Под Одним Солнцем

ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ В ПРАКТИКЕ

После утреннего обхода дежурный врач сообщил мне, что больной из двадцать четвертой палаты хочет со мной поговорить. Этот больной очень интересовал меня, и не только профессионально, поэтому я тут же отложил бумаги и поспешил в третий корпус, где в одноместных палатах размещались наши самые трудные пациенты.

Когда я вошел, больной сидел на кровати, чуть покачиваясь и прикрыв глаза. Услышав, как отворилась дверь, он встал и шагнул мне навстречу.

— Дежурный врач передал мне, что вы просили зайти. Вас что-нибудь беспокоит?

— Да, доктор, спасибо, — он наклонил голову. — Мне необходимо с вами поговорить.

Если бы не ранняя обильная седина, он выглядел бы гораздо моложе. Лицо его принадлежало к тому типу, что привлекает прежде всего не правильностью черт, а их энергичностью — резкий излом бровей, тонкие нервные ноздри, аскетическая впалость щек.

Он снова уселся на кровать, а я в кресло напротив и показал, что готов слушать. Подперев голову длинными, сильными пальцами, он некоторое время молчал, будто раздумывая, с чего начать.

— Вы только что спросили: что меня беспокоит? Я отвечу. Меня беспокоит память. Я, — он слегка запнулся и поправился, — мы сделали ошибку, скрыв происшедшее. Мы думали, что так будет лучше, надеялись, что время поможет забыть, но все стоит перед моими глазами, как будто случилось только вчера. Груз памяти слишком тяжел. Ведь я, только я виновен в их гибели. Я постоянно думаю об этом, и мне не избавиться от этих мыслей…

На рассвете из леса пришел Аллен Брок, погибший два года назад в кольце астероидов. Он стоял перед иллюминатором и улыбался так же светло и открыто, как при жизни.

— Привет, Вадим, — сказал он, глядя прямо в глаза Чернолецкому. Сквозь стекло иллюминатора его голос звучал глухо, но разборчиво. Именно так, как и должен был звучать человеческий голос сквозь стекло иллюминатора.

Чернолецкий стиснул зубы и нажал спуск разрядника. Полыхнуло ослепительное пламя, снаружи — теперь уже по-настоящему — донесся скрежещущий вопль, а перед планером корчилось в агонии отвратительное черное существо.

За спиной раздался стук, Чернолецкий вздрогнул и обернулся. Всклокоченный со сна, Шелихов стоял в дверях отсека, сжимая в руках автомат.

— Опять? — спросил он.

Чернолецкий кивнул.

— Кто это был?

— Аллен Брок.

Шелихов пошевелил кожей на лбу.

— Не знаю такого. Не помню.

— Я помню, — мрачно усмехнулся Чернолецкий, — и этого достаточно. Мы с ним летали после училища. Он погиб два года назад.

Шелихов внимательно оглядел запор входного люка — контрольная пломба была на месте — и только после этого прислонил автомат к стенке.

— Ты о нем вспоминал сегодня?

— Не знаю… по-моему, нет. Собственно, какая разница?

— Разница есть, — сказал Шелихов, поскреб грудь и с натугой зевнул. Одно дело, если они подслушивают мысли, и совсем другое, если произвольно копаются в твоих воспоминаниях.

— Когда будет твоя вахта, можешь поэкспериментировать, — предложил Чернолецкий и тут же мысленно обругал себя за тон, которым были произнесены эти слова, — нервный какой-то, дерганый. Но Шелихов не заметил или не обратил внимания.

— Много их было за ночь? — спросил он.

— Много, — кивнул Чернолецкий. — Откуда только берутся! Будто со всего леса сбежались. И чего они так рвутся к нам?

— Мы для горгон самая легкая добыча, — объяснил Шелихов. — Местные животные имеют природные защитные механизмы, которые, вероятно, ослабляются от болезней, увечий, старости. Нормальный экологический баланс. А у нас такой защиты вообще нет, и горгоны это прекрасно чувствуют.

Он подошел к иллюминатору и внимательно осмотрел местность. Справа темная стена леса, слева длинный и пологий склон холма, усыпанный мелкой каменной крошкой, а прямо, метрах в восьмистах, из частого кустарника торчала покрытая серой окалиной спина «Авиценны».

— Доброе утро, — прозвучал голос Нины. Она вошла в отсек и принесла Чернолецкому — как всегда — радость и сладкую боль в сердце.

Сразу вслед за ней вошел Павел. Глаза у них обоих были одинаковые — сумасшедшие немного, не от этого грешного мира. Особенно, когда они смотрели друг на друга — будто разговаривали на своем языке, понятном им двоим и больше никому на свете.

Чернолецкий почувствовал на себе пристальный взгляд Шелихова и отвернулся, стал подчеркнуто равнодушно и совершенно бесцельно щелкать тумблерами на приборной доске.

— Горгоны сегодня приходили? — спросила Нина.

— Да вот, с полчаса назад, — ответил Чернолецкий, избегая смотреть в ее сторону.

— Мне кажется, я слышала. Будто звал кто-то во сне.

— Так это и был сон, — сказал Павел. — Когда спишь, горгон не слышно. Так и Крисань писал. А потом она, наверное, с Вадимом разговаривала.

— Разговаривала, — подтвердил Чернолецкий. Ему снова показалось, что голос его прозвучал натянуто и сухо, и чтобы исправить впечатление, он стал подробно пересказывать обстоятельства визита горгоны.

Над лесом уже виднелся краешек солнца.

