Подручный смерти

Семь очей на семь грудей

Проснулся я муравьем.

Меня выпустили из пакета. Разрешили гулять семь дней в пределах одной лесной лужайки. Под началом Смерти я выполнял для Агентства кое-какую несложную работу.

Если я ослушаюсь, меня раздавят.

Я переоделся и поспешил в столовую, чувствуя себя почти Грегором Замзой из «Превращения». Подойдя к двери, я не услышал ни единого звука. Я робко постучал по деревянному косяку.

Ответа нет.

Я открыл дверь. В столовой ни души. Мой завтрак, состоявший из хлопьев и фруктов, оставили там, где обычно сидел Глад, рядом стоял недоеденный йогурт в стаканчике. Глад читал «Дэйли Телеграф», на второй странице которой я заметил статью с туманным заголовком «Меры безопасности на ярмарочной площади должны быть усилены». У места Войны лежала «Оксфорд Таймс», чья передовица носила столь же расплывчатый заголовок «Полиция озадачена пропажей тела».

– Хм-мм-ммм, – послышалось чье-то мычание.

Подскочив, я опрокинул стул и больно приземлился на свою трехпалую ступню. Я огляделся в поисках врага и с облегчением увидел Шкоду.

Я постарался не выдать своего испуга:

– Ты что-то сказал?

Он вгрызся в яблоко, отхватил кусок и проглотил.

– Я сказал: «О, это ты».

– Как видишь.

– Садись. Налетай, – любезно предложил он, указав на мою тарелку, и снова скрылся на кухне.

– А где все?

– Уже поели, – прозвучал лаконичный ответ.

– Да. – Интересно, который час…

Шкода выглянул и улыбнулся.

– По субботам собрания начинаются раньше.

Тот факт, что в среду меня пригласили на собрание, а сегодня нет, меня никоим образом не задел. Никогда не испытывал воодушевления, если получал официальное приглашение, и не чувствовал себя отверженным, если не получал.

Эми смотрела на это иначе. Она как-то объяснила, что приглашение – знак того, что о тебе кто-то помнит, что ты – не изолированный клочок земли в архипелаге из пяти миллиардов островов. Она считала, что приглашение дает возможность на миг забыть о том, что нам постоянно твердят. О том, что мы – случайная форма жизни на второстепенной планете, которая вращается вокруг тусклой звезды на отшибе галактики миллиардов одиноких солнц, окруженной недружественными соседями по вселенной.

Но я оставался при своем. И даже сейчас, будучи зомби, я предпочитаю позицию мертвых. Они приветствуют одиночество, потому что его не избежать. Их не беспокоит то, чего у них нет, им важно лишь то, что есть.

Если жизнь – вечеринка, на которую их не пригласили, что с того?

– Они обсуждают что-то важное?

Шкода вернулся в столовую, сел и подхватил связку небольших бананов.

– Дела, большей частью. Смерть зачитывает цифры продаж сувениров под маркой «Агнец с семью очами™» за прошлый месяц. Информация конфиденциальная, потому и меня не позвали. – Держа в руках связку, он снизу очистил банан и быстро откусил его. – А у меня, между прочим, нашлось бы что сказать. Этот апокалиптический бред всем уже надоел. Через пару лет уже никого цеплять не будет.

Я тупо улыбнулся.

Какое-то время мы молча жевали. На улице стояла жара, сквозь распахнутое окно в комнату периодически доносился шум машин. Поедая хлопья, я наблюдал, как мой сосед по спальне заглатывает один банан за другим.

– Слушай, – снова заговорил Шкода, – хочешь, расскажу кое-что про Агнца с семью очами? То, что Иоанн забыл написать в своем Откровении?

Я утвердительно промычал, подбирая ложкой последние хлопья.

– Ну… – начал он, поежившись, – еще у него было семь выменей. Охренеть, да?

Я глянул на него – он сжевал последний банан, помассировал живот и громко отрыгнул.

– Не знаешь, чем я сегодня буду занят? – спросил я.

Он усмехнулся.

– Ты, С. и Г. пойдете к П. З. Глад поможет с процессом голодания. Ничего особенного, просто наблюдение. – Непонятно, что скрывалось за термином П. З., но не успел об этом спросить, как он продолжил: – Да, Смерть просил передать, чтобы ты прочел Жизненное Досье в кабинете Шефа, как в четверг. Если тебе это о чем-то говорит.

Я кивнул.

– Сказал, что ты найдешь, – оно прямо на столе.

Шкода полез в нагрудный карман пижамы, вытащил маленький ключ и протянул мне. Затем взглянул на часы.

– Пойду переоденусь. Война дал задание сделать обход детских площадок. Надо устроить пару-тройку субботних потасовок. Может, и родители подключатся.

Он потер ладони и вышел из-за стола, оставив огрызок яблока в стаканчике от йогурта.

Когда он открыл дверь, я принял важное решение. В отличие от Грегора Замзы я решил вернуть свой прежний облик. Букашкой я больше оставаться не мог.

– Помнишь, о чем ты говорил в четверг? Будто у тебя есть то, что поможет избежать могилы.

Его лицо оставалось невозмутимым.

– Помню, конечно.

– Расскажешь?

– Вечером, – ответил он.

Мертвец никчемный

Я отпер дверь кабинета Шефа и уже собрался войти, как из зала совещаний донеслись громкие голоса. Я не устоял перед искушением. В работе детектива самым интересным для меня было подслушивание, потому что подозреваемый непременно рассказывал разным людям разные вещи о себе. Самый захватывающий момент – очная ставка. Кто-то отчаянно пытается согласовать противоречивые утверждения, кто-то отрицает свои слова, кто-то просто разбивает нос обвинителю.

Сейчас я этого не боялся, но прежде чем приставить ухо к двери, я по привычке проверил лестничную клетку и коридор. Первым я услышал Смерть.

– …футболок и молочных продуктов подскочил на двадцать пять процентов из-за погоды. Объем продаж бейсбольных кепок, мягких игрушек, кухонных полотенец и кружек остается стабильным. Продажи грелок, вопреки прогнозам, падают. А в будущем, согласно маркетинговым исследованиям, хорошо пойдут детские игры на тему Апокалипсиса. Что-нибудь вроде серии «Агнец с семью очами против Зверя» или ролевой игры «За семью печатями». Шеф даже считает, что неплохая перспектива у солдатиков в виде Четырех Всадников, с оружием и спутниками. Видео и компьютерные игры начнут разрабатываться, как только будет утверждена концепция главных героев.

– Все это, конечно, очень интересно, – перебил его Мор, – но не пора ли нам переходить к другим вопросам? До обеда я должен провести пару тестов.

– Неужели? – парировал Смерть – И как поживает твой синяк?

– Почти пропал. Странно.

– Значит, не получилось?

– Я еще не закончил испытания. Первичные результаты были просто поразительными. Гораздо лучше, чем мы ожидали.

– Но ничего не получилось?

– Он распространялся очень широко. Полное покрытие туловища. И сильная боль.

– А потом исчез?

– Да.

– Значит, не получилось.

– Да, в конечном счете, нет…

Я отошел от двери. Единственный недостаток подслушивания заключается в том, что чаще всего слушаешь всякую ерунду.

Я поднялся по спиральной лестнице и вошел в кабинет Шефа. Лучи утреннего солнца били в окна мансарды, и я зажмурился от ослепительной белизны комнаты. Я подошел к письменному столу, на котором сегодня стояли только компьютер, принтер и лежала зеленая папка. Огонь в камине давно потух. Стопки досье уже не было.

В папке лежало Жизненное Досье. Я раскрыл его, просмотрел три столбика цифр и закрыл – просто не мог читать две сотни листов сухой статистики. Я убрал документ в папку и побродил по кабинету, ни о чем особенном не думая, наслаждаясь одиночеством. Покрутил ручку лотерейного барабана, прислушался к звуку шаров. Раз десять опустил и поднял жалюзи. Сел за компьютер, но не почувствовал желания найти еще что-либо о себе или своих работодателях. Не знаю, почему. Апатия и пустота.

