Похититель вечности

Глава 21 ОКТЯБРЬ 1999 ГОДА

12 октября в четыре утра, я взял такси и поехал в городскую больницу, где Томми, мой племянник, лежал в коме, вызванной передозировкой наркотиков. Его привез прошлой ночью неизвестный друг, Андреа — беременной подружке Томми — через час позвонили из больницы: номер телефона его квартиры обнаружили у него в бумажнике. Вскоре после Андреа позвонила мне, и я проснулся с ощущением dе́jа̀ vu: несколько месяцев назад такой вот поздний звонок известил меня о смерти Джеймса Хокнелла.

Я приехал — уставший, с затуманенным взглядом, — спросил в приемной, где палата моего племянника, и меня отправили наверх, в отделение интенсивной терапии, где я его и нашел: он лежал, подключенный к кардиомонитору, с капельницей, введенной в вену его испещренной уколами руки. Он казался совершенно спокойным, на губах даже блуждала легкая улыбка, но по слабым движениям грудной клетки я видел, что дыхание у него редкое и затрудненное. Он лежал там, за стеклом, сердечный ритм и кровяное давление выводились на монитор; зрелище, как в сериале про «скорую помощь», удручало, но, так или иначе, для него было неизбежным.

Подходя к его палате, я увидел медсестер, сгрудившихся у окна: они взволнованно смотрели на моего племянника, я даже расслышал, как одна вслух размышляет, как примет «Тина» весть о его смерти.

— Может, сразу вернется к Карлу, — сказала другая. — Они просто созданы друг для друга.

— Он ее никогда не простит. После того, как она крутила с его братом? Забудь об этом, — сказала третья, но заметив меня, все они сразу же ушли. Я вздохнул. Так распорядился собой мой несчастный племянник, и его проклятье обрекало меня на жизнь.

Краткая история Дюмарке: они были неудачливым родом. Все укорачивали себе жизнь — кто по собственной глупости, кто пав жертвой обстоятельств. Сын моего брата Тома — Том — погиб во время Французской революции; его сына Томми застрелили за шулерство во время карточной игры; его несчастный сын Томас погиб, когда в Риме ревнивый муж попытался проткнуть меня шпагой, а вместо этого угодил в него; его сын Том умер от малярии в Таиланде; его сына Тома убили во время Бурской войны; его сын Том был раздавлен автомобилем на Голливудских холмах; его сын Томас погиб в конце Второй мировой войны; его сын Тома был убит в гангстерской разборке; его сын Томми — актер мыльной оперы, лежит сейчас здесь в коме, вызванной передозировкой наркотиков.

Какое–то время я стоял у окна и смотрел на него. Хотя я давно предупреждал Томми о том, чем это может для него закончиться, мне было больно видеть, что он пал так низко. Умирающий был красив, самоуверен — яркий молодой человек, его узнавали повсюду, куда бы он ни пришел, знаменитость, звезда, модная икона; превратился просто в тело в кровати, дышит с помощью машины, не способен отвернуться от назойливых взглядов. Я должен был сделать больше, подумал я. На сей раз я должен был сделать больше.

Несколько минут спустя в комнате ожидания я впервые встретился с Андреа. Она сидела в одиночестве и пила больничный кофе; стерильность помещения отнюдь не помогала расслабиться. Стояла ужасная вонь дезинфекции, там было лишь одно грязное окно — и то не открывалось. Я никогда прежде не видел подругу Томми, но догадался, что это она — по уже заметной беременности и тому, как она тряслась, уставившись в пол.

— Андреа? — спросил я, наклонившись к ней и осторожно касаясь ее плеча. — Вы — Андреа?

— Да… — ответила она, глядя на меня так, будто я врач, принесший дурные вести.

— Я — Матье Заилль, — поспешно объяснил я. — Мы с вами говорили по телефону.

— Ах да, — сказала она с облегчением и разочарованием. — Конечно. Наконец–то мы встретились, — добавила она и попыталась улыбнуться. — Именно здесь. Хотите кофе? Я могу…

Ее голос замер, я покачал головой и сел напротив. Одежда на ней выглядела так, будто она вытащила из–под кровати первое попавшееся. Грязные джинсы, майка, кроссовки на босу ногу. У нее были волнистые русые волосы, но немытые, и, поскольку она была без макияжа, ее лицо привлекало естественной красотой.