…Горгоны… Самое страшное существо во Вселенной. Это они уничтожили группу Диндмара. «Авиценна» навсегда остался там… Им удалось сразу прорваться в корабль. Никто не был готов, никто не мог предугадать. Один Крисань, — последний из сорока семи, — сумел запереться в каюте и жил еще два месяца, пока не кончились пища и вода. Каждую ночь они приходили к двери и звали его голосами тех, кто уже погиб, голосами родных, близких — всех, о ком он вспоминал в те последние дни…

Крисань был настоящий ученый и очень мужественный человек. До самого конца он диктовал на пленку свои наблюдения и этим спас тех, кто пришел на планету после… И нас он тоже спас. Ведь мы уже знали, кого встретим там…

Нет, горгоны не разумны, напротив. Чрезвычайно примитивная форма, на уровне пресмыкающихся. Представляете себе пресмыкающихся с чудовищно развитыми телепатическими способностями?

Крисань пытался с ними разговаривать, пока не знал, что это невозможно. Горгона притворяется тем, на кого собирается напасть, существом того же вида, что и жертва. Разговариваешь ты сам с собой. Она заставляет жертву галлюцинировать. К тебе может прийти друг, мать, любимая, и неважно, что кого-то из них давно нет в живых. Горгона не умеет анализировать информацию, просто заставляет твой мозг создавать фантомы, совершенные по исполнению. Но она не властна над твоей волей, не может заставить тебя самого прыгнуть к ней в пасть. Пасть, впрочем, это условно. Никакой пасти у горгон нет, питаются они иначе. Воля твоя свободна, и если ты один среди горгон, лучший способ выжить — уничтожать фантомы, чей бы облик они не приняли. Ты выживешь, если не сойдешь с ума, убивая по нескольку раз в день дорогих тебе людей. Именно так погиб Ковалев. Все случилось в один миг. Он внезапно закричал и выбежал из планера, туда, где только что стояла его жена… Вы понимаете, что я имею в виду фантомы, только фантомы… Мы не успели его задержать, и через минуту все было кончено…

Одному выжить проще: ты ведь точно знаешь, что, кроме тебя, на всей планете никого нет, ни одного человека. Гораздо хуже, если ты оказался там не один…

— Через полчаса можно выходить, — Павел постучал пальцем по стеклу термодатчика. — Снаружи уже двадцать восемь градусов.

— За полчаса опушка не прогреется, опасно, — возразил Чернолецкий.

— Тут все опасно, — сказал Павел. — А мы за день успеваем притащить только один контейнер.

— Спорить не будем, — отрезал Чернолецкий.

Павел повернулся к нему и посмотрел в упор.

— Не находишь ли ты, что мы все больше приближаемся к той черте, за которой кончается осторожность и начинается необоснованный, панический страх?

— Может быть, — сухо сказал Чернолецкий. — Это мой страх. А идти сегодня тебе.

— Как раз это я и хотел…

— Павлик, — позвала его Нина, — иди-ка сюда на минуточку. Никак не справлюсь с этим дурацким замком.

Павел подошел — и замок сразу открылся. Нина провела ладонью по рукаву Павла — словно пылинку стряхнула. Павел озабоченно взглянул на рукав, тоже коснулся ладонью, и пальцы их встретились. В этом и заключался смысл всей игры.

В экипаже Чернолецкого Нина ходила уже четвертый рейс. День, когда он понял, что Нина необходима ему, как жизнь, как глоток воздуха, пришел не сразу. Просто он все чаще стал осознавать, что восторженно и жадно любуется тайком каждым движением ее стройного, легкого тела. Он с удивлением узнал, что одного лишь запаха ее волос достаточно, чтобы лишить мир привычной неизменности, что за возможность случайно коснуться ее плеча можно с радостью отдать руку.

Но к этому времени он уже был связан, опутан по рукам и ногам клейкой паутиной фальшивой дружбы, деланной приязни, которые рождаются из привычки вынужденного, служебного общения и за которыми не бывает, не может быть любви, а есть лишь скучноватое равнодушие. Холодная и шершавая маска таких отношений, казалось, навечно приросла к его коже, и он был не в состоянии сбросить ее, боясь оказаться обнаженным и беспомощным перед непониманием и унизительной жалостью. А потом в экипаж пришел Павел Суханов…

Нина была рядом, но бесконечно далеко, и не робость удерживала Чернолецкого от объяснения, не стыд неразделенной любви, а страх разрушить то малое, что он имел, потерять ее навсегда.

Теперь же для Чернолецкого стало главным скрыть свою боль, сделать ее неощутимой для всех, и прежде всего — для Нины и Павла. Он не имел права на слабость, Шелихов, кажется, все же догадывался. Чернолецкий все чаще ловил на себе его пристальные, изучающие взгляды. Ну и черт с ним. Вот он, выходит из грузового отсека после очередного подсчета контейнеров с ферментом.

— Что скажешь, штурман? Каковы наши шансы? — спросил Чернолецкий.

— Если очень постараться, — задумчиво произнес Шелихов, — в принципе должно хватить.

— Что это ты такими категориями заговорил? — фыркнул Чернолецкий. — «Очень постараться», «в принципе»…

— Объясняю, — невозмутимо сказал Шелихов. — Я еще раз проверил расчеты. С учетом… понесенных нами потерь. Если фактическая точка выхода из прыжка будет отличаться от расчетной не более чем на две угловые секунды, фермента достаточно. Принципиально такая точность достижима.

— Послушай, штурман, — сказал Чернолецкий, — мне важно, сможешь ты обеспечить такую точность или нет?

— Я бы не рисковал, — ответил Шелихов, отводя взгляд.

Чернолецкого затопила волна раздражения.

