный пополам лист плотной бумаги, стоящий на прилавке. Это было расписание баскетбольных игр карлсвильской средней школы, сообщающее, что 15-го сентября Карлсвиль играет с «Коринфскими дылдами». 21-го сентября Карлсвилю предстояло играть против Лидсвиля. В декабре намечались игры еще с шестью-семью средними школами, о чем довольно официально сообщал висящий на стене плакат.

— Я, должно быть, очень впечатлительный человек, — сказал наконец юноша. — Очень, очень впечатлительный. Все верно до последней детали. До последней мелочи.

Он пересек помещение и остановился у книжного отдела с выставленными на вращающихся подставках книгами. Названия замелькали перед глазами, не задерживаясь в голове. Истории про убийства с полураздетыми блондинками на обложках и заглавиями типа «Смерть в публичном доме». Известные романы и сборники юмористических рассказов. Одна из книг называлась «Полностью свихнувшийся». На ее обложке было нарисовано улыбающееся подмигивающее лицо, под которым шли слова: «Альфред Е.Ньюман говорит: «Чтобы я расстроился? Да никогда!» Некоторые книги казались знакомыми. В голове мелькали обрывки сюжетов, персонажи. Он медленно пошел, отстраненно вращая подставки с книгами. Подставки скрипели, перед его глазами проплывали заглавия и рисунки на обложках. И вдруг он увидел название, заставившее его торопливо остановить кружение одной из подставок.

На обложке книги была бескрайняя пустыня с крохотной, почти неразличимой фигуркой человека с воздетыми руками, устремившего взор в небо. На горизонте виднелась горная цепь, из-за вершин которой, казалось, поднимались слова, образующие название книги:

Юноша стоял, не в силах отвести взгляд от этих слов, чувствуя, как сливаются воедино заглавие и рисунок на обложке. В этом было что-то важное… что-то очень важное… что-то такое, из-за чего вдруг у него перехватило дыхание, что заставило его резко крутануть подставку и превратить заголовок в размазанную движением полосу.

Но когда вращение замедлилось, обложка снова стала видна ясно и отчетливо. Теперь он видел, что таких книг здесь стояло много.

Множество книг повествовало о последнем на Земле человеке. Шеренги крохотных фигурок воздевали руки посреди пустынь, и обложки глядели на юношу с подставки, которая вращалась все медленнее и в конце концов остановилась.

Он попятился, не в силах отвести взгляд от книг, и уперся спиной в дверь. Мельком взглянув в зеркало, он увидел свое отражение: бледный молодой человек, стоящий в дверях аптеки, выглядел усталым, одиноким, отчаявшимся и — испуганным.

Он вышел с напускным спокойствием, хотя и мозг, и тело конвульсивно дергались. Сойдя с тротуара, он остановился и, медленно поворачиваясь, в который уже раз оглядел все окрест.

И вдруг закричал:

— Эй! Эй! Эй, кто-нибудь! Кто-нибудь видит меня? Кто-нибудь слышит меня? Эй!

Через мгновение пришел ответ. Глубокий и звучный колокольный звон возвестил о том, что время не стоит на месте. Колокол пробил пять раз и замолк, лишь эхо какое-то время висело в воздухе, но вскоре растаяло и оно. Юноша двинулся по улице мимо ставших знакомыми магазинов, не обращая больше на них никакого внимания; Глаза его были широко открыты, но ничего не видели. Он все думал о заглавии книги «Последний человек на Земле» и чувствовал себя так, словно проталкивал холодный и тяжелый комок непережеванной пищи по сопротивляющемуся пищеводу.

«Последний человек на Земле». Название и обложка с холодной и пугающей отчетливостью стояли перед его глазами. Крохотная одинокая фигурка с воздетыми руками посреди пустыни. Нечеткая одинокая фигурка, чья судьба была начертана на фоне неба и цепочки гор: последний человек на Земле. Название и рисунок не выходили у юноши из головы.

Он не замечал, что солнце становилось все менее и менее ярким… Оно готовилось завершить свой сегодняшний путь по небосклону.

Был вечер. Юноша сидел на скамейке в парке, неподалеку от стоящей перед школой статуи. Он играл сам с собой в крестики-нолики, выигрывая игру за игрой и тут же стирая ногой победу, чтобы начать все сначала. Перед этим он съел сэндвич в маленьком ресторанчике. Прошелся по универмагу. Зашел в школу, прошелся по пустым классам и подавил импульсивное желание написать на доске что-нибудь матерное. Сделать что-нибудь такое, что могло бы вызвать чей-то протест, возмущение, негодование. Сорвать окружающие его декорации. Он нисколько не сомневался, что все вокруг — лишь декор. Похожий на реальность сон. Если бы он только мог сорвать эти декорации и обнаружить, что они скрывают… увы, это было не в его силах.

