По ту сторону сна

Тень над Инсмутом

Зимой 1927/28 года чиновники федерального правительства провели секретное расследование неких событий, происшедших в старинном Массачусетском порту Инсмут. Население впервые узнало об этом в феврале, когда последовали многочисленные облавы и аресты, а затем в той же обстановке таинственности были взорваны и сожжены вытянувшиеся вдоль берега многочисленные ветхие и замшелые лачуги, давно уже покинутые своими хозяевами.

Некоторые из окрестных жителей по простоте душевной связывали действия властей с преследованием нарушителей сухого закона. Зато люди более-менее образованные изумлялись столь массовым арестам, не менее озадачивало их большое число привлеченных правоохранительных сил и тщательная конспирация в отношении арестованных. Печать хранила упорное молчание. Велись ли по этому делу судебные процессы? Были ли предъявлены обвинительные заключения? Так или иначе, в государственные тюрьмы не поступил ни один из обвиняемых. Ходили слухи о некой эпидемии и о специальных лагерях, а позднее — о размещении заключенных в военных тюрьмах, но ни во что определенное эти слухи так и не вылились. Долгое время Инсмут оставался наполовину вымершим городом, только недавно в нем появились первые признаки возрождения.

Либеральные круги выступили с протестами по поводу утаивания от общественности фактов расследования, и тогда отдельным депутациям позволено было посетить некоторые лагеря и тюрьмы. Любопытно, что после этих поездок протесты мгновенно прекратились. Труднее оказалось заткнуть рот прессе, но и она в конце концов сдалась. Только одна бульварная газетенка с неодолимой тягой ко всему скандальному проболталась, что некая подводная лодка сбросила за Рифом Дьявола несколько глубоководных бомб. Однако это сообщение, поданное со слов моряков, сочли не относящейся к делу болтовней — зловещий риф лежал не менее чем в полутора милях от Инсмутской гавани.

Жители округи и близлежащих городов долго толковали об этих событиях, но в большой мир слухи не просочились. Впрочем, население здешних мест поговаривало о черных делах, творившихся в постепенно вымиравшем Инсмуте вот уже почти сто лет, причем и сами рассказы, и недомолвки равно приводили в трепет. Люди здесь приучились держать язык за зубами, и никакими силами невозможно было их разговорить. Да и знали они на самом деле не так уж много: огромные солончаковые болота, где не жила ни одна живая душа, отделяли Инсмут от ближайших поселений.

И вот теперь я решаюсь наконец пролить свет на таинственные события. Со всей этой нечистью, убежден, покончено насовсем, и потому гласность не принесет вреда, разве что заставит испытать глубокое отвращение, пережитое некогда участниками операции в Инсмуте. Кроме того, сами события не однозначны и могут навести на иные объяснения. Уверен, что даже мне неизвестна вся правда, хотя, надо сказать, и у меня есть причины не копать глубже. Слишком уж близко соприкоснулся я с этим делом — ближе, чем любой из местных жителей, и то, что испытал при этом, требует и посейчас от меня крайней осторожности.

Ведь именно я в панике покинул Инсмут ранним утром 16 июля 1927 года и затем бомбардировал правительство полными беспредельного ужаса письмами, где описывал случившееся со мной, требуя незамедлительного расследования и самых жестких мер. Пока шло следствие, я ни с кем не откровенничал. Теперь же, когда страсти утихли и все, как говорится, быльем поросло, меня тянет поведать о тех страшных часах, что я провел в этом морском порту с дурной репутацией, в городе, где свили себе гнездо смерть и безграничное зло. Сама попытка поделиться пережитым укрепляет меня в мысли, что я не безумец и не жертва чудовищной галлюцинации. Она, уверен, даст мне силы и для последнего ужасного шага, который мне предстоит совершить.

Прежде у меня не было случая побывать в Инсмуте. Но тем летом, отмечая свое совершеннолетие, я путешествовал по Новой Англии, знакомясь с ее достопримечательностями и славным прошлым. Преследовал я и личные цели: намереваясь лучше ознакомиться со своей родословной, собирался из старинного Ньюберипорта направиться прямо в Архем, откуда происходило семейство матушки. Машины у меня не было, и я старательно избирал повсюду самый дешевый вид транспорта, путешествуя то автобусом, то поездом, то троллейбусом. В Ньюберипорте мне сказали, что до Архема ходит только поезд, проезд на нем стоил довольно дорого, и вот тут-то я впервые услышал об Инсмуте. О нем упомянул кассир, плотный мужчина, с хитроватым лицом и, судя по речи, не местный. Догадавшись о скудости моего кошелька, он отнесся к моему положению с пониманием и посоветовал добраться до Архема другим путем.

«Туда еще ходит автобус, — нерешительно протянул он. — На нем не любят ездить, хотя он и не петляет. Всё потому, что автобус идет через Инсмут. Водит его Джо Сарджент, сам-то он родом из Инсмута. Странно, что автобус до сих пор не сняли с линии: ни здесь, ни в Археме в него не садятся. Ни разу не видел в нем больше двух-трех человек, а ведь билеты недорогие. Только инсмутцы и ездят. Автобус отправляется с площади, прямо от аптеки Хеммонда, в десять утра и в семь вечера, если ничего не изменилось. Старая развалина, никогда сам не ездил в нем».

Вот так я услышал впервые о загадочном Инсмуте. Разумеется, меня сразу заинтересовал этот город, не нанесенный на карту и не упоминавшийся в последних путеводителях, а таинственные намеки кассира только разожгли мое любопытство. Город, способный пробудить такую неприязнь у соседей, думал я, наверняка таит в себе нечто необычное и заслуживает внимания путешественника. Если автобус останавливается в нем перед Архемом, пожалуй, сойду. Придя к такому решению, я обратился к кассиру с просьбой рассказать еще что-нибудь об этом городке. Тот, осторожно подбирая выражения, начал свой рассказ, и в тоне его чувствовалось некоторое пренебрежение к теме разговора.

«Инсмут? Занятный городишко, расположен в устье Меньюксета. Раньше был довольно многолюдным. Известный перед войной 1812 года порт. Но за последние сто пятьдесят лет всё изменилось. Поезда туда не ходят — ветка из Раули давно травой заросла.

Теперь в нем больше пустых домов, чем людей. Заняться нечем, разве что ловить рыбу или омаров. Тамошние жители ездят продавать улов сюда, в Архем или в Инсуич. Раньше в городке было несколько фабрик, но теперь все они закрыты, кроме ювелирной, да и та на ладан дышит, когда работает, когда на замке.

В свое время фабрика славилась на всю округу, а ее нынешний владелец, старый Каин Марш, слыл богатым человеком — сам Крез ему в подметки не годился. Теперь же стал чудаком и затворником. Все отсиживается в своем доме. То ли из-за кожного заболевания, то ли еще какой порок открылся. Дело основал его дед, капитан Абед Марш. Мать Каина была иностранка, кажется, с Карибских островов, и поэтому многие высказывали свое неудовольствие, когда Каин пятьдесят лет назад женился на девушке из Инсуича. С уроженцами Инсмута не любят родниться, а те, в ком течет их кровь, стараются это скрыть. Впрочем, дети и внуки Марша ничем не отличаются от прочих людей. Они не раз покупали у меня билеты. Старшие что-то давно не появлялись. А самого старика я вообще никогда не видел.

И чем этот Инсмут всем не угодил? Послушайте меня, молодой человек, не обращайте вы внимания на эту болтовню! Здешних людей трудно завести, зато, когда заведешь, не остановишь. Об Инсмуте всякое толкуют последние сто лет, шушукаются по углам, а у страха, сами знаете, глаза велики. Некоторые истории вообще смехотворны. Вроде того, что капитан Марш заключил сделку с дьяволом и заселил Инсмут дьяволятами прямехонько из ада. Или басня о культе Сатаны и об ужасных жертвоприношениях, воздаваемых ему где-то в районе верфи. На их следы якобы наткнулись в 1845 году. По счастью, я не местный, родом из Пентона, штат Вермонт, и в такую чепуху не верю.

А чего только не болтают старожилы об этом мрачном утесе, который они называют Рифом Дьявола! Он почти всегда выступает из воды, и все же островом его не назовешь. Рассказывают, что там видели полчища нечистой силы. Облепили весь утес, шмыгают туда-сюда из пещеры в пещеру, каких там много поближе к вершине. Торчит себе этот риф щербатым уродцем примерно в миле от берега, корабли в ту пору, когда еще был порт, делали большой крюк, только бы не пройти с ним рядом.

Со временем моряки совсем отказались заходить в Инсмут. По их словам, капитан Марш иногда приставал к рифу во время прилива. Может, и приставал — у скалы любопытное строение. Или искал припрятанный пиратами клад. Возможно, и нашел. Но говорили другое: якобы капитан видится там с чертями. Думаю, из-за Марша такая у рифа дурная слава.

Во время страшной эпидемии 1846 года поумирало более половины инсмутцев. Никто так и не узнал, что это за болезнь объявилась. Похоже, что-то заморское: должно быть, моряки завезли из Китая или еще откуда. Жуткое было дело. Начались волнения и прочие безобразия, о которых сами жители не очень-то распространялись перед другими. Эпидемия довела город до чудовищного состояния. В конце концов болезнь отступила и больше не возвращалась, но в городе теперь живет всего триста-четыреста человек.

Мне все-таки кажется, что за неприязнью людей к этому месту скрываются обычные расовые предрассудки. Трудно осуждать их, сам не выношу этих типов из Инсмута. Ноги моей не будет в их городишке. Вы ведь знаете, хотя сами-то вы, судя по выговору, с Запада, что суда из Новой Англии плавают и в Африку, и в Азию, и в Южную Америку. В какие только порты они не заходят, каких только людей не видят! А иногда кого-нибудь и с собой прихватят. Может, слышали о жителе Салема, который женился на китаянке? А в районе Кейп-Кода целое поселение выходцев с островов Фиджи.

В уроженцах Инсмута тоже ощущается что-то заморское. Трудно правда, докопаться до истоков: место окружено болотами и рукавами реки — практически отрезано от остального мира. Думаю, это старый капитан Марш понавез разных туземцев, ведь в двадцатые — тридцатые годы он владел тремя кораблями. В жителях городка есть что-то диковинное. Не знаю, как объяснить, но иногда посмотришь на такого — и мороз по коже. Взять хоть Сарджента. Сами увидите, если сядете в его автобус. Головы у них обычно вытянутые, носы сплюснутые, а глаза так выпучены, что непонятно, как они умудряются их закрывать. Да и кожа странная — шершавая какая-то и словно паршой покрыта. На шее лежит складками. Рано лысеют. Особенно уродливы старики, но их, слава богу, не часто видишь. Может, помирают быстро. Посмотрят на себя в зеркало — и дух вон. Животные инсмутцев не выносят. Трудно им было ладить с лошадьми, пока не появился автотранспорт.

Жители Архема и Инсуича не хотят иметь с ними дела, да они и сами нелюдимы. В город приезжают — держатся в сторонке. И не приведи Господи ловить в их краях рыбу. А там всегда пропасть. Нигде нет, а там кишмя кишит. Но только попробуй пристроиться — сразу прогонят. Раньше оттуда добирались по железной дороге, шли до Раули пешком, а там садились в поезд. Но после того, как ветку прикрыли, ездят на автобусе.

Говорите, гостиница? Как же, есть. Называется «Джилмен-Хауз», но не думаю, что приличная. Не советую в ней останавливаться. Лучше проведите ночь в нашем городе, а утром садитесь на десятичасовой. А там уже пересядете на тот, что идет в Архем. Он отходит в восемь вечера. Пару лет назад один инспектор фабричного дела останавливался в «Джилмен-Хауз». Остался, говорят, недоволен. Там, судя по всему, собирается черт знает кто. Хотя вроде бы большинство номеров были пустыми, но он слышал в них голоса. Жуткие голоса. У него кровь в жилах застывала. Говорили не по-нашему. Один голос был особенно ужасен: какой-то неестественный, говорит — будто хлюпает. Инспектор побоялся даже ложиться, так и просидел одетый всю ночь. Только рассвело — сразу деру. А те голоса всю ночь не умолкали.

Этот человек, его имя Кейси, рассказывал, что инсмутцы глаз с него не спускали и держались настороже. Его очень озадачило положение дел на фабрике Марша — той, что в старом здании, на нижнем берегу Меньюксета. Я об этом слышал и раньше. Бухгалтерские книги в непотребном состоянии, учет ведется как бог на душу положит. Вечная загадка — где Марш достает золото для обработки. Он и прежде, когда вовсю торговал драгоценностями, не закупал его помногу.

На фабрике, говорят, делают разные странные штуковины, их иногда тайком продают моряки или фабричные рабочие. Может, подражают иноземным драгоценностям? Женщины из семейства Марша тоже носят диковинные украшения. Не исключено, что капитан Абед наменял их в какой-нибудь заморской гавани, ведь он всегда брал с собой в плавание стеклянные бусы и прочие дешевые безделушки, на которые так падки туземцы. Некоторые уверяют, что тут не обошлось без клада пиратов, — он его будто бы отыскал на Рифе Дьявола. Но вот что любопытно. Марши продолжали скупать всю эту стеклянную дребедень и после смерти капитана, все шестьдесят лет, а ведь после Гражданской войны ни один мало-мальски приличный корабль не покинул инсмутского порта. Может, сами жители любят наряжаться как попугаи? Тогда они ничем не лучше африканских каннибалов и дикарей с Гвинеи.

Эпидемия сорок шестого года скосила лучшие семьи города. Теперь там живут одни отбросы. Марши и другие богачи ничем не отличаются от остальных. Я уже говорил, что в городе осталось не более четырехсот человек, хотя места хватает. Таких, как они, — ленивых, хитрых и бессовестных — на Юге зовут «белой рванью». Они ловят рыбу, омаров и развозят на грузовиках. Откуда только в их краях столько рыбы?

Никто не знает, что у них там творится; школьные инспектора и чиновники, ведающие переписью населения, просто голову с ними теряют. Инсмут не любит соглядатаев. Слышал, что несколько человек — бизнесмены и государственные служащие — там пропали, как в воду канули. А один, побывавши у них, сошел с ума и теперь томится в денверской психиатрической лечебнице. Чем уж они его так напугали?

Будь я на вашем месте, ни за что бы не отправился туда на ночь. Не бывал там и не собираюсь, но думаю, если поехать днем, ничего не случится. Конечно, найдутся такие, что будут вас отговаривать, но не слушайте их. Если хотите увидеть настоящую старину, Инсмут — то, что надо».

Часть вечера я провел в публичной библиотеке Ньюберипорта, отыскивая информацию об Инсмуте. Расспрашивал и местных жителей — в магазинах, закусочных, гаражах, пожарном депо, — но, как и предупреждал кассир, все они отмалчивались. Поняв, что только зря теряю время, я прекратил расспросы: при первом же упоминании об Инсмуте люди настораживались, словно в одном только интересе к этому городку заключалось нечто дурное. Служащий из клуба Союза христианской молодежи, где я остановился, очень удивился моему желанию побывать в столь убогом городке. Та же реакция была и у сотрудников библиотеки. По-видимому, в глазах городской интеллигенции Инсмут являл собой пример крайнего падения нравов.

Просмотрев в библиотеке книги по истории Эссекского округа, я узнал из них крайне мало. Город был основан в 1643 году. До революции его жители занимались в основном судостроением, и в начале девятнадцатого столетия Инсмут уже стал процветающим торговым портом. Позже получила некоторое развитие и другая промышленность: фабрики, осевшие на берегах Меньюксета, пользовались энергией реки. Об эпидемии 1846 года и последующих волнениях в документах говорилось мало, — может, считалось, что это бросает тень на весь округ?

Почти не встречалось упоминаний о последующем запустении города, хотя к такому выводу можно было прийти самостоятельно, изучив косвенные источники. После Гражданской войны вся промышленность Инсмута свелась к деятельности ювелирной фабрики Марша, и продажа золотых изделий стала единственной статьей городского дохода, не считая извечного рыбного промысла. Однако у рыбаков скоро наступили тяжелые времена: цены, на рыбу упали из-за конкуренции крупных компаний. И все же у берегов Инсмута рыбы всегда было вволю. Сохранилось туманное свидетельство, что польских и португальских рыбаков, забросивших там как-то сети, прогнали самым жестоким образом. С тех пор чужаки редко промышляли в тех водах.

Но самым интересным для меня было мимолетное упоминание о диковинных инсмутских украшениях. Они, видимо, производили большое впечатление на местных жителей, потому что некоторые из них заняли место в музее Мискатоникского университета в Археме и в коллекции Исторического общества в Ньюберипорте. В описании драгоценностей, кратком и маловыразительном, я сумел все же уловить намек на их исключительную оригинальность. Мое воображение настолько разожглось, что я только о них и думал и, несмотря на поздний час, вознамерился увидеть один из хранившихся в городе экземпляров — массивный золотой предмет необычных пропорций, нечто вроде тиары. Во всяком случае, так он классифицировался в справочниках.

Библиотекарь дал мне записку к куратору Общества, мисс Анне Тилтон, жившей неподалеку, и эта милая пожилая дама была настолько любезна, что специально для меня открыла здание и показала коллекцию. Там хранились прелюбопытные экспонаты, но мой взгляд сразу же остановился на сверкавшем в дальнем углу стенда странном предмете.

Я буквально рот раскрыл от изумления перед этим буйством фантазии — захватывающей, неземной красоты вещь лежала передо мной на алой бархатной подушечке. Даже теперь затрудняюсь сказать, что же все-таки я увидел. То есть это, конечно, была тиара, научное описание не обманывало, и все же… Ее передняя, довольно высокая часть контрастировала с асимметричными боковыми; создавалось впечатление, что она предназначена для нестандартной головы овальной формы. Изготовлена она была почти исключительно из золота, хотя странный блеск говорил о примеси неизвестного, необычайно эффектного металла. Тиара находилась в отличном состоянии, можно было часами любоваться этим удивительным, ни на что не похожим творением. Искуснейший мастер резьбы по металлу изобразил на ее поверхности тончайшие геометрические узоры, а также орнамент с морской символикой.

