По ту сторону рассвета

Эпилог

Все было уже решено, но еще ничего не сказано. Перед тем, как войти в высокий Серебряный Зал, Келебронд, Диор поправил на груди ожерелье.

Больше никаких украшений не было — только это ожерелье и кольцо Фелагунда. Даже вышивка не украшала простые светло-серые одежды. Больше ничего не было нужно — так сиял Камень. Иногда казалось — он мог бы спокойно выйти облаченным только в это сияние — и никто ничего бы не заметил.

Он улыбнулся этой мысли. Очень человеческая мысль, мысль Смертного по крови и кости. Отцу бы она понравилась — как шутка. Ее и нельзя принимать иначе.

— Сними, не дразни их, — попросила Нимлот, когда они собирались к выходу.

— Ни за что, — он провел рукой по плоским звеньям ожерелья — диковинные химеры, звери, гады и птицы, сплетенные телами драконов, обнимали и держали Сильмарилл, слезу погибших Дерев Света. Потом он обнял Нимлот за пояс и подмигнул ее отражению в большом зеркале. Сначала он хотел, чтобы Наугламир носила его жена, но та наотрез отказалась. Она побаивалась Сильмарилла и всего, что было с ним связано. «Это для нолдор или для смертных», — говорила она. «Но ты же вышла за меня, Смертного, замуж!» — пытался с ней спорить Диор. — «Да, но сама не стала Смертной. Носи его ты, в тебе есть и красота матери, и сила отца» — «А я-то, сирый, надеялся, что ты меня полюбила за мою неизмеримую мудрость!». Ему удавалось рассмешить ее, но никогда не удавалось уговорить ее оттенить красотой Наугламира красу ее светло-русых волос и нежно-синих глаз.

…К тронному залу вели несколько ступенчатых переходов и залов, разделенных дверями — подземелья Менегрота, проточенные в камне водой, не знали строгого порядка и причудливо изгибались во всех направлениях.

Он открыл первую из этих дверей и вспомнил тот день на реке Аскар, когда впервые увидел сокровище Феанора, вправленное в ожерелье.

…Весть принес один из юношей-оруженосцев Маблунга. Он шел и бежал, не останавливаясь и не отдыхая, почти пять суток, а когда рассказал о падении Дориата — упал и уснул, перед тем попросив разбудить его и взять с собой в поход.

Прежде Диор не воевал. Он был умелым лучником — на охоте. Отец обучил его мечному бою и подарил Гиллуин, брата Нарсила. Этот клинок был откован Феанором для Куруфина и уже здесь, в Средиземье, заново отделан мастером, сыном мастера, и Диор еще ни разу не испробовал его на деле. На ту битву, что была после Нирнаэт Арноэдиад, когда орки-победители прошли по всему Белерианду из конца в конец, и лишь в Оссирианд не сумели прорваться — он не успел, был еще ребенком. Детская память цепка на такие события, а от матери Диор унаследовал свойство эльфов ничего не забывать. И он помнил, как отец уходил, как нандор собирались к их двору, чтобы вместе с отцом идти на северную границу — привыкший к тому, что они рассеяны по лесам, Диор изумился тому, сколько их, оказывается, живет здесь! В памяти осталось, как отец вернулся — Диор уже знал, что с победой, вести обогнали спасителей Оссирианда — но выглядел он так, точно был разбит: бледный, даже серый от усталости, он поцеловал маму, повалился на постель и заснул, как этот дориатский гонец.

Ночью третьего дня по его возвращении Диор подслушал разговор между родителями.

— Я видел их. Всех.

— Они… не спрашивали тебя…?

— Им было не до глупостей. Все ранены, от войска осталась горстка, трое из семи на ногах не стоят. Маэдрос как потерял сознание у Гелиона, так его до самого Аскара несли. Когда Куруфин увидел, от кого придется принять помощь, он зубами, конечно, скрипнул, и не раз, но что ему оставалось делать.

Отец помолчал и добавил:

— Они будут жить здесь. Между Аскаром и Талосом. Ленвэ пообещал, что за ними присмотрят.

Так феаноринги поселились всего в шести днях неспешной ходьбы — почти по соседству. С позволения отца — конечно, правителем этих мест был Ленвэ, князь нандор, но все знали, что если бы Берен сказал «нет», Ленвэ не предоставил бы феанорингам убежища. Рассчитывал отец обязать феанорингов благодарностью или то было просто присущее ему великодушие? Скорей второе: хотя семеро братьев, кое-как оправившись после Нирнаэт, ничего не предпринимали все тридцать лет, и нандор, и отец с матерью чувствовали исходящую от них скрытую угрозу. И когда шатающийся от каждого вдоха гонец сказал: «Дориат разорен!» первое, что отец спросил: «Сыновья Феанора?». «Нет. Гномы. Ногрод», — ответил гонец.

