Погонщики туч

СТАРТ

Стыдно сознаться, но начальник воздушной экспедиции товарищ Хитрово А. Л. в первый раз в жизни поднималась в воздух, если не считать перелета в Москву на пассажирском «Дугласе», совершенного еще в детстве.

Тогда, восьмилетняя девочка, она всю дорогу просидела на коленях у мамы. Маме было нехорошо, и соседке, полной даме с цветами на шляпе, тоже было нехорошо, и котенку, который летел с дамой в авоське, тоже было нехорошо — он все время жалобно мяукал. Кроме этого, Шура ничего не запомнила, и поэтому она с таким интересом оглядывалась сейчас, стараясь видеть все, что происходит внутри и снаружи.

С торжествующим ревом гидроплан пронесся по протоке, взрывая поплавками сонную воду. Шура очень хотела уловить момент отрыва от воды, но так и не смогла. Только она засмотрелась на берег — и вот уже на поплавках не оказалось струй. Серый плотик причала показался еще раз, теперь уже далеко внизу. Не похожие на себя, кургузые людишки махали руками. Один из них отряхивал рукав. Шура поняла. «Больше всего я верю в пыль» вспомнила она наставление юноши в очках.

Затем, непонятно каким образом, под крылом оказался аэродром — широкое зеленое поле — и на нем начерченные по линейке и циркулем сопряжения неестественно желтых дорожек.

Под Шурой прошли бесконечные ряды самолетов, и солнце поочередно вспыхивало на их алюминиевой обшивке. Под крыльями транспортных самолетов — чудовищных белых рыб — дремали маленькие воздушные «мотоциклы». За ними стояли геликоптеры с наклоненными на бок, словно разомлевшими ото сна винтами; еще дальше — скоростные реактивные, с короткими треугольными крылышками; за ними — сверхзвуковые, веретенообразные, с шилом на носу, что-то вроде меч-рыбы на колесах.

Аэродром оборвался тенистым оврагом, и Шура увидела родной город. Он оказался не таким большим, как она представляла его себе. Он был виден весь сразу — синевато-зеленые склоны Кумысной поляны, железная дорога с красными спичечными коробками товарных вагонов, дома, похожие на кирпичи, поставленные на ребро, косое сплетение улиц, сбегающих к Волге, и белая блестящая полоса протоки с неподвижными, но усердно пыхтящими буксирами, и даже Зеленый остров. Театр умилил Шуру гигантское здание с массивными колоннами казалось гипсовым музейным макетом, какие ставят под стекло.

Потом все повернуло. Самолет пошел над белесой гладью Волги. Поперек реки тянулся мост, рядом с ним лежала его тень. По тени моста шла тень поезда, над ней расплывалась тень пара.

За Волгой пейзаж стал унылым и одноцветным. Самолет набрал высоту слились с землей деревенские домики, рассыпанные по балкам. Геометрические площади пашни, черные, бурые или зеленоватые, становились все реже. Исчезли и деревья — крошечные клочки зелени на тоненькой грибной ножке, — и внизу потянулись однообразные серо-желтые холмы, измятые оврагами. Через четверть часа Шура перестала узнавать села, устала восклицать про себя: «Ах, какой малюсенький!» — и отвела глаза от ландшафта.

Лейтенант Зорин сидел за штурвалом, и на лице его выражалось сосредоточенное внимание, как будто он перемножал в уме трехзначные цифры.

С трех сторон он был окружен циферблатами, кранами, ручками, кнопками, вентилями, рычажками, зеркалами. На черных циферблатах шевелились белые стрелки. По цифрам Шура угадала, что одна из них показывает высоту, другая — скорость, третья — наклон самолета, четвертая — количество горючего. Кроме того, здесь были манометры, счетчики оборотов винта, компас, часы, указатели кислородных приборов, угломеры и т. д. Глаза лейтенанта казались неподвижными, но руки почти все время перемещались между кранами и рычагами.

— Как вы успеваете следить за всем сразу? — с восхищением спросила Шура, но, не дождавшись ответа, отвернулась.

Со вчерашнего дня между ними установились отношения недружелюбного недоверия. Шура была самолюбива, Зорин тоже самолюбив, а одинаковые люди, как одноименные заряды, отталкивают друг друга.