Чем больше я смотрел на эту вещь, тем больше околдовывался ею, и в этом гипнотическом влечении было что-то тревожное, нечто не поддающееся рациональному объяснению. Сначала я приписал свое непонятное беспокойство непривычному, нездешнему облику этого произведения искусства. Все в таком роде, виденное мною ранее, носило черты эстетической принадлежности к определенной расе или нации или же являло собой авангардистский вызов традиционным течениям. Тиару же я не мог причислить ни к одному из известных направлений. Необычайно высокая техника исполнения говорила о сложившейся, зрелой художественной школе, но фокус заключался в том, что ее не существовало в природе ни на Востоке, ни на Западе, ни в древнем, ни в современном мире! Ни о чем подобном я не слышал и, уж конечно, не видел. Казалось, это творение заброшено с другой планеты.

Но охватившее меня волнение имело и другую, не менее важную причину. Меня будоражила странная живописная и математическая символика тиары. Она навевала мысли о непостижимых, сокровенных тайнах, о пучинах времени и пространства, а морская тематика резьбы какой-то тоской отдавалась в сердце. Среди отдельных рельефов выделялись фантастические чудовища — наполовину рыбы, наполовину жабы, злобный вид которых вызывал отвращение. Глядя на них, я, казалось, вспоминал что-то давно позабытое, испытывая при этом неприятное чувство потревоженного подсознания — псевдопамяти, как если бы они вызывали образы из самых недр клеток и тканей. Ведь их способность к запоминанию ведет свое начало от примитивных организмов и таинственным образом передается по наследству. И теперь, когда я смотрел на этих чудовищных рыболягушек, меня не покидало чувство, что каждый изгиб жуткой плоти этих тварей источает неведомое и нечеловеческое зло.

На фоне охвативших меня эмоций краткий комментарий мисс Тилтон звучал особенно прозаично. По ее словам, тиару почти за бесценок заложил в ломбарде на Стейт-стрит пьяный житель Инсмута, вскоре погибший в драке. Общество выкупило ее у ростовщика и поместило в постоянную экспозицию, как она того и заслуживает. Согласно выдержанной в уклончивых выражениях атрибуции, происхождение тиары могло быть ост-индским или индо-китайским.

Учитывая различные гипотезы о происхождении драгоценности и ее появлении в Новой Англии, мисс Тилтон склонялась к тому, что тиара была найдена капитаном Абедом Маршем вместе с пиратским сокровищем. Такая догадка подкреплялась и неоднократными предложениями со стороны семейства Маршей выкупить у музея золотой убор за солидную сумму. Несмотря на решение Общества не расставаться с тиарой, Марши не унимались и регулярно возобновляли свое предложение.

На прощанье почтенная дама дала мне понять, что просвещенные жители округа не сомневаются: богатство Маршей напрямую связано с найденным кладом. Сама она относилась к Инсмуту, где никогда не бывала, с нескрываемым отвращением. По ее словам, люди там совсем утратили человеческий облик. Она же уверила меня, что слухи о пустившем там корни культе Сатаны до некоторой степени соответствуют истине. В городе действительно существует некая секта, набравшая большую силу и основательно потеснившая официальную церковь.

Секта называлась «Тайный союз Дагона»[3] и была, как выразилась эта почтенная дама, ни чем иным, как языческой пакостью, завезенной с Востока сто лет назад, в те времена, когда у берегов Инсмута стало меньше рыбы. Приверженность к секте простого народа вполне объяснима: ее зарождение совпало с внезапной миграцией рыбы на прежние места. Секта очень быстро приобрела огромную популярность, потеснив франкмасонов, и вскоре собрания ее членов стали проводиться в помещении Масонского общества на Нью-Черч-Грин-стрит.

Все эти обстоятельства давали благоверной мисс Тилтон прекрасный повод избегать нечестивый город, меня же услышанное еще более подстегивало к поездке. Если раньше меня привлекали там старинная архитектура и прочие исторические памятники, то теперь к этому присоединился и острый антропологический интерес, который разгорался все сильнее, так что я в своей маленькой комнатушке Христианского союза еле, дождался рассвета.

Незадолго до десяти часов я уже стоял перед аптекой Хеммонда на площади Старого рынка с небольшим чемоданчиком в руках, дожидаясь автобуса на Инсмут. Ко времени прибытия автобуса площадь заметно опустела, праздный люд разошелся кто куда, часть осела в кафе «Идеальный ленч», расположенном как раз напротив аптеки. Да, кассир явно не преувеличил неприязни местного населения к Инсмуту и его обитателям. Послышалось тарахтение, и на Стейт-стрит выехал небольшой старенький автобус грязно-серого цвета. Развернувшись, он подкатил к тротуару и остановился неподалеку от меня. Еще не рассмотрев автобус хорошенько, я уже знал, что это именно тот, который мне нужен, и действительно, табличка с полустертыми названиями — Архем — Инсмут — Ньюберипорт — подтвердила мою догадку.

В автобусе сидели только три пассажира — все молодые, смуглолицые и весьма неопрятные мужчины угрюмого вида. Когда водитель открыл дверцы, они неуклюже вывалились на улицу и стали молча слоняться по Стейт-стрит с теми же угрюмыми лицами. Шофер тоже вышел и направился в аптеку. Это наверняка был Джо Сарджент, о котором упоминал кассир. Не успел я еще толком его рассмотреть, как меня окатила волна бог весть откуда взявшегося отвращения. Неудивительно, подумалось мне, что местные жители избегают ездить на автобусе, который водит такой субъект, или посещать город, где живут подобные ему люди.

Когда шофер вышел из аптеки, я стал буквально пожирать его глазами, пытаясь определить причину своей антипатии. К автобусу шел худощавый сутулый мужчина меньше шести футов ростом, в потертом синем костюме и выцветшей шапочке для гольфа. По туповатому, лишенному выражения лицу ему можно было дать лет тридцать пять, хотя сзади он казался старше, по-видимому из-за глубоко залегших складок на шее. Голова его была сильно вытянута, а водянистые глаза настолько выпучены, что меня взяло сомнение, могут ли они вообще закрываться. Нос был приплюснут, маленькие уши выглядели недоразвитыми. Над толстой верхней губой и на пористой коже щек практически не было никакой растительности, если не считать нескольких рыжеватых волосков, кудрявившихся на значительном расстоянии друг от друга. Сама кожа выглядела бугристой и шелушилась, как бывает при некоторых кожных заболеваниях. На крупных кистях вздувались вены непривычного серовато-голубого цвета. По сравнению с кистями пальцы казались на редкость короткими и как бы ввинченными в ладонь. Он шел к автобусу, странно подволакивая ноги, и я успел заметить непропорционально громадные ступни. Удивительно, как он умудрялся подбирать себе обувь.

Во всем его облике ощущалась неряшливость и нечистоплотность, и это еще больше отвращало меня. Шофер явно либо подрабатывал на разделке рыбы, либо жил неподалеку от этого места — слишком уж специфический запах исходил от него. Относительно его происхождения трудно было сказать что-либо определенное. Я понимал, почему в нем могли видеть иноземца, но не находил в нем признаков ни азиатских народов, ни полинезийских, ни левантийских, ни негроидных. На мой взгляд, тут речь шла скорее о вырождении, нежели о примеси иной крови.

Мне стало не по себе, когда я увидел, что кроме меня, никто в автобус садиться не собирается. Ехать одному с этим водителем не хотелось. Но когда наступило время отправляться, я победил свои сомнения и, войдя вслед за шофером, протянул ему доллар и пробормотал одно только слово: «Инсмут». Он с любопытством посмотрел на меня, но, ничего не сказав, дал сорок центов сдачи. Я сел подальше от него, но на той же стороне, чтобы во время поездки любоваться морем.

Наконец старая развалина рывком тронулась с места и загремела по Стейт-стрит мимо старинных кирпичных зданий, оставляя за собой клубы дыма. Наблюдая из своего окна за прохожими, я ощущал их желание не видеть автобус, поскорее отвернуться или по крайней мере сделать вид, что они не замечают его. Мы свернули налево и очутились на Хай-стрит. Здесь дорога стала ровнее. Медленно проехав мимо величественных старых особняков, возведенных в первые годы Республики, и еще более древних домов колонистов, автобус миновал улицы Лоуэр-Грин и Паркер-Ривер и выехал на бескрайний простор побережья.

День стоял теплый и солнечный, однако песчаные дали, поросшие низким кустарником и осокой, становились все безлюднее. Из окон была хорошо видна синяя кромка воды и песчаная линия Плам-Айленда. После того как мы свернули с основной магистрали на Раули и Инсмут, дорога приблизилась к самому морю. Местность по-прежнему оставалась необитаемой, а по ужасному состоянию дороги я заключил, что любой транспорт здесь — явление редкое. Невысокие ветхие столбы несли только два телефонных провода. Нам частенько приходилось проезжать по деревянным, грубо сколоченным мостам, переброшенным через глубоко врезавшиеся в берег узкие излучины, которые наполнялись водой только во время прилива. Такая природная особенность тоже во многом способствовала изоляции района.

Иногда среди этой песчаной пустыни попадались гнилые пни и осыпающиеся фундаменты домов, а ведь некогда здесь был плодородный и густо населенный край. Перемены совпали, если верить хранившимся в библиотеке документам, с эпидемией 1846 года и в народе связывались воедино: считалось, что обе беды ниспосланы свыше. В действительности дело обстояло значительно проще: наступление песков вызвала необдуманная вырубка леса на побережье.

Но вот и Плам-Айленд скрылся из виду, теперь перед нами ширился только безграничный простор Атлантического океана. Узкая дорога пошла резко вверх. Глядя на пустынный гребень горы, туда, где изрытая глубокими колеями дорога сливалась с небом, я вдруг испытал неизъяснимое беспокойство. Казалось, что автобус, дойдя до вершины, расстанется с нашей грешной землей и сольется с таинственными сферами небес. В запахе моря ощущалась новая, неприятная примесь, а напряженная, согнутая спина водителя и его узкая голова, казалось, излучали ненависть. Теперь я видел, что волосы не росли у него не только на бороде, но и на затылке, если не считать нескольких жиденьких завитков на сероватой морщинистой коже.

Мы въехали на гребень. Перед нами раскинулась долина, где Меньюксет прокладывала себе путь к северу от длинной цепи скал, самой величественной из которых казалась Кингспорт-Хед, и, извиваясь, текла к Кейп-Энн. В туманной дымке я с трудом различал контуры гигантской скалы, увенчанной, как короной, необычной старинной постройкой, о которой ходило множество легенд. Но сейчас не она приковала мое внимание. Я с любопытством разглядывал раскинувшееся в долине селение, понимая, что наконец-то вижу обросший слухами, загадочный Инсмут.

Город выглядел довольно крупным и плотно застроенным, но сразу бросалось в глаза, что жизнь в нем еле теплится. Редко из какой трубы вился дымок, а три возвышавшихся над крышами собора, шпили которых были хорошо видны на фоне голубых далей, поражали своей неухоженностью. С венца одного полностью осыпалась штукатурка, а у двух других на том месте, где полагалось быть городским часам, зияли дыры. У большинства домов кровли провисли, фронтоны были, по всей видимости, источены червями, а когда мы спустились пониже, я обратил внимание, что многие крыши просто обвалились. Однако сверху выделялось и несколько монументальных особняков в стиле короля Георга, с шатровым покрытием и лестницами с перильцами, которые еще зовут «утехой вдовушки». Эти дома отстояли дальше прочих от побережья, и два-три из них были в довольно неплохом состоянии. Вдалеке виднелись проржавевшие и заросшие травой рельсы бывшей железной дороги, вдоль которой тянулся ряд покосившихся телеграфных столбов без проводов и различались колеи заброшенных проселочных дорог, ведущих в Раули и Инсуич.

У самого берега разруха ощущалась сильнее, но и там я разглядел хорошо сохранившееся кирпичное здание под белой крышей, похожее на небольшую фабрику. Занесенную песком гавань окружал волнорез, у которого сидело несколько рыбаков. По обвалившемуся фундаменту можно было догадаться, что на одном конце его когда-то стоял маяк. С годами ветер нанес в гавань песчаные холмы. На них я различил несколько ветхих хибарок, замшелые плоскодонки и разбросанные верши для омаров. Самым глубоководным местом здесь казалась та часть реки, где стояла фабрика. Затем река поворачивала на юг и впадала в океан сразу за волнорезом.

То тут, то там из песка выступали гниющие остатки верфи, а по мере продвижения на юг свалка отбросов все нарастала. Несмотря на прилив, далеко в море виднелась длинная темная линия, слегка приподнятая над водой. Глядя на нее, я почувствовал некую скрытую угрозу и понял, что это, по-видимому, и есть Риф Дьявола. Но по мере того как я всматривался в далекий риф, к первоначальному неприятному чувству присоединилось какое-то неясное влечение — меня словно манило туда, и эта вот тяга испугала меня, как ни странно, гораздо больше.

На дороге мы никого не встретили, но вблизи города я увидел несколько брошенных ферм, в той или иной степени тронутых обветшанием. Затем показались нежилые по виду дома: окна заткнуты тряпками, рядом, в захламленных двориках, обломки раковин и тухлая рыба. Пару раз нам повстречались люди, которые вяло копались у себя в неухоженных садах или собирали моллюсков на пропахшем рыбой пляже, а также ребятишки с обезьяньими мордашками, играющие на заросших сорняками ступеньках. Вид людей подействовал на меня даже более удручающе, чем состояние их жилищ: в лицах и пластике было что-то отталкивающее. Я пробовал было доискаться до причин отвращения, но безрезультатно. На мгновенье мне показалось, что их внешность вызывает в моей памяти виденные ранее и позабытые иллюстрации, которые я рассматривал в моменты тревоги или грусти, но вскоре я отмел это предположение.

Автобус спускался все ниже, и можно было уже уловить движение отдельных струй водопада, который сверху казался неподвижной светлой лентой. А покосившиеся, давно не крашенные дома теперь плотно выстраивались на нашем пути двумя рядами, что выглядело уже по-городскому. Поле обозрения все более сужалось: я видел только улицу, по которой мы ехали, и по отдельным признакам угадывал, где в прошлом проходила мощенная булыжником мостовая, а где — клинкерный тротуар. В домах явно никто не жил. Иногда между отдельными строениями зияла пустота, и только по остову печи и завалившемуся входу в погреб было ясно, что когда-то здесь стоял жилой дом. Над всей этой разрухой висел стойкий и мерзкий запах рыбы.

Скоро начали попадаться перекрестки и боковые улочки. Те, что вели налево, неизбежно упирались в замусоренный и нищий прибрежный район, те же, что шли вправо, сохраняли какое-то подобие былой респектабельности. На улицах по-прежнему было пустынно, но теперь стали появляться отдельные признаки обжитого жилья: занавески на окнах да кое-где обшарпанный автомобиль, припаркованный у обочины. Тротуары здесь уже не сливались с мостовыми, а деревянные и кирпичные дома, хотя и построенные где-то на заре девятнадцатого века, выглядели вполне прилично. При виде этого нетронутого островка прошлого я, будучи страстным поклонником старины, почти перестал замечать отвратительный запах и утратил чувство неведомой опасности.

Но до конца пути мне пришлось еще раз испытать довольно сильные и неприятные ощущения. Автобус выехал на площадь, откуда расходилось в разные стороны несколько улиц. В центре ее пробивалась сквозь грязь зелень жалкого газончика, по двум сторонам возвышались церкви, но мое внимание привлек дом с колоннами, расположенный на правой стороне площади. Краска на этом когда-то белом здании потемнела и облупилась, а надпись над входом настолько выцвела, что с трудом можно было разобрать слова: «Тайный союз Дагона». Видимо, этот дом и был прежде Масонским собранием, а ныне стал приютом приверженцев дикого первобытного культа. Пока я силился разобрать слова на фронтоне, начали бить часы. Я обернулся.

Звук шел из церкви, построенной значительно позже всех остальных зданий: бросались в глаза низкий купол (грубое подражание английской готике), непропорционально высокое основание и ложные окна. Хотя самих часов я не увидел, но и так догадался, что пробило одиннадцать. И вдруг сердце мне неожиданно сжал такой необузданный и необъяснимый страх, что вмиг улетучились все мысли, в том числе и о времени. Дверь церкви распахнулась, обнажив зияющую черную пустоту. А потом я увидел, как кто-то движется в этом черном прямоугольнике, и это видение мгновенно породило в моем сознании ощущение кошмара, тем более мучительного, что для него не было никаких оснований.

По церкви ходил человек — первый, если не считать водителя, увиденный мною в центральной части города, и будь я в нормальном состоянии, то вряд ли испугался бы. Мне тут же стало ясно, что это, конечно, пастор. «Союз Дагона» изменил церковный ритуал в городе, а вместе с ним и облачения священников. Возможно, неосознанный мой ужас был вызван высокой тиарой на голове пастора — точной копией той, что вчера вечером показывала мне мисс Тилтон. Должно быть, именно это сходство роковым образом подействовало на мое воображение и наделило зловещими чертами неразличимое в темноте лицо и неясную фигуру. Поразмыслив, я пришел к выводу, что другой причины внезапного и острого пробуждения моей псевдопамяти о Зле просто не могло существовать. Таинственный культ вызвал к жизни появление своеобразных головных уборов. Ну и что? Первая тиара, возможно, попала к жителям города случайно — скажем, из клада.

Теперь на нашем пути изредка попадались уродливые молодые люди — поодиночке или молчаливыми группами по два-три человека. Кое-где на нижних этажах осыпающихся домов мелькали закопченные вывески магазинов, а пару раз мы встретили грузовик. Шум водопада все приближался. Наконец я разглядел впереди высокий берег реки, через нее пролегал широкий мост с железными поручнями, откуда открывался прекрасный вид. Пока мы, дребезжа, переезжали через мост, я успел обозреть окрестности и заметил на крутом, утопающем в зелени берегу и на самом склоне несколько фабричных зданий. Внизу бушевал могучий поток. Со скалы низвергались две мощных струи и, объединяясь, падали дальше, на следующую ступень. Стоял оглушительный гул. Миновав реку, мы вскоре въехали на полукруглую площадь и подкатили к высокому дому с куполообразной крышей. На выцветших желтоватых стенах я увидел вывеску с наполовину стертыми буквами, гласившую, что предо мной гостиница «Джилмен-Хауз».

