Почти вся жизнь

Глава 5. ПРО СЕВЕР. 1956–1979 гг

А потом мы поехали на Север, в Заполярье, на долгих четверть века. Я и раньше бывал в Воркуте, в 1946-м приезжал познакомиться с отцом, которого выпустили из зоны с «молочной карточкой» — правом жить только в этом городе — и которого не видел с 30 апреля 1937 года, и в 1949-м, в тамошней Проектной Конторе я проходил производственную практику, кстати, отчёт не делал, а привёз справку, где было указано, что я не имею права что либо о работе писать и тем более рассказывать о том, что я делал на предприятии МВД. Получив эту справку, начальник спецотдела стал относиться ко мне с почтением, как к своему, но только, пока не узнал правду.

А научился я там не только тому, как правильно буковки-циферки рисовать, а как иначе видеть наш мир. В то время почти все работники: з/к инженеры, техники, чертёжники-копировщики, кроме вольнонаёмных, в/н, — приводились в Контору под конвоем, с винтовочками наперевес и с собачками, в течение рабочего дня в эту шарашкувойти можно было только через вахту, где сидела вохра — вооруженная охрана. Я приходил пораньше, до прихода конвоя, пока вахта была ещё пустой, и, каюсь, приносил и чай, и водочку для людей, попавших в беду, и как правило, не по своей воле.

В то время отряды зэков, под конвоем вохры с собаками, шли по городским улицам довольно часто — город был ещё очень маленьким и улиц-то было раз-два и обчёлся. Эти «прохождения» наблюдались и из окон Проектной Конторы. Однажды женщина споткнулась, коляска с ребёнком подкатилась к проходящей в этот момент колонне с зэками, один из них выбежал из ряда, чтобы подхватить коляску. Поскольку по гулаговским правилам «шаг вправо, шаг влево из колонны считается побег» — парень был тотчас же застрелен на глазах у прохожих, никто из них даже не приостановился. Стрельба по зэкам была, даже, чем-то привлекательным для вохры — за убитого «при попытке…» начальство хвалило и поощряло.

Команда рыжего Кашкетина, капитана МВД, при каждом появлении в Воркуте, собирала очередной этап, куда-то этот этап уходил, а через некоторое время на зоне появлялась зэковская одежда с аккуратно заштопанными круглыми дырочками. Протестующие зэки — шахтёры 29-й, в основном прибалты, собрались у ворот шахты, офицер скомандовал «в штыки!».

Огромный, из берёзы, крест поставили на могиле убитых, и он возникал там снова и снова, несмотря на неоднократные его уничтожения. Недавно прислали мне картинку — поставлен столб, на нём какая-то глыба — то ли камень, то ли кусочище угольное, где поставлен, не сказали, если на том месте — лучше бы оставили берёзовый крест.

Лагерную жизнь описали изнутри и Солженицын, и замечательный Шаламов, а снаружи пришлось увидеть кусочек ГУЛага и мне.

Среди этих людей были прекрасные специалисты. Некто Ф., русский немец, бывший главный инженер одного из управлений Метростроя, попавшись в плен к немцам, благодаря своему имени, был направлен работать проектировщиком в строительную фирму. Рассказывал, как однажды, он, просмотрев ошибку в чертеже, уже ждал Гестапо, и вдруг позвонил монтажник и осторожно и очень вежливо спросил: «Простите — герр инженер, наверно есть ещё какая-то деталь, но мы её не имеем и, если Вы не возражаете, я привезу моё решение». Он понял, что это спасение, а немец знал, что он пленный и русский. Но здесь, на Родине, ему предстояло за это просидеть ещё 7 лет.

Вася Корзин, стопроцентный русак, мир праху его, попал в переплёт где-то под Смоленском и тоже был взят на работу в некую частную фирму. Ездил на работу на велосипеде, а хозяин это увидел и сказал: «Наши служащие на работу приезжают на автомобилях, зайдите к моему помощнику и выберите себе машину, фирма оплатит первый взнос». Это было в конце 44-го, а в начале 45-го Васе позвонили и сообщили, что заказанный им «Форд» (!) надо получить в порту, в Гамбурге, не позднее 1 мая. Вася помчался в Гамбург, но по дороге был остановлен Красной Армией. «Зачем же вы делаете дыры в моём новеньком костюме?» — на спине и на брюках вырезали дыры и на эти дыры нашивали белые тряпочки с номерами. «Заткнись, а то мы сделаем дыры тебе в…» Васе тоже оставалось 7 лет. Он освободился, как и все, по амнистии после смерти Kорифея, но прожил на свободе очень недолго — лагерь не дом отдыха.

Пал Палыча, как и многих других в Москве, записали в Ополчение, выдали обмундирование, в том числе поясной ремень белого цвета, «оружие», сказали, «возьмёте в бою». Белый ремень на защитной гимнастёрке — прекрасная мишень, и Пал Палыч, сидя под кустиком, не очень торопился помчаться в бой за ружьём. Там он был обнаружен смершевцами и вскорости оказался в Воркуте. Он-то и научил меня правильно рисовать циферки. Вся наша группа потом пользовалась моим этим умением. Как-то прихожу, вижу, он вчерашний чертёж рвёт. «Пал Палыч, ты чего?», а он: «Вчера был чуть поддавши, чем искать, где спьяну напортачил, проще сделать всё заново, и тебе советую так делать».

Мария Михайловна Иоффе сидела за то, что была женой расстрелянного дипломата, он был большим человеком при Владимире Ильиче, за что и поплатился. Так эта прекрасная женщина организовала в лагере школу, где несчастных девчонок из «освобождённой» Украины она учила литeратуре и языкам. Были и другие, например — з/к дочка расстрелянного маршала Уборевича работала копировщицей. А сколько было таких неизвестных, «сидящих» в бараках вместе с ворами и убийцами!

Как нас встретила Воркута, я плохо помню, но с этого момента вездесущий запах серы неразрывно связан с памятью об этой Заполярной Кочегарке. Поселились мы сначала в бараке, что под вышкой у переправы. Маленький Женька, увидев в сарайчике козу, спросил у бабушки — моей мамы: «А где же слон?». Правда, жили мы в этом домике недолго, — уж очень было тесно, — и сняли жильё в маленьком домике на дороге к городу. Спать в этом «жилье» приходилось на большущей плите, зачем она была сооружена, мы и не старались узнать, но спать на ней было очень тепло. Потом, когда я получил работу, нам дали комнату в бараке в ближайшем посёлке, который назывался «немецким», раньше в нем жили пленные немцы, что были заняты на строительстве цементного завода, солдаты работали, а генерал сидел рядом и смотрел, пока их всех не вызволил Аденауэр.

В Проектную Контору меня не взяли — начальник, капитан МВД, еврей, одетый в мундир МВД и с пенсне на носу, как у Берии, хотя и знал меня хорошо — я же работал здесь на практике, заизвивался и струсил взять на работу сына каторжника. Взяли меня работать прорабом в СУ-12, где начальником был тоже еврей, Абрам Басс (к Соне Басс, моей первой любови, никакого отношения не имел), за что сидел — не помню; другой — Эльханон Гальперин, рижский буржуй, был начальником ПТО, — я догадывался по его ко мне отношению, что он моя дальняя родня — мой отец тоже из Риги — и, видимо, не хотел признаться; третий — плановик Марк АбрамОвич, троцкист, говорили, что он старший брат Светлова, гулаговский абориген с 27-го года.

Там же работал ещё один еврей, Лазарь Максимович, мой отец, почитай, что написали в книжке о нём:

«На фото — отец уезжает из Воркуты -1956 год».

Отца я помню молодым морским офицером, в чёрном кителе, c четырьмя полосками на рукавах и с кортиком в перламутровых ножнах на боку. Я уже писал, как 1 мая 1937 года мы должны были пойти на трибуны на площадь Урицкого (теперь она стала опять Дворцовой) смотреть на парад Красной Армии. Как я плакал 30 апреля, когда красноармейцы, перерыв всё дома, увели отца и, что главное, унесли этот кортик! Что они искали, я тогда ещё не понимал, только потом мама мне рассказала, как она спасла отца, уничтожив стенограммы всех съездов ВКП(б) и, конечно же, ленинское Завещание — смертный приговор это хранившим. Отец получил только 8 лет, а не «10 без права переписки», расстрела. Отец потом говорил: мы с другом посадили сами себя — отстояв на «стойке» и, получив полные «припарки» на допросах в Большом Доме, на провокационный вопрос об участии в дискуссии о профсоюзах сказали «да». Помню этого друга — они у нас преферансили, и Федя часто оставался ночевать. Я знал, что у него было оружие — наган, утречком я тихохонько вытащил этот наган из-под его подушки, пришёл с ним на кухню, где уже готовили завтрак — «руки вверх!» Что там случилось — можете себе представить, наган отняли…

Помню, ещё до тех мрачных лет, пошли мы с ним и с мамой в кино на первые цветные, американские мультики «Три поросёнка», что-то про акулу и ещё что-то. Отец был уже тогда лысым, усатым и с бородкой клинышком, при мне один мальчишка на улице вскрикнул: «Дедушка Ленин!» — пришлось побриться.