Отец велел подать ему еды и питья, и послал за нандорскими старшинами, чтобы и они услышали рассказ о разорении Дориата. Тингол пригласил ногродских мастеров, чтобы вставить Сильмарилл в Наугламир, что принес и швырнул к ногам дориатского короля отчаявшийся Хурин. Гномы, очарованные светом Камня, пожелали похитить его, между ними и Тинголом вспыхнула ссора, и тот тяжело оскорбил маленький народ, полагая, что в его собственном дворце они не осмелятся напасть; а они убили его, и ограбили сокровищницу Дориата, забрав и Наугламир с Сильмариллом. На самой границе воины Маблунга настигли их и перебили но, как видно, кому-то удалось уйти.

Все это было уже известно, так как случилось годом раньше. Было известно также, что Мелиан не перенесла горя и дух ее отлетел, а тело расточилось. Видимо, после этого пала Завеса Мелиан, и Маблунг был вынужден усилить охрану границ.

Увы, это не помогло. Гномы Ногрода большой армией прорвались через пограничную стражу и прошли через Дориат как нож сквозь масло. Менегрот был захвачен, и Маблунг погиб и дверей сокровищницы. После этого гномы дочиста обобрали дворец и убрались восвояси прежде, чем собралось дориатское ополчение. Теперь синдар преследовали гномов, но не решались напасть, ибо тех было много больше, хотя и двигались они с грузом золота медленно. В лесу большие луки синдар давали им огромное преимущество, но на равнине — а гномы пересекали сейчас Эстолад — не было надежды подкрасться к гномам настолько близко, чтобы разить из луков наверняка, избегая гномьих самострелов. А на дальнем расстоянии луки были непригодны — доспехи Ногрода славились крепостью. Эльфы дважды пытались атаковать, но гномы разворачивали возы в круг и заставляли противника отступить с потерями.

…Вторая дверь вела в маленький зал, где брали воду — ручей тек по стене в каменную чашу. Дева с кувшином поклонилась своему королю — смертному, сыну смертного… Диор улыбнулся ей и толкнул ладонью третью дверь — в длинный извилистый коридор, ступенями ведущий вверх…

— Мы встретим их у Сарн Атрад, больше им переправиться негде, — сказал отец, когда вестник закончил рассказ и все взгляды обратились к человеку, которого многие считали по праву наследником Тингола. — Кто со мной — пусть будет готов в один день. Завтра мы выступаем.

Гонца, вопреки его просьбе, оставили спать в доме Берена и Лютиэн. «Куда ему с нами, на беднягу смотреть жалко», — сказал отец. Диор надел доспех, попрощался с Нимлот и детьми. Обняв жену напоследок, осторожно коснулся ее тяжелого живота.

— Я скоро вернусь, — сказал он. — Но если она успеет раньше, назови ее Эльвинг.

— А как же иначе, — улыбнулась Нимлот. — Мы же вместе ходили к тому водопаду, смотреть на звездные брызги.

Диор не мог не идти — от руки гномов погиб Галатиль, отец Нимлот и брат Келеборна. Самого Келеборна Берен решил не ждать, хотя и послал гонца к южным отрогам Эред Линдон: если властительные супруги успеют на битву, то успеют, а нет — так нет. Существенной помощи войску они все равно не могли оказать: их с лордом Келебримбором молодое княжество, основанное после гибели Нарготронда, было малочисленно.

Лютиэн утешала Нимлот в ее горе, таком понятном — ведь и ее родители отошли совсем недавно, и она до сих пор продолжала носить простые некрашеные одежды скорби. Диор, покидая жену, сомневался, принесет ли ей месть хоть какое-то утешение. У женщин врачевать душевные раны получалось лучше. А главное — Лютиэн могла доподлинно рассказать, как оно там… Впрочем, станет ли? И решится ли Нимлот расспрашивать ее? Диор пытался разговорить отца, когда был еще отроком — но Берен ограничился кратким «Хорошего мало».

Именно Нимлот тогда рассказала ему, как воскресшие отец и мать появились в Менегроте через год после своей смерти. Отец тоже любил об этом рассказывать — словно это было веселое приключение: «всю жизнь мечтал появиться на собственных поминках и послушать, что болтают»; и только от Нимлот Диор узнал о священном ужасе, охватившем эльфов, когда двое умерших живыми появились в пиршественном зале. Поначалу их приняли за мороков, и Берен, чтобы доказать, что это не так, взял со стола блюдо с рыбой и угостил Лютиэн, и ел сам, пригубил вина и разорвал на груди обветшавшую погребальную одежду, позволив Белегу коснуться его ран, которые выглядели только-только зарубцевавшимися и, по его словам, еще болели. Но когда эльфы удостоверились, что это в самом деле они и в самом деле живые, ужас их стал не меньше, а больше, ибо никогда и нигде Единый не являл так ясно Свою силу и волю. Никогда и нигде доселе умершие не возвращались живыми, а эльфы не делались Смертными. Ибо и мать стала Смертной, и к радости о ее возвращении из Мандоса примешалась горечь грядущей разлуки за порогом смерти.