— Вот я и хочу понять: где риск больше? Здесь, сегодня, сейчас или при прыжке? Ты мне можешь ответить определеннее? Есть ли необходимость идти на «Авиценну» еще раз, хотя бы и в последний? Ты же знаешь, чего это нам может стоить.

Шелихов тоже разозлился, выставил подбородок и упрямо проговорил:

— С таким количеством фермента я бы делал прыжок только в том случае, если нет другого выхода.

Чернолецкий с трудом удерживался на грани срыва. «Истерики мне еще не хватало», — с удивлением подумал он.

— Штурман прав, Вадим, — сказал Павел, и звук его голоса заставил Чернолецкого вздрогнуть. — Лучше в последний раз рискнуть одному, чем рисковать всем вместе. В последний раз. А завтра нас здесь уже не будет.

«Какой он сегодня бледный, — подумал Чернолецкий, — будто мелом осыпан. Господи, да он же боится, — внезапно понял он с тайным удовлетворением и тут же устыдил себя: — А разве я не боюсь? Разве есть среди нас кто-нибудь, кто не боится?»

— Хорошо, — сказал Чернолецкий. — Шелихов, готовьте планер к отлету. Ты, Павел, ему поможешь. Сегодня на «Авиценну» пойду я.

Несколько секунд царило всеобщее молчание.

— Почему — ты? — тихо спросил Павел. — Сегодня моя очередь.

— Считай, что ты уступил ее мне, — небрежно обронил Чернолецкий.

— Я тебя не понимаю.

— Понимать ничего не нужно, — Чернолецкий видел смятение Павла и успокаивался. — Это мой приказ. Нужно просто подчиниться.

— Я… — Павел сглотнул комок в горле. — …Я не хочу подчиняться таким приказам.

— Не те категории, Павлик, не те, — почти весело сказал Чернолецкий. «Хочу, не хочу». Пустое все это.

Лицо Павла стало покрываться краской.

— Я понимаю… Ты думаешь, я боюсь. Хочешь унизить меня. И я, кажется, знаю почему…

— Что за чушь! — прервал его Чернолецкий.

Нина смотрела на них с возрастающим беспокойством.

— Послушай, Вадим, — заговорил Шелихов, — что ты задумал? По крайней мере, ты мог бы объяснить. К чему все это?

Происходящее доставляло Чернолецкому какое-то болезненное удовольствие. Впервые за долгое время он испытывал облегчение.

— Я прошу вас, Шелихов, заниматься своими делами.

— Все это выглядит странно, — сказал Павел. — Мне не нужна твоя жертва. Я не хочу за чей-то счет… Пошло это выглядит, вот что.

— Не тебе говорить о пошлости, — выкрикнул Чернолецкий и первым испугался этого взрыва. Только теперь он до конца осознал, для чего затеял эту нелепую сцену. Он хотел увидеть страх Нины. Страх за него, Вадима Чернолецкого. Одна лишь тень такого страха вознаградила бы его за все…

Они смотрели на него с недоумением и тревогой.

— Ладно, — он устало махнул рукой. — Раз вы считаете, что я не прав, бросим жребий. Я и Павел.

— Если жребий, тогда нужно всем, — неуверенно сказал Шелихов.

— Никакой жребий я бросать не стану, — сказал Павел.

— Только я и Павел, штурман. Сейчас вообще не твоя очередь. А ты, Павел, пойми, — тихо проговорил Чернолецкий, — это не просто выход наружу. Это последний выход. Самый последний, и я не могу… да просто не имею права… Мы потеряли здесь половину наших товарищей…

— В этом нет твоей вины, ты прекрасно знаешь.

— Я тебе уступил, — сказал Чернолецкий, — хотя бы мог настоять на своем. Уступи и ты мне, прошу тебя.

Павел заколебался.

— Хорошо, — согласился он, — бросим жребий.

— …Авария с нашим кораблем — нелепость, чистейшая случайность. Вы знаете статистику происшествий в Большом Космосе? Доли процента. Любых происшествий — учитывается даже поломка кухонного агрегата или бытового пылеуловителя. Вот мы и попали в эти доли. В момент Межзвездного прыжка столкнулись с облаком газа. Само по себе не страшно, просто точка выхода ушла от расчетной на целую угловую минуту. Довольно много, если учесть, что прыжок сделан на максимальную дальность.

Но вот на выходе мы угодили в кометный хвост. Отсек с компенсатором буквально изрешетило. Жилые отсеки не пострадали — там все-таки двойная защита, блокировка и прочее, а фермент почти весь вытек. На оставшихся крохах домой не вернешься — с бездействующим компенсатором забросит черт знает куда…

Ближайшая к нам система с планетами — Церекс, выбирать не приходилось. Чтобы до него добраться, разгонялись для прыжка два месяца на планетарном топливе. Сожгли, естественно, к чертям. Только и осталось, что на посадку планера и взлет. Да и то при минимальном расходе. Как мы планер очистили, вы бы видели! Все выкинули, буквально все, без чего могли просуществовать — вплоть до гигиенических пакетов.

Про то, что «Авиценна» остался там, известно всем. В чем было единственное спасение. На «Авиценне» нетронутый груз фермента для биокомпенсаторов — Линдмар должен был оставить здесь аварийную базу, в этом секторе подходящих планет больше нет. На «Авиценну» была вся наша надежда.