За время «отсидки» — этапы, бараки, лагерный труд и другие «прелести» каторжного бытия — отца порой спасала литература, в бараке он наизусть, как помнил, рассказывал «Отверженных» — вечерами з/к просили продолжать «рОман» и выходили за отца на работу. Помните, маму в 39-м посадили, ни за что обвинили маму, хорошо ещё, что они с папой не были в ЗАГСе — мы не оказались «семьёй врага народа», а то бы, не приведи Господь! Мамина тюрьма была на Арсенальной, рядом со знаменитыми Крестами, мы с бабушкой приносили маме туда передачи, но никто ни разу папе существование не смог облегчить, кроме папиной сестры Цили Мансуровой, что нашла способ и смогла прислать передачу отцу.

(С тётей впоследствии мы встречались не раз и на Арбате, где она жила, и в Питере, когда она приезжала на гастроли, и один раз встречались даже в метро).

На фото: Ц. Л. Мансурова (Воллерштейн), народная артистка СССР.

Мама в Ленинграде всю блокаду проработала в больнице и получила за это — Медаль, а потом приехала в Воркуту к отцу, когда он стал жить за зоной, и работала в городской больнице около десятка лет, напринимав тысячи новых воркутишек.

Главным инженером этого СУ-12 был выпускник какого-то украинского института, на его зачётке был отпечатан орёл с распахнутыми крыльями и фашисткой свастикой в когтях. А «деревянным» цехом командовал замечательный старик, Трофим Иванович, золотые руки. Если бы не он, я не смог бы собрать мой спортзал. Валька Швед, начальник ОТНЗ, просидел несколько лет только за то, что его отец был высокопоставленным коммунистом где-то в Украине в 30-е, за что и был расстрелян.

Воркута, да, наверно, и другие гулаговские «учреждения», ОЛПы — «отдельные лагпункты», держали в своих бараках много разного люда, а «освобожденных», но со спецограничениями, специалистов назначали на работу по специальности. Так, например, Воронцова назначили главным инженером Сантехмонтажа, он, прослужив в Красной Армии два года Отечественной войны на фронте, награждённый и пропечатанный в батальонной газете, да ещё и граф, рождённый в Нанси, был арестован, как, возможно, французский шпион, сидел 10 лет. Его начальник — начальник того монтажного управления — Борис Маранцман в 41-м был взят под Ригой в плен, бежал, сражался в МАКИ, за что бельгийская королева наградила его орденом, а Родина — 10 годами лагерей. В конце 70-х мы с Борисом и Главным Водопроводчиком отправились «поездить» на только что купленной мной машине. Сначала была Рига. Борис познакомил нас с людьми, что скрывали его от немцев, а в 1980-х я снова встретился с этими людьми, уже в США, в Денвере, в «Джуйке» — еврейской организации, где нас учили говорить на американском языке.

Один зэк-бандеровец рассказывал: «Сначала мы сражались вместе с немцами против советских, что освобождали нас, потом с партизанами — против немцев, а когда коммунисты снова пришли нас освобождать, мы опять пошли против них, тем же, кто был против нас, не хотел нам помогать — петлю на шею и через плечо…»

Проработал я прорабом очень недолго, десятниками работали девчонки, только что из техникумов, а бригадиры и рабочие были зэки. Вот, однажды, прихожу я в рабочую зону, время закрывать наряды, а в каптёрке смех и девчачий визг! Оказалось, девчатам дали покурить коноплю (теперь это называется марихуана) чтобы они постарались получше закрывать наряды. Девчат пришлось выгнать из зоны и велеть им закончить с нарядами назавтра утром, а с бригадиром пришлось провести «беседу», больше таких перекуров не было.

Уезжая из Ленинграда, я забыл сняться с учёта в военкомате. Забегался и забыл, а тут звонят из КГБ, приглашают. Струхнул, как и все при таких «приглашениях», вспомнил, что и военного билета у меня здесь нет, стал придумывать легенду. Собравшись, сжавшись, прихожу. Комната в жилом доме, сидят двое в штатском, спрашивают, как на работе, в семье. Начали издалека, мол, международное положение, то да сё. «Вы, как комсомолец, — а я ещё в тайге с этим расстался, — должны нам помочь». Ну вот, понял, что военным билетом не пахнет, а вербуют быть стукачом». Ах так — тут же чёрт меня под дых — поиграем!» — «Так поможете?» — «Что надо делать?» — «Надо быть внимательным и, в случае чего-либо подозрительного, прислать нам записку. Своим именем не подписывайте — Ваше имя на В — подписывайте Васин, ясно? Ждём раз в месяц» Разговор начинали вежливенько, а тут проявился и другой говор, лагерных кумов. «И держи наш разговор в секрете!» Ладно, думаю, поглядим-посмотрим. Прибежал в контору, в Бассов кабинет, попросил позвать Гальперина и закрыть дверь. Сказал, что вербуют быть стукачом и что хочу с ними поиграть. «Ох, опасно, не боишься? Раскусят — сожрут с потрохами!» — «Нет, не боюсь, ненавижу всю эту сволочь!» Через неделю вместе написали записку, что «руководство пока ни в чём плохом не замечено, а вот на зоне зэки подчас ругают бригадира, прораба и охрану. Васин». Отнёс, положил в указанный почтовый ящик, жду. Долго ждал, пришли ко мне на стройку спортзала: «Видите — говорю — сильно занят, стройка идёт!». Примерно через 2–3 месяца вызывают опять «почему от тебядавноничего нет? Не хочешь помогать. Так и скажи!» Теперь в комнате был полковник авиации в папахе и шинели нараспашку, чтобы ордена, наверно, виднелись. «Нет, что Вы, товарищ полковник, так план гоним, да и врагов что-то не видать пока» — «Ладно, — говорит, — с тобой всё ясно, можешь больше не писать, но всё забудь, понятно?»

Нас опять переселяли — сначала из барака в новый двухэтажный деревянный дом на второй этаж, но без «удобств», из уборной всё падало в выгреб, что находился внизу. Однажды в выгреб одного из этих домов, где жил гебешный лейтенант, надзиратель за «культурой и дОсугом» в каком-то ОЛПе, бросили пару пакетов дрожжей — не очень, видать, любили его.

Потом мы получили комнату опять на втором этаже, теперь уж в кирпичном доме с «удобствами» — ванной и нормальной уборной, но в коммунальной квартире, соседом нашим оказался бывший спортсмен-велосипедист из Одессы, участник велопробега Одесса — Владивосток. Он остался дома, попал в оккупацию, за что и оказался тут. Их было трое в одной комнате, как и нас с подрастающим Женичкой. Рядом была вышка, и Женя старался поиграть с винтовкой охранника, когда он спускался с вышки по нужде. Охранялась зона, где строился ещё один дом вроде нашего и где мы, став семьёй начальника, там получили уже отдельную квартиру, но на первом этаже! Здесь было всё: три комнаты, ванная и уборная, а кухню, от радости, что нас уже много — родилась Люсенька, выкрасил я красной в крупные белые горохи. Нина заработала в музыкальной школе, где один из музыкантов-преподавателей называл себя шпионом, которого вот-вот должны обменять, а другой, кларнетист, ждал, когда, наконец ему разрешат уехать домой, в Польшу, он уговорил меня поучиться играть на кларнете, правда, ничего из этого не вышло. У Женьки появилась зазноба — дочка одного из соседей, когда он узнал, что с ней в детсаду «непочтительно» обращаются, он направился этот садик поджигать, вооружившись всем необходимым. Мама пришла с работы чем-то расстроенной, Женюшка и тут проявил себя мужиком — пришёл в музшколу с «мечом» и крышкой от выварки «щитом» — защищать маму от директора…

Когда Эльханон Исаакович освободился и уехал на родину жены Кати в Новочеркасск (через много лет я навестил их там и был свидетелем известных событий), меня «выдвинули» — назначили на его место — и вот я начальник ПТО СУ-12. Обед, разлили по этому поводу поллитровочку на четверых, по три четверти стаканчика гранёного. Мы развернули снедь, приготовились к «поехали!». Тут входит Начальство — моргаю «делай, как я» и спокойненько пью, будто вода. Обед, говорю. Ничего-ничего, говорят, пришёл приказ — срочно сделать сборные бараки и отправить куда прикажут. Пришлось вспомнить свою крупнопанельную молодость, всё это разрисовать и вместе с Трофимом Иванычем приготовить всё это к отправке. Только через пару лет мы узнали, что наши «крупнопанельные» бараки выстроены в Тынде, там, куда срочно проложили ветку от БАМа. По этой веточке и БАМу потекла руда в срочно модернизированную Советскую Гавань, куда пришвартовывались специально построенные японские баржи, нагружались и с рудой внизу, а с опилками и щепой наверху, срочно отправлялись к себе домой. Я не знаю, что японцы делали из этих опилок и щепы, но металлургическим предприятиям в Пуэбло, что в Колорадо и в других штатах, пришлось поприжаться. Мы узнали всё это, когда у нас появилась японская электроника. Пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить бухгалтерию выкинуть счёты!