Вот что всегда чувствуют мертвые – пустоту. Иногда они хотят об этом кричать, хотят напугать живых, разнести весь мир на куски. Но их никто не слышит. И они продолжают ощущать пустоту.

А сейчас было не так. Сейчас я ощущал меланхолическую опустошенность, свойственную живым.

Я лежал, закрыв глаза, в теплом квадрате света на ковре, то погружаясь в грезы, то выныривая. Я казался себе мечтателем, героем средневековой поэмы «Жемчужина» [14], которую прочитал в школьной библиотеке. Поэма раскрывала в форме видения религиозные и философские истины. Я пересказал себе историю Лазаря, подставив Смерть вместо Иисуса, а себя самого – вместо старца. Мне вспомнился Билли-Враль [15] из одноименной книги, который с помощью живого воображения уходил от невыносимой реальности. И, естественно, на поверхность сознания всплыли обломки моего давнего крушения.

Мне вспомнился разговор с Эми, когда я в последний раз говорил с ней как любовник. Нас разделяли шестьдесят три мили – в то время она жила в Лондоне, где нашла работу, не помню, какую. Мы общались по телефону, я не видел ее уже два месяца с момента последнего разговора в кафе «Иерихон». Перед тем как положить трубку, я признался, что после нашей разлуки внутри ощущаю пустоту. И попытавшись хоть немного заполнить этот вакуум, добавил, что люблю ее.

– Почему? – спросила она.

Я положил трубку, не зная, что ответить.

Я не знаю ответа и по сей день.

Чем дальше я углублялся в прошлое, тем больше становилось обломков.

Я впервые заговорил с Эми в гостях у нашего общего друга. Он устроил большую вечеринку, на которую пригласил весь наш класс – даже меня. Помню старый магнитофон, большой запас выпивки и следы рвоты на коврике уборной. Где-то в середине вечера я увидел ее. Она сидела на полу спиной ко мне, скрестив ноги по-турецки, в синих джинсах и белой футболке. Мы виделись в школе, но я был слишком замкнут, чтобы просто так подойти к ней, она же особого интереса ко мне не проявляла. Но тут она обернулась и перехватила мой взгляд.

– Привет, – улыбнулась она.

– Здравствуй, – ответил я.

– Я – Эми.

– А я… очень рад с тобой познакомиться. Она засмеялась, хотя я не собирался шутить.

Ее смех спас мне жизнь, потому что накануне я решил покончить с собой. Это нормально для подростка, и я не стал бы упоминать об этом, не будь все настолько серьезно. Меня побудило к этому не отсутствие цели, не страх того, что в будущем грядет хаос, не чувство, что рушится знакомая картина мира, – как у всех обычно бывает. Вместо этого я неожиданно явственно осознал, что жизнь – вовсе не уютный тесный мирок, как я считал, глядя на своих родителей. Мне пришло откровение, где будущее предстало не как продолжение абсолютно счастливого детства, но в виде ужасной гидры, выползающей из мглы. Ответственность, сексуальность, самосознание, искушенность, власть, самоопределение, смертность – эти абстрактные понятия, о которых писали в книгах, слились в одну злобную тварь с семью змеиными головами, от которой спастись было невозможно. И от страха перед ней я захотел себя убить. Помню, как по дороге в ванную я все твердил: «Хватит с меня, не могу больше…» Мне хотелось вспороть вены и растаять в забытьи – я уже представил, как хлещет кровь. Но в ванной я обнаружил, что с недавних пор отец стал пользоваться электробритвой, и поэтому пришлось прожить еще день – день, который принес мне смех Эми, потом ее дружбу и, наконец, ее любовь… Но после того ужасного откровения я так и не смог позабыть о гидре, что затаилась во мгле, а счастье всегда казалось весьма условным.

Должно быть, суицидальные наклонности коренились в моем одиночестве. В годы отрочества я ощущал себя ущербным, ненужным и незаметным. Над моими анекдотами никто не смеялся, я же злился на любую шутку в свой адрес, мои слова оставались без внимания, а присутствие – незамеченным. Я не был одаренным. Любознательным и начитанным – да, но отнюдь не вундеркиндом, а частые болезни помешали и физическому развитию.

На очереди старые обломки. В детстве я потому часто болел, что мама не пускала меня к другим детям. В итоге иммунная система так ослабла, что в детском саду ко мне липли все болезни. В больнице я лежал почти каждый месяц, а в три года чуть не умер – на двадцать пять лет раньше срока.

Но зачем я родился? Единственный разумный ответ – так захотели мои родители. Не будь у них этого желания, я бы никогда не болел, не читал бы книг, не хотел бы убить себя, не был бы неуклюжим или счастливым. Я бы не встретил Эми, не имел бы любовниц, не стал бы детективом. И не скользил бы по мокрой крыше оксфордской высотки поздним летним вечером, вопя от ужаса.

Вывод очевиден: я обречен умереть лишь потому, что моим родителям было угодно, чтобы я жил.

Это и есть смысл жизни?

На крыше

Я рванулся к люку, но пальцы лишь беспомощно ударились о мокрую раму. Тысячу мгновений этой первой секунды я верил, что смогу удержаться; но тело мое, с каждым мигом ускоряясь, сползало по серой черепице, по крутому гладкому скату, все быстрее и быстрее. В лицо хлестал ветер с дождем. Я цеплялся руками и ногами за мокрую черепицу, пытаясь удержаться, затормозить, но неумолимое скольжение продолжалось.

Пока брюки не зацепились за выступ в черепичной кладке.

Левое колено вздернулось, когда зажатая брючина задралась по ноге. Острый угол черепицы расцарапал кожу на икре; но все тело продолжало сползать, принуждая меня привстать. Я отклонился в сторону, чтобы не скатиться, но меня развернуло на сто восемьдесят градусов. После моей импровизированной гимнастики черепица выскочила. Я снова заскользил, на этот раз вниз головой на спине.

Я закричал.

Я знал, что до площади мне лететь около восьмидесяти футов, но все равно рефлекторно прикрыл голову руками. Попытался притормозить пятками, но крыша была слишком скользкой, и все мои усилия только усугубляли ощущение неизбежного падения и беспомощности. Я закрыл глаза и раскрыл рот, как ребенок, но не издал ни звука.

Уклон становился менее крутым – крыша начала слегка давить на плечи. К тому времени, когда я понял, что происходит, я уже сползал по более пологому участку. Я мгновенно прижал руки и ноги к черепице, хватаясь за нее как можно крепче. В этот миг, пока замедлялся спуск, я находился между жизнью и неминуемой смертью, между возрожденной надеждой и полным отчаянием. Я прижал подбородок к груди и смотрел на удаляющуюся верхушку конуса крыши, пока постепенно не перестал съезжать и не уперся плечами в твердый край.

Я так испугался, что едва дышал. Я смотрел на свои бледные пальцы, вцепившиеся в черепицу, ощущал, как выгнулись ступни в туфлях. Одежда насквозь промокла под проливным дождем. В просвете между согнутыми в коленях ногами я видел темное небо. Я немного расслабился и опустил голову назад, чтобы снять напряжение в шее. Но там, где ожидался бортик крыши, оказалась пустота, а через секунду по моему следу пронеслась выпавшая черепица и стукнулась о левый ботинок.

Меня охватила паника.

Я вскрикнул от неожиданности, из-за чего моя хватка ослабла. Через мгновение черепица стукнула меня по руке, и я рефлекторно ее отбросил. Не имея твердой опоры, я стал ерзать из стороны в сторону и звать на помощь. В последней попытке спастись я принялся отчаянно шарить вокруг в поисках хоть чего-нибудь, за что можно удержаться.