Мы знали, что нас ждет на планете, но выбора не было. Планер опустился довольно удачно — всего в километре от «Авиценны». Павел — настоящий мастер, ас, сделал все, что было возможно. На корректировку горючего уже не оставалось — только на взлет с учетом загрузки. Нужно было проникнуть на «Авиценну», вскрыть грузовые отсеки, а потом носить контейнеры с ферментом на планер. Причем, каждый раз в одиночку…

Понимаете, при воздействии горгоны на группу людей механизм как-то меняется. Крисань предупреждал об этом, но очень предположительно. Просто, он обратил внимание, что на планете нет стадных животных. Он полагал, что выжил только благодаря своему одиночеству. В правильности его предположения мы убедились очень скоро.

За один выход удавалось принести лишь один контейнер. Горгоны не любят жары, днем их активность заметно падает. Нам приходилось дожидаться полудня, а потом кто-нибудь шел на «Авиценну». На второй выход времени уже на оставалось — приближались сумерки, риск несравненно возрастал. Однажды Данилин и Реппо решили пойти вдвоем, даже разработали правила какие-то, осязательный контакт, условные сигналы и так далее. Я их не отговорил и не запретил — им удалось увлечь меня, убедить; в сущности, мы знали так мало! Действительно, если бы они сумели, мы бы справились с работой вдвое быстрее…

Они не вернулись. На следующий день я пошел один и увидел, что от них осталось… Горгон тогда было особенно много. В тот день мне пришлось сжечь троих близких друзей и… Вы понимаете, о чем я говорю? Фантомы, разумеется…

Чернолецкий был абсолютно убежден, что в этот раз на «Авиценну» пойдет именно он. Иначе просто быть не могло! Им владело то самое странное состояние, когда душевная боль достигает предела, за которым уже ничто не представляется важным, сама жизнь теряет первоначальную ценность, и мозг, чувства лихорадочно ищут выхода из внезапно возникшего тупика.

Все эти дни присутствие Нины и Павла, созерцание их счастья, такого неуместного здесь, такого противоестественного на этой планете, причиняло ему страдания. Он был уверен в исходе жеребьевки и желал такого исхода, оттого, вытянув из ладони посерьезневшего Шелихова свернутый клочок бумаги, даже не стал разворачивать его, а просто сунул в нагрудный карман комбинезона. Никто не заметил этого. Шелихов смотрел в свою ладонь, а Нина на Павла.

Павел внешне был спокоен, только пальцы слегка вздрагивали. Взяв свой листок, он несколько мгновений держал его перед собой, потом не спеша развернул. Чернолецкий заметил, как стиснула пальцы, побледнела Нина, и ощутил приступ тоскливой, безнадежной зависти к Павлу.

— Ну вот, — Павел растянул уголки губ, — все так, как и должно быть. Справедливость восстановлена. Надеюсь, теперь ты спорить не станешь? — Он тоже заметно побледнел, но держался прекрасно.

Чернолецкий испытал сильнейший шок. Он просто не верил. Достал свою бумажку, развернул и долго осматривал со всех сторон, убеждаясь в невозможном — бумажка была пуста.

— Покажи! — потребовал он, протянув руку.

Павел пожал плечами и положил на ладонь Чернолецкого листок со словом «иду».

— Странно! — пробормотал Чернолецкий. — Как же так?

Он подозрительно осмотрел их всех, поочередно:

— Странно!

Они не поняли его недоумения или поняли по-своему, но не показали этого.

— Ну, ладно, — со слегка преувеличенным спокойствием сказал Павел, — теперь уже нечего время терять. Нужно трогаться. Тем более, что наружная температура давно уже в норме. Шелихов, доставай «Черный ящик»!

— …Я уже сказал, что главная опасность заключалась в нас самих. Вернее, в том, что нас было много. Приходилось иметь дело не только с собственными галлюцинациями, но и с фантомами, порожденными разумом того, кто находился рядом с тобой. Горгона неразумна, но обладает звериной способностью инстинктивно отыскивать правильный путь, безошибочно выбирать из наших мозгов необходимые элементы, и тогда фантом приобретал пугающую реальность.

Пока все мы оставались внутри планера, опасность нам не грозила. Мы расстреливали любые кошмары, пытавшиеся прорваться к нам. Но все менялось, когда один из нас уходил за контейнером. Понимаете, доктор, ведь вернуться мог уже не он!

Мы были лишены возможности поддерживать с ушедшим постоянную связь — магнитосфера планеты так же чудовищна, как и ее обитатели, радио здесь бесполезно. Поэтому мы не могли знать заранее, что произошло с ушедшим.

В этом была главная опасность, главная задача. И мы ее решили. Еще до того, как опустились на поверхность планеты. Мы придумали «Черный ящик».

Все очень просто. Каждый из нас задумывал слово и записывал его на два листка бумаги. Потом листки скручивались и клались в ящик. У Шелихова была такая изящная деревянная шкатулка со складывающейся крышкой.

Тот, кто должен был уходить, тянул один листок, как лотерейный билет, и, не разворачивая, прятал в одежде. Это был пароль, понимаете? Второй листок с тем же словом — парный к вытянутому — оставался в ящике. Никто из нас не знал, какое это слово, — ни тот, кто ушел, ни оставшиеся. В этом заключался весь смысл! Горгона не может знать того, чего не знает ни один из нас!

Ушедший разворачивал свой листок только при возвращении, перед самым входом в планер. Читал и сообщал пароль. Каждый из нас записывал то, что слышал. Если записи совпадали, люк открывался… Не такая уж быстрая процедура, но для того, кто ждал снаружи, опасности уже не было, — он находился под защитой бортовых разрядников…

Я знаю, о чем вы хотите спросить. Случалось ли, что записи не совпадали? Один раз… Демидов… мы так и не узнали, что с ним произошло. Проклятое место!