«1956 год. Я и мои друзья в ПТО СУ- 12 (слева направо): я, з/к Икаидзе и Юрий Гродный, горный инженер, проектируем сборные бараки для Тынды, как узнали потом».

Поскольку коррупция всегда была основой российской экономики, наши деятели — кто-то из снабженцев и Главный Механик объединения, замечательный человек Дмитрий Щапов, — отправились в Госснаб, взяв с собой кое-что из этого заморского чуда, чтобы полегче было решать обычные проблемы со снабжением. «Подарки», очевидно, попали на глаза специальному человеку, а в таких конторах всегда их было достаточно, началось: «Где достали, кто продал, дайте таможенные документы» и Митя со товарищи снова загремел, теперь на два года, правда, условно.

Митя прожил сложную жизнь, началась она перед войной, в Ленинграде, где он морским офицером вышел из Адмиралтейства. Направили его служить в Таллинн, на Балтфлот, где они — новоиспечённые морские волки, справив роскошную морскую форму, и, конечно, с кортиками в перламутровых ножнах, сфотографировались на память. Это было летом 41-го, а осенью они пришвартовались к Невским набережным, поспешно улепетнув из Палдиски, избежав тем самым быть геройски погибшими морскими пехотинцами. Слово за слово, разматерился он с политкомиссаром, постоянно гнобившем его и друзей за уход из Эстонии. «Ты берёг свою жопу в здешних кабинетах, а был бы там и, оставшись в живых, не посмел бы злого слова сказать об оставшихся живыми моряках». После этого Митя оказался в Крестах, что на правом берегу Невы, на Выборгской стороне. Началась блокада, и Митю, как пока ещё сильного и не совсем оголодавшего зэка, откомандировали в бригаду по сбору и вывозу трупов с городских улиц и дворов, а когда и ребят из этой бригады пришлось увезти, остатки полуживых зэков и всё из Крестов вывезли через Ладогу на «Большую Землю» и отвезли в концлагерь, в Тихвин. Если ты видела «Штрафбат», то всё дальнейшее происходило точно, как в этом фильме: пришли гебисты и пригласили «кровью смыть вину», и вновь Митя очутился в Ленинграде, в штрафбате, под холмом, на вершине которого, полностью забитого немцами, стояла и сейчас находится Пулковская Обсерватория.

Я хорошо помню это место, почти туда, по одной из немногих восстановленных линий, ходил трамвай. Из школы, где я учился в 5-м классе (теперь Нахимовское училище), мне приходилось ездить к маме на работу в другой конец города, в больницу, что на улице Газа № 12 (там мы все жили в каморке). Я шёл к Финляндскому вокзалу, садился на № 9, ехал через Неву по Литейному мосту, по Литейному, Загородному и Международному проспектам и т. д. но у Обводного, на мосту, как правило, трамвай останавливался и кондукторша просила всех пройти под арку в доме, что напротив Универмага. Все знали, что немцы, в силу своей природной пунктуальности, обстрелы ведут точно по расписанию и по квадратам в соответствии с этим расписанием, поэтому никто и не возражал, но я очень хотел есть и рванул по набережной, вдоль кирпичного забора Артиллерийского училища, где висел плакат «Наша цель — коммунизм». Первый снаряд разорвался где-то у Измайловского, второй ближе, а третий метров в шести от меня, разрушив ограждение набережной. Меня шмякнуло об этот забор, я только успел руку поднять, защищая голову, стою, щупаю себя — вроде жив. Открыл один глаз, посмотрел на руку — крови нет. Огляделся, впереди, метров в трёх от меня, увидел пролом в заборе шириной метра полтора, а сзади, чуть подальше, верх забора со словами «Наша… был снесён, низ пробоины получился как раз на уровне моей головы… Мама, по моему виду, сразу всё поняла и попросила снять рубашку — вся левая рука от плеча до кисти стала чёрно-синей. С этой бякой мама справилась, но я до сих пор, уже более 60 лет, мучаюсь головной болью.

Однажды, приехав на трамвае, что останавливался на месте будущего памятника блокады, и пробравшись к солдатам, я увидел, как по нейтральной полосе идёт немецкий солдат с ведром. «Не удивляйся, мы тоже ходим туда за водой, там есть колодец, больше нигде чистой воды нет». Когда я вернулся туда через пару недель, я не узнал это место. Всё было разворочено, выкопаны новые траншеи и сделаны новые огневые позиции. «Что случилось? спросил я. «Понимаешь, пришёл какой-то военный, наверно из тех, кто сзади, увидев водоноса, всех стал материть и застрелил немца. Ты видишь, что ничего не осталось от старых позиций и роты, что здесь была».

Вернёмся к Мите. Штрафбат располагался где-то неподалеку от этого места. Пришёл приказ взять высоту. Немцам, конечно, об этом кто-то сообщил. Батальон пошёл в атаку, в живых осталось только двое, полуживой боец и раненый Митя. Оба были вытащены немцами с поля и доставлены в полевой госпиталь, в Пушкин — ныне опять Царское Село. Подлечили — главным лекарем оказался пленный советский военврач — и начали вербовать, знали, что они зэки-штрафники. Обрабатывали и армейские чины, и Гестапо. Митя рассказал всё это врачу, тот порекомендовал не сопротивляться, поддаться на уговоры, чтобы сохранить жизнь. Митя сказал вербовщикам, что он простой матрос, но пришёл гестаповец и показал ему снимок, тот самый, что был сделан в Таллинне». Не дури, соглашайся на наши уговоры, не то, сам понимаешь война, шутить некогда». Врач сказал: «Если привезут тебя в Берлин или во Франкфурт, вот тебе адреса, эти люди смогут тебе помочь, береги себя, будь умным».

Через некоторое время он оказался на службе у Канариса потому, что женился на секретарше какого-то шефа СД, стал жить в роскошной квартире, свободно разгуливать по Берлину, но всё время думал и соображал, каким способом можно вернуться домой. И, наконец, такой случай подвернулся. Недалеко от места, где сейчас АЭС Сосновый Бор, были и сейчас можно найти два форта: «Красная Горка» и «Серая Лошадь». Своими 6-дюймовыми орудиями они не давали подойти к Кронштадту ни одной посудине гитлеровцев. Немцы решили послать туда небольшой отряд катеров, чтобы незаметно подкрасться и взорвать эти форты. Командовать этим отрядом поручили Мите Щапову. Митя со своим помощником из своих ночью насыпали сахар в баки катеров, кроме своего. Отправились вдоль южного берега Залива в сторону Копорской губы, где в залив впадает река Луга. Моторы катеров заглохли где-то около устья реки Наровы, а Дмитрий полным ходом летел к фортам. «Ребята, не стреляйте, мы русские, мы сдаёмся!» Их обнимали, накормили, напоили, но тут пришёл СмерШ и Д. Щапов, пройдя все круги Лубянки, оказался в Воркуте. Где-то у меня была воркутинская газета с рассказом о нём, если найду — пришлю тебе.

Контора нашего стройуправления находилась на территории бывшего ОЛПа, там оставался остов то ли олповского клуба, то ли ещё чего, и мы, молодёжь, решили восстановить эту развалюху и сделать там кинотеатр. В каком-то архитектурном журнале, ещё в институте, я увидел здание с очень интересной крышей, я вспомнил об этой латиноамериканской конструкции и, обнаглев — мне было тогда ещё только 27 лет! — нарисовал её и уговорил соорудить «это» на той развалюхе. Кино просуществовало несколько лет, но развалюху в конце концов снесли за ненадобностью.

