Полиция памяти

20

Как и предсказывал старик, другая работа нашлась очень быстро. Глава соседского комитета порекомендовал меня торговой компании, которой заправлял его друг.

— Фирма совсем небольшая, продают специи оптом. Но хозяин и сам человек интересный, и дела ведет хорошо. Сказал, что им нужна секретарь-машинистка.

— Машинистка? — переспросила я.

— Ну да. А что не так?

— Все так, но… У меня же никакого опыта. Так, разминала когда-то пальцы, еще в студенчестве. Может, я им не подойду?

«Машинистка…» — повторила я несколько раз про себя. Уж больно особенным показалось мне это слово.

— А ты не бойся! Поработаешь — втянешься. Он и сам так сказал. Да и загрузят тебя поначалу, наверное, совсем не машинописью…

— Очень вам благодарна. Простите, что доставила вам столько хлопот! — сказала я, кланяясь. Слово «машинистка» все повторялось эхом в ушах. Что же оно мне напоминает? Но моя память совсем ослабла: сколько я ни шарила в ней, точно багром в болоте, так ничего и не нащупала.

— Ну что ты, не бери в голову! — Глава соседского комитета довольно улыбнулся. — Я просто соединил вас, как мостиком берега. После каждого исчезновения мы все должны помогать друг другу чем можем!

Так я стала работать в компании, торгующей специями. Само собой, мое обычное расписание дня перевернулось с ног на голову. Просыпалась я теперь спозаранку, заготавливала еду, воду и что еще может понадобиться R в течение дня, относила все это в убежище. Вечером, вернувшись с работы, сразу же проверяла, нормально ли все там, и шла выгуливать Дона, а уже затем готовила ужин. Поначалу, оставляя дом на десять часов без присмотра, я весь день волновалась. В голову так и лезли всякие жуткие мысли: а вдруг случился пожар, или заберутся грабители, или R неожиданно заболеет? Или даже — страшно подумать — нагрянет очередная зачистка?

Свободного времени у меня почти не осталось. День за днем я вертелась как белка в колесе: исправно ходила на работу, присматривала за R, возилась с собакой, хлопотала по хозяйству. И все реже заглядывала на паром к старику. Но, худо-бедно, какое-то время дни сменялись без происшествий.

Контора у компании была крохотная, но очень уютная. В мои обязанности входило вытирать пыль, отвечать на звонки и содержать в порядке папки с документами. Машинку же — вместе с учебником по машинописи — мне выдали, чтобы я пока тренировалась на ней дома. Впервые в жизни я работала за пределами своего гнезда, но справлялась вроде неплохо.

Единственное, что меня напрягало, — это жуткая вонь, которую иногда приносило ветром от склада со специями на заднем дворе конторы. Этот едкий запах из самых разных пряностей пропитывал все вокруг, въедался в тело ароматом то ли каких-то лекарств, то ли просто гнилых фруктов.

Впрочем, был у этой работы и очень счастливый плюс: партнеры по сделкам то и дело угощали нас образцами своей продукции. Давно исчезнувшие из магазинов сыры, колбасы и солонина стали солидной прибавкой к столу для всей нашей дружной троицы.

Чем меня так зацепило слово «машинистка», я поняла, когда решила-таки попробовать писать свою историю дальше. Для чего достала из убежища рукопись, чтобы перечитать все написанное до сих пор…

Говоря строго, я больше не умела читать истории. Даже произнося написанное вслух, я не улавливала между словами никакой связи. Хаотичные гроздья букв заполняли строчку за строчкой, но не пробуждали чувств, не рождали сцен и не создавали никакой атмосферы.

Отслеживая каждый знак, я водила пальцами по строчкам, пока не наткнулась на это слово — «машинистка». И вспомнила наконец, что вообще-то писала о машинистке историю. Но если так, значит, R прав: закончить эту рукопись будет очень и очень непросто.

Каждые пятницу и субботу по вечерам я сажусь за стол в кабинете. Снимаю со стопки страниц пресс-папье и каждый раз пробегаю глазами весь текст с самого начала. Но дальше не пишется ни в какую. Какие только уловки я не придумываю! Переписываю одну строчку по нескольку раз. Вглядываюсь в каждое слово до посинения. Сочиняю себе музыкальный ритм и танцую по тексту глазами… Бесполезно. Нацарапав пять-шесть страниц, выдыхаюсь и застреваю. Тогда, пролистав написанное, нахожу случайное место, которое кажется удачным, пытаюсь продолжить с него, но результат не меняется. В итоге я изматываюсь так, что от одного вида разлинованных строк на пустых страницах кружится голова.