Диор вырос с мыслью о том, что отец и мать умерли и воскресли до его рождения. Может быть, поэтому смерти он не боялся. Ни тогда, когда вместе с отцом отправлялся к Сарн Атрад, ни сейчас, когда — он знал это — шел ей навстречу.

…По пути к ним присоединились многие нандор — как и тогда, когда Берен повел их на север, отражать нападение орков после Битвы Бессчетных Слез. Но в самом конце, уже у брода Сарн Атрад, их ждал еще один союзник — эльфы почтительно держались на расстоянии от выступивших из-за деревьев и подобных деревьям высоких фигур, и лишь Берен подошел к ним близко, поклонился и громко сказал:

— Приветствую тебя, почтенный Древобород. Узнаешь ли ты меня или я сильно изменился со времени нашей последней встречи?

То древоподобное создание, что стояло впереди всех, пригнулось, чтобы лучше разглядеть собеседника и прогудело:

— Хмм! При нашей последней встрече ты сам не узнал меня, Убийца убийц. Ты изменился, хмм, да… Но глаза у тебя остались прежними. Кого ты ищешь здесь?

— Гномов из Ногрода, разоривших Дориат.

Высокое создание выпрямилось, тряхнув кроной волос.

— Так значит, мы снова союзники, — прогудело оно. — Гномы убили много деревьев, прокладывая гать через Сарн Атрад.

— Древобород, Пастырь деревьев, — Берен снова склонил голову. — Хочу просить тебя об одном.

— Говори. Не обещаю, что исполню, но всегда готов выслушать, ибо мы многим были тебе обязаны, когда ты убивал убийц в своем горном краю.

— Все свои долги ты уже отдал, когда спас мне жизнь, — сказал Берен. — И если я попрошу тебя, то не ради них, а ради Кементари, Подательницы жизни и супруги Аулэ.

— Ты знаешь, как просить, — недовольно сказало существо. — Говори же.

— Ты — ее дитя, а гномы — дети Аулэ. Я хочу решить дело миром, и прошу тебя: если гномий государь согласится, не преследуй гномов. Требуй от него возмещения ущерба, я поддержу тебя, но крови я проливать не хочу.

— Хммм… А если они не согласятся?

— Тогда они сами повинны в своей гибели и вы вольны делать с ними что пожелаете.

— Это не по душе мне, — Пастырь деревьев погладил зеленую бороду. — Ваш век слишком короток, и если этот король сдержит слово, его внук нарушит. Но ты просишь именем Кементари, и ради нее я согласен. Смотри же: если начнется битва, я буду думать о своем, и не стану спасать тебя.

— Быть посему. Госпожа Лютиэн Тинувиэль, дочь Тингола, велела кланяться тебе, если встречу. — И Берен поклонился Пастырю Дерев в третий раз. Дети Кементари тоже ответили поклоном — и исчезли в лесу, стали как деревья среди деревьев.

Нандор были недовольны намерением Берена. Многие потеряли друзей и родных в дориатской резне, и всем было обидно за Тингола, сюзерена и доброго союзника. Но роптать никто не стал.

Войско укрылось в лесу и расположилось на ночлег, а утром следующего дня вернулся утомленный вестник, которого Берен послал к преследующим гномов дориатским синдар, когда выступал в поход. Он сказал, что гномы двигаются медленно и к полудню будут здесь, а эльфы Дориата, узнав, что нандор под водительством Берена выступили гномам навстречу, воспрянули духом и принялись сильнее досаждать «сплюснутому народцу».

— Значит, будут еще недовольные тем, что ты хочешь предложить мир, — сказал Диор.

— Не учи отца, — ответил Берен. — У кого больше права на месть, чем у твоей матери? А она готова простить.

— Она так сказала? — изумился Диор.

— Да. Но доброй воли только с одной стороны мало. Ты еще не слышал, что ответит на мое предложение Мельхар, так к чему заранее пугать меня недовольством эльфов?

— Ты думаешь, он откажет тебе?

— Я знаю, как искушает Сильмарилл.

Диор присмотрелся к отцу и увидел, как печальны его глаза и какие горькие складки залегли возле рта.

— Гномий король был тебе другом? — спросил он.

— Нет, просто приятелем. Но если ты думаешь, что приятеля убивать легче, то ошибаешься.