Валька Швед — Шведка — был очень занятным парнем, всё время он гонялся со всякими идеями и, после сооружения той мексиканской крыши, пристал ко мне с расспросами о таких же конструкциях. Однажды я показал ему фотографию деревянного свода архитектора Песельника, весь свод собирался из небольших дощечек. «Ага, слушай — закричал он — да это же спортзал! Давай рисуй, Трофима мы уговорим сделать эти деревяшки, а Главного Архитектора я беру на себя». Ну, разве я мог отказаться? Что из этого получилось, ты увидишь на снимках. А ещё открылся Горный Техникум, и я пошёл туда волонтёром преподавать Сопромат. В мехмастерской сделали мне «наглядные пособия» по моим эскизам. По весне приехали авторы учебника. И подарили мне этот учебник. Как удивился бы мой профессор, если бы это узнал: с сопроматом у меня были, скажем, проблемы!

Но, кроме этих «хобби», как здесь говорят, было ещё достаточно проблем. Помню, разбудили меня ночью, кто-то не взлюбил нашего конюха и поэтому загорелась конюшня, где этот конюх жил. Я должен был участвовать в осмотре места происшествия и подписать протокол. В другой раз меня позвали, опять ночью, в гараж. Там одному из механизаторов, в потасовке, воткнули нож в сердце, парень ещё дышал когда я прибежал. Насилу я «уговорил» не трогать нож — они пытались нож выдернуть из раны. Тут приехала «Скорая», они заудивлялись, что он жив и сказали спасибо, что не тронули нож. Мальчишка выжил, нож, по счастью, сосудов не задел, порезал только мышцу. Другой ночью приехали за мной: «В посёлке между домами застрял подъёмный кран, оставлять до утра никак нельзя, он стоит поперёк улицы». — «А куда делся крановщик?» — «Со страху удрал и напился вусмерть!». Я был тоже после «совещания», правда не пьян, но и не совсем трезв. Приехали, стараюсь припомнить за какую ручку хвататься и на какие педали нажимать! Но мне, в тот момент, в соответствие с моим состоянием, было «море по колено» и, выяснив у привёзших меня, как управлять этом монстром, залез в кабину. Завёл, подёргал ручку, попробовал педали — тронулся! Кое-как выполз на середину улицы, стал разворачиваться, но что-то дёрнул или надавил не так, стрела крана, опускаясь, шарахнула по углу дома напротив. Выскочили полусонные, полуодетые, поднялся крик, но всё успокоилось, когда выяснилось, кто мы, и что обещаем завтра же всё восстановить.

Самым же запоминающим действом, и как всегда ночью, было перемещение памятников — Кирова на место Сталина, а Сталина — на склад Механического Завода. Неподалеку от сталинского постамента метался в страхе Главный инженер нашего СУ-12, а мы, молодёжь, подогнали тот же кран — крановщик был трезв на этот раз — накинули на шею Вождя Народов петлю и, как и Дзержинского в Москве, сдёрнули Его с анкеров пьедестала под улюлюканье окружающих. На его место поставили Кирова и приварили к сталинским анкерам.

Абрам Басс уехал и нам прислали нового начальника — из своих. Этот, уволенный за что-то из спецчастей — он был, как он похвалялся, командиром заградотряда во время войны, рассказывал, как он своих подчинённых заставлял выбегать на построение и физзарядку утром зимой в нижнем белье, а сам стоял там же, тоже в белье, но в финском шерстяном. Как-то после очередного производственного совещания мы остались на обычные посиделки. Подпили слегка и тут ворвался в сторож, что сидел на телефоне и закричал: «Лазарыч, у вас двойня!» Я всё бросил и помчался в Роддом. Мне вынесли Малашку, но я стал требовать второго ребёнка. Насилу меня убедили, что никакого второго нет и не было!

На другом совещании мы стали выяснять, «кто есть кто». Я, как всегда, не удержался, напомнил этому начальнику его рассказ, обвинил его в бесчеловечности, сказал, что коммунисты не должны так поступать ну и т. д. и т. п. Слово за слово — и запахло потасовкой. Нам не дали сцепиться, но я решил из СУ-12 уйти и упросил Кирилла Петровича взять меня к нему в Дирекцию.

Кирилл Петрович Гичак, замечательный человек, ещё до Великой Отечественной был лётчиком. Во время стычек с японцами его самолёт впервые был оснащён ракетами, которые размещались под крыльями, и во время пуска этих ракет самолёт пытался сделать кульбит. Перед Финской авиаГлаваразмещалась в посёлке Горелое, что около Красного Села под Ленинградом, и, когда эта позорная война началась, они стали бомбить финские города. Однажды, возвращаясь с бомбёжки, самолёт Кирилла был подбит, радиста убило, штурмана тяжело ранило. Надо было искать место для вынужденной посадки. Перелетев линию фронта, Кирилл увидел покрытое льдом озеро и сумел на него сесть. Тотчас к ним кинулись бойцы в белых халатах, но оказалось, что это были финны. Так Петрович оказался в плену. Его содержали в гостиничном номере, охраняли, чтобы его не разорвали жители, ненавидевшие советских лётчиков за бесконечные бомбёжки.

Наконец, война кончилась, военнопленных посадили в пульманы и привезли на место обмена, наши вышли, а финны уселись в эти вагоны и укатили к себе домой. Наших построили, всё затрофеенное приказали оставить, разделили на группы и под конвоем с собаками запихали в красненькие товарные вагоны. Так Петрович оказался на Воркуте, а его начальник, известный всей стране лётчик-полярник тов. Мазурук, даже усом не пошевелил, чтобы оградить Гичака от каторги. Мазурук через несколько лет приехал в Воркуту за Гичаком, но Кирилл Петрович отказался с ним встретиться.

Итак, я стал инженером Дирекции Строящихся Предприятий Комбината Воркутауголь и окончательно переселился в город, в большую трёхкомнатную квартиру на пятом (!) этаже. Рядом была школа и детский садик. Нинуля перешла на работу в Городскую музыкальную школу, где, кроме обучения малышей нотам и музыке, стала создавать театр с детьми и для детей, и привела, конечно, туда наших дочек.

Придя в ДСП, сначала я перелопатил всю техническую документацию — чертежи и записки к ним. Потом поездил и пригляделся к стройкам и людям, там работающим. Потом познакомился с всеми нашими проектировщиками. Потом… потом… всё было потом.

«Я проверяю, кто пришёл на пробежку, в кепке — Начальник Воркутугля Игнатьев».

Вместе с ребятами из Печорпроекта — вот во что превратилась Проектная Контора Воркутугля — смастерили мы катки — круглые здания, неотапливаемые, в центре — опора из труб, лёд местный, натуральный и не тает почти круглый год — мы попросили только что созданный компьютерный центр посчитать нашу опору — у них что-то не получилось, пока что они «выциферили» только лицо мадонны да Винчи. К такому же катку в посёлке «Северный» я пристроил — было у меня для этого пара работяг — бревёнчатую избушку, чтобы можно было отогреться и перекусить. После завершения ещё одного катка — теперь в «Комсомольском» — едем мы с Нинулей домой, шофером у нас Борис Николаевич, Начальник говорит: «Как, Нина, вы выдерживаете этого человека, меня от его этих «строек для молодежи» трясёт, хобби, вишь, у него такое». На эту стройку я потратил много сил, времени на борьбу с критикующими, металл, бетон и прочее — этот каток диаметром 20 метров центральной опоры не имел. Но моего помощника вдруг убили — катков больше строить не удалось.

Воркута стоит на вечной мерзлоте и ставит подножки и делает бяки тем, кто к ней относится без уважения.

В 1946 году я в первый раз приехал в Воркуту чтобы повидаться с отцом, которого не видел уже 9 лет. На «дедушку Ленина» он был уже не похож, на нём была то ли фуражка, то ли «шуцкоровка» — после Финской так называли шапки, похожие на шапки финских солдат, — и облачён был он в чёрные ватник и «брюки», но я его узнал, а он меня, понятно, нет! Да и для меня здесь всё было внове — и место и люди — всё было необычно и странновато.