— Я не знаю, что с ним случилось. — Она печально качала головой. — Меня даже не было с ним, когда это случилось. Какой–то друг привез его сюда, а затем исчез. Один из этих прихлебателей, что все время вертятся вокруг него, мечтают пройти в клуб на халяву, получить дозу или снять девочек. — Она замолчала с уместно рассерженным видом. — Я не могу поверить, что у него передоз, — сказала она. — Он всегда так осторожен. Казалось, он знает, что делает.

— Сложно соблюдать осторожность, когда все время сидишь на наркотиках, — раздраженно ответил я. Меня все больше выводила из себя молодость; чем старше я становился, тем больше ширилась пропасть между мной и нынешним поколением, тем сильнее они меня сводили с ума. Я подумал, что предыдущее поколение, рожденное в сороковые, было не слишком приятным, но все, кого я знал из окружения моего племянника, все родившиеся в семидесятые, казалось, абсолютно не понимали того, что мир опасен. Точно все они были уверены, что доживут до моего возраста.

— Это было не все время, — резко возразила она, и я обратил внимание, что о нем она уже говорит в прошедшем времени. — Он просто любил немного повеселиться, вот и все. Не больше, чем любой другой.

— Я — нет, — сказал я; не припомню, чтобы когда–либо раньше вел себя столь пуритански; теперь я досадовал и на себя тоже.

— Ну, значит, вы прямо–таки, блядь, святой, верно? — немедленно парировала она. — На вас не действует такой невероятный стресс на работе, вы не вкалываете по восемнадцать часов в сутки, на вас не пялятся, куда бы вы ни пошли, и вы не служите… развлечением для миллионов людей, которые вас даже не знают.

— Я это понимаю. Я…

— Да вы даже не знаете, каково это…

— Андреа, я все понимаю, — твердо повторил я, заставляя ее умолкнуть. — Мне очень жаль. Я знаю, что мой племянник ведет причудливую жизнь. Я знаю, что ему это нелегко. Бог мой, я достаточно часто слышал об всем этом от него самого. Но теперь все же, я считаю, мы должны подумать о его выздоровлении и о том, как можно предотвратить повторение этого в дальнейшем — при условии, что он, конечно, выживет. Врач с вами уже разговаривал?

Она кивнула.

— Как раз перед вашим приходом, — ответила она чуть спокойнее. — Он сказал, что следующие сутки будут решающими. Думаю, их в медицинском институте учат говорить так в любой ситуации. Мне кажется, следующие сутки всегда решающие, что бы ни происходило. Либо он очнется — и тогда через несколько дней поправится, либо у него окажется поврежден мозг и он останется таким. Будет лежать вот так вот. В постели. Бог знает, как долго.

Я кивнул. Иными словами, врач не сказал ничего такого, чего не мог бы определить любой дурак.

— У вас озноб, — выдержав подобающую паузу, сказал я и взял ее за руку. — Вы замерзли. Вы не захватили куртку или что–нибудь? Ребенок… — пробормотал я, не вполне понимая, что же хотел сказать, но я знал, что ей не следует сидеть здесь — не хватало еще заработать пневмонию на шестом месяце беременности.

— Все в порядке. — Она покачала головой. — Я просто хочу, чтобы он очнулся. Я люблю его, мистер Заилль, — произнесла она, почти извиняясь.

— Матье, прошу вас.

— Я люблю его, он мне нужен. Я на все готова ради него.

Я посмотрел на нее и задумался. Проблема в том, что я совершенно не знал эту девушку — какой у нее характер, как она работает, какая у нее семья, сколько зарабатывает, где живет и с кем. Я не знал о ней ничего, и потому, естественно, не доверял ей.

С другой стороны, я мог недооценивать ее. Возможно, она его любит. Вот так просто. Быть может, ей знакома эта ужасная ноющая боль, что приходит вместе с любовью. Может, она знает, каково это — всем своим существом ощущать присутствие человека, даже если вы не вместе; может, она знает, каково это, если кто–то причиняет боль, губит тебя, уничтожает, а ты все равно не можешь выбросить его из головы, как бы ни пытался, и не важно, сколько лет вы уже не вместе; может, она знает, что даже если пройдут годы, всего лишь один телефонный звонок — и пойдешь к нему, бросишь все, оставишь кого угодно, остановишь землю. Возможно, она испытывает к Томми все эти чувства, и я не могу отрицать ее право.