Он ушел и вернулся даже раньше, чем мы его ожидали. Так же весел, как и всегда. Только почему-то без контейнера, но мы сначала не придали значения. Демидов был совершенно такой же… Настоящий… Прокричал каждому из нас пароль, и наши записи не совпали. Вернее, совпали, но не у всех. Тут тоже много странного. Трое из нас услышали свои собственные слова — я, Павел и Нина. Шелихов отчего-то услышал слово, которое загадала Нина, а в ящике оставалась записка Павла. Все запутанно. Вероятно, дело в индивидуальной восприимчивости.

Мы не знали, что делать. Демидов ждал, торопил нас, возмущался — словом, вел себя так, как должен был вести себя в представлении каждого. Это было по-настоящему страшно. Два часа мы не могли ни на что решиться. Павел хотел выйти к нему, проверить ценой собственной жизни, но я не позволил. Я пугал Демидова, кричал ему: ты фантом, и я тебя сейчас уничтожу, стрелял поверх головы, но горгона всегда точно знает, чувствует, когда нет опасности. Она ведь слышит, как должен вести себя настоящий Демидов. А страх абстрактный ей просто неведом. Слишком она примитивна…

Наконец Шелихов — до сих пор не понимаю, как он сумел, — сжег фантом в упор из разрядника. Оскалился, затрясся весь и нажал гашетку. Не знаю… Я думаю, в случае ошибки он тут же убил бы себя…

Что? Было ли?.. Да, было. Два раза случалось, что фантом появлялся раньше, чем ушедший член экипажа. К счастью, это произошло уже после случая с Демидовым, и мы не теряли понапрасну время. Сжигали фантом, тут же писали новые записки, вытягивали одну и клали снаружи, перед входом — ведь старый пароль становился недействителен, все мы уже знали это слово.

Один раз вот так явился фантом… Но этого я не хочу вспоминать. Иногда меня донимает мысль, что каждый из нас по нескольку раз убит там, на Церексе…

Шелихов потряс ящик, потом сдвинул крышку ровно на столько, чтобы Павел сумел протиснуть внутрь руку, и отвернулся. Никто из них не видел, как Павел достает пароль: следовало исключить возможность случайного опознания своей записки по характеру сгибов.

Нина сидела спиной к Чернолецкому. Он смотрел на ее затылок, коротко остриженный, совершенно мальчишеский, тонкую, нежную линию шеи и трогательно худенькую спину.

— Я готов, — услышал он голос Павла и очнулся.

— Автомат проверил? — спросил Чернолецкий.

— Все в норме, полный боекомплект.

— Тогда по местам.

Шелихов и Нина приникли к прицелам бортовых разрядников и несколько долгих минут тщательно осматривали местность — всю в черных проплешинах от выстрелов.

— У меня чисто, — отрывисто сказал Шелихов, и Нина сказала так же отрывисто:

— У меня тоже чисто.

— Пошел, — скомандовал Чернолецкий.

Павел взял автомат наперевес, поправил на плечах ремни приспособления для переноски контейнеров и выпрыгнул из планера через приоткрытый Чернолецким люк. Трое оставшихся, не выпуская оружия, следили, как Павел шагал по протоптанной за этот месяц тропинке. Некоторое время его голова мелькала в кустарнике, потом он свернул за пригорок и исчез.

Потянулось ожидание. Весь путь Павла был рассчитан и промерен. Двадцать минут ходу до «Авиценны», двадцать пять — тридцать от входного люка до отсека с контейнерами, — там, внутри, требовалась особая осторожность, горгоны могли остаться с ночи под защитой корпуса. Нужно было медленно проходить отсек за отсеком, провоцируя своим приближением горгон и уничтожая появляющиеся фантомы. Счастье, что горгоны не нападали внезапно из засады. Они просто не умели этого делать.

Еще пятнадцать — двадцать минут, чтобы выбрать контейнер и приладить его на спину, потом назад в обратном порядке плюс пять дополнительных минут с учетом груза. Всего получается от ста до ста двадцати минут. В эти рамки Павел обязан был уложиться.

Эти два часа они почти не разговаривали. Изредка обменивались короткими репликами. Теперь Чернолецкий был капитаном — и только капитаном, — отвечающим за все, что происходит с экипажем. На короткое время утихла, отступила всегдашняя его боль. Он подумал: «Оттого, что его здесь нет», — и тут же затряс головой, прогнал прочь гаденькую эту мыслишку. Он даже в сторону Нины старался сейчас не смотреть. Хотел забыть на эти два часа обо всем постороннем, только не очень-то получалось.

Прошел час, и ничего не случилось. Еще минут через десять Шелихову померещилась подозрительная тень возле леса. Чернолецкий тоже некоторое время вглядывался в дальномер, ничего не обнаружил, но велел на всякий случай ударить туда лучом. Развернув разрядник, Шелихов выпустил вдоль опушки две ослепительные молнии.

Когда миновала расчетная сотня минут, они сделались предельно внимательны. На опушку больше не отвлекались, держали под прицелом сектора по обе стороны от тропинки.

— Задерживается Павел, — небрежно произнес Шелихов.

— Ничего страшного, — тут же отозвался Чернолецкий, — пять минут — не время.

Он солгал, если можно назвать ложью то, во что никто из них не мог поверить. Больше двух часов задерживался только он, и всего один раз — самый первый, когда прокладывал дорогу.

Они молчали еще пять минут.

— С ним что-то случилось, — сказала Нина. — Он не может так долго…

— Ничего с ним не случилось, — размеренно и очень спокойно ответил Чернолецкий и повторил еще раз: — Ничего с ним не случилось.