Так вот, о мерзлоте. Меня очень тогда удивило, что люди ломами и кирками дробят в траншеях мёрзлый грунт и выбрасывают всё это на край траншеи нагретыми на костре лопатами, чтобы этот мёрзлый грунт к лопате не прилипал, траншея очищалась и затем в ней сооружали деревянную опалубку, куда заливался бетон вперемежку с камнями. Когда всё это происходило летом, мёрзлый грунт тут же становился липкой грязью, вся площадка превращалась в болото, траншеи, глубина которых достигала 2,5–3 м, наполнялись этой грязью и, если бетонирование ещё не было закончено, то то, что сползло в траншеи, снова надо было выбросить и опалубку восстановить. Таким способом «возводились» фундаменты для двух- и трёхэтажных домов из местного кирпича. Этот кирпичный завод был заодно и местом исполнения наказаний — наказываемых раздевали, привязывали к столбу и оставляли на съедение комарам и прочим…

В 1949 году я приехал сюда на практику в Проектную Контору Воркутугля. На домах, построенных три года тому назад, появились трещины — вечная мерзлота напоминала о себе. И тогда я стал думать, как с ней поладить. Вернувшись в Институт, я перечитал всё, что нашёл в институтской библиотеке про эту вечную мерзлоту. Оказалось, вода и есть главное действующее лицо, что, замерзая, выдавливает из земли столбы, разрушает железнодорожные насыпи, создаёт ледяные дамбы и, только распознав, как ей угодить, можно начинать строить.

Спортзал, о чём я тебе уже писал, был построен без обычных фундаментов — была зима 1957-го и долбать мёрзлую землю было неохота. Но я хитрил — у меня была задумка, как договориться с мерзлотой, чтобы спортзал простоял много лет. Мы прямо на тундру с её кустиками и кочками насыпали 1,5-метровую подушку из горелой породы из терриконов каждой шахты и всё! Тундра всегда мокрая — летом водичка течёт по мху, травке и кустикам, а зимой — под снегом. Вот я и решил сохранить при помощи той подушки миграцию водички, чтобы она своим присутствием не позволила подняться верхней границе мерзлоты. Этот спортзал жив и сейчас. Попозже я увидел фотографию и описание его в «L’aujourd’hui architecture»; теперь жалею, что не вырвал из этого журнала эту статью.

«Спортзал в Воркуте, в то время, когда его открывали».

Оставшимся после бериевской амнистии в Воркуте и понаехавшим за длинным северным рублём людям потребовались квартиры — никто не захотел жить в опустевших бараках, а зэков, что делали бетонные фундаменты, практически не осталось, и тогда началось строительство двухэтажных домов из деревянных брусьев на таких же фундаментах — основаниях, на чём стоял мой спортзал. Первым строителем этих домов стал мой друг, такой же, как я, «беспартийный большевик», бывший зэк, машинист на паровозе, теперь же ответственный за воду, тепло и канализацию города. Ему нужны были вольные рабочие руки, этим рукам — жильё, ему пришлось по душе то, что не надо ничего копать, а только насыпать «подушку» из горелой породы, на неё положить ростверк на лёжках, и лепи себе дома из бруса, как это делается обычно, так он решил эту проблему.

Уголь был нужен Череповцу, и Липецку, и даже ФРГ, и город стал превращаться из «созвездия» барачных посёлков, обнесённых заборами из колючей проволоки с вышками по углам, в настоящий, с улицами, фонарями и автобусами. Конечно, деревянными домиками, причём Главаиз них без канализации, а только с выгребами, растущий современный город не удовлетворишь. Вода, тепло, канализация для каждого дома, да ещё в сочетании с мерзлотой и на вновь осваиваемой территории, да за Полярным Кругом — настало время крепко почесать затылки, ведь только один Норильск, да ещё несколько небольших таких же спецгородов построены ГУЛагом в спецклимате и на вечной мерзлоте.

Поскольку цементный завод был уже на ходу, строители всерьёз занялись освоением крупнопанельного домостроения, рядом с цемзаводом построили предприятие по изготовлению железобетонных изделий и крупных панелей. Проектируемые дома были точной копией черёмушкиных пятиэтажек, но ещё было достаточно скептиков и строились пятиэтажные дома из крупных кирпичных блоков.

То, как чесали затылки, сражались с тупостью и прочим, как убеждали не копать котлованов в мерзлоте, не закапывать в неё трубопроводы, не разрушать тундру — регулятор состояния мерзлоты, — замечательно описал воркутинский журналист Валентин Гринер в своей книге «Последние дни Бабьего Лета». Пришлось вытащить в Норильск наших проектировщиков вместе со строителями, чтобы они увидели, как люди управляются с необходимостью строить на мерзлоте. Валентин обо всём этом рассказал. Единственное, о чём он не написал, смягчил, это то, что я закрыл двери в номере, где обсуждалась поездка, на ключ и сказал «Пока вы все, а главное представитель Печорпроекта, не подпишете этот протокол, я вас отсюда не выпущу!» — и не выпустил. Потом этот представитель пытался отказаться от своей подписи, когда вернулся из Норильска.

Так пришёл конец бетонным фундаментам и каторжным работам на них. Крупнопанельные дома для шахтёров строящейся шахты были собраны на свайных фундаментах, с проветриваемыми подпольями, с сохранением тундрового покрова и проходными каналами для сетей. Об этих домах и этом методе строительства в районах с вечной мерзлотой было рассказано на 3-й Международной Конференции по Мерзлотоведению, состоявшейся в Канаде в 1978 году, а мне «Гос. Ком. СМ СССР по откр. и изобр». выдал за это Авторское Свидетельство № 480803, во как! Даже на шахтах стали перекладывать тепловые и водопроводные сети, чтобы избежать оттаивания мерзлоты вблизи шахтных построек.

Река Воркута, на которой стоит этот город, не только даёт воду людям, чтобы пить, варить, мыться и стирать, в том числе и шахтёрскую и другую спецовку, вода нужна для двух ТЭЦ, а это электричество и тепло. Проект водоснабжения Воркутинского бассейна из реки Усы был сделан в Ленинграде тамошним Водоканалпроектом, но пролежал на полках в ДСП много лет. И вот грянул гром! Пришла не совсем обычная зима, мороз проморозил речку до дна. Начальник Сантехмонтажа Боря Маранцман вместе со всеми нами бегал вдоль реки, поливая соляркой и поджигая тряпьё на привезенных им трубах, на промерзающих участках реки, чтобы дать ещё не замёрзшей воде дотечь до ТЭЦ.

Весной я с Главным Инженером Комбината, взяв с собой главного Водопроводчика и геолога из Мерзлотки, отправились вдоль трассы проектируемого водовода посмотреть на место, где должна была быть построена на реке Уса плотина для образования водохранилища. Уса течёт с Полярного Урала, это большая незамерзающая река, место нереста рыб и охоты на них местных обитателей тундры. Поход наш был очень полезным, мы убедились, что место строительства плотины выбрано плохо. Если правый берег был скалой, то левый представлял собой слоёный пирог из горизонтальных тощих пластов известняка и замёршего суглинка. Вода немедленно промыла бы себе новое русло слева от только что построенной плотины. Видимо, проектировщики не имели опыта строительства плотин там, где хозяйка — вечная мерзлота.

Пришлось ехать в Москву, просить разрешения Министерства на пересмотр проекта и не только из-за плотины, но и потому, что водовод был запроектирован подземным, а это, по нашему опыту, было неприемлемо. Мы с геологами нашли прекрасное место для плотины — на полкилометра выше по реке оба берега представляли собой скалы, причём их высота позволяла образовать водохранилище большего объёма. Приехал Замминистра посмотреть, что мы тут задумали, какими только названиями он меня не награждал — турок я, фантазёр неуёмный, а когда пришёл на наше место, сказал: «И дурак видит, что это то, что надо». Начались мои походы к проектировщикам в Ленинград и за деньгами в Москву. Проект мы быстро поправили, спасибо Главному инженеру Водоканала, а за «копеечками» пришлось побегать! И вот еду я снова в Москву — Министерство добилось лазейки в Госплане и направляет меня «доказать необходимость выделения внеплановых ассигнований на строительство», в Министерстве никого другого не нашлось! Проектировщиков госплановцы попросили пока не беспокоиться, водяному Главинжу пришлось дожидаться приглашения, а я, пройдя сквозь пропускник, как в то время, в Воркуте, проходил через вахту Проектной Конторы, пошагал по широченным лестницам Госплана — теперь это Госдума РФ, — разыскивая кабинет нужного чиновника.