— Ребенок, — сказала она чуть погодя. — Он должен жить ради ребенка. Это должно его удержать, правда? Ну? Разве нет?

Я пожал плечами. Я в этом сомневался. Я кое–что знал о Томасах: им не хватает прочности.

Двери лифта распахнулись на первом этаже больницы, и я вышел, удивившись количеству людей, столпившихся в приемной. Я бросил на них беглый взгляд — старики кататонически раскачивались взад–вперед под какие–то внутренние ритмы, молодые женщины в дешевой одежде, с сальными волосами и уставшими лицами зевали и пили чай из темных пластиковых стаканчиков, дети с шумом носились повсюду, то крича, то плача, — и направился к дверям. Они автоматически открылись, когда я подошел, через секунду я оказался на улице и глубоко вдохнул свежий воздух, ощутив, как он наполняет энергией мое тело. Светало, день только начинался; пройдет еще час, прежде чем все заработает. Налетел порыв ветра, и я поплотнее запахнул пальто.

Я уже собирался остановить такси, но вдруг, точно по наитию, обернулся и посмотрел на здание больницы. Потом задумался и покачал головой — это просто невозможно. Через секунду я быстро вошел обратно и снова посмотрел на сидевших в приемной — на сей раз тщательно изучая лица; я уставился туда, где заметил его, но теперь там сидела старуха и прыскала себе в рот ингалятором. Я посмотрел по сторонам, приоткрыв рот, и вдруг мне показалось, что это фильм. Сцена передо мной походила на широкоформатный кадр — я осторожно двинулся по приемной, мой взгляд остановился на торговом автомате, возле которого стоял он, и его палец блуждал по кнопкам: он что–то выбирал. Я подошел к нему, схватил за воротник и развернул к себе. Пятидесятипенсовая монета упала на пол, и он сам чуть не упал от изумления. Я оказался прав; я посмотрел на него и покачал головой.

— Какого черта вы здесь делаете? — спросил я. — Как вы, к дьяволу, вообще об этом узнали?

Какая ирония — смотреть репортаж о передозировке моего племянника и его коматозном состоянии в утренних новостях моей собственной телестанции. Вернувшись домой, я не стал ложиться, а вместо этого рухнул в удобное кресло, способное вместить двух людей средних габаритов, закрыл глаза и ненадолго задремал, но понял, что ночной сон для меня потерян. Я принял долгий горячий душ, нанес экзотические гели с пленительными ароматами на тело и шампунь с насыщенным кокосовым запахом на волосы, и полчаса спустя вышел на кухню, завернувшись в мохнатый халат. Душ освежил меня и придал сил для грядущего дня, которых иначе у меня бы просто не было. Я приготовил легкий завтрак — стакан холодного апельсинового сока, оладьи с кусочками киви — и съел его перед телевизором, пока варился кофе.

Репортер по имени Жук Хендерсон стоял возле больницы, и вид у него был такой, будто он предпочел бы оказаться где угодно, только бы не стоять на этом леденящем холоде, беспокоясь, что посреди репортажа его шиньон сорвет порывом ветра. Я едва знал Жука — его настоящее имя было Эрнест, но он почему–то с двадцати лет именовал себя «Жук». Полагаю, он вдохновлялся образами ведущих американских новостных шоу и решил, что экстравагантное имя поможет ему завоевать доверие публики и получить работу в теплой студии. За прошедшие с той поры двадцать лет он не достиг ни того, ни другого. Занятно, что он выбрал себе насекомое имя.

— Жук, — спросил настоящий ведущий, Колин Молтон, нахмурив брови; изображая беспокойство, он постукивал ручкой по губам и смотрел на телеэкран с изображением репортера. — Что вы можете сказать о состоянии Томми Дюмарке? Жук, — добавил он снова, чтобы показать, что сейчас его очередь говорить.