Больше они не говорили до самого конца сражения. Диор с небольшим отрядом тех, кто умел хорошо рубиться, занял такое место, откуда можно быстро выбежать на гать, закрывая противнику переправу.

…Когда коридор закончился, они оказались перед четвертой дверью — там стояли двое стражей с копьями и щитами. Отсюда, из этого зальчика, было два коридора — в зал Совета и в королевскую сокровищницу. Именно там смерть настигла Маблунга, именно по этому коридору он, сражаясь, отступал…

Солнце уже стояло в зените и бешено пекло, когда пыль выдала приближение гномов. Все приготовились.

Гномы начали переправляться и уже втащили первый воз на гать, проложенную второпях при наступлении, когда Берен вышел из своего укрытия и ступил на мост.

Увидев его, гномы остановились. Их предводитель в украшенных золотом доспехах, с золотым зубчатым обручем на шлеме, выступил вперед.

— Ты кто такой и почему заступил нам дорогу? — спросил он.

Берен снял шлем. Гномий король крякнул с досады.

— Ты еще больше стал похож на своего деда, — сказал он. — Проклятье. Я не хотел.

Берен промолчал.

— Слушай, я правда не хотел, — продолжал гном. — Эти двое, что уцелели, нарассказывали всяких страстей. Вроде бы Тингол убить их хотел. Взбудоражили весь народ. Пойми, это мои родичи. Не мог я так этого оставить.

— Тингол был моим тестем, — сказал Берен. — Маблунг был моим другом. Галатиль был моим свояком. Я тоже не могу этого так оставить, король Мельхар.

Гном печально вздохнул.

— Ну, и что мы будем делать? — спросил он. — Хочешь ты решить дело миром или кровью?

— А сам ты чего хочешь?

— Лучше, конечно, миром.

— Добро. Ты оставишь здесь всю добычу, которую взял в Дориате. Ты оставишь мне заложников и привезешь из Ногрода столько же золота и серебра, сколько захватил в Менегроте — из этого будет заплачена вира родичам убитых. Ты раз и навсегда запретишь гномам своего народа и всем вашим потомкам рубить деревья по эту сторону Синих Гор. И ты выдашь для наказания оставшихся убийц Тингола — потому что это их ложь привела к войне.

Гном долго чесал бороду, потом сказал:

— Согласен. Мы оставим здесь все эти возы и все, что несем на плечах. Я оставлю у тебя заложников и поеду собирать виру, и деревья мы рубить перестанем. Клянусь тебе в том, а если хочешь — напишу договор.

Берен тоже молчал какое-то время. Потом спросил:

— Отчего ты временами так морщишься, государь Мельхар?

— Да вот, — гном пожал плечами. — Старый стал… В боку колет…

— Колет, почтенный Мельхар? Или печет?

Глаза гнома заметались, а Берен спокойно продолжал:

— Я так думаю, все-таки печет. Да, почтенный Мельхар, старость не радость, уж я-то тебя понимаю. И потому то, что у тебя в поясной суме, ты тоже оставишь здесь.

Лицо гнома перекосилось.

— Нет! — крикнул он, запуская левую руку в суму. — Ты этого хочешь? Тебе придется взять это вместе с моей жизнью!

Он выхватил руку из сумы, и свет Сильмарилла многократно отразился и заиграл в других драгоценных камнях, которыми был отделан Наугламир.

— Мельхар, — сказал Берен, и Диор услышал горькую печаль в его голосе. — Если начнется бой, из вас не уцелеет никто.

Гном оглянулся, словно прикидывая, сколько противников будет ему противостоять. Он видел небольшой отряд мечников, вышедших на берег, едва Берен вступил в переговоры, и вряд ли заметил нандор, укрывшихся в кустах и меж деревьями, хотя не мог не догадываться о засаде. Но все равно противников было немного — большое войско уже выдало бы себя. А сзади наседали синдар — и Мельхар решил рискнуть.

— Давай так: бьемся один на один, насмерть. Если ты побеждаешь, мы принимаем твои условия. Если побеждаю я — твои воины пропустят нас с добычей.

— Если ты не примешь мир на моих условиях, — Берен обнажил меч, потому что Мельхар уже держал топор наизготовку, — то мы в любом случае будем биться насмерть, и перебьем всех. Оставь Сильмарилл, Мельхар. Ты еще можешь терпеть его жжение — значит, ты еще не погиб. Для тебя еще не поздно.

Мельхар, казалось, колебался какое-то время, потом сунул Наугламир за пояс.

— Мое имя — Азарах, — тихо сказал он.

Это было его истинное имя, а значит — он собирался биться насмерть и назвал его с тем, чтобы враги, победив, начертали это имя на могильном камне — или унесли в могилу с собой.