В небольшой комнатушке сидел симпатичный, кавказского вида, человек — как потом выяснилось, бывший начальник какого-то угольного Комбината в Грузии. Мы представились друг другу, и начался долгий и нудный разговор, зачем надо так много денег — а разговор шёл о миллионах, — чтобы проложить трубу. Я решил, будь что будет, и стал объяснять, что для того, чтобы проложить эти трубы в тундре, в Заполярье, надо убрать и увезти огромное количество снега! После слова «увезти» он хмыкнул и вдруг резко переменил тон — стал спрашивать об охоте в тундре, о рыбах, идущих на нерест по Усе. На известную байку, что льды в Карском море из-за большой солёности воды слабее, чем в остальной Арктике, и шпионы, доставляемые подлодками, легко пробивают этот лёд близко от берега, переодевшись охотниками, бредут по тундре в надежде повстречать вездеход, что реально, и, сказавшись заблудившимися, просят подбросить до города, а дальше вокзал, спальный вагон, Москва! он понятливо улыбнулся. Я взял свою старую логарифмическую линейку и стал делать вычисления. «Ты (вдруг это ты!) положи мою линейку и не вздумай украсть!». Я удивился, стал тут возмущаться, отнекиваться, но, вернувшись в гостиницу, обнаружил в своём портфеле две линейки.

На следующий день он направил меня дальше «по ступеням», напутствуя: «Заходи, не удивляйся, там сидит старуха, «красная комиссарша» и курит махру, ты запросил немало, запомни, сейчас всё идёт прахом, эти деньги наверняка получишь — всё сразу пускай в дело, если потребуется больше — знаешь, как просить, но не тяни и не вздумай их не освоить!» Там, действительно, сидела старая еврейка — комиссар с Гражданской — в клубах махорочного дыма: «Ты зачем, от кого?» Она взяла молча трубку, поговорила с кем-то, я понял, что с моим вчерашним собеседником, и, не обращая на меня никакого внимания, вернулась к своим делам. «Ты что тут стоишь? Иди вон!» — «А когда к Лалаянцу?» — «А ты ему нужен? Давай-ка проваливай, не то охрану вызову!» Лалаянц в то время был в Госпланe большим начальником.

Деньги на воду пришли нам довольно скоро.

Мы с Главным Водопроводчиком и Главинжем Водоканалпроекта ещё раз проект пересмотрели, 800 мм трубу из земли вынули, поставили её на «подушки», по верху её проложили 3-дюймовую теплотрассу от Юнь-Ягинской котельной, П-образные компенсаторы заменили на трапеции, а совместную изоляцию этих труб сделали потоньше, чтобы при сильном морозе внутри главной трубы на стенке образовывался тоненький слой льда, это и изменённые компенсаторы создали дополнительный ресурс насосам за счёт уменьшения сопротивления трубы, в особенности зимой. До сего времени об авариях на водоводе сообщений не приходило. Потом, уже в Америке, в строительном журнале, появилась моя статья о том, как надо на Севере строить трубопроводы, но местные специалисты, считающие других дикарями, отнеслись к этому скептически и продолжали проектировать опоры трубопроводов на Севере с керосиновыми подогревателями, чтобы мерзлота эти опоры не выперла.

Командировки эти, будь они неладны, а ездить приходилось часто, иногда, даже надолго, и, как я тебе уже рассказывал, не всегда делали нашу с Ниной жизнь безмятежной. Мне надо было выколачивать всякое оборудование, торопить проектировщиков — следить чтобы они делали то, что нам надо, мотаться по заводам и даже путешествовать в Геленджик, где мы строили санаторий для наших шахтёров. Кстати, туда я поехал на моём, только что купленном автомобиле — ВОЛГЕ 21! Сначала я, а путешествие началось в Питере, где и была куплена и стояла в «гаражах» на Приморском машина, заехал к художникам — теперь таких называют дизайнерами. Они сделали прекрасный проект интерьера кинотеатра, что мы строили в Геленджике, я взял эту работу, погрузил в мою машину и отправился впервые в жизни в многокилометровую поездку.

Впервые я взялся за баранку ещё в Усть-Ваенге, там считалось, что, если ты образованный, должен уметь всё. Я уже рассказывал тебе про баржу с домиками — вот тогда-то и случилось это «впервые». Дорожка, что была от реки, где причалила баржа, шла через болото — лежнёвка — две колеи из деревянных брусьев на лёжках из брёвен. Шофер у нас в то время был только один, а баржу велели, помнишь, срочно разгрузить.

Учитель — наш механик, сидя рядом, наставлял: «Следи чтобы этот фонарик оставался по центру колеи, не то очнёмся в болоте!» Этот малюсенький светлячок находился на левом крыле ЗИСа, такой же был и на правом, Ниночка сидела между нами так, чтобы механик мог наблюдать за моими экстра-манёврами. Всю ночь учил меня механик ездить по этой лежнёвке. Так я приобщился к клану автомобилистов!

Первой большой остановкой был Кутузовский проспект — Минуглепром, где я отчитался и, получив «ценные указания» и обзаведясь провиантом — поллитрой, булкой, лимонами и шоколадками — отправился поперёк России от Москвы до самого синего Чёрного моря. После ночёвки в Москве у родственников (нынче они живут в Мериленде) следующую ночь пришлось провести где-то за Тулой, на обочине шоссе, между двух здоровенных грузовиков. Не понравилось. К другой ночи остановился в каком-то небольшом городке, нашёл гостиницу». Мест нет!», «А если хорошо подумать?» спрашиваю. «Люкс брать будете?» — заночевалось, лучше не надо! Днём случилась небольшая неприятность — проезжая через кучу опилок, насыпанную на шоссе в качестве дезинфекции против чего-то вредного для сельского хозяйства, как мне объяснили стоящие тут же представители органов — просто менты — проколол шину обо «что-то замаскированное» в этих опилках и вылетел из шоссе в поле на глазах у этих же ментов. Они посоветовали мне прогуляться до ближайшего МТС за помощью, у них транспортных средств, к обоюдному сожалению, не было. В МТС на меня посмотрели, как на инопланетянина. Завалялась, говорю, у меня где-то в машине неначатая поллитровка, а выехать обратно на шоссе с проколотой шиной я не могу. И трактор нашёлся, и с колесом помогли, и на шоссе выдернули — поллитровочка таки пригодилась!

Навестил я, проезжая Новочеркасск, как писал давеча, Эльханона Исакича. Рассказал он и как рабочие завода, разозлившись на заводское начальство, приварили колёса электровоза к рельсам, и как министр Малиновский прислал по приказу Никиты солдат, и как они «подрались, постреляли…» Я, конечно, побывал на месте той битвы… Следующая и последняя остановка не этом пути была в Новороссийске, впереди были горы и ущелья, обрывы и перевалы «на которых ещё не бывал». И вот, по горной дороге, мимо такой знаменитой Малой Земли, сжав губы и баранку, добрался я, наконец, дрожа от напряжения и новеньких, этаких остреньких, впечатлений, до Чёрного моря.

В Геленджике бывал я и раньше — приезжал в самом начале этой профсоюзной затеи иметь собственный санаторий для наших шахтёров, поселили меня тогда в какой-то дачке — такой неприглядной, в заросшем саду, говорили, что там останавливался сам Ракоши. На этот раз всё уже было построено, пришлось много побегать за креслами для кинотеатра, наши были своевременно заказаны, но их ещё и не начинали делать. Заводских «немножко» подогрел, походил по их складам, подсмотрел подходящие по тому дизайну креслица и «попросил» привезти их в ещё пустой кинозал. «Торопили» мы с нашим электриком и киношников с их аппаратурой. Кавычки(««) — заставляли меня обращаться за помощью — командировочных денег на все эти ««, конечно, не хватало, и что, надо понимать, приводило в негодование Нину, «гуляете там с Юркой, на рестораны, да, поди, на девок всяких тратите!..» Понятно, что были эти «причитания» говорены только для украшения сказанного, но деньги быстро улетучивались и на местное начальство, чтоб поглядели на петушиные бои и организовали мне встречу с приехавшими «очень важными персонами — VIP». Приехали руководители Ставрополья и Кубани — толстомордый Медун и молоденький ещё Горби — праздновать результаты соцсоревнования или ещё что-то, а мне нужны были люди «делать благоустройство» на территории нашего санатория. Прошу, они постояли, посмотрели на меня, проговорили, поглядев друг на друга, «надо помочь шахтёрам». Дали ли они команду сразу — я не знаю, уже уехал, сейчас там прекрасно, но отдыхают ли там теперь шахтёры — я тоже не знаю. Кинотеатр получился на славу, на первый сеанс-просмотр пришли мы все, давали «Печки-лавочки», думали — очередная туфта. С тех пор я влюбился в творчество Василия Макарыча, ох как жаль, что он так неожиданно рано ушёл.