— Ну, как большинство из вас знает, — начал Жук, игнорируя вопрос и энергично пускаясь в заранее приготовленную речь, — Томми Дюмарке — один из самых узнаваемых национальных актеров. — (Ударение на «узнаваемый»). — Его карьера началась восемь лет назад, когда он впервые сыграл Сэма Катлера в популярной мыльной опере… — (Мелькают фотографии и фрагмент из сериала.) — Поскольку он также занимался поп–музыкой, и модельным бизнесом, следует сказать, что за состоянием Томми Дюмарке следит, как широкая публика, так и представители индустрии развлечений. Колин. — Это все равно, что произносить «прием» в конце каждой фразы, говоря по рации.

— Так каково же его состояние? Жук, — повторил свой вопрос Колин.

— Врачи говорят, критическое, но стабильное. Мы по–прежнему точно не знаем, что же случилось с Томми Дюмарке, но до нас дошла информация, что он потерял сознание в модном лондонском ночном клубе примерно в час ночи, — (ошибка, подумал я) — и был сразу же доставлен сюда. Хотя, по–видимому, он находился в сознании, когда его привезли, но вскоре после этого впал в кому и остается в этом состоянии до сих пор. Колин.

Теперь Колин выглядел невероятно расстроенным, словно в больницу попал его родной сын.

— Он ведь очень молод, верно, Жук?

— Ему двадцать два года, Колин.

— Можете ли вы сказать, что свою роль в этих событиях сыграли наркотики? Жук.

— Сейчас сложно что–то сказать, Колин, но всем известно, что Томми Дюмарке ведет экстравагантный образ жизни. Его фотографируют в ночных клубах семь ночей в неделю, и я слышал, что продюсеры «Би–би–си» хотели заставить его пройти реабилитационный курс, поскольку его жизнь выходила из–под контроля. У него уже возникали проблемы из–за постоянных опозданий, а также из–за статьи, написанной знаменитой газетной колумнисткой; все были уверены, что речь в ней шла о его диком образе жизни и сексуальных привычках. Колин.

Я заметил, что он дергает головой на каждом выделяемом слове.

— Я полагаю, что сегодня утром семья собралась у его постели, Жук?

— К несчастью, оба родителя Томми Дюмарке умерли, но его подруга сейчас здесь, и я знаю, что его дядя провел в госпитале несколько часов. Пока неизвестно, придет ли навестить его Сара Дженсен, играющая в сериале роль Тины Катлер, его возлюбленной и невестки, чьи отношения с Дюмарке на экране за последние несколько месяцев покорили миллионы сердец, но мы дадим вам знать, как только она появится. Колин.

Даже не попрощавшись, Колин развернул кресло к камере, и изображение Жука исчезло. Колин пообещал держать нас в курсе этой истории на протяжении дня, затем его лицо совершенно преобразилось, и он сообщил нам о панде по имени Муфточка, только что родившейся в Лондонском зоопарке. Я подумал, не одеться ли мне и не сходить за газетами, но я знал, что новости о Томми будут на первых полосах всех изданий, и решил, что не стоит. Я включил музыку и закрыл глаза, пытаясь отвлечься от текущих проблем — хотя бы ненадолго.

Ли Хокнелл открывал и закрывал рот, как рыба, вытащенная из воды; он стоял передо мной и не знал, что сказать. Его удивление лишний раз доказывало его глупость: разумеется, он не мог не знать, что я приеду в больницу, как только мне сообщат. Может, у меня и было в свое время много племянников, но Томми единственный, кто все еще жив. Ли был одет довольно модно, я обратил внимание, что он сделал строгую прическу после того, как я видел его последний раз на похоронах отца. Стрижка была очень короткой и волосы торчали клоками — гораздо лучше по сравнению с хиповским видом, которым он щеголял на похоронах.

— Мистер Заилль, — сказал он, когда я наконец отпустил его и яростно уставился ему в лицо, — я вас не заметил…

— Какого черта вы здесь делаете? — повторил я. — Как давно вы здесь? Откуда вы узнали?

Он удивленно отступил, словно это и так было очевидно, и через секунду стало ясно, что так оно и есть.