Я почувствовал, что тело сползает через край. Но беспорядочные движения рук спасли меня: локоть застрял в водосточном желобе, и этого оказалось достаточно, чтобы прервать движение. Грудь и горло разрывались от невыносимого давления. Я посмотрел себе под ноги и увидел: соскользни я хоть на дюйм дальше, я бы уже разбился насмерть.

Я хотел двинуться, но мужество покинуло меня. Нужно было сделать хоть что-то, но мышцы словно превратились в воду, в размокшую под дождем бумагу. Казалось, первым же порывом ветра меня сдует вниз. Тело не подчинялось слабым командам мозга.

Я закрыл глаза, подставив лицо дождю. Краем сознания я уловил, что в этот момент кто-то наблюдает за мной через окно люка и смеется.

Рентгеновское зрение

Это была самая долгая поездка за неделю. Три-четыре мили, не более – но для того, кто годами лежал в тесном гробу, это все равно, что путешествие на Луну. Смерть вел машину, открыв все окна, рядом с ним сидел молчаливый Глад. Я же лежал на заднем сиденье и вспоминал сон, который видел в кабинете Шефа. Мельком взглянув в окно, я увидел кладбище, на котором умер наш клиент в среду, и спросил:

– А куда мы едем?

– Витэмский лес, – бодро ответил Смерть. – Местная природная достопримечательность. Хотя лично мне больше нравится Гора Вепря, куда мы ездили вчера. Но Шеф считает, что здесь места более живописные.

Смерть облачился в бежевую тенниску, кремовые джинсы и ботинки «Катерпиллар». Глад натянул побитую молью черную безрукавку, черные джинсы и тапки. Я помимо обычного костюма надел фиолетовые трусы с петуниями, фиолетовые же носки, украшенные темно-зелеными морскими звездами, и фиолетовую футболку с девизом дня: «МОЯ РОДНЯ СВАЛИЛА В ПЕКЛО, А МНЕ ОСТАВИЛА ФУТБОЛКУ».

Когда мы направились на восток в сторону кольцевой дороги, меня снова одолели грезы. Воспоминания теперь окрашивали каждый миг наяву. Остановить их было невозможно. Правда, я и не хотел: с ними я чувствовал себя таким живым, как никогда с момента воскрешения. И тяга к жизни росла с каждым днем.

Я закрыл глаза и увидел ряд тонких черных деревьев.

Мы с Эми бредем по снегу вдоль западного берега Темзы, у северного края Порт-Медоу. Темные ели на белом фоне кажутся иглами огромного дикобраза. Неглубокий снег хрустит под ногами, нехоженый, нетронутый. Между стволами сверкают золотые огни вечера, отражаясь на неровной поверхности речного льда.

– Не знаю, как дальше быть, – говорит она. – Это все не то. Уже все не так…

– А как, по-твоему, должно быть? – спрашиваю я.

– Лучше, чем сейчас. Это все не по мне.

Когда-то мы росли вместе, как эти деревья, переплетались ветками, делились светом, разрастались вширь корнями, пока те не сцепились, словно руки. Порывы ветра закаляли нас. Мы были так крепко связаны друг с другом, что ничто не могло нарушить эту связь. Но с каждым годом деревья становились все выше и крупнее, кора их грубела и уплотнялась, а борьба за солнечный свет и питательную почву стала подавлять их рост.

– Но чего ты хочешь?

– Да все что угодно, лишь бы не это. Все что угодно.

Мы стоим на опушке темного леса у замерзшей Темзы и говорим на языке, который нам достался от предков, избегаем слов, которые могут выдать наши истинные чувства. Я по-прежнему вижу точеные черты Эми, ее лицо, на котором застыло выражение отчаяния. И все еще слышу, как мелко и забавно стучат ее зубы.

Я смотрю, как на ее глаза падает черная прядка.

И она ее убирает.

– Что ты можешь рассказать о нашем клиенте? – спросил у меня Глад, обернувшись назад. Он со своей узкой лысой головой, птичьим телом и обтрепанной траурной одеждой походил на чахнущего грифа. Мой разум все еще заполнял снег, и я не сразу понял, что ответить мне нечего.

– Оставь его в покое, – вмешался Смерть. – У него была трудная неделя.

Я был благодарен ему за спасение моей репутации. Полчаса назад он застал меня в кабинете Шефа, когда я лежал в полусне под мансардным окном. Он не рассердился, только спросил:

– Уже все сделал?

Я посмотрел в заднее окно и увидел Эми в тени куста бузины.

Мы стоим на мокрой траве у южного края луга – только что спаслись бегством от проливного весеннего дождя. Укрывшись от ливня, мы взахлеб, безудержно, истерически смеемся.

Мы смотрим, как дождь плещет по реке. Вода от этого бурлит и закипает. Сверху сквозь листву на нас падают капли. Прислушиваемся к порывам ветра в верхушках деревьев. Все, что мы сейчас скажем, имеет огромное значение – идет ли речь о чем-то важном, или же о пустяках, все равно. Мы можем заполнить пространство какими угодно словами, замыслами любого размаха, всевозможными суждениями, заявлениями и пожеланиями.

– Я люблю тебя, – говорю я, притягивая ее к себе.

– Я тоже, – вторит она.

Мы обнимаемся, и время исчезает, и мир сжимается до поцелуя.

Потом мы бежим через луг назад к городу, затем переулками обратно в наше кафе. Мы продолжаем смеяться, и говорить, и кричать, и люди недовольно смотрят, как мы садимся за наш столик. Эми показывает язык надутому джентльмену возраста моего отца, потом поворачивается.

– Ты правда меня любишь? – спрашивает.

– Да.

Мы наблюдаем за струйками дождя на стекле и смолкаем впервые за все это время. Постепенно смеркается.

– Почему бы нам не жить вместе? – говорит она и добавляет: – Можно хотя бы попробовать.

Дождь стихает, и мы снова возвращаемся на луг и бредем босиком по мокрой траве. И снова целуемся, еще более страстно, прижимаясь друг к другу, вздрагивая от каждого прикосновения, желая, чтобы даже атомы наших тел сплавились в одно целое. И в нас проникла любовь. Захватила каждую клетку, пробралась до самых кончиков пальцев, прожгла наши ступни.

Открыв на миг глаза, я увидел, как за ее спиной медленно садится солнце – один из сотен наших закатов под одним из тысяч разных небес.

«Метро» жалобно взвыл, когда мы свернули с кольца и въехали на невысокую крутую горку. Смерть припарковался на гравиевой площадке и выключил зажигание. Вокруг нас, вверх и вниз по склонам, простирался лес. Кроны деревьев тихо шелестели на ветру.

– Вот что, – сказал Смерть. – Нам предстоит неблизкий путь к реке. Там должна быть свежая насыпь, из которой торчит тонкая трубка.

Мы пошли по узкой каменистой тропинке, которая огибала лесистый склон холма и спускалась к зарослям плакучих ив.

– Кажется, я забыл, где именно она похоронена, – сказал он, вышагивая взад и вперед по тропинке. – Посему ради экономии времени предлагаю разбиться на группы.

Он пробрался через заросли ив к реке. Глад ради лучшего обзора вскарабкался на крутой поросший деревьями холм. Я какое-то время бродил по тропинке вдоль берега, потом остановился. Я наконец понял, что хотел сказать Шкода, называя сегодняшнего клиента П. 3. Судя по описанию места назначения, это не что иное, как погребение заживо.

Мороз пробрал меня до самых костей.

Под покровом снега все кажется неузнаваемым. Нет ни знаков, ни указателей – только скрип под ногами, белизна вокруг и тонкая пелена падающих снежинок. Мороз пощипывает кожу.

– Зря мы сюда пошли, – говорит Эми. – Не надо было тебя слушаться.

– Возвращаться уже поздно.