На его руке зажглось пятно света. Он недоуменно поднял голову.

На улице загорелись фонари. Засветились гирлянды в парке. По всему городу один за другим зажигались огни. Уличные фонари. Витрины магазинов. Мерцающая реклама кинотеатра.

Он поднялся со скамейки и направился к кинотеатру. Остановился у кассы-автомата. Из металлической прорези торчал билет. Он взял его, сунул в нагрудный карман и совсем уже шагнул в дверь, как вдруг его внимание привлекла афиша. На афише крупным планом был изображен летчик ВВС. Повернувшись в профиль к зрителю, он провожал взглядом проносящийся над ним реактивный истребитель.

Юноша шагнул к афише. Руки медленно и бессознательно прошлись по комбинезону. Он чувствовал, что есть какая-то связь между ним и этим летчиком на афише. И вдруг он понял.

Они были одинаково одеты. Комбинезоны были почти идентичны. Юноша почувствовал возбуждение. Усталость почти прошла, сменившись радостью и ликованием. Он протянул руку и коснулся афиши. Резко повернулся, бросив взгляд на пустынные улицы, и громко заговорил.

— Я пилот ВВС. Точно. Пилот ВВС. Я пилот ВВС. Все верно! Я вспомнил. Я пилот ВВС. — Это был лишь малюсенький, крохотный клинышек огромного лоскутного одеяла неизвестности, но его он уже мог взять в руки, разглядеть, исследовать. Это был ключ Первый ключ. И пока единственный.

— Я пилот ВВС! — крикнул-он. Повернулся, вошел в кинотеатр. — Я пилот ВВС! — Эхо его голоса загрохотало в пустом вестибюле. — Эй, кто там есть, все, кто есть, кто-нибудь… я пилот ВВС! — Последнее он выкрикнул уже в зрительном зале. Слова пролетели над пустыми рядами кресел и ударились в огромный неподвижный белый экран.

Юноша уселся и только тут почувствовал покрывшую лоб испарину. Он достал из карманй платок, развернул его и вытер лицо. Пальцы ощутили щетину, и он подумал о тысячах закрытых дверей своего подсознания, которые вот-вот должен был открыть.

— ВВС, — сказал он, на этот раз тихо. — ВВС. Но что это значит? Что означает «ВВС»? — Он вскинул голову. — Может быть, на город сбросили бомбу? Может ли такое быть? Должно быть так. Бомбу… — Он покачал головой. — Если бы это была бомба, все кругом было бы разрушено. Но все цело. Так как же…

Огни начали меркнуть, и яркий луч, вырвавшийся из кинобудки, осветил белый экран. Раздалась музыка: громкая бравурная маршевая музыка, и на экране бомбардировщик Б-52 пробежал по взлетной полосе, с ревом взмыл в небо. Один за одним стали взлетать другие бомбардировщики, и вот уже звено их летело в вышине, оставляя за собой белые полосы инверсионных следов. И все это время не переставала греметь музыка.

Юноша вскочил на ноги с широко раскрытыми от изумления глазами. Луч света исчезал в маленьком окошечке высоко над балконом.

— Эй! — закричал он. — Кто показывает кино? Кто-то же должен его показывать! Эй! Вы видите меня? Я здесь!

Он бросился по проходу, пересек вестибюль, взлетел по лестнице и оказался на балконе. Он задевал сидения, падал и наконец, не найдя прохода, полез прямо по креслам к маленькому сияющему окошечку в задней стене. Он сунулся лицом в этот яркий свет и отшатнулся, моментально ослепнув.

Когда к нему вернулась способность видеть, он обнаружил еще одно окошко в стене, правее и выше первого. Он подпрыгнул и на мгновение увидел пустую комнату, огромный кинопроектор и стопки коробок с лентами. Он почти не слышал громких звуков. Он почти не слышал громких великанских голосов, наполнявших зал. Он снова подпрыгнул и в течение краткого мгновения борьбы с тяготением снова увидел пустую комнату и работающий киноаппарат, услыхал сквозь стекло слабое гудение.

Приземлившись, он уже знал, что там никого нет. Кинопроектор работал сам по себе. Кино шло само по себе. Кинотеатр был таким же, как и весь город. Машины, вещи, предметы — все здесь было покинуто людьми. Он повернулся, ударился о спинку кресла, потерял равновесие и плашмя рухнул на пол. Луч света менял свою яркость по мере смены эпизодов на экране. В пустом зале гулко отдавались голоса и музыка. Голоса великанов. Музыка оркестра из миллиона музыкантов. И что-то в юноше сломалось.

Дверь маленького чуланчика на периферии сознания, куда человек складывает все свои страхи, спеленутые по рукам и ногам, чтобы можно было управлять ими, распахнулась настежь, и ужасное содержимое хлынуло в мозг, нервы и мускулы взбунтовавшимся ночным кошмаром.