— Это я привез его сюда, — объяснил он. — Мы были в клубе, понимаете, вдруг он начал вести себя как–то странно. Свалился на пол. Я думал, он умер. Вызвал «скорую помощь» и привез его сюда. По дороге он очнулся, и я подумал, что с ним все будет в порядке, а теперь они говорят, что он впал в кому. Это правда?

— Ну да, — тихо сказал я, удивляясь прежде всего тому, как, черт побери, Ли Хокнелл оказался в клубе с моим племянником. Я огляделся и, приметив тихий уголок, потащил его туда; усадил перед собой, уставившись на него с самым угрожающим выражением лица, на которое только был способен.

— А теперь, — сказал я, — я хочу знать, что вы с ним там делали. Вы ведь не знакомы, так?

Хокнелл уставился в пол и вздохнул. На секунду он показался мне похожим на маленького мальчика, которого застали за чем–то недозволенным, и теперь он пытается придумать, как бы половчее солгать. Когда он, закусив губу, поднял взгляд на меня, я понял, что он нервничает. Чтобы они там ни делали, ситуация явно вышла из–под контроля.

— Я позвонил ему, — объяснил он, — насчет сценария. Я почему–то решил, что с ним у меня больше шансов, чем с вами. Я сообщил людям на студии свое имя и сказал, что он возьмет трубку. И он взял.

— Разумеется, — мрачно сказал я. — Мы оба получили ваши письма и сценарий.

— Да, — пробормотал он, боясь смотреть мне в глаза. — Как бы то ни было, я поговорил с Томми по телефону и сказал, что хочу с ним встретиться. Он колебался, предложил захватить с собой вас, но я сказал, что не пытаюсь никого шантажировать. Я лишь хотел обсудить с ним сценарий. Посоветоваться. Вы ведь мне говорили, что он хорошо знает эту индустрию. Я подумал, он сможет мне помочь. — Он вздохнул, помолчал, как бы искренне сожалея, что все это имело место, затем продолжил: — Он сказал «ОК», согласился встретиться, и вчера вечером мы пошли вместе выпить. С этого все и началось. Мы хорошо поладили, — добавил он и как–то просиял; я понял, что за эту ночь он превратился из шантажиста в восторженного поклонника. — Мы здорово повеселились. У нас много общего.

— В самом деле? — удивился я. Трудно себе даже представить, что у них может быть общего.

— О, да. Ну, например, возраст и все такое. Мы оба… э–э, художники. — Я поднял брови, но ничего не сказал. — Мы поговорили о моем сценарии.

— И что же он сказал?

— Что найти деньги будет нелегко. Обещал свести меня с кое–какими людьми. Сказал, что его нужно доработать. Что в таком виде его сложно продать.

— Здесь он прав.

— Он пообещал помочь мне, — тихо сказал Хокнелл, и я вдруг испугался, что он расплачется. Он смотрел на меня так, словно пытался убедить, что мой племянник, знаменитость, — его лучший друг. Но я знал, что в этом глянцевом мире не бывает настоящих друзей. Проводить время со знаменитостью имеет смысл по одной–единственной причине: так легче снимать девочек.

— Послушайте, Ли, — медленно сказал я. Голова у меня кружилась от того, как он может повести себя теперь. Что он все–таки за человек? — Вы ведь были там ночью, верно?

— Где?

— В доме. В доме вашего отца. В ночь его смерти. Вы там были. И об этом ваш сценарий, так?

Он кивнул и покраснел; странно.

— Я был наверху, — ответил он. — Я слышал, что случилось. Я знаю, что вы этого не делали. Но вы должны были вызвать полицию, вот и все. Вам следовало быть честными. Эта история, что он был в офисе, — это ведь неправда.

— Объясните мне все же, — сказал я, не желая выслушивать проповеди этого мальчишки, тем более, что он, возможно, прав. — Вы действительно намеревались шантажировать меня и Томми этой информацией?

Он не смотрел на меня, будто столкнувшись со мной лицом к лицу, говорить об этом куда сложнее, нежели в письме. Я решил, что сейчас самое время все обсудить: никто из нас не знает, что будет с Томми, и сам Ли может оказаться замешан.

— Мне просто нужно было с чего–то начинать, — сказал он, не желая признаваться даже самому себе, каков ответ на вопрос о шантаже. — Вот и все. Начать карьеру. Я подумал, что один из вас мог бы мне помочь. И, знаете — может быть, я спас жизнь вашему племяннику.