Позади нас стояла темная стена деревьев.

– Но почему? Так мы никуда не выберемся.

– Выйдем на ту сторону луга и поймем, где мы.

– От тебя толку мало. Всё не как у людей.

Снег под ногами хрустит и скрипит. Ели торчат из ослепительно белого покрова, как щетинки на лице великана. Золотые вечерние огни просвечивают в деревьях, словно блики солнца на воде. Мы медленно идем вперед, беззащитные под порывами ледяного ветра.

– Какой смысл все это продолжать?

– Смысл есть всегда.

– Да, но это все не то.

– А что, по-твоему, то?

Смотрю на ее лицо, стараясь запомнить каждую черту. Волосы цвета воронова крыла, излом тонких губ, острый ведьминский нос и пронзительные карие глаза. Ее зубы стучат. Лицо застыло. Черная прядь падает на лицо. Сохранив эту картинку в памяти, я оборачиваюсь. В просвете между стволами я вижу огромную гору снега. Она вздымается, подобно волне или Дюне.

– Мост.

Эми смотрит, куда я показываю, и кивает, но она по-прежнему расстроена. Мы – одиночки, разделенные временем и пространством. Она – одинокая свеча в темной комнате, ее пламя – свет звезды, она – взрывной вихрь, она – море и берег, она птичья трель – и я для нее то же самое. Я же – погасшая свеча, черная дыра, стихающий ветер, высохшее русло и протяжный вопль.

И она – все это для меня.

Из снега, застилавшего мое сознание, выступила болезненно бледная фигура Глада. Его черную безрукавку усеивала сухая хвоя. Он застал меня врасплох. Я отступил и споткнулся о корень у подножия холма.

– Не надо дергаться, – заметил он, подавая мне руку.

– Не надо подкрадываться к людям, – парировал я.

– Ты что-нибудь нашел?

– Нет.

– Я тоже, – он остановился и искоса глянул на меня. Раскрыл и закрыл рот, словно рыба.

– Ты ведь не читал Жизненное Досье, верно?

Я кивнул.

– Ничего. Оно и не нужно. Обычный выкуп. – Он едва заметно улыбнулся. – Надо убедиться, что все пойдет не так.

– Я устал от этих смертей, – пожаловался я.

– Всегда непросто… Но ты привыкнешь. – Он жестом пригласил меня следовать за ним. – К примеру, сегодня я буду наблюдать за процессом голодания. Надо удостовериться, что организм исчерпал все запасы жиров и углеводов. Если клиент сильно истощен, начнут разрушаться тканевые белки. Это хороший знак.

Его желтые глаза скосились вбок, как у ящерицы, потом вернулись обратно.

– И я должен буду убедиться, что к ней не поступает вода… И что она действительно испытывает голод. – Он приостановился. – Не важно, нравится мне или нет – я должен это делать. Приказ Шефа.

– Смерть, по-моему, тоже так думает, – предположил я.

– Смерти еще тяжелей. Устал. – Глад замолк и тяжело вздохнул.

Мы присели на траву под плакучей ивой.

– Работа в Агентстве не из легких. После первой тысячи лет начинаешь замечать шаблоны. И эти шаблоны повторяются, повторяются, повторяются еще в одном тысячелетии. Тяжело не устать от такого.

Он опять вздохнул.

– Любая кончина уникальна, но по сути все одинаково. Каждая новая идея – награда… Но у Смерти проблема серьезнее. Его беспокоит не столько работа, сколько ее смысл. – Он почесал лысину своими длинными черными когтями. – Мор и Война – совсем другие. Получают удовольствие от работы. Не устают экспериментировать.

– А Шкода?

– Зелен еще. Полон энергии. И амбиций, – Глад усмехнулся. – Может быть опасен.

Мы дошли до того места, где Смерть скрылся в ивняке.

– Шеф хочет сделать кончины более интересными… Но ему не хватает сострадания. Никогда не общался с живцами напрямую. – При этих словах он нахмурился. – Если бы ты прочел Досье, то понял бы, что сегодняшняя кончина для нашей клиентки не подходит. Не такой смерти она заслужила.

Мы стояли в тени и наблюдали за спокойным течением мутной реки.

– Такое чувство, будто Шеф инсценирует кончины. Манипулируя данными, которые мы собираем, добивается эффекта, который устраивает лично его. Что чревато серьезными последствиями.

– Почему вы не поговорите с ним?

– Хотелось бы. Но ни разу не говорил. Даже не видел. – Он коротко хихикнул. – Иногда сомневаюсь, что он существует.

Вдалеке раздался крик:

– Идите сюда!

Вниз по склону налево, к реке.

Смерть стоял на размытом клочке берега, у зарослей. Узкое русло коричневатой заиленной реки выгибалось дугой, концы которой упирались в лес. Подойдя, мы заметили тонкую пластиковую трубку – она торчала из невысокой свежей насыпи.

– Еще жива? – спросил Глад.

– Еле-еле, – ответил Смерть.

Из переднего кармана джинсов он вытащил три пары солнцезащитных очков, вроде тех, что были у него в понедельник утром. Одну вручил Гладу, другую мне, последнюю оставил себе.

– Для чего это?

– А ты надень, – предложил он.

Я повертел очки в руках. Толстые черные линзы из пластика. Простая оправа. Ничего особенного. Я пожал плечами и надел их.

И тут же снял в ужасе от того, что увидел.

– Не волнуйся, – сказал Смерть успокаивающе, – в первый раз так со всеми.

– Что это?

– Надень и не снимай. Сам поймешь.

Когда я их нацепил опять, все погрузилось во мрак. На меня скалились два серых незнакомца на фоне тусклого пейзажа царства призраков. Все казалось бесплотной тенью. Я снова поспешно сдернул очки.

– Не понимаю.

– С их помощью легче искать, – объяснил Смерть. Они с Гладом стояли в очках, темные стекла скрывали их глаза. – Очень удобны для таких случаев, как сегодняшний, когда нужно зафиксировать точный момент наступления смерти. Но обычно мы их используем, когда выкапываем трупы, чтобы проверить, правильно ли найдена могила. Вот, сам убедись.

Он указал на свежий холмик.

Когда я нацепил очки в третий раз, мир выцвел и превратился в измерение мерцающих призраков. Словно со всего окружающего сняли верхний слой, обнажив его зловещую серую основу. Я посмотрел на высокий скелет у края могилы. Он состоял из прозрачных наслоений подвижных структур: темные одежды подрагивали над землистой кожей, кожа скользила над скоплениями мертвенно-бледных мышц и жира, бесцветные внутренности висели в сетке бескровных сосудов. Вся конструкция держалась на мрачном каркасе жемчужно-серых костей.

– В офисе еще целая коробка таких, – гордо объявил он.

– Как они работают? – спросил я.

– Кто их знает.

Вторая фигура на фоне этого великана выглядела совсем маленькой, но ее просвечивающая хрупкость пугала не меньше. Фигура колыхалась передо мной и зубасто скалилась. Белые складки ее мозга и слабое биение выцветшего сердца вызывали у меня омерзение.

– Потрясен? Привыкай. Станет обычным делом.

Рельеф потерял глубину. Все детали лежали друг на друге, составляя группы перекрывающихся плоскостей. Я повернулся. Река с крапинками рыбы казалась грязной серой тряпкой, растянутой меж двумя плоскими берегами. Я снова повернулся. В пространстве парили склон холма высотой в тысячу футов и тусклый лес. Я посмотрел вниз. Я словно висел в воздухе. Один шаг – и я полечу к центру Земли.

Все казалось светлее, чем на рентгеновском снимке, но темнее, чем при дневном свете. Чем дальше находился предмет, тем более расплывчатым он становился.

Так бывает, когда смотришь в прошлое.

Наконец, я повернулся к могиле и увидел холмик, шесть футов земли, деревянные стенки гроба. Я разглядел семифутовую черную пластиковую трубку, протянувшуюся от головы к ступне скелета Глада. И увидел тело рослой девушки, ее одежду, выражение паники на лице и темное сердце, бившееся за водянистыми прутьями ребер. Руки, сжатые в кулаки. Серых земляных червей, выжидающих под ней.

И, несмотря на путаное нагромождение кожи, почвы и скелета, я с ужасом понял, что знаю ее.

Белоснежка и три агента

Мой зомбированный разум отказался принять эту информацию и снова переключился на мелочи. Он напомнил, что я когда-то безумно боялся быть погребенным заживо, поскольку такая смерть не оставляла ни единого шанса выжить. Те, кто вас хоронит, предполагают, что у них есть для этого все основания; вряд ли они станут каждые четверть часа раскапывать могилу и проверять, не ошиблись ли. Впрочем, не я один страшился такой участи. Мне были известны более двадцати запатентованных приспособлений, предназначенных для того, чтобы справиться с трудностями случайного погребения.

Я никогда не понимал тех сумасшедших, которые сами просили, чтобы их закопали живьем ради каких-то рекордов. Есть такие люди. Они даже придумали два строгих правила, чтобы сделать заключение под землей максимально неудобным.

Гроб должен быть опущен на глубину не менее двух метров, а его максимальная емкость не должна превышать полтора миллиона кубических сантиметров.

Чтобы участник состязания не задохнулся, диаметр вентиляционной трубки, используемой также для связи и кормления, не должен превышать десяти сантиметров.

Как раз накануне смерти я вычитал, что самое продолжительное из зарегистрированных добровольных погребений длилось сто сорок один день.

Кто больше?

– Ну что, приступим? – спросил маленький скелет.

– Приступим, – ответил большой скелет.

Я знал ее. И еще во вторник видел живой. Вчера утром меня парализовало воспоминание о ней. Это Люси. И я не смог обуздать свои мысли. Я снова вспомнил тот момент, когда в кафе «Иерихон» я выбрался из своего панциря.

– Кажется, я начинаю в тебя влюбляться, – сказал я.

– Я тоже, – ответила она.

Когда я увидел ее впервые, то подумал, что она из тех, кто ловит тебя в паутину разговора, чтобы затащить в трясину собственных печалей. Когда в начале нашего знакомства я с ней пытался говорить на другие темы, у нее случались приступы временной глухоты. Она не слушала, пропускала вопросы мимо ушей, а когда отвечала, то становилось ясно, что она совершенно не понимает, о чем ее спрашивают. Даже простое общение с ней стало вызовом – вызовом, которого я не мог не принять.

Но выбравшись из панциря, я обнаружил, что она может быть милейшим и очаровательнейшим созданием, о знакомстве с которым можно только мечтать. Она рассказывала анекдоты вроде тех, что любил отец, – короткие, безобидные и необычные. Однажды она меня так развеселила, что у меня потом час болел живот от смеха. Такими воспоминаниями зомби дорожит.

И мы стали любовниками. Мы хотели этого, потому что были безумно счастливы. Но это решение оказалось ошибкой, и наша связь продлилась всего девять дней. Я не мог сказать, что между нами все было не то, как выразилась Эми. Я не искал в Люси, как бывало с другими, зарождающегося отчуждения, заметив которое, спешил уйти, пока не дали от ворот поворот. Я даже не придирался к таким мелочам, как амбре под мышками и запах изо рта (за подобную комбинацию труп готов отдать жизнь, если еще осталось, что отдавать). Вместо этого, не знаю, как – я даже предположить не мог, что из-за этого все так скоро закончится, – в моей связи с Люси прозвучал отголосок отношений с Эми.

Весь наш роман мы безвылазно провели в постели. Питались фаст-фудом, спали урывками и часто занимались любовью. Любое желание друг друга мы тут же выполняли. Между нами, казалось, была полная совместимость. Я помню каждую мелочь в ее комнате – от завалов мягких игрушек по углам до пушистого пледа с леопардом, от белого ворсистого ковра, расстеленного на полу, до фактурного потолка. Помню, как утром последнего дня я лежал в полусне, уставившись на очертания сталактитов, похожие на сумасшедшие скопления белых звезд. Я даже отчетливо помню, что увидел в них животных, пищу, лица и беспорядочный танец кружащихся солнц. Мне было спокойно и уютно, я мог легко представить сразу все и ничто – как давным-давно в отцовском кабинете.

И я подумал: если наши отношения – такие открытые и естественные, я могу предложить ей любую из своих фантазий. И когда я лежал в кровати и смотрел на потолок, мне пришла в голову идея. В другом случае я бы подождал пару недель, прежде чем упомянуть о нетрадиционных сексуальных предпочтениях, но тут фантазия разожгла во мне сильнейшее желание, а желание просилось быть удовлетворенным. Я откинул плед и вскочил на ноги.

– У меня для тебя сюрприз.

Она сонно улыбнулась.

Выбежав из спальни и устремившись на кухню, я повторил ту самую игру, в которую однажды пыталась втянуть меня Эми. Я нашел пластиковый пакет, длинную эластичную тесьму, вернулся к двуспальной кровати, натянул пакет на голову и плотно обвязал тесьму вокруг шеи. Меня охватило сильное возбуждение. Когда я говорил, то ощущал, как пакет приклеивается к губам.

– Сними его, как только я начну терять сознание, – сказал я.

Но она молчала, и спустя мгновение я сам стянул с головы пакет и ленту. Затем она поднялась, повернулась ко мне спиной и стала одеваться.

– Что-нибудь не так? – окликнул я, тяжело дыша и чувствуя, как у меня покраснело лицо.

– Придурок чокнутый, – ответила она.

Я не понял, почему. Я глубоко похоронил труп своего прошлого. Поэтому я просто сказал ей то же, что часто говорил и себе, искренне веря в правоту этих слов и надеясь, что смогу объяснить:

– Как узнать, чего тебе по-настоящему хочется, пока не попробуешь?

Она не слушала. И я до такого масштаба раздул это пустяковое разногласие, что оно как бы оправдало разрыв отношений с Люси. Эти отношения, как и все прежние, обернулись жалкой кучкой костей и горсткой пепла.

Снова в безопасности.

Убожество.

– Что вы делаете? – спросил я у маленького скелета. Его белые зубы, застывшие в оскале, сжимали конец серой вентиляционной трубки.

– Он заставляет ее ощущать голод, – пояснил большой скелет.

– Сильный голод, – подтвердил маленький скелет.

– Но зачем?

Оба скелета повернулись в мою сторону, перестав скалиться, насколько это возможно для скелетов.

– Таков приказ Шефа, – ответили они в унисон.

Мне можно было не смотреть в могилу, чтобы описать Люси, – меня с головой накрыла волна отрывочных воспоминаний. Ростом Люси была шесть футов два дюйма. Лицо угловатое, но отнюдь не худое. Когда она двигалась, ее руки и ноги раскачивались, словно щупальца осьминога. Она терпеть не могла лук, у нее была куча друзей, она любила секс и легко шла на подобные контакты. А сейчас на ее правой скуле темнел большой синяк, на губе запеклась свежая рана – эти отметины, должно быть, оставил мужчина с глубокими темными глазами. Я помню, как он смотрел на меня. Он не показался мне добродушным.

– О чем задумался? – спросил большой скелет. Его голос звучал мрачно, но череп улыбался.

– Я ее знаю, – ответил я.

– Подобное чувство часто возникает после чтения Жизненного Досье.

– Нет, я и раньше был с нею знаком.

Он кивнул, но, кажется, так и не понял.

– Вторник был неудачным днем для встреч с будущими клиентами.

Когда маленький скелет переставал дуть в трубку, то напевал незнакомую мелодию. Я смотрел, как внутри его серой грудной клетки сжимаются и раздуваются серые легкие. Он дышал и напевал в каком-то прерывистом ритме, повторяя один и тот же мотив, который сливался с птичьим гомоном и шумом реки, пока его дыхание и пение не вывели меня из себя.

– Что это за мелодия? – спросил я, пытаясь разорвать круг.

– Траурный марш из «Эхнатона», – ответил он поворачиваясь. – Филипп Гласе [16]. Показался кстати.

И опять запел.

Мне отчаянно хотелось что-нибудь сказать Люси, хоть несколько слов. «Все не так плохо». Или подбодрить ее: «Не бойся. Когда умрешь, полегчает». Просто поговорить. Но я не хотел, чтобы она умирала вот так. Я склонился над могилой. Скелеты посмотрели на меня и вернулись к своей работе – большой скелет наблюдал, маленький скелет дышал.

– Я могу что-то сделать?

– Можешь смотреть, – ответил большой скелет. Он протянул к моему плечу двухкостную руку, но я в страхе отшатнулся. Я никак не мог привыкнуть к реальности, которую видел сквозь очки.

Я посмотрел вниз, сквозь кости на своих ступнях, сквозь почву. Между бледной белизной черепа и тенью гроба на сером лице Люси застыла гримаса. Ее руки и ноги подрагивали. Белки глаз стали огромными. Я почувствовал что-то неладное, и маленький скелет подтвердил это, прекратив свое невыносимое пение.

– Знаешь, бывают дни, когда все идет как по маслу? Когда гордишься тем, что получилось? Когда знаешь, что работа сделана хорошо?

Большой в ответ вздохнул:

– Ну да.

– Нынче не тот день.

– В чем проблема?

– Вот в этом. – Маленький скелет показал на темно-серый предмет, перекрывший трубку чуть ниже середины.

– Что это?

– Затор.

– Это я вижу. Но из-за чего?

– Возможно, лист. Трудно сказать.

Большой скелет постучал костяшками по своему черепу. Он казался подавленным, как любой лик смерти. Затем взглянул на могилу, на нас обоих и изрек свой приговор:

– Здесь мы бессильны.

Я снял очки и спрятал в карман. В мир вернулись краски и три измерения. Скелеты обрели плоть и стали Смертью и Гладом. Они стояли у холмика, из которого, будто перископ, торчала желтая пластиковая трубка. Я больше не мог смотреть, как умирает моя подруга. Я не мог видеть ужас, застывший на ее бледном лице, судороги рук и ног.

– Она задыхается, – прокомментировал Глад, уставившись на холмик.

– Но еще дышит, – сказал Смерть. – Мне кажется, будет гуманней, если мы вообще перекроем доступ кислорода. Но тогда все случится на два часа раньше. Я не знаю, какие могут быть при этом последствия. Шеф ничего не говорил.

К горлу подступила тошнота. Я вспомнил тепло ее тела. Я мог бы воссоздать каждый квадратный дюйм ее кожи по памяти, хранящейся в моих ладонях. Мне вспомнился сладкий вкус ее рта, острые уголки неровных зубов, искры, сверкающие в глубине синих глаз. Я все еще слышал ее смех – когда она смеялась, рот раскрывался цветком, обнажая ее целиком, приглашая в себя. Ее, правда, не интересовало то, что у тебя внутри, но это не важно.

«Придурок чокнутый».

Я смотрел на холмик и представлял, как она лежит там, под землей. Посиневшее лицо вытянулось, широко раскрытый рот отчаянно хватает воздух, пальцы сжаты в кулаки, ногти впиваются в ладони, тело вздрагивает в конвульсиях. Мне не нужно было представлять все остальное – Смерть с Гладом подробно комментировали происходящее.

– Уже задыхается, – произнес Глад невозмутимо. – Грудная клетка сжалась.

– Хорошо.

– На шее вздулись вены. Стала корчиться. Должно ускорить процесс.

Я не мог двинуться с места. Лишь переводил взгляд с одного на другого. Я должен был что-то сделать. Сделать хоть что-то, немедленно. Хотя бы просто шевельнуться. Дернуть рукой, кистью, хоть пальцем. Доказать, что я живу, дышу, двигаюсь. Взгляд мой застыл, остановившись на Смерти. Я не мог пошевелиться. Не мог придумать, что сделать. Смерть угрюмо смотрел, Глад бесстрастно ждал. Она переживала медленную смерть от удушья. А я не мог пошевелиться. Она не заслужила такого конца. У нее даже врагов не было, она ничего дурного в своей жизни не сделала. Двигайся же. Она чувствует, что с ней происходит? Или все чувства поглотила эта ужасная, удушливая, изнуряющая агония? Я чувствовал ее агонию кончиками пальцев. Она вдыхала и выдыхала один и тот же воздух. Вдыхала прошлое, выдыхала будущее. И чем больше ей хотелось дышать, тем меньше воздуха оставалось. А я не мог пошевелиться. Чем больше она хотела, тем меньше оставалось – я не мог. Чем больше, тем меньше. Я хотел пошевелиться, закричать, заорать, выругаться, двинуться с места, двинуться…

«Нет от тебя толку, – сказала однажды Эми. – У тебя все не как у людей».

– Барабанит по крышке гроба, – продолжал равнодушно комментировать Глад. – Кулаками. Классические симптомы.

Я слушал. Только и мог, что слушать. Я не мог даже смотреть. Сквозь трубку долетал еле уловимый звук ударов, поначалу частых, потом все глуше и реже. Ее кожа под моими пальцами. Я раскрыл рот. Она могла рассмешить единственным словом. Мой язык прилип к небу. Ее глаза. Мое горло сжалось.

– Вы можете… – выдохнул я.

Смерть удивленно повернулся ко мне.

– Можете ей помочь?

Он снял очки и накрыл трубку ладонью.

Мне хотелось оградить ее от кошмара умирания. Я ее знал. И все еще чувствовал ее присутствие. Наверное, какие-то остаточные воспоминания в нервных окончаниях. Смутные отголоски исхоженного импульсного пути. Мне хотелось расцарапать землю голыми руками, раскидать ее в стороны, вытащить Люси. «От тебя толку мало». Но только глаза мои отвечали. «Придурок чокнутый».

– Пошла кровь, – объявил Глад безучастно. – Только на кончиках пальцев, но это уже начало. Скребет дерево. Стучит по крышке. Мотает головой.

Я не мог слушать и не мог действовать. Мне хотелось разодрать эту насыпь. Пронестись над ней страшным ураганом. Врыться в теплую почву. Принести в дар воздух. Но я – зомби, я оставался верен трупу в себе. У трупа нет желаний, он бездействует. И во мне царила мертвая пустота. «Толку мало».

– Прекратила стучать, – комментировал Глад. – Стала разрывать свое тело. Типичные рефлексы. Раздирает лицо… Руки… Живот. Бьет себя в грудь.

Он приостановился.

– Начала кусать себя. Вцепилась зубами в руку.

Я непроизвольно покачал головой. Я могу качать головой, могу отрицать. Я способен лишь отрицать. Ничего созидательного. Но я должен двигаться, иначе меня разорвет на части.

– Стала терзать себя. – Темп речи Глада ускорился. – Воздуха мало.

Я покачал головой. Я представил, как она задыхается словно рыба, выброшенная на берег.

– На лице кровоподтеки. Шея и руки изранены.

Я качал головой.

– Дыхание останавливается.

Качал головой…

– Все. Без сознания.

Смерть опустился на колени у холмика и с силой вытянул трубку. Она походила на косу без лезвия. Бросил ее в реку, проследил, как ее понесло течением, затем повернулся ко мне.

– Через семьдесят лет река полностью размоет этот клочок берега. И все, что останется от ее гроба и тела, окажется на поверхности. Никто не узнает ни того, что похоронил ее человек, которого мы видели в четверг, ни того, зачем он это сделал. Его не накажут за это преступление, как, впрочем, и за все другие. Но судить – не наша задача.

Он повернулся к Гладу.

– Сердце еще бьется?

– Пока да. – Глад посмотрел на меня. – Ее страдания кончены.

– Сколько ей еще? – прошептал я.

– По ситуации. В любой момент.

Он посмотрел на могильный холмик.

– Сердце… замедляется. Останавливается.

Он помолчал с раскрытым ртом.

– Замирает.

На деревьях щебетали птицы, волны мягко плескались о берег.

– Остановилось.

– Точно? – спросил Смерть, глядя на часы.

Глад кивнул.

Я не мог пошевелиться. Глаза горели, в горле пересохло. Что-то раздражало кожу у крыльев носа. Двигайся. Я поднял руку, чтобы почесать, и тут же ее отдернул от удивления. Кончики пальцев были мокрыми.

Я плакал.

А напоследок я увидел

Лежа на краю крыши, я открыл глаза и снова зажмурился из-за дождя. Я поборол соблазн повернуть голову и посмотреть вниз и попытался до мелочей представить все, что меня окружает. Я лежал в нескольких ярдах от потолочного люка, возле бортика круглой башни. Позади меня мокрая черная черепица делала поворот, сливаясь с крышей основного здания – отвесной черепичной кровлей, на которой расположен аварийный выход.

Я вытянул правую руку подальше от туловища, чтобы лучше держать равновесие, и с помощью ног передвинулся на пару дюймов к главному зданию, относительно более безопасному. Левую руку сводило, но я сумел управлять ею, чтобы передвигать локоть по водосточному желобу – скользить обнаженной кожей по грязной канавке, затем вжимать ее вниз и закрепляться. Я выгнул спину и всем телом отполз назад. Потом еще раз, держа равновесие правой рукой, толкаясь ногами, скользя локтем по желобу, выгибая спину и передвигая тело. И так дюйм за дюймом, один страшнее другого, я постепенно втиснулся в маленькую впадину между основанием центральной крыши и куполом круглой башни.

– Ай да молодец, ублюдок.

Я повернул голову вправо и на фоне светлого люка увидел силуэт. Я не мог разглядеть лица этого человека, но именно его фотография лежала в моем кармане – та, которую мне семь недель назад дала Эми.

– Поглядим, далеко ли ты проползешь.

– Помоги, – вырвалось у меня.

– А хуем себе поможешь.

Я медленно отвернулся, и перед глазами мелькнул образ предстоящего падения – моя первая ошибка. Мой взгляд падал вниз за каплями дождя, каждая капля притягивала к площади внизу. Я закрыл глаза, ожидая, пока пройдет слабость и прекратятся судороги. Прошло немало времени, прежде чем я поднял голову, с усилием открыл глаза и осмотрелся.

Водосточный желоб, который спас мне жизнь, оказался из пластика. Помимо грязи в нем лежала та отвалившаяся черепица, что едва не убила меня. За спиной поднимался склон главной крыши – пологий у основания, затем он круто вздымался до самого аварийного выхода у конька.

Перед собой я видел конусовидный купол башни и люк, из которого выскочил несколько минут назад. И даже если бы у меня хватило смелости снова проползти туда, это было бы большой ошибкой. Слева подо мной мерцал квадрат площади, казавшийся совсем маленьким, – блестящий от дождя и луны. Там не было ни души.

– Да, некуда деваться… – Он рассмеялся. – Кроме как вниз.

– Не могу двинуться, – сказал я.

– Вот и лежи, где лежишь.

Он скрылся из виду.

Дождь хлестал меня по лицу, капли отлетали от вымокшей одежды, их подхватывали резкие порывы ветра. С шумом ливня перекликались крики из башни – кричала Эми, не то умоляя о пощаде, не то пытаясь защитить себя. И я понял, что надо действовать.

Так оставаться немыслимо.

Я перекатился на живот, медленно приподнялся на корточки. Затем, ни секунды не раздумывая, быстро встал и пробежал пару ярдов вверх по скользкому склону крыши основного здания. Я почти сразу почувствовал, что соскальзываю, и бросился ничком на черепицу. Неистово колотилось сердце, сквозь пелену дождя я почти ничего не видел. Не получается. Я все-таки упаду. «От тебя толку мало». Но мне умирать не хотелось.

Очень медленно, не глядя вниз, я стал ползти вверх. Когда я поднял голову, то ясно разглядел аварийный люк – всего в пяти ярдах от меня. Я вцепился в шершавую черепицу, прижался коленями и уперся носками туфель, пытаясь дышать как можно незаметнее, чтобы движение грудной клетки не нарушило равновесие. Но чем ближе я подползал к люку, тем сильнее, казалось, припускал дождь и тем недостижимей становилась цель.

Три ярда. Я уже достаточно далеко отодвинулся от края крыши, но сейчас малейшее скольжение могло все перечеркнуть. Вначале одежда помогала мне, замедляя сползание, но теперь на ней сухой нитки не осталось. Будто на крутом склоне я удерживаюсь одними кончиками пальцев.

Один ярд. Угол наклона крыши явно превышал сорок пять градусов. Дождь и ветер пытались сорвать меня вниз, черепица казалась покрытой тонкой пленкой черного масла. Я не мог пошевелиться. Не доберусь. Я потянулся было к металлической ручке люка, но тут же замер, почувствовав, что вот-вот потеряю равновесие. Не получается. Но все-таки я пополз – еще медленнее, продвигаясь дюйм за дюймом, понимая, что выбора нет, и я должен сделать все возможное, чтобы выжить. Я видел перед собой одну наклонную скользкую стену, представлял только скольжение вниз и вслед за ним – падение.

Я почти добрался до аварийного люка, поравнялся с ним головой. Вжался в плоскость крыши и вцепился в нее ногтями. У меня был единственный шанс схватиться за ручку люка и подтянуться вверх. Я не был уверен, хватит ли у меня сил на что-то еще, кроме висения на крыше, которое лишь отсрочивает неизбежное падение, но я знал, что должен попытаться. Как можно умереть таким молодым? Нелепость, случайность, идиотское невезение…

Я не позволю этому случиться.

От страха мне стало дурно, закружилась голова. Граница между жизнью и смертью была как никогда тонкой. Она зависела от быстроты моей реакции, элементарнейших навыков координации тела, ловкости рук. Зависела от людей, которые меня окружали, от внезапно принятых решений, простого стечения обстоятельств, исход которых никому не дано предугадать. Она зависела от тех дурацких игр, которым научил меня в детстве отец, от той карьеры, которую он выбрал. Она зависела от давней любовной связи и случайной встречи. И, наконец, она зависела от погоды.

Я представил, как дотягиваюсь до ручки, цепляюсь за нее и подтягиваюсь к выходу.

Но прежде чем я попытался это сделать, дверца люка открылась.

Я впервые столкнулся с Ральфом лицом к лицу. На фотографии он был явно лучше, чем в жизни, а видеозапись сгладила все его угловатости: багровая от ярости толстая бычья шея, квадратные плотно сжатые челюсти, лоснящиеся черные волосы, в которых блестели капли дождя. Левую щеку от уха до края рта рассекал отвратительный розовый шрам. Нос был сломан под каким-то невообразимым углом – его точно кувалдой сбили набок. Крохотные глубоко посаженные глазки светились ненавистью и торжеством.

Он осклабился, сверкнув золотым передним зубом.

– Куда-то собрался?

И я упал.

Заскользил вниз, ударился о черепицу и покатился боком. Крича от ужаса, я раскинул руки в последней попытке зацепиться… Но ничто не удержало меня от падения. Крыша закончилась, подо мной был только воздух. И на мгновение я ощутил блаженство, сильнейшее, раскрепощающее чувство свободного полета. Но я просто падал. Последнее, что я запомнил перед смертью – полосатый бело-зеленый навес кафе возле автобусной станции, стремительно поднимающийся мне навстречу.

Волшебное снадобье

Я сидел на столе Шкоды и глядел на улицу. По ту сторону шоссе домов не было – только кирпичная стена и подвесной мост через канал. Все живое и неживое освещалось желтыми уличными фонарями. Высунувшись из окна, я посмотрел направо, где шоссе пересекалось с длинным мостом, нависшим над каналом и рельсами. От моста шоссе превращалось в каменистую грунтовку, которая делила луг на две половины. По этой самой дороге мы часто гуляли с Эми – и, вполне вероятно, по ней же шел Гадес воскресным июльским утром семь недель тому назад.

Когда мы возвращались к машине, из моих глаз неудержимо лились слезы. Я не плакал много лет. С тех самых пор, как мама нашла меня в ресторане за два года до моей смерти. Пока мы ехали в Агентство, горе прорывалось всхлипами и короткими рыданиями, пока лицо не распухло, как водяная бомба, готовая взорваться в любой момент. Я все еще чувствовал соленый привкус, жар и влагу на лице. Этот приступ меня опустошил.

Смерть проводил меня в комнату, но на ключ не запер, словно уловив мое нынешнее настроение. Я, конечно, и не думал убегать, но прежней трупной потребности в замкнутом пространстве у меня уже не было.

Потом я только смотрел в окно, на темнеющее небо, наблюдая за мигавшими уличными фонарями, за случайными прохожими. Но мало что видел – меня поглотили мысли о будущем.

Я понял, что на исходе завтрашнего дня я не выберу погребение заживо. В сообществе мертвецов оно считается одним из уважаемых способов ухода из жизни. Труп, утверждающий, что похоронен заживо – особенно если он занимает прежний гроб, – внушает почтение всем. Можно считать его избранным. Но у меня такой уход из жизни вызывал глубокое отвращение. На самом деле, трудно придумать более жуткий способ смерти.

Но главное – у меня возникло одно всепоглощающее желание, перед которым отступило все прочее. Именно из-за него я сидел перед окном целый вечер и думал о том, как его воплотить.

Я хотел жить.

Но выхода я не видел. Меня связывал контракт, в котором предлагалось три варианта: работа стажером (маловероятно), смерть (нежелательно) или же кладовка (непонятно). Четыре часа кряду я пытался найти другое, более удачное решение. Но безуспешно.

Последней надеждой оставался Шкода.

Послышался вежливый стук в дверь.

– Кто там?

– Мор.

– И Шкода.

Я остался на месте. На дно глубокого колодца моего сознания упала капелька воды. Встать не можешь – открой рот.

– Входите.

Дверь отворилась. Вошел Мор, держа под руку помощника Войны. Шкода, казалось, был навеселе. Безостановочно смеясь, он ввалился в комнату и плюхнулся на нижнюю кровать. И лишь когда он на секунду перестал вертеться, я разглядел у него на лбу огромный красный нарыв.

– Наш друг, – произнес Мор со скользкой улыбкой, – согласился мне помочь в небольшом эксперименте. К утру он придет в норму… Хотя, конечно, никогда нельзя быть полностью уверенным.

Меня терзал один смутный вопрос, но он отказался выходить на белый свет, и я решил, что он может подождать до утра.

– Новейший тип фурункулов, – продолжал Мор, – развивается при заражении новым штаммом стафилококка. Детали процесса ошеломляющие – но, боюсь, я сейчас не успею их с тобой обсудить.

Он искоса взглянул на меня, видимо, ожидая, что я все-таки начну спрашивать или (что даже лучше) упрашивать его рассказать. Но так и не дождавшись моей реакции, он громко хмыкнул, резко повернулся и вышел.

– Он идиот, – сказал Шкода, когда дверь закрылась. – Тут все идиоты. Жизнь людей находится в руках кучки придурков.

– Как ты себя чувствуешь?

– Как дерьмо из мясорубки. – Он притронулся к своему нарыву и поморщился. – Эта змеюка подкралась ко мне в офисе. Я играл в «тетрис», дошел уже до девятого уровня, потому и не обратил на него внимания. Ублюдок уколол меня булавкой, затем стал извиняться. Объяснил потом, что важно было соблюсти фактор внезапности.

Он рассеянно потер плечо.

– Самое обидное – я почти побил свой рекорд.

Я встал, прошелся к торцевому окну, посмотрел на канал. Больше я не мог ждать.

– Помнишь наш утренний разговор?

– Разговоры были всякие.

Я повернулся к нему. Он смотрел серьезно. Но трудно было понять, то ли он сознательно прикидывается дурачком, то ли просто все забыл.

– Мне надо отсюда выбраться, – сказал я.

Улыбнувшись, он подошел к столу, и мне в голову вдруг пришла странная мысль: он хочет меня убить. Но вместо этого он попросил отойти, взял со стола голубую стеклянную фигурку лебедя и перевернул ее. Большим и указательным пальцами залез в полость и вытащил ампулу с прозрачной жидкостью. Затем положил ее на ладонь и протянул мне.

– Что это?

– Серия «03/99», – сказал он и, поддразнивая меня, сжал ладонь. – Я позаимствовал ее в лаборатории пару недель назад. Мощнейшая штука.

Я посмотрел на него вопросительно.

– Ну и?

– Одна из лучших разработок Шефа. Одной капли хватит, чтобы убить любого – живого или мертвого – в считаные секунды.

Он подбросил ампулку через плечо и ловко поймал ее за спиной.

– Обычно мы это используем для своих агентов. Иногда они становятся непокорными, или начинают снова хотеть жить, или кто-то умом трогается и начинает буйствовать. В общем, на задании искушений бывает много. – Он кисло поморщился. – Последствия могут обернуться катастрофой для Агентства. И вот таких неконтролируемых Агентов устраняют.

– Не понимаю, к чему ты клонишь.

– Еще бы, – сказал он, криво усмехаясь, – сейчас объясню. В общем, я прошу тебя… об одолжении. Услуга за услугу.

Он раскрыл руку и на сей раз позволил взять ампулу. Уже потом я понял, что она была из той серии, которую я видел во вторник в лаборатории.

– Завтра, когда Смерть будет выносить свой вердикт по поводу твоей стажировки, он выпьет с тобой из одного бокала. По традиции.

Я продолжал изучать ампулу. Выглядела она совершенно безобидной.

– Ты просто сломай ее, капни пару капель в его стакан – и свободен.

То, что он задумал, меня потрясло. Я отступил на шаг, оказавшись в опасной близости к сломанному кактусу.

– Я тебя правильно понял?

Он еле заметно наклонил голову – то ли кивнул, то ли нет. Я ощутил всплеск адреналина.

– А как же последствия? Чем это обернется в будущем? – Тут всплыл маленький шкурный вопрос: – И что будет с моим контрактом?

– Со среды твой контракт никто в глаза не видел. Может, тебе повезло. А может, потерялся, – прибавил он заговорщицки. Затем протянул руку за ампулой, но я удержал ее – И потом, у Агентства есть более важные дела, чем гоняться за сбежавшим зомби… Я же в любой момент поклянусь на своем значке, что Смерть закопал тебя обратно до того, как сам был убит.

Я сомневался, но никак не мог найти слабое место в его аргументах. Да и выбор у меня был невелик.

– А тебе-то что с этого?

– Моментальное продвижение, – ответил он прямо. – Как только вы со Смертью выбываете из игры, я тут же занимаю одну из ключевых должностей.

Я снова повернулся к окну, сжимая в кулаке волшебное снадобье. Капля воды, упавшая на дно колодца моего сознания, превратилась в тонкую струйку, затем в небольшой ручеек, затем хлынула потоком.

– Я так не могу, – возразил я.

Он сочувствующе положил руку мне на плечо и сказал:

– Для тебя это единственный способ вырваться отсюда. Другого, к сожалению, нет.