Юноша вскочил на ноги, захлебываясь слезами и криком. Он рванулся по проходу, выскочил в дверь и ринулся вниз по лестнице.

Он был на нижних ступеньках, когда увидел человека. Тот спускался навстречу ему по лестнице в дальнем конце вестибюля, которую юноша раньше почему-то не заметил. У юноши не было ни времени, ни желания приглядываться к незнакомцу. Он бросился к нему, краем сознания отметив, что и тот кинулся ему навстречу. В те краткие мгновения, понадобившиеся ему, чтобы пересечь вестибюль, лишь одна мысль была в его голове: не упустить незнакомца, не дать ему скрыться. Следовать за ним всюду, куда бы тот ни пошел. Прочь из этого здания, прочь с этих улиц, прочь из этого города, потому что теперь он знал, что должен уходить отсюда.

И с этой мыслью он с размаха врезался в зеркало. Высокое, в рост человека, зеркало на стене вестибюля. Ударил в него всеми ста семьюдесятью фунтами своего веса. Зеркало словно взорвалось, рассыпавшись на тысячу осколков. Когда к нему вернулась способность соображать, он понял, что лежит на полу и смотрит в те маленькие кусочки зеркала, что еще оставались на стене. В них сто порезанных изумленных юношей глядели на то, что осталось от зеркала. Он поднялся и на заплетающихся ногах, словно пьяница по палубе корабля, плывущего по бурному морю, побрел прочь из кинотеатра.

На улице было темно и туманно. Асфальт был влажен. Уличные фонари, окутанные туманом, напоминали маленькие луны. Юноша побежал по улице. Он запнулся о стойку для велосипедов и плашмя упал на асфальт, но в то же мгновение вскочил на ноги, продолжая свой безумный, слепой, бездумный бег в никуда. У аптеки он споткнулся о бордюр и снова со всего размаха упал лицом на асфальт, лишь на какое-то мгновение удивившись тому, что еще в состоянии чувствовать боль: острую и резкую боль, пронзившую тело. Но только на мгновение. Он уперся ладонями в асфальт, заставляя себя подняться, и опрокинулся навзничь.

Какое-то мгновение он лежал, закрыв глаза. А потом открыл их.

Кошмар ломился в его мозг, и ледяной холод разливался по всему телу. Он закричал. И увидел смотрящий на него глаз: огромный, больше человеческого торса. Немигающий холодный глаз смотрел на него, и юноша уже не мог прекратить свой крик. Он вскочил на ноги, бросился в парк и промчался по нему живой сиреной. Вслед ему с витрины окулиста смотрел большой нарисованный глаз: холодный, немигающий и неживой.

Юноша упал, ударившись о фонарь, и вцепился руками в столб.

Пальцы нащупали панель с кнопкой, вцепились в нее и, чуть помедлив, начали нажимать. Снова и снова. Надпись над панелью гласила:

Он ничего не знал об этой надписи. Он знал лишь, что должен нажимать эту кнопку, и он нажимал ее снова и снова, а свет светофора на перекрестке становился то красным, то желтым, то зеленым, повинуясь кровоточащим пальцам юноши, который все жал на кнопку и все бормотал что-то полуосмысленное:

— Пожалуйста… пожалуйста… кто-нибудь… помогите. Помогите мне кто-нибудь. Пожалуйста. Пожалуйста. О Господи… помогите же мне кто-нибудь! Неужели никто не поможет? Никто не придет… не услышит?..

Комната телеконтроля была темной. В свете небольшого экрана вырисовывались силуэты мужчин в форме. На экране был по пояс виден сержант Майк Феррис, сравнительно молодой человек, в комбинезоне, который все нажимал и нажимал кнопку справа от экрана.

Голос его бормотал в темноте комнаты, умоляя, чтобы кто-йибудь помог, услышал, пришел. Плачущий, молящий, упрашивающий голос человека, чьи тело и мозг обнажены и брошены на плаху, бормотал монотонно и неразборчиво (так слышишь разговор, если приложишь ухо к замочной скважине).

Бригадный генерал поднялся. На лице его было напряжение, вызванное долгим и внимательным наблюдением за экраном. Он был явно недоволен видом и словами сержанта. Голос его тем не менее звучал спокойно и уверенно.

— Олл раит, отключите его и ведите сюда, — скомандовал он.

Подполковник справа от генерала протянул руку, нажал кнопку и произнес в микрофон: — Выпустите дублера!

Люди, сидевшие в огромном высоком ангаре, вскочили на ноги и побежали к угловатому приземистому металлическому боксу в центре помещения. Распахнулась металлическая дверь. В нес вошли два сержанта и военврач. Провода и датчики были осторожно отсоединены от тела сержанта Ферриса. Врач пощупал его пульс, поднял веко и заглянул в расширенный зрачок. Приложив ухо к груди, послушал гулкие удары уставшего от чрезмерной работы сердца. После этого Ферриса осторожно положили на носилки.