Трения начались с самых первых слов — с высокомерного шуриного «Рекомендую вам немедленно отправиться..» Ни один генерал не разговаривал с летчиком таким пренебрежительным тоном, но Зорин не подумал, что генералы умеют командовать и знают, как говорить с людьми, а Шура впервые в жизни распоряжается незнакомыми и больше всего боится, как бы ее не подняли на смех.

Зорин выбрал себе почетную специальность летчика. Он привык, чтобы его уважали, чтобы его встречали, как «того самого Зорина».

Еще в школе он стал «тем самым», которого вызывали к доске при посторонних. Затем он выдержал конкурсный экзамен в авиационное училище, где на одно место было 12 заявлений, и в училище снова был «тем самым», который брал призы на стрельбищах и в математических олимпиадах, «тем самым», которого назначали старшиной курсантской роты за отличную учебу, единственным курсантом, выпущенным со званием лейтенанта, а не младшим лейтенантом, как всех остальных.

Из училища Зорин попал в воинскую часть, сразу же получил звено, старался заслужить авторитет и здесь стать примерным офицером, «тем самым» образцовым… Каково же было Зорину, когда на Саратовском аэродроме его встретили с усмешкой:

— А-а, это вы тот самый, который поведет «летающую елку».

Самолет Сельскохозяйственного института действительно напоминал вчера разукрашенную елку. К плоскостям его были прикреплены многочисленные воздушные шары, выкрашенные в яркие цвета. Гроздья их покачивались в воздухе, образуя целый фонтан красок, искрились на солнце, отражения их колыхались на воде. И кто-то из местных шутников привязал к пестрому тросу куклу с закрывающимися глазами. Кукла полулежала на плоскости, растопырив короткие целлулоидные пальцы, и, полузакрыв веки, насмешливо щурилась на летчика. Кукла была чем-то очень похожа на Шуру — не то курносым носиком, не то насмешливыми глазами. Зорин оторвал ее и со злостью забросил в воду.

И вот он летел с этой самой Шурой куда-то на Каспийское море, где она должна была произвести какие-то исследования в атмосфере. Какие именно, Зорин не знал. Шура начала было объяснять, но так как язык у нее не поспевал за мыслями и в каждой фразе она успевала произнести первые три слова, летчик мало что понял в потоке специальных терминов и холодно прервал ее:

— Меня не интересуют подробности. Я вообще не уважаю синоптики.

И сейчас, прокладывая курс на Астрахань, он думал про себя: «Ладно, один полет как-нибудь, а там подаю рапорт, чтобы вернули в дивизию. Я все-таки боевой летчик, а не шофер для взбалмошных девчонок».

ВАСИЛИЙ между тем изнывал от вынужденного бездействия, любопытства и невозможности поговорить. Охая, он размещал свои длинные ноги между ящиками и, пользуясь тем, что Шура была увлечена ландшафтом, старался заглянуть под кожух громоздкой машины.

— Что же это такое? — бормотал он. — Как будто электрофор, а может быть, и нет… Рубильники, вольтметр… Что это она заряжать собирается?

Встретив незнакомую машину, Василий всегда ощущал томительное желание немедленно разобрать ее. Василию хотелось скорее остаться наедине с механизмом, просмаковать все детали, полюбоваться, как ловко и умно они подходят друг к другу. И чем сложнее была машина, чем труднее было понять ее действие, тем приятнее была она сердцу механика.

— Баллоны… К чему здесь стальные баллоны? — разговаривал он сам с собой. — Ага, штамп! Черновский комбинат. Понятно — жидкий гелий. Это для воздушных шаров. А для чего же самые шары?

Василий написал записку лейтенанту: «По-моему, она будет измерять скорость ветра шарами. Только почему их так много?»

Летчик пожал плечами — он не ждал ничего дельного от девушки.

«Скоро Каспийское море», написал он в ответ.

Василий смирился, прислонился спиной к непонятной машине, положил руки в карманы и стал ждать моря. В одном из карманов вертелась отвертка, все время она просовывалась между пальцами и жгла ладонь.

Между тем чересполосица желтых бугров и голубых протоков волжской дельты сменилась плоской серо-желтой равниной. И только когда на этой равнине появился целый город буксиров и барж, Василий узнал 12-футовый рейд, где в открытом море каспийские пароходы перегружаются на волжские мелководные баржи, и понял, что серая равнина — это и есть Каспийское море.