Мне не терпелось покинуть автобус, и я поспешил побыстрее внести свой чемодан в обшарпанный гостиничный холл. Там никого не было, кроме пожилого мужчины, и хотя он отличался обликом от типичного инсмутца, я все же не рискнул задать ему те вопросы, которые вертелись у меня на языке. Слишком уж мрачные слухи ходили об этой гостинице. Сдав багаж на хранение, я снова вышел на площадь, которую автобус уже успел покинуть, и внимательно огляделся.

С одной стороны площадь ограничивалась набережной, от которой полукругом расходились дома с остроконечными крышами, построенные в начале девятнадцатого века. Их разделяли улочки, идущие на юг, юго-восток и юго-запад. Уличных фонарей почти не было, да и в немногих уцелевших, как я заметил, лампы были разбиты. И хотя ожидалось полнолуние, я порадовался про себя, что уеду отсюда до наступления темноты. Дома на площади были в хорошем состоянии, в некоторых из них размещались магазины — я насчитал около дюжины. Среди них выделялась бакалея из сети Национальной торговли, с ней соседствовали аптека и рыбный магазинчик. Неподалеку приютился унылого вида ресторан, а ближе к реке, у восточной границы площади, находилась контора единственного городского предприятия, а именно фабрики Марша. Неподалеку слонялось около десятка человек; четыре-пять легковых и грузовых машин застыли в разных частях площади. Так выглядел центр Инсмута. Далеко на востоке виднелась размытая синева гавани, эту синь прорезали шпили трех некогда прекрасных соборов конца девятнадцатого начала двадцатого века. На противоположном берегу реки можно было различить здание под белой крышей, которое я принял за фабрику Марша.

Нужные мне справки я решил навести в бакалее — по моим представлениям, продавцы там не могли быть из местных жителей. Войдя в магазин, я увидел за прилавком юношу лет семнадцати и, разговорившись с ним, с радостью убедился, что он смышлен, контактен и счастлив возможностью с кем-нибудь перемолвиться словом. Вскоре выяснилось, что город ему отвратителен, особенно его угрюмые обитатели и невыносимый запах тухлой рыбы. Встреча с посторонним человеком развязала ему язык. Он был родом из Архема, здесь же жил и столовался у уроженцев Ипсуича и, как только представлялась возможность, наезжал домой. Родителям не нравилось, что сын служит в Инсмуте, но сюда его направила компания Национальной торговли, а он, дорожа службой, не посмел отказаться.

По его словам, в Инсмуте нет ни библиотеки, ни торговой палаты, но кое-что посмотреть все-таки стоит. Улица, по которой я приехал, именуется Федеральной. К западу от нее пролегают Броуд-стрит, улицы Вашингтона, Лафайета и Адамса — лучшие кварталы, где стоят дома бывших хозяев города. К востоку идут улицы, где обитает беднота, эти трущобы тянутся к побережью. А замеченные мною старые, давно заброшенные соборы высятся на Мейн-стрит. Однако ходить по тем местам следует с превеликой осторожностью, особенно к северу от реки — люди там отличаются враждебностью и подозрительностью. Кое-кто из любопытных даже сгинул в той стороне.

По словам паренька, некоторые места в городе слывут запретной зоной для приезжих. Он, в частности, не советовал мне слоняться в районе фабрики Марша, здания с колоннами на Нью-Черч-Грин-стрит, где располагается «Тайный союз Дагона», а также неподалеку от действующих церквей. Службы в этих храмах отличаются крайним своеобразием, даже по части церковных облачений, недаром благочестивые святые отцы не признают нового учения, почитая его за ересь. Да так оно и есть, ибо в таинственных верованиях инсмутцев содержатся намеки на некоторые удивительные превращения, в результате которых бессмертие якобы может быть достигнуто при жизни.

Относительно молодежи юноша сказал, что она просто не знает куда себя деть. Молодые люди так же сторонятся чужих, как и старшие, и живут, похоже, как звери в норах, лишь изредка появляясь на улицах. Трудно представить себе, что они делают в свободное от рыбной ловли время. Впрочем, если судить по изрядному количеству незаконно приобретаемого алкоголя, который они регулярно потребляют, возможно, в дневные часы они отходят от тяжелого похмелья. Этих угрюмых молодцов объединяет своеобразное чувство товарищества: кажется, они единодушно презирают этот мир, словно знают другой, несравненно лучший. Выглядят они преотвратительно, особенно безобразны выпуклые, никогда не мигающие глаза, которые никто не видел закрытыми, да и голос у них звучит мерзко. Так и хочется заткнуть уши, когда они распевают вечерами в церквах, особенно в дни праздников или религиозных бдений, которые устраиваются дважды в год: 30 апреля и 31 октября.

Инсмутцы очень любят воду и много плавают в реке и в заливе. Особой популярностью пользуются соревнования по плаванию к Рифу Дьявола. Останови на улице любого и предложи участвовать в таком заплыве — можешь не сомневаться, что тот согласится и с честью выдержит нелегкое испытание. Впрочем, ничего удивительного, ведь на улице встречается в основном молодежь, ну а те, что постарше, выглядят так, словно они больны. Исключения бывают только среди тех, кого нельзя назвать типичными инсмутцами, вроде клерка в гостинице. Никто не знает, какие биологические изменения сопутствуют старению местных жителей и не являются ли типичные для инсмутца черты внешности признаками неизвестной и незаметно подкрадывающейся болезни, которая с годами набирает силу.

С приходом зрелости эта неведомая науке болезнь вызывает в их организме значительные изменения, затрагивающие даже костные ткани — форма черепа и та становится иной. Впрочем, обо всех признаках болезни, как справедливо заметил юноша, судить трудно: местные жители не вступают ни в какие отношения с приезжими, даже если те годами живут в Инсмуте.

Юноша не сомневался, что самых безобразных городские власти где-то прячут. Время от времени люди слышат какие-то странные звуки. По общему мнению, ветхие хибары в северной части реки соединены между собой подземными туннелями, возможно, там-то и скрываются эти уроды. На мой вопрос, есть ли в местных жителях примесь чужой крови, юноша ничего не смог ответить. Точно известно лишь одно: когда в город наезжают государственные служащие и другие посланцы из внешнего мира, инсмутцы делают все, чтобы скрыть от них отталкивающие стороны своей жизни.

Самое бесполезное занятие, сказал юноша, задавать местным жителям вопросы. На них отвечает только один человек — непохожий на прочих инсмутцев старик, живущий в северной части города, в богадельне, он весь день шатается по улицам, чаще всего в районе пожарного депо. Этого седовласого старика девяноста шести лет от роду зовут Зедок Аллен. Он немного не в себе и давно носит титул городского пьянчужки. Странный, диковатого вида старик все время оглядывается, словно чего-то боясь, и на трезвую голову никогда не вступает в разговор с посторонними. Однако ему бывает невмоготу отказаться от рюмочки-другой спиртного, после чего язык у него тут же развязывается, и тогда можно услышать диковинные вещи.

Но и от старика правды не узнаешь: все его истории порождение больной фантазии, безумный бред, полный неясных намеков на немыслимые ужасы и чудеса. Никто не верит ему, но горожанам все же не нравится, когда он пьет и болтает с приезжими. Открыто приставать к нему с вопросами небезопасно. Но, очевидно, именно его рассказы породили фантастические легенды о здешних несуразностях.

Кое-кто из приезжих, живших здесь по роду службы некоторое время, рассказывал о каких-то будто бы виденных ими кошмарах. Впрочем, имея все время перед глазами уродливых горожан и слушая рассказы старого Зедока, немудрено спятить. Теперь гости города никогда не выходят поздно вечером из дома — считается, что это тоже опасно. Да и улицы почти не освещаются.

Говоря о занятиях местного населения, юноша упомянул, что рыба у здешних берегов просто кишмя кишит, но этим не умеют пользоваться. Цены на улов падают, а конкуренция растет. Так что самым надежным делом в городе является работа на золотообрабатывающей фабрике, контора которой находится рядом, на площади, в нескольких шагах отсюда. Старика Марша никто давно не видел, но иногда он проезжает мимо, к себе на фабрику, в машине с зашторенными окнами.

О внешности Марша ходят разные слухи. Когда-то он был большим щеголем; говорят, что и теперь по-прежнему носит элегантные костюмы с узкими брюками, которые с трудом подгоняют по его обезображенной фигуре. Еще недавно его сыновья принимали клиентов в конторе, но теперь их что-то тоже не видно. По последним сведениям, делами занялось младшее поколение. Сыновья же и дочери Марша стали как-то странно выглядеть, особенно те, что постарше. По слухам, их здоровье сильно пошатнулось.

Одна из дочерей Марша, уродливая, похожая на жабу женщина, носит причудливые драгоценности, выполненные, как я понял, в той же экзотической манере, что и тиара. Юноша видел тиару несколько раз и слышал, что ее нашли в каком-то кладе — то ли пиратов, то ли самого нечистого. Местные священники или пасторы — кто знает, как их величают, — тоже носят такой убор с таинственным орнаментом. Да только посмотреть на это убранство редко удается. Похожие драгоценности, по слухам, водятся еще кое у кого в Инсмуте, но сам юноша их не видел.

Марши и еще три семьи местной знати — Уайты, Джилмены и Элиоты — держатся особняком. Живут они в просторных домах на Вашингтон-стрит и, как поговаривают, укрывают там тех своих родственников, чей облик стал непереносим для окружающих. К слову сказать, город почитает этих родственников покойными.

Юноша предупредил меня, что на многих улицах отсутствуют таблички с названиями, и по собственной инициативе начертил примитивный, но вполне пригодный для использования план центральной части города. Едва взглянув на план, я понял, что он будет для меня большой подмогой, и, горячо поблагодарив своего наставника, сунул листок в карман. Отнесясь с опаской к грязному заведению, именуемому здесь рестораном, я тут же, в магазине, купил себе на ленч сырных крекеров и имбирных вафель. Пожалуй, надо будет обойти все главные улицы города, побеседовать с теми прохожими, у которых нет типично инсмутского облика, а в восемь вечера сесть на автобус, отправляющийся в Архем. Я уже понял, что Инсмут представляет собой законченный пример глубокого социального вырождения, но, не будучи социологом, положил для себя ограничиться осмотром архитектурных достопримечательностей.

Для начала я принялся систематически, одну за другой, прочесывать узкие, запущенные городские улицы. Пересек мост и направился в сторону рокочущего водопада, подойдя довольно близко к фабрике Марша. Удивляло отсутствие обычного для таких мест индустриального шума. Фабричное здание стояло на крутом берегу реки неподалеку от моста и той площади, к которой сходились улицы и которую я принял за изначальный центр города, впоследствии, после Революции, переместившийся на Городскую площадь.

Переправившись мостом через ущелье в район Мейн-стрит, я оказался в таких трущобах, что мне стало не по себе. На голубом небе проступали угловатые очертания прилепившихся друг к другу кособоких крыш. Над ними высился полуразрушенный старинный собор, креста на шпиле не было. Лишь немногие дома на Мейн-стрит выглядели обитаемыми, большинство же пустовало. По обеим сторонам улицы с незаасфальтированными пешеходными дорожками тянулся длинный ряд покинутых хибар с осевшим фундаментом, кренившихся к земле под самыми немыслимыми углами. Вместо окон зияли черные пустые дыры. Все это навевало такую жуть, что требовалось изрядное мужество, чтобы пройти по улице к порту. Ведь если вместо одного покинутого жилища видишь целое покинутое селение, страх возрастает даже не в арифметической, а в геометрической прогрессии. Ни одна самая пессимистичная концепция не может пробудить в душе такого первозданного страха и панического неприятия, как вид бесконечных, вызывающих мысли о смерти, молчаливых улиц. Что может быть мрачнее пустующих просторов темных жилищ, отданных во власть паутины, воспоминаний и торжествующих червей-древоточцев?

Фиш-стрит с ее более пристойными зданиями из кирпича и камня выглядела пореспектабельней, но и она пустовала. Уотер-стрит могла бы считаться ее двойником, если бы не провалы в тех местах, где раньше были доки, а теперь виднелось море. До сих пор я не встретил ни одного живого существа, если не считать нескольких рыбаков, бродивших в отдалении по берегу океана, и не услышал ни единого звука, кроме шума волн, доносившегося из гавани, да рева водопада. Все это, вместе взятое, так взвинтило мои нервы, что я, еще когда вступил на шаткий мост Уотер-стрит, стал поминутно оглядываться. В соответствии с планом мост на Фиш-стрит действительно оказался разрушенным.

На северных берегах реки кое-где были заметны следы человеческого существования — на Уотер-стрит шла активная расфасовка рыбы, из труб тянулся дымок, дыры в крышах были на скорую руку заделаны. Невесть откуда доносились странные звуки, а изредка на мрачных улочках и немощеных дорожках появлялись и тут же исчезали неуклюжие фигуры. На меня это подействовало даже более угнетающе, чем полное безлюдье южного района: люди здесь выглядели еще уродливее, чем в центре. Вид их вызывал у меня фантастические ассоциации с неким неведомым злом, но докопаться до истоков этих ассоциаций мне не удавалось. Примесь чужеродной крови ощущалась в жителях прибрежного района сильнее, если только своеобразие их облика объяснялось смешением рас, а не таинственной болезнью. Если же это все-таки была болезнь, то здесь встречались, несомненно, самые запущенные случаи.

Меня беспокоил также источник раздававшихся время от времени неясных звуков. Они доносились не из заселенных домов, а чаще и громче всего слышались в глубине наглухо заколоченных лачуг. То это был шорох, то хруст, а то и совсем необъяснимые звуки, вроде хрипов, и я с тяжелым сердцем вспомнил слова юного продавца о тайных убежищах. Неожиданно мне пришло в голову, что я не представляю себе, как звучат голоса горожан. Ведь за все время я ни разу не слышал их речи. И тут же подумалось, что и не хотел бы услышать.

Ненадолго задержавшись на Мейн-стрит и Черч-стрит, чтобы взглянуть на две прекрасные, но обветшавшие церкви, я заторопился прочь из отвратительного района трущоб. Было бы логично отправиться теперь на Нью-Черч-Грин-стрит, но мне претила даже сама мысль оказаться рядом с церковью, где я видел чем-то испугавшего меня священника в таинственной тиаре. Да и юноша советовал держаться подальше от церквей, возле которых, так же как и возле здания «Тайного союза Дагона», присутствие чужаков не поощрялось.

Я продолжал идти на север параллельно Мейн-стрит, но, дойдя до Мартин-стрит, повернул в сторону реки, пересек Федеральную улицу, стараясь держаться на почтительном расстоянии от действующей церкви, и начал осмотр фешенебельного района: Броуд-стрит, Вашингтон-стрит, Лафайет-стрит и Адамс-стрит. Хотя благородные старые улицы находились в полном запустении, они все же, укрывшись под сенью вековых вязов, сумели сохранить некоторое благообразие. Один за другим я рассматривал обветшалые и в большинстве своем забитые особняки, утопающие в тенистых запущенных садах; только один-два дома на каждой улице выглядели обитаемыми. На Вашингтон-стрит четыре или даже пять особняков подряд вместе с окружавшими их садами и лужайками были в отличном состоянии. Я решил, что самый великолепный из них, с террасными цветниками, идущими вплоть до Лафайет-стрит, принадлежит старому Маршу, немощному хозяину фабрики.

Улицы были пустынны, ни одной живой души; странно, подумалось мне, куда могли подеваться все собаки и кошки? И еще один вопрос не давал мне покоя: почему даже в самых пристойных домах так тщательно закрываются окна верхних этажей и мансард? В этом безмолвном городе, где, казалось, безраздельно властвуют отчуждение и смерть, отовсюду веяло тайной и скрытой опасностью. Мне все время чудилось, что из-за каждого куста за мной жадно следят непроницаемые, никогда не закрывающиеся глаза.

Я поежился, когда слева от меня часы на башне хрипло пробили три. Слишком уж врезалась в память мне церковь с низким куполом, откуда донесся такой же бой. Идя по Вашингтон-стрит в направлении реки, я вскоре попал еще в одну, вернее, бывшую некогда таковой, промышленно-торговую зону: прямо передо мной высились развалины фабрики, правда, ближе к ущелью, темнели очередные руины, в которых я распознал бывшее здание железнодорожного вокзала и мост через пути.

В этом месте через реку был переброшен сомнительного вида мостик, снабженный знаком «опасно», но я все же рискнул и перебрался на южный берег, где снова обнаружилось присутствие человека. Несуразные существа исподтишка поглядывали в мою сторону, а те, кто выглядел понормальнее, смотрели на меня с холодным любопытством. Почувствовав, что сыт Инсмутом по горло, я направился по Пейн-стрит к центральной площади, порешив выбраться из города любым транспортом, не дожидаясь зловещего автобуса на Архем, который когда еще отправится. Вот тогда-то я и увидел слева от себя полуразрушенное пожарное депо и на скамейке перед ним — одетого в неописуемые лохмотья краснолицего старого бородача с бесцветными глазами. Он беседовал с двумя потертого вида пожарными, не производившими, впрочем, впечатления неполноценных людей. Это мог быть только Зедок Аллен, полоумный пьяница под сто лет, рассказывающий неправдоподобные и жуткие истории об Инсмуте и его тайнах.

Тут меня, должно быть, черт попутал, так или иначе, но планы мои в очередной раз решительно изменились. Поначалу я намеревался ограничиться осмотром архитектурных памятников. Теперь же, не досмотрев, спешил в центр, чтобы поскорее выбраться из этого смрадного города, навевающего раздумья о запустении и смерти. Однако при виде старого Зедока Аллена мысли мои потекли в ином направлении, и я невольно замедлил шаг.

Хотя у меня уже сложилось впечатление, что старик всего лишь разносит нелепые и бессмысленные бредни, а кроме того, меня предупредили, что беседовать с ним небезопасно, все же меня неудержимо тянуло поговорить со старцем, на глазах которого город постепенно пришел в такой упадок, со свидетелем, помнившим дни, когда корабли и фабрики были обычным явлением в жизни горожан. В конце концов даже самые невероятные мифы часто оказываются символическим отражением реальности, а старик живет в Инсмуте более девяноста лет и многое повидал. Здравый смысл и осмотрительность отступили перед вмиг вспыхнувшим любопытством, и я в тщеславии молодости возомнил, что смогу различить крупицы истины в сбивчивом, бессвязном повествовании, которое надеялся услышать с помощью виски.

