Полиция памяти

17

Вцепившись в локоть старика, я застыла. Старик одной рукой прижал к себе шкатулку, а другой обнял меня за плечи. R, даже не шелохнувшись, уставился в пространство перед собой.

Звонок все звенел, не смолкая ни на секунду. В дверь забарабанили кулаком.

— Зачистка! — выдохнула я. И не узнала своего голоса.

— Дверь заперта? — спросил старик.

— Да.

— Тогда нужно открыть.

— А может, притворимся, что дома никого?

— Нет. Тогда они выбьют дверь и вломятся все равно. Но будут еще злее и подозрительнее. Лучше впустим их с таким видом, будто ничего не понимаем. И дадим порыться в доме, сколько захотят. Не бойся, все пройдет как надо! — подбодрил меня старик. И, возвратив шкатулку на столик, добавил: — Прости, моя радость! Я отлучусь по делам, а ты пока побудь здесь…

R посмотрел на него и молча кивнул.

— Ну что, принцесса… Поспешим? — Старик взял меня за руку и подвел от кровати к стремянке. — А вы не волнуйтесь тут, — сказал он, обернувшись к R. — За таким чудесным подарком я вернусь непременно!

R опять лишь кивнул.

И мы полезли наверх через люк, молясь, чтобы его крышку никогда не открыл никто, кроме нас самих.

— Тайная полиция! Руки за спину. До конца обыска ничего не трогать. Друг с другом не разговаривать. Выполнять все наши приказы. В случае неповиновения будете арестованы.

Всего их было пять или шесть. В который уж раз эта сценка повторялась по всему острову? Старший по званию пролаял заученные слова, и вся банда вломилась в дом.

Снаружи валил густой снег, но я успела разглядеть, что и напротив соседних домов стояли такие же темно-зеленые фургоны. Напряжение в ночной тишине нарастало с каждой секундой.

Работали они так же, как и всегда. Эффективно, технично, дотошно и совершенно бесстрастно обшаривали кухню, столовую, гостиную, ванную и подвал. Громыхая ботинками и не снимая шинелей. По заранее распределенным ролям одни двигали мебель, другие простукивали стены, третьи потрошили ящики шкафов. Снег с их ботинок таял и расползался мокрыми пятнами на полу.

Мы со стариком стояли у колонны в гостиной, сцепив, как велено, руки за спиной. Они же, хотя и выполняли свою работу, наблюдали за нами так пристально, что ни перемигнуться, ни коснуться друг друга мы не могли. У старика перекосился узел на галстуке — видимо, когда он в спешке вылезал из убежища, — но глаза сверлили пространство все так же уверенно. Чтобы успокоиться, я попробовала напевать про себя мелодию из шкатулки. И хотя слышала ее до сих пор всего пару раз, оказалось, что помню всю, от первой до последней ноты.

— Кто такой? Почему здесь? — рявкнул старший по званию, указав пальцем на старика.

— Я много лет помогаю здесь по хозяйству. Можно сказать, член семьи, — твердо ответил старик, выдержав паузу. Старший оглядел его с головы до ног и вернулся к работе.

— Мойка забита грязной посудой. Вы что-то готовили? — спросил меня тот, кто обшаривал кухню.

Он имел в виду целую гору кастрюль, сковородок и прочей утвари, скопившейся после моей стряпни. Как ни крути, для одиноко живущей дамы груда слишком большая. И при этом — никаких следов трапезы на столе. Они явно что-то заподозрили. Мелодия в моей голове звучала все быстрей и быстрей.

— Да…

Я хотела ответить уверенней, но из горла вырвался только слабый стон. Старик придвинулся на полшага ко мне.

— Я готовлю сразу на неделю вперед, а потом храню в холодильнике, — ляпнула я первое, что пришло в голову. И, похоже, попала пальцем в небо. А что тут еще придумаешь? Слава богу, наши грязные тарелки остались в убежище. Окажись они в мойке, тогда уж точно пиши пропало!

Вопрошавший осмотрел кастрюлю, в которой я варила овощи, исследовал миску с остатками теста для торта и наконец переключился на полки с продуктами. Я с облегчением выдохнула.

— Теперь второй этаж! — распорядился старший. Растянувшись цепочкой, вся банда двинулась вверх по лестнице. Нас потащили следом.

Слышен ли весь этот шум-гам в убежище? — думала я. И представляла, как R сидит там, ссутулившись и обхватив колени, как будто хочет стать меньше и незаметнее. Причем сидит на полу, ведь и кровать, и кресло скрипят, а он, боясь быть услышанным, не смеет даже вздохнуть. И одна только оругору присматривает за ним, не издавая ни звука.