Важен был тон, а не слова. Тон успокаивал куда вернее.

— Я не могу так, — сказала Нина еще через пять минут. — Что-то произошло.

— Нина, мы должны ждать, — тем же тоном произнес Чернолецкий, но это уже не подействовало.

— Может быть, ему нужна помощь! — С каждой минутой волнение Нины усиливалось, и она не пыталась это скрыть.

— Ждем еще четверть часа, потом я пойду к нему навстречу.

Конечно, делать этого он не собирался. Этого вообще нельзя было делать ни в коем случае. После встреч с горгоной раненых не бывает. Все происходит мгновенно и окончательно. Либо Павел все-таки вернется, либо вместо него придет фантом.

Все это Нина прекрасно знала не хуже остальных, просто забыла. На несколько минут забыла, не больше.

Павел появился из-за кустов спустя два часа тридцать семь минут после выхода из планера. Они увидели его одновременно, все трое, и молча следили за приближением. Что-то было не так в его облике, что-то не так. Чернолецкого сразу кольнуло предчувствие нехорошего, и он стал лихорадочно размышлять: что именно?

Павел помахал им рукой. Видно было, что он им улыбается, но как-то смущенно.

Он встал у иллюминатора и стукнул в стекло костяшками пальцев. Чернолецкий подошел первым, приложил ухо и в ту же секунду понял: за спиной Павла не было контейнера. Он вернулся без контейнера с ферментом.

— «Весна», — услышал Чернолецкий слабый голос, окинул Павла странным, рассеянным взглядом и знаком попросил повторить.

«Весна!» — закричал снаружи Павел. Голос его звучал именно так, как и должен звучать человеческий голос через толстое иллюминаторное стекло.

Чернолецкий отошел и записал: «весна». Это слово задумывал не он.

К иллюминатору подошла Нина, она вся светилась от радости. Приникла к стеклу, закивала и отошла тут же, черканув что-то на своем листке.

Шелихов, которого Чернолецкий сменил у разрядника, тоже подошел к стеклу, сразу же отошел и тревожно посмотрел на капитана. Он тоже заметил.

Они сверили то, что записали. У всех было одно слово: «весна». Тогда Шелихов взял шкатулку и начал доставать, развертывая по одной, бумажки. Нина беззвучно разговаривала через стекло с Павлом.

— «Время», — монотонно читал Шелихов. — «Коррида», опять «время», «клетка», «клетка», «коррида», — он сделал паузу, пошарил в ящике, лицо его растерянно вытянулось, он перевернул шкатулку и потряс.

— Б-больше нет, — сказал Шелихов, запинаясь.

Он бросил шкатулку на стол и обеими руками стал ощупывать развернутые бумажки.

— Время, — бормотал он. — Клетка, коррида, время, коррида, клетка… так… так…

Снова схватил ящик, затряс его, вновь отшвырнул, принялся осматривать стол и все, что было вокруг.

— Нет записки! — крикнул он. — Вы понимаете! Нет!

— Как нет? — Чернолецкий прыгнул к нему, схватил за отвороты комбинезона. — Этого не может быть!

Нина еще ничего не понимала. Она переводила ласковый, затуманенный счастьем взгляд с одного на другого.

— Все же совпало, товарищи, — сказала она и вдруг перестала улыбаться.

Чернолецкий включил внешнюю связь — теперь уже было все равно.

— Павел, — произнес он, — мы ищем вторую записку. Подожди немного и будь внимателен. Кстати, она не могла к тебе попасть?

— Ищите, ищите, — послышался из динамика громкий, уверенный голос Павла. — Я подожду. Нет, другой у меня нет, это я знаю точно.

А Чернолецкий в этот момент мучительно размышлял: такого ли ответа он ждал от Павла? Впрочем, он прекрасно знал, что все подобные гадания совершенно бессмысленны.

Они обыскали весь отсек. Быстро, тщательно, пядь за пядью. Записки не было. Не имело смысла искать в отсеке дальше. Здесь не было лишних вещей, не было углов и щелей, куда бы она могла завалиться. Иголка не могла бы здесь остаться ненайденной.

Павел терпеливо ждал, стоя спиной к кораблю и внимательно оглядывая местность. Нина взглянула на его спину и сразу побледнела. Она тоже увидела, наконец, что Павел вернулся без контейнера.

— Павел, послушай, — сказал вдруг в микрофон Чернолецкий. — Почему ты не принес контейнер?

— А-а, вот что вас испугало, — усмехнулся Павел. — Нет там больше фермента. Все контейнеры пусты, как один. Я из-за этого и задержался. Все перерыл — пусто. Зачем же мне было пустой тащить?

Все было логично и понятно. И причина задержки, и отсутствие контейнера. Но это не имело никакого значения. Пока среди них троих оставался хотя бы один, сохранивший рассудок, ответы того, кто снаружи, звучали бы абсолютно логично.

Чернолецкий на минуту выключил связь.

— Кто из нас писал слово «весна»? Мое слово «коррида».

— Я писал — «клетка», — сказал Шелихов.

— Я писала — «время», — прошептала Нина.

Чернолецкий вновь включил микрофон.

— Павел, слово «весна» никто из нас не писал.

— Естественно, — не оборачиваясь, дернул плечом Павел. — Это слово писал я.

«Действительно, если не мы, значит, он. И если никто, тоже он», — подумал Чернолецкий и увидел, что Шелихов с Ниной подумали то же.

— Мы не можем найти этой записки, Павел, — сказал Чернолецкий, ощущая, как растет его отчаяние. — И никто из нас не писал слово «весна»!