О том, чтобы заговорить со стариком в присутствии пожарных, и речи не было: они бы этого не допустили. Да и надо было сначала раздобыть у бутлеггеров спиртное, благо продавец из бакалеи подсказал мне, где его всегда можно достать. Я положил вернуться сюда уже с бутылью и с самым безмятежным видом слоняться недалеко от депо, дожидаясь, когда Зедок отправится бродить по городу. По словам продавца, старик отличался непоседливостью и никогда не сидел здесь более часа-двух кряду.

Кварту виски я заполучил довольно легко, хотя и не дешево, в одном магазинчике на Элиот-стрит, неподалеку от центральной площади. Конечно, с черного хода. Неопрятный мужчина, вынесший бутылку, бросил на меня типичный «инсмутский» взгляд, но в остальном был даже любезен: судя по всему, привык обслуживать чужаков, желающих как-то скрасить время, — шоферов, скупщиков золотых изделий и прочий заезжий люд.

Выходя в очередной раз на площадь, я понял, что мне повезло: со стороны Пейт-стрит показалась длинная, тощая фигура старого Зедока Аллена, который, пошатываясь, плелся к гостинице. Я постарался привлечь его внимание к только что купленной бутылке и, добившись своего, повернул на Уэйн-стрит и зашагал в сторону безлюдного района. Старик, плотоядно поглядывая на бутылку, зашаркал следом.

Сверяясь с полученным от продавца планом, я продвигался к пустынному месту на южном побережье, где уже побывал сегодня. Кроме маячивших вдали на молу рыбаков, вокруг никого не было. Чтобы полностью обезопасить себя, я собирался пройти еще дальше. Там, на заброшенной верфи, в укромном местечке, можно было вдоволь наговориться, не боясь быть замеченным. Но не успел я дойти до Мейн-стрит, как услышал за спиной хриплый голос старика, с трудом окликающего меня: «Эй, мистер, погодите!» Приостановившись, я подождал, пока он поравняется со мной, а затем предложил несколько раз основательно приложиться к бутылке.

На улицах не было ни души, нас окружали одни только причудливые скособоченные лачуги, Я попробовал разговорить старика, но тот оказался более твердым орешком, чем можно было предполагать. Наконец между двумя полуразваленными стенами я увидел проход к морю, а дальше на берегу поросшие сорной травой руины верфи. С севера этот уголок был закрыт от любопытных взоров старым складом, а на моховиках у самой воды можно было удобно расположиться. Идеальное место для задушевной беседы, подумал я и предложил своему спутнику последовать за мной к морю. Там мы уселись на камни. Сердце мое сжималось от запустения и тлена, которыми, казалось, даже воздух был пропитан, голова кружилась от невыносимого рыбного зловония, но я твердо решил держаться до конца.

До отправления архемского автобуса оставалось четыре часа, и я принялся за свой скудный ленч, время от времени давая пьянице отпить из бутылки. Боясь, как бы Зедок не набрался до бесчувствия, внимательно отмерял порции, следя за его состоянием. Спустя час у старика развязался язык, но, к моему глубокому разочарованию, мои расспросы о загадочном прошлом Инсмута он пропускал мимо ушей. Зато с видимым удовольствием болтал о текущих событиях, неожиданно обнаружив хорошее знакомство с прессой. Было видно, что он любит пофилософствовать на деревенский манер — с яркими, назидательными афоризмами.

К концу второго часа я стал опасаться, что кварты виски оказались недостаточно для удовлетворения моего любопытства, и стал подумывать: а не лучше ли оставить старого Зедока в покое и уйти с миром? И вот тогда-то случай сделал то, чего я не смог добиться всеми своими уловками. Старческая хриплая болтовня неожиданно переключилась на интересующий меня предмет, и я подался вперед, напряженно вслушиваясь. Все это время я сидел спиной к морю, откуда доносился все тот же мерзкий рыбный запах, старик же лицом к нему. Видимо, бесцельно блуждающий взгляд его остановился на четко и эффектно вырисовывавшемся вдали Рифе Дьявола. Зрелище ему, однако, не понравилось, и он чертыхаясь про себя, доверительно зашептал, заговорщицки мне подмигивая. Склонившись ближе и ухватив меня за лацкан пиджака, он делился все более красноречивыми признаниями.

— С этого паскудного места всё и началось. Все зло в нем. Это врата ада, и ни один лот не достанет там дна. Капитан Абед принес нам беду. Он нашел здесь больше богатства, чем в южных морях.

Все пошло тогда прахом. Торговля сворачивалась, фабрики — даже новые — закрывались, лучшие мужчины занялись каперством. Все они погибли в войне 1812 года или пропали без вести на кораблях Джилмена — бриге «Элиза» и барже «Рейнджер». У Абеда Марша было три судна: бригантина «Колумба», бриг «Хетти» и барк «Королева Суматры». Только он один из всех ходил в Вест-Индию и Тихий океан и торговал там на островах с дикарями.

Да, такого чертова отродья, как капитан Абед, не было еще на свете. Помню его рассказы о заморских краях и еще как он обзывал болванами тех, кто исправно посещает церковь и безропотно несет свой крест. По его словам, там, где он торговал, жители поклоняются более могущественным богам. Те, дескать, прислушиваются к молитвам людей и посылают им много рыбы.

Мэтт Элиот, его первый помощник, тоже много чего рассказывал. Но его не очень-то трогали, скорее отвращали все эти языческие шуточки. Так вот он говорил, что к востоку от Отахейта лежит остров с древними каменными божками, старше которых нет ничего на свете. Они похожи на тех, что встречаются на Понапе в группе островов Сенявина, но резными чертами лиц напоминают каменных великанов с острова Пасхи. Неподалеку есть еще один остров, вулканического происхождения, тоже с каменными диковинками. Эти камни такие гладкие, словно долгое время пробыли под водой. На них, однако, сохранились изображения страшных чудищ.

Так вот, сэр, рыба в тех местах, по словам Мэтта, не переводится. А народ щеголяет в головных уборах и браслетах из невиданного золота, испещренного изображениями тех же жутких чудищ — помеси рыбы с лягушкой или вроде того. И вот эти-то чудовища запечатлены на украшениях в разных позах, будто люди. Жители никому не говорят, откуда у них эти богатства. Туземцы с соседних островов удивлялись, отчего рыба здесь всегда ходит, даже когда ее нигде в помине нет. Мэтт этого понять не мог, и капитан Абед тоже. Потом Абед заметил, что каждый год с острова исчезают непонятно куда красивые молодые люди, а стариков вообще не видно. И еще он обратил внимание, что некоторые обитатели острова выглядят год от года все более странно.

Капитан Абед докопался-таки до истины. Как он это сделал, не знаю. Но только вскоре он начал прицениваться к золотым вещам. Спрашивал, откуда они и можно ли достать еще. Наконец некий Валакеа рассказал ему древнюю легенду. Никто, кроме Абеда, не поверил бы этому светлокожему старому дьяволу, но капитан понимал туземцев и читал их души, как книги. Ха-ха! Никто не верит моим рассказам, и вы, молодой человек, тоже наверняка не поверите, хотя с виду вы такой же смышленый, как и капитан Абед. Да и глаза у вас точь-в-точь как у него.

Старик зашептал еще тише, и, хотя я был уверен, что слышу всего лишь пьяные бредни, неподдельный ужас, зазвучавший в его голосе, заставил меня содрогнуться.

— Так вот что я вам скажу, сэр. Абед узнал такое, о чем не знал никто в целом свете. Да и знал бы — не поверил. Оказывается, жители Канаки — так назывался остров — приносили своих юношей и девушек в жертву неведомым богам, живущим в морской пучине, а те взамен ниспосылали им свое благоволение. Абед решил, что изображения страшных чудищ на вулканическом острове как-то связаны с этими богами. Те, возможно, были амфибиями — отсюда и все эти русалочьи рассказы. Толковали, что на дне моря у них целые города. Маленький вулканический остров, что поднялся из глубины, как раз оттуда. А в каменных жилищах, от которых остались одни развалины, эти существа жили. Кое-кто из них жил на том месте, которое островом поднялось над водой. Туземцы с Канаки увидели их, объяснились знаками и заключили сделку.

Этим лягушкам пришлись по нутру человеческие жертвоприношения. За долгие годы под водой они совсем утратили связь с землей. Никто не видел, что они делают с жертвами, и я думаю, капитан Абед был достаточно умен, чтобы не расспрашивать об этом. Жертвы приносились дважды в год — на первое мая и на тридцать первое октября, в канун Дня всех святых. Кроме того, существам преподносились также полюбившиеся им резные безделушки — изделия местных умельцев. Они же обязались подгонять к острову рыбу и сдержали слово: рыба со всего моря круглый год кишела у тамошних берегов. И еще они время от времени дарили туземцам разные золотые вещи.

Туземцы на каноэ переправляли жертв и подарки на вулканический островок, а обратно везли те золотые драгоценности, которые им приглянулись. Поначалу рыболягушки не появлялись на большом острове, но со временем им захотелось его повидать. Они, казалось, стремились к обществу туземцев и не прочь были участвовать в их праздниках, вроде Майского дня или Дня всех святых. Любопытно, что они могли жить и в воде, и на суше, — настоящие амфибии, черт их подери. Туземцы предупредили соседей: если жители других островов пронюхают об их существовании, то им несдобровать. Но лягушки только посмеялись над этим, они, мол, нисколько не боятся. Сами могут кого хочешь уничтожить. Им не страшен никто, кому не подвластна магия Почивших Старцев. Однако, не желая лишних хлопот, они все же погружались в воду, если кто-то чужой приплывал на остров.

Когда выходцы из моря объявили, что хотели бы породниться с туземцами, те вначале заартачились. Но, как выяснилось, они и так уже были в родстве с морскими тварями. Все живое вышло из воды и при желании может снова в нее вернуться. Дети от смешанных браков, объяснили туземцам рыболягушки, рождаются похожими на людей, но с годами в их облике больше проступают черты морских предков. В конце жизни они должны переселиться в море, присоединившись к жителям подводной страны. Но вот что самое главное, молодой человек… Жители острова, превращаясь на склоне лет в рыболягушек и погружаясь в море, становятся бессмертными. Ведь эти морские существа никогда не умирают своей смертью. Их можно только убить.

Так вот, сэр. Когда Абед впервые попал на остров, во всех туземцах уже текла кровь морских тварей. Стариков там скрывали от посторонних глаз — уж очень они менялись — до тех пор, пока они окончательно не «дозреют» и не сойдут в море. Были и некоторые сложности. Большинство туземцев легко превращались в рыболягушек, но были и такие, которым это давалось с превеликим трудом. Быстро менялись те, кто уже рождался похожим на морских предков, те же, в ком побеждало человеческое начало, часто оставались на острове. Но их заставляли совершать пробные погружения. Переселившиеся в воду туземцы часто всплывали, чтобы посмотреть, как идут дела на острове. И никого не удивляло, если какой-нибудь молодой человек беседовал со своим прапрапрапрадедушкой, уже двести лет живущим в море.

Все перестали бояться смерти. Она отступила. Ты жил вечно, если только… не погибал в войне с другими дикарями, если тебя не приносили в жертву, если тебя не укусила ядовитая змея, если ты не сгорел от быстротечной болезни. Словом, если с тобой не случилось чего-нибудь непредвиденного перед окончательным переселением в воду. Теперь все готовились не к смерти, а к перемене обличья и образа жизни. Страх исчез. Туземцы считали, что выиграли в этой сделке, и могу поклясться, то же самое думал и капитан Абед, когда старый Валакеа рассказывал ему все это. Сам Валакеа был одним из немногих, кто не породнился с лягушками: принадлежа к семейству вождя, он должен был жениться на равной себе, то есть на дочери предводителя соседнего племени.

Тот же Валакеа познакомил Абеда с обрядами и заклинаниями, без знания которых невозможно было общаться с морскими тварями. Он также показал кое-кого, кто уже был ближе к рыболягушке, чем к человеку. Однако он не познакомил его ни с одной морской тварью. Под конец Валакеа подарил капитану какую-то, кажется свинцовую, штуковину, с помощью которой можно было вызывать этих тварей. Брось ее в воду, произнеси заклинание — и они тут как тут. По словам Валакеа, эти твари живут повсюду, и любой человек, знающий магические слова, может поднять их с морского дна.

Мэтту не нравились переговоры капитана и он уговаривал Абеда не связываться с жителями проклятого острова. Однако мысль о легкой наживе не давала капитану покоя, ведь богатство само плыло ему в руки. Дело пошло. Через несколько лет у Абеда было уже столько золотых вещиц, что он открыл в Инсмуте золотообрабатывающую фабрику, купив у Уайта прогоревшее предприятие. Он не осмеливался продавать драгоценности в том виде, в каком они к нему поступали, — боялся расспросов. В руки команды иногда попадали отдельные вещицы, и хотя матросы поклялись держать язык за зубами и не хвастаться поживой, но вы же знаете, как слаб человек. Кроме того, капитан разрешил женщинам из своего семейства носить такие украшения, правда, из тех, что поскромнее, чтобы экзотичность их не бросалась в глаза.

Примерно году в тридцать восьмом, мне тогда исполнилось семь лет, Абед, наведавшись в очередной раз на остров, не нашел там никого. По-видимому, туземцы с соседних островов пронюхали-таки про морских тварей. Возможно, они отняли у местных магические талисманы, повиноваться которым были обязаны морские существа. Никто не знал, сколько их попало в руки туземцев Канаки, когда море выбросило из своих глубин остров с развалинами старше самого всемирного потопа. Преданные своим богам туземцы не оставили никаких священных свидетельств иной веры на вулканическом острове, кроме очень больших каменных изваяний, которые нельзя было сдвинуть с места. Кое-где валялись мелкие камешки, возможно талисманы, с начертанной на них свастикой. Может, это и были магические знаки Старцев? Люди исчезли, золотых украшений тоже как не бывало, а туземцы с соседних островов дружно помалкивали о случившемся. Все выглядело так, будто на острове никто никогда не жил.

Капитан Абед тяжело переживал все это: хорошо налаженная выгодная торговля неожиданно порушилась. Да и остальным инсмутцам стало хуже: золотым промыслом кормился весь город. Большинство горожан не роптало и смиренно переносило испытание, хотя беды сыпались одна за другой: рыба не ловилась, фабрика бездействовала.

Тогда-то Абед и начал стыдить горожан. Они-де как овечки молятся христианскому богу, которому нет до них никакого дела. А вот он, капитан, знал одно племя, так оно поклонялось могущественным богам, и те даровали все необходимое своим подопечным, и даже более того. И еще капитан сказал, что если люди поддержат его, то, может быть, удастся связаться с такими силами, которые пошлют им и рыбу, и золото. Матросы, ходившие с ним на «Королеве Суматры», сразу смекнули, в чем дело, и отмалчивались, их вовсе не тянуло связываться с морскими тварями. Но другие, соблазненные речью Абеда, умоляли открыть им истинную веру, которая помогает людям жить.

Тут старик прервал свой рассказ и, пробормотав что-то невнятное себе под нос, умолк. Было похоже, что его неожиданно охватил страх. Он то нервно оглядывался, то подолгу, как зачарованный смотрел в сторону далекого черного рифа. На вопросы не отвечал, и пришлось опять прибегнуть к спасительной бутылке. Меня чрезвычайно заинтересовал безумный рассказ старика. Я считал, что притчевая основа истории вызвана особенностями внешнего облика инсмутцев, а яркое воображение старика, несомненно знакомого с морскими легендами, разукрасило ее аллегориями на потребу слушателей, придав ей вид захватывающей были. Ни на секунду не поверил я, что за этим увлекательным бредом скрыта хоть крупица истины, и все же, услышав о диковинных драгоценностях, в разряд которых попадала и зловещая тиара, виденная мной в Ньюбсрипорте, испытал чувство близкое к ужасу. Возможно, конечно, и другое. Родиной украшений действительно был далекий остров, остальное же присочинил капитан Абед, а этот антикварный старик лишь повторял выдумки с чужих слов.

Я протянул Зедоку бутылку, и тот осушил ее до последней капли. Удивительное дело, он так много выпил, а язык у него не заплетался. Облизав горлышко бутылки, старик привычным жестом сунул ее в карман. Наконец стал клевать носом, что-то бормоча. Придвинувшись поближе, я ловил каждый звук, и мне почудилось, что в седой его бороде мелькнула насмешливая улыбка. Бормотание вновь складывалось в связные предложения, и вот что я услышал:

— Бедняга Мэтт был с самого начала против всей этой затеи, отговаривал людей, настраивал священников, но все впустую. Жители прогнали из города католического священника, за ним Инсмут покинули Бэбкот, глава баптистской церкви, и методист. Я был маленьким мальчиком, но то, что тогда видел и слышал, никогда не изгладится из моей памяти: Дагон и Ашторет, Велиар и Вельзевул, Золотой телец, ханаанские и филистимлянские идолы, вавилонские мерзости… Мене, текел, фарес…

Старик снова замолк, и по мутному взгляду выцветших голубых глаз я понял, что он вот-вот впадет в пьяное оцепенение. Однако, когда я легонько потряс его за плечо, он резко вскинулся и озадачил меня еще несколькими бредовыми фразами:

— Не верите? Ну тогда объясните мне, молодой человек, зачем капитан Абед с двадцатью молодчиками ездили глубокой ночью на Риф Дьявола и распевали там гимны так громко, что при береговом ветре весь город не спал? Ну-ка ответьте… А еще объясните, зачем капитан Абед бросал с рифа в воду какие-то тяжелые вещи? И что он сделал со свинцовой штуковиной, которую дал ему Валакеа? Что вы на это скажете, юноша? И что они вытягивали из воды на Майский день и в канун Дня всех святых? И почему священники в новых молельнях, все из бывших матросов, расхаживали в диковинных одеждах, с золотыми уборами на головах, похожими на те, что раньше привозил Абед? Почему?

Выцветшие глаза старика горели теперь сатанинским огнем, грязная бороденка торчала дыбом. Зедок, видимо, заметил, что я непроизвольно отпрянул назад, и злобно захихикал.