На обратном пути тоже было нескучно, через Запорожье не пустили, то ли какой-то ящур или ещё что-нибудь такое напало-потравило и здесь что-то сельскохозяйственное — поперёк дороги соломы, опилок тут не оказалось — был сделан шлагбаум и построен КПП, пришлось поехать южнее, чтобы добраться до Киева. Можно было не делать этот крюк, а ехать прямо на Чернигов, но очень уж хотелось взглянуть на Киев! Где-то между Кировоградом и Киевом, не помню названия городка, дорога уткнулась в целую пачку стальных путей, по которым постоянно двигались всевозможные транспортные средства — паровозы, тепловозы и «проходящие мимо поезда». Ожидание затягивалось, прошёл уже час. Вдоль этой пробки толпились и сновали какие-то люди, пытающиеся что-нибудь продать-купить, стырить… Целый этот час просидел я в машине, пока, подманив одного из шмыгающих, не организовал покупку шины и покрышки, не новой, конечно, но довольно прилично выглядевшей. Сделать мост или переезд в другом месте никому, видать, и в голову не приходило, «пусть ездиют, не ездиют, стоят — нас это не колышет». Пересечения стоят больших денег, с умом можно хорошо заработать, но тогда ещё боялись по крупному воровать. Наконец я прорвался и через три часа был у Борисполя.

Убедившись, что Бабий Яр засыпан и засажен цветочками, я решил в Киеве не останавливаться, развернулся на север и ночевал в Чернигове. На следующий день проехал Гомель и Могилёв без приключений, но, на подъезде к Орше, опять на что-то наехал, вечерело — не заметил, а колёсико испустило дух. Съехал на обочину, достал домкрат, ключи, покрышку и камеру купленные на вынужденной, в ожидании переезда через то железнодорожное мракобесие, стоянке и, матерясь, взялся за колесо Каждый автомобилист знает, что замена покрышек на ободе — не очень приятное занятие, да ещё ночью и на обочине, хорошо что не дождило. Не дожидаясь утра, помчался в Витебск и ввалился, грязный, небритый и не выспавшийся, к родственникам моего друга. Вымытый и накормленный заснул, как убитый. Пока спал, приходили соседи, спрашивали, «а где Юра?» — у нас были одинаковые машины. Отдохнув, выехал на трассу и к ночи появился в Питере, у мамы. Утром в Гипрошахте отксерочил — интернета тогда тоже ещё не существовало — отчёт и сообщив, что отдыхаю, рванул в Усть-Нарву.

По приезде, пообнимавшись со всегда прощающей меня Нинулей, расцеловав своих подрастающих, прикинулся отдыхающим. В этой Усть-Нарве, в моём собственном домике, я немножко, а другой раз и пару недель, отдыхал. К нам туда приезжали друзья и гости, и всегда было празднично. Пожил у нас и Евгений Палыч с женой и Андрюшей — они делали здесь какой-то фильм, что-то про автомобили. На пляже к Нине подошла купальщица и попросила разрешения взять автограф «у вашего мужа» — Палыч схватился за живот от смеха, а потом стал поддразнивать всю мою команду. Как-то подошёл к калитке Джигарх и стал раздражённо выговаривать Нине — Леонова, мол, пустили, а для меня и места нет! Для гостей «слепил» я «тёщин дом» — маленькую такую построечку, но с печкой. Рядом с домом сам построил гараж и посадил клён — руки всегда чешутся чего-нибудь соорудить. Мои не уехавшие родственники прислали фото моего дома, теперь там хозяин эстонец, а клён стал взрослым деревом.

Маме я тоже пособлял на её хибаре — так называют эту небольшую халупку на садовом участке «Вишенька», не 39-м км Выборгского шоссе. Там и яблоньки, и красная смородина — как-то я привёз туда Кирилла Петровича, ему очень понравилась эта смородина, он ел, ел, ел… Туалет, нужник, сортир — называйте эту будочку как вам нравится, на участке — огород, а то, что образовывалось под будкой — the natural fertilizer! Помню, вёз я на своей Волге пачку сухой штукатурки на хибару, останавливает меня гаишник, спрашивает «что, откуда, куда везёшь, где взял» — я, молча, «достаю из широких штанин» корочки депутата Воркутин-ского Горсовета. Гаишник тотчас отдаёт честь и, только исключительно вежливо, предупреждает — «товарищу Романову может не пондравиться, что Вы так используете Вашу машину».

Такие удостоверения — «корочки» всегда выручают! Собрали грибы в Россони, что на правом берегу реки Наровы — теперь это госграница между Эстонией и Российской Федерацией — едем, видим — впереди пробка, погранслужба что-то проверяет — рядом Финский Залив, за ним Финляндия. Подхожу к сержанту, «предъяв-ляю» корочки и мы спокойно и с важным видом всех объезжаем. А на Кировском — теперь опять Каменноостровский — перед въездом на мост через Малую Невку, мне в зад вляпывается «Москвич», мне ничего, у него помят передок и разбиты фары. Выскакивают, подле-тают, я им под нос эти корочки — они «всё в порядке, прости, друг» и были таковы. Теперь у меня никаких корочек нет и спецномеров тоже, и здесь это мне и не в надобности.

Эта первая моя многокилометровая езда, как жареный петух, клюнула меня и я загорелся. Как только появлялась в работе отдушина — тут же самолёт, гараж, машина и айда куда-нибудь подальше! Женька уже успел жениться, стал солдатом и служил где-то под Саратовым вместе со своим приятелем Юрой Каганом, внуком Симона— ну как же его не навестить! Собрались мы все вчетвером, обе девчонки вооружились музыкой — дудками с клавишами — и айда из Усть-Нарвы в Саратов. По дороге ночевали где нас заставала ночь, один раз даже на обочине, девчонки потом сознались, что было очень страшно. В БорисоГлебске, переночевав в какой-то затрапезной ночлежке, завтракали в забегаловке, где, кроме блинов из гречневой муки, ничего более-менее съедобного не было. Наконец, Саратов, подъехали к воротам воинской части, девочки задудели «встречный марш»! Выскочил дежурный, вызвал начальство. Мы упросили лейтенанта — «Кость» фамилия его — дать Жене увольнение на пару дней и понаслаждались всласть на берегу Волги. Обратная дорога была поконфортней — опыт появился. В Воронеже завтракали красной икрой, а под Брянском увидели огромную яму заполненную доверху спелыми помидорами. На дворе стоял 1974-й год! Переночевав в Великих Луках и заправившись, направились в Изборск, в монастырь, что недалеко от Пскова, за Чудским озером, поезжай, походи там, это очень удивительное, запоминающееся место.

А ещё мы решили прокатиться аж до Гродно, родины моей мамы и, заодно, по дороге, заехать в Ригу и в Вентспилс, навестить Юриных стариков — он оттуда родом. Опять же от нашего эстон-ского домика, через всю Ээсти. На границе с Латвией, на речке Валга, повстречали туристов, они, понятно было, затрудняясь выбрать правильную дорогу, стояли у машины с картой в руках и о чём-то спорили. Подъехали — главным спорщиком оказался Зиновий Гердт….! Из Риги маму пришлось поездом отправить домой — она очень утомилась поездкой и до Гродно мы так и не добрались. В Вентспилсе сходили на кладбище, положили цветы на дедушкину могилу, каменную плиту, там выбито имя, даты рождения и смерти деда и имя и дата рождения бабки, всё приготовлено!

Мальчишки демобилизовались, Женюшка поступил в Герценовский, а Юра женился на Люсеньке — она уже жила в Ленинграде и училась в Консерватории. Женьку жена, конечно, оброгатила, не надо жениться, уходя в армию! И он, поработав слесарем и нюхнув солдатчину, тайно собрался «за бугор». Проклёвывалась другая жизнь.

Отдохнуть подольше опять не удалось — пришла депешка, просят подъехать во Всеволожскую, что под Ленинградом, уже не помню зачем. Нина ругается, едем в Иван-город на автобусную станцию. Я сажусь в автобус, Нина, вся в слезах, залезает в «Волгу» и возвращается на дачу, думаю, не дай Бог, ведь она новичёк. Ничего такого и не случилось, лишь крылышко слегка помяла, когда въезжала в ворота. Когда она бывала за рулём, мы с ребятами так и знали — сейчас что-нибудь произойдёт. Как-то едем в Эстонии — и только подъехали к озеру — передок увяз в песок на полколеса. Не так уж страшно, однако, попотели, выкатывая из песка эти полтонны железа. А, однажды, глядим, впереди женский монастырь, ворота открыты — Нинуля прямёхонько прямо туда вкатывается. Монашки выбежали, лопочут непонятно — Эстония ведь, а мы от смеха удержаться не можем, извинились, выехали, ворота за нами всё же закрыли. В другой и последний для Нины раз, нас остановила пробка на шоссе. Авария, подумал я и пошёл посмотреть в чём там дело, Ниночке и ребятам попросил не ходить, но Нина не послушалась. На обочине был вдребезги разбитый «Москвич», люди лежат, кровь. Оказалось, мальчишки-солдатики, похоже «поддатые», на гружённом землёй самосвале, поддали «Москвичёк» и дали стрекача. Ниночка всё это увидела и больше никогда не села за руль. Она и в Америке так и не села, что немножко осложнило нашу жизнь.