— У тебя не будет могильного камня, — ответил на это Берен. И противники сошлись в бою.

Большая секира в умелых руках — страшное оружие, а руки государя Мельхара никто не назвал бы неумелыми. Оба противника бились без щитов, и каждый стремился воспользоваться своим преимуществом — либо ростом и длиной клинка, либо силой и тяжестью. Когда-то Диор спросил отца: а кто победит, если силы противников равны? «Тот, кто прав», — не сомневаясь, ответил Берен.

Так это или нет — но именно Мельхар промедлил отразить выпад Нарсила — и повалился на колени, изумленно уставившись на дыру в животе, ровно под грудиной. Кровь била через рассеченную кольчугу, заливая Сильмарилл, как вино хлещет из развязанного меха, и Мельхар понял, что это конец. Он попробовал поднять секиру, но не смог — и тогда, крикнув:

— Будь прокляты сокровища Менегрота и любой, кто возьмет их! — он бросил свое тело с мостков в воду, чтобы уйти на дно вместе с Сильмариллом, с которым он не пожелал расставаться.

Но Берен успел выхватить Наугламир из-за пояса гномьего короля и перехватил правой, железной рукой, которую сработал Келебримбор…

— Вперед, — тихо скомандовал Диор, и мечники ступили на гать вместе с ним, чтобы его отец не остался один против толпы разъяренных гномов, чье мгновенное изумление уже прошло.

Началась рубка. Гномы слишком поздно поняли свою ошибку — нельзя бросаться полусотней бойцов, закованных в тяжелые доспехи, на хлипкую гать, нельзя кидаться толпой вброд, если в тебе меньше пяти футов росту. Едва бревна опор треснули, Берен, Диор и их эльфы попрыгали в воду и продолжали, стоя в воде, рубиться с теми, кто кое-как сохранял равновесие на мосту. Остальные же, кто упал в Аскар, захлебывались, потому что там, где противнику было выше пояса, им было по шею, а там, где противнику было по грудь, они тонули. Если им удавалось поднять над водой голову, эту голову тут же сносил меч.

А из-за деревьев и кустов ударил беспощадный ливень стрел, и разъяренные синдар, догнав противника, тоже вступили в битву…

Эльфов с Береном было чуть больше шестисот, да еще две с половиной сотни дориатских синдар, а гномов — около трех тысяч — и все же в Ногрод не вернулся ни один, а эльфы не потеряли в этот день никого. Энты настигли тех из народа Мельхара, кто пытался скрыться в лесу. Диор преследовал бегущих вниз по берегу Гелиона, и вернулся тогда, когда у брода тоже все было кончено. Эльфы разгружали возы, на которых гномы везли награбленное, и бросали проклятые гномьим королем сокровища в воду, а Берен сидел у самой реки, и порой та или иная безделица, идя ко дну, послала ему на прощанье золотой блик…

…Пятая дверь. Там, во внутреннем покое для малого совета, его ждали самые близкие друзья во главе с Аргоном, что занял место Маблунга. Тот поклонился, потом показал глазами на Сильмарилл и спросил, как и Нимлот:

— Ты уверен, король Элухиль?

«Элухиль», Наследник Элу — так его прозвали. А еще — Диор Прекрасный. Но под этим вторым прозвищем его знали нолдор, а синдар называли его Наследником. Так судьба посмеялась над гордостью Тингола, не хотевшего, чтобы его дочь досталась смертному.

— Я уверен, — сказал Диор. — Такова была воля отца.

— Тогда — война, — сказал Аргон.

Отец сидел на бревне у воды, гладил пальцами Наугламир, перебирая его звенья, и тихо что-то говорил сам себе. Диор осторожно подошел сзади, и услышал, что это песня, что-то вроде странного поминального плача.

О, Государь мой, где они все,

Те, кто нас с тобой хоронил?

Где брат твой Ородрет,

Носивший твою корону?

Где Хурин отважный?

Где Артанор, молния битвы?

Где Фингон бесстрашный?

Где Хуор, золотой сокол Дор-Ломина?

Тингол где, ясень Дориата?

Где Белег-лучник, преданнейший из друзей?

Маблунг-воитель, где он, о мой король?

Они о нас плакали — теперь мы о них плачем,

Не зная, свидимся ли по ту сторону рассвета,

Когда сыщется меч, что пронзит небо и землю,

И пленников смерти изведет из темницы.

Отец умолк. Диор подошел ближе, нарочно хрустнув веткой. Берен оглянулся.

— Я ждал тебя, — сказал он.

— Я виделся с эльфами Дориата, с родичами Нимлот, — Диор сел рядом. — Вместе мы закончили дело. Они позвали меня занять трон Тингола.

— Это хорошо, — сказал Берен. — тебе все равно пришлось бы перебираться туда. Мы с матерью уйдем скоро.