— Ха-ха-ха! Смекаешь теперь? Хотелось бы, наверное, быть на моем месте в те далекие деньки, когда я сидел на крыше своего дома, не спуская глаз с рифа. Дети все слышат — взрослые за разговорами просто не замечают их. И я тоже слышал, как шептались о капитане и его дружках, и решил все проверить сам. Ха-ха-ха! Однажды я взял у отца бинокль и залез, как обычно, на крышу. И увидел ночью на рифе странные фигуры, которые с восходом луны попрыгали в воду. Абед с командой находились в лодке, а то были какие-то неизвестные существа. Нырнув, они больше не показывались на поверхности… Что бы вы почувствовали на моем месте, если бы вот так мальчишкой сидели на крыше, смотрели в бинокль и неожиданно поняли, что странные фигуры — не люди и формы у них не человеческие?.. А? Ха-ха!

Старик был на грани истерики, и меня охватил безотчетный страх. Он положил на мое плечо свою руку с шишковатыми пальцами, и мне показалось, что дрожь в ней была совсем не от опьянения.

— И вот представьте себе, однажды вы видите, как с лодки Абеда в воду бросают какой-то тяжелый предмет, а затем на следующий день узнаете, что один юноша исчез из дома. Каково, а? О Хиреме Джилмене никто больше не слышал. Никогда. И о Нике Пирсе, и о Лили Уайт, и об Адониреме Сотуике, и о Генри Гаррисоне. Каково, а? Ха-ха-ха!.. Эти фигуры на рифе объяснялись знаками… размахивали руками.

Так вот, сэр. Абед снова стал понемногу становиться на ноги. Из трубы замершей было фабрики опять пошел дымок, а три дочери капитана надели на себя золотые украшения, каких никто на них раньше не видел. Да и другие горожане зажили лучше — в гавань повалила рыба, и от Инсмута пошли груженые суда в Ньюберипорт, Архем и Бостон. Тогда же Абед проложил к Инсмуту железнодорожную ветку. Рыбаки из Кингспорта прослышали с богатых уловах и пришли к нам на шлюпах, но все как один сгинули. Больше их никто не видел. Тогда же в нашем городе создали «Тайный союз Дагона», который обосновался в помещении Масонского дома. Мэтт Элиот, сам масон, был против продажи, но его не послушали, а потом он куда-то пропал.

Не думаю, что Абед собирался обставить дела в Инсмуте так же, как на острове Канаки. Вряд ли он помышлял смешивать расы, постепенно приучать юношество к водной жизни, вряд ли задумывался о последующем переселении соплеменников навечно в море. Он хотел только золота и был готов за него платить сполна. Какое-то время это устраивало морских хозяев…

К сорок шестому году горожане стали задумываться, не слишком ли много непонятного появилось в их жизни? Неизвестно куда пропадали люди, с мест субботних сборищ неслись какие-то дикие песнопения, ходили разные слухи о таинственном рифе. Я тоже внес свою лепту, рассказав члену городского управления Маури о том, что видел с крыши. И вот однажды, когда Абед с командой отправился, как обычно, на риф, за ним вдогонку послали лодку, и я слышал звуки перестрелки. На следующий день Абед и тридцать два его приятеля сидели уже в тюрьме, а горожане терялись в догадках, какое обвинение им предъявят. Боже, если бы мы только знали, что нас ждет! Ведь время шло, минуло две недели, а этим тварям никого не принесли в жертву…

Зедок выглядел измученным, его, казалось, вновь охватил страх. Я не торопил его, но со значением поглядывал на часы. Начинался прилив, и шум волн вроде бы придал ему силы. Начало прилива меня тоже обрадовало: в это время ослабевал зловонный запах. Шепот возобновился, и я опять напряг слух.

— Жуткая ночь… Я все видел с крыши… Их было великое множество… Лавина… Они карабкались через риф и плыли к гавани, потом по Меньюксету… Боже, что творилось той ночью на улицах Инсмута… Они ломились и в нашу дверь, но отец не открыл… Потом он выбрался через окно с ружьем в руках и побежал разыскивать Маури, чтобы помочь… Горы трупов, крики умирающих… выстрелы, вопли… паника на Старой площади, на Городской площади, на Нью-Черч-Грин-стрит, двери тюрьмы распахнуты… воззвание… измена… Потом, когда выяснилось, что погибло более половины жителей, заговорили о якобы опустошившей город эпидемии… В живых остались только Абед со своими сподвижниками, морские твари и те, кто умел терпеть и держать язык за зубами. Отца же своего я больше никогда не видел…

Старик тяжело дышал и обливался потом. Он все сильнее стискивал мое плечо.

— К утру от побоища не осталось никаких следов, всё было убрано. Всем заправлять стал Абед, он-то и объявил о новшествах. Гости теперь участвовали вместе с нами в обрядовых песнопениях, а потом расходились по нашим домам… Они хотели смешаться с людьми, как было на Канаки, и капитан не собирался им в этом препятствовать. Абед зашел слишком далеко, разум его совсем пошатнулся. Он только и толковал, что у нас всегда будет рыба и золото, надо только уступить…

В остальном в нашей жизни ничего не изменилось, разве только мы стали больше сторониться приезжих, понимая, что так будет лучше для нас. Все мы принесли клятву Дагону, а позднее некоторые из нас принесли также вторую и третью клятвы. Те, кто был особенно активен, получали награды: золото, драгоценности и прочее. Идти против морских тварей было бессмысленно — миллионы их жили в морях. Они предпочли бы не выходить из воды и не убивать, но не могли смириться с тем, что их обманули. У нас же не было талисманов, с помощью которых туземцы прогнали рыболягушек.

Что им было нужно? Человеческие жертвоприношения, побрякушки и приют в городе, когда их почему-либо сюда тянуло. Дай им это, и они оставят тебя в покое. Но если чужак со стороны захочет пошпионить, я ему не завидую. Все посвященные — члены «Союза Дагона», а также дети, рожденные от смешанных браков, — не умирают, а возвращаются к Матери Гидре и Отцу Дагону — туда, откуда мы все вышли… Иа! Иа! Ктулуф хтан! Фнглуй мглунаф Ктлуф рлиех вгах-нагл фхтага…

Старик понес что-то совсем уж невнятное, и у меня сжалось сердце. Бедняга, подумал я, до каких безумных галлюцинаций довело тебя пьянство и невыносимый вид всей этой разрухи, упадка и ущербности окружающего! Но какое мощное воображение! Старик слабо застонал, слезы струились по морщинистым щекам его, теряясь в густой бороде.

— Чего только не повидал я с тех пор… Мене, текел, фарес! Кто-то исчезал навсегда, другие кончали с собой… Тех же, что пытались рассказать правду о нашей жизни в Археме или Инсуиче, называли сумасшедшими Вот и вы небось считаете меня таким. Но Бог мой, чего только я не перевидал… Они давно прикончили бы меня — слишком много знаю, только не могут. Я принес две клятвы Дагону и потому нахожусь под особой защитой. Да и надо сначала доказать, что я вправду проболтался. Но третью клятву не дам — скорее умру.

Незадолго до Гражданской войны начали подрастать дети, рожденные после сорок шестого года. После той кошмарной ночи, испытав ее ужасы, я уже не осмеливался подглядывать и совать нос в чужие дела и поэтому никого из морских тварей не видел. Потом отправился на войну и, будь чуток поумнее, никогда бы сюда не возвратился. Но родные написали, что все изменилось к лучшему. Еще бы, ведь в городе после шестьдесят третьего года находились правительственные войска. Однако после войны все пошло еще хуже. Люди уезжали, фабрики и магазины закрывались, корабли больше не покидали гавань, да и сама гавань обветшала, железнодорожные пути заросли травой, но они… они по-прежнему приплывали к нам с проклятого рифа. И потому закрывались наглухо все новые чердачные окна, а из покинутых жилищ доносились странные звуки.

О нас ходит много историй. Вы, наверное, тоже наслышаны, если, конечно, интересовались и задавали вопросы. Всего ведь не утаишь. Взять хотя бы диковинные золотые украшения. Не все из них попадают на фабрику. Да, слухи ползут, но ведь это всего лишь слухи. Ничего определенного. Кто им поверит! Считают, что эти драгоценности — из пиратского клада, а необычную внешность местных жителей объясняют примесью чужеродной крови или неизвестной болезнью. А что можно узнать со стороны? Да ничего. Горожане отпугивают всех приезжих, а те, что все-таки задерживаются в городе, любопытства не проявляют — боятся. Здесь опасно бродить поздним вечером. Животные не слушаются полукровок, лошади и мулы упираются и не хотят везти. Вопрос разрешился, только когда появились автомобили.

В сорок шестом году капитан Абед женился второй раз, но его жену никто никогда не видел. Поговаривали, что он не хотел жениться, но твари его заставили. От этого брака у него родилось трое детей. Двое исчезли в юном возрасте, а вот дочь по виду не отличалась от обычных людей и училась в Европе. Абед обманом выдал ее замуж за одного парня из Архема, который ни о чем не подозревал. Теперь ведь никто не хочет иметь дело с инсмутцами. Сейчас фабрикой управляет Барнабас Марш — внук Абеда от первой жены. Он сын Онесифоруса, старшего сына Абеда, жена у нею была тоже из тех тварей и никогда не показывалась на людях.

У Барнабаса нынче пора перерождения, глаза у него уже не закрываются, изменилась и фигура. Говорят, одежду еще носит, но скоро, видать, перейдет в воду. Может, уже и опускался. У них так заведено — что-то вроде пробных заплывов. Десять лет он таится от людских глаз. Бедняжка жена… Вот уж, наверное, переживает. Взял ее из Инсуича. Его чуть не линчевали пятьдесят лет назад, когда он за ней ухаживал. Сам Абед умер в семьдесят восьмом году. Из следующего поколения тоже никого не осталось. Дети от первой жены поумирали, а что с остальными… Бог знает…

Шум прибоя все усиливался. Он как-то влиял на старика: хмельное нытье сменилось настороженностью. Он поминутно прерывал рассказ, оглядываясь по сторонам или напряженно всматриваясь туда, где виднелся риф. Несмотря на явную неправдоподобность истории, настроение старика передавалось и мне. Зедок говорил теперь громче, как бы стараясь придать себе смелости.

— Что же вы молчите? Ну скажите, понравилось бы вам жить в городе, где все вокруг гниет и рушится, а на заколоченных темных чердаках и в глубоких подвалах ползают чудовища? Мычат, лают и скачут. Везде и всюду, куда ни войдешь. А завывания, доносящиеся каждый вечер из церквей и бывшего Масонского дома? Страх берет, когда слышишь их да еще знаешь, что там происходит! А крики с ужасного рифа в Майский день и в канун Дня всех святых! Что? Думаете, старик свихнулся? Ну так знайте, это еще не всё.

Черт бы вас побрал… Не смотрите на меня его глазами. Абед Марш в аду и будет там вечно. Ха-ха! Точно говорю — в аду. Самое там ему место. Меня ему не достать. Я ничего плохого не сделал и никому ничего не сказал.

Знаете что, молодой человек… Я и в самом деле никому ничего не говорил, но сейчас скажу. Слушайте меня внимательно… Это еще никому не известно… После той ночи, как вы уже слышали, шпионить я перестал, но тем не менее кое-что выведал!

Хотите знать самое что ни на есть ужасное? Да? Ну так слушайте… Страшно не то, что натворили эти морские дьяволы… А то, что они собираются натворить! Они тайно растят в брошенных домах пакостных чудовищ. Уже не один год переправляют их в город и скоро закончат свое черное дело. Дома, расположенные на север от реки, между океаном и Мейн-стрит, кишат нечистью. Морскими тварями и теми, кого они принесли с собой. И вот когда у них все будет готово… Слушайте, когда все будет готово… Вы что-нибудь знаете о шогготе? Тогда слушайте. Я знаю, что они там растят. Однажды ночью видел… А-а-а-а-а!

Я чуть не лишился сознания от неожиданного крика, полного нечеловеческого ужаса, который издал старик. Взгляд его был все так же устремлен в сторону смрадного моря, глаза расширились от страха. Лицо являло собой ожившую трагическую маску греческого театра. Он не шевелился, но костлявая рука с силой впилась в мое плечо. Я обернулся посмотреть, что его так напугало.

Но ничего не увидел. Море спокойно катило свои волны, одна волна было заметно ближе остальных. Зедок потряс меня за плечо, и я снова повернулся к нему. Старик весь дрожал, не в силах вымолвить ни звука. Наконец голос вернулся к нему, и он заговорил прерывающимся шепотом.

— Бегите отсюда! Скорей бегите! Они заметили нас. Бегите и никогда не возвращайтесь. Не мешкайте! Они пронюхали. Бегите скорей из этого города…

Тяжелая волна ударила о кирпичную стену заброшенной верфи. Неожиданно шепот старика опять перешел в истерический вопль, от которого в жилах леденела кровь.

— А-а-а-а!

Не успел я прийти в себя от изумления, как старик, оставив наконец мое плечо, бросился как полоумный бежать вдоль разрушенной стены на север — в сторону города.

На море по-прежнему ничего не было видно. А когда я дошел до Уотер-стрит, Зедока Аллена уже и след простыл.

Вряд ли смогу описать свое состояние после этой душераздирающей сцены. Она была фантастична, ужасна и вместе с тем вызывала жалость к безумному старику. Хотя продавец из бакалеи предупреждал меня, действительность превзошла все мои ожидания. История производила впечатление ребяческой, но серьезность, с какой Зедок говорил, и его неподдельный ужас не могли не передаться. Во мне нарастало беспокойство, а если учесть изначальную мою неприязнь к городу и смутное ощущение нависшей над ним опасности, то немудрено, что меня тянуло поскорее его покинуть.

Я решил, что позже поломаю голову над этой аллегорией и постараюсь извлечь из нее рациональное зерно, сейчас же лучше выбросить ее из головы. Время неслось с угрожающей быстротой — часы показывали пятнадцать минут восьмого, а архемский автобус в восемь часов отходил с Городской площади. Стараясь перевести мысли в более практическое русло, я быстро шел пустынными улицами мимо покосившихся домов с завалившимися крышами, торопясь как можно скорее добраться до гостиницы, забрать оставленный там чемодан и сесть в автобус.

Хотя вечернее солнце проливало мир и покой на старинные кровли с осевшими трубами, наделяя их таинственной прелестью, я все же поминутно с опаской оглядывался. Мне не терпелось вырваться из зловонной и пугающей атмосферы Инсмута. Жаль, что не было выбора. Предпочел бы ехать на чем угодно, только не садиться в автобус, который вел Сарджент — шофер со зловещей наружностью. Рассчитав, что на всю дорогу мне потребуется не более получаса, я позволял себе изредка бросить взгляд на дома с интересной архитектурой.

Желая добраться до площади новым путем, я выбрал на плане тот, что шел через Марш-стрит. Неподалеку от поворота на Фолл-стрит стали попадаться небольшие группки шушукающихся горожан, а выйдя наконец на площадь, я увидел, что вся праздношатающаяся публика околачивается около дверей «Джилмен-Хауз». Когда я вышел с багажом из гостиницы, мне показалось, что все они настороженно смотрят на меня своими выпученными, водянистыми, немигающими глазами. Как мне хотелось, чтобы никто из них не оказался моим соседом в автобусе!

Еще не было восьми часов, когда послышалось характерное громыхание и появился автобус с тремя пассажирами. Неприятный на вид мужчина, один из шатающихся у гостиницы, что-то тихо сказал шоферу. Сарджент, взвалив на плечо мешок с почтой и держа в руках пачку газет, вошел в гостиницу. Пассажирами оказалась все та же троица, прибывшая в Ньюберипорт утром. Они неуклюже выбрались из автобуса, обменялись с мужчиной, разговаривавшим с водителем, несколькими репликами на странном гортанном языке. Могу поклясться, то был не английский. Войдя в пустой салон, я сел на прежнее свое место. Но не успел толком устроиться, как вернувшийся Сарджент пробормотал своим гнусным голосом нечто, донельзя меня огорчившее.

Получалось так, что мне катастрофически не повезло. Хотя автобус прибыл из Ньюберипорта с исключительной точностью, но дальше не шел: по словам шофера, барахлил мотор. На мой вопрос, есть ли надежда, что поломку удастся быстро устранить и могу ли я рассчитывать попасть в Архем еще сегодня, Сарджент ответил отрицательно. Нет, никаким другим транспортом туда не добраться. Он очень сожалеет, но мне придется заночевать в гостинице. Учитывая обстоятельства, с меня, возможно, возьмут неполную плату. В любом случае другого выхода нет. Ошеломленный неожиданной задержкой и раздосадованный тем, что придется провести ночь в этом угрюмом, гнилостном городе, я покинул автобус и снова вошел в гостиничный холл. Мрачный ночной портье, показавшийся мне подозрительным, сказал, что я могу занять комнату 428 на втором этаже — просторную, но без воды. Стоить это будет доллар.

Что мне оставалось делать! Расписавшись в регистрационной книге и заплатив доллар, я последовал за неразговорчивым портье, несшим мой чемодан, по скрипучей лестнице наверх, а затем по пыльным безлюдным коридорам к моему отдаленному номеру. Это оказалась довольно унылая, бедно обставленная комната, одно окно которой выходило на грязный двор, а другое — на ряд заброшенных кирпичных домов. Вдали, за накренившимися полуразрушенными крышами, тянулось болотистое предместье. В конце коридора помещалась ванная, каких уже нигде не встретишь. В этой обитой заплесневелыми деревянными панелями комнате я разглядел при слабом освещении старую мраморную ванну, жестяной тазик и умывальник.

Было еще светло. Я спустился на площадь и огляделся, желая где-нибудь пообедать. Прохожие все так же недоброжелательно пялились на меня. Бакалея уже закрылась, и поэтому мне пришлось-таки отправиться в столь непонравившийся ресторан. Посетителей обслуживали сутулый мужчина с головой огурцом и выпученными немигающими глазами и девочка с приплюснутым носом и невероятно толстыми неловкими руками. У ресторана не было своей кухни, здесь подавали еду из консервов и пакетов, но меня это только порадовало. Быстро съев тарелку овощного супа с крекерами, я вернулся в гостиницу, купил в киоске у хмурого продавца вечернюю газету и засиженный мухами журнал и поднялся в свою мрачную комнату.