Комнат наверху было меньше, но обшаривали их еще упорней. Глядя, как старательно они гремят чем ни попадя, как тщательно изучают под лампой любую мелочь, как грозно пляшут их пальцы на пистолетах, я невольно начала думать, будто в каждом их жесте и правда скрывается некий особый смысл — такой важности, что замирает дыхание.

Здесь уже нас поставили у северного окна в коридоре. Мои руки, сцепленные за спиной, все сильней затекали.

Река под окном скрывалась от глаз в полуночной мгле. Однако в соседних домах горел свет: зачистка всей улицы, похоже, была в разгаре. Старик еле слышно откашлялся.

Дверь кабинета осталась наполовину распахнутой, и мы могли наблюдать за всем, что они вытворяли. Один, скинув на пол все книги со стеллажа, ощупывал лучом фонарика зазоры между палками и стеной. Второй стянул с кровати матрас, поставил на ребро и явно собирался содрать с него чехол. Третий, выдвинув все ящики стола, просматривал найденные там рукописи. В длинных, грубого покроя шинелях они казались выше и плечистей, и уже это позволяло им взирать на все вокруг свысока.

— Это что? — крикнул мне через дверь тот, кто просматривал рукописи. Его интерес к моему столу был опасен сам по себе. Ведь прямо над столом, хотя и заставленная словарями, из стены торчала воронка переговорной трубы.

— Это история, которую я пишу, — громко ответила я.

— Исто-о-ория?

Он повторил это брезгливо, как непристойность. И, презрительно хрюкнув, отшвырнул мою рукопись в сторону. Страницы разлетелись по всему полу. Было ясно: ни одной истории он отродясь не читал — и, скорее всего, не прочтет уже до самой смерти. Но как раз это обернулось для нас удачей. Потеряв интерес к истории, он отвернулся и от словарей на столе.

Они всё топтались по ковру, а я все разглядывала их ботинки. Тяжелые, щедро смазанные жиром и натертые до блеска, какие и снимешь-то не сразу… И вдруг заметила кое-что страшно важное.

Слегка задравшийся угол ковра.

Люк закрывала я. И впопыхах не расстелила ковер как положено. Теперь, если кто-то из них, вдруг заметив, отвернет этот уголок еще хоть немного, крышка убежища станет видна даже мне!

Теперь я уже не сводила глаз с проклятого уголка. Понимала, что этим только привлеку их внимание — и даже не к себе, а к полу, — но совладать с собой не могла. Я покосилась на старика — не заметил ли он того же? Но старик смотрел прямо перед собой, и взгляд его уносился куда-то за самый край этой ночи.

Раз за разом ботинки топали прямо по застеленной ковром крышке люка. Уголок ковра задрался всего сантиметров на пять, но эта крошечная погрешность, которой в обычной жизни никто бы и не заметил, уже заняла все мое поле зрения.

— А это что?! — вдруг рявкнул очередной из них.

Я тут же решила, что он говорит о ковре. И зачем-то дернулась, пытаясь зажать себе рот руками.

— Так что же? — повторил он и решительным шагом двинулся к нам. Чтобы не закричать, я включила в голове мелодию оругору. И стала напевать ее про себя, снова и снова — с отчаянием, от которого лопнула бы любая пружина.

— Руки за спину! — приказал он раскатистым басом. Стиснув задрожавшие пальцы в кулаки, я медленно, одну за другой завела руки за спину.

— Почему это все еще здесь?!

И он сунул мне под нос прямоугольный предмет размером с ладонь. Я ошарашенно заморгала. Это был ежедневник, только что найденный в моей сумочке.

— Нипочему! — ответила я, прервав свою оругору на полутоне. — Я просто о нем забыла. Поскольку почти им не пользовалась.

До меня наконец дошло: он спрашивает о ежедневнике, а вовсе не о ковре. Тогда бояться нечего! В ежедневник я ничего важного не записывала. Сплошные походы в химчистку, городские субботники да визиты к зубному.

— Исчезновение календарей означает, что мы более не нуждаемся ни в датах, ни в днях недели. Уж вы-то прекрасно знаете, что происходит с теми, кто хранит исчезнувшие вещи… — Он пролистал ежедневник — наскоро и без особого интереса. — Все это должно быть немедленно уничтожено.

Сказав так, он достал из кармана шинели зажигалку, чиркнул колесиком и, дав ежедневнику разгореться как следует, выкинул его в реку за северным окном. Меж расставленных ног мужчины просматривался ковер в кабинете. А мой ежедневник, крутанувшись в воздухе, рассыпался на искры, как фейерверк. Огненные спирали медленно растворились во мраке. Снизу раздался короткий всплеск.

И в этот миг — будто сам этот всплеск послужил сигналом, о котором все договорились заранее, — старший по званию рявкнул:

— Закончили!

Мигом покинув свои места, вся банда выстроилась в коридоре и замаршировала по лестнице вниз. Не сказав нам ни слова, не вернув на место ни ящичка, ни дверцы на раскуроченных шкафах, они вышли вон, побрякивая оружием на бедрах. Не в силах больше терпеть, я рухнула на грудь старику.

— Ну вот и пронесло… — пробормотал он с улыбкой. А задранный угол ковра все смотрел вслед ушедшим ботинкам.

Мы выглянули на улицу. Шинель за шинелью, служба зачистки выходила из домов, забиралась в свои фургоны и готовилась к отбытию. Все соседи, каждый из тени своих ворот, провожали ее глазами. Холодный снег ложился на их щеки, шеи, руки, но они, казалось, не замечали его. Пока в людях живут напряжение и страх, им не до холода.

Лучи от фар, мешаясь с огнями фонарей и белизной снегопада, рассекали ночную тьму. Несмотря на силуэты соседей, маячившие повсюду, на улице стояла такая тишина, что было слышно, как снег с шуршанием рассекает воздух.

Внезапно от дома справа отделилось три тени. Хотя лиц было не разглядеть, все трое шагали по снегу, бессильно согнувшись. А тайная полиция, поблескивая стволами, подгоняла их в спину.

— Никогда бы не подумал, что в этом доме кого-то прятали! — проскрипел в ночи голос бывшего шляпника.

— Говорят, что и муж, и жена входили в подпольную группу, которая помогает таким бедолагам, — отозвался кто-то еще. Слово за слово, соседи начали обсуждать последние слухи.

— Так вот почему эта парочка не хотела с нами общаться?

— Вы только посмотрите. Совсем ведь ребенок еще!

— Ох, бедняжка…

Мы же со стариком стояли, держась за руки, на пороге и молча смотрели, как эту троицу запихивают в крытый брезентом кузов. И действительно: то была пара супругов, обнимавшая всеми руками мальчика лет пятнадцати. Уже довольно рослого, хотя помпончики на его вязаном шарфе выдавали в нем подростка.

Брезентовый занавес опустился, и колонна фургонов умчалась с глаз долой. Соседи разошлись по домам. И только мы со стариком все стояли, рука в руке, и вглядывались в заснеженную мглу.

Ту ночь я прорыдала в убежище. Никогда в жизни мне еще не приходилось лить слезы так долго без остановки. Конечно, я должна была радоваться тому, что ничего не случилось с R, но не могла сдержать эмоций, уносивших меня прочь от самой себя.

Хотя и не знаю, точно ли передает слово «плакать» то, что со мной творилось. Дело не в горечи. И даже не в шоке от пережитого. Просто самые разные мысли, накопившиеся в моем сердце с тех пор, как я укрыла у себя R, вдруг превратились в слезы и хлынули наружу. И остановить их было невозможно. Сколько я ни повторяла себе сквозь зубы, что нельзя показываться ему в таком жалком виде; сколько он сам ни утешал меня — бесполезно. Все, что я могла, — это сжиматься в комок, опустив лицо, и заливаться нескончаемыми слезами.

— Надо же. Я впервые радуюсь тому, что это убежище такое маленькое… — пробормотала я, не поднимая головы от кровати.

— Почему?

Он сидел рядом и, не представляя, чем еще меня успокоить, просто гладил по волосам и плечам.

— Потому что в тесноте люди чувствуют друг друга острее. Иногда по ночам я просто не могу оставаться одна. Вот как сейчас… И тогда мне гораздо спокойнее в таком вот крохотном закутке.

Покрывало под моей щекой было теплым и влажным от слез. И посуду, и раскладной столик он уже куда-то убрал, в каморке снова царил порядок. Лишь слабый аромат моего тортика еще витал в воздухе, напоминая о прошедшей вечеринке.

— Ты можешь оставаться здесь сколько хочешь. Второй раз за сутки они точно уже не явятся, — сказал он, наклоняясь и заглядывая мне в лицо.

— Простите меня, — сказала я. — На самом деле это я должна вас утешать…

— Ну что ты говоришь! Для тебя эта ночь была в тысячу раз ужасней. А я просто сидел здесь тихо, как мышка, и все.

— Но их ботинки грохотали прямо у вас над головой! Вы же все это слышали, так?

— Да, конечно, — кивнул он.

— Когда мы вылезли, я не успела расстелить ковер как положено. Один уголок так и остался немного задран. Ну, все, думаю. Если заметят, нам крышка. Отвернут его чуть побольше — и добро пожаловать в ад… Как же это гадко, когда целые судьбы зависят от несчастного ковра! Я чуть с ума не сошла, так хотела сорваться, подскочить к этому чертову уголку и топтать, топтать его, пока не захрустит половица! Но, конечно же, не посмела. Просто смотрела туда и дрожала, как перепуганная зайчиха…

Все время, пока я болтала, слезы текли не переставая. Самым удивительным было то, как мне удавалось и связно говорить, и плакать одновременно. Мои чувства, слезы и слова будто разом выплескивались из отдельных, не связанных между собою морей, до которых мне было не дотянуться.

— Ну вот. А я и не знал!.. И все это из-за меня, подумать только!

Он опустил взгляд на электрокамин у кровати.

— Да нет же! — всхлипнула я. — Вы ни в чем не виноваты! И плачу я не из-за вас. Уж поверьте. Если бы я боялась этих зачисток, с самого начала не стала бы вас укрывать… Так чего же я плачу? Не знаю. Сама не могу объяснить. Только реву еще безнадежней…

Я подняла голову над покрывалом, убрала волосы с лица.

— Не стоит придумывать объяснения там, где их нет. В любом случае, вы со стариком слишком переживаете за меня. А ведь от того, что я здесь, можно и радоваться, и жить веселее…

— А может, мое сердце истощилось так, что его уже не спасти?

— О, нет. Наоборот! Твое сердце изо всех сил пытается убедить тебя в том, что оно никуда не исчезло. Сколько бы воспоминаний ни отняла у тебя Тайная полиция, ей не опустошить твое сердце.

— Разве?

Я посмотрела на R. Он почти нависал надо мной. Казалось, придвинься я совсем немного — и наши тела соприкоснутся. Он поднял руку и кончиком пальца убрал слезинку из уголка моего глаза. Палец был горячим. Очередная слезинка упала ему на запястье. Он обнял меня и прижал к себе.

Ночной покой наконец-то вернулся. Уже и не верилось, что всего пару часов назад дверной звонок верещал на весь дом и прямо над этой каморкой злобно топали чьи-то ботинки. Все, что я ощущала теперь, — это биение его сердца под вязаным свитером.

Его руки расслабленно, словно нечто очень мягкое и хрупкое, гладили и гладили мою спину — до тех пор, пока слезы не унялись. Мои походы на рынок, оглушенная рыба, свечи над тортиком, оругору, сожженный еженедельник — все теперь казалось воспоминаниями из далекого прошлого. И одно лишь настоящее, в котором мы находились прямо сейчас, никуда не утекало и все затягивало в свой огромный водоворот наше единственное убежище.

«Много ли там, за этим биением, сохранилось воспоминаний о том, что я потеряла?» — думала я, прижимаясь к его свитеру щекой. Если б только могла, я извлекла бы их оттуда, одно за другим, и выстроила бы все перед глазами. Наверное, там, внутри него, они такие свежие, что расцветут при одном лишь прикосновении. Не то что мои увядшие лепестки, проглоченные волнами, или пепел в садовой печи.

Я закрыла глаза и почувствовала ресницами шерсть его свитера.

— Людей из соседнего дома затолкали в фургон и увезли, — выдохнула я чуть слышно. — Один из них совсем еще мальчик. Сколько же он там прятался? А я ведь и подумать не могла, что совсем рядом кто-то прячется, боясь лишний раз вздохнуть, — точно так же, как вы…

— И куда же его, по-твоему, увезли? — спросил он, взъерошив мне волосы своим мягким дыханием.

— Да, я тоже хотела это узнать! Потому и стояла там, пялясь в ночную даль… И даже не замечала, что на мне — ни пальто, ни перчаток, а снег уже не тает на лице… Просто окаменела там! Все надеялась, что если застыну вот так, надолго, то через какое-то время увижу, куда же они все исчезают, наши воспоминания…

Он взял меня за плечи, чуть отстранил от себя и опустил глаза.

«…Но так ничего и не увидела», — хотела добавить я, но его пальцы зажали мне рот, и мой голос остался при мне.