— А может быть, это вы его убили. Расскажите. Что же все–таки случилось? Почему у него передозировка?

Ли облизал губы и задумался.

— Мы немного выпили, — ответил он. — Для меня все было так странно: все в баре пялились на нас, потому что узнали Томми, и это было ужасно необычное чувство. Я начал воображать, что они смотрят и на меня тоже.

— Может, и смотрели, — допустил я. — Люди всегда смотрят на тех, кто появляется в обществе звезды. Они хотят знать, кто же это. Они предполагают, что это Некто с заглавной буквы, иначе они бы не были вместе. Чаще всего так оно и есть.

— Как бы то ни было, некоторые подходили и просили автограф. Они смотрели на меня, не зная, следует ли и у меня попросить. Некоторые просили, и я давал. Мы говорили, что я только что начал играть в сериале. Томми уверял их, что через месяц все будут знать, кто я такой.

— О, ради бога.

— Это была просто шутка. Мы не хотели никого обидеть. Затем мы решили пойти в клуб, он спросил, куда я хочу. Я назвал одно место, куда пытался попасть уже несколько месяцев, но меня так ни разу и не пустили, а он только рассмеялся и повез меня туда на такси. В очереди перед входом стояло человек сто, все хотели внутрь, а мы прошли прямо ко входу, и вышибалы лебезили перед ним и впустили нас, даже не взяв платы. Невероятно! Все на нас смотрели. Мы получили бесплатную выпивку, столик. Когда мы вышли на танцпол, все женщины стремились подобраться к нам поближе. Потрясающе. Лучшая ночь в моей жизни.

Говоря это он смотрел вниз; у него был вид ребенка, попавшего в магазин игрушек. Томми приоткрыл ему, каково быть знаменитым, и ему понравилось. Его зацепило. Теперь мы никогда от него не отвяжемся.

— Так что дальше? — спросил я. — Когда появились наркотики?

— Томми столкнулся с каким–то знакомым парнем, и они исчезли в туалете, чтобы заправиться. Он вернулся, с ним было все в порядке. Мы сняли пару девиц, еще выпили и решили отправиться ко мне, чтобы продолжить.

— Боже милостивый, — сказал я. — Точное повторение того, что случилось с вашим отцом. Вы, детки, так ничему и не учитесь?

— Я об этом не думал, — сказал он, сердито посмотрев на меня. — Я был… Я хотел только…

— Вы хотели развлечься, — сказал я, — Благодарю покорно, но я это уже понял. С девочками, с Томми, с кем угодно. Вы просто…

— Эй, помолчите секунду…

— Нет, это вы помолчите, — рявкнул я, схватив его за шиворот. — Идиот, какие наркотики вы принимали?

— Я ничего не принимал! — сказал он. — Клянусь. Только Томми и тот парень. Мы вышли из клуба на воздух, и я еще не понял, что происходит, а он уже катался по земле. Он не так уж плохо выглядел, но затем глаза у него вылезли из орбит, он перестал шевелится, поэтому мы вызвали «скорую». Вот и вся история. Так все и было.

— Хорошо, хорошо, — сказал я. — Отлично.

Почему–то мне стало жаль его. Он хотел одного — стать кем–то. Углядел свой шанс и уцепился за него. Он выбрал неудачную тактику, согласен, но он не походил на порочного шантажиста, пытающегося выжать из нас все, что можно, а казался мне ребенком, который ищет друзей, жаждет одобрения. Я присел и вздохнул.

— Я иду домой, — сказал я и протянул ему блокнотик с ручкой. — Запишите свой номер. Я с вами свяжусь. Но ничего не обещаю, ясно? Томми не преувеличивал. Над вашим сценарием нужно еще поработать как следует.

Он старательно записал номер, а мне хотелось смеяться от абсурдности ситуации. Этот парень, подумал я, еще создаст мне проблемы. Похоже, его не слишком волновала смерть отца, он тоже скрыл правду от полиции, пытался шантажировать меня, и — худшее из преступлений — был отвратительным писателем. Так почему же я был уверен, что собираюсь помочь ему?