Сердце Диора дрогнуло. Он никогда прежде не замечал и не думал, что его отец и мать — уже старики. Мать как будто не менялась с годами, а отца он всегда помнил седым, число же морщин увеличивалось постепенно, и счета им Диор не вел. Он не знал смертных, кроме себя и отца, ему не казалось странным, что его жена знала его ребенком и он и не мог сказать, быстрее или медленней обычных людей стареет Берен. Он знал, что ложе отца и матери не было холодным даже теперь, когда у Диора появились сыновья, и намечалось еще одно прибавление в семье. Он видел, что в этой схватке однорукий старик Берен показал себя не хуже эльфов, бившихся плечом к плечу с ним, но сейчас Диор заметил, как отец устал и как нелегко далось ему сражение на переправе Сарн Атрад. Пальцы, перебиравшие звенья Наугламира, слегка дрожали, плечи поникли, и впервые в жизни Диор ощутил страх, который познал очень поздно, как эльфийские дети — страх за жизнь родителей.

— Да, тебе пора, — продолжал Берен. — Прими Дориат в свою руку, королевству нужен хранитель. Когда тебе принесут Камень — а будет это скоро, и будет это значить, что нас уже нет в этом мире — и его храни. Храни его пуще жизни, цени сильней, чем зеницу ока. Это камень первозданного света, а для тех, чьи руки нечисты — камень погибели и раздора. Но вот сейчас я узнал, что это — камень спасения. Дай мне руку, сын.

Диор, холодея, протянул руку ладонью вперед. Он знал, что это означает: прикосновения рук порой рождали у отца видения о будущем тех, кто коснулся его. Так, отец еще до рождения Туора знал, что Туор переживет годы бедствий и достигнет моря. И хотя сейчас след его затерялся, отец был уверен, что с ним все хорошо. Отец еще до начала Дагор Нирнаэт Арноэдиад знал, что она будет проиграна и повел нандор на север, чтобы встретить орков, которые будут преследовать беглецов в Оссирианд. А когда лорд Келебримбор по пути в новые владения Галадриэли приехал, чтобы сделать Берену такую же стальную руку, какую его отец Куруфин сделал лорду Маэдросу, Берен прозрел и его будущее, но не хотел говорить. Но лорд Келебримбор настаивал и отец сказал: «Ты мечтаешь сотворить нечто, превосходящее творения твоего отца, и хотя бы равное творениям деда. Бойся этого стремления: если ты будешь искать славы Феанора, ты найдешь ее, но твое творение погубит тебя, как погубило его». Келебримбор рассмеялся и ответил, что согласен заплатить жизнью за дедовскую славу.

Диор вспомнил это, когда коснулся руки Берена поверх Сильмарилла. Свет Камня на миг пронзил обе ладони, накрывшие его — жилистую руку старика и руку зрелого смертного мужчины с юным лицом эльфа. Потом ладони разошлись и Берен опустил голову.

— Поздно искать мира и союза, — вздохнул он. — Феанорингам не удержать Камень. А любого другого они убьют. Не будь ты моим сыном, Диор, я не знал бы, говорить тебе или нет. Это тяжкий выбор, последнее мое наследство. Знай: если ты сохранишь Камень — ты погибнешь. Но если ты отдашь камень — погибнут все.

— Не будь ты моим отцом, — ответил Диор, — я не знал бы, верить тебе или нет. Но ты — мой отец, и Барахир, чья могила снова затеряна под Тенью — мой дед. Я не отдам камня, ни сыновьям Феанора, ни слугам Моргота.

— Славный ответ, — Берен улыбнулся. — Единственное, что я могу тебе дать — несколько лет покоя. Не очень много: наш с матерью срок на исходе. Но пока мы удерживаем Камень, Феаноринги не посмеют покуситься на него.

Он встал, прижал Наугламир к сердцу, к губам и ко лбу, отдавая дань почтения Королю, для которого ожерелье было сделано, а потом надел сверкающее чудо на себя — и Диору на миг показалось, что он увидел отца совсем юным, каким тот был в последние мирные годы Белерианда.

…Диор открыл последнюю дверь и вошел в Серебряный Чертог, Келебронд. Поднявшись к резному трону Тингола, он сел, и Нимлот заняла место по правую руку от него. Эльвинг села у ног матери на маленькую скамеечку рядом со своей нянькой, девой Неллас, подругой ушедшей Лютиэн Тинувиэль, а сыновья, Элуред и Элурин, в низкие кресла по левую руку отца. Девочка с каждым днем сильнее становилась похожа на Нимлот, а сыновья — на своего деда Берена — по крайней мере, так Диору казалось. Во всяком случае, своих ровесников-эльфов они обгоняли в росте, да и задумываться над недетскими вопросами стали раньше, чем товарищи их игр, юные синдар. Диор тоже рано познал это — одиночество ребенка, лишенного дружбы ровесников. Наверное, поэтому мальчики больше тянулись ко взрослым эльфам и к нему, как и он в свое время — ко взрослым нандор и к Берену. Он подумал, какое испытание уготовил детям — и сердце защемило, в то время как он послал сыновьям ободряющую улыбку.

Сегодня в зале было множество народу — весь королевский совет, все лорды Дориата, и даже лорд Келеборн и леди Галадриэль, которым ради этого пришлось проделать долгий путь. Быть миру или войне, решалось сегодня, и все знали, что мир будет позорным, а война — жестокой. Вдвойне жестокой, ибо это будет война против братьев.

Диор вспомнил другое, совсем недавнее посольство, которое принял в этом же зале — и на миг словно повеяло холодом.

Ленвэ и его воины прибыли поздно вечером, дети уже спали, и в пустом зале были только Диор и Нимлот, да самые близкие друзья и советники.

Ленвэ вошел в ту самую дверь напротив трона, куда вот-вот войдут послы Феанорингов, куда вошел отец в тот благословенный и проклятый день, когда король Тингол послал его за Сильмариллом. Куда он вошел снова, рука об руку с матерью, в обветшавших погребальных одеждах.

Князь нандор остановился перед троном, отцепил от пояса плоскую кожаную дорожную шкатулку, и с коротким поклоном передал ее Диору. И тот, открывая, уже знал, что означает этот свет, что пробивается из-под пальцев…

— Когда они умерли? — спросил он.

— В день, когда облетели листья. Накануне они раздали друзьям то, что хотели подарить в память о себе, а после дали пир, и Берен сказал мне, чтобы утром я пришел в дом и забрал для тебя Камень и меч, Наследник Тингола. Он знал день и час своей смерти.

— Где они похоронены?

Ленвэ ответил не сразу.

— У них нет могилы. Это странно, король Диор, но дело было так: наутро я приплыл на остров и вошел в их дом, как и просил Берен. Стояла такая тишина, что я сразу понял — живых в доме нет. Я шел из покоя в покой, думая, что они в спальне. Но их там не было. Вот, что я увидел там: постель была покрыта, как смертный одр, но их самих не было. Их одежды лежали в изножии, словно они взошли на ложе любви, и покрывало было чуть смято — на нем лежали, и после не поправили. На покрывале лежало ожерелье, которое твоя мать носила в последний год. А их самих не было нигде. Мы искали тела, искали по всему острову. Я бы решил, что они легли в лодку и отправились вниз по течению, но все три ваших лодки были на привязи. Остается думать только, что они либо бросились в реку, либо чудом обрели крылья и взлетели в небо. Зная твоих отца и мать, я легче поверю во второе, чем в первое.

Диор решительно взял Наугламир, надел его, встал и расправил звенья ожерелья на плечах. Ленвэ принял из рук своего воина меч Берена, Нарсил, и с новым коротким поклоном, воздавая честь больше прежнему хозяину оружия, чем новому, передал Диору.

— Скажи, Ленвэ, — спросил Диор, приняв меч. — Ведомо ли тебе такое: «феа, что лишь странница здесь, в Арде, связана нерасторжимым браком с телом из Арды, и разлука для них мучительна, но при этом оба должны следовать своему естеству, не подавляя друг друга. А это значит, что феа, уходя отсюда, должна забрать с собой тело. А ведь это означает, не больше не меньше, что феа сможет вознести тело, своего вечного супруга и спутника, к вечной жизни за пределами Эа, за пределами Времени! А через это Арда — хотя бы часть ее — могла бы не только исцелиться от порчи Мелькора, но даже освободиться от пределов, положенных ей в „Видении Эру“, о котором говорят Валар!»

— Нет, — Ленвэ покачал головой, пораженный. — Ты сам измыслил это, король Диор?

— Государь Финрод сказал это однажды отчаявшейся старой женщине, — ответил сын Берена и Лютиэн. — И сделал запись об этом разговоре. По записи речей Финрода и Андрет отец учил меня чтению. Каждое слово этой беседы навсегда вписано в мой разум.

— Это выше моего разумения, — сказал Ленвэ.

— Моего тоже. Но я в это верю.

…Нимлот незаметно, скрыв пальцы под широким рукавом, пожала его ладонь, стиснувшую подлокотник.

— Снова думаешь о них? — почти шепотом спросила она.

— И о нас, — так же тихо ответил Диор.

Раскрылись двери в зал — и посольство сыновей Феанора показалось на пороге.

Каждого из братьев представлял здесь его доверенный рыцарь, носивший цвета дома Феанора и знак своего лорда. Оружие было запрещено приносить в зал королевского совета, но все семеро были в кольчугах, ибо шли объявлять войну.

— Мое имя Ильвар, сын Мейдриля, — сказал, выступив вперед, главный из них. — Я говорю здесь от имени моего господина, лорда Маэдроса, и от имени всех сыновей Феанора. Диор Элухиль, от имени своих лордов мы требуем, чтобы ты вернул их собственность, которой владеешь незаконно. Камни Феанора принадлежат роду Феанора, и любого, кто посягнет на них, сыновья Феанора будут преследовать до смерти — своей или его. Ради добрых чувств к твоим отцу и матери, ради мира между эльфами в эти трудные времена, наши лорды просят тебя: верни камень добром, и между нами не будет крови.

Диор посмотрел прямо ему в глаза, потом перевел взгляд на Нимлот и снова на посланника. Потом встал.

— Рохир Ильвар, — сказал он, и голос его раскатился в общем безмолвии, как голос набата. — Я также не хочу войны, тем паче между эльфами, да еще в такие времена, когда затемнен весь Белерианд, от Великого Моря до Синих Гор, и лишь одинокие крепости, подобные Гондолину, Гавани в устье Сириона или Дориату стоят, как островки среди потопа. Но я смотрю на тебя и думаю, что сказал бы тебе мой отец, Берен, сын Барахира, который своей рукой вынес Камень из Ангбанда и заплатил за его обретение собственной жизнью. Я думаю, что сказала бы тебе моя мать, своими чарами повергнувшая Моргота в сон, и ушедшая по пути Смертных ради отца. И, слушая мой ответ, считай, что моими устами говорят тебе они. Если бы все дело было лишь в том, чтобы вернуть драгоценный камень потомкам его создателя — я отдал бы его без колебаний. Но это не просто камень, а вместилище первозданного Света, и если руки сыновей Феанора не удержат его, он вновь попадет к Морготу. А ваши лорды не смогут его удержать, я знаю это.

— А ты — сможешь? — почти сквозь зубы спросил глава посольства. — Ну что ж, если ты сможешь удержать его против Моргота, тем паче сможешь против наших лордов. Готовься же к войне, король Диор. Когда наступит весна, ты пожалеешь о своих словах.

Послы Феанорингов развернулись и не видели горькой усмешки на лице Диора. Плечом к плечу они покинули зал, и стук их подкованных сапог был как грохот обвала в горах. Они шагали навстречу еще одной братоубийственной резне, и еще одной, навстречу тщете этой бесконечной и пустой погони — «пока не прекратится охота, до конца» — и в конце концов навстречу гибели.

Когда дверь за ними закрылась, Диор обратился к подданным.

— Вы все слышали, друзья мои. Я поступил так, как я поступил, потому что не мог поступить иначе. Я не желаю вводить вас в обман: мы не удержим Дориат. Силы сыновей Феанора больше наших, они собрали вокруг себя почти всех, кто уцелел в Нирнаэт Арноэдиад. Что ж, они хотя бы предупредили нас. Отправляйте семьи на юг. Уходите, если не хотите сражаться — я не могу удерживать никого против его воли. Тот, кто останется со мной — погибнет.

Он закончил речь и вновь сел на свой трон.

Аргон оставил скамью, где сидел вместе с прочими военачальниками и главами родов, опустился перед Диором на колено.

— Я буду с тобой, — сказал он.

Еще несколько эльфов последовали его примеру. Потом — еще и еще… И когда в конце концов Диор обвел глазами зал, он увидел, что только женщины остались на своих местах, мужчины же все выступили вперед и преклонили колено.

— Встаньте, — сказал он, и голос его чуть дрогнул. — Благодарю вас, друзья мои. Мне нечем будет вознаградить вас за вашу верность и нечем утешить ваших близких в их печали — кроме той надежды, что мне завещали отец и мать, а им — государь Финрод. Надежды на «вечное настоящее, где могли бы жить эльдар, совершенные, но не завершенные, жить и бродить по земле, рука об руку с Детьми Людей, своими избавителями, и петь им такие песни, от которых звенели бы зеленые долы, и вечные горные вершины пели, словно струны арфы, даже в том Блаженстве, превысшем всех блаженств».

Он увидел изумленные лица своих сыновей, слезы в глазах друзей и вассалов — и улыбнулся. А те, кто помнил Берена, узнали его лукавую улыбку.

— И все-таки, друзья мои, я слегка покривил душой, когда сказал сыновьям Феанора, что отвечаю им так, как ответил бы отец. Думаю, отец дал бы им такой ответ: Наугламир дорог мне как осязаемая память о государе Финроде, а если Сильмарилл вынуть из него теперь — некрасивая получится дырка.