По ту сторону рассвета

Глава 18. Штурм

Лютиэн вышла на эту поляну, когда ночь перевалила за середину. Луна проливала свое живое серебро одинаково щедро: и на мохнатые, как лисьи хвосты, верхушки сосен, и на темные стволы, ровные, словно струны, и на неподвижные тела, лежащие на ковре из сосновых иголок. Иные были мертвы, иные живы. Мертвых было больше.

В этом месте было много смерти. Лютиэн спросила Арду — и Арда сказала: резня произошла поблизости около суток назад. Ни волки, ни птицы пока не прикоснулись к убитым — лишь один из них был покрыт словно чешуей из вороненой стали, матово поблескивающей и шевелящейся в свете луны. Лютиэн рассердилась и строго приказала муравьям оставить мертвеца, кто бы он ни был.

А был он солдатом Моргота. Черная корона Севера тремя белыми глазами Камней Феанора смотрела с его нараменника.

Хуан заворчал — нашел живых. Двоих эльфов, мужчин, лежащих в глубоком забытьи. У обоих волосы были коротко и неровно острижены, а у одного еще и лоб повязан платком — точно так же, как у Телкарона. Несколько людей — тоже раненых, мужчин гораздо моложе, чем Берен. И еще одного спящего человека — целую и невредимую юную женщину, лет… Лютиэн не могла сказать точно, но девушка уже вошла в брачный возраст, потому что в ее теле были сейчас две fear.

Она лежала в обнимку с юношей явно из народа Берена — темноволосым, высоким и худощавым — но этот юноша не был отцом ее ребенка, и вообще между ними ничего не было: она просто отдавала ему тепло. А тепло ему было нужно, потому что его лихорадило. И причиной лихорадки была отрава, которую нолдор иногда использовали для своих боевых стрел.

Лютиэн прислушалась к земле — земля стонала. Земле не нравилось принимать в себя столько крови. Лютиэн прислушалась тщательнее — но не услышала того, кого искала здесь — и теперь не хотела найти.

— Берен, — она заметалась, закружила по всему лагерю. — Берен, где ты?

Глухо и коротко тявкнул Хуан. Тинувиэль подбежала к собаке.

Юноша, над которым, свесив язык, стоял пес, пришел в себя. Это был тот самый, что спал в обнимку с девушкой.

— Кто здесь? — простонал он, жестом незрячего вытянул руку перед собой и тут же отдернул ее, нащупав холодный нос Хуана и немалые клыки. Потом еще раз вытянул руку и обшарил всю покорно подставленную голову пса.

— Ты точь-в-точь как волкодав, но для волкодава слишком велик, — сказал юноша. — Разве что боги послали тебя с небес против морготовых волков.

— Почти так, — сказала Лютиэн, опускаясь на колени рядом с ним. — Он из стаи Тауроса.

— Ты говоришь как эльф, госпожа, — юноша протянул руку к ней и она позволила ему дотронуться до своего лица. — Да, ты эллет. Что ты делаешь здесь, Высокая? Это место смерти.

— Ты выживешь, я знаю это.

— О, да, — он улыбнулся. — Все, кому суждено было умереть, уже умерли. Если в дождь мы не простынем насмерть, и орки не найдут нас, мы выживем. Разве что Бервин может умереть… И, может быть, Даэйрет выведет нас отсюда…

Лютиэн понимала весь ужас их положения. Эльфийский яд, даже при малейшей царапине, даже эльфа надолго валил с ног. Придя же в себя после двух или трех суток забытья, раненый еще с седмицу был слеп и не мог согреться.

«Легких» ран от таких стрел не было — даже если наконечник прошивал только мякоть руки или ноги, хотя бы дырявил кожу — спасти человека можно было только одним: быстро взрезать рану и отсосать кровь. А дальше все было в воле судьбы. Но какая судьба ждет слепого и слабого после ранения человека всего в одном дне езды от Тол-и-Нгаурхот?

И тем, кто выжил, и тем, кто умер, кто-то оказывал помощь. Здесь был хороший лекарь — где же он сейчас? Почему покинул их? Тоже погиб?

— Что здесь случилось? — спросила она. — Кто вы и почему вас оставили здесь, в таком опасном месте?

— Сначала назови свое имя, госпожа. Я должен знать, с кем говорю.

— Я — Лютиэн, прозванная Тинувиэлью, дочь короля Тингола. Мой спутник — Хуан, пес Келегорма Феаноринга.

— О, боги! — юноша был потрясен. — Тогда узнай же, аранэль: я — Нимрос, писец, целитель и бард князя Берена.

Лютиэн охнула.

— Дай мне напиться, — попросил он, — и я все расскажу тебе.

Лютиэн нашла поблизости кожаное ведерко и принесла воды. Раненый высвободил руку из-под головы девушки, но она так и не проснулась.

— Это Даэйрет, — сказал юноша, проведя ладонью по темным спутанным волосам спящей, неосознанно выбрал из них несколько сосновых иголок. — Устала, бедняжка. Она из слуг Темного, подумать только. Поначалу я боялся, что она пойдет в Тол-и-Нгаурхот и выдаст нас. Но она осталась и ухаживала за нами. А я, дурень, заразился ядом. Думал, что через рот он не берет. Тхурингвэтиль, упыриха, столько крови не сосала, сколько мне пришлось высосать. До сих пор горит язык. Видно, во рту у меня была ранка…

Он взял у нее ведерко, выпил немного воды и продолжал:

— Значит, так. Ярн Берен взял нас, полторы сотни человек, и повел на выручку государя Финрода. Сама видишь, аранэль, как мы одеты. Он думал обманом проникнуть в замок. Но в несчастный день за нами увязалась эта девица… Увязалась то ли из-за Руско, княжеского побратима и оруженосца, то ли еще зачем-то… И поблизости отсюда, в ущелье Кирит-Мегил, нас встретили эльфы из Феанорова дома. Они искали тебя, аранэль, и приняли ее за тебя. Начали стрелять и перебили многих… Но после, когда они поняли свою ошибку… они согласились идти за ярном на Волчий Остров… Если сейчас ночь, то сейчас они сражаются. А может статься, сейчас ночь следующего дня, и дело решено так или иначе…

Лютиэн почувствовала слабость в ногах и села на пятки. Берен. С малым отрядом людей и эльфов. Но Волчьем Острове. О, безумец! И вместе с тем она ощутила странное облегчение. Значит, Берен все же не предал своего Короля. Значит, он остался прежним Береном, верным и в дружбе, и в любви, верным до конца…

…До самой смерти.

— Послушай, — сказала она. — Я не смогу задержаться с вами долго. Но я помогу вам, чем смогу.

— Не надо туда ходить, Высокая, — Нимрос взял ее за руку. — Сердце говорит мне, что дело решилось не в нашу пользу. Удача отошла от князя — иначе не валялись бы мы здесь слепыми. Ах, мне бы глаза! — я бы пополз туда…

— И бросил остальных здесь? — Лютиэн чуть сильней сжала пальцы, чтоб подбодрить его. — Не бойся, потому что все, что должно было случиться, уже случилось.

— А ты? — спросил он. — Ведь ты же отправишься туда.

— Я — его судьба, — Лютиэн слегка надавила юноше на лоб ладонью, заставляя его лечь, и взмахнула над ним своим плащом. — Спи…

Потом она занялась тем, кто был сейчас между жизнью и смертью. Умирал он не от яда — ему грозила гибель от потери воздуха, потому что жидкость из легких, кровь, сукровица и гной мешали дышать. Лютиэн подняла его, а Хуан прилег на землю за его спиной и подпер так, чтобы раненый полусидел. Водя пальцем вокруг ранки, королевна зашептала заклятие — и отравленная, порченая кровь вперемешку с прочими соками hroa потекла наружу. Лютиэн продолжала чародействовать, пока рана не очистилась, а потом остановила кровь и наложила новую повязку, оторвав подол от своей рубахи.

Осталось еще одно. Лютиэн встала посередине поляны запела погребальную песнь. Всей тоской, всей своей болью она заклинала землю принять мертвых в себя до срока — и земля отозвалась. Трава проросла сквозь сосновые иглы, сквозь ткань, сквозь тела, укрыла лица зеленым бархатом, земля расступилась, поглощая кровь и кости — и белые, белые звездочки алфирина покрыли поляну. Тогда Лютиэн достала из сумы веревку из своих волос, закрепила ее узлом на одном из деревьев и, тихо напевая новую, охранную песнь, обнесла шнуром все пространство, на котором спали раненые и девица, что была с ними. Теперь посторонний взгляд не мог их увидеть, не приблизившись вплотную. Их обнаружил бы только тот, кто случайно налетел бы грудью на веревку и прорвал заклятие, но случайно мало кто мог бы сюда сунуться — ни человеку, ни зверю, ни орку не захотелось бы свернуть именно в этот уголок леса…

А Лютиэн, закончив песню, вскочила на спину верному Хуану — и они помчались на север.

…Они бежали всю ночь, потому что не было другого способа согреться. Была ли погоня — ни Даэрон, ни Хисэлин не знали; а впрочем, если и была — они ничего не могли сделать, кроме как бежать. Их оружие осталось на дне реки, только Даэрон сохранил нож.

Хисэлин не выплыл бы, если бы не Даэрон. Теряя дыхание и силы, он сумел снять шлем и поножи, сбросил сапоги, но остальной доспех тянул на дно, и Хисэлин, чувствуя ногами водоросли и мягкий ил, уже прощался с жизнью — как вдруг чьи-то сильные руки подхватили его за подмышки и потянули вверх. Он был слишком тяжел, и понимал, что если не будет помогать своему спасителю — тот не выгребет. И они вдвоем трепыхались, пока не вырвались из холода воды на холод сумрачного воздуха и не втянули рвущимися легкими режущий ветер, полный топота, звона клинков и предсмертных воплей.

После этого Даэрон снова нырнул, и продолжал погружаться, делая ногами сильные, резкие гребки, подобные гребкам лягушки. Все их спасение было сплошной чередой нырков, пока сильное течение Сириона не вынесло их на отмель, где река поворачивала, и, выползая на берег, в последний раз оглянулись на Остров, где остались обреченные.

Хисэлин избавился от кольчуги, и они побежали прочь. Возвращаться было незачем, уцелел ли еще кто-нибудь — было неизвестно, и страх погони пересиливал усталость и боль в груди. Хисэлин не боялся смерти в бою, но еще один плен? Лучше сто смертей… Пусть его ославят трусом — кто там не был, тот не поймет, как унижение день за днем уничтожает душу.

Впрочем, это было у него не в мыслях, а во всем его существе, когда они бежали по ночному прибрежному лесу. Он не объяснял себе, чего боится и почему бежит — просто спасался, как олень от гончих.

А когда рассвело, они с Даэроном повалились отдохнуть в траву. И впервые поглядели друг другу в глаза, и долго не решались произнести вслух то, что было у каждого на языке:

— И что же теперь?

— Вернемся к раненым, — предложил Хисэлин. — Хотя бы там еще нужна наша помощь.

Даэрон покачал головой.

— Я искал Лютиэн, — сказал он. — Я пошел за ней, а вместо этого уже трижды дрался за дело, которое меня не касается. Ее кровь будет на моих руках, если с ней что-то случится. Я завидую Берену — для него так или иначе все скоро закончится. Почему я тратил время на него, надеясь, что он поможет мне против Куруфина? Он был безумцем, а я — глупцом. Я иду вдоль реки вниз, golda. Постараюсь спасти то, что еще можно спасти.

— Как хочешь, — у Хисэлина не было сил спорить, он просто пожал плечами. — Как хочешь…

Они с Даэроном расстались. Бард короля Тингола пошел вниз по течению, а Хисэлин свернул к горам, к тому месту, где они оставили раненых. Он брел вверх по склону, оступаясь на сосновых шишках, глубоко увязших в слежавшейся подстилке из бурых игл, пошатываясь от усталости, превысившей предел даже сил эльфа. И, когда выбрался к знакомому месту, остановился, моргая в недоумении: прямо перед его носом лежала еле заметная тропка к Кирит-Мегил, к могилам, а полянку он умудрился как-то, незаметно для себя, миновать…

Он развернулся и пошел медленно, внимательно — и вот тогда-то увидел, что искал: черный шнур, натянутый меж деревьями на уровне его груди. Полянка была здесь, но на шнур кто-то наложил крепкие чары; такие крепкие, что любой, кто не знает, чего здесь искать, проскочит мимо.

Он проскользнул под шнуром и бесшумно выбрался из-за кустов. Полянка преобразилась. Несколько холмиков, покрытых буйной травой и алфирином, поднимались там, где недавно лежали смертельно раненые. Кто их похоронил, если юноши беорингов сами пребывали на грани смерти, маленькая целительница не владела искусством чар, а Элвитиль и Диргель, лечившие раненых, были и вовсе без сил?

Спиной к нему, в каких-то двух шагах Нимрос и юная горянка меняли повязки человеку с простреленной грудью. Нимрос помогал девушке, удерживал раненого сидя, и по его виду Хисэлин понял, что яд все еще действует — молодой лекарь напряженно прислушивался, как все незрячие. Хисэлин нарочито громко хрустнул веткой, попавшей под ноги.

— Кто здесь? — Нимрос повернул к нему лицо.

— Эльф, нолдо, — проворчала девица. — Я так и знала, что это просто болтовня — про их бесшумное появление…

— Я вернулся, — сказал Хисэлин. — Выжило нас только двое, но вернулся я один. Дай я подержу его, adan…

Нимрос осторожно передал ему раненого, а сам ощупью перебрался к другому и положил ладонь ему на шею. И вдруг упал рядом, дрожа и рыдая.

— Нимрос! Нимрос! — Даэйрет спешно закончила перевязку и бросилась к нему. — Ну, перестань… Нас же не бросят… Вот, Хисэлин вернулся, и Лютиэн пошла за помощью… Кто-нибудь нас найдет, а если нет, я вас выведу — ведь Элвитиль уже приходил в себя, и Дорон тоже…

— Замолчи, — Нимрос нашел ощупью ее рот и зажал его ладонью. Хисэлин на миг остолбенел, а потом положил раненого на подстилку из игл, и спросил:

— Лютиэн Тинувиэль была здесь?

— Этой ночью, — сказал Нимрос. — С нею был пес, огромный, ростом с мула. Они отправились на север — и я боюсь, что она тоже отыщет там свою смерть…

Хисэлин засмеялся — беззвучно и страшно.

— Так что застряли они, эарн Хурин, там, у речки-безымянки. Речка — тьфу, вброд курица перейдет, так ить весна, половодье. А дура там, я вам скажу, здоровая…

— Короче. — Хурин отрывистым жестом оборвал сотника. — Сколько им нужно людей и лошадей, чтобы перетащиться? И когда они будут здесь?

— Говорят, — пожал плечами сотник, — что ежели дадите десяток коней, то к завтрему полдню будут здесь.

— Поздно, — стукнул кулаком Хуор. — Слишком поздно! Сколько мы можем дать коней, брат? Десять — мало: двадцать? Ты, как тебя — Эрмил! Возьмешь два десятка лошадей, но чтобы они были здесь до света! Хэл, проследи!…

— Э-э, никак не можно, князь, — покачал головой сотник. — Хоть три десятка коней дайте, хоть сорок — дело ж не только в этом, а в том, что брод узкий. Десять будет в сам раз, а остальные — без толку…

«Все равно» — скрипнул зубами Хурин. — «Все равно это их не спасет. Даже если они еще живы, до завтрашнего полудня Саурон десять раз успеет их убить — медленно и с расстановкой, как он это умеет».

Он отдал распоряжение дать все, что можно — Хэлмир вышел с сотником проследить за выполнением.

Люди Хитлума, перейдя Серебряную Седловину, вышли на западный берег Сириона, а эльфы из Барад-Эйтель, разгромив войско Саурона в Топях Сереха, должны были по Ангродовым Гатям выйти на восточный. Но тяжелое осадное орудие, разобранное и увязанное на целый обоз, сильно замедляло их продвижение, а без него штурм Тол-и-Нгаурот не имел смысла.

Хуор метался по палатке так, что Хурину пришлось прикрикнуть на него.

Он знал, почему так бесится брат — вина… В предательство Берена Хурин так и не поверил до конца, тешил себя тем, что виденный в Дортонионе человек — подменыш, а то и живой мертвец — все лучше, чем предатель. Хуора же это известие как молнией ударило. Хуор не мог простить себе своей слепоты, а главное — не мог смотреть в глаза любимой, Риан, и Морвен — тоже не мог. Пропадал подолгу в горах, на заставах, подставлял по-глупому свою голову — и орочьи головы снимал, говорят, десятками.

А Хурин ждал. Ждал, потому что эльфы, как ничего и не случилось, продолжали начатое летом, после отъезда Финрода. И ничего другого не оставалось.

В Барад-Эйтель для людей были откованы новые самострелы, по образцу ногродских. Хурин, по совету Берена, поделил войско на знамена, знамена — на длинные сотни, а длинные сотни — на тридесятки. Обучил по-новому держать строй, немного разбил землячества — иначе пришлось бы биться по старинке, ватагами. Дважды собрал свои одиннадцать знамен ополченцев — поздней осенью, после сбора урожая, и зимой, на что-то вроде игр. Сильно поистратился, но дело того стоило. Ополчение стало сильней походить на дружину, хотя по сути осталось ополчением.

Да, внутри все сперва кипело, потом просто дымилось от отчаяния — но ничего иного-то не оставалось: им предстояло драться, что бы там ни сделалось с Береном и Финродом. Оставалось только верить. И он верил.

И оказалось — был прав, хотя эльфы и скрывали это. Хурину было немного обидно, но сердца он не держал. Знал, что слишком прост для той игры, которую они вели за спиной Саурона. Никогда не умел по-настоящему прикидываться, скрывать те чувства, которые есть, и изображать те, которых нет. Что ж, есть люди хитрые и люди простые, хитрые нужны на одно, простые — на другое…

Снаружи палатки послышался какой-то шум. Хурин раздернул полог, выглянул — люди бежали в сторону нижнего лагеря. Не роняя своего достоинства, правитель Дор-Ломина сел на пень у входа. Чем бы ни оказалась вызвана эта суматоха — сейчас к нему подойдут и доложат.

Действительно, так оно и вышло. К Хурину подвели худого, заросшего до самых глаз бородой, оборванного и невыносимо воняющего человека с рабским клеймом на щеке. Тот дико озирался, а при виде Хурина повалился на колени.

— Господин! Господин, скажите им, пусть меня не убивают!

— Говори, кто ты и как оказался здесь.

— Послал… Повелитель Ортхэннэр меня послал, сказал, иди и передай… — человек запнулся.

— Что?

— Дайте слово, что не убьете.

Хурин смерил жалкую фигуру взглядом.

— За кого ты меня принимаешь? За такого же кровососа, как твой прежний господин? Отвечай, что он велел передать.

— Берен и Финрод, так он сказал… Если вы начнете штурмовать крепость — они умрут.

— А если мы отменим штурм? — горько усмехнулся Хурин. — Саурон отпустит их и всех пленников? Передай ему: мы не будем штурмовать Тол-и-Нгаурхот, если он сдаст его добровольно, освободит всех пленников и рабов, а сам выйдет ко мне с веревкой на шее. Вот наши условия.

— Нет! — посланец затряс головой. — Я не вернусь, нет! Он сказал — как только я выполню поручение, я свободен, могу идти куда хочу. С рассветом на мосту его посланец будет ждать ответа — он так сказал. Все. Я сделал дело. Не убивайте меня, господин. Отпустите. Я хочу уйти…

— Прости, парень, но пока — нет. Ты тут слишком много видел, придется тебе погостить в лагере денек-другой. Арвег, — обратился Хурин к своему сенешалу. — Пусть кто-нибудь накормит этого человека, даст ему мыло и приличную одежду… Как тебя зовут-то, горе-герольд?

Человек открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг дернулся, страшно закричал и повалился на землю, раздирая ногтями одежду и грудь. Дружинники Хурина, сгрудившиеся вокруг, и простые воины, толпившиеся за их спинами, шарахнулись в стороны. Посланец Саурона через короткое время затих, истошные крики умолкли, а руки упали. Кожа лопнула, как шкурка на жареной колбасе, и оттуда вышел голубой огонь. Пламя сожрало грудь и живот, проклюнулось в глазах и во рту, а потом погасло. Пополз удушливый смрад, Хурин почувствовал, как волосы на голове и борода с усами встают дыбом, к горлу подкатывает тошнота, а между ногами все холодеет и сжимается. Кого-то из зрителей тошнило, кто-то тихонько выл, кто-то поминал Варду Элберет и всех Валар самым непочтительным образом.

Хурин сумел овладеть собой быстрее всех.

— Сауроново колдовство, — сплюнул он сквозь зубы. — Оно мне не в диковинку, и сауроновы зверства тоже. Похороните этого несчастного.

Двое попрошаек из тех, что вечно таскаются за армиями, понукаемые каким-то десятником, завернули тело в старую попону и унесли. Хурин вскочил на пень.

— Ты пугаешь нас, Гортхаур, потому что сам боишься нас до свинячьего визга! — крикнул он, повернувшись в сторону Острова Оборотней. — Ты пугаешь, да мне-то не страшно! Потому что десять лет назад я видел огонь посильнее и побольше этого — и все же не повернулся к нему спиной! Завтра, ты слышишь, завтра мы спросим с тебя за все, и за этого беднягу — тоже! И за Берена, и за Государя Финрода, и за эльфов из Нарготронда! Лучше бы тебе их не трогать — потому что в ином разе я твою шкуру натяну на бубен!

Лагерь взорвался громовым «Ала!» и «Айе!», люди били в щиты мечами и обухами топоров. Хурин поднял кверху свой топор, поймал лезвием лунный блик:

— Клянусь топором Хадора Златовласого, что завтра он попробует на прочность не меньше полусотни шлемов Черных! Вспомните песню Берена: «Надежды нет, но осталась месть!» Отомстим так, чтобы враги закаялись появляться в Белерианде!

— Алаааа!!!

— А теперь! — Хурин спрятал топор и поднял руку. — Всем расходиться и отдыхать. Спать, я говорю! Пускай эти там ворочаются, а мы тут будем спокойно спать, потому что завтра нас ждет работа не из простых.

Толпа рассосалась. Хурин вернулся в шатер.

Он знал, что ему заснуть, скорее всего, не удастся…

— Повелитель!

— Да, Айвэн…

— Эльфы пересекли Ангродовы Гати. Сейчас они двигаются восточным берегом Сириона. У них есть осадное орудие. Прикажешь вылазку?

— Нет. Позови ко мне Сэльо.

Стук удаляющихся шагов. Гортхауэр снова сосредоточился на Серебряной Седловине.

Как и следовало ожидать, Хурин отверг посланника. Что ж, этому негодному рабу теперь было незачем жить; кроме того, надлежало преподать Хурину урок. Гортхауэр взял со стола восковую фигурку с замешанными в воск частичками волос и кровью раба, и бросил ее в огонь очага.

Не меньше четырех тысяч перевалило сегодня через Эред Ветрин и встало лагерем на склоне. Подумать только, если бы все пошло по первоначальному плану, именно эти четыре тысячи были бы сметены первым ударом. Берен ЗНАЛ, вот в чем все дело. Он откуда-то знал о сроках весеннего наступления и разнес эту весть по всем прежде чем он, Гортхауэр, спохватился… Ну, можно ли было так ошибаться, можно ли было поверить, что Берен потерял это время в объятиях эльфийской девки? Можно было, и очень легко — настолько ярки и сладки были его видения… Настолько глубока тоска…

Гортхауэр прислушался к замку, к самому темному, затхлому его уголку. Итак, Хурин не готов отменить или хотя бы отложить штурм. Гортхауэр вызвал старшину орков и приказал замуровать эльфов и Берена в подземелье.

— Я здесь, господин… — Сэльо, разминувшись со старшиной, вошел и согнулся — хотя и без того был согбен от рождения. Гортхауэр гордился им, своим воспитанником. Это он приметил в одной из деревень хилого мальчика-горбуна, обладавшего удивительным даром слышать животных и говорить с ними. Для Мелькора ребенок не годился, рыцарь Аст-Ахэ должен быть прекрасен душой, разумом и телом, но Гортхауэр взял мальчика к себе, воспитал и выучил. Сэльо был волчьим мастером.

— Садись, — велел Гортхауэр. Другого он заставил бы стоять, но Сэльо не нуждался в уроках покорности, кроме того, у него были слабые ноги.

— На другом берегу реки — осадная машина, которую катят сюда эльфы, — Гортхауэр сразу заговорил о главном. — Они отстали от своего войска, но ни человек, ни орк не сумеют миновать это войско незаметно…

— Я понял, господин…

— Нужно уничтожить всех, кто при орудии. Всех, кто может его наладить и стрелять из него.

— Да, господин.

— Иначе погибнем мы все. И ты, и твои волчата, и беременные суки… Поэтому подумай как следует, кого из малышей лучше послать.

Малышами они называли юных волков, достигших полного роста, но еще ни разу не спаривавшихся.

— Я думаю, Акхара, — улыбнулся Сэльо. — Он хороший боец.

— Приведи его ко мне.

Сэльо поковылял к двери, но задержался.

— Повелитель?

— Да…

— Эти убитые эльфы… и люди… они ведь… низачем тебе не нужны, верно?

— Нужны, Сэльо, — спокойно ответил Гортхауэр. — Иди.

— Но ведь… — Волчий Мастер мялся в дверях. — Ведь что-то останется… что не годится оркам…

— Орки не имеют к делу отношения. Волков нельзя кормить, Сэльо, потому что впереди у нас битва, а не по какой-то иной причине. И нам может понадобиться вся их ярость.

— Но… щенки, Повелитель! И две кормящие суки… Ах, если бы ты видел, какими глазами они смотрят, когда я прихожу, и как жалобно скулят! У меня прямо сердце разрывается.

— Сэльо, — Гортхауэр повернулся к нему, раздраженный тем, что пришлось сделать лишнее движение. — Если ты сейчас же не покинешь меня, твое сердце пойдет в пищу тем, кого ты так трогательно жалеешь. Иди и приведи мне Акхара…

Прежде чем Сэльо вернулся, Гортхауэр изменил свое решение: волкам нужно будет бросить один труп, чтобы они перед битвой попробовали крови и раззадорились, но не отяжелели. Однако Сэльо он ничего не сказал. Никто из подданных не должен думать, будто по его слову господин переменит свою волю. Пусть Сэльо, когда в волчьи загоны принесут труп, увидит в этом милость Владыки, а не свое настояние.

Волчий мастер подвел огромного волка к креслу Гортхауэра и тот положил ладонь на широкий покатый лоб зверя. Темные, голодные мыслишки метались под этим черепом, между желтых глаз, умных и злых. Гортхауэр улыбнулся этим мыслям и направил в волка свою волю.

Они с Сэльо пытались вывести зверей, достаточно разумных для того, чтобы можно было отдавать им сложные приказы голосом — но ничего не получалось. Волки понимали только самые простые команды, и наилучшим образом действовали тогда, когда привыкали к повадке своего проводника-орка или человека, становились с ним единой волей. Но это делало невозможным использование одного только волка, без проводника. Поэтому Сэльо держал несколько необученных «малышей», проводником которых была воля Гортхауэра.

Он вложил в волка направление и цель, а потом Сэльо разомкнул ошейник и повел животное к воротам.

Кстати, о трупах и волках… Гортхауэр обратился мыслью к подземелью… Он решил попытать счастья еще раз.

Как и следовало ожидать, Берен сломался. Как и следовало ожидать, Финрод выстоял. И тогда Гортхауэр отдал Драуглин приказ.

Вспышка, подобная беззвучной молнии, ослепила его. Что-то пошло не так. Финрод сумел высвободить и задействовать силы Арды. Гортхауэр сам непрестанно чувствовал ненавистную силу, пронизывающую Арду и связующую ее воедино. Эта сила изменялась, проходя через Валар, как изменяется свет, проходя через кристалл, но оставалась одной и той же, как и свет, преломившись, остается светом. О, как бы он хотел овладеть этой силой, подчинить ее себе! Он бился над этим уже долго; собственно, все, что они с Мелькором делали здесь, в этом мире, конечной целью имело подчинение силы. Гортхауэр помнил Исток, давший ему жизнь через эту силу, помнил Его уверение: вне Истока Силы нет. Но Мелькор убедил Гортхауэра в обратном: Исток — лишь проводник Силы, которая исходит откуда-то из-за Его пределов; нужно лишь туда прорваться, и тогда они овладеют и Силой, и Истоком. И Гортхауэр поверил: если не поверить, то какие могут быть надежды на то, чтобы перехватить Силу у Истока и Творить независимо от Его воли?

Но сколько Мелькор ни искал — он не нашел выходов за пределы Истока и Его творения, а собственные силы Мелькора и Гортхауэра, оторванные от истока, растворенные в плоти Арды, были огромны — но не бесконечны. И со временем Гортхауэр начал ощущать ненависть не только к Истоку, подчинившему Себе Силу, но и к самой Силе, и к Валар, которым не приходилось воровать ее у Творения, и к Творению, столь неохотно с Силой расстававшемуся.

Чтобы получить у Могуществ то, что так легко получил Финрод, — комок жалкой плоти, сколько ни называй его королем, — Гортхауэру пришлось бы разрушить, изнасиловать и камень, и воду. Он и этот замок подчинил себе не без труда, и был вынужден пребывать в нем или поблизости, чтобы замок устоял, и держал его силу, и выполнял его волю. А с Финродом они поделились добровольно, хотя это наверняка стоило ему жизни. Плоть, улыбнулся Гортхауэр. Слабая, ничтожная плоть, которой скованы Воплощенные — она не могла бы вынести прохождения через нее такой мощи.

Он не видел Финрода — весь тот участок подвала был покрыт мраком после этой вспышки — но знал, что Финрод мертв. Гортхауэр усмехнулся. Теперь в холодном сердце Аст-Алхор тлела только одна жизнь, но и ей осталось совсем недолго…

Майя встал у окна, в которое уже прицелилось восходящее солнце. На обоих берегах Сириона расположились армии, готовые к штурму, и тот путь к отступлению, каким воспользовался семь лет назад Ородрет, тоже был закрыт. Впрочем, Гортхауэр не собирался отступать. Финрод прекрасно построил замок, в подвале которого нашел свою могилу. Оба моста — и наплавной, соединявший замок с западным берегом, и подъемный, лежащий на каменных опорах — были убраны. На стенах несли караул стрелки — люди с луками и орки с самострелами. Несмотря на то, что Мелькор поощрял использование самострелов в пехоте, рыцари Аст-Ахэ признавали только луки. На башнях западной стены, кроме того, стояли камнеметы — самого простого устройства, но большой силы, вполне годные для того, чтобы топить лодки и разбивать плоты, если кто-то попытается высадиться на берег.

Сам Гортхауэр взял замок, используя Силу. Не ту Силу, которая исходила от Истока, но свою. Против эльфов он призвал ужас, безотчетный невыносимый страх, наподобие того, который пробуждал в жертвах своим касанием, и призраков, порожденных ужасом и темнотой. Слабые бежали, сильные теряли сознание. Ородрет оказался достаточно слаб, чтобы удрать и выжить…

Увы, Гортхауэр не мог использовать это сейчас — не выдержал бы замок. Это оружие годилось в наступлении, не в обороне. Только в том случае, если другого выхода не будет… — решил он, отошел от окна и спустился во двор.

Там уже собирался в свой последний бой Кийто. Гортхауэру, конечно, донесли, что он в дождливую ночь укрыл пленного Берена попоной. Майя похвалил юного воина — и в самом деле, иначе Берен мог и не дожить до разговора; впрочем, он ничего интересного не сказал, но, по крайней мере, понес свою кару. Гортхауэр выразил восхищение милосердием Кийто, и попросил его — ни в коем случае не приказал, только попросил — принять ответ Хурина.

Кийто знал, что не вернется с этого задания живым — ведь нельзя давать противнику возможности прорваться к воротам; а значит, мост будет поднят сразу же, как только посланник проедет по нему.

Кийто согласился и сейчас, надев доспех и держа в руке шлем, ждал благословения Повелителя Воинов.

Гортхауэр подошел к нему, и Кийто опустился на колено. Гортхауэр ласково поднял юношу и взял его руки в свои ладони. Это делалось именно так — ведь рыцари Аст-Ахэ, ученики Мелькора, как йэллх дэи соотэ-танно, по своему положению были равны Первому Ученику, и благословение должны были принимать как от равного — а если становились на колени, то лишь потому, что хотели так выразить свое почтение к нему, Айан'Таэро, Первому среди Равных.

Гортхауэр сжал руки Кийто в своих и сказал:

— Я буду с тобой.

Лязгнули цепи, ворота поползли вверх, и юноша, надев шлем, вскочил в седло. Подняв руку, уже одетую в латницу, он приветствовал товарищей и заставил лошадь протанцевать кругом. Ворота поднялись достаточно, чтобы выпустить всадника. Затем начал раскручиваться другой ворот — выпускающий наплавной мост. Лучники и стрелки изготовились к бою на случай, если враги попытаются захватить средство переправы.

Остров изобиловал пустотами, проточенными водой, и Финрод умело это использовал. Пловучий мост полностью скрывался в неглубокой протоке, которую эльфы расширили. Сейчас он выползал из-под ворот как язык из пасти, и Кийто заставил коня перепрыгнуть на него. Рассветное солнце бросало от замка длинную тень на Сирион, и как раз там, где кончалась эта тень, начиналась устойчивая часть моста, протянутая с другого берега на каменных опорах. Не дожидаясь, пока наплавной мост пристанет к ней, Кийто послал коня в разбег (по заводи пошла такая крутая волна, что ноги Гортхауэра захлестнуло водой, а дно затона почти обнажилось) и перепрыгнул с понтона на мостки.

По знаку сигнальщика мост пошел назад…

— Кто здесь Хурин, сын Галдора? — выкрикнул черный всадник, гарцующий на мосту. — С кем говорить мне от имени Повелителя Воинов?

— Я Хурин, — откликнулся князь Дор-Ломина, выступая вперед и шагая к мосту. — Что ты хочешь услышать от меня?

— Вчера Повелитель передал тебе условия. Что ты ответишь?

— Я смотрю, он обрекает на смерть всех своих посланцев — посмотри, куда уплыл мост.

— Меня это не беспокоит, тем паче тебя. Скажи, что вы решили: отступите от замка или нет?

— Пусть твой Повелитель выглянет в бойницу пополудни и на закате — в блеске солнца на наших копьях он увидит ответ.

— Тогда защищайся, Хурин, сын Галдора — или прикажи своим слугам убить меня бесчестно, — всадник сошел с коня.

Хурин вышел к нему навстречу с секирой в руках, но без щита. Рыцарь Моргота тоже оставил щит у седла. Хурин не боялся честной схватки. Они вступили в бой без единого слова, как только сошлись — черный воин успел к этому времени обнажить меч. Дважды прозвенела сталь — Хурин отразил удар окованной частью рукояти, а потом ударил сам. Мост был достаточно широк для боя, и этому оставалось лишь радоваться, потому что Хурину много приходилось уворачиваться. Будучи невысоким, он с юности избрал своим главным оружием топор, меньше пригодный для отражения ударов, чем меч, но наносящий при должном искусстве более верное поражение. Хурин искал случая нанести такой удар и случай предоставился: уклонившись от вражеского меча, Хурин вонзил секиру в бок противнику.

Лезвие разрубило кольчугу, плоть и ребра — и Хурин отступил, ожидая, что противник сейчас упадет. Невозможно было получить такую рану и остаться на ногах.

Но это произошло. После мгновенного замешательства черный рыцарь снова кинулся в бой. Вскрикнули от изумления воины Лор-Ломина и Хитлума, следящие за схваткой — а витязь Моргота не издал ни единого стона, только дыхание его сделалось словно бы затрудненным.

Хурину сделалось страшно, как вчера вечером. Вспомнились жуткие легенды о живых мертвецах, которые бьются в войске Моргота, и холодный пот побежал между лопаток. Но умирать от ужаса было некогда — следовало продолжать бой. А при более пристальном взгляде на соперника увидел, что бок его кровоточит, и очень сильно. Кровь заливала кольчугу, и, стекая по ноге, пятнала мостки.

Хурин воспрянул духом. Противник истекал кровью — значит, он был живой человек, а не покойник, и терял силы. Он недолго устоит при таком ранении.

Черный рыцарь и сам это знал, оттого и нападал на Хурина с удвоенной яростью. Тот еле успевал уходить от одних ударов, другие в прыжке пропускать под собой, а третьи отбивать лезвием секиры и окованной частью рукояти. Он был уверен в своих силах, и вновь ждал случая нанести более верный удар — но теперь уже вовсе не хотел рисковать, зная, что и вторая рана не свалит противника так скоро, как он думал поначалу, а с другой стороны — и первая может свалить его в любой миг.

Он улучил мгновение — и ударил вражеского воина по шее. Промахнувшись, угодил в плечо… Снова сталь врубилась в железо, в плоть и кость… На этот раз воин Моргота упал на колени — таков был удар. Какое-то мгновение казалось, что он все-таки сможет подняться — но тут меч выпал из его разжавшейся ладони, а сам он, качнувшись, опрокинулся в воду.

В этом месте было неглубоко, и, когда ил, поднятый телом, улегся, Хурин увидел, как черный рыцарь без движения лежит на дне, а кровавая струйка поднимается и курится, как дым, над его раной. Выдохнув с облегчением, он столкнул в реку ногой меч черного воина и зашагал по мосту к своему радосто орущему войску.

— Ну, — проворчал он, когда крик улегся. — Чего было орать? Экая невидаль, зарубили морготова воина. А дело когда сделаем?

— Сказали — к полудню будем готовы.

— А эльфы когда? — Хурин бросил взгляд на восточный берег.

— Не знаем. Можно отписать…

— Так отпишите, за чем же дело стало.

Оба лагеря — эльфийский и человеческий — могли обмениваться сообщениями, либо переправляя гонца на лодке — выше по течению на четыре фарлонга, где Сирион был уже — либо просто привязывая послания к стрелам и пуская их на тот берег.

Артанор уже знал, что произошло позавчера днем. Его воины вчера нашли неподалеку, в камышах, раненого нолдо, назвавшегося Арфалом из отряда Хисэлина. Он лежал там больше суток, по горло в воде, сначала ожидая, пока орки перестанут рыскать по округе, потом — просто без сознания. Когда ему обмыли и перевязали рану, а лекарь сказал, что его жизнь вне опасности, Каримбэ решил привести его в чувство, чтобы поговорить. Он расказал о случившемся в Кирит-Мегил и указал место, где они, выступая к Тол-и-Нгаурхот, оставили раненых. Артанор, не медля, направил туда отряд, Арфал же снова впал в беспамятство, так и не поведав о том, что сталось дальше — но из того, что Тол-и-Нгаурхот был по-прежнему во власти черных, Каримбэ заключил, что затея Берена не удалась. Жив или нет был он сам — оставалось неизвестным, пока лучник не перебросил с западного берега письмо от Хурина, рассказывающее о посланце Гортхаура и страшной смерти, его постигшей. По его словам, Берен был все еще жив, и Финрод тоже, а впрочем, и то, и другое могло оказаться сауроновой ложью.

С рассветом оба войска стояли на берегах, на безопасном расстоянии от камнеметательных орудий, в полной готовности, на случай, если Саурон решится на вылазку. Штурм имело смысл начинать только одновременно, и только после того, как эльфы на своем берегу соберут осадное орудие и разобьют восточные ворота. За сбор этого орудия они взялись еще вчера с вечера, и было это сущее чудовище. Хурин видел его в испытаниях и не сомневался, что ворота Тол-и-Нгаурхот не устоят. У Саурона была одна надежда — на успешную вылазку, на то, что орудие удастся сокрушить прежде, чем оно сделает хотя бы один выстрел. Это понимали и эльфы — оттого и были в полной готовности.

Артанор Каримбэ ждал атаки. Он видел поединок на другом берегу, Саурон его тоже видел, а значит — не может больше рассчитывать на примирение и не станет торговаться о заложниках. Артанор не боялся, что Саурон решится на вылазку. Он боялся другого — что Саурон прибегнет к колдовству.

Но Саурон сначала попробовал иное.

На обоих берегах поднялся крик и стон, когда орки принялись на глазах осаждающих издеваться над телами людей и эльфов, попавших в ловушку вместе с Береном. Сначала из метательных орудий в людей Хурина полетели отсеченные правые руки. Это тянулось долго, и люди Хитлума насчитали восемь десятков, терзаясь вопросом — живы или мертвы те, у кого их отрубили. Потом через реку полетели левые руки, а какое-то время спустя орки развесили на крепостной стене с эльфийской стороны изуродованные тела эльфов и людей. Воины Артанора ответили на это поругание могильным молчанием. После гнева и ужаса, вырвавшего у них крик, пришла ярость, немая и беспощадная, как сталь.

Артанор понимал, что Саурон делает это, чтобы вызвать противников на атаку, заставить раскрыться. Сидя за стенами замка, он ничем не хотел рисковать. Каримбэ надеялся, что Хурин тоже это понимает и не позволит вызвать себя на бой раньше времени. Слишком долго они готовили все это, слишком дорого было уплачено за то, чтобы покончить с сауроновым гнездом в верховье Сириона. С осени придумывали и мастерили осадную машину и плавучий мост. Нельзя, чтобы все сейчас пошло насмарку. Нельзя… И все же он с застывшим сердцем ждал самого страшного — что вот-вот на стену вынесут нагое тело Финрода, и, отрубив руки, сбросят вниз, привязанным за ноги…

Он был странно уверен в том, что Финрод мертв. Ведь неспроста же так мрачен этот рассвет, неспроста молчат птицы.

Прежде Артанор не задумывался о том, как много значит для него сын Арафинвэ. Артанор был из другой ветви, он принадлежал нолфингам, и ради верности Нолофинвэ, своему другу и побратиму, пошел за ним через льды. В Валиноре старший сын Финарфина мало чем проявил себя. Он многое умел делать неплохо, но именно неплохо. Его скорее любили, чем уважали… Во всяком случае, Артанор не мог припомнить из тех времен ни единого случая, чтобы кто-то из мастеров или инголмор, в споре или в мастерстве сослался на Финарато. Он довольно много времени проводил в свое время с Мелькором — из-за чего после побега мятежного Валы сыновья Феанора посматривали на него косо. Он был, насколько Каримбэ мог знать, послушным и любящим сыном. Словом, когда Финрод не повернул в Валинор вместе со своим отцом, а продолжил поход, это было для Артанора полнейшей неожиданностью, и еще большей — то, что во льдах он проявил себя отважным и решительным вождем. Многие думали, что верховодить у арфингов будет Артанис, сильнее всех поддержавшая Феанора в его намерении вернуться в Эндорэ, или даже Ангрод, вопреки старшинству, но вот поди ж ты — после Альквалондэ в них словно что-то угасло, а вот в Финарато — разгорелось.

И теперь Артанор чувствовал себя как тогда, десять лет назад, когда узнал, что его король раздавлен сапожищами Моргота. Имя Маэдроса для всех эльфов Средиземья было именем отваги и самоотречения; имя Финголфина — именем чести, имя же Финрода… Артанор не знал, как называется та добродетель, которая сделала Финрода вождем. Это была некая мудрость, отличная от мудрости ingolmor, мудрость духа и сердца. Она порождала странное благородство и порой казалась безумием.

Пожалуй, он один был ее обладателем, хотя со временем многие начали подражать. Но никто так и не понимал, что же заставило короля выступить в этот отчаянный поход — когда союз эльфов и людей был заключен, когда снова забрезжил впереди признак победы… Чего ради он это сделал, ведь клятва, данная смертному, обязывала его только помочь — и, соединив союзом Хитлум и Химринг, король исполнил ее? Артанор понимал, что ни смертный, ни Финрод ему уже не скажут.

Финрод мертв! — это было так, словно умерло само милосердие.

Но, умирая, оно пробудило к жизни отвагу и месть. Артанор, беспокоясь об успехе штурма, ни единого мига не сомневался в нем. Он знал — это было больше, чем вера — что никакие хитрости сегодня не помогут Саурону. Он слышал это в молчании своих эльфов, в тихом стуке случайно соприкоснувшихся щитов, в шепоте реки.

…Саурон перенацелил свои орудия. Теперь они стреляли в эльфов. Что-то круглое, вращаясь на лету, тяжело ударилось в песок.

Это была человеческая голова — отрезаны уши и нос, на лбу вырезано непристойное слово.

Круглые снаряды полетели один за другим.

— Что делать, Каримбэ? — тихо спросил один из эльфов. — Это невыносимо…

— И все же нужно вынести, — ответил Артанор. — А уж потом мы запустим голову Саурона так высоко, что ее полет увидят из Ангбанда. А пока что — собирайте их; позже мы их похороним.

Хуан убил волка так же быстро, как кот убивает крысу: прыгнув сверху, опрокинул на спину и одним движением челюстей перекусил глотку.

Это был уже второй волк, и Хуан убил его так же, как и первого: когда тот вылезал из воды. Это случилось почти в середине ночи, а сейчас был близко рассвет.

— Куда он посылает волков? — тихо спросила Госпожа, глядя в сторону темного острова. — Посмотри, они спускаются вниз по течению и поднимаются на берег в одном и том же месте, возле этой заводи. Что же здесь?

Хуан немного побегал кругами, понюхал воздух внизу и вверху, но ничего не обнаружил. Ветер дул со стороны реки, и его запах говорил Хуану только две вещи: во-первых, на острове полно Волков и Ненавистных; во-вторых, на другом берегу реки люди жгут костры. Отсюда огней было не видно, их скрывал мыс, но над водой плыл человеческий запах — дыма, жареного мяса, вареной рыбы, хлеба, коней и старого пота, многократно пропитавшего одежду под доспехом. Запах этот был настолько слаб, что ни человек, ни эльф не различили бы его, и даже не всякая собака почуяла бы что-либо кроме дыма, но Хуан знал, что там, за мысом, на другом берегу — большой лагерь.

Но к рассвету ветер переменился, и в стекающем с гор потоке воздуха Хуан поймал другой запах — запах эльфов.

Коротким тявканием он пригласил Госпожу следовать за собой, и вскоре они нашли тех, кого искали волки.

Сирион бежал меж двумя горными цепями, и склоны предгорий начинались сразу от берегов. Для того, чтобы установить ту огромную штуку, которую эльфы принесли с собой, требовалась довольно большая ровная площадка, откуда был бы виден замок и его ворота. Такая площадка отыскалась, и подступы к ней защищал небольшой отряд лучников-нолдор, а на ней самой кипела работа.

— Вот оно что, — проговорила Госпожа. — Мне кажется, что в ближайшее время следует ждать еще волка. И, возможно, не одного.

Хуан согласился с ней. Он не понимал смысла этой Штуки, но чувствовал, что Ненавистным она не понравится и причинит им много вреда. Конечно, Саурон попытается с ней что-то сделать.

Госпожа сбросила капюшон плаща-невидимки и шагнула на поляну, где нолдор устанавливали Штуку. Хуан вышел за ней следом.

Лучники не дремали — Госпожа и Пёс тут же оказались под прицелом, но, увидев эльфа, нолдор опустили луки. Остальные застыли, прервав работу.

— Alayo, vanimelde! — вырвалось у одного из них. — Кто ты, дева, и как оказалась здесь?

— Или это морок, или этот пес — Хуан, волкодав Келегорма Феаноринга! — воскликнул другой. — Но я прежде не слышал, чтобы он покидал хозяина.

Госпожа назвала себя и вкратце рассказала, что с ней приключилось, как и зачем она оказалась здесь. Нолдор в изумлении переглянулись.

— Если Берен там, — сказал один из них, — Так уж, наверное, его нет в живых. Ты должна остаться с нами, королевна, и дождаться конца сражения.

— Внизу, на склоне, в зарослях лежат два волка, — сказала Госпожа. — Убил их Хуан; мне кажется, они были посланы за вами.

Трое лучников тут же снялись с места и пропали в лесу. Вернулись они скоро, неся с собой две волчьи головы.

— Нам есть что бросить Саурону в ответ, — сказал их старшина. — Заодно и пристреляемся.

Один из эльфов отвел Госпожу в сторону, к костру, и угостил ее похлебкой. Другой побежал вниз, в лагерь — известить Артанора о прибытии высокой гостьи и о том, что на расстоянии дневного перехода оставлены беспомощные раненые, за которыми ухаживает одна-единственная девица. Остальные вернулись к работе, Хуан же лег у ног Госпожи.

Работа близилась к завершению, когда Хуан почуял волка. И не одного — много! Яростно залаяв, он вскочил и заметался по площадке, а затем остановился, рыча в ту сторону, откуда чувствовал напасть, и тут же лучники повернулись туда.

Одновременно над всей рекой раздался глухой удар, и тот эльф, что сидел верхом на Штуке, которая успела со времени начала работы стать довольно высокой, закричал, указывая на Остров:

— Мост опустился! Они опустили мост! Саурон пошел на вылазку!

Лютиэн опомниться не успела, как двое нолдор с беличьей ловкостью взлетели на полусобранное орудие и втащили ее за собой, чтобы обезопасить от волков. Дозорный эльф перехватил ее за подмышки и втащил еще выше.

— Раудан, сиди здесь и защищай госпожу! — крикнул ему один из мастеров, соскакивая и обнажая меч.

Раудан был совсем молодым, едва достиг совершенных лет, но вел себя весьма уверенно. Колчан он повесил на какую-то выступающую деревяшку, чтоб был под рукой, одну стрелу наложил на тетиву, две других взял в зубы. Лютиэн смотрела в строну Волчьего Острова. Грохот, который она услышала, и вправду был грохотом опустившегося моста. Затем ворота поднялись и по мосту поскакали всадники, черные рыцари Моргота. Их было не более полусотни, но полсотни конных воинов, закованных в броню — это страшная сила.

— Волки! — крикнул Раудан, стреляя куда-то вниз. Лютиэн посмотрела туда и действительно увидела волков: огромные, ненамного меньше Хуана, черные твари бесшумно выпрыгивали на поляну из-за стволов. Лучники, вскочив на телеги, стреляли в них, нолдор-мастера, которые ладили орудие, заняли оборону внизу, вооружившись мечами и топорами.

И начался бой.

Волки бросались, имея одну цель — уничтожить мастеров и их защитников. Никто из войска Артанора не мог прийти на помощь, потому что вслед за конницей по мосту бегом наступала пехота, не меньше четырех сотен человек и орков. Лютиэн впервые в жизни видела настоящий бой так близко, он занимал ее даже сильней, чем схватка, кипевшая у ее ног — правду говоря, ей было слишком страшно смотреть вниз. Она слышала крики эльфов, волчий рык и собачий лай, звон тетив и свист стрел, порой в поле ее зрения попадала та или иная картина драки: вот поваленный на землю эльф, не имея простора для замаха, топорищем защищается от волчьих зубов… Вот Хуан сцепился с вожаком волков… вот лучник, спрыгнув с воза, ножом добивает чудовище… Но ее внимание было сосредоточено на берегу, где черный клин наступающих всадников увяз в обороне эльфийской пехоты.

Это была единственная возможность: прорвать эльфийскую оборону и уничтожить осадную машину, после чего — отступить, закрыться в замке и ждать подкрепления из Аст-Ахэ. Но затея не удалась: из верхнего покоя башни Гортхауэр видел, что конница увязла в эльфийской обороне. Оставалась еще маленькая надежда на то, что совместными усилиями рыцарей Аст-Ахэ и пехотинцев удастся эту оборону проломить, но…

Опасность возникла совсем в другом месте. По реке, плыло хитрое сооружение из соединенных веревками винных бочек, похожее на огромную гусеницу, на «голове» которой установлен большой сбитый из досок щит — от стрел и болтов со стен, грозящих плотогонам. Гортхауэр понял, что будет дальше: когда «голова» войдет в канавку плавучего моста, «хвост» за канаты притянут к берегу, а потом бросят на бочки широкие доски и побегут по ним — четверо в ряд… Кто же это у них там такой умный? Фингон? Хурин?

Дружное «Й-йэхх!» на стенах — орудийные команды рванули рычаги. Камни, способные потопить лодку, не разбивали бочки, попадая в них — вода смягчала удары, по округлым бокам камни соскальзывали, и даже если бы удалось разбить одну бочку, плот остался бы на плаву. Щит, за которым укрывались плотогоны, был достаточно крепок. Гортхауэр отдал команду беречь снаряды до причаливания плавучего моста — обстрел обретет смысл, когда по мосткам тесно побегут враги.

Устроить вылазку в ту сторону было невозможно: сил не хватит. Оставалось одно: стрелять со стен, по крутой дуге, стараясь достать плотогонов сверху.

Гортхауэр отдал лучникам приказ и те изготовились, ожидая, пока плот подплывет на расстояние выстрела.

В бою бывают такие минуты, когда командующий может только ждать, чем кончится дело. И Гортхауэр ждал.

В бою бывают такие минуты, когда командующий может только рубиться вместе с другими, надеясь на лучшее, а там — будь что будет. И Артанор рубился, разя направо и налево. Он боялся двух вещей: что их оборона будет пробита и черные сумеют разрушить орудие — и что Саурон отзовет свое войско слишком рано, прежде чем Хурин перебросит своих людей на Остров. А значит — нужно дразнить его ложной надеждой, и до последнего беречь спрятанное в зарослях засадное знамя.

О, это было тяжко. Рохиры Моргота не ведали ни страха, ни боли.

Почувствовав усталость, он позволил подменить себя в первых рядах, отступил назад, прикрываясь щитом, поднялся по склону, оказавшись слегка над схваткой, и огляделся. Замок заслонял от него происходящее на другом берегу Острова. Зато другой берег просматривался с того места, где устанавливали орудие, и Артанор задолго до начала боя отдал приказ: просигналить засадному знамени, как только Хурин будет готов.

Правда, если оборона эльфов будет здесь опрокинута — засадное знамя вступит в битву, не дожидаясь сигнала…

Артанор спрятал голову за щит, повинуясь какому-то наитию — и в щит тут же вонзились две стрелы. Третья ударила его в ногу, но соскользнула по ноговице. Один из лучников ответил морготовым стрелкам, но сам упал, раненый. Артанор передал свой щит оруженосцу и взял из рук раненого лук. Его называли «Орочьим мечом» но и с луком он умел обращаться неплохо.

Все было кончено с волками. Шесть трупов валялись на площадке, четверо уползли, израненные, троих потом нашли поблизости, а четвертый исчез. Но это было уже после того, как Раудан с криком: «Mahta Hisilome!» выдернул из земли копье с привязанным к древку полотнищем знамени и, снова взобравшись на орудие, несколько раз помахал, описывая круги, широким платом красного шелка.

И Лютиэн увидела, как из ближайшего леса бегут вниз по склону нолдор в полном доспехе, со щитами и копьями. Они шли уже в наступление, и командир морготовской конницы понял, что не устоит. Он потерял много людей и лошадей, и если бы его отряд был сейчас разбит окончательно, то Саурону некого было бы послать на защиту других ворот — тех, к которым мост проложил Хурин. Несколько черных рыцарей остались на мостках, а за их спиной подняли мост и закрыли ворота. Эльфы старались прорваться к замку быстрее, чем мост будет поднят — но смертники защищались очень храбро и умело. Теперь Саурон был загнан в ловушку — но эта ловушка служила ему и укрытием. Крепким, почти неприступным.

Войско Хурина переправлялось по плавучему мосту под градом камней. Людей было много, больше, чем эльфов Артанора, и если даже камень сшибал кого-то мертвым в воду, в бегущих по мосту рядах людей не делалось бреши. Берег острова, куда высаживался Хурин, был песчаным и пологим, не таким, как другой, где стоял Артанор. И последние из людей несли с собой вязанки хвороста.

— Они хотят поджечь речные ворота Тол-и-Нгаурхот, — сказал старшина мастеров. — Раудан, беги к Каримбэ, скажи ему: это плохая затея. Они заплатят многими жизнями, а толку не будет: в Речном Дворе есть еще одни ворота, крепче первых. Пусть пошлет им весть.

— А можно я? — спросила Лютиэн.

— Почему?

— Раудан может помочь вам в работе; я — нет. Я лишняя здесь.

Старшина нолдор заколебался.

— Со мной Хуан — разве может мне угрожать большая опасность, чем другим? — настаивала она. Этот довод подействовал.

— Беги, — согласился нолдо. — И возвращайся.

Лютиэн вскочила на спину Хуану, и пес огромными скачками понесся по склону вниз.

— Повелитель, — плакал Сэльо, лаская истерзанную шкуру Драуглуина. — Повелитель…

— Прекрати хныкать, — оборвал его Готхауэр.

Огромный волк, сын прекрасной и сильной Драуглин, подыхал на брусчатке Волчьего Двора. Положив ладонь ему на голову, Гортхауэр разглядел запечатлевшийся в убогом сознании твари образ — здоровенный жемчужно-серый волкодав из своры Оромэ.

— Хуан здесь, — сказал он вслух, и погасил жизнь волка.

Так значит, это из-за пса волчья атака на нолдор-мастеров не удалась. Но раз Хуан здесь — то где его хозяин, Келегорм Феаноринг? Пес был неразлучен с ним; значит, здесь и сыновья Феанора. Значит, эльфы заключили союз. Крепкий союз, объединивший всех изгнанников…

А снаружи уже трещало пламя — люди пытались поджечь речные ворота замка. Воины на стенах передавали друг другу вверх по лестнице ведра с водой, другие стреляли в людей Хурина из луков и самострелов, сбрасывали им на головы камни и бревна. И, едва Хурина заставили отступить по песчаной косе, как случилась новая напасть. Раздался звук, точно выстрелили из огромного лука, и что-то черное, бесформенное и страшное, взлетев над эльфийским берегом, по дуге понеслось к Аст-Алхор, ударилось о стену тюремной башни и тяжело шмякнулось во двор. Сэльо, приковылявший туда последним, снова разрыдался, увидев трех своих питомцев, изрубленных в схватке и изуродованных ударом о стену.

Эльфы еще дважды стреляли телами волков из своего осадного орудия. Со второго выстрела волки ударились в крышу Дозорной Башни, проломив черепицу. С третьего — перелетели через восточную башню и упали в сад.

Между каждым выстрелом проходило столько времени, сколько нужно, чтобы сгрызть яблоко.

— По направлению они уже пристрелялись, — сказал Ульв, корна'таэро. — По дальности будут пристреливаться дольше… Но когда пристреляются — снесут ворота.

— Повелитель! Повелитель! — закричал один из орков с вершины Речной Башни, показывая рукой вниз.

Гортхауэр поднялся на стену и осторожно выглянул между зубцов. Плотогоны Хурина отцепляли свой плавучий мост от мостков другого берега. Гортхауэр понял: люди Хитлума хотят переправляться к эльфам. Готовится штурм.

— Соберите всех, кто свободен и не ранен, — приказал он ближайшему антару. — Пусть громоздят укрепление между казармой и конюшней.

Гортхауэр дошел до Дозорной Башни и поднялся в покои под аулой, когда эльфы выстрелили в четвертый раз. Круглый каменный снаряд взлетел над рекой — как показалось Гортхауэру, медленно и плавно — на мгновение завис в воздухе маленькой луной — и полетел на замок, ускоряясь и увеличиваясь в размерах. Гортхауэру казалось — хоть он и знал, что это не так — будто камень летит прямо в окно, и именно в то, против которого он стоит.

Мнимость быстро развеялась: камень упал в реку, и вода от его падения взметнулась выше крепостной стены.

— Недолет, — сказал Раудан. — Нам понадобится еще песок.

Он побежал вниз, и вскоре от реки начали передавать шлемы, полные мокрого речного песка. Песок ссыпали в плотные конопляные мешки, каждый из которых вмещал двадцать фунтов.

«Времени будет мало, — говорил своим ученикам и соработникам Таурамел, мастер-плотник. — Оно будет дороже всего, поэтому то, что может быть сделано заранее, должно быть сделано заранее».

Поэтому были вытесаны три дюжины каменных ядер одинакового веса, поэтому было рассчитано, какой мешок вмещает в себя ровно двадцать фунтов влажного песка (ведь его не будут тащить с собой от Эйтель-Сирион). Поэтому отыскали тех, кто со времени постройки Тол-Сирион помнил точные расстояния — от одного берега до другого, по прямой, по наклонной…

— Предмостье отсюда в трех фарлонгах и сорока шагах, — сказал, глядя на расходящиеся по воде круги, Таурамел. — Считай, Раудан.

Раудан, несмотря на молодость, был мастером счетных рун, и в свое время ездил учиться в Нарготронд (Таурамел нахмурился) — к Эдрахилу…

Видимо, юный эльф тоже вспомнил о своем учителе, потому что вздохнул, берясь за стило… Вес ядра, исходный вес противовеса, расстояние, на которое полетел снаряд, требуемое расстояние… Расстояние в фарлонгах и вес в фунтах… И — canta, постоянное начертание, в которое подставляются эти переменные значения…

— Нужно еще двести шесть фунтов, — сказал он — и тут же присоединился к тем, кто наполнял мешки из выросшей за какие-то минуты немалой кучки песка.

Он заметил, что принцесса Дориата смотрит на него и улыбнулся. Ему нравилось восхищение его искусством. В нем не было никаких чар, что бы там ни думали смертные, но оно было красиво и действенно. Ворота Тол-и-Нгаурхот не могли открыть ни хитрость, ни доблесть, ни чары — ключом к ним станет мастерство и разум…

— Сто тридцать, — заряжающий клал в корзину противовеса один мешок за другим. — Сто сорок… Сто пятьдесят…

Последний мешок Раудан наполнил чуть больше четверти и шмякнул в корзину сам, после чего, отряхивая руки, подошел к Лютиэн.

— Ты дивишься искусству счетных рун, hiril?

— Дивлюсь, — согласилась Лютиэн. — Ты и вправду при помощи этого расчета надеешься попасть со второго выстрела?

— Со второго — нет, — честно признался Раудан. — Ведь расстояние мы прикидываем на глазок, а значит, мои расчеты неверны. Я думаю, снова будет недолет, в лучшем случае мы попадем в предмостное укрепление. А еще может оказаться, что по направлению мы прицелились неверно, и тогда придется разгружать противовес и сызнова передвигать орудие… С третьего выстрела, может быть, с четвертого…

За их спиной раздался удар топора — обухом выбили железный стопор. Корзина противовеса упала вниз, метательное плечо орудия взлетело вверх — и круглый тесаный камень полетел в сторону крепости.

Удар был страшным. Каменная кладка под воротами, куда угодило ядро, брызнула крошкой, осколки ударили по воде. Само ядро тоже разлетелось вдребезги, на месте его попадания осталась щербина в камнях — такая большая, что Лютиэн полностью поместилась бы в ней, если бы свернулась калачиком.

— Что ж, по направлению верно, — задумчиво сказала Лютиэн. — Значит, с третьего раза ты попадешь в ворота?

— Вне сомнений.

— Тогда мы с Хуаном пойдем вниз, — принцесса положила руку на загривок пса.

— Постой госпожа! — Раудан попытался взять ее за рукав. — Когда ворота будут разбиты, там начнется сражение. Что ты будешь делать?

— Сражаться, — улыбнулась королевна, оглядываясь на ходу. — А вдруг там окажется противник, который не по силам Артанору?

Раудан собрался было бежать за ней, но лучник остановил его.

— Оставь, — сказал он. — Каримбэ не пустит ее в бой…

Раудан поморщился, потом приказал:

— Прибавить еще сорок фунтов…

Лучники заняли позиции на стенах и в надвратной башне, стрелки выстроились в три ряда за воротами под прикрытием щитоносцев. Обе стороны замерли в ожидании — пресловутое затишье перед бурей.

— Когда они ворвутся в ворота — выпускай молодняк, — приказал Гортхауэр Сэльо.

— Слушаюсь.

Гортхауэр спустился со стены во двор — только первый двор после первых ворот. Да, Финрод строил этот замок на совесть… Если бы Ородрет оказался покрепче — Минас-Тирит дался бы ему десять лет назад большой кровью. Терять такой хороший замок было обидно — Саурон успел к нему привязаться, а его — привязать к себе. Намертво. Фингон может отобрать замок — но не получить его. Гортхауэр усмехнулся.

На стене вскрикнули чуть ли не в один голос — он понял, что произошло: там, за скальным выступом, взметнулось плечо осадного орудия.

Началось…

Гортхауэр осторожно выглянул в бойницу. Снова возникло чувство, что огромный каменный шар летит прямо в него — скорее всего, так оно и было бы, знай эльфы, что он именно за этой бойницей над воротами. Но эльфы метили ниже.

Удар был ужасен и на сей раз верен — ворота хрястнули, решетка подалась назад и прогнулась, было ясно, что следующего удара они не выдержат.

Внизу, перед воротами, выстроились лучники; орки с самострелами встали на стенах, готовые дать отпор тем, кто пойдет на штурм. Тягостное ожидание прервалось несколькими ударами — у орудий на башнях, перенацелив их на восточный мост, выбили стопоры, и снаряды полетели в выстроившееся у воды эльфийское войско. Но прицелиться как следует там не могли — замок закрывал обзор. Камни падали в воду и в лес вокруг, лишь один из них рухнул в середину войска.

Удар! — решетка не выдержала и слетела с цепей, зазвенев по камням. Одна из створок ворот подумала и упала наружу, образовав нечто вроде моста. Лучники начали плотный обстрел людей и эльфов, бросившихся на мост, послышались первые крики, звуки падения в воду — с той стороны. Гортхауэр обнажил меч, его примеру последовали рыцари Аст-Ахэ. Он уже различал впереди, за пастью вывороченных створок и выломанной решетки, людей, стоящих на досках, передающих по рукам новые… Обстрел не мог их остановить — на месте одного появлялся другой, хотя уже десятка с два бултыхалось в воде, пытаясь ухватиться за мост или освободиться от тянущих ко дну доспехов…

— На мосту! — крикнул Ульв — и подавился железом. Чудом перед Гортхауэром успели в последний миг поднять щит — следующий болт получил бы он.

Вражеские стрелки били из самострелов, стоя на плавучем мосту — и стреляли втрое быстрее, чем стрелки Гортхауэра. Потому что они не крутили ворот, а натягивали самострелы, упираясь ногой в стремя…

Отстреливаться от лучников стоячего моста и вести огонь по плавучему мосту одновременно не получалось — майя выругался. Эльфы и люди сумели устроить более плотную «стальную завесу», и их было больше.

— Назад! — крикнул он. — Назад, в ворота!

Ему было проще, чем многим другим командирам разных времен и народов — солдаты чувствовали его, майя, волю. Лучшие из них подчинялись ей так же быстро и верно, как части его тела.

Хитлумцы, бежавшие во главе, уже миновали мост и ступили на остров. Гортхауэр заметил двоих: первый, сбивал воинов первых рядов в колонну для наступления. Шлема на нем не было, и по спутанным волосам цвета потемневшего золота майя определил, что это Хурин. Второй, в черном эльфийском шлеме, шишак которого горел на солнце хрустальным огнем, командовал стрелками на мосту. У обоих одинаковые щиты — красное с золотом, цвета Дома Хадора. Братья… После головы Берена их головы были самым дорогим трофеем. Теперь Гортхауэр убеждался все больше, что Мелькор продешевил — эти головы стоили больше, причем на плечах… Нет, второй раз он не допустит этой ошибки… Их можно использовать только полностью выпотрошенными и обращенными, нельзя жалеть на это ни времени, ни средств…

С лязгом, криками, жутким первобытным рыком сшиблись первые ряды. Гортхауэру, мастеру меча, никогда не нравилась такая рубка — в тесном строю, бок в бок, неуклюжие попытки ткнуть противника поверх его и своего щита в то время как тебе мешают твои же товарищи…

Хадоринги напирали мощно — даже Гортхауэр, стоявший в пятом или шестом ряду, обменялся с кем-то ударами: первый же натиск прорвал оборону. Но, пробежав с полсотни шагов вперед, штурмующие оказались под обстрелом с крыш хэссамаров, а дорогу им преградило нагромождение бочек, столов, телег, скамей и прочего барахла, наваленное посреди прохода аж до второго поверха. Клин, прорвавший ряды, был смят.

Часть лучников, стоящих на стенах, перенесла огонь во двор, часть наступающих бросилась к лестницам и побежала на стены. Орудийные команды взялись за топоры, и кто-то уже хрипел под сапогами своих же товарищей, а кто-то падал со стены, и его крик обрывался мощным глухим ударом…

Гортхауэр видел, как в самой гуще драки орудует гномьей секирой Хурин. Отступившие было воины снова сплотились вокруг вождя — и хадоринги опять начали теснить Волчью Стражу и рыцарей Аст-Ахэ.

Загрохотали цепи, опуская язык моста — хадоринги захватили надвратную башню.

Пора, решил Гортхауэр. Почувствовав его волю, в дальних помещениях Сэльо поднял решетку волчарни. Воля Саурона вела серую лавину по проходам и дворам — и когда волчья стая выплеснулась из вторых ворот, воины Дор Ломина дрогнули еще раз…

Пора… В кипении боя это осталось не замеченным почти никем, никто не смог сказать потом, куда девался майя, только что стоявший в самом вихре событий — высокий, в черных доспехах, с черной дланью на шлеме… Шлем нашли и доспех нашли — но не было тела…

Саурон обернулся волком, когда двор накрыла волчья волна — и эта волна вынесла его вперед, на мост: не опущенный мост замка, по которому наступали все новые и новые отряды, а плавучий, почти свободный от людей. Огромный волк легко проскочил мостки и выбежал на берег, опрокинул ударом плеча стрелка, успел увернуться от второго болта и, прыгнув на высокого воина в черном шлеме со звездой, свалил того с берега в воду. Расчет был точен: всем хватало забот помимо того, чтобы преследовать гаура. Сотни волков, вырвавшись на свободу, задали работы и стрелкам, и копейщикам…

Молнией промчавшись через боевые порядки хадорингов, он исчез в прибрежных камышах. Нужно было переправиться на другой берег — и бежать волком через Анфауглит…

Смертные говорят — нет худа без добра. Что ж, сегодня вечером можно будет вспомнить хотя бы одно приятное ощущение: силу и мощь волчьего тела. «Волк-Одиночество» — он сам приложил руку и сердце к этой квэнте, и она вышла хорошей, много людей были покорены ее мрачным очарованием. И ради этого чувства нельзя было писать того, о чем написать более всего хотелось: быть волком приятно… До ужаса приятно…

Он побежал к лесу…

…А из леса навстречу ему выскочил громадный, жемчужно-серый волкодав из своры Оромэ…

Гортхауэр ни на миг не замедлил бега — не сделал этого и пес. Им обоим не нужен был животный ритуал — они знали друг друга. Хуан помнил, и Саурон знал, что ему суждена смерть от клыков самого большого и страшного из волков Моргота…

«Самый большой и страшный — это я!» — мыслью крикнул Гортхауэр. Пес услышал — но не ответил.

Они сшиблись и сцепились так, что полетела шерсть. Гортхауэр мог одолеть и разорвать любого из волков своей стаи, но здесь он столкнулся с куда более сильным противником. Несколько раз ему как будто бы удавалось вцепиться псу в горло или загривок, но белая шерсть забивала ему рот так, что прокусить шкуру он уже не успевал: пес выворачивался, оставляя у него в зубах клочья меха, и сам ранил его клыками. Гортхауэр ужаснулся — пес одолевает… Нужно было не искать этой встречи, бежать от нее — поздно! Хуан вцепился волку зубами в горло и не отпускал…

Гортхауэр рванулся несколько раз, полоснул когтями собачий бок — и убедился, что когти Хуана не короче и не мягче его собственных. Вконец озлившись, он решил прибегнуть к волшебству и принял свой привычный облик — теперь оказалось, что пес одним движением может перекусить ему шею. Гортхауэр прохрипел заклятие — оно… Оно ушло в ничто, как стрела в воду: было — и нет. Над его волей была чья-то другая воля; над его силой — чья-то другая сила… Хуан крепче сжал челюсти — и полузадушенный Гортхауэр мог только еле-еле тянуть воздух сквозь зубы.

Она возникла в поле его туманящегося зрения — небесный лик в обрамлении коротких черных волос, точно отражение в волшебном зеркале… «Мелиан?!!» — на миг сердце остановилось. Нет, нет. Не Мелиан… Тинувиэль, ее дочь…

— Если не хочешь, чтобы твой обнаженный дух был заперт в самую жалкую из оболочек и приполз к Морготу слизняком на брюхе — отдай сейчас же мне власть над Островом! — в пламени своего гнева она была почти майя, и Гортхауэр не усомнился ни на миг: едва псина убьет его, как колдунья уловит его дух в свои сети и упрячет в ближайшую жабу. Не смертельно, но… неприятно. Он прислушался к тому, что творилось на Острове — ведь связь не разрывалась, он по-прежнему был частью — там.

…Передний двор был устлан трупами орков и волков. Люди отступили дальше, теперь бой шел в крытом переходе от казарм к дворцовым помещениям. Хадоринги ломили, на помощь им пришли эльфы Каримбэ-Голой Руки. Да, отдать власть сейчас — это будет очень кстати… Потому что девчонка власть над Островом не удержит, и в последний миг перед падением ощутит, как это будет — стены Минас-Тирит рухнут, погребая и хитлумцев, и эльфов, и орков, и рыцарей Аст-Ахэ, и останки ее любовника…

— Бери, — сказал он, перебрасывая на нее ту связь, которая сплела воедино его волю и замок Аст-Алхор: от первого воина до последнего кирпича. Девчонка вскрикнула, рухнула на колени — но власть над замком удержала…

Дешевый зубоскал Берен, будь он жив, сказал бы, что у Гортхауэра сегодня неудачный день.

Хуан разжал челюсти. Задыхаясь и кашляя, зажимая руками шею, майя поднялся на колени. Со стороны, — прошмыгнула дурацкая непрошеная мысль, — они похожи на двух молящихся…

— Иди, — просипел он (голосовые связки проклятый пес тоже попортил). — Иди, похорони его кости! Если разберешь, какие из обглоданных костей — его!

Глядя прямо перед собой, она молча поднялась и побежала вниз, к реке. Хуан, коротко рыкнув на истекающего кровью майя, скачками понесся за ней и вскоре обогнал, заступил путь, подставил спину… Гортхауэр сплюнул, от вкуса крови его тошнило. Последнее усилие, — сказал он себе, избирая форму, в которой ему, ослабленному, предстояло теперь застрять надолго — форму летучей мыши.

Роняя кровь, он пронзил влажный утренний ветер визгом — и понесся вверх на черных кожистых крыльях…

Как это тяжело — и помыслить она не могла, пока не взяла это на свои плечи. Сердце замка, его средоточие — теперь была она, и у нее внутри происходило сражение, и что-то раздирало ее, распирало — так цыпленок ломает скорлупу… Быть этим, терпеть это — было ужасно, но еще ужаснее было — перестать быть этим: только ее воля удерживала стены замка от немедленного разрушения. То, что Саурон один из сильнейших майяр, проделывал играючи, давалось ей великим трудом.

Если бы не Хуан — неизвестно, смогла бы она или нет добраться до берега и переправиться на Остров. Хуан вез ее, она должна была только держаться за его ошейник… Уже на берегу она спохватилась: следовало прекратить сражение, ведь это было в ее власти, воля сражающихся была — ее волей!

Держась за ошейник Хуана, она спешилась и пошла по мосту, и голос ее возвышался в песне, усмиряющей опьяненных кровью людей, парализующей орков и волков, частью существа которых тоже стала та сила, что отдал ей Саурон… Хадоринги, не в силах сразу остановиться, прорывались по коридорам и переходам, убивая уже не сражающихся — беззащитных; но сила подействовала и на них, хотя они и не зависели от нее.

Тинувиэль ничего не видела перед собою: шла вслепую, ее поводырем был Хуан. Времени оставалось мало — силы ее подходили к своему пределу.

— За мной! — крикнула она. — За мной, ломайте двери подвалов, выводите всех! Замок рухнет скоро!

Хуор решил поначалу, что сама Элберет пришла сюда, в Тол-и-Нгаурхот. И мысли не было о том, чтобы ослушаться ее: плечом к плечу с белобрысым парнем, с которым только что рубились — из этих, из черных рыцарей, — он бросился туда, куда вела она: в боковой проход и вниз по винтовой лестнице. Никто не задерживал их, никто не пытался заступить дорогу и биться: орки лежали замертво, люди прижимались к стенам, пропуская их, потрясенные — или присоединялись… Язычком светлого огня она плыла впереди, держась за ошейник огромного пса — и казалось, что идет она очень медленно, спокойно, словно лебедь плывет по воде — а ведь Хуор бежал за ней со всех ног и не мог догнать…

Стены замка дрожали мелко и страшно, кое-где шли трещинами.

Очередной внутренний двор открыл перед ними двери тюремной башни. Протянув руку, богиня пропела короткий приказ — и створки тяжко обвалились с петель.

— Факела! — крикнул Хурин, первым сообразивший, в чем дело.

Факела передавали из рук в руки, зажигая один от другого, бежали вперед и вниз, и вверх по лестницам, мечами и топорами сбивали замки и цепи, выводили наружу каких-то исхудавших, грязных, измученных… Казалось, конца этому не будет — где же последний коридор, последнее подземелье?

— Уходите! — пела богиня. — Уходите, уводите их прочь! Где ты?! Где, отзовись, я не слышу тебя! Нет! — она уперлась руками в тупик, в стену. — Нет, нет!

Пес зарычал, встал на задние лапы, царапая стену когтями — ни Хурин, ни Хуор не понимали, в чем дело, пока их не растолкал плечом, пробиваясь к стене, оборванный изможденный эльф. Он выдернул факел у кого-то из руки, провел пальцами по наплывам раствора, осветил ссохшиеся грудки песка и извести у себя под ногами:

— Этой кладке не больше двух суток. Здесь кого-то замуровали.

— Они, наверное, мертвы уже давно, — предположил один из воинов Дор-Ломина. — А камни-то дрожат как… Послушаем, что говорит благородная госпожа, бежим отсюда, пока нас тут не завалило, эарн!

— Беги, если кровь у тебя пресная, — Хуор отобрал у него топор, развернул клевцом и ударил в стену, целясь попасть между камнями. Хурин присоединился, прибежал кто-то еще, кладку крушили уже десятки рук — пес и женщина отошли в сторону, прижались к стене… Выбитые камни передавали по рукам и бросали в одну из пустых камер. Пролом расширился настолько, что туда стало можно просунуть голову — и оттуда шибанула густая вонь — Хуору поначалу даже показалось, что вдохнул он горсть раскаленных гвоздей. На миг пришлось остановиться — но, переведя дыхание, он продолжил работу с удвоенной силой.

— Хватит! — стену разобрали, сковырнули замок с двери, что была за ней. Хурин принял у кого-то факел и, пригнувшись, вошел в пролом. В спертом, гнусном воздухе факел почти задохнулся…

— О, боги… — выдохнул Хурин, осветив пространство перед собой. Женщина устремилась туда же — но Хурин застыл в проеме, загородив его своей широкой спиной.

— Не нужно, высокая леди, — пробормотал он. — Не нужно тебе на это смотреть. Ох, ты ж…

Вождя Дор-Ломина согнуло пополам в приступе рвоты.

Хуор, переборов страх перед величием и силой колдуньи, остановившей бой и взявшей Тол-и-Нгаурхот, отстранил ее и вошел в проем следом за братом — посмотреть, от чего же может стошнить человека, чей топор покрыт запекшейся кровью так, что сухого места нет. Увидев, он почувствовал, что и его желудок сжимается в кулак. Такое… Такое никто не может… не должен делать. Даже Саурон.

— Что там? — мимо них протолкался белобрысый «черный».

— Смотри! — Хурин, выпрямившись, схватил его за ворот. — Смотри!

Рыцарь Моргота поскользнулся в грязи, упал на четвереньки.

— Нет… — прошептал он, оглядываясь… — Нет… Не может этого быть…

Хурин сплюнул и повернулся к остальным, сгрудившимся у пролома.

— Чего встали? Щиты, копья для носилок! Сбивайте цепи — не можем же мы их так оставить, даже мертвых!

…Их вынесли на свет — Берена, Финрода, остальных эльфов… То, что от них осталось… «Быстрее», — умоляла светлая госпожа. — «Быстрее, я не могу удержать!» Хуор нес ее на руках, и была она легкая как перышко — но доспех давил на плечи, и казалось, не будет конца лестнице из подземелья.

— Быстрее!

…Они бежали по коридорам, недавние враги, преследуемые нарастающим внутри замка гулом…

— С дороги! — орал Хурин, расталкивая тех, кто двигался слишком медленно.

…по переходам, внутренним дворам, которые только что брали с бою, под осыпающимися штукатуркой и каменной крошкой арками ворот, волокли раненых…

— Быстрее, дурачье!

…воины, слуги, узники — тысячи подкашивающихся ног, тысячи взмокших спин, тысячи осипших глоток — поток беглецов: так, наверное, ужас гнал отсюда эльфов Ородрета, когда замок брал Саурон.

Они выпрыгнули на берег, перебежав по мостам, опустили на землю свою ношу — и развернулись, прикованные к месту жутким в своем величии зрелищем: замок оседал в нарождающуюся у его подножия тучу пыли, рушились гордые потемневшие башни, цепи подвесных мостов взлетали прощальным взмахом, как руки падающих в пропасть людей, разноцветным ливнем осыпались витражи стрельчатых окон, изломанными костями открывались буковые балки и скалились в бесстыдной усмешке двери внутренних покоев, обнажающихся на миг — перед тем как обвалиться в клубящийся, грохочущий хаос…

Хуору казалось, что все это происходит совершенно бесшумно — но позже он понял, что грохот стоял неимоверный, и уши отказались его слышать.

…Камни катились в реку, поднимая тучи брызг, облако пыли переползало через Сирион и добралось почти до другого берега. Тучей вились над рушащимся замком нетопыри, и крысы живым ковром катились в реку, спасаясь от гибели под развалинами. Женщина-богиня в руках Хуора поникла, он решил было, что она лишилась чувств — но нет, слабым движением красавица дала понять, что хочет высвободиться — и он ослабил хватку.

Неверными шагами она подошла к одному из мертвецов, опустилась на колени, ладонями отерла грязь с посеревших щек, сжала руками его руку.

— Я опоздала, — в отчаянии прошептала она. — Что же мне теперь делать — разве умереть вместе с тобой? Но ведь и там мы будем в разлуке — Берен, за что судьба так обошлась с нами?

Хуор узнал будущего свояка только после этих слов — обескровленное лицо его было разбито и грязно, а черные волосы выгорели до цвета тусклой стали, цвета волчьего подшерстка. Холодный и неподвижный, он не отвечал ей — а она и не ждала ответа. Силы, которых и так оставалось немного, покинули ее — она упала рядом с опущенными на траву носилками. Не богиня, не валиэ, не майя — Хуор уже понял, кто она такая. В молчании столпились кругом люди и эльфы, победители, пленники, узники, хитлумцы и рыцари Моргота. Беззвучно плакал, опустившись на землю у тела Финрода, Артанор Голая Рука. Хуор сбросил на землю шлем и перчатки, спустился к воде и долго пил, зачерпывая ладонью…

Огромный, жемчужно-серый пес взвыл длинно и так печально, что казалось — человек оплакивает того, кто был ему ближе отца или брата.

Тела эльфов забрали эльфы, чтобы похоронить по своему обычаю, а тело Берена братья велели отнести к своей палатке, обмыть, обрядить и приготовить лодку для погребения. Когда смыли кровь и грязь, не нашли ран, которые могли оказаться смертельными — лишь синяки и ссадины покрывали тело, да запястья были разодраны до мяса. Смерть обидная и нелепая — он просто замерз, потеряв сознание.

Его обрядили в чистую, длинную погребальную рубашку из некрашеного льна, укрыли одеялом и положили в маленьком шалашике из лапника. Хурин еще не решил, что с ним делать — хоронить здесь, возле развалин Тол-Сирион, отнести в Хитлум, чтобы Берена погребли последние его родичи, или отдать горцам, которых доставили сюда эльфы Артанора. Правда, половина из этих двенадцати горцев еще не стояла на ногах, а другая половина видела лишь при ярком дневном свете и лишь размытые тени. Только один был в сносном состоянии — то есть, мог отличить дерево от человека в десяти шагах, а к завтрашнему вечеру обещал и вовсе поправиться: Нимрос, молодой бард Берена, учившийся когда-то у эльфов.

Вот он, этот самый полуслепой Нимрос, и обнаружил, что Берен жив.

Вышло это так: поверх погребальной рубахи ничего надевать не положено, как знак того, что не по одежде Мандос судит человека — разве что нет времени и надо хоронить как есть, в том, в чем человек и умер. Но уж больно безобразно выглядели разодранные запястья Берена, и слуги обмотали их черной тканью, а сверху закрепили ее двумя золотыми зарукавьями, которые снял с себя Хуор. Нимрос же принес драгоценность, подаренную Барахиру Финродом — перстень валинорской работы. Эта вещь не могла принадлежать никому, кроме Берена или того, кому он сам подарил бы ее; Берен же, уезжая на Волчий Остров, оставил ее Нимросу — но только на хранение. И вот Нимрос ее возвращал, и, взяв правую руку Берена за запястье, чтобы надеть на нее перстень, под пальцами почувствовал заскорузлую ткань. Черная повязка почти вся пропиталась кровью, а мертвец так не кровоточит.

Хорошо, вовремя заметили — не хватало еще доделывать за Саурона испартаченную им работу. Хурин, не поверив своим ушам, вынул кинжал и поднес к губам Берена. Поначалу казалось, что Нимрос обманулся — сердце Хурина успело отсчитать с десяток ударов прежде, чем лезвие затуманилось — но все-таки затуманилось же!

Привести его в чувство не удавалось — вливали в рот и вино, и воду, растирали щеки, ладони — не помогало ничего. Нимрос, сказал, что душа князя сейчас сама выбирает между жизнью или смертью, и никто на этот выбор повлиять не властен, однако же есть один способ: можно сесть с ним рядом и все время ему говорить что-то, убеждая душу остаться здесь.

— Ты, что ли, будешь над ним сидеть? — Хурину эта затея показалась глупостью.

— Да, буду, — кивнул Нимрос.

Но Хурин на этом не успокоился. Послали за эльфийским лекарем на другой берег. Эльфийский лекарь только подтвердил то, что уже сказал человеческий: нужно оставить все как есть, и дальнейшее будет зависеть лишь от того, захочет дух Берена вернуться к жизни или пожелает отправиться на Запад, а затем — на Неизведанный путь.

То же тяжелое беспамятство охватило и госпожу Лютиэн, но с этим было яснее: она устала, сказал целитель, и проснется, когда отдохнет. Борьба с темной волей Саурона истощила ее силы. Нужно время.

Время…

И тут Нимрос предложил такое, о чего у Хурина даже рот открылся — но эльфийский лекарь поддержал юношу: нужно, чтобы Берена и Лютиэн положили рядом — пусть первым, что увидит очнувшийся, будет любимое лицо — если им суждено очнуться.

На следующее утро Финрода и остальных эльфов, а также всех, кто погиб при штурме, похоронили на зеленом холме неподалеку от развалин замка. С покатой, почти плоской вершины срезали дерн, вырыли яму и сложили в ней из камней и бревен высокую постель для Короля. Ниже положили десятерых верных, а еще ниже — всех, кто отдал жизнь за Тол-Сирион, врата в свободные земли.

Погребальные одежды и венки из первоцветов, надетые на голову и шею короля, почти скрыли раны, нанесенные Финроду волком, но не могли скрыть следов истязания — руки Финрода, против обычая, были спрятаны под покровом, чтобы не было видно, что пальцы его переломаны и срослись как попало. И оттого, что лицо его и в смерти осталось прекрасным, всем, кто смотрел, казалось, что поругана и убита сама красота. И когда над мертвыми клали кровлю из бревен, хотелось то ли хватать могильщиков за руки, умоляя не прятать его под землю, то ли помогать им всеми силами — пока сердце не разорвалось от жалости при виде его.

Из камней и земли эльфы и люди насыпали над павшими высокий курган, снова покрыли дерном, и уже к утру следующего дня курган этот пророс густой травой и покрылся белыми цветами. Когда эльфы пели над погибшим королем Нарготронда, Хуор впервые в жизни увидел, как плачет его старший брат. Говорили, что Хурин плакал в день смерти отца, но Хуора с ним тогда не было.

Допрашивая пленных, которые все не могли понять, как и почему они сдались, внезапно прекратив бой, Хурин восстановил события и пересказал их Артанору.

Берен и вправду решился штурмовать замок, но хитрость его не удалась, во-первых, из-за орочьей алчности, а во-вторых, из-за того, что в этот же вечер в замок вернулись остатки разбитой у Ангродовых Гатей армии. Не будь во главе ее Саурона, может, Берену и удалось бы продержаться, но Саурон колдовством открыл ворота. О том, как защищался Берен, рассказывали не только пленные, но и синяки на теле горца: он ими был покрыт весь, от затылка до пят — то есть, взять его смогли только тогда, когда измолотили как сноп. Саурон, устроив пленнику короткий допрос, отправил его в камеру смертников, где уже находились эльфы. Хуор спросил о следах истязаний, на телах — никто ничего не знал или боялся признаться. «Это, наверное, орки», — сказал один из тех, кто называл себя рыцарями Аст-Ахэ. Второй не видел ничего дурного в том, чтобы живьем скормить мирроанви волку: по его мнению, они этого заслужили, а мучительная смерть была признанием заслуг врага. Хурин дал ему в ухо — разговаривать с таким было бесполезно. Был еще один выродок, который смотрел за волками. Только о них и убивался — ну, так ему снесли голову. Но таких было мало… Прочие вели себя пугающе странно: словно угасли в них какие-то огни. Безразличные ко всему, они были покорны и молчаливы: не требовали еды, не бунтовали, не пытались бежать. Ударишь — смолчат, пошлешь — пойдут… Это вызывало презрительный смех одних и ужас других — что же нужно сделать над человеком, чтобы после падения своего господина он полностью утратил волю к борьбе и к жизни? Хуор сравнивал их с эльфами и людьми, спасенными из тюрьмы Волчьего Острова — и сравнение было далеко не в пользу черных. Спаси Единый от такого, думал Хуор, глядя на них. Даже обреченные страшной смерти, замурованные в подвале, — Финрод и Берен нашли в себе волю освободиться от пут и сражаться с сауроновой тварью… Они боролись, пока одного не оставила жизнь, а другого — все силы… Отчего же эти — не скованные, не подвергавшиеся пытке, многие даже не ранены — час за часом теряют дух?

Под вечер того дня, когда похоронили Финрода, эти пленные начали умирать. Нет, не так страшно, как умер несчастный сауронов посланник — просто ложились на землю, закрывали глаза и души их отлетали. Эльфы сказали, что ничего тут сделать не могут: это порча. Хурин приказал на всякий случай сжигать их тела — и всю ночь с подветренной стороны от лагеря горели костры, и весь следующий день тоже.

Вот в этот день Берен и пришел в себя.

Очнувшись, он долго не мог понять, отчего видит над собой не каменную крышку, а серое полотно, слегка колеблющееся, немного дырявое — лучи солнца били сквозь эти дырки, как стрелы. Голова работала плохо.

«Я мертв. Должен быть мертв…»

Шум, который доносился до него сквозь стены палатки, был знаком с детства: беззлобная брань, звон молота в походной кузне, ржание лошадей, треск хвороста в кострах — шум военного лагеря. Запахи подтверждали догадку. Пахло рыбной похлебкой и дымом, конским навозом, раскаленным металлом и застарелым потом, много лет впитывавшимся в войлочные куртки, надеваемые под доспех.

Значит, это не эльфийский лагерь. В эльфийских лагерях пахнет иначе.

И тут ледяной водой нахлынул ужас воспоминания. Финрод… За его жизнь заплатил жизнью Финрод. Умер, угас в его бессильных руках. Как все, кого он любил — отец, Андис, Руско… Все, кроме…

На миг мелькнула безумная надежда — а вдруг заточение в волчьей яме было тем же, чем и казалось — жутким сном? Берен поднял руки — широкие белые рукава погребального одеяния упали к локтям.

Боль, пронзившая плечо, перевязанные запястья — все сказало: нет. Это была явь.

— Но ради чего? — тихо, сквозь зубы простонал он, поворачивая лицо в сторону.

Лютиэн!

Это точно сон. Уже стоя рядом на коленях, касаясь ее лица ладонью, уже прижимаясь ухом к ее груди, чтобы услышать биение сердца, уже целуя ее глаза и призывая: проснись! — он не мог поверить, что видит ее здесь наяву.

А когда поверил, забыл обо всем на свете. Сейчас самый большой ужас был — она умирает, она не проснется, не откроет глаз!

О, нет. Потерять ее теперь, после всего, держать в руках и чувствовать тот же мертвый холод, что затопил и тело Финрода — нет, нет!

Превозмогая боль в плече, Берен рывком поднял любимую на руки и поднялся. Пошатываясь, вышел из тесной палатки, и зашагал через онемевший разом, как будто вымерший лагерь. Он не замечал никого вокруг, видел только запрокинутое лицо Лютиэн, чувствовал лишь ее вес.

Спустился к реке и упал на колени.

— Mell! — прошептал он, окуная руку в воду и смачивая деве лоб. — Quio, mell! Очнись, милая, дыши — посмотри, какая весна. Я же прокляну ее, если ты не очнешься.

Веки Лютиэн дрогнули, а потом она открыла глаза и взглянула на Берена. Коснулась ладонью его лица и попыталась что-то сказать, но только выдохнула.

Берен прижал ее голову к своему плечу, погладил, пропуская волосы между пальцами, и задал дурацкий вопрос, который сам собой прыгнул на язык.

— А что же случилось с твоими косами?

Она снова попробовала что-то сказать, но Берен положил ей палец на губы:

— Я сейчас угадаю… Ты сплела из них сеть, чтобы уловить Саурона, а потом вынула ею меня из подземелья, как княжна Айад своих братьев?

— Почти так, милый, — Лютиэн спрятала лицо на его груди. — Почти так…

Глава 19. Возвращение

— Эльфы уходят завтра, — сказал Хуор.

Строго говоря, это была не совсем правда. Уходили не все эльфы, а только дружина, которую привел Артанор. Кроме них здесь были еще двое из отряда Берена, Элвитиль и Диргель, и десятка полтора эльфов, спасенных из тюрем Тол-и-Нгаурхот. Эти, насколько понял Хурин, не собирались уходить вместе с собратьями. Что они собирались делать — темна в реке вода; во всяком случае Хурину они об этом ничего не говорили.

Лагерь они, когда немного оклемались, разбили себе в стороне, отдельно и от других эльфов, и от людей Хурина, на том самом мысочке, откуда сплавляли мост. Кроме эльфов, там жила дюжина уцелевших из беренова отряда, сам Берен со своей королевной, и еще одно дивное создание — девица из Морготова войска. В общем, десятка три народу. Среди них еще были двое неходячих раненых, остальные либо плохо видели в сумерках, либо едва таскали ноги — так натерпелись в сауроновых подземельях. Словом, не хотелось их ни оставлять здесь одних, ни отпускать — и куда там они собрались? Но и торчать здесь, пока у них все не придут в себя, Хурин не мог. Он уже отпустил ополченцев, потому что пришла пора пахать и сеять, погода ведь не будет ждать; дружина тоже не могла находиться здесь долго, припасы должны были скоро подойти к концу. Самое лучшее было бы — забрать всех, и здоровых, и раненых, в Хитлум. Но…

— Он же с места не сдвинется, — сказал Хурин, пропуская всю цепочку рассуждений, потому что брат его всегда понимал с полуслова.

— Как раз в это время, — сказал Хуор, — по рекам идет лосось… Прет против течения и прыгает через водопады Кирит Нинниах… а потом, поднявшись к истокам, выметывает всю икру и тихонечко подыхает… Когда он приехал к нам в первый раз, казалось, что его, как лосося, идущего на нерест, ничто не может остановить…

Он не стал продолжать свою мысль — и так все было понятно.

— Пойди поговори с ним.

Хурин посмотрел в сторону Острова. Можно было и не глядя сказать: Берен там. Если его не видно, значит, он просто лежит, прижимаясь к земле щекой и кроша в пальцах цветы алфирина. И он будет там до самого заката — лишь когда солнце уползет за зубчатую стену Эред Ветрин, он поднимется, побредет к берегу и по шаткому плавучему мосту перейдет в свой лагерь.

— Уже говорил. Иди ты.

— Ты старший. И тебе все равно надо.

Хурин вздохнул. Да, когда один и тот же сон снится три ночи подряд — это неспроста. Будь он дома, непременно поговорил бы о том с Морвен. А здесь — с кем? Беоринги издревле умели толковать сны, и можно было бы попробовать сунуться к Нимросу барду — но Нимрос был почти ровесник, а Хурину хотелось услышать слово от кого-то старше себя и… мудрее, что ли.

Правда, не сомневаясь в мудрости Берена, он сильно сомневался в здравом смысле последнего. Например, он бы на месте Берена, раз уж удалось выйти живым из пасти волка, не убивал себя голодом. Скорбь скорбью, но не есть от рассвета до заката, и еще как раз тогда, когда нужно отъесться и отлежаться — этого Хурин не понимал. Если это и мудрость, то какая-то нездешняя и людям непонятная.

— Либо здесь его дождись, — предложил Хуор.

Хурин снова посмотрел на остров и хлопнул себя ладонью по бедру:

— Пойду.

Он уже знал, что когда Берен уходит с Острова, с ним поговорить наедине и вовсе невозможно: он не расстается со своим людьми и со своей королевной. Хурин и этого не понимал. После их встречи он думал, что теперь этих двоих будет конями не растащить, однако же ошибся. Берен почти не проводил времени наедине с нею — либо среди толпы, либо один, как перст, на Острове.

За прошедшие дни каждый из эльфов и многие из людей побывали там, но Берен нашел себе место, где его никто не беспокоил. Он поднимался с другой стороны холма, до середины, и сидел там лицом на юг, глядя на бегущую воду, спиной к каждому, кто поднимался до могильного камня, ясно показывая всем своим видом, что беседовать не желает.

Но на этот раз беседовать желал Хурин. Он обошел курган и поднялся с той стороны, где сидел Берен. Молча сел рядом на траву. Какое-то время они просто сидели бок о бок, и Хурин не знал, как начать разговор. Любой предписанный обычаем зачин — «добрая встреча» или «радуйся» — казался ему невыносимо натужным и дурацким, поэтому он не нашел ничего лучшего чем начать с того же, что и брат.

— Эльфы уходят завтра.

— Знаю, — безучастно ответил Берен.

— Нам тоже нужно уходить. Завтра, самое позднее — послезавтра.

— Хорошо, otorno. Обними за меня сестер.

Хурин наконец-то не выдержал.

— Да что ж тут хорошего?! Ты останешься с ними — а сколько из них народу видит в сумерках и ходит, не хромая? Сколько из них вообще ходит? А берегами все еще шныряет недобитая оркота. Берен, пора уже в себя прийти! Или ты думаешь, что один горюешь?

— Нет, otorno. Я этого не думаю.

— А похоже на то! Ходишь сюда, как на поклонение или на стражу… Эльфы так часто сюда не ходят, подданные его и друзья не просиживают здесь от сумерек до сумерек! Чего ты хочешь, Берен? Чего ты здесь высиживаешь?

Хурин встретил взгляд Берена и осекся. Глаза горца были темно-серыми, как у младенца. Того цвета, какой бывает у нижнего края грозовой тучи.

— Ответы, Хурин… — прошептал Беоринг. — У меня много было вопросов к нему… Мне нужны ответы.

— Мертвецы не ответят тебе, — Хурин покачал головой. Глаза Берена испугали его почти так же, как молчание темного рыцаря, пораженного в бок.

— Тогда мне незачем жить.

— Ты в своем ли уме? А Дортонион? А королевна Тинувиэль? Берен, за что ты сражался? За что умер Финрод? Все они, — Хурин показал рукой на курган, — за что?

— Вот и я о том же, брат… За что? Пройдет еще полсотни лет, а может, и того меньше. Там, за горами, Моргот накопит сил… Дортонион падет… Падет и Хитлум. Я не доживу, на свое счастье, но по моему сыну проскачут их черные кони… Наши дети и внуки падут под мечами, а Запад будет все так же молчать. За что же умер Финрод? За что мы умираем здесь все вместе, эльфы и люди? Не одним ли мы становимся прахом? — он схватил немного серой земли, густо смешанной с песком, вскочил, и бросил золистую супесь под ноги Хурину. — С этого холма высоко видно, брат. До самых гор Тангородрим, до самых глубин. Мы дали Саурону под зад и радуемся, глупцы. Говорят, ты свалил в поединке черного рохира — сумеешь ли ты своей секирой рассечь подземный огонь? Наложишь ли цепи на смерть, забьешь ли чуму в колодки? Пронзишь ли копьем северный ветер, стрелой — засуху? Что мы можем сделать, Хурин, если мир сражается против нас?

— Если даже и так — то что же, — глухо проговорил Хурин. — Склонить голову и идти к Морготу с повинной?

— Нет. Потому что Финрод знал все это; он знал все это лучше меня — и сражался. Эльфы, что сейчас со мной, задают себе вопрос: почему он пошел со мной сюда? Неужели — затем лишь, чтобы сложить здесь свои кости? Они не решаются спрашивать меня — а я и не знал бы, что ответить. Финрод… — Берен посмотрел на Хурина странно, словно бы сквозь него, и очень тихо сказал:

— Финрод умер за меня, и я не могу сделать для него меньше. Но я хочу знать, к подножию какого дерева положить мне свою жизнь. Люди и эльфы не могут мне на это ответить — пусть скажут боги.

— Боюсь, что у богов ты не выпросишь ответа.

— Выпрошу? Я не прошу, брат — я требую, — Берен положил руки ему на плечи, и Хурин взмок — так страшен был взгляд горца. Его серые волосы трепал ветер — но почему-то Хурин не чувствовал ни малейшего дуновения.

— Да ты обезумел, — проговорил он. — Как ты сможешь заставить богов отвечать? Их власть над нами, они держат нас в своих руках по воле Отца Богов, зачем ты уподобляешься Морготу, восставая против них?

— Я против них не восстаю. Я принес им свою жизнь, а они не приняли ее. Я всего лишь хочу знать: что мне делать и как жить дальше, чтобы не сгореть впустую. Неужели я требую так много?

— Не знаю, брат. Я никогда не пытался призвать богов к ответу. Я знаю, что должен делать: сражаться; и я буду сражаться, хотя бы весь мир кричал мне, что это безнадежно. По-моему, тебе не хватает решимости, а не знания. Ты требуешь с богов ответа лишь потому, что недоволен ответом, который знаешь сам: бейся до конца, а там будь что будет. Саурон напугал тебя, брат.

— Думай так, если хочешь, — Берен разжал руки и плечи его поникли. — Но тогда скажи мне — какого совета у меня ты пришел просить?

Он снова поднял глаза и Хурину пришлось отступить на шаг назад. После речей Берена он не хотел уже говорить ему о своих снах — но теперь Берен сам заговорил об этом.

— Ты о чем? — спросил он, сделав вид, будто не понял.

— О том, что снится тебе третью ночь подряд. Ну же, Хурин? Кто из нас тут упрекал другого в том, что ему не хватает решимости? Кого из нас испугали?

— Я не баба, чтобы бояться снов и пророчеств. — Хурин передернул плечами, пытаясь избавиться от цепенящего наваждения. — Хорошо, слушай же…

Во рту у него вдруг пересохло, и пришлось перевести дыхание.

— Говори, — подбодрил его Берен.

— Мне снилось, будто ступаю я… — Хадоринг потер виски пальцами. — Ступаю по лицам. Иду босыми ногами по мертвым головам, сваленным в кучу, в курган больше этого, и намного… Я поднимаюсь к вершине, и мне открывается поле, все заваленное трупами. Здесь была такая битва, какой Средиземье до того не знало, и закончилась она не нашей победой, потому что иначе я по этому кургану бы не шел…

Он запнулся, но после длинного вздоха продолжил:

— И страшно мне, Берен — так страшно, хоть вой… Я не боюсь того, что случится со мной, я боюсь… Ты не поверишь — боюсь оглянуться. Что-то у меня за спиной такое, о чем даже думать неохота… Я этот сон видел трижды, и на другой и третий раз думал — совладаю с собой, оглянусь непременно… Не смог…

— Сможешь, — тихо, но твердо сказал Берен. — Ты оглянешься и посмотришь ему в глаза, и найдешь, что ему сказать…

— Кому? — уже зная ответ, спросил Хурин.

— Морготу… Тому, кто у тебя за спиной… За спиной у всех нас…

Он вдруг посмотрел себе под ноги, и лицо его изменилось, словно он увидел что-то ужасное. Он бросил взгляд на север, и побледнел, и страх опять отразился в его глазах. Потом он посмотрел на восток, и смотрел туда дольше, а затем снова опустил глаза — и поднял их к западу с надеждой и мольбой. Но и там словно бы виднелось что-то, что погасило надежду в его глазах. Он ненадолго сомкнул веки, а потом повернулся и пошел прочь.

Хурин остался стоять на кургане. Потрясенный, он не мог двинуться, и с усилием поднял руку, чтобы вытереть пот со лба.

Берен спустился к плавучему мосту, но не ступил на него, а вошел в реку по колено и плеснул себе в лицо водой. И до Хурина дошло: он сказал не только то, чего Хурин никак не думал услышать, но чего Берен и сам никак не думал говорить. И сказанное ошарашило его не меньше, чем Хурина. Толкователь оказался поражен своим же толкованием.

Берен поднялся на мост, перешел на другой берег и свернул в свой лагерь. И лишь когда он скрылся из виду, Хурин смог двинуться с места.

В это утро Даэйрет твердо решила утопиться. Жить дальше сил не было, и если раньше она завидовала тем, кто мог отдать свои души Учителю, то теперь радовалась, что лишена такой возможности. Однако нужно было что-то делать с собой. Ведь вся ее жизнь была в Учителе, а Учитель сказал: кто слушает Гортхауэра — слушает меня. А Гортхауэр оказался… Даэйрет могла не верить Берену, могла не верить эльфам, могла не верить другим людям — но собственным глазам и собственному сердцу она не поверить не могла. Гортхауэр оказался чудовищем. Убийцей еще похлеще, чем Берен.

Она своими глазами видела, как готовили к погребению тела эльфов. То, что оставалось от них. Своими ушами слышала захлебывающиеся оправдания пленного Сэльо — и ничуточки не пожалела о нем, когда один из эльфов взмахнул своим мечом… Кормить волков людьми… нет, это не могло быть сделано по приказу Гортхауэра, ведь Учитель сказал, что Гортхауэр — это его Руки, его Голос… А Учитель — самый добрый на свете, принявший на себя всю боль этого мира… Нет, нет, Сэльо врал… Но тогда получается, что Гортхауэр глуп, что за его спиной орки и волчий мастер делали что хотели… Одно из двух — Гортхауэр, первый и любимый Ученик — дурак или подлец. Но как Учитель мог не распознать дурака или подлеца? Он безмерно доверчив, он может быть обманут — обманул же его негодяй Курумо… Однако если Учителя эта ошибка ничему не научила — получается, что он тоже…

От всех этих мыслей голова прост разламывалась и разрывалось сердце. А главное — ей не с кем было поделиться. Не с эльфами же. И не с Нимросом. Если бы жив был Руско, она могла бы ему рассказать… Он, может, и не посоветовал бы ничего путного, и утешить бы не смог, но не стал бы ни презирать, ни смеяться.

Утром она спустилась к реке, вроде бы за водой, к присмотренной загодя быстрине. Там был обрыв, над которым нависала ива, и сразу под ней начиналась глубина. Даэйрет не умела плавать, а Сирион — река быстрая, и она в мгновение окажется отнесенной от берега со свисающими над водой ветвями. Решимости нужно ровно столько, чтобы разжать пальцы, сжимающие ветку… Ну! Еще чуть-чуть! Немножко!!!

Она отшатнулась от бегущей внизу воды и упала на колени, выворачиваясь наизнанку в приступе рвоты. Вчера было то же самое. Вчера ее тошнило с самого утра. Просто ужас какой-то. Умирать, чувствуя вкус собственной желчи… Нет, это мерзко. Это совсем не похоже на те описания героической и мученической смерти, которые были в ходу в Аст-Ахэ. Герой может страдать от боли — но не от поноса…

— Похоже, что ты не справишься, — услышала она голос над собой. — Я наберу воды.

У эльфа, который это сказал, было истощенное, заострившееся лицо и темные, коротко стриженые волосы. Даэйрет чувствовала себя слишком плохо, чтобы спорить с ним из-за ведра.

Эльф склонился над водой, почти повис на ветке, ловко зачерпнул ведром из потока.

— Ты выбрала хорошее место, adaneth, — улыбнулся он. — Здесь, на глубокой быстрине — чистая вода. Попей и сполосни рот.

И опять было глупо спорить, а главное — ей и в самом деле требовалось сполоснуть рот.

Вдвоем они поднялись в лагерь.

Освобожденные узники встали лагерем отдельно, не с эльфами и не с людьми. Они все были ранены, даже те, кто с виду казались почти здоровыми, как этот нолдо. Каждый носил в себе воспоминание о пережитом ужасе, и, наверное, легче всех приходилось тем двоим Береновым стрелкам, которые еще не оправились от своих ран и за которыми ухаживали почти все, по очереди. Их тела исцелятся, и на этом все самое плохое для них закончится.

Эльф перелил воду из кожаного ведра в котел. Нужно было делать обычные утренние дела. Варить кашу с солониной и травками… Даэйрет знала, что от запаха этой каши ее вытошнит еще раз, как вчера. Почему, ведь каша далеко не плоха?

«Я чем-то отравилась», — подумала она.

Забавная и странная мысль вдруг осенила ее: она окружена эльфами уже несколько дней, а не чувствует того, что ожидала. Удушливая, мертвящая алмазная пыль Валинора, холодные, неизменные формы, застывшие в своем совершенстве — это все оказалось… не про них. Нолдо, севший напротив, чем-то походил на Илльо. Точнее, если бы Илльо провел год в заточении, не видя солнечного света, голодая, подвергаясь унижениям и мукам, и остался бы у него после всего этого шрам, идущий через лоб и левую щеку — они были бы похожи.

Этого нолдо звали Айренаром, и освобожденные узники, не сговариваясь, признали его своим вожаком — как Элвитиля признали нолдор с рудников. Впрочем, он старшим над собой считал Берена и очень много беседовал с Лютиэн. Из пойманных обрывков ночного разговора этих троих не спавшая в палатке Даэйрет и узнала его историю.

Его захватили в плен здесь же, когда Саурон штурмовал Минас-Тирит. На башни серебристой крепости Финрода Гортхауэр обрушил Силу. Она не могла понять, что это такое — эльф говорил на синдарине слишком быстро, и произношение было не то, к какому она привыкла. То, что она поняла — черная волна с многими лицами, которые одновременно шли и стояли, с глазами и когтями, разрывающими тело и душу: когда она накатилась, все, кто был на стенах и еще мог стоять — упали, потом в бой пошли орки и он сумел подняться, и даже подобрать меч, хотя был очень слаб. Ородрета понесли на руках по пылающему мосту — это было последнее, что он видел… Он не осуждал тех, кто бежал без него — всех вынести было невозможно; те, кто еще стоял на ногах — прорубились к плавучему мосту и, наверное, обрезали канаты… их не догнали, во всяком случае.

Потом Айренар попал в руки рыцарям Аст-Ахэ… И Гортхауэр, узнав в нем волшебника — так, во всяком случае, поняла Даэйрет, — начал добиваться… чего? И как? Этого она тоже не поняла. И не хотела. Ясно ей было лишь одно: десять лет он не видел солнечного света. Когда замок начал рушиться и крышу их камеры сорвало — он потерял сознание от радости. «Если бы я умер в тот миг — я бы умер счастливым», — так он сказал.

Даэйрет в палатке кусала губы и пальцы и жаждала лишь одного: НЕ ПОВЕРИТЬ. О, теперь она понимала, что чувствовал Берен, слушая Этиль. Как бы она хотела набраться его смелости, выскочить из палатки и закричать: неправда, все — неправда! Но нет — не только в смелости было дело… Берен верил себе, вот почему он был так смел. Ну, пусть бы этот эльф хоть раз сказал что-нибудь такое, что она могла бы радостно назвать ложью и на этом основании опровергнуть все. Но ведь нет. Она сама там была, она видела, как их выносили из развалин — полунагих, в каких-то обрывках ветхого тряпья, исхудавших и израненных. Они плакали и жмурились от невыносимого солнца — а ведь был закат! А на следующий день они снова плакали, провожая гроб Финрода. Они пришли на Остров все — даже те, кто еле ходил. Эльфы Артанора пели на кургане — а эти не могли даже петь…

И все же Даэйрет не могла пожалеть этих эльфов. Что-то в них противилось жалости. Даже сейчас, еле-еле тянущие ноги, одетые с чужого плеча, они были полны достоинства — настолько, что порой казались такими же гордыми и высокомерными, как и их сородичи из войска, в ярких одеждах и сверкающих доспехах. Она не выдержала, когда увидела, как уходят рыцари Аст-Ахэ, подбежала к тем, кто был еще жив, трясла их и била по щекам с воплями: «Почему вы умираете, трусы? Как вы смеете умирать? Посмотрите на эльфов!» Люди Хурина оттащили ее, привели в лагерь бывших узников и посоветовали Нимросу забить ее в колодки. Нимрос (Берен в это время был на острове, как обычно) очень серьезно пообещал, что так и сделает, если она еще раз покинет стан.

А ночью к ней пришел эльф — не из пленных, нет, настоящий эльфийский колдун, глаза которого были полны синего огня — и спрашивал, спрашивал, спрашивал… Пока она не расплакалась — а он поил ее водой и спрашивал дальше. Она не помнила, чем закончился этот кошмар — наверное, она потеряла сознание, и он оставил ее в покое. Нет, помнила еще, как чья-то теплая рука погладила ее по голове.

Даэйрет теперь часто плакала, глаза все время на мокром месте. Она как будто разорвалась надвое: половина ее существа ненавидела окружающих за то, что никто не хочет ее утешить — хотя вторая половина понимала, что здесь каждый сражен своим горем, да еще вдобавок все придавлены смертью Финрода.

Вместе с ним похоронили больше двух сотен человек и эльфов, погибших во время обоих штурмов — половину складывали в могилу по частям, какие смогли собрать после глумления, учиненного Сауроном, и найти в развалинах; а ведь многих и не нашли — только руки и головы. Да еще десятеро найденных в подземелье. Но даже те эльфы или люди, кто приходил на курган оплакать своего родича, в первую очередь вспоминали о Финроде. Каждый человек, которого видела с берега Даэйрет, совершал два возжигания. О Финроде говорилось и пелось так много, что ей уже начало казаться — она знала его.

Как странно: единственный раз в жизни она видела его — уже мертвым, завернутым в похоронные холсты из небеленого льна. Но, едва глянув на его выцветшее, тронутое смертью лицо, она ощутила потерю так остро, как не ощущала ничьей потери. Ей хотелось бы застать его в живых… Хотелось бы, чтобы ее головы в свое время касались его руки, а не руки…

…МОРГОТА…

Тогда, над открытой могилой Финрода, она впервые про себя назвала Учителя этим именем. И сама себя испугалась — как она могла, это же Учитель! И все-таки — не находилось для него другого имени — сейчас, когда песок сыпался сквозь бревна кровли на лицо Финрода.

Она вспоминала все горестные легенды, которые слышала в Аст-Ахэ. Ученики, растерзанные орлами, алая кровь на белой скале… Крылья Изначального… Черные маки… А здесь вырастал под скорбные звуки песни тугой, упругий алфирин, горошинки соцветий лопались, обнажая белую изнанку маленьких цветков, и вскоре весь курган стал зелено-белым… Одиннадцать эльфов Финрода умирали не напоказ, не на белой скале, а во мраке подземелья, и если бы Лютиэн не успела взять замок, так бы и не нашли ни их, ни Берена, погребенного заживо — и не в садах Ирмо, а в смрадном склепе. Легенда Аст-Ахэ померкла.

«Он же предал их» — думала Даэйрет, глядя на поседевшего Берена, который единственный не плакал, восходя на курган. Вот уж кого ей почти совсем не было жалко. Бессердечный чурбан! Как он мог рисковать жизнью друга! И как Финрод мог отдать жизнь за такое чудовище… Да Берен здесь сгореть от стыда, если в нем есть еще душа! Его каждодневные походы на Остров казались ей особенно отвратительными. Кому и что он хочет доказать? Кому это нужно?

Но эльфы не осуждали его — ни в глаза, ни за глаза. Конечно, их изумляло деяние Короля, но при том никто Берена не винил. И Даэйрет поняла, что такое благородство. И после этого поняла, что ей незачем жить. Потому что Учитель — Моргот… Действительно Моргот… С ним она быть не хочет, с эльфами — не может. И вот сегодня утром ее намерение не осуществилось из-за этого нолдо, Айренара. Который…

Который уже второй день почему-то всегда оказывается там же, где и она…

Так он знал или догадался?

Она посмотрела, как он вытачивает ножом ковшик из липы — и снова расплакалась, опустив голову, притворяясь, что дым ест ей глаза, ковыряя ложкой в котле… Вот, ей даже умереть не дают. Хорошо хоть этот страшный пес ушел после похорон Финрода. А то ложился и смотрел своими глазищами, не по-собачьи умными. Так и ждешь, что вот-вот скажет что-нибудь. Когда он в последний раз пришел к Берену и Лютиэн, королевна так и сказала: Хуан пришел попрощаться…

Длинная, узкая, но сильная ладонь сжала руку Даэйрет поверх черенка ложки.

— Ты все время плачешь, — сказал Айренар, отложив свою работу. — И все время жалеешь себя. Мне не всегда понятно, почему смертные делают то или это, может быть, у тебя есть причины желать себе смерти, хотя я их и не вижу… Но чем виновато дитя?

— Ка… кое дитя? — Даэйрет, отнимая у него руку, от изумления хватанула большой глоток воздуха, и ее мгновенно одолела икота.

— Разве ты не знаешь? Дитя, которое ты носишь под сердцем. Сам я не вижу, но Лютиэн сказала мне.

Даэйрет похолодела. Так эта тошнота… Она снова болезненно икнула, и Айренар, зачерпнув кружкой холодной воды, подал ей.

— Разве смертные женщины не знают, что зачали?

Даэйрет покраснела до корней волос. Ее же учили! Она должна была догадаться! И тут же она поняла, что и догадывалась, но не пускала эту догадку на поверхность. Потому что в этом случае — что ей делать дальше?

— Или тебе тяжело говорить об этом? Ты… подвергалась насилию?

— Нет! — Даэйрет даже воду расплескала от возмущения, а икота прошла сама собой. — Он… он хотел жениться на мне. Правда! А его убили…

Она не удержалась от того, чтобы ехидно добавить:

— Нолдор.

— Но скорбишь ты не о нем, — спокойно сказал эльф, и это спокойствие было ей как пощечина.

— Ну и что, — разозлилась Даэйрет. — Я была его пленницей… Я… я не знала, что будет завтра…

— Завтра наступило сегодня, — сказал эльф.

— Очень хорошо! И что же мне делать?

— Наверное, жить. Если ты оглянешься вокруг, ты насчитаешь нас около трех десятков — тех, которым нужно будет как-то жить, и которые пока не знают — как.

— Послушай, эльф! — Даэйрет вырвала руку. — Я не слепая и не дурочка! Я знаю, что всем вам пришлось много хуже, чем мне. Но вы… вам есть куда возвращаться. А мне некуда! У меня нет дома! И здесь меня все ненавидят.

— Почему ты думаешь, что все тебя ненавидят?

— Потому что я — оруженосец Аст-Ахэ. Порченая Морготом — вот, как вы считаете.

— Мне всегда казалось, что я лучше прочих знаю, как я считаю, — голос нолдо не похолодел нимало, он даже улыбнулся, но Даэйрет это и бесило. Неужели злоба ни разу не прорвется из-под этой безупречной маски? Или того хуже — это вовсе не маска, а лицо, и тогда… тогда это лицо настолько прекрасно, что его нужно или полюбить всем сердцем, или возненавидеть, а равнодушным оставаться невозможно. Неужели они все такие?

— Не скрою, — продолжал Айренар. — Порой ты раздражаешь меня. Но назвать это ненавистью? Я слишком хорошо знаю, что такое ненависть. То, что произошло с тобой, можно назвать и порчей… Но это вряд ли mael, ведь сведущие в чарах ничего такого на тебе не нашли. Едва ли ты испорчена сильней, чем весь род людской.

— Ага, — почти радостно сказала она. — Так я и думала: род людской порчен, да? Весь? Мудрые эльфы посоветовались и решили, что мы все порчены?

— Если ты здорова душой и телом, почему ты искала себе погибели?

— Потому что мне плохо!

— Хуже всех? Непереносимо?

— Чтоб ты пропал! — Даэйрет вскочила и пошла прочь от костра. Пусть сам доваривает, раз такой умный.

Она остановилась, подойдя к границе лагеря. Обещание Нимроса забить ее в колодки, если она нарушит эти границы, вспомнилось разом. Куда же пойти?

«Мне надо поговорить с госпожой Лютиэн» — вдруг подумала она.

Эльфийскую королевну можно было найти в трех местах: или в их с Береном палатке, или у раненых, или на берегу, откуда был виден остров. Даэйрет рассудила, что в утренний час она будет у раненых — и не ошиблась. Маленькая эльфийская колдунья была там, сидела у костра перед палаткой, оструганной палочкой помешивала травы в котелке… Даэйрет принюхалась — чабрец и чистотел. Обмывать раны, понятно. Прекраснейшая из эльфийских дев, как говорили о ней во всем Белерианде. Сейчас, одетая по-мужски и остриженная как мальчик, она сидела спиной к Даэйрет, и черные волосы открывали ее приостренные ушки. Но когда она повернулась на звук шагов, сердце Даэйрет против ее воли замерло от восхищения, в который уж раз — какова же Лютиэн была в королевских одеждах, блистая при дворе своего отца?

На деле, подумала Даэйрет, Берен просто бросил лагерь на нее. Ведь все на ней, она руководит и лечением тех, кто еще не встал на ноги, и готовкой пищи, и уборкой, она сносится с Артанором и Хурином, а Берен только торчит на острове целыми днями. Горюет, значит. Так привык в своей дикой стране, что женщина должна обхаживать мужчину и воина, что и не задумывается над тем, какая необыкновенная женщина его невеста и как многим он ей обязан. Просто принимает ее заботы как должное — чего еще от него ожидать…

Даэйрет вдруг подумала, что может ведь ни о чем с ней не говорить — просто найти в лесу родильный корень, заварить и выпить. В Аст-Ахэ считалось, что это право женщины — распоряжаться своим телом… Ведь еще неизвестно, есть ли у такого маленького… плода… душа. Где она там помещается — когда ребенок выходит на малом сроке, он и на рыбу-то не похож, не то, что на человека…

И вдруг одно это соображение — «в Аст-Ахэ считалось» — разом сделало для нее противным все намерение. И само намерение, и отвержение были мимолетными — но Лютиэн словно услышала это короткое внутреннее борение и подняла голову от котелка. Взгляд ее был внимательным и строгим, таким, что Даэйрет не могла ни отвести глаз, ни повернуться и уйти.

— Ты хотела поговорить со мной? — спросила принцесса. Двое эльфов — Элвитиль и еще один из освобожденных нолдор — при ее словах поднялись и ушли.

— Садись, — Лютиэн показала на место, прежде занятое Элвитилем, бревнышко-плавунец, выловленное вчера и положенное у костра на просушку.

Даэйрет села.

— Ты хотела спросить о ребенке?

— Ну… да. Получается, все знают, кроме меня. Глупо.

— Не все. Я, Берен и Айренар: ему я поручила проследить, чтобы ты не потеряла дитя. Я думала, ты знаешь тоже.

— Нет, не знаю. Я знаю только, что меня тошнит по утрам. Отчего это, только сейчас догадалась.

— Ты больна?

— Нет, так часто бывает, от этого еще никто не умер… — ей было немного приятно знать такое, чего не знает эльфийская волшебница, ей льстило, что дочь Мелиан внимательно ее слушает. — Нередко женщины так и догадываются, что тяжелы, раньше, чем перестают кровоточить: по тошноте.

— Кровоточить? — снова удивилась Лютиэн.

— А что, Берен тебе не рассказал? — слегка язвительно спросила Даэйрет.

— Ему трудно говорить об этом с женщинами. Хотя между собой мужчины эдайн, похоже, говорят о чем угодно. Расскажи мне ты.

— Ну… меня так учили, — сама не зная почему, она сделала эту поправку. — Что женщина кровоточит каждый месяц потому, что из нее выходит несделанный ребенок. Луна пробуждает женщину, когда ей исполняется четырнадцать весен — или около того. В ней созревает одна половинка младенца, а в семени мужчины содержится вторая половинка, и если этой второй не будет, то несделанный ребенок выйдет. А куда ему еще деваться. А что, — ее одолело любопытство, — у эльфийских женщин не так?

— Нет, — покачала головой Лютиэн. — Чадотворное семя в нас спит, пока мы не выходим замуж. От любви оно просыпается. И выходит с кровью только если созрело не вовремя. Следующее созревает долго. То, что ты рассказываешь — ново и странно для меня. Берен говорил, что своих дней человеческая женщина не знает…

— Берен невежда, — фыркнула Даэйрет. — И мужчина. Дни женщины обычно наступают через десять-двенадцать дней после того, как пройдет кровь. И заканчиваются за неделю до того, как она придет.

— Но если ты знала свои дни, почему ты не знала о ребенке?

— Потому что не всякая стрела поражает цель. И… я вообще не думала о ребенке, когда… Ну, там было так страшно, и кроме Руско, все хотели мне смерти… Я думала: он бросит меня и что со мной будет?

На ее глаза навернулись слезы.

— Даэйрет, ты думаешь когда-нибудь о ком-нибудь, кроме себя?

Голос Лютиэн был мягким, но ранил как сталь.

— И ты туда же? — Даэйрет вытерла слезы рукавом. — Вы так говорите, как будто я самый плохой человек на земле! Разве я вам не помогала, разве я не ухаживала вместе с тобой за ранеными?

— Да, ты помогала, и я благодарю тебя за это. Но о ком ты думала? Что тебя заботило, кроме собственных переживаний? Я успела узнать людей и хуже тебя, я знаю и эльдар хуже тебя, но я еще не видела никого, кого бы так занимала своя особа.

— А твой Берен? — огрызнулась Даэйрет. — Что его занимает сейчас? С кем он коротает дни?

— С тем, что выше моего постижения, — серьезно ответила Лютиэн. — Мысли его заняты странным желанием; настолько странным, что очень немногие смогут и понять его. Сам Берен не может его понять. Я не уверена, понимаю ли я, а Финрод, который понял бы, теперь мертв. Мне страшно за Берена, потому что зов его сердца направлен сейчас за пределы этого мира; дальше, чем лежит Валинор, за стены чертогов Владыки, за край черного моря, что лежит по ту сторону рассвета. Туда можно уйти — и не вернуться.

— Но… почему ты позволяешь ему? — изумилась Даэйрет.

— А кто я, чтобы запрещать ему? Я владею его сердцем и разумом — но не душой. Его феа и моя принадлежат лишь Тому, Кто их создал. Но мы, эльдар, отданы во власть судьбе, мы дети Арды, Манвэ — князь над нами, Намо — его Судья. Я не могу проникнуть мыслью за предел рока. Берен… Он может хотя бы пытаться. Это страшит меня превыше всякой меры, но это же и дарит странную надежду.

Даэйрет ощутила словно бы дуновение холода, хотя над углями поднимался раскаленный воздух, и в его мареве казалось призрачным лицо эльфийской девы, одетой как человеческий мальчик.

— Учи… ну… ты знаешь, о ком я… говорил, что создал нас… я знаю, вы учите иначе, но это сейчас неважно… свободными от судьбы. Он говорил то же, что и ты. Что есть предопределенность, но люди могут покидать этот мир, и поэтому свободны от нее…

— Ты слышишь то, что тебе говорят или нечто иное? Не говори того, чего я не говорила. Нет предопределенности, есть судьба. Она есть и у людей, но она берет начало и имеет конец вне этого мира. Как мог создать вас свободными тот, кто сам есть худший из невольников? Как мог дать вам корни вовне тот, кто сам корнями пророс здесь?

— Он говорит иначе.

— А… Он говорит… — Лютиэн улыбнулась. — Ты слышала его слова и видела его дела. Чему будешь верить?

— Между прочим, я видела не только плохие дела. Меня учили быть лекарем, если бы Этиль не убили, я бы завершила свое обучение, а после посвящения ушла бы на три года в странствия с кем-нибудь из братьев по Ордену. Я бы ходила по деревням и лечила людей без платы, только за стол и кров. И так делают все в Аст-Ахэ, каждый отправляется в странствие и учит простых людей своему ремеслу, делает для них что-нибудь или лечит… Воины защищают их от орков. Ты видела только злые дела, а я еще и добрые. А твой Берен, между прочим, убил мою тарни, а еще он пропитал землю огненной смесью и поджег под ногами воинов Аст-Ахэ. Если бы не Дар Учителя, они умирали бы так же мучительно, как Финрод. Ваши люди тоже творят зло и ты мне не докажешь обратного.

— Я и не собираюсь доказывать обратное, — вздохнула Лютиэн. — Я знаю, что Берен сотворил в жизни много такого, что мучает его.

— Что-то по нем не было видно, чтобы он страдал.

— Да. Он не любит показывать свою боль, потому что полагает это слабостью. Но он сожалеет о совершенном. Прежде он верил в возможность искупления, но сейчас потерял эту веру. Бывшее не сделать небывшим. Финрод не вернется в Эндорэ.

— Берен убийца. Если бы он сожалел о каждом убитом так, как надо, он бы давно наложил на себя руки.

— А ты знаешь, как надо сожалеть? Велика же твоя мудрость.

— Сожалеть надо так, как о себе.

— Сожалеешь ли ты так о Руско?

Даэйрет закусила губу. С Лютиэн невозможно было спорить. Когда Даэйрет училась владеть мечом, чтобы защитить себя, она один раз попробовала фехтовать с Илльо… Тогда вокруг нее словно бы соткался стальной занавес, и меч касался ее то там, то там… Сейчас, как и тогда, ей оставалось только вскрикивать: «Мэй къертайни!», «Я поражена!».

— Допустим, я плохой человек, — сказала она. — Но в Ордене было много людей гораздо лучше меня.

— И среди тех, кто сражался? Так почему же они не умерли от бесконечного огорчения?

— Потому что он… ты знаешь, о ком я… брал на себя их боль. Он страдал за них.

— А… вот оно что… — Лютиэн снова склонилась к котлу. — Мне нужно отцедить это и поставить остывать. Будь добра, принеси кувшин.

Даэйрет зашла в палатку, и увидела, что один из двух тяжело раненых, Дарн, уже проснулся. Он был ранен в лицо, не стрелой, а мечом, который выбил три зуба и рассек челюсть. Дарн умер бы, если бы кость воспалилась — и, сращивая ее, спасая Дарна от воспаления и неминуемой мучительной смерти, Элвитиль и Диргель отдали почти все силы и оттого еще и до сих пор оба они едва ходили, словно тяжелораненные. Но такое быстрое лечение костей имело последствием сильные боли в залеченных членах — Дарн теперь не мог есть твердую пищу, и весь исхудал. Он и говорить не мог, изъяснялся движениями.

Даэйрет вдруг поняла, что должна подбодрить его.

— Доброе утро, — улыбнулась она. — Вот, сейчас поставим остывать отвар тебе для умывания. А еда уже варится.

Он улыбнулся в ответ — настолько, насколько мог улыбнуться рассеченными и зашитыми губами. Поймал ее свободную руку, прижал к своему лбу и отпустил.

Выйдя из палатки, Даэйрет намеревалась возобновить беседу, но Лютиэн, похоже, не собиралась поддержать ее.

— Поговори с Береном о своем ребенке, — сказала она вместо этого. — Если я правильно поняла ваш обычай, ты — его невестка и должна как вдова его названного брата унаследовать пожалованный им замок.

— Замок? — изумилась Даэйрет.

— Да. Поговори с ним, когда… — Лютиэн вдруг осеклась. Поставила котел на землю, выпрямилась и посмотрела в сторону Острова. Даэйрет, одолеваемая любопытством, посмотрела туда же.

Ничего особенного. Берен и Хурин стоят друг против друга и, похоже, ссорятся. Берен кидается под ноги Хурину песком, потом хватает его за плечи, потом поворачивается и идет прочь, к реке.

Идет прочь???

Это что-то новенькое.

Берен остановился в воде, несколько раз плеснул себе в лицо, а потом вышел на берег и шагнул на мост.

— Дракон подох, — вслух сказал кто-то из Бретильских Стрелков.

Лютиэн смотрела на происходящее так, словно дракон и вправду подыхал у нее на глазах. «Да что же она такое видит?» — с легкой завистью подумала Даэйрет.

Размашистым шагом, почти бегом, Берен вошел в лагерь (Хурин за его спиной сошел с моста и пошел к своим шатрам). Глаза его горели знакомым бешеным огнем. Он пожал руки Лютиэн и подмигнул Даэйрет со словами:

— Здорово, невестушка. Позови-ка мне Айренара. А вы, фэррим, кликните Элвитиля, Диргеля и Нимроса.

Когда все названные (и с ними все обитатели лагеря) собрались, он объявил:

— Этой ночью мы уходим. Я отыскал коня, который бежит хоть и всегда в одну сторону, зато и днем и ночью, не зная устали, и может нести нас всех, а брат мой Хурин подарил нам седло для него. Мы могли бы сняться и сейчас, но я не хочу снова объясняться с нашими товарищами — они попытаются навязать нам охрану, оружие и всякое такое. Думаю, и вам не хочется объяснений.

Он обвел всех взглядом, ища, кто будет спорить. Никто не стал.

— Тогда я хочу, чтобы к ночи все были готовы.

Он знаком отпустил всех, и снова подмигнул Даэйрет.

«Почему ему так нравится меня дразнить?» — она поставила кувшин в палатке у Дарна и Бервина и побежала к своему костру — посмотреть, как там варево.

Айренар снова оказался рядом.

— Он или спятил, или снова прикидывается, — сказала Даэйрет, помешивая и пробуя. — Или я чего-то не поняла. О каком коне он говорил?

— О том, который по правую руку от тебя, — улыбнулся эльф.

Даэйрет глянула вправо и мысленно обругала себя дурой. Там бежал Сирион — всегда в одну сторону, но без устали. И на волнах его слегка качался плавучий мост, способный держать несколько сотен вооруженных воинов в доспехе.

…Наутро Хурин, проснувшись, услышал шум — и, выйдя из шатра, увидел лагерь узников пустым, а плавучий мост исчез, словно его и не было. Часовые всеми богами клялись, что не спали — и все же ничего не видели и не слышали.

— Эльфийские чары, — с важным видом сказал один из сотников. Хурин мысленно с ним согласился.

Они плыли всю ночь, отталкиваясь шестами, если течение выносило плот к отмели. Сирион был быстрой рекой, и нужно было следить, чтобы громоздкая связка бочек не налетела на мель, потому что удар мог посбрасывать всех в воду.

Мимо проплывали темные холмы предгорий, и западные отступали все дальше, а восточные подступали все ближе и закрывали небо все выше. На воде отблескивал чешуйками звездный свет, но все — и берега, и небо, и река — были черны, хоть и разной чернотой.

Айренар лишился (он надеялся — на время) второго зрения, которое люди называют волшебным, но эльфийские глаза все так же остро видели ночью, а плавание на плоту по быстрой реке напоминало те дни, когда Финрод строил Нарготронд, и он с друзьями сплавлял по Гинглиту бревна для лесов и для обшивки каменных стен. Тогда — тогда можно было посмотреть в темную воду и увидеть реку до самого дна — стеклянисто-темные струи, переплетающиеся, переливающиеся от прозрачности и дымчатого хрусталя до густой, непрозрачной темноты, блеск живого серебра рыбьих спин, спящие под покровом ила матово-черные валуны, переплетение синеватых лент водорослей, тени и отсветы… Теперь вода была непроглядно-темна. И темный по темной воде невидимой реки, плыл плот, и холодный ветер ерошил стриженые волосы эльфа, вглядывавшегося в ночь.

Твердость и тяжесть шеста в руках была приятна — Айренар радовался тому, что может сосредоточить волю и внимание на чем-то вне себя, на деле, требующем силы и ловкости тела. Он наслаждался пьянящим ощущением свободы. Даже холод весенней ночи радовал — он был живым, простым, ясным, а не мертвым, равнодушно-стылым холодом умирающей крепости. Да, Минас-Тирит умерла под властью Тху, который стирал из ее камней память о прикосновении рук строителей, изгонял из покоев и переходов малейший отпечаток прежних хозяев, а стереть это — означало убить и разрушить. Но теперь все кончилось. Где-то — может, даже по берегам — разбежались сауроновы волки, топтали землю орки, но посреди реки было безопасно. Кроме того, через текучую воду к ним не могла добраться никакая нечисть, они не оставляли следов и не создавали шума.

Миновал самый глухой час ночи, выплыл из-за темной гряды на востоке сверкающий Лебедь. Айренар уступил место кормчего и шест Эсгелю-Тростинке, а сам завернулся в плащ и лег на доски, закинув руки за голову. Уже поднимался от воды туман, его млечные пряди скрывали звезды. Журчала вода под плотом, поскрипывали бочки и доски, кто-то застонал во сне… Сладкая дрема окутывала, убаюкивала — спи спокойно, не будет снов, терзающих ужасом душу, отдохни, доверься…

Только на миг он закрыл глаза — а когда проснулся, плот уже ткнулся в берег, и солнце ярко било сквозь молодую листву. Но раньше, чем он открыл глаза, на него упала тень.

— Просыпайся, нолдо, — сказал Берен. — Мы отправляемся на охоту.

Накормить нужно было три дюжины ртов, поэтому охотники по двое разбрелись во все стороны от стоянки. Айренар и Берен двинулись берегом реки вниз по течению.

Берен шагал почти так же бесшумно, как эльф, в руке у него было копье с ясеневым древком и кое-как прикрученной поперечиной. На правое плечо он накинул волчью шкуру, которую подарили Лютиэн хитлумские нолдор в знак ее победы над Сауроном. Огромная черная шкура покрывала Берена как плащ, а выскобленный череп лежал у него на плече. По мысли Айренара, это было слишком мрачное одеяние, да и слишком жаркое по этому времени, но Берен в нем почти не потел, и когда Айренару случалось касаться его руки, он замечал, что его пальцы холодны. На поясе Берен носил нож, как и Айренар, а еще Айренар держал наготове лук: одна стрела на тетиве, другая между безымянным и средним пальцем, чтобы наложить и выстрелить быстро, добивая раненую дичь.

Они видели много уток, но стрелять не спешили, потому что, с одной руки, ни один не хотел лезть за птицей в холодную воду, а с другой — утка все-таки слишком тощая добыча по весне. И Берен, и Айренар хотели добыть что-то получше: гуся или оленьего бычка, спустившегося к водопою. Хотя самой лучшей и самой легкой добычей был бы токующий глухарь, если бы он нашелся здесь.

Глухаря они не нашли, но в камышах, которыми поросло дно оврага, услышали шорох и смачный храп, который мог издавать лишь кабан. Осторожно приблизившись к краю оврага, они увидели зверя: тот ворочался в грязи и жевал вырытые корни осоки, время от времени оглашая окрестности утробным хрюканьем, исходящим словно бы из самого сердца. По весеннему времени он был довольно тощ, но достаточно велик, чтобы накормить всех.

Как и вся тварь, кабан одурел от весны, иначе почуял бы охотников гораздо раньше и не позволил приблизиться к себе.

— Что скажешь, нолдо? — прошептал Берен еле слышно.

— Скажу, что сил нам может и не хватить.

— Но если возьмем его…

— Если! — Айренар надеялся, что горцу не нужно рассказывать о повадках вепрей. Свалить такого зверя с первого удара — неслыханная удача, а раненым он бросается не в бегство, как олень, а на охотника. Клыки же выдавали в этом борове не юного подсвинка, а матерого секача.

— Что самое трудное в охоте на кабана, знаешь? — спросил Берен все так же на ухо эльфу.

— Остаться в живых.

— Нет, нолдо. Самое трудное — это, когда он попрет на тебя, не усраться.

И, не дав Айренару и единого мгновения для того чтобы возразить или попытаться удержать безумного смертного, Берен сбросил с плеч волчью шкуру, чтоб не сковывала движений.

— Lau! — громко крикнул Айренар, надеясь, что зверь бросится бежать и Берен оставит его в покое. Чего он не желал больше всего на свете — это принести Лютиэн окровавленное тело ее отчаянного жениха. Кабан дернулся, но Берен, вместо того чтобы остановиться, прыгнул в овраг, на лету перехватывая копье наконечником вниз

Он промахнулся, хотя и не попал туда, куда метил, потому что кабан и правда рванулся вперед. Вместо того, чтобы вонзиться зверю в затылок, копье пронзило ему спину и вышло из-под правой передней лапы, воткнувшись наконечником в землю.

Дикий визг раненого зверя пронзил барабанные перепонки Айренара. Потом он услышал страшный хруст — от рывка копье сломалось у наконечника, и зверь сумел с него соскочить, опрокинув Берена, который так и не выпустил древка из рук. На какое-то мгновение вепрь пропал из виду — только веер черных брызг из-под копыт; потом кабан остановился на другом конце оврага и бросился назад, на врага, причинившего ему столько боли. Берен успел подняться на колено и выставить перед собой обломанный конец копья. Слепой от ярости, кабан наделся на него грудью, снова опрокинув горца и протащив его по грязи до обрыва, где другой конец древка, зажатый у смертного под мышкой, уперся в глинистый склон. Айренар отшвырнул лук: стрелой эту тушу было не остановить. Он уже не думал о дальнейшем и не помнил себя — главное было убить вепря раньше, чем он соскочит с копья и снова кинется. Выхватив нож, нолдо прыгнул в овраг, на спину зверю, вонзая нож туда, куда метил сначала своим копьем Берен: в черный щетинистый загривок. Несколько страшных мгновений он не знал, сумел ли достать до становой жилы — кабан сорвался с кола и бросился в сторону. Секач был так силен и тяжел, что не сразу обрушившийся сверху вес, равный собственному, остановил его, и эльф тащился на животе за кабаном по грязи, обеими руками вцепившись в рукоятку ножа, прежде чем животное с хрипом упало на бок и, несколько раз дернув ногами в воздухе, испустило дух.

Берен, лежа на спине, сказал несколько слов на человеческом языке, которого, как он думал, Айренар не понимает. Потом вытащил из груди зверя нож (упав, он успел еще раз ударить), вонзил, чтобы очистить, в песок, и, поднимаясь, сунул в ножны.

— Почему вы, смертные, бранитесь теми же словами, какими говорите о соитии и зачатии? — Айренар тоже встал, утираясь, и вынул из зверя свой нож.

— Потому что тех, кого мы браним, иной раз лучше было бы не зачинать и не рождать! — прорычал Берен. — Зачем ты спугнул зверя?

— Я не хотел, чтобы ты ранил его и разъярил. И не верил, что ты убьешь его с одного удара.

Берен усмехнулся криво и зло.

— Ладно, нолдо. Теперь я и сам в себя не верю, так что упрекнуть тебя не могу. Бери его за ноги. Подтащим к тому бревну и выпустим из него кровь. Хоть и трудненько будет его туда втащить.

— По твоим словам, с самым трудным ты справился. Или нет? — поддел Айренар.

— С этим, роквэн Айренар, я никогда не знал забот. Мужчина из нашего рода в свою шестнадцатую весну должен взять на рогатину медведя. Но вот купаться в грязюке мне сегодня совсем не хотелось… Так что великое тебе спасибо за это нечаянное удовольствие.

Они плыли еще день, и к вечеру оказались у того самого места, где в Сирион впадала река, у которой Берен встретил короля Финрода, откуда они отправились в свой последний поход. Но никому, кроме Лютиэн, он не сказал об этом, а только велел пристать к берегу на ночевку чуть ниже устья.

О пище можно было не думать, утренней добычи все еще хватало на всех. Нападений тоже, наверное, можно было не опасаться. Поэтому когда заметили исчезновение Берена и Лютиэн, рассудили, что не нужно пока идти искать их.

— Не то удивительно, что они ушли, — сказал Бервин. — А то удивительно, что они не ушли раньше. Шутка ли: не виделись цельный год, а после того еще и денька не побыли с глазу на глаз.

— Если бы это были те места, где безоружные могут спокойно ходить по лесу… — вздохнул Элвитиль. — Если бы это были леса во владениях Нарготронда или Тингола… я бы не беспокоился о них даже до следующего утра.

— Я думаю, — сказал Айренар, — если кто-нибудь пойдет в лес поискать целебных трав, которые нам по-прежнему нужны… И случайно на них наткнется, и с ними будет все хорошо, то он просто пройдет мимо, и не станет их беспокоить. А если с ними будет что-то не так, и они криком дадут знать об этом… то кто-то обязательно окажется рядом, чтобы вовремя прийти на помощь.

— Я смотрю, роквэн Айренар, тебе злосчастный кабан не дает покоя, — еще один юноша из бретильских стрелков похлопал прутиком по пекущейся на углях ножище. — Но кто и что может сделать госпоже Соловушке, победившей Саурона?

— Стрела в спину убьет ее, — сказал Айренар, сверкнув глазами. — Просто убьет.

— Князь сумеет ее защитить лучше нас всех, — не столь уверенно возразил юноша.

— Князь, считай, безоружен: посох да нож, — проворчал Бервин. — И хорошо, если он будет хотя бы в штанах.

Даэйрет фыркнула.

— По-вашему, мужчина наедине с женщиной только одним и может заниматься. Не судите обо всех по себе. Жеребцы.

— Да уж не кобылы, — отбил ее выпад Бервин. — А по ком судить, подскажи, госпожа? По тебе?

Бретильские стрелки заржали, Даэйрет ушла в палатку — плакать. Дарн, тот, у которого было рассечено лицо, почему-то встал и поплелся за ней.

— Ну, хватит, — Элвитиль поднялся. — По твоему совету, Айренар, я пойду и поищу трав.

Айренар тоже поднялся.

— Я с тобой, — сказал он. — Лучше мы застанем их в неловком положении, чем застанем их мертвыми.

Еще несколько эльфов встали, но Элвитиль сказал, что больше четверых не нужно. Взяв луки и стрелы, они исчезли в лесу.

Они шли уже довольно долго и зашли довольно далеко вверх по реке. Теперь, если бы с ними что-то случилось, никто в лагере на берегу не услышал бы их крика.

Берен пристально разглядывал окрестности, и вздохнул облегченно, увидев следы старого кострища. Он еще раз огляделся и обошел эту полянку кругом, а потом откуда-то из-за кустов донеслось его: «Ага!». Лютиэн не знала, следовать ли за ним, но он сам позвал ее.

Там была большая промоина, справа от нее росли деревья, два тополя, сомкнувшиеся кронами, засыпавшие всю землю своими серьгами. Берен ножом рыл землю возле корней одного из них.

Его руки углубились в землю выше локтя, когда под пальцами открылось что-то… Он подвинулся, показывая Лютиэн свою находку, что-то из хорошо выдубленной промасленной кожи. Потом он расширял яму, и Лютиэн помогала ему — и вскоре они вытащили из-под корней большой мех для вина или воды. Бок его был распорот, а потом вновь зашит суровой ниткой, и когда Берен разорвал ее, уже отсыревшую, в лучах вечернего света блеснуло золото и серебро — украшения нолдорской работы.

Мех лежал в тайнике сверху, а под ним был еще один слой ткани — завернутое в пропитанную жиром дерюгу оружие. Одиннадцать длинных мечей и один экет, десять ножей и восемь луков…

Ниже лежали доспехи, несколько легких походных кольчуг, да три кожаных панциря.

А еще ниже — одежда и прочие вещи, нужные в походе.

— Вы зарыли это, уходя на север? — поняла Лютиэн. Берен кивнул.

— Наверное, мы возьмем только оружие, украшения и кое-что из одежды, — сказал он. — Вернуть родичам… Остальное зароем: нам не унести.

Лютиэн согласилась, и они, сложив доспехи и одежду обратно в яму, вновь забросали ее землей и присыпали тополиными серьгами.

Из одежды Берен взял немногое: вышитую речным жемчугом по вороту и рукавам рубаху такого размера, который подошел бы Лютиэн, несколько поясов и раскрашенных платков, которые нолдор любят повязывать на шеи или на шлемы… Все это он отдал Лютиэн, и украшения тоже — но сначала какое-то время сидел на коленях, вертя в руках перстни и зарукавья, гладя их пальцами и рассматривая, словно вспоминая что-то.

— Я про мало что могу сказать, чье оно было, — промолвил он наконец. — Вот перстень Вилварина, вот зарукавье Аэглоса, этот камень в оправе как ладони, носил на шее Лоссар… Это книжица Менельдура… — он раскрыл маленькую, с ладонь размером книжку о тридцати двух листах, в отделанном серебром переплете, страницы покрыты счетными рунами и рисунками удивительных ветряных змеев. — Он хотел летать… А вот это серебряное стило Короля… Я узнаю также его меч, и меч Лауральдо — смотри, вот знак дома Феанора… Это экет, который носил Айменел, а это его платок… Он чаще подпоясывался им, как это делают синдар… Рубашка тоже его.

Он завернул украшения в платок и бросил в котомку Лютиэн, туда же — свернутые кольцами пояса и платки. Потом вновь завернул мечи в дерюгу и соорудил из перевязей нечто такое, на чем всю связку можно было нести через плечо.

— Даже сейчас, — сказал он, погладив мечи сквозь ткань. — Даже сейчас я не могу о них плакать.

— Другие могут говорить что угодно, — Лютиэн положила на его руку свою ладонь. — Но я-то знаю, что твое горе не меньше, а больше слез.

Берен взял ее руку и поцеловал тонкие пальцы.

— Я бы умер без тебя, — сказал он. — Не знаю, как у вас, а у нас мужчины часто говорят такие слова, и почти всегда это ложь. Но сейчас — правда. Половинка моего сердца зарыта на Тол-Сирион, а вторая жива лишь потому, что ты держишь ее в своих ладонях. Коснись моих рук, mell, потрогай: они холодные. Это от того, что сердце мое заледенело, и хвала богам, иначе оно истекло бы кровью.

Они почти не говорили друг с другом наедине, с того самого дня, когда она очнулась на берегу в его руках. Они и впрямь были холодными тогда, но сначала она подумала, что это — от воды, которой он брызгал ей в лицо.

Но так же холодны они были ночами, когда она просыпалась от того, что его стальные пальцы впиваются ей в плечи — до боли. Она вздрагивала, и они сразу же разжимались, и беглой лаской просили прощения, а она знала, что просить прощения тут не за что: это вновь и вновь в глухой черноте его сна воскресал пережитый им ужас. Вновь и вновь тело Финрода коченело в его бессильных руках, и Лютиэн, разбуженная его медвежьей хваткой, рукавом вытирала ему лоб, пробуждая от кошмарной грезы.

Когда-то он положил меч между ней и собой, а теперь смерть Финрода лежала между ними — тяжелее и острее любого меча. Его руки и вправду были холодны с того самого дня, как их разжали силой, чтобы взять мертвеца. Его руки могли держать оружие и разить без оружия; могли ворочать камни и бревна, могли взять жизнь у медведя, вепря или сауронова волка — но бессильны были удержать душу друга в его теле. И Берен перестал верить своим рукам. Слишком слабым, чтобы взять Сильмарилл у Моргота; слишком нечистым, чтобы его удержать.

И самое худшее — что Лютиэн не могла найти слов утешения для него. О, как было просто, когда он потерял лишь память — но не честь и не радость! О, как было просто, когда он всего лишь подозревал себя. Тогда для утешения понадобилось всего лишь узнать и сказать ему правду. А что же сейчас, когда каждый миг его память кричит: виновен! Виновен! И это правда. Лютиэн осудила бы себя, если бы совершила то, что совершил он. Осудила бы дважды и трижды — а значит, оправдывать его она не могла. И осуждать тоже не могла. Могла только любить его и верить в него даже когда он утратил эту веру. Потому что если она перестанет — то кто же сохранит эту веру для Берена? И какое право она имеет перестать, если Финрод продолжал верить в него даже в застенках Тол-и-Нгаурхот, до самой смерти.

— Всему свое время, — прошептала она, взяв лицо Берена в ладони. — А ты знай: я буду верить в тебя, что бы ни случилось. Я найду, чем согреть твое сердце.

За те дни, что он не сбривал волосы на лице, они из щетины превратились в то, что уже можно было бы назвать бородой.

— Твои волосы посерели… — сказала Лютиэн.

— Да. А ведь болтали, что я с моим нравом не доживу до седин.

— Но борода осталась прежнего цвета…

— Она моложе.

Лютиэн обняла Берена за шею и поцеловала. Потом сказала:

— Пойдем.

Теперь они шли обратно к реке и Лютиэн думала, что до заката можно поспеть только если идти без отдыха. Но странное дело, ей вовсе не хотелось торопиться, и даже опасности она не чувствовала: земля здесь была спокойна, и раны, нанесенные ей орками, понемногу заживали.

Перелески сменялись широкими полянами и на одной из них, полого спускавшейся к речке, Берен остановился.

— Если бы мы не спешили, я бы сел здесь и повечерял тем, что у нас осталось от обеда, потому что есть очень хочется, — сказал он. — Но успеть, наверное, нужно до темноты, потому что ночь будет безлунной.

— Как и ночь нашей встречи год назад, — сказала Лютиэн. — Я не боюсь темноты. Давай посидим здесь и вспомним тот день.

— А ты будешь танцевать? — он опустил на землю свою ношу и мечи глухо звякнули.

— Как ты пожелаешь, милый.

Они сели на берегу ручья, и Лютиэн достала из котомки то съестное, что взяла с собой: холодное мясо, две лепешки и луковицу. Запивали «зимним вином» из береновой фляги, разбавляя его водой из ручья. Танцевали под простой напев, который Лютиэн подхватила за Береном, пока оба не запыхались и не упали в траву.

— Ты поцелуешь меня? — спросила Лютиэн.

— Ох… Я лука наелся.

Она засмеялась, подбежала к расстеленной на земле холстине со съестным, взяла оставшуюся половинку луковицы и откусила от нее как от яблока. Потом долго пила воду и разбавленное вино, а Берен вытирал ей выступившие слезы.

— Ну, теперь можно и поцеловаться, — они сомкнули губы, и тут она почувствовала исходящую от него печаль, глубокую и холодную, как воды Сириона.

Он прощался с ней, но пока ничего не хотел ей об этом говорить.

«Но ведь так же нельзя», — она склонила голову ему на плечо. — «Ты не мог решиться, пока была надежда, ты искал другие пути… Если ты пойдешь теперь — ты пойдешь просто умирать».

«Пока я искал другие пути, я погубил Государя. Тогда я думал, что силен… Что, собрав войска, мы опрокинем силу Моргота… Я ошибался. Мы сладили всего лишь с Тху — а цена? Дортонион обескровлен. Финрод погиб. Минас-Тирит разрушен. Хитлум… Хитлум тешится ложной надеждой»

«Ты отчаялся».

«Я решился».

«Но такая решимость ни за чем не нужна. Ты просто идешь на верную смерть».

«Как Финрод».

«Нет. Финрод жертвовал собой не зря, если его жертва ввела Саурона в заблуждение и послужила к его поражению».

«Но не к его гибели».

«К вашей победе!»

«Тщетной».

Она сжала его руки с неожиданной для него силой и посмотрела ему в глаза.

«Она и вправду будет тщетной, если и ты уйдешь во тьму ни за чем. Если бы ты хотя бы желал…»

«Я лишился права желать… чего бы то ни было…»

— Что ты видел там, на Холме? — спросила она, опускаясь на траву и понуждая его опуститься рядом с ней. — Что ты увидел такого, что тебе понадобилось остудить лицо после разговора с Хурином, а в Незримом Мире тебя словно бы охватил огонь? Прошлое? Будущее?

— Боюсь, что… настоящее… — Берен запустил пальцы в волосы, растрепав их и тут же небрежно пригладив. — Как будто бы… будто бы кто-то приподнял меня за шиворот и поставил над всем миром, сказав: «Смотри!» — и я увидел землю как бы прозрачной, до самых ее корней. Они были крепкими, эти корни, но в них копошились твари гнусного вида; такие, что я не смог туда смотреть, и поднял лицо, посмотрев на север. Я видел так далеко, как не видят орлы Манвэ, и мой взгляд пронзал толщу гор… Я увидел черных рыцарей, пирующих в Аст-Ахэ, и Моргота, сидящего с ними, подобно князю среди дружинников. Они смотрели и не видели, что он огромен ростом, черен и уродлив, а ниже, в бесконечных подземельях, копошились орки, и узники Ангбанда в цепях стенали под их бичами. А еще ниже снова гнездились жуткие твари — они сами были огонь и жили в огне… Одна такая могла бы разметать все войско, что я вывел в Долину Хогг… И тут — Моргот начал поворачивать ко мне свое лицо, то ли почувствовал что-то, то ли просто глянул на юг… Мне стало страшно и я снова опустил глаза, а потом посмотрел на восток. Там была непроглядная темнота, но мой взгляд пронзил и ее. Множество людей и множество эльфов живет там, и если эльфы хранят память о древнем свете, то люди совсем о нем забыли. В их преданиях все перемешалось и спуталось, и они торгуются с богами, вымаливая их ничтожные милости, но слышат их только прислужники Моргота, которых и там полно… Там нет надежды и никто не придет к нам на помощь… И я посмотрел на запад, желая хотя бы там увидеть признак спасения или только призрак его. Но запад открылся мне стеной слепящего света и я понял, что ни живой ни мертвый не смогу войти в это горнило, ибо даже отраженный в тебе этот пламень иногда палит меня, что же будет, если он охватит меня целиком? В сравнении с ним я даже не грязен — я грязь. Не в силах больше терпеть, я закрыл глаза. Но это не помогло: я видел сквозь веки. Земля снова стала прозрачной, но на этот раз я видел не тварей Моргота, грызущих ее корни, а мертвецов… Без счета их, упокоенных в чреве земли, в морях и в том сумрачном месте, которому я не знаю названия. Их больше, чем сейчас живых, и одни еще ждут чего-то, а другие уже перестали… И нет для них надежды по эту сторону рассвета… Ни для кого из нас — нет… Я думал, что умру в этот же миг, но Феантури сжалились надо мной и отпустили мою душу. И я пошел к вам, чтобы собрать вас в путь, потому что боги дали мне ответ, которого я хотел. Не тот, на какой я надеялся — но Хурин прав, с богами не спорят. Я верну живым тех, кто пока еще жив, а сам отправлюсь за мертвыми.

— Значит, ты думаешь, что Валар послали тебе это видение, чтобы отнять всякую надежду?

— Всякую ложную надежду…

— Но тогда где же истинная?

— Она не нужна. Хурин прав: что бы там ни было, нужно просто биться…

— Вот как… — Лютиэн опустила голову. — Расскажи мне кое-что.

— Что?

— Ту беседу Финрода и твоей родственницы, по которой ты учился письму. Ты ведь помнишь ее наизусть?

— Помнил когда-то… С тех пор прошло много лет, Соловушка… Я почти забыл ее, и… мне будет тяжело.

— Но… я прошу тебя.

Он вздохнул.

— Ладно…

Снова вздохнул, прикрыл глаза и начал:

— И вот вышло так, что однажды весной Финрод гостил в доме Белемира; и разговорился он с мудрой женщиной Андрет, и зашел у них разговор о людях и об их судьбах. Ибо незадолго до того, вскоре после праздника Середины зимы, скончался Борон, владыка народа Беора, и Финрод был опечален. «Горестно мне видеть, Андрет», — говорил он, — «что народ ваш уходит так быстро. Вот ушел Борон, отец твоего отца; вы говорите, что для человека он прожил долго, но я едва успел узнать его. На самом деле, мне кажется, что совсем недавно повстречал я Беора на востоке этого края, однако же он ушел, и сыновья его тоже, а вот теперь и сын его сына…»

Поначалу он слегка запинался и путал вопросы и ответы, но потом голос его зазвучал уверенно, и Лютиэн уловила в нем даже попытку подражать Финроду в образе речи:

— «Но о вас, наших ближайших родичах, мы скорбим куда сильнее. Но ведь в Средиземье все недолговечно, так почему же мы не можем думать, что и ваша краткая жизнь — часть вашей природы? Разве сами вы думаете иначе? Из Ваших слов, из горечи, что слышится в них, я понял, что Вы считаете, будто заблуждаемся», — а затем в голосе его послышались другие краски, полные язвительной горечи, как надкушенная ею луковица:

— «Да, государь», — сказала Андрет, — "я думаю, что вы заблуждаетесь, как и все, кто думает, как Вы, и что само это заблуждение — от Тени. Но что до людей… Одни говорят так, другие — иначе, а большинство, не задумываясь, верит в то, что мир всегда был таким, как теперь, в краткий миг их жизни, и останется таким навсегда, нравится им это или нет. Но есть такие, кто думает иначе. Люди зовут их «Мудрыми», но редко слушают их. Ибо они говорят неуверенно и часто противоречат друг другу — они не владеют бесспорными знаниями, какими похваляетесь вы, эльфы; им поневоле приходится верить «легендам».

Но затем он снова начал запинаться, но не от того, что с трудом вспоминал, что должно следовать дальше (хотя и от этого тоже), а словно бы ему трудно было говорить эти слова:

— «Мы видели смерть, и боимся ее», — возразил Финрод. — «Ведь мы, Андрет, тоже можем умереть; и мы уже умирали. Отец моего отца убит… и смерть его была ужасна, и немало изгнанников последовало за ним. Мы гибли во мраке, в беспощадных льдах, в ненасытных волнах. Мы гибли и в Средиземье — в дыму и пламени… от… от яда и от беспощадных клинков… Феанор мертв, и Финголфин растоптан ногами Моргота…»

— Что? — изумилась Лютиэн. Этого ведь не могло быть, не было в рукописи…

— Я заговариваюсь, — простонал Берен. — Прошу, позволь мне остановиться.

— Нет, говори! Говори дальше!

— Ты… ты ведь… читала это? — догадался он вдруг. — Во время своего пленения в Нарготронде читала это? Тогда позволь мне умолкнуть. Не мучай меня!

— Исцеление порой бывает мучительным. Продолжай.

Он зарычал сквозь зубы, но продолжил:

— «А для чего? Чтобы повергнуть Тень. А если это невозможно — хотя бы не дать ей расползтись по всему Средиземью: чтобы спасти Детей Эру, Андрет, всех детей, а не только гордых эльдар!» — «А я слышала, что вы пришли отвоевать сокровище, что похитил у вас Враг. Но, быть может, дом Финарфина не заодно с сыновьями Феанора. А все же, как вы ни доблестны, я спрошу снова: „Что знаете вы о смерти?“ Для вас это больно, это горько, для вас это потеря — но лишь на время, для вас это малая частица, отсеченная от изобилия, если правда то, что я слышала. Ведь вы знаете, что после смерти не оставите мир и сможете вернуться к жизни. А для нас все по-другому: умирая, мы умираем, уходим — и не возвращаемся. Смерть — это конец всему, невозвратная потеря. И она отвратительна, ибо ее навязали нам…»

Теперь он не подражал речи Финрода вольно или невольно, а говорил взахлеб, скороговоркой, стремясь как можно быстрее покончить с неприятным делом.

— «Ведь если этому верить, тогда… тогда феа, что лишь странница здесь, в Арде, связана нерасторжимым браком с роа из Арды, и разлука для них мучительна, но при этом оба должны следовать своему естеству, не подавляя друг друга. А это значит, что феа, уходя отсюда, должна забрать с собой роа. А ведь это означает, не больше не меньше, что феа сможет вознести роа, своего вечного супруга и спутника, к вечной жизни за пределами Эа, за пределами Времени! А через это Арда — хотя бы часть ее — могла бы не только исцелиться от порчи Мелькора, но даже освободиться от пределов, положенных ей в „Видении Эру“, о котором говорят Валар! Если этому верить, воистину великими были люди под рукой Эру, и падение их — ужаснейшее из всех преступлений… Так вот с чем людские феа сравнивают все, что видят, — видение замысла завершенной Арды, где все живые твари, и даже земли и моря, бессмертны и нерушимы, вечно прекрасны и вечно новы? А может, есть где-то иной мир, а все, что видим и знаем мы, эльфы и люди, лишь знаки, напоминания о нем»?

Тут он снова запнулся и как будто бы проглотил большой ком. Потом уже севшим голосом сказал:

— Дальше я не помню, но помню вот это: «Так вот зачем пришли люди — не последыши, а наследники, завершающие начатое, — выправить Искажение Арды, предвиденное прежде, нежели были они замышлены, и более того — явить величие Эру, возвысить Песнь и превзойти Видение Мира! Ибо Арда Исцеленная будет выше Арды Неискаженной — и все же это будет именно Арда Неискаженная! Ибо разум говорит, что нас ожидает именно это: когда Арда завершится, ей придет конец, а с нею — и всем нам, детям Арды; конец — это когда все долгие жизни эльфов останутся, наконец, в прошлом. И вдруг мне явилось видение Арды Возрожденной: вечное настоящее, где могли бы жить эльдар, совершенные, но не завершенные, жить и бродить по земле, рука об руку с Детьми Людей, своими избавителями, и петь им такие песни, от которых звенели бы зеленые долы, и вечные горные вершины пели, словно струны арфы, даже в том Блаженстве, превысшем всех блаженств…»

И Берен умолк уже совсем, зажмурив глаза, стиснув и оскалив зубы, как будто слова этой давней беседы резали его изнутри.

— Но нельзя же все время петь? — шепотом проговорила Лютиэн. — А о чем бы вы говорили с нами?

— О… — простонал Берен и повалился навзничь, закрыв лицо руками. Та влага, о которой он просил так долго и бесплодно, прорвалась сквозь его ресницы, выкатилась из-под ладоней и, сбежав по вискам, скрылась среди серых и черных волос.

Потом он отнял руки от лица и плакал открыто, но как-то спокойно, без криков и рыданий, и дыхание его было свободно и ничем не стеснено — только слезы сочились между ресницами и катились все той же влажной дорожкой, и Лютиэн не мешала им, пока они не иссякли.

После этого Берен еще какое-то время лежал тихо, как спящий, держа руку Лютиэн в своей руке. Но когда слезы на лице его высохли, он сел и прижал деву к себе в благодарном объятии.

— Чем я заслужил тебя?

— Лучше подумай о том, что мы теперь будем делать?

— Теперь… — он улыбнулся. — Теперь остается только одно: идти за Сильмариллом.

Она хотела что-то сказать, но низкий отдаленный рев донесся до них.

— Рог? — удивилась Лютиэн.

— Или ревет олений бык… Или все-таки рог? — он встал на колени и склонил ухо к земле.

— Я слышу топот многих копыт. Как будто сюда скачет конный отряд…

— Скроемся, — Лютиэн сунула ему в руки волчью шкуру и за рукав потащила его к ближайшим кустам. Там она распахнула над ними обоими свой плащ, и в ожидании они застыли. Это был не конный отряд, а стадо оленей — старый самец с ветвистыми рогами, трое молодых бычков, которым предстояло вскорости покинуть стадо и с десяток важенок, и все они пронеслись через поляну так, что гудела земля. Берен беззвучно рассмеялся.

— Всего лишь стадо, — сказал он. — Ах, попались бы они нам с Айренаром — мы бы обошлись без купанья в грязи…

Он вернулся к брошенным в высокой траве вещам и собрал их — холстину с едой и тяжелую связку мечей.

— Пора идти. О нас уже беспокоятся, почти наверняка.

— Вот это встреча!

Хисэлин и Элвитиль изумленно смотрели друг на друга.

— Эта встреча лучше чем прошлая, — сказал Элвитиль. — Но почему ты здесь?

— Потому что здесь мой господин… — Хисэлин оглянулся на небольшой, в дюжину копий, конный отряд нолдор, нараменники которых носили знаки Дома Феанора. — Наш господин…

Хисэлин отказался идти вместе с эльфами Артанора, когда те забирали раненых беорингов и попытался догнать Даэрона, чтобы сказать, что нет смысла искать Лютиэн ниже по течению — она идет к Тол-и-Нгаурот; а еще он хотел то же самое сказать Келегорму, который со своим отрядом носился где-то поблизости.

Он не нашел Даэрона и встретил Келегорма на четвертый день, но раньше встретил Хуана, который оставил Лютиэн и теперь возвращался к своему господину. Они вдвоем отыскали Келегорма, Куруфина и их малый отряд, и Хисэлин рассказал о том, что произошло с отрядом Фейнарина и о том, что эльфы Артанора Каримбэ вместе с людьми Хурина штурмом берут Тол-и-Нгаурот, и Лютиэн пошла туда.

Эльфы Келегорма рассказали ему, что видели передовые разъезды армии Ородрета, которая движется на север. Келегорм был полон решимости двигаться к Тол-и-Нгаурот еще и потому что не хотел уступать Ородрету славы.

С Хуаном Келегорм не разговаривал и делал вид, что вовсе его не замечает. На третий день братья продолжали путь на север. Они бы тронулись и раньше, но дожидались Келебримбора, и выступили только тогда, когда тот вернулся со своим отрядом. Всего же их было около сорока. Хисэлин, ехавший на запасном коне, думал, что это похоже на петляние в заколдованном круге: на север, к Острову Оборотней, потом на юг, потом снова на север…

Никто из воинов не говорил о своих вождях за глаза, но на лицах других Хисэлин читал то же, что думал сам — Келегорм сходит с ума. Мало кто решился бы продолжать поход после такого явного признака злой удачи, как то, что случилось с Фейнарином. Хисэлин теперь боялся сам себя, боялся искушать судьбу, хоть и не показывал вида. А если вести речь о мести за смерть Финрода (в его и Берена гибели Хисэлин не сомневался), то следовало подождать войска Ородрета и присоединиться к нему. Но Келегорм, похоже, без меры воодушевился известием о том, что Берен ему больше не соперник. Он бы загнал коня, стремясь вперед, если бы Куруфин не сдерживал его все время.

И вот под вечер второго дня пути братья уже не выдержали напряжения — и, увидев оленя, послали Хуана за ним и сами бросились в погоню. Свита отстала, потому что ломать себе голову в скачке из-за зверя никому не хотелось, да и не было необходимости: догнав оленя, Хуан свалил бы его в одиночку. Братья гнались за ним лишь для того, чтобы выплеснуть нерастраченную ярость.

Неспешно продолжая свой путь, дружинники Келегорма и Куруфина наткнулись в лесочке на двух эльфов, и Хисэлин узнал Элвитиля. Теперь настала очередь Элвитиля рассказывать, как он попал сюда, и тот оказался перед нелегкой задачей. С одной стороны, от Хисэлина бессмысленно было скрывать, что Лютиэн он видел. Что она добралась до лагеря Артанора, феанорингу было известно со слов дружинников Каримбэ. Конечно, Хисэлин горел желанием узнать, чем кончился штурм, и Элвитиль не мог солгать:

— Вы не найдете славы на Тол-Сирион, ибо замок взят и разрушен, — сказал он.

— А Финрод? — спросил Келебримбор. Он знал от Хисэлина, что Финрода освободить не удалось, и Саурон не мог оставить его живых — но все-таки не верилось, что он мертв. Мысль о его смерти вызывала в памяти тот страшный день, полный мрака; не благословенной мглы звездных лет Эндорэ, но того кошмара черноты и неизвестности, что свалился на эльфов с гибелью Дерев Света. Финрод словно хранил в себе немножко теплого сияния Лаурэлин.

— Государь наш погиб. Он и его спутники похоронены на Тол-Сирион. Гортхауэр бросил их и Берена в волчью яму.

— А что же наши? — спросил Келебримбор. — Что ты знаешь о Фейнарине, сыне Ганнелина?

Фейнарин был другом и побратимом внука Феанора — еще с тех светлых дней Амана, когда они не знали вражды и ненависти. Элвитиль вздохнул.

— Увы тебе. Он погребен там же, вместе с эльфами и людьми, бравшими Тол-и-Нгаурхот. Саурон изуродовал его тело, как и тела всех, кто пал за стенами замка.

Этого можно было и не говорить, но Элвитиль хотел, чтобы Келебримбор поменьше спрашивал о Берене и Лютиэн — пока Элвитилю не будут окончательно ясны его намерения.

— Как же он ответил за это злодеяние? — бледнея от гнева, спросил сын Куруфина.

— Он лишен своей телесной оболочки и в обличьи летучей твари бежал на Север.

— Кто же победил его? Артанор? Хурин, сын Галдора? Или отыскался воин более могучий?

— Его победил Хуан, пес Келегорма.

Келебримбор покусал губы.

— Что ж, хотя бы позора ему достаточно. Но не говори мне, что ничего не слышал о Лютиэн Тинувиэль.

— Не скажу, — кивнул Элвитиль. И в самом деле, было бессмысленно это отрицать. — Что за дело тебе до нее?

— Где она?

На миг у Элвитиля возникло искушение послать сыновей Феанора в Барад-Эйтель, где им поневоле пришлось бы объясняться с Фингоном. Но лгать было противно, и даже полуправдой, ложью умолчания, в которой ему пришлось поднатореть за годы плена и рабства, он был сыт по горло.

— Я не знаю, Келебримбор.

— Не пытайся лгать мне.

— Ты обвиняешь нас? — выступил вперед Айренар.

У них двоих не было никакой возможности одолеть четыре десятка вооруженных и конных эльфов, но оставалась надежда на то, что перед лицом дружины никто не решится поступить бесчестно.

— Нет, — голос Келебримбора дрогнул. — Я… Я умоляю вас сказать мне правду.

— Ради твоего дяди? — спросил Айренар. — Королевне Лютиэн я обязан жизнью — а ему?

— Говори или мы заставим тебя! — крикнул один из нолдор.

— Как? — приподнял брови Айренар. — Вы можете угрожать нам чем угодно, феаноринги, но мы воистину не знаем, где сейчас Лютиэн Тинувиэль.

— Мы можем не только угрожать, — сказал тот же нолдо.

— Оставь, — оборвал его Келебримбор. — Послушайте, мы желаем ей только добра.

— Что вы понимаете под словом «добро»?

— Спасение жизни. Эти места опасны даже после падения Тол-и-Нгаурот. Посмотрите на себя: кто из вас сможет ее защитить, если нападут враги?

— У нее есть защитники.

— Но я обязан ее найти. Вы знаете, куда она пошла? Наверняка знаете, и это… это очень близко — если бы у нас не было надежды ее догнать, вы бы не запирались.

Он подумал, немного прищурив глаза, а потом приказал своим воинам:

— Река! Если есть лагерь, то там!

Какое-то мгновение он колебался, но тут Айренар словно бы в ужасе вскрикнул:

— О, нет! — и это решило дело.

Когда всадники скрылись с поляны, Элвитиль и Айренар, мгновенно переглянувшись, поняли друг друга без слов. Надолго обмануть Келебримбора не удастся. Он узнает, что Лютиэн в лагере нет и узнает, что она там была. Никто ему ничего не скажет, и он продолжит поиски вверх по течению притока… Если повезет, они найдут Берена и Лютиэн раньше, чем Келебримбор, а до темноты совсем недолго. В темноте же они смогут водить феанорингов за нос до утра и если посчастливится — доберутся до войска Ородрета.

Этот обмен мыслями длился мгновение, а потом оба сорвались с места и что есть духу побежали в том направлении, где скрылись Берен и Лютиэн.

Красавец благородный олень застыл на миг, словно давая себя рассмотреть, а потом помчался прочь, размазанным пятном движения в серебристой листве, а за ним погнали коней Келегорм и Куруфин. Их спутники, зная своих сюзеренов, не стали ни удерживать их, ни гнаться. Охотничий азарт братьев не был утолен, Лютиэн маячила неясной тенью где-то в недосягаемом пока отдалении, а дикий нрав требовал действия. Сломя голову феаноринги мчались по редколесью, перескакивая ручейки, низкие кусты и небольшие овражки, наслаждаясь биением встречного ветра, чересполосицей лучей червонного золота в колоннаде тонких стволов и опасностью бешеной скачки по незнакомой холмистой местности. Они скакали, не сбавляя скорости, даже тогда, когда поняли, что потеряли оленя — ради скачки, ради ветра и опасности.

Что ни говори, а удача все еще была с ними. Погиб соперник в борьбе за Сильмарилл и руку дочери Тингола, погиб Финрод, и теперь Нарготронд должен был сам упасть к ним в руки — ясно было, что слабый духом Ородрет его не удержит, а его надежда выдвинуться в качестве военного вождя пропала втуне: в лучшем случае он разделит славу с Ирмегилом и людскими князьями Хитлума. После смерти Берена люди, скорее всего, изберут своим князем Роуэна, а тот вассал Майтимо. Впереди последняя битва — славная битва, в которой решится все, и черная корона падет, а три Сильмарилла вернутся к тем, кому они принадлежат по праву… И, словно в подтверждение тому, что удача смотрит прямо на братьев, им открылся широкий луг, и на лугу они увидели медленно идущих, взявшись за руки, Берена и Лютиэн.

Увидев этих двоих, братья слегка опешили. Они как-то уже успели привыкнуть к мысли, что Берен убит.

Первым пришел в себя Куруфин.

— Смотри-ка, братец… — сладким голосом произнес он. — Смотри, кого посылает нам Владыка Судеб! Не иначе как это Берен, предатель, пособник Врага, дважды покусившийся на принадлежащее дому Феанора: на Сильмарилл и твою невесту. Неужели мы потерпим, что такая мразь поганит лик Арды?

— Не потерпим, — осклабился Келегорм. — Я затопчу его конем, а ты хватай Лютиэн на седло. Вперед!

И братья понеслись на всем скаку к беспечной паре.

Дальнейшие события показали, что если Намо и устроил эту встречу на поляне, то имел в виду совсем другое.

На веку Берена это была не первая попытка затоптать его конем.

— Беги! — сказал он Лютиэн, толкнув ее в сторону ближайшего леска и бросаясь в другую.

Она не тратила время на глупости вроде «Нет, я останусь с тобой!». Если Берену суждено драться с двумя, то пусть хотя бы по очереди, а не сразу.

Поэтому братьям пришлось разделиться. Куруфин догнал и подхватил Лютиэн. Берен бросил в ноги лошади Келегорма свою ношу, связку мечей, и на бегу краем глаза отметил удачу: конь споткнулся и упал, эльф перелетел через его голову и грохнулся о землю.

Берен, все свои силы вложив в бег, догнал Куруфина, который пытался снова разогнать свою лошадь с ее двойным грузом, и одновременно справиться с отчаянно отбивающейся Лютиэн, и, бросив посох, в прыжке обеими руками вцепился в перевязь его меча, так что и Куруфин, и его пленница сшиблись наземь. Королевна осталась лежать без движения, а Берен за все ту же перевязь оттащил Куруфина в сторону от Лютиэн и смачно, с замахом от плеча, дважды треснул по лицу. Эльф лишился чувств. Берен выдернул из ножен его меч, выхватил его кинжал — и повернулся к Келегорму, который уже успел свистом подозвать коня и вскочить в седло. Теперь он летел навстречу, отводя копье для броска. Копье Берен отбил мечом, лезвие отсекло наконечник — затес вышел длинный и гладкий. Келегорм отбросил копье и снова развернул коня — на этот раз вытаскивая меч. Пешему против конного с мечом очень неловко — так что Берен бросил меч и, схватив обломок копья, встречным тычком сшиб Келегорма с седла.

Феаноринг был в бешенстве. Противостоял им всего один человек, какой-то жалкий смертный с одной дубинкой, и вот уже Куруфин лежит на земле без сознания, а у него, Келегорма, от повторного удара о землю все двоится в глазах. