Подмастерье Элвин

Глава 20 ДЕЯНИЕ КЭВИЛА

У Кэвила Плантера наметились в городе кое-какие дела. Ранним весенним утром он оседлал лошадь и спокойно направился прочь, оставив позади жену и рабов, дом и землю. Он знал, что все на его плантации течет своим чередом, все это принадлежит ему.

Около полудня, нанеся массу приятных визитов и заключив несколько удачных сделок, он заглянул в лавку почтмейстера. Там его ждали три письма. Два — от старых друзей-приятелей и одно — от Филадельфии Троуэра, из Карфагена, столицы Воббского штата.

Друзья подождут. В письме же от Троуэра могут содержаться какие-нибудь известия о ловчих, которых нанял Кэвил, хотя почему письмо послал священник, а не сами ловчие? Может, какая беда случилась? Может, ему придется отправиться на север, чтобы засвидетельствовать, что мальчишка принадлежит ему? «Что ж, если надо будет, я поеду, — подумал Кэвил. — Как напутствовал Иисус, я оставлю своих девяносто девять овец и отправлюсь искать заблудшую»[20].

Новости оказались неприятными. Оба ловчих погибли, как и жена хозяина гостиницы, которая заявляла, что усыновила украденного первенца Кэвила. «Так ей и надо», — подумал Кэвил, а о ловчих больше и не вспоминал — они нанялись к нему на работу и в число его рабов не входили, стало быть, ему не принадлежали. Нет, хуже были последние новости, вот эти новости были поистине ужасны. Руки Кэвила задрожали, дыхание перехватило. Человек, который убил одного из ловчих, подмастерье кузнеца по имени Элвин, сбежал, не дожидаясь суда… сбежал и прихватил с собой сына Кэвила.

«Он забрал моего сына…» И вот что говорил в конце письма Троуэр: «Я знавал этого Элвина, когда он был совсем ребенком. Уже тогда он служил и поклонялся злу. Он заклятый враг нашего общего Друга, а сейчас он завладел твоим самым ценным приобретением. Жаль, что не могу ничем утешить тебя. Мне остается лишь молиться, чтобы твой сын не обратился в опасного и непримиримого противника святого дела нашего Друга».

Узнав такие новости, разве мог Кэвил продолжать наносить визиты? Не сказав ни слова ни почтмейстеру, ни кому-либо еще, Кэвил сунул письма в карман, вышел на улицу, забрался на лошадь и отправился домой. Сердце его терзали ярость и страх. Да как позволили эти эмансипационисты, это северное отродье, похить его раба, его сына?! И кто его похитил — заклятый враг Надсмотрщика! «Я сам отправлюсь на север, я заставлю их заплатить, отыщу мальчишку и…» Внезапно его мысли обратились к Надсмотрщику. «Что Он скажет, когда появится вновь? Возможно, Он воспылает ко мне презрением и больше никогда не придет? А может, случится самое страшное — Он проклянет меня за то, что я лишил Его слуги? Что если Он сочтет меня недостойным и запретит прикасаться к чернокожим женщинам? Вся моя жизнь была посвящена служению Ему… Зачем мне жить, если я никогда не увижу его вновь?»

Затем в нем снова проснулся гнев, ужасный, святой гнев, и он вскричал про себя: «О мой Надсмотрщик! Почему же Ты позволил этому случиться? Ты ведь мог остановить их одним Своим словом, если Ты истинный Господь!»

Но гнев тут же сменился ужасом: «Да как я посмел сомневаться в могуществе Надсмотрщика! Нет, нет, прости меня, я Твой презренный раб, о Повелитель! Прости, я лишился всего, прости меня!»

Бедняга Кэвил, вскоре ему предстояло узнать, что на самом деле означает «лишиться всего».

Подъехав к плантации, он направил лошадь по дорожке, ведущей к дому. Укрывшись от палящего солнца в тени дубов, растущих вдоль южной стороны аллеи, он не торопясь поехал к своему особняку. Может, если бы он ехал посредине дорожки, его бы заметили раньше. Может, тогда, вынырнув из-под ветвей деревьев, он не услышал бы донесшийся из дома крик женщины.

— Долорес! — позвал он. — Что случилось?

Никакого ответа.

Это напугало его. Он вообразил, как бандиты, воры или еще какое отребье вламываются в его дом, пока он находится в отлучке. Может, они убили Кнуткера, а сейчас терзают его жену. Он пришпорил лошадь и помчался к черному ходу.

К дому он подъехал как раз вовремя, чтобы увидеть, как из дверей выскользнул здоровенный чернокожий и со всех ног помчался в сторону рабских бараков. Лица чернокожего Кэвил не увидел, а все потому, что его закрывали портки, хотя сам раб был абсолютно гол — штаны чернокожий держал над головой как знамя, они развевались и хлопали его по лицу, пока он удирал прочь.

«Голый чернокожий выскочил из моего дома, откуда только что донесся крик женщины…» Кэвил разрывался между желанием броситься за негодяем в погоню, убить его голыми руками и обязанностью проверить Долорес, убедиться, что с ней ничего не случилось. Вовремя ли он поспел? Не осквернил ли ее тело насильник?

Кэвил стрелой взлетел по лестнице и распахнул дверь в комнату жены. Долорес, натянув простыни до подбородка, лежала в постели и смотрела на него расширившимися, испуганными глазами.

— Что случилось?! — закричал Кэвил. — С тобой все в порядке?

— Разумеется! — резко ответила она. — Почему ты дома?

Что ни говори, а такого ответа никак не ожидаешь услышать от женщины, которая секунду назад в страхе кричала.

— Я услышал твой крик, — объяснил Кэвил. — И закричал в ответ.

— Я слышала. Я все здесь слышу, — отрубила Долорес. — Мне больше ничего не остается делать, кроме как лежать и слушать. Я слышу все, что говорится в этом доме и что здесь делается. Да, я слышала тебя. Только говорил ты не со мной…

Кэвил был поражен. Голос ее звучал зло. Он никогда не видел, чтобы она злилась. В последние дни они вообще не обменивались ни словом — когда он завтракал, она спала, а обеды проходили в полной тишине. И вот теперь эта злость… откуда? Почему?

— Я видел, как из дома выбежал чернокожий, — пробормотал Кэвил. — И подумал, может, он…

— Может, он что? — насмешливо спросила она, будто бросая ему вызов.

— Может, он сделал с тобой что-нибудь отвратительное?

— О нет, ничего особенно отвратительного он со мной не делал.

Тут в голову Кэвила пробралась одна страшная мыслишка, настолько страшная, что он сначала даже не воспринял ее.

— И чем он тогда здесь занимался?

— Он исполнял тот же самый святой труд, который исполняешь ты, Кэвил.

Кэвил потерял дар речи. Она знала. Она все знала.

— Прошлым летом, когда сюда пожаловал твой дружок, преподобный Троуэр, я лежала в постели и слышала, о чем вы разговаривали.

— Ты спала. Твоя дверь была…

— Я все слышала. Каждое слово, каждый звук. Я слышала, как вы ушли из дома. Слышала, о чем вы говорили за завтраком. О, как мне тогда захотелось убить тебя! Долгие годы я считала тебя любящим мужем, настоящим христианином, а все это время ты кувыркался с чернокожими бабами, после чего продавал своих детей в рабство. Ты настоящее чудовище. Настолько отвратительное и грязное, что своим существованием оскверняешь весь свет. Но мои руки не могут удержать нож или нажать на курок. Поэтому я принялась размышлять. И знаешь, что я придумала?

Кэвил ничего не ответил. Судя по ее словам, он совершал нечто грязное и постыдное.

— Все было не так, я исполнял святой труд.

— Это был разврат!

— Мне явилось видение.

— Ну да, твое видение… Какое замечательное видение тебе явилось, мистер Кэвил Плантер! Видите ли, теперь тебе разрешено плодить детей-полукровок. Так вот тебе одна новость. Я тоже могу родить полукровку!

Картина начала обретать смысл.

— Он изнасиловал тебя!

— Он не насиловал меня, Кэвил. Я пригласила его в дом. Сказала, что надо сделать. Заставила назвать меня самкой и помолиться вместе со мной до и после, чтобы сей акт был так же свят, как и твои действия. Мы помолились твоему проклятому Надсмотрщику, только он почему-то не объявился.

— Этого не было, нет…

— Каждый раз, когда ты уезжал с плантации, мы встречались — всю зиму, всю весну.

— Я не верю. Ты специально лжешь, чтобы причинить мне боль. Ты не можешь… доктор сказал… это причиняет тебе страшную боль.

— Кэвил, я считала, что познала всю боль на свете, — до того, как узнала, что ты вытворяешь с чернокожими женщинами. Так вот, те страдания ничто по сравнению с моими нынешними муками, слышишь меня? Дни, когда меня терзала болезнь, теперь мне кажутся праздником. Я беременна, Кэвил.

— Он изнасиловал тебя. Вот что мы скажем людям, а чернокожего повесим, чтобы неповадно было и…

— Повесим? Но что он совершил? На этой плантации насильник только один, так что не думай, что я буду говорить то, о чем ты меня просишь. Если ты попробуешь хоть пальцем тронуть отца моего ребенка, я всей стране расскажу, чем ты тут занимаешься. В воскресенье я встану и объявлю об этом в церкви.

— Я совершал это, служа…

— Думаешь, тебе поверят? Не больше, чем я. То, что ты делаешь, называется вовсе не святостью. Это разврат. Адюльтер. Похоть. А когда о нас с тобой распространится, когда я рожу чернокожего малыша, против тебя ополчатся все, все до единого. Тебя выгонят в шею отсюда.

Кэвил знал, что она права. Никто ему не поверит. Ему конец. Если только не…

Он вышел из комнаты. Она лежала и издевалась над ним, смеялась вслед. Он зашел в свою спальню, снял со стены ружье, насыпал в ствол пороха, забил пыж, зарядил двойной порцией дроби и забил второй пыж.

Когда он вернулся, она уже не смеялась. Повернувшись лицом к стене, она плакала. «Поздно плакать», — подумал он. Она не стала поворачиваться к нему, когда он подошел к постели и одним движением сорвал одеяла. Она осталась голой, как ощипанная курица.

— Закрой меня! — прохныкала она. — Он быстро убежал и не успел одеть меня. Холодно! Закрой меня, Кэвил…

И тут она увидела дуло ружья.

Ее искалеченные руки взлетели в воздух. Тело изогнулось. Она мучительно вскрикнула, потому что резкое движение причинило ей боль. Тогда он нажал на курок, и ее тело упало обратно на кровать, испуская последний вздох.

Кэвил вернулся в комнату и перезарядил ружье.

Когда он нашел Толстого Лиса, чернокожий был уже одет и с невинным видом полировал коляску. Наверное, этот лжец считал, что может надурить Кэвила Плантера. Но Кэвил даже слушать не захотел его вранья.

— Твоя самка зовет тебя, — сказал он.

Толстый Лис продолжал все отрицать, пока не очутился в спальне и не увидел на постели мертвую Долорес. После этого чернокожий запел другую песенку.

— Она меня заставила! О хозяин, куда мне было деваться? Она захотела, чтобы я совершил с ней то, что вы делаете с чернокожими женщинами! Какой выбор был у чернокожего раба? Я ведь должен повиноваться!

Кэвил умел распознавать речи дьявола, так что пропустил слова Толстого Лиса мимо ушей.

— Снимай одежду и сделай это еще раз, — приказал он.

Толстый Лис скулил, Толстый Лис ныл, но когда Кэвил ткнул ему под ребра ружьем, раб мигом все исполнил. Он закрыл глаза, чтобы не видеть то, что сотворило ружье Кэвила с Долорес, и последовал приказу хозяина. Затем Кэвил снова нажал на курок.

Спустя некоторое время прибежал Кнуткер с дальнего поля — надсмотрщик запыхался и дрожал от страха, ведь ружейные выстрелы разнеслись по всей округе. Кэвил встретил его внизу.

— Запри рабов, а затем приведи сюда шерифа, — велел он.

Когда приехал шериф, Кэвил отвел его на второй этаж и показал картину в спальне. Шериф аж побледнел.

— Боже милосердный… — пробормотал он.

— Это убийство, шериф? Это я сделал. Вы теперь бросите меня за решетку?

— Нет, сэр, — ответил шериф. — Это никто не назовет убийством. — Затем он повернул перекосившееся лицо к Кэвилу. — Что же вы за человек такой, Кэвил?

Сначала Кэвил не понял вопроса.

— Вы не колеблясь показываете мне свою жену в таком положении. Да я бы скорее умер, чем позволил людям увидеть свою жену вот такой…

Шериф уехал. Кнуткер заставил рабов убрать комнату. Торжественных похорон решили не устраивать. Тела Толстого Лиса и Долорес похоронили неподалеку от могилы Саламанди. Кэвил не сомневался, что ночью на могилах упокоятся несколько курочек, но ему уже все равно. Он приканчивал десятую бутылку бурбона и десятитысячную молитву Надсмотрщику, который, похоже, предпочел держать нейтралитет в этом деле.

Примерно неделю спустя, а может, больше, снова появился шериф. На сей раз он привез с собой священника и баптистского проповедника. Троица разбудила Кэвила, храпящего в пьяном сне, и показала ему расписку на двадцать пять тысяч долларов.

— Ваши соседи решили сложиться, — объяснил священник.

— Мне не нужны деньги, — буркнул Кэвил.

— Они выкупают вашу плантацию, — сказал священник.

— Плантация не продается.

— Вы неправильно поняли, Кэвил, — покачал головой шериф. — Здесь случилось страшное, мерзкое деяние, но вы со спокойной душой выставили его на всеобщее обозрение…

— Трупы видели только вы.

— Вы не джентльмен, Кэвил.

— Кроме того, поднят вопрос о детях ваших рабов, — вступил в беседу баптистский проповедник. — У них на удивление светлая кожа, учитывая, что все ваши рабы до единого черны как ночь.

— Это чудо, сотворенное руками Господа, — возвестил Кэвил. — Господь осеняет расу чернокожих.

Шериф кинул бумагу Кэвилу на грудь.

— Согласно этому документу ваша собственность — рабы, постройки и земля — переходит во владение компании, состоящей из ваших бывших соседей.

Кэвил внимательно прочел документ.

— В акте говорится, что им переходят рабы, находящиеся на земле, — сказал он. — А у меня еще есть один беглый раб, который скрывается где-то на севере.

— Пусть скрывается и дальше. Он будет вашим, если вы сумеете найти его. Надеюсь, вы заметили, что в документе имеется пункт, согласно которому вы до скончания жизни не имеете права возвращаться в наши края.

— Я видел этот пункт, — кивнул Кэвил.

— Так вот, я должен уверить вас, что, если вы посмеете его нарушить и вас поймают, на том ваша жизнь и закончится. Даже такой справедливый и чтящий закон шериф, как я, не сможет защитить вас от того, что случится.

— Вы же обещали, никаких угроз… — пробормотал священник.

— Кэвил должен знать все последствия договора, — возразил шериф.

— Не беспокойтесь, я сюда не вернусь, — успокоил Кэвил.

— Молите Господа о прощении, — посоветовал проповедник.

— Всенепременно.

Кэвил подписал бумагу.

Тем же вечером, оседлав лошадь, он покинул поместье. В кармане у него лежал вексель на двадцать пять тысяч долларов, а в дорожном мешке находились смена одежды да провизия на неделю. Никто не пожелал ему доброго пути. Рабы, сидящие в своих бараках, пели вслед радостные гимны. Лошадь уронила «лепешку» прямо у парадного подъезда. Но ум Кэвила занимала одна-единственная тревога. "Надсмотрщик ненавидит меня, иначе этого не произошло бы. Есть только один способ завоевать Его любовь. Надо найти Элвина Кузнеца, убить его и вернуть моего мальчика, последнего раба, который остался у меня.

Может, тогда, о мой Надсмотрщик, Ты простишь меня и исцелишь ужасные раны, которые нанес Твой кнут моей душе?"