Смотрю на процесс под другим углом: если не выходит читать уже написанное, то, может, выйдет писать еще не читанное? Кладу перед собою чистый лист. И для разминки пальцев вывожу карандашом: А, И, У, Э, О[15]… Подгоняя каждый знак под размер строки, продолжаю: КА, КИ, КУ, КЭ, КО… «Пусть в словах нет ни малейшего смысла, постепенно я приближаюсь к тому, о чем так мечтает R!» — думаю я с каким-то даже удовлетворением. Хватаю ластик, стираю написанное. Но, едва увидев пустую строку, пугаюсь и снова не понимаю, что еще написать.

«О чем же она была, твоя история?» — спрашиваю я у себя. И пытаюсь вспомнить все что угодно — любую мелочь! — из тех ночей напролет, что просиживала здесь же в поисках нужных слов. Пишущая машинка наблюдает за мной, замерев на краю стола. Начальство о ней не спрашивает, и мои печатные навыки не прогрессируют. Я рассеянно нажимаю на клавиши. Клац, клац, клац! — раздается в ответ лязг металла. На пару секунд предчувствие истории как будто возвращается ко мне, и я пытаюсь удержать его на кончиках пальцев. Но остается лишь какая-то компактная пустота.

Не в силах больше пялиться на чистую страницу, я снова прописываю: А, И, У, Э, О… Тут же стираю, надеясь, что теперь уж точно о чем-нибудь напишу. Увы! В голову так ничего и не приходит. Возвращаюсь к буквам: А, И, У, Э, О… И так по кругу, снова и снова, пока несчастный лист черновика не изотрется почти до дыр.

— Не насилуй свою память. Дай воспоминаниям распуститься неторопливо… — подбодрил меня R, ничуть не расстроившись, когда я с виноватым поклоном показала ему чистую страницу.

— Я пыталась, изо всех сил. Но боюсь, что уже бесполезно…

— Глупости. Ты, которая сочиняла истории, и ты сегодняшняя — одно и то же. Единственное изменение не в тебе, а в том, что сгорели книги. Бумага исчезла, но слова-то остались! Так что все в порядке. Рассказывание историй по-прежнему с нами.

Он обнял меня и прижал к себе, теперь уже как всегда. В постели было мягко и тепло. Его кожа все больше белела, а мышцы проступали все отчетливей. Отросшие волосы уже прикрывали глаза почти наполовину.

— Костры горели всю ночь напролет… Так долго, что я боялась — эта ночь никогда не закончится. А люди не расходились даже после того, как спалили уже все свои книги. Стояли и смотрели на пламя. И хотя бумага в огне трещала не переставая, почему-то казалось, что вокруг все окутано тишиной. Словно я отморозила уши. Пожалуй, никогда еще исчезновения не происходили так внушительно. Я все время держала старика за руку. Боялась, если не буду за кого-то держаться, меня саму засосет в эти жуткие протуберанцы…

Я рассказала ему о событиях той ночи в мельчайших деталях. Стоило лишь открыть рот, как все, о чем хотелось бы рассказать, хлынуло из меня неудержимым потоком. С какими муками нам приходилось тащить тележку, какой огненно-рыжей стала детская горка в центральном парке, как упала в грязь та странная «шляпа», как проваливалась библиотека и улетала «птица»… Но сколько бы я ни рассказывала, мне все время казалось, будто о самом главном я сказать забываю. А он все слушал — молча и терпеливо.

Когда же мой словесный поток иссяк, я издала долгий глубокий вздох, а его взгляд улетел к потолку, но не уперся в него, а словно понесся куда-то дальше. За его спиной белела опустевшая после ужина тарелка, в центре которой осталась одинокая зеленая горошинка. А на полке над головой аккуратной шеренгой тянулись книги, спасенные от огня.

— Похоже, внешний мир здорово изменился в мое отсутствие, — проговорил он, гладя меня по голове. И его голосом будто заполнило некий зазор, еще остававшийся между нами.

— Мои волосы не пахнут ничем странным? — спросила я.

— Чем, например?

— Специями.

— Да нет. Они пахнут очень приятным шампунем, и все, — сказал он, пробегая пальцами по моим волосам.

— Слава богу… — выдохнула я.

И он прочитал мне вслух мою историю про машинистку. Историю, которая показалась мне волшебной сказкой из какой-то далекой страны.