Павел присвистнул, повернулся и внимательно посмотрел сквозь иллюминатор.

— Ищите записку, — кратко произнес он.

— Чего вы волнуетесь? — сказала Нина. — Мы просто напишем сейчас заново все, он отойдет метров на сто, мы вытянем пароль и выложим ему. Можно даже для страховки по две пары написать.

— Послушай, Павел, — сказал в микрофон Чернолецкий, — записку искать негде. Ее просто нет здесь.

— Ну и что? — возразил Павел. — Напишите еще раз. Я отойду, а потом вернусь. Можете даже по две записки написать для страховки.

Они вздрогнули одновременно от последней фразы. Чернолецкий почувствовал, как на всем теле у него проступил липкий холодный пот.

— Ну и что же! — внезапно крикнула Нина. — Мы с ним думаем одинаково. Это же естественно. Мы ведь любим друг друга! Как вы не понимаете?

— Нина, успокойся, — сказал Шелихов. Губы у него тряслись.

— Слово у нас у всех совпало! — Нина бросилась к столу, перещупала, перетряхнула каждую бумажку. — Ребята, хорошие мои! Так ведь не было еще, не может быть, чтобы все совпадало и… — она оглянулась на иллюминатор и закончила шепотом, — …впустую.

— Нина, мы ничего не знаем о них, — прохрипел Чернолецкий. У него вдруг отчего-то перехватило горло. — Может быть… — он облизнул языком сухие губы, — …может быть, мы просто не видим записку? Нина, Шелихов, вы понимаете? Она здесь, но мы ее уже не можем увидеть?

— Чушь, — сказала Нина, но в голосе ее было больше ужаса, чем убежденности. — Чушь это, глупость. — Голос ее окреп и зазвучал в полную силу. — Этого не может быть, это… это…

Шелихов смотрел на них с застывшим, каменным лицом.

— Мы ничего не знаем, — с усилием проговорил Чернолецкий. — За каждой крупицей опыта стоит жизнь. Любое знание приобреталось ценой гибели людей. Больше никто не должен погибнуть.

— А он! А он! — выкрикнула Нина, показывая на входной люк.

— Стойте! — тоже каким-то не своим голосом воскликнул Шелихов. Глаза у него сделались совсем сумасшедшие. — Я придумал выход, стойте! Можно… можно проверить. Послушайте! Вадим, включи микрофон, чтобы он слышал тоже. Павел, ты слышишь меня? Слушай внимательно! Сейчас мы выключим связь и Вадим подойдет к иллюминатору. Ты… — Шелихов на секунду запнулся…ты должен будешь… ты ему расскажешь что-нибудь, о чем знаешь только ты и Нина, больше никто.

— Все это ерунда! — с досадой крикнул Чернолецкий.

— Подожди! — Шелихов затряс перед ним кулаком. — Павел, ты меня слушаешь? Ты расскажешь ему… пойми меня правильно… то же самое, что знает Нина, но… у тебя обязательно получится по-другому, понимаешь? Ты знаешь, и Нина знает, только вы вдвоем — но по-разному! Ты — как мужчина, она — как женщина. Ты понял меня, Павел?

Наступила тишина, и Чернолецкому показалось, что он слышит дыхание Павла. И еще ему показалось, что весь мир свернулся тугим мучительным узлом вокруг его стучащих висков.

— Но… — неуверенно начал Павел. — …Я не знаю, что сказать. У нас ничего… Ведь вы все о нас знаете… Мы всегда были с вами…

— Это правда, — сказала Нина. По лицу ее катились слезы. — Мы ведь познакомились при вас, на «Курчатове», вы все знаете и… нам нечего скрывать, ничего не было… вы всегда были рядом. — Она низко опустила голову, потом вскинула. — Нам почти не приходилось бывать наедине.

Чернолецкий принял решение. Единственное, что оставалось сейчас.

— Павел, слушай меня, — заговорил он. — Ты должен вернуться на «Авиценну» и принести пустой контейнер. Потом ты отойдешь подальше, и мы возьмем его внутрь. Ты согласен со мной? Риск есть, но у тебя есть время, ты должен успеть. Отвечай, Павел?

— Ты прав, — произнес Павел и сухо усмехнулся. — На твоем месте я бы решил так же. Другого выхода нет. Да, это наилучший выход для всех.

— Не делай этого, Павлик! Вадим, ты сошел с ума! До захода солнца чуть больше двух часов. Он погибнет! — Нина вдруг замолчала и сказала удивительно спокойно: — Я знаю, зачем ты это делаешь. Ты хочешь его убить. Павел, слышишь? Он тебя хочет убить потому, что любит меня, я давно знаю. Он тебе завидует! Это же всем ясно!

— Замолчи, — потрясенно сказал Чернолецкий. — Как ты можешь!

— Тогда разреши мне выйти. Выпусти меня. Я знаю, что это он, никакой не фантом. Я знаю это, понимаешь, знаю! И ты сразу убедишься, что я права. Выпусти меня! Ты видишь, он ждет!

Павел не уходил. С непонятной усмешкой он прислушивался к происходящему внутри планера.

Чернолецкого охватила ярость. Фантом не уходил потому, что ждал, когда появится добыча. Вадим прыгнул к разряднику и развернул его дулом на Павла.

— Я не позволю ей выйти. Уходи! Считаю до трех!

Павел повернулся и зашагал по тропинке (фантом логично имитировал уход, поскольку угроза была вполне реальна). В ту же секунду Шелихов схватил Чернолецкого за руки и принялся оттаскивать в сторону. Чернолецкий вяло сопротивлялся, они провозились с полминуты, пока нелепая эта, неуместная и бессмысленная борьба не была остановлена возгласом Нины.

— Отойдите от люка!

Они повернулись к ней. Нина стояла у кресла, направив на них автомат.

— Нина! — пробормотал Чернолецкий. — Ты сошла с ума. Положи оружие.

— Отойдите от люка, — повторила Нина. — Я не шучу.

Они медленно шагнули в сторону.

— Вы послали его на смерть, — сказала она. — Я верну его, и не смейте мне мешать. А если… Это мое право, тебе не понять… Только он жив, понимаешь, жив! Я знаю, потому что…

В иллюминатор было видно, как Павел с автоматом наперевес, не оглядываясь, быстро шагал к «Авиценне». До кустарников ему оставалось еще метров тридцать…

— …Дальше… Дальше все произошло очень быстро. Прямо у нас на глазах. Она выскочила из планера и бросилась за ним. Он оглянулся, тоже побежал к ней, и через минуту они встретились. Я не знаю, о чем они говорили. Может, просто держались за руки и смотрели друг на друга. Потом зашагали к планеру, а позади из кустов выползла горгона и не спеша покатилась за ними.

Они ничего не слышали, понимаете? Должны были слышать, но не слышали. Мы закричали в микрофон, Шелихов начал бить лучом слева, справа от них, над головами — они ничего не замечали, совершенно ничего, потому что уже были в поле действия горгоны. Вероятно, именно этим они опасны для групп.

А горгона была за их спинами, и мы не могли в нее стрелять… Я схватил автомат и выбежал из планера. Знал, что не успею, но не хотел верить. Шелихов пытался меня удержать, но я отшвырнул его. Я успел сделать только несколько шагов…

Это ужасно, поверьте мне. Никому не пожелаю видеть, как нападают горгоны… Они рухнули наземь, я видел, как у них начались мышечные спазмы, судороги, ломающие кости, как неестественно, дико изгибались конечности… Им ничем нельзя было помочь, но я уже ничего не сознавал и продолжал бежать. Шелихов спас меня, сделав единственно возможное. Он ударил лучом туда… В общем… В то место, где они были в последний момент… Испепелил все. Дотла. Только лужица расплавленной почвы…

Не могу вам передать, что со мной происходило в ту минуту. Я побежал обратно, чтобы его убить. Шелихов догадался, запер люк и все время, пока я с воплями рвался к нему, стрелял в упор по иллюминаторам, колотил прикладом в броню — все время не отходил от разрядника, охраняя меня от горгон. Не знаю, много ли их сбежалось, никогда не спрашивал у него потом, но, кажется, луч сверкал часто…

А когда я совсем обессилел и свалился у люка, он втащил меня в планер и до утра хлопотал: пичкал транквилизаторами, отпаивал всякой гадостью.

Утром мы стартовали и благополучно добрались до корабля, который дожидался нас на стационарной орбите. Потом совершили удачный прыжок. За орбитой Сатурна нас подобрал патруль спасательной службы.

Мы с Шелиховым решили скрыть правду от всех. Это я его попросил. Ведь я погубил их своими руками. Не поверил ей. Любил ее больше жизни и не сумел поверить. Или не хотел? Право, теперь я уже не знаю… Но молчать больше не могу.

И еще одно. Никогда не понять мне, куда же девалась эта проклятая бумажка со словом «весна»? Эта загадка не дает мне покоя, но я не знаю, не знаю. Поверьте мне, доктор!

«Да, да, разумеется, верю, — отвечал я ему. — Пожалуйста, не волнуйтесь», — и вызвал дежурную сиделку, чтобы сделать успокоительную инъекцию.

Потом я дождался, пока он успокоился и уснул тяжелым, наркотическим сном — как только и мог засыпать последние три месяца. Это чрезвычайно сложный случай в моей практике — предельно, невероятно расшатанная, деформированная нервная система. Одновременно я не переставал поражаться крепости его психики. Как ему удалось не сойти с ума там, на этой ужасной планете? Как ему удалось сохранить здравый рассудок?

История его мне давно известна, чуть позже я скажу, откуда. Мне важно было услышать все из его уст. Это поможет определить дальнейшее направление лечения. Юридически он не виновен. Арбитражная машина подтвердила, что его решения были оптимальны. Машина на его месте не сумела бы поступить правильнее. Быть может, по этой причине машинам не доверяется принятие окончательных решений… Не нам его судить.

Случай с этим больным очень трудный, но, как ни странно, отнюдь не самый трудный в клинике.

У нас есть еще один случай. В большом затруднении нахожусь не только я, но и большинство моих коллег. Двумя этажами ниже, в одиннадцатой палате, лежит больной, который уже долгое время с большим увлечением рассказывает каждому собеседнику одну историю, только одну.

Он рассказывает про маленькую шкатулку с оригинальной сдвигающейся крышкой. В торце крышки есть углубление, уж не знаю для чего — для удобства или просто для уменьшения веса. Это углубление, — говорит больной, — совершенно незаметно и обычно никогда не мешает, но если туда случайно попадет краешек маленькой бумажки и в этот момент крышку начать сдвигать, то листочек будет сдавливаться приближающейся стенкой шкатулки и залезать все дальше в углубление, пока не скроется совсем. Особенно, если он аккуратно сложен.

Тут пациент обычно начинает все сначала, и так продолжается уже целых полгода, с того самого момента, когда он, захваченный внезапной догадкой, расколотил свою шкатулку по щепам и обнаружил в крышке маленькую свернутую бумажку с надписью, состоящей из одного коротенького слова: «весна»…