Сумерки сгущались. Я включил тусклую электрическую лампочку, висевшую над простой железной кроватью, и попытался сосредоточиться на чтении. Мне необходимо было отвлечься. Ни в коем случае, сказал я себе, не стоит сейчас думать о странностях, замеченных мною в этом старом погибающем городе. По крайней мере до тех пор, пока я его не покину. Безумный монолог престарелого пьянчужки не сулил мне приятных сновидений. Надо было во что бы то ни стало стереть из памяти эти дикие, выцветшие, слезящиеся глаза.

Хорошо бы позабыть и рассказ некоего инспектора фабрик об этой гостинице и таинственных ночных голосах, переданный мне кассиром в Ньюберипорте. И мелькнувшее в темноте церкви лицо под тиарой, ужаснее которого я не видел в своей жизни. Не будь комната столь промозглой, было бы легче не думать обо всех этих волнующих вещах. Но пронизывающая сырость ассоциировалась у меня в мозгу с царящим в городе рыбным зловонием и поневоле вызывала мысли о смерти и разложении.

Беспокоило и отсутствие на двери задвижки. Свежие следы говорили о том, что ее сняли недавно. Видимо, она не работала, как и многое в этом ветхом здании. Нервно оглянувшись, я увидел задвижку на комоде. Несомненно, это была именно она. Следы соответствовали ее размеру. Чтобы как-то разрядиться и справиться с нахлынувшим волнением, я занялся прилаживанием ее на прежнее место. Чего только я не использовал при этом: и складной нож, и отвертку, благо оба эти предмета всегда возил с собой на кольце для ключей. Справившись с этим делом, я несколько успокоился: теперь перед сном можно было запереться. Я не очень-то полагался на прочность засова, но даже эта символическая защита действовала в такой ситуации умиротворяюще. Похожие запоры были на дверях, ведущих в две соседние комнаты, я их тоже постарался укрепить.

Я не раздевался, решив почитать, а потом лечь, сняв только пиджак, воротничок и ботинки. Достав из чемодана зажигалку, сунул ее в брюки: если проснусь в темноте, смогу взглянуть на часы. Спать, однако, все не хотелось. Помаявшись, я поймал себя на том, что постоянно прислушиваюсь к малейшему шороху, словно чего-то ожидаю. Неведомого и ужасного. Рассказ инспектора произвел, видимо, на меня более сильное впечатление, чем я думал. Попробовал было снова читать, но вскоре бросил эти бесплодные попытки.

Некоторое время спустя на лестнице и в коридоре послышался скрип, кто-то ходил, и я подумал, что, должно быть, прибыли новые постояльцы. Голосов, однако, не было слышно, да и ходили как-то чересчур осторожно, будто таясь. Это мне не понравилось, и я решил, что спать не стоит. В городе попадались подозрительные личности, несколько приезжих здесь уже пропало. Может, в гостинице убивают с целью грабежа? Но я не произвожу впечатления состоятельного человека. Или же местный люд не выносит любопытных туристов? Тогда мой очевидный интерес к городу, прогулки и листок с планом города, в который я то и дело заглядывал, могли произвести неприятное впечатление. Поразмыслив, я в конце концов решил, что у меня просто шалят нервы. Подумаешь, какой-то скрип… И все же жаль, что у меня нет при себе оружия.

Время шло. Спать не тянуло, зато навалилась усталость. Я закрыл дверь на задвижку, выключил свет и лег не раздеваясь, прямо в пиджаке и ботинках, на жесткую неровную постель. В темноте каждый звук казался зловещим, и меня одолели тревожные мысли. Зачем я только выключил свет? Но подняться и зажечь его снова недоставало сил. После некоторого затишья половицы опять заскрипели, а затем послышались звуки, в происхождении которых сомневаться не приходилось. Сбывались мои самые дурные предчувствия. Ошибки не было: кто-то осторожно и опасливо пробовал открыть ключом дверь.

Страх, испытанный мною в эти минуты, наверняка был бы еще острее, не предшествуй ему смутное ожидание опасности. Без особых на то оснований я все время находился настороже, и теперь это помогло мне. Что бы ни случилось, я ко всему был готов. И все же переход от неопределенных предчувствий к реальной угрозе оказался довольно резким. У меня сжалось сердце. Кто-то мог просто ошибиться номером, но мне это даже не приходило в голову. Убеждение, что за дверью стоит злоумышленник, крепло, я затаил дыхание и прислушался, ожидая, что будет дальше.

Вскоре тихое бряцание ключей прекратилось, а затем я услышал, как кто-то вошел в соседний номер. Опять повторилась история с ключом, теперь пытались открыть боковую дверь. Но и здесь задвижка не подвела. Пол снова заскрипел. Взломщик удалился. Через пару минут тихо щелкнул замок левого номера, на этот раз вошли туда. Подергав смежную дверь, неизвестный снова вышел в коридор. По удаляющемуся скрипу я понял, что он, миновав коридор, спустился по лестнице. Итак, взломщик понял, что я обхитрил его, и на какое-то время сдался. На какое? Мне это предстояло узнать.

План действий созрел быстро. Должно быть, подсознательно я ждал какого-то подвоха, потому и готовился к отступлению. С самого начала было ясно, что речь может идти только об отступлении — сопротивляться не имело смысла.

Нужно было уносить ноги из гостиницы как можно скорее, пока цел, но ни в коем случае не через парадный вход.

Неслышно поднявшись, я зажег карманный фонарик, чтобы поскорее найти выключатель. Чемоданом придется пожертвовать, но кое-что из вещей можно с собой захватить. Однако, сколько я ни щелкал выключателем, лампочка не загоралась. Свет отключили. Против меня, судя по всему, затевается крупная акция. Как только она будет осуществляться? Пока я так стоял, держа руку на выключателе, и размышлял, этажом ниже послышался приглушенный скрип и, как мне показалось, голоса беседовавших людей. Но минуту спустя появилось сомнение: слишком уж не походили на человеческую речь эти хриплые, лающие звуки, а то и откровенное кваканье. Только теперь я осознал, что именно слышал инспектор ночью в этом ветхом и зловещем доме.

Набив карманы при свете фонарика всем необходимым, я надел шляпу и на цыпочках подкрался к окну. Меня интересовало, можно ли бежать этим путем. Против всех правил, пожарная лестница в гостинице отсутствовала. Окна номера выходили на мощенный булыжником двор. Однако справа и слева к гостинице примыкали кирпичные постройки. Можно попытаться спрыгнуть на пологую крышу одной из них, но только не из моей комнаты. Для побега придется перейти в третий от меня номер — справа или слева, и я стал лихорадочно соображать, как удачнее это проделать.

Выходить в коридор опасно, могут услышать. Мне не дадут даже ступить в нужную комнату. Может, пробраться через менее прочные смежные двери, выбив их плечом со всеми замками и задвижками? Учитывая ветхость дома и самих засовов, это вполне возможно. Но тут вставал другой вопрос: как попасть туда бесшумно? Спасти меня могла только скорость. Нужно добраться до окна раньше, чем враги сообразят, в какой комнате я нахожусь. Свою дверь, стараясь не производить лишнего шума, я припер комодом.

Понимая, что шансы на спасение ничтожны, я был готов ко всяким неожиданностям. Даже если мне удастся попасть на соседнюю крышу, это ничего не решит. Нужно еще спуститься на землю и выбраться из города. Обнадеживало то, что прилегающие к гостинице строения походили на груду развалин и явно пустовали. В их крышах зияли внушительные дыры.

По плану юноши-продавца получалось, что из города проще выбраться с южной стороны, и поэтому сначала я занялся той дверью, что была обращена к югу. Она открывалась ко мне, и после тщательного обследования задвижки и замка стало ясно, что с ней придется повозиться. Этот путь к спасению отпадал, и я придвинул к южной двери кровать, чтобы обезопасить себя и с этой стороны. Вторая же дверь открывалась от меня, и, хотя она тоже была закрыта и на замок, и на задвижку, я остановился на ней.

Мой план сводился к следующему. Оказавшись на крыше дома, выходящего на Пейн-стрит, и беспрепятственно спустившись вниз, я, возможно, смогу пулей промчаться через двор и выбраться через соседние дома на Вашингтон-стрит или Брейт-стрит. В худшем случае пробегу по Пейн-стрит и на первом же повороте сверну к югу, попав опять же на Вашингтон-стрит. Без этой улицы мне не обойтись: нужно срочно выбираться из центра города. Особенно следовало избегать Пейн-стрит: дежурство на пожарной вышке могло продолжаться и ночью.

Прикидывая так и эдак, я не спускал глаз с раскинувшейся внизу бесконечной и унылой череды ветхих крыш, залитых ярким полнолунием. Справа панораму прорезала река, падавшая в черную пасть ущелья, а вдоль нее лепились к берегам брошенные фабрики и железнодорожный вокзал. Отсюда в глубину заболоченной местности, усеянной сухими кочками, уходили ржавые рельсы и проселочная дорога на Раули. Слева у расширявшегося устья реки в лунном сиянии виднелась узкая дорога на Инсуич. Столь нужное мне шоссе на Архем с этой стороны не просматривалось.

Я все еще размышлял, каким способом лучше всего открыть боковую дверь, да еще притом бесшумно, как снизу до моего слуха донесся какой-то шум, а затем ступени лестницы пронзительно заскрипели. Сквозь щель пробился слабый отблеск света, а пол в коридоре глухо застонал: тащили что-то тяжелое. Все это сопровождалось чем-то отдаленно похожим на человеческую речь, а скорее бормотание. Затем раздался мощный удар в дверь.

Затаив дыхание, я замер. До следующего удара, казалось, прошла вечность. Резко и явственно усилился и без того невыносимый рыбный запах. И вот ударили снова. Затем еще и еще. С каждым разом дверь все больше поддавалась. Нужно было действовать. Открыв задвижку на боковой двери, я приготовился ее высадить. Наружная дверь оглушительно сотрясалась, так что вряд ли меня услышат. Несколько раз я с силой ударил в дверь плечом, не обращая внимания на сильную боль. Казавшиеся тонкими доски, однако, не уступали. Но я не сдавался. Снаружи тоже били почем зря.

Наконец дверь поддалась, но с таким грохотом, что его не могли не услышать в коридоре. В ту же минуту оттуда заколотили еще яростнее, а вскоре справа и слева от меня загремели ключи. Противники явно поняли, в чем дело. Рванувшись вперед, я влетел в соседний номер и мигом закрыл задвижку на двери, ведущей в коридор, еще до того, как в замок вставили ключ. Только успел я это сделать, как услышал, что вставляют ключ в наружную дверь третьей комнаты, из окна которой я собирался бежать.

У меня упало сердце. Из номера, где я очутился, побег был невозможен, я находился в ловушке. Меня охватил ужас, вдобавок ко всему мой фонарик внезапно высветил на полу следы взломщика, пытавшегося проникнуть в мою комнату. Чудовищные, ни на что не похожие следы! Кто мог оставить их? Несмотря на полную безнадежность ситуации, я шагнул к следующей двери и толкнул ее, уже автоматически стремясь помешать вторжению из коридора.

Мне неожиданно повезло: дверь оказалась не только не заперта, но и приоткрыта. В мгновение ока я, подскочив к наружной двери, припер ее плечом и правым коленом. Это сбило с толку взломщика, а мне дало время укрепить задвижку. Получив небольшую передышку, я попытался собраться с мыслями. В наружные двери уже не барабанили. Зато за южной боковой дверью, которую держала кровать, слышалось растерянное бормотание.

Стало быть, мои враги проникли в южную комнату и теперь готовят атаку оттуда. Одновременно заскрипела наружная дверь в другой соседней комнате. Новая опасность поджидала меня!

Хотя вход в соседний номер был свободен, у меня уже недоставало времени преградить путь преследователю. Я бросился к боковой двери, запер ее на задвижку, а затем проделал то же самое с противоположной. К одной придвинул комод, к другой кровать, а к наружной — умывальник. Теперь осталось только надеяться, что таким образом я выиграю время и успею выбраться из окна на крышу дома, а оттуда — на Пейн-стрит. Но даже в этот опаснейший момент меня ужасала не столько моя почти полная беззащитность, сколько то, что преследователи не издали ни единого нормального человеческого звука, а только мерзко пыхтели, хрюкали и приглушенно, отрывисто лаяли.

Придвинув к дверям мебель, я бросился к окну и тогда же услышал громкий топот в коридоре. В южной комнате стало тихо — все побежали в примыкающую к моей с северной стороны. Враги, по-видимому, надумали сосредоточить свои усилия и выломать там тонкую боковую дверь. Я выглянул из окна. Луна ярко освещала крутой скат кровли — прыгать на него было опасно.

Все взвесив, я выбрал второе, более удобное окно, решив прыгать на скат, спускающийся во внутренний дворик, и с крыши проникнуть внутрь дома через слуховое окно. Если не подоспеет погоня, то разыщу в этом ветхом строении путь вниз и выскользну на улицу. Потом буду выбираться отсюда, петляя и прячась в подворотнях и темных дворах, пока не выйду на Вашингтон-стрит. А там уж прямо на юг прочь из города…

Удары сотрясали смежную дверь, я видел уже, как гнутся тонкие доски. Взломщики, очевидно, использовали для тарана что-то массивное. И все-таки приставленная кровать держала дверь довольно прочно, и это давало мне некоторый шанс на спасение. Открывая окно, я заметил, что по обеим его сторонам свисают тяжелые велюровые занавеси, прикрепленные медными кольцами к карнизу. И еще увидел снаружи железку для закрепления ставен, которая вполне могла сойти за крюк. Появилась возможность избежать опасного прыжка, и я не долго думая сорвал шторы вместе с карнизом и всем прочим. Надев два кольца на крюк, я выбросил шторы наружу. Их тяжелые складки коснулись крыши. У меня не было сомнений, что занавеси и крюк выдержат меня. Выбираясь из окна и спускаясь по импровизированной веревочной лестнице, я надеялся, что навсегда покидаю зловещее место.

Благополучно съехав на крутую, крытую шифером крышу, я без помех добрался до слухового окошка и неслышно скользнул в него. Окно только что покинутой мною комнаты оставалось пока темным, зато вся северная часть города светилась зловещими огнями. Они горели в «Союзе Дагона», в бывшей баптистской и, наконец, в бывшей конгрегационистской церкви — той, о которой я не мог вспомнить без содрогания. Двор тоже пока оставался пуст, и я надеялся миновать его, прежде чем обнаружится, что мне удалось улизнуть. Направив луч фонарика вниз, я убедился, что никакого спуска от слухового окна нет — остается прыгать вниз. Высота, к счастью, была небольшая. Я приземлился на заставленный трухлявыми ящиками и бочками пол, взбив облако пыли.

Помещение выглядело премерзко, но у меня не было времени осматриваться. Фонарик выхватил из тьмы лестницу, и я тут же бросился к ней. Перед этим успел, правда, взглянуть на часы: было ровно два часа ночи. Ступени под ногами заскрипели, правда не так уж громко, и, миновав пролет похожего на казарму второго этажа, я оказался внизу. Там царило полное запустение — шаги мои гулко отзывались в тишине. Наконец я увидел в отдалении слабо освещенный прямоугольник — выход на Пейн-стрит. На противоположной стороне я нашел открытой дверь черного хода и, перелетев одним прыжком пять каменных ступеней, оказался на поросших травой камнях внутреннего двора.

Лунный свет не проникал сюда, но мне все же удавалось различать путь, не прибегая к фонарику. Некоторые окна гостиницы тускло светились, оттуда доносился неясный шум. Пробираясь к пустым строениям, граничащим с Вашингтон-стрит, я заметил в них несколько распахнутых дверей и вошел в тот дом, который, на мой взгляд, лучше других подходил для моих целей. Внутри было темно и пусто. Я быстро пересек помещение, но тут же убедился, что дверь на Вашингтон-стрит плотно заколочена. Решив попытать счастья в другом доме, стал ощупью пробираться назад, к черному ходу, но на пороге застыл, объятый страхом.

Из дверей гостиницы на улицу выходили одна за другой темные диковинные фигуры. Мерцали огни фонарей. Между собой эти тени обменивались какими-то жуткими квакающими звуками, каких и в помине нет в английском языке. Они беспорядочно метались то туда, то сюда. Значит, не представляли, куда я мог деться, и это открытие несколько обнадеживало. Однако страх не отпускал меня, и вот почему. Хотя я не мог разглядеть лиц, на меня производила чрезвычайно отталкивающее впечатление их шаркающая походка на полусогнутых ногах. Но особенно неприятно поразило необычное облачение одного из моих врагов, а также уже знакомая тиара, украшавшая его голову. Существа рассеялись по всему двору — мне стало совсем жутко. А что, если из этого дома нет другого выхода? Рыбное зловоние усиливалось, и у меня уже не хватало сил выносить его. На ощупь ориентируясь в потемках, я снова побрел через холл, наткнулся на какую-то дверь, открыл ее и попал в пустую комнату. Стекла в окнах здесь отсутствовали, а сами окна были полуприкрыты ставнями. Не задумываясь я перемахнул через подоконник и, спрыгнув на тротуар, захлопнул побыстрее ставни.

Итак, я находился на Вашингтон-стрит, вокруг ни души. Ни огонька, только слабый свет луны. За спиной, слышались хриплые голоса и топот, мало чем напоминающий привычное эхо человеческих шагов. Нельзя было терять ни минуты. Я представлял себе, в каком направлении следует двигаться, хорошо еще, что на улицах не горят фонари. Прекрасная все-таки привычка в этих бедных провинциях — экономить электричество! Ночью вполне можно обойтись и светом луны. С южной стороны раздались голоса, но я все же решил не уклоняться от маршрута, а в случае чего переждать опасность в подворотне одного из заброшенных домов.

Я шел быстро и бесшумно, стараясь держаться поближе к ветхим домам. Потеряв во время стремительного спуска шляпу, изрядно помятый, я не отличался теперь особой элегантностью и мог при встрече с ночным гулякой сойти в темноте за своего. Увидев на углу Бейт-стрит две шаркающие фигуры, я тут же нырнул в подворотню, переждал, а затем снова пустился в путь и вскоре вышел на открытое место, где пересекались Элиот-стрит и Вашингтон-стрит. Хотя во время прогулки по городу я сюда не заходил, но этот перекресток и раньше, когда я изучал его на плане, вызывал у меня сомнения. И не зря — здесь все оказалось залито лунным светом. Миновать его было невозможно: другие пути либо изобиловали опасностями, либо уводили далеко в сторону. Оставалось только одно: смело, не таясь, пересечь злополучное место, имитируя походку инсмутца. И при этом надеяться, что никто из преследователей не окажется рядом.