— И тебе не в тягость работа, к которой ты не привыкла? — спросил старик, расставляя чайные приборы на столе. Одет он был в подаренный мною свитер поверх толстой рубашки, а обут в домашние тапки из теплой шерсти.

— Да нет! Все ко мне очень добры, и работать приятно, — ответила я.

Впервые после долгого перерыва мы со стариком пьем чай у него в каюте. И даже лакомимся сладкими лепешками. Мне посчастливилось раздобыть яйца и мед, с которыми мы и поколдовали на его камбузе. Получившееся тесто разделили и поджарили три большие пухлые лепешки, одну из которых я завернула в салфетку для R.

Дон, дремавший под диваном, тут же вылез на запах и принялся тыкать мокрым носом в край скатерти.

— Конечно, печатать — занятие непростое, но тренироваться интересно. Стоит только пошевелить пальцами — и предложение выскакивает почти само. Как кролик из шляпы у фокусника… Дон! Скатерть жевать нельзя! Тебе тоже кусочек достанется, так что сиди и жди!..

Аккуратно, стараясь не растерять ни капли, старик полил лепешки медом.

— Да и дела у них идут хорошо, — добавила я. — Пряности много земли не требуют, их можно выращивать под крышей даже в самую снежную зиму. Когда мясо и овощи вечно несвежие, хочется убрать неприятные запахи, вот люди и закупают специи. Так что в нашей конторе всем обещают большие премии!

— Замечательно! — сказал старик и приподнял крышку заварника, проверяя, готов ли чай.

Мы принялись болтать обо всем на свете, потягивая чай. И поддразнивать нетерпеливого Дона, уплетая наши лепешки очень медленно и с большим аппетитом. Мы отрезали от них кусочек за кусочком ровно на один укус, долго смаковали каждый, прежде чем проглотить, и чем больше съедали, тем меньше становились эти отрезанные кусочки.

Каждый из нас поделился с Доном. Пес заглотил свою долю одним махом, безо всякого смакования, и с явным недоумением — дескать, и это все? — уставился на нас.

Жизнерадостные лучи, бившие в иллюминатор, словно так и хотели, чтобы каждый из нас подумал: «А что? Может, и весна уже совсем близко?» Море было спокойным, и паром, который обычно покряхтывал на волнах, как будто уснул. Горы снега из города, наваленные вдоль причала, ярко сверкали на солнце.

Когда трапеза подошла к концу, старик принес оругору, которую прятал у себя в умывальной, поставил шкатулку в центр стола, и мы стали слушать ее мелодию, одну и ту же, снова и снова. Мы прекратили говорить, распрямили спины, закрыли глаза. Я понятия не имела, как полагалось слушать оругору когда-то, пока она не исчезла, но почему-то была уверена, что именно с закрытыми глазами смогу достичь того эффекта, о котором рассказывал R.

Мелодия из шкатулки была простой, но нежной и очень искренней. Это я считывала без вариантов. Но как эти звуки могут остановить то, что пожирает мое сердце? Этого я понять не могла. Ведь когда бездонный омут утаскивает что-либо в свою пучину, на его поверхности не остается ни дрожи, ни ряби, ни пены — вообще никакого следа…

Дон тоже таращился на оругору с большим удивлением. Каждый раз, когда мы заводили шкатулку заново и мелодия начиналась с начала, он задирал уши торчком, плюхался на брюхо и пытался отползти от стола, но любопытство не отпускало его. Когда же я поместила звучащую коробочку на ладонь и поднесла прямиком к его носу, бедняга испуганно тявкнул и укрылся меж ног старика.

— Ну, а как там продвигается твоя… «история»? — спросил старик, закрыв наконец шкатулку. Как вспомнить, так и произнести это слово он мог уже только с большим трудом.

— Ну… Я пытаюсь. Но выходит и правда не очень, — ответила я.

— Иметь дело с тем, что уже исчезло, всегда нелегко. Должен признаться: каждый раз, когда я открываю эту коробочку и завожу пружину, внутри меня распахивается пустота. Я пытаюсь сказать себе, что, может, хотя бы сейчас найду в этих звуках для себя что-то новое. Только надежды никогда не сбываются… Но я не унываю и все равно заставляю себя заводить ее снова. Ведь для меня это очень важный подарок!

— Вот и я так же. Сажусь за стол, кладу перед собой чистый лист. Но сколько ни смотрю на него, не могу ступить ни шагу вперед. Не понимаю вообще ничего: ни где нахожусь, ни куда иду. Просто блуждаю одна в каком-то густом тумане… Иногда я решаю придумать какой-нибудь трюк и пытаюсь печатать на машинке, которую мне одолжила моя компания. Теперь она стоит у меня на столе. Есть в ней что-то привлекательное, если приглядеться. Сложный и в то же время деликатный механизм, вам понравится. Почти как музыкальный инструмент! Вот почему я все время вслушиваюсь в то, как они звучат — все эти клавиши, литеры, рычажки, пружины, каретка, — и все надеюсь услышать: а нет ли там, в этих звуках, какой-то связи с моей историей? Увы! Голова как будто парализована.

— Что говорить. От того зрелища, когда огонь чуть не спалил весь остров, парализует кого угодно!

— Да уж. В ту ночь я даже отчетливо слышала, как горит моя память…

Дон тихонько зевнул. Я вдруг заметила: пока мы болтали, он понемногу переползал вместе с солнцем туда, где пригревает лучше всего.

Издалека доносились крики детей — малыши явно радовались долгожданному солнцу. Перед портовыми складами люди в спецовках играли в мяч.

— И все-таки… — продолжала я. — Что могло заставить меня писать историю о машинистке?.. Я в своей жизни машинкой почти не пользовалась. Ни одной подруги-машинистки тоже не припомню. Очень все это странно… Я описывала чуть ли не каждую железяку! И сцены, где героиня печатает что-нибудь, так и мелькают одна за другой.

Глаза старика округлились.

— Но разве это вообще возможно — придумывать историю о том, чего сам никогда не испытывал? — спросил он с явным сомнением.

— Почему нет?.. Ты всегда можешь придумать сам то, что никогда не видел или не слышал. Описывать все только так, как на самом деле, от тебя не требуется. Можешь наврать с три короба, если захочешь… По крайней мере, так считает R.

— Наврать??

Чем дольше старик меня слушал, тем меньше что-либо понимал. Его седые брови поднимались все выше.

— Ну да. Наври хоть целую книгу, и никто тебя не осудит. Просто врать тогда нужно с нуля! Невидимое описывать как видимое. Несуществующее — как существующее. Находить слова для того, чего не бывает… Вот почему R говорит, что не нужно отчаиваться, даже когда наша память исчезает.

Я звякнула вилкой по опустевшей тарелке. Дон, похоже, дремал, положив голову на передние лапы. У людей в спецовках, как видно, кончился перерыв: побросав игру, они потянулись к воротам склада, на ходу натягивая рукавицы.

— Даже не знаю, могу ли я спрашивать… — проговорил старик после долгой паузы, глядя в морскую даль. — Но ведь ты, принцесса, в него влюблена, не так ли?

Не представляя, что на это ответить, я протянула руки к дремавшему Дону, потрепала его по загривку. Пес с недовольным видом открыл глаза и то ли громко выдохнул, то ли тихонько рыкнул. А затем вывернулся из моих рук, оббежал всю каюту по кругу и плюхнулся обратно на свое место под солнцем.

— Может, и так… — ответила я двусмысленно. И спросила уже сама: — Вы думаете, он когда-нибудь сможет покинуть убежище? И вернуться к жене и ребенку?

Ничего не ответив, старик взял в руки шкатулку и глубоко вздохнул.

— Лично я сомневаюсь, — продолжала я. — По-моему, больше нигде, кроме убежища, он теперь жить не сможет. Его сердце стало слишком густым и плотным. Если R выпустить во внешний мир, он разорвется на мелкие кусочки. Как глубоководная рыба, которую слишком быстро вытащили из воды. И моя задача как раз в том, чтобы удерживать его на дне.

— Вот как… — пробормотал старик, глядя на свои руки, и кивнул. Дон, явно собираясь поспать еще, почесал лапой челюсть и с блаженством потянулся всем телом.

И в эту секунду откуда-то с неба раздался чудовищный грохот.

Мы со стариком вскочили на ноги и, пригнувшись, уперлись ладонями в стол. Дон распахнул глаза и еще через миг стоял на всех четырех лапах, натянутый как тетива.

Паром заходил ходуном. Почувствовав, что куда-то улетаю, я бросилась на пол и вцепилась в ножку дивана. Шкаф, посудные полки, радиола, торшер, часы с маятником — буквально все в каюте вокруг нас срывалось с места, падало и крушилось.

— Землетрясение!! — крикнул старик.