Врач подошел к окруженному свитой генералу, глядящему на лежащее на носилках обессиленное тело.

— Он в полном порядке, сэр. У него было нечто вроде галлюцинаций, но сейчас он вполне вменяем.

Генерал кивнул.

— Я могу поговорить с ним?

Военврач кивнул, и восемь затянутых в форму людей направились к носилкам, цокая подковками башмаков по бетонному полу ангара. На левом плече каждого была эмблема, указывающая на их принадлежность к Подразделению Космических Технологий ВВС США. Они приблизились к носилкам, генерал нагнулся и внимательно посмотрел в лицо сержанта Майка Ферриса.

Глаза Ферриса были теперь открыты. Он повернул голову, встретился взглядом с генералом и слабо улыбнулся. Лицо его было изможденным, бледным, заросшим. На нем отчетливо читались следы мучений, одиночества, страданий, причиненных более чем двумя сотнями часов заключения в металлической коробке. Вот именно так выглядел после шока каждый тяжелораненый, виденный генералом.

И хотя он не знал Ферриса… точнее, не знал лично, ибо до того, как дать добро на эксперимент, тщательно изучил все шестьдесят машинописных листов его дела, теперь он чувствовал, что знает его очень хорошо. В течение более чем двух недель он пристально наблюдал за сержантом по телевизору, изучал его более тщательно, чем когда-либо один человек изучал другого.

Генерал напомнил себе, что сержант заслужил медаль. Он сделал то, чего до него не делал никто. Он оставался в одиночестве в течение двухсот восьмидесяти четырех часов во время инсценированного полета на Луну в коробке размером пять на пять, в которой в точности воспроизводились все условия полета. Датчики и сенсоры передавали информацию о самочувствии «космонавта». Они измеряли его кровяное давление, контролировали сердечную деятельность и интенсивность дыхания. Кроме того, они дали цепную информацию о точке, в которой человек может сломаться, о пределе, после которого он уже не в состоянии выносить одиночество и начинает искать пути борьбы с ним. Это был тот самый момент, когда сержант Феррис начал нажимать сигнальную кнопку.

Генерал заставил себя улыбнуться.

— Ну как вы, сержант? Полегче?

Феррис кивнул.

— Мне уже лучше, сэр, спасибо.

Генерал чуть помедлил, прежде чем задать следующий вопрос.

— Феррис, — спросил он, — что с вами было? Где, вы считали, вы находились?

Феррис устремил взгляд в высокий потолок ангара, вспоминая случившееся.

— В городе, сэр, — ответил он. — В городе, где не было людей. Ни души. Не хотел бы я попасть туда снова. — Он повернул голову в сторону генерала. — Что со мной было, сэр? Я свихнулся?

Генерал кивнул врачу.

Тот негромко сказал:

— Просто нечто вроде кошмара, порожденного одиночеством, сержант. Видите ли, мы можем набить желудок человека концентратами. Мы можем закачивать кислород и удалять отходы жизнедеятельности. Мы можем снабдить человека книгами, чтобы он мог отдохнуть и чем-то занять свободное время.

Стояла тишина, и все смотрели на врача.

— Есть только одно, что мы не в состоянии подменить. И это основная потребность человека. Голод по общению с себе подобными. Это барьер, который мы не можем пока преодолеть. Барьер одиночества.

Четыре человека подняли носилки с Майком Феррисом и понесли их через ангар к гигантской двери. Они вынесли его в ночную тьму к поджидающей машине скорой помощи. Феррис взглянул на висящую в небе огромную луну и подумал, что в следующий раз все будет на самом деле. Не железная коробка в ангаре, а космический корабль. Но он был слишком усталым, чтобы додумать эту мысль до конца.

Его осторожно подняли и стали задвигать носилки в глубь машины, и в этот момент Феррис совершенно случайно коснулся рукой нагрудного кармана. Там было что-то твердое. Он сунул руку внутрь.

Дверца машины захлопнулась, и он остался в тиши и темноте. Заработал мотор, и машина тронулась. Он был слишком усталым, чтобы думать о том, что было в его пальцах, всего в футе от лица.

Всего лишь билет в кино… и только. Билет в маленький кинотеатрик в пустом городе. Билет в кино, подумал он, и этот билет, лежал в его кармане. И пока мотор машины убаюкивал его, пока мягкое покачивание не заставило его закрыть глаза, он крепко сжимал билет.

Утром надо будет задать кое-кому несколько вопросов. Утром надо будет сложить воедино все эти дичайшие куски сна и реальности. Но это все утром. Сейчас он слишком устал.