Съездил я в это Всеволожское, на дачу уж не возвратился — какой уж отдых, отпуск кончился, Прямо из Питера поехал в Воркуту. Приехал, узнаю, что теперь нужны очистные сооружения, хватит, мол, «сливать г… в нашу речку-Воркуту, воду из которой мы вынуждены пить!» Опять надо собираться!

Очистные сооружения — железобетонные ванны для химической обработки фекалий и прочего — располагались южнее и пониже города, рядом с городским аэропортом где предполагалось начать прямую дорогу к новой шахте. Эта шахта по проекту Гипрошахта была нужна для освоения нового месторождения угля, Воргашорского, и находилась западнее Воркутинской Мульды — огромнейшей чаши, по краям которой размещаются шахты выгребающие из неё и выдающие «на гора» уголь.

А Нине надо было, кроме её работы в городской музыкальной школе, где она из малышей делала артистов и посмотреть на них приходило полгорода, «приглядывать» за своими малышами, а их становилось всё больше и они росли, как грибы! Отец, то-есть я, даже когда был дома, уходил на работу в 8 и возвращался после 9-и, иногда и «поддавши» — иначе работать не получалась, такова была система взаимоотношений с «коллегами»! Зарабатываемые нами денюшки превращались и в автомобиль — мечту всех «совков» — «Волгу 21», и в небольшой (по нынешним «понятиям») домик в Эстонии, в Усть-Нарве, где детишки стали с мамой проводить лето. До этого маме — Нинуле — приходилось проводить свой отпуск в Сочи, как правило, без меня, «строителя коммунизма», а один раз даже за границей, в Варне. Я, на тот раз, смог уехать летом с дочками на юг, побывали мы и в Тбилиси, и в Цхинвали, когда я, при окружающих, показав на парнишку греческого вида, сказал девчонкам «посмотрите, какой красавец!» — пришлось срочно уехать в Пицунду. Встречали мы Нину в Одессе, пропутешествовав туда, на радость детям, на вертолёте и пароходе. А до этого детей мы справляли на хибару к моей маме — на садовый участок «Вишенька». Летом же я, как правило, оставался в Воркуте — строить, понимаш, коммунизм. Река Уса, где уже строилась плотина, стала местом летнего отдыха для тех, кто не мог уехать на юг по разным причинам, как моя Ниночка, она любила позагорать летом в Сочи…

«Моя Нина идёт на работу в гормузшколу, вдали виден Горный техникум». «Нина Михайловне Валерштейн (Рохман) — моя жена, мы прожили с ней 56 лет и имеем троих детей и пятерых внуков, и я стал прадедом».

«Моя Нина (Н. Валерштейн) — со своими «актёрами». Нина сидит на годовом просмотре выступлений в Воркутинской Гормузшколе».

После аварии на «Капитальной», унёсшей 50 жизней, правила безопасности должны были ужесточиться и эта дорога могла сократить время доставки спасателей и медиков. Помню весь ужас этих похорон, было очень холодно, горели костры, мы все подпитые — спецпитья всем хватало — бегали с факелами, я, нечаянно, налетел на приехавшего из Сыктывкара КГБшнего начальника, пролил на его спину спирт, что был у меня в одной руке, в другой был факел. Спирт вспыхнул, я заизвинялся, факел бросил, стал шапкой пламя сбивать, обошлось!.. Подъехали автобусы с горячей едой и питьём. Машины «Скорой». Кругом слёзы, плач…

Наше Управление Капстроительством, кому подчинялась ДСП, не захотели помочь мне уговорить Гипрошахт включить дорогу в смету шахты, но я, как всегда, уговорил дорожников проложить водопропускные трубы — бетонные кольца — в пониженных местах намеченной трассы. Я договорился с авиаторами — продолжение взлётно-посадочной полосы пересекалось с трассой — и, получив согласование, помчался в Москву, к мостовикам, посмотреть, что они нарисовали по моей просьбе. Мост мне понравился — стальной, надвижной и в согласии с условиями авиаторов. Съедено и выпито по этому поводу было достаточно для продолжения проектирования, но Гипрошахт добро не давал. В ДСП делегировали специалиста-горняка, я, ведь, спец по земле, а тут надо вглубь планеты. В ближайшем посёлке мы начали строить больницу и жильё, за что я и получил Авторское Свидетельство, премии же за это и всё остальное — воду, сваи и прочее, несмотря на оставленные доверенности друзьям, с моим отъездом — аукнулись. Не жаль, всё равно эти деньги, как и у всех оставшихся, должны были пропасть и таки пропали!

А стройки пока продолжались, очистные закончились, встал вопрос о необходимости строительства Центральной Котельной — тепла от ТЭЦ оказалось мало для города и, вместо того, чтобы расширить электростанцию, задались котельной. Но самым глубокомысленным было решение Большого Начальства принять в качестве топлива вместо некондиционного угля, которого было много и годился он только в топки, мазут! Вспомнив беседу в Госплане, я стал задумываться.

Как-то во время приёмки и испытания гружёными грузовиками построенного моста через реку Воркута у шахты «Северная», проект которого, вопреки автору — Печорпроекту, я немножко поправил — удвоил ширину и поставил опоры на сваи — присутствующий на этой церемонии первый секретарь горкома, торопясь, сказал «детали расскажешь на пленуме, не опаздывай», говорю «но меня не приглашали». Он строго на меня посмотрел, сказал: «Не крути мозги, с чего это тебя должны приглашать, ты обязан быть!» — «Нет, говорю, без приглашения не имею права». — «Что, ты разве не член КПСС? Ну и ну…» и уехал. Незадолго до моего навсегдашнего отъезда из Воркуты, пригласили меня в Горком — приехало республиканское партийное начальство, собралось и всё местное всякое. Первый Обкома говорит, глядя на меня, Борису Николаевичу: «Не понимаю, почему вы не выполняете решение обкома по укреплению Дирекции Строящихся Предприятий?»

Женичка уже уехал, собирается и Люсенька с маленькой Лизочкой, мне надо тоже об этом поскорее подумать. Заявление о собственном желании уволиться Николаевич ни в какую не подписывает. Подсел я на очередной сессии Горсовета к нему — я ведь тоже депутат, спрашиваю: «Что с моим заявлением?» — «Забудь, я его порвал!» — «А обком?» — «Ты мне здесь нужен, кто же деньги будет из Госплана выколачивать?» — «Сын уехал, будут непонятки». — «Знаем всё». — «Борис Николаевич, — говорю, — и Вам бы неплохо подумать об уходе». Замолчал, посмотрел на меня эдак странно. На 32-й шахте пласт, с которого уголь отгружался в ФРГ, сошёл на нет, ребята, недолго думая, отправили простой уголёк. Скандал международный! «У меня много друзей, я попрошу “ выгравировать” заявление на листе из жести, попробуйте порвать!» Он засмеялся.

Попросил я в первый и последний раз путёвочку в Кисловодск, и поехали мы с Ниночкой в последний раз на Кавказ, потом в Сочи — 143 дня накопилось у меня отпускных! Нина уже уволилась и в Воркуту не вернулась, получила пенсию и гуд-бай. Я же вернулся в Воркуту, сдал дела, отослал в Питер книги, собрал, что забираю, отдал квартиру ДСПешнику, сдал «корочки», отметился в спецотделе, попрощался с начальством. Собрались все, кто не испугался, пришёл и Николай Иванович, капитан КГБ — мой тайный кум, поприветствовались. «Кто ж Вам про меня доложил?» Замяли этот вопрос. Дереча, хороший мужик, мир праху его, как-то во время моей встречи с ним у него в Горкоме показал по секрету мне моё досье «Меня из-за тебя могут отсюда живо попереть — посмотри, здесь чисто, жалоб нет, ничего ты не украл, не болтун, план выполнял, никого не изнасиловал, — не наш ты человек!» А на дворе уже 1978-й год и мне почти 50, пора на пенсию, стажа более чем достаточно, Нина свою пенсию уже получает, надо бы и мне свои северные 160 рэ оформлять, 5 лет пробежит очень скоро. Не знаю, как надо будет оформлять эту пенсию здесь и решаю пока что погулять чуток, а там, может, какую-нибудь и работёнку подыщем.