Я не имел ни малейшего представления ни о масштабах погони, ни о ее причинах. В городе было еще довольно тихо. Возможно, известие о моем побеге пока не распространилось. Мне же следовало поскорее перейти на другую улицу, идущую в том же направлении: компания из гостиницы в конце концов должна была догадаться, куда лег мой путь.

В центре открытого пространства, залитого серебристым светом, темнел запущенный, огражденный железной изгородью скверик. К счастью, поблизости никого не было, хотя со стороны Городской площади нарастал чудной гул или, точнее, рокот. Выходящая на этот же перекресток и отличавшаяся большой шириной Саут-стрит спускалась к морю, открывая взору бесконечные водные просторы. Оставалось только надеяться, что, пока я буду пересекать полосу света, меня не увидят.

Одолеть перекресток удалось благополучно. Ничто не говорило о том, что мой след обнаружен. Оглядевшись, я невольно замедлил шаг, не в силах оторвать глаз от величественно блиставшего в лунном сиянии океана. У самого горизонта смутным темном пятном вырисовывался Риф Дьявола, и при виде его я тут же вспомнил жуткие легенды, услышанные мною за последние сутки. В них эта выщербленная, неровная скала представала чуть ли не вратами самого ада — ужасным, богохульственным местом.

Неожиданно на рифе вспыхнули и замелькали огоньки. Нет, это не обман зрения, слишком ярко они горят; я вгляделся и почувствовал, как мной овладевает мистический ужас. Всё тело напряглось, готовясь к паническому бегству, однако какое-то гипнотическое наваждение сковало мои члены. А тут еще на куполообразной крыше гостиницы, которая находилась теперь к северо-востоку от меня, засветились похожие огоньки, только интервалы между вспышками были иными. Ясно — это ответный сигнал.

С трудом очнувшись от странных чар, я вдруг сообразил, какой прекрасный сейчас из меня объект для обозрения, и снова зашаркал характерной походкой местного жителя. Но пока Саут-стрит, а с ней и океан были видны, я не спускал глаз с дьявольского рифа. Не понимая смысла этого обмена сигналами, я решил, что присутствую при некоем диковинном ритуале, как-то связанном с Рифом Дьявола. А может, просто компания гуляк высадилась с корабля на эту мрачную скалу. Огибая слева запущенный скверик, я продолжал всматриваться в призрачно блистающий океан, следя за таинственными огоньками, вспыхивающими, как сигнальный огонь маяка.

Тогда я и увидел то страшное зрелище, из-за которого, потеряв остатки самообладания, бросился сломя голову бежать; ноги сами несли меня по этой кошмарной пустой улице к югу, мимо темных подворотен и подозрительно распахнутых окон. Дело в том, что серебрящиеся в лунном свете воды между рифом и берегом были не пустынны. А точнее говоря, они прямо кишмя кишели некими диковинными существами, которые плыли к городу. Даже на большом расстоянии и за то краткое время, что я, пораженный, всматривался в темные очертания, мне стало ясно: эти выныривавшие головы и рассекающие волны руки не имеют ничего общего с человеческой природой. Не могу сказать, в чем состояло отличие, но, клянусь, оно было.

Не пробежав и квартала, я замедлил свой сумасшедший бег, услышав слева шум и крики, говорящие, похоже, об организованной погоне. Слышался топот, гортанные звуки, а также дребезжанье автомобиля, двигающегося на юг вдоль Федеральной улицы. Нужно было срочно менять план отступления. Южный район оцеплен, значит, придется выбирать другой путь. Но какой? Я скользнул в подворотню, радуясь, что успел до погони, свернувшей на параллельную улицу, проскочить освещенный перекресток.

Но радоваться, собственно говоря, было нечему. Если погоня идет по другой улице, выходит, преследователи не знают, где я. Они просто хотят отсечь мне все пути к бегству. Стало быть, и остальные дороги, ведущие из города, взяты под контроль. Они ведь не знают, какой маршрут я предпочту! Может быть, держаться подальше от основных дорог и поискать какую-нибудь лазейку? Но что тут отыщешь! Город окружен болотами и речными протоками. От ощущения полной безнадежности, а вдобавок ко всему еще и резко усилившегося зловония у меня даже голова закружилась.

И тут я вспомнил про заброшенную железнодорожную ветку на Раули. Ведь от стоящего у горного ущелья полуразрушенного вокзала идут на северо-запад поросшие сорняками шпалы с проржавевшими рельсами. Этот путь мои враги могли упустить из виду: заросли вереска делали его почти непроходимым. Недаром я сам едва вспомнил о нем. Я видел колею из окна гостиницы и примерно представлял себе, как до нее добраться. К сожалению, начальный ее отрезок хорошо просматривался с дороги на Раули и вообще со всех высоких точек города, и я порешил, добравшись туда, ползти под прикрытием зелени. Попытка не пытка, другого пути у меня все равно нет.

В своей подворотне я еще раз при свете фонарика просмотрел полученный от молодого продавца план. Первым делом предстоит как-то пробраться к вокзалу. Изучив чертеж, я пришел к выводу, что безопаснее всего пройти вперед по направлению к Бебсон-стрит, а затем повернуть на запад и выйти на Лафайет-стрит. Там осторожно продвигаться прямо, избегая открытых и освещенных мест, вроде того перекрестка, который я так лихо пересек. Дальше мой путь пойдет, извиваясь, в северо-западном направлении: мимо Бейтс-стрит, Адамс-стрит и Бенк-стрит, окаймляющей край ущелья. А там рукой подать до заброшенного вокзала, который я видел из гостиничного окна. Решение мое начать путешествие с Бебсон-стрит, а уже затем повернуть на запад объяснялось тем, что мне хотелось, во-первых, избежать по возможности освещенных мест, а во-вторых, широких улиц вроде Саут-стрит.

Я перешел на правую сторону улицы, чтобы как можно незаметнее пробраться на Бебсон-стрит С Федеральной улицы по-прежнему доносился шум, и, обернувшись, я увидел блики света неподалеку от подворотни, где только что прятался. Стремясь как можно скорее покинуть Вашингтон-стрит, я перешел на легкую рысцу, надеясь, что счастливая звезда спасет меня от встречи со случайным прохожим. У самого поворота на Бебсон-стрит я, к своему ужасу, наткнулся на дом, в котором кто-то жил, о чем говорили занавески на окнах. По счастью, в нем было темно, и я миновал опасное место без происшествий.

Бебсон-стрит пересекала Федеральную улицу, и поэтому здесь я жался как можно ближе к облупившимся, перекошенным домам. Дважды, заслышав громкие голоса, нырял в подворотню. Прямо передо мной расстилалась большая, залитая лунным светом площадь, но мой путь, к счастью, проходил в стороне от нее. Во второй раз я спрятался, услышав шум уже с другой сторны, и, осторожно выглянув, заметил ехавший по освещенной площади автомобиль. Он показался с Элиот-стрит, которая пересекала одновременно и Бебсон-стрит, и Лафайет-стрит.

Ослабевший было запах неожиданно снова усилился. Я задыхался, не мог дальше сделать ни шагу. И тут увидел следом за автомобилем шеренгу скрюченных и шаркающих фигурок. Видимо, это был патруль, направляющийся на инсуичскую дорогу — продолжение Элиот-стрит. Двое из патрульных путались в широченных, падавших тяжелыми складками одеяниях, а голову одного из них венчала ярко сверкавшая на свету тиара. Походка последнего была настолько странной, что при виде его у меня мороз по коже пробежал. Мне даже показалось, что он передвигался прыжками.

Как только экзотическая компания скрылась, я возобновил свой путь. Обогнув угол, прошмыгнул на Лафайет-стрит, а затем поспешно пересек Элиот стрит, стараясь не попасться на глаза патрульным из арьергарда. И хотя вдали, у Городской площади, еще слышались громкое кваканье и отрывистые, лающие звуки, меня никто не заметил. Я благополучно оказался на противоположной стороне, но теперь мне предстояло самое рискованное испытание. Нужно было перейти широкую и прекрасно освещенную Саут-стрит. К тому же я не мог без содрогания думать о жутком зрелище, открывавшемся оттуда на море. При переходе меня легко могли увидеть с двух сторон. В последний момент я решил не перебегать улицу, а проковылять через нее тем же манером, подражая шаркающей походке инсмутца.

Когда передо мной, теперь уже с правой стороны, открылась гладь океана, я некоторое время боролся с собой, отводя глаза в сторону. Но искушение победило, и я бросил любопытный взгляд на воду, продолжая шаркать и приволакивать ноги — спасительная тень еще не укрыла меня. Думая увидеть корабль, я был несколько озадачен, разглядев на волнах направлявшуюся к разрушенной верфи гребную шлюпку, а в ней что-то громоздкое, прикрытое брезентом. Разглядеть гребцов было почти невозможно, и всё же они почему-то вызывали глубокое отвращение. Тут и там виднелись отставшие от основной массы пловцы. На далеком черном рифе мигающие огоньки сменились слабым, но постоянным свечением необычного оттенка. Впереди над остроконечными крышами чернел купол «Джилмен-Хауз». Невыносимое зловоние, унесенное на время благословенным бризом, вернулось с удесятеренной силой.

Не успел я перейти улицу, как услышал голоса преследователей, поспешавших по Вашингтон-стрит с севера. Они дошли до того светлого места, где предо мной впервые открылась в серебристых водах океана поразившая меня картина диковинного заплыва. Мои враги находились менее чем в квартале от меня, и я уже хорошо различал отдельные звероподобные лица, в очередной раз ужасаясь чудовищной инсмутской походке — на полусогнутых ногах, со скрюченной спиной; в этих фигурах не было ничего человеческого. Один передвигался совсем как обезьяна, слегка касаясь руками земли. Другой — в пышном облачении и с тиарой на голове — скакал, как лягушка. Это, наверное, была та самая компания, от которой я прятался в гостиничном дворе, — они так и висели у меня на хвосте. Кое-кто смотрел в мою сторону, и я, хоть и был охвачен страхом, все же неуклюже дошаркал до темного местечка, притворяясь их собратом. Не знаю, заметили меня или нет. Если да, значит, моя уловка помогла, потому, что они, не сменив направления, пересекли освещенное место и направились дальше, все так же квакая и лопоча на своем гнусном гортанном наречии.

Под покровом темноты я возобновил бег трусцой вдоль обшарпанных старых домов, мрачно возвышавшихся в ночи. Свернув на Бейтс-стрит, я побежал по южной ее стороне, миновав на своем пути два обитаемых дома, в одном из которых на верхнем этаже горел свет. К счастью, опять меня не заметили. На Адамс-стрит я почувствовал себя в большей безопасности, но тут же пережил шок: из темноты подворотни прямо на меня вышел человек. Он, однако, оказался не опасен, так как был мертвецки пьян, и я благополучно добрался до унылых складских трущоб на Бенк-стрит.

Эта улица близ ущелья казалась вымершей. Шум водопада заглушал мои шаги. До вокзала было еще довольно далеко, и я опять перешел на бег. Мрачные высокие стены нагоняли на меня здесь еще больше страху, чем в районе жилых домов. Наконец я увидел впереди арку старого вокзала или, вернее, его руин и, не задерживаясь, устремился к путям.

Рельсы хоть и заржавели, но все были на месте, а вот добрая половина шпал сгнила. Идти, а тем более бежать стало трудно, но я не унывал и продвигался вперед весьма быстро. Сначала рельсы шли вдоль ущелья, затем по длинному мосту, перекинутому через бездну на головокружительной высоте. Тут я заколебался: продолжать путь по этому сомнительному переходу или поискать где-нибудь поблизости мост попрочнее?

При обманчивом свете луны полоса шпал передо мной выглядела вроде бы неповрежденной. Я осторожно ступил на мост, светя себе фонариком, но меня тут же чуть не сбила с ног взметнувшаяся стая летучих мышей. Приблизительно посреди моста поджидала новая неприятность — пары шпал не было и в путях зияла дыра. Это препятствие могло все погубить, и тогда я, рискуя свернуть себе шею, прыгнул — и удачно приземлился.

Трудно представить себе мою радость, когда ущелье осталось позади. Далее пути пересекали под углом Ривер-стрит и направлялись в луга, где зловоние постепенно убывало. Травостой и заросли вереска мешали быстро продвигаться вперед, колючки безжалостно расправлялись с одеждой, но я все терпел, понимая, что густая зелень в случае опасности спасет: ведь с дороги, ведущей на Раули, пути хорошо просматривались.

Вскоре начались болота. Здесь колея лишь слегка возвышалась над открытой местностью, а травы и кустарник поредели. К счастью, вскоре железнодорожные пути пошли по более высокому месту и по обеим сторонам вновь зашумели кустарник и куманика. Меня несказанно обрадовал этот живой заслон: именно здесь дорога на Раули подходила к путям особенно близко. Как раз в конце зеленого тоннеля дорога и колея пересекались, а потом снова расходились на безопасное расстояние. К этому моменту я почти уверовал в то, что железнодорожный путь не патрулируется.

Перед тем как вступить в заросли, я огляделся — вокруг никого не было. Издали старинные шпили и крыши гибнущего Инсмута, затянутые таинственной вуалью из лунного света, выглядели необычайно живописно. Как же хороши они, видимо, были, подумал я, в те дни, когда Зло еще не распростерло свои крыла над городом! Блуждая, взор мой соскользнул с мирной картины ночного города на нечто такое, что заставило меня похолодеть.

Если зрение не обманывало, к югу от меня, у городской черты, зарождалось какое-то лихорадочное бурление. Казалось, город исторгал из себя целые полчища неких тварей, которые изливались на ровную инсуичскую дорогу. На таком большом расстоянии трудно было различить отдельные фигуры, но меня стала бить дрожь от самого вида этой гадостной движущейся колонны. Как-то слишком уж равномерно она колыхалась и слишком ярко переливалась в лучах луны, переместившейся к этому времени в западную часть неба. Хотя ветер дул в противоположную сторону, мне слышались скрежет когтей и звериный рык, по омерзительности эффекта превосходивший даже те гнусные звуки, которые издавали мои преследователи.

В мозгу вспыхивали самые разные предположения. Может, это те инсмутцы, которые превратились со временем в морских чудовищ и теперь укрываются в разрушенных домах у верфи? А может, таинственные пловцы, увиденные мной в водах океана? Поражало, однако, количество этих сверкающих тварей. Оно было слишком большим для такого безлюдного городка, как Инсмут, тем более что часть местных жителей патрулировала другие дороги.

Откуда могли взяться эти толпы? Неужели в старых, заброшенных складах действительно таилась тщательно скрываемая от посторонних глаз неизвестная жизнь? Или некий корабль тайно высадил на дьявольский риф тысячи неведомых пришельцев? Кто они? Зачем появились здесь? Они заполнили всю инсуичскую дорогу, — может, и на других творилось то же самое?

Я вступил наконец на заросший кустарником отрезок пути и медленным шагом стал продираться сквозь заросли. Неожиданно зловоние резко усилилось. Видимо, направление ветра переменилось, подумал я, наверное, теперь он дует с моря. Одновременно, к моему большому удивлению, послышалась гортанная речь. Раздавались и другие звуки, что-то вроде «шлеп-хлоп» или «плюх-бух», вызвавшие у меня неприятные ассоциации. Вне всякой логики я почему-то подумал о колышущейся по инсуичской дороге колонне.

Звуки и зловоние нарастали, и я, дрожа от страха, затаился, благодаря судьбу за надежное укрытие. Именно здесь дорога на Раули подходила к путям особенно близко, прежде чем пересечься и разойтись в разные стороны. Прижавшись к земле, я решил переждать, пока невидимое шествие минует меня и направится на запад. Благодарение небесам, они не искали меня с собаками. Те наверняка напали бы на мой след, если только им не помешал бы омерзительный смрад. Теперь же я чувствовал себя в полной безопасности, хотя знал, что патруль пересечет колею всего в сотне ярдов отсюда, и тихонько лежал, скрючившись, в песчаной ямке, отгороженный от врагов густой растительностью. Я смогу их видеть, они же, если не случится нечто непредвиденное, меня не заметят.

Услышав топот совсем рядом, я не решился посмотреть в ту сторону. Просто лежал и представлял себе, как в эту минуту залитая лунным светом дорога заполняется немыслимыми существами. Выглядят, должно быть, еще гнуснее тех, что я видел в Инсмуте. До смерти не забудешь!

Я задыхался от невыносимого зловония, но еще больше меня терзали звуки, нисколько не напоминавшие человеческую речь. Чудовищная какофония из кваканья, лая и рыка. Неужели это голоса моих преследователей? Может, все-таки с ними собаки? В городе я не видел домашних животных. Но кто может так шлепать и топать? Дегенеративные инсмутцы? Вряд ли. Я решил как можно крепче зажмурить глаза и не открывать, пока не стихнет шум. Орда была совсем рядом: земля дрожала. Я уже почти не мог дышать и только всё сильнее сжимал веки.

Что было дальше — ужасная явь или кошмарная галлюцинация? Правительственная комиссия, работавшая здесь после моих отчаянных призывов вмешаться и положить конец дьявольскому сговору, подтвердила; да, все происходило на самом деле. Но и они могли подпасть под власть галлюцинаций. Этот старинный, захваченный злой силой город, возможно, вызывал у людей массовый психоз. Такие места уникальны, к ним надо подходить с особой меркой. Завораживающая воображение легенда хоть кому замутит голову, особенно на фоне вымерших улиц с их удушливым зловонием среди покосившихся шпилей и гниющих крыш. А может, микроб безумия проник в атмосферу города? Может, это болезнь, принесенная неким злом издалека? Ну у кого, скажите, могло сохраниться чувство реальности после рассказов Зедока Аллена? Позже полиция искала его, но не нашла. Кто знает, что с ним стало? И где кончается безумие и начинается объективная реальность? Возможно, мои недавние страхи тоже иллюзия?

Но вернемся к тому, что я видел (или мне померещилось) в ту зловещую ночь, когда луна прямо-таки полыхала на небосводе. Когда я лежал, скорчившись, в кустах дикой ежевики, разросшейся на старой железной дороге, прямо передо мной двигалось в Раули сонмище прыгающих существ. Конечно же, любопытство победило, и я открыл глаза. А кто бы удержался на моем месте? Ведь всего в сотне ярдов шлепала мимо со страшным шумом, квакая и лая, неизвестная науке жизнь.

Казалось, после всех испытаний последнего дня меня ничто уже не могло устрашить. Человеческое начало почти отсутствовало в моих преследователях, и я не удивился бы, завидев существа, вовсе его лишенные. Просто другую жизнь. Жуткий шум и топот переместились тем временем вперед, и, по моим представлениям, дьявольская шеренга находилась теперь как раз там, где заросли немного расступались, открывая место пересечения двух дорог. До сих пор я держал глаза плотно закрытыми, но сейчас открыл, не в силах унять любопытства и уверив себя, что способен вынести любое зрелище, какое только ни предстанет в зловеще-желтом свете луны.

То, что я увидел, означало для меня конец прежней жизни. Конец спокойному существованию, душевному равновесию, вере в гармонию природы и человеческого разума. Ничто не могло соперничать в богохульстве с их противоестественным видом. Поверь я в россказни старого Зедока, и тогда не смог бы вообразить ничего даже отдаленно приближающегося к увиденному. Меня можно упрекнуть в том, что я только и делаю, что намекаю на нечто ужасное, но поверьте, мне стоит большого труда написать, как все обстояло на самом деле. Сколь могу, оттягиваю этот момент. Как могут рождаться существа, подобные этим, на нашей планете? И как случилось, что человеческому зрению открылись — словно это была обычная плоть — креатуры, существующие лишь в инфернальных легендах или больном воображении?

Но как бы то ни было, а я увидел их. Бесконечную вереницу кошмарных тварей шлепающих, прыгающих, квакающих, блеющих. Они, казалось, исполняли зловещую, бесовскую сарабанду в призрачном лунном свете. Головы некоторых венчали высокие тиары из неизвестного светлого металла, похожего на золото, на других колыхались странные одеяния, а тот, что шел впереди всех, был одет в черный, неприятно оттопыренный на спине пиджак и полосатые брюки, на бесформенной массе, отдаленно напоминавшей голову, торчала фетровая шляпа.

В их окраске преобладал серовато-зеленый цвет, животы были белыми. На блестящей и скользкой коже резко выделялись покрытые чешуей спинные позвонки. Если фигурой они еще как-то отдаленно напоминали антропоидов, то головы этих пучеглазых существ были, несомненно, рыбьи. На шеях пульсировали жабры, а длинные кисти и ступни были с перепонками. Они хаотично и бессистемно прыгали то на двух, то на четырех ногах, и я порадовался, что у них было только четыре конечности. Отрывистая речь напоминала то кваканье, то лай и своей мрачной экспрессией вполне компенсировала отсутствие мимики на лицах.

И все же дьявольское зрелище не застало меня совсем уж врасплох — ведь я видел эти уродливые фигурки на зловещей тиаре в Ньюберипорте. Теперь же, встретившись с адскими тварями — рыболягушками — лицом к лицу, всё равно не мог не содрогнуться от ужаса. Вот кого напоминала согбенная фигура священника, мелькнувшая под темными церковными сводами! А рыболягушки все шли и шли. Конца колонне не было видно. Мгновение спустя все поплыло у меня перед глазами, и я погрузился в благословенное забытье, впервые в жизни потеряв сознание.

Очнулся я только днем от теплого мелкого дождя, струившегося по лицу. Впереди, на пересекавшей колею дороге, не осталось никаких следов дикой орды. Зловоние тоже исчезло. На юго-востоке темнели развалины Инсмута, среди которых кое-где вздымались одинокие шпили церквей. А вокруг меня простиралась безлюдная заболоченная равнина. Мои часы показывали, что полдень уже миновал.

Хотя случившееся со мной казалось только страшным сном, я не мог отделаться от ощущения, что всё вокруг пропитано ядом. Нужно было поскорее убираться подальше от зловещего Инсмута. Превозмогая чудовищную слабость, голод, пережитый ужас и смятения чувств, я поднялся на ноги. Выйдя на размытую, дождем, грязную дорогу, я поплелся по направлению к Раули. Деревни я достиг еще до наступления вечера. Поужинав и раздобыв кое-какую одежду, сел на ночной поезд до Архема и уже на следующий день, добившись приема у представителей власти, обстоятельно рассказал всё, что видел и пережил в Инсмуте. Позже мне пришлось повторить то же самое, слово в слово, в Бостоне. То, что последовало за этим, известно многим. Хотелось бы, чтобы здесь наступил конец истории. Однако мне кажется, что беда только приближается и настоящий кошмар — или чудо? — еще впереди.

Как и следовало ожидать, многие из моих планов рухнули. У меня недостало сил продолжать путешествовать по окрестностям, любуясь природой, памятниками архитектуры и прочими древностями. Не отправился я и в музей Мискатоникского университета, чтобы взглянуть на загадочные украшения. Духу не хватило. И все же часть намеченного удалось выполнить. Я навел справки относительно своего происхождения и кое-что разведал. Разрозненные и обрывочные сведения, но на досуге можно было покорпеть над ними и попытаться систематизировать. Очень помог мне в этих изысканиях член Архемского исторического общества Э. Лэфем Пибоди, отнесшийся к моему делу заинтересованно. Он проявил большое участие, узнав, что я являюсь внуком Илайзы Орн, уроженки этих мест, родившейся в 1867 году и в семнадцатилетнем возрасте выданной за жителя штата Огайо Джеймса Уильямсона.

Оказалось, что мой дядя по материнской линии много лет назад тоже интересовался своей родословной. И еще: семейство моего деда всегда вызывало у местного населения нездоровое любопытство. По словам мистера Пибоди, особенно много толков вызвала женитьба отца Илайзы, Бенджамена Орна, состоявшаяся вскоре после Гражданской войны. Дело в том, что происхождение невесты казалось загадочным. Она была круглой сиротой из рода Маршей, живших в Нью-Хэмпшире, получила образование во Франции и мало что ведала о своих предках. Опекун поместил родительские деньги в Бостонский банк, проценты от них шли на ее содержание, а также на оплату гувернантки-француженки. В Археме не знали имени опекуна, а со временем он и совсем пропал из виду. Тогда его обязанности в судебном порядке возложили на гувернантку. Француженка оказалась на редкость скрытной особой, хотя, по мнению горожан, могла бы многое порассказать.

Самое удивительное заключалось в том, что о пресловутых родителях девушки, Иноке и Лидии Марш, никто слыхом не слыхивал в Нью-Хэмпшире. Предполагали, что она была побочной дочерью одного из Маршей — характерные для этого семейства глаза выдавали происхождение. Много пересудов вызвала и ее ранняя смерть в родах, когда она дала жизнь своему единственному ребенку — моей бабушке. Нельзя сказать, чтобы все эти открытия порадовали меня: слишком мрачные ассоциации возникали при упоминании имени Маршей, а сознание того, что я состою с ними в родстве, угнетало вдвойне. Неприятно поразило и замечание Пибоди, что у меня типично «маршевские» глаза. И все же я был благодарен ему за предоставленные сведения, которые, вне всякого сомнения, могли пригодиться. Сняв копии со всех документов, где упоминалось имя Орнов, я уехал домой в Толедо.

Проведя месяц в Моми, где приходил в себя после пережитых потрясений, я вновь возобновил занятия на последнем курсе Оберлинского университета. Вплоть до следующего июня я увлеченно занимался наукой, почти забыв об ужасах минувшего лета. О них мне изредка напоминали лишь визиты государственных чиновников в связи с расследованием, начало которому положили мои рассказы. Спустя год после инсмутских событий, в середине июля, я гостил в Кливленде у родных покойной матушки, занимаясь уточнением раздобытых мной документов и сверкой их с тем, что находилось в семейном архиве. Мне хотелось свести все данные воедино, чтобы получить наконец-то ясную картину истории моего рода.

Нельзя сказать, что я получал удовольствие от своих занятий. Прежде всего потому, что атмосфера дома Уильямсонов всегда тяготила меня. В ней было нечто гнетущее, и, помнится, матушка с неодобрением относилась к моим поездкам сюда. А вот визиты ее отца к нам в Толедо доставляли ей удовольствие. Моя бабушка, та, что была родом из Архема, всегда казалась мне какой-то чудной. Я побаивался ее, и потому не очень горевал, когда она исчезла из моей жизни. Тогда мне, восьмилетнему, сказали, что бабушка не смогла пережить самоубийства дяди Дугласа, своего старшего сына, и, потеряв голову от горя, ушла из дому и сгинула. Дуглас застрелился сразу же после поездки в Новую Англию, когда посетил Историческое общество в Археме.

Дядю я тоже не любил — слишком уж он напоминал лицом бабушку. Встречая на себе взгляд их выпуклых глаз, я всегда поеживался от неясного беспокойства. Моя мать и дядя Уолтер были совсем другими — они пошли в отца. А вот кузен Лоренс, сын Уолтера, казался даже в детстве миниатюрной копией бабушки. Теперь он, бедняга, по состоянию здоровья томится в Кентонском санатории. Я не видел его уже четыре года, но, по словам дяди, физическое и психическое состояние больного оставляет желать лучшего. Это семейное несчастье повлекло за собой два года назад преждевременную смерть его матери.

Теперь в Кливленде жили только дед да овдовевший Уолтер, но в доме все напоминало о прошлом. Я по-прежнему с трудом переносил его атмосферу и торопился поскорее завершить свои дела. Дед поведал мне все предания, связанные с родом Уильямсонов, а также предоставил в мое распоряжение уйму всяких документов. Дядя Уолтер же ознакомил меня с архивом рода Орнов, включавшим разные записи, письма, вырезки из газет и журналов, фамильные вещи, фотографии и миниатюры.

По мере того как я изучал письма и рисунки из архива Орнов, меня охватывал все больший ужас. Как уже говорилось, мне всегда были чем-то неприятны бабушка и дядя Дуглас. И вот теперь, годы спустя, всматриваясь в их портреты, я чувствовал еще большую неприязнь и отчуждение. Почему? Сначала причина была неясна, но постепенно, против моей воли, в мое подсознание стало вкрадываться смутное подозрение о некоем ужасном сходстве. Выражение их лиц говорило мне теперь много больше, чем прежде. Я боялся задумываться об этом, предчувствуя, что разгадка может быть для меня катастрофой.

Но худшее еще предстояло. Дядя показал мне фамильные драгоценности Орнов, хранившиеся в банковском сейфе. Некоторые из них поражали изяществом и филигранной работой. А вот шкатулку, где хранились украшения моей загадочной прабабушки, дядя долго не хотел открывать. По его словам, оригинальность изделий по гротескной фантастичности замысла нарушала границы дозволенного и была даже отталкивающей. Бабушка никогда не носила драгоценностей на людях, но часто в одиночестве любовалась ими. По преданию, они приносили своим владелицам несчастье, хотя француженка-гувернантка моей прабабушки считала, что их неблагоприятное воздействие ощущается только в Новой Англии, а в Европе они безопасны.

Предупредив, чтобы я не пугался необычных и даже жутких узоров на украшениях, дядя осторожно и как бы нехотя вынул шкатулку. Художники и археологи, видевшие эти сокровища, единодушно признали непревзойденное мастерство и экзотичность ювелирной работы, хотя никто из них так и не сумел определить ни школу исполнения, ни сам металл. Среди таинственных поделок были два браслета, тиара и необычное нагрудное украшение. Выгравированные на нем фигурки побивали по своей инфернальной причудливости самую необузданную фантазию.

Еще во время дядиного рассказа, как я ни пытался сдерживать свои чувства, лицо мое выдавало нарастающий страх. Взглянув на меня, дядя сокрушенно покачал головой и отложил шкатулку. Я жестом успокоил его, все, мол, в порядке, и тогда он с явным неудовольствием открыл шкатулку. Извлекая на свет первый предмет, он, несомненно, ждал с моей стороны эмоций, однако не столь сильных, какие последовали. Да и сам я, казалось, был уже готов ко всему, понимая, какие драгоценности мне предстоит увидеть, но когда тиара открылась предо мной во всей своей зловещей таинственности, я потерял сознание, пережив такой же обморок, какой настиг меня год назад в зарослях на железнодорожной колее.

С того дня жизнь моя была отравлена неотвязными мыслями и подозрениями. Как узнать, где кончается ужасная истина и начинается сумасшествие? Итак, моя бабушка происходила из семейства неких Маршей и жила в Археме. Но Зедок Аллен говорил, что рожденную от рыболягушки дочь Абеда Марша выдали обманом за жителя Архема. Помнится, старый пьяница что-то бормотал о моих глазах, напомнивших ему глаза Абеда Марша. И услужливый член Исторического общества тоже отметил, что у меня типично «маршевские» глаза. Значит, капитан Марш — мой прапрадедушка? А кто же тогда моя прапрабабка? Попробуй разберись. Украшения из белого металла могли быть, конечно, куплены отцом прабабушки у какого-нибудь инсмутского матроса. Что же касается необычно выпуклых глаз и бабушки и дяди-самоубийцы, то, скорей всего, это мои фантазии. После пережитого в Инсмуте шока воображение у меня разыгралось не на шутку. И все же почему дядя покончил с собой после поездки в Новую Англию, где наводил справки о предках?

Более двух лет я с переменным успехом боролся с одолевавшими меня сомнениями. По рекомендации отца я получил место в страховой компании и ушел с головой в работу. Но зимой 1930/31 года меня замучили сны. Вначале они посещали меня редко, заставая врасплох, потом чаще, становясь все ярче и красноречивее. Мне снились бескрайние водные просторы, гигантские подводные стены, увитые водорослями. Я плутал в этом каменном лабиринте, проплывая под высокими портиками в сопровождении диковинных рыб. Рядом скользили еще какие-то неведомые существа. Наутро при одном лишь воспоминании о них меня охватывал леденящий душу страх. Но в снах они нисколько не пугали меня — ведь я сам был одним из них. Носил те же причудливые одеяния, плавал, как они, и также совершал богохульственные моления в дьявольских храмах.

Проснувшись, я помнил не все, кое-что ускользало из памяти, но и того, что оставалось, с избытком хватило бы, чтобы объявить меня безумцем или гением. Однако мне хватало ума не записывать свои сны. Я постоянно ощущал на себе пугающее воздействие некой посторонней силы, стремящейся вырвать меня из привычного окружения и перенести в чуждый, неведомый и страшный мир. Все это плохо сказалось на моем здоровье. Меня словно что-то подтачивало, выглядел я ужасно и вскоре, уйдя с работы, засел дома, ведя неподвижную и уединенную жизнь тяжелобольного человека. Ко всему присоединилось и странное нервное расстройство — временами я был не в состоянии закрыть глаза.

Именно тогда я начал подолгу с тревогой изучать свое отражение в зеркале. Всегда мучительно видеть разрушительное действие болезни, в моем же случае перемены были, кроме того, весьма странного свойства. Отец, видимо, тоже заметил их, и в его взгляде читалось любопытство, граничащее с ужасом. Что происходило со мной? Неужели я становился похож на бабушку и дядю Дугласа?

Однажды мне приснился страшный сон. В своих путешествиях под водой я встретил бабушку, которая жила в сверкающем дворце со множеством колонн, в окружении дивных коралловых садов, полных диковинной вьющейся растительности. Она тепло и слегка насмешливо приветствовала меня. Бабушка очень изменилась, как меняются все, навеки переселившиеся в океан. Она призналась мне, что не умерла, как все считают, а отправилась на то место, о котором узнал из бумаг покойный сын, поднялась на камень и бросилась вниз — в наше царство. Сын мог бы наслаждаться чудесами этого мира вместе с ней, но предпочел пулю.

Это царство ожидало и меня, — третьего, считая и дядюшкин, пути не было. Я тоже никогда не умру и буду жить с теми, кто существовал под водой еще до появления на земле человека.

Я встретился также с той, что была ей бабушкой. Восемьдесят тысяч лет прожила Пфтьялйи в Йхантлее и после смерти Абеда Марша вновь вернулась сюда. Они рассказали мне, что даже глубоководные бомбы, которые войска бросали в океан, не смогли разрушить Йхантлей. Повредили, но не разрушили. Обитатели Глубин не могут погибнуть, хотя древняя магия Почивших Старцев иногда способна повредить им. Теперь придется выждать. Но наступит время, и они снова всплывут за данью для могущественного Ктулху и на этот раз выберут город богаче и величественней Инсмута. Они планируют расширить свои владения, и те, кого они растят на берегу, должны помочь им в этом. Но пока нужно затаиться. За то, что я навлек на них беду, меня ожидает наказание, но, по словам бабушки, не слишком суровое. В этом же сне я впервые увидел шоггот и тут же, вопя от ужаса, проснулся, не в силах вынести зрелища. Наутро, подойдя к зеркалу, я убедился, что приобрел типично «инсмутское» выражение лица.

Я не застрелился, как дядя Дуглас, хотя купил автоматический пистолет и почти решился на этот шаг. Меня остановили сны. Страх понемногу ослабевал. Теперь морская пучина скорее манила, чем пугала меня. Во сне я видел и сам совершал странные вещи, но, просыпаясь, пребывал не в отчаянии, а в восхищении. Думаю, мне не следует по примеру остальных дожидаться полного преображения.

Не ровен час, отец упрячет меня в санаторий, как бедного кузена. Под водой же меня ожидают величественные дивные зрелища, и я должен увидеть их! Иа-Рлье! Ктулуф хтан! Иа! Иа! Нет, я не застрелюсь! Никто не заставит меня это сделать!

Первым делом надо похитить из Кентонской лечебницы кузена и вдвоем добраться до чудесного Инсмута. Мы поплывем к чернеющему вдали рифу и нырнем с него в темную бездну. Туда, где раскинулась великая родина моих предков, где возвышаются царственные колонны Йхантлея. Там, в этом пристанище Обитателей Глубин, среди чудес и великолепия мы будем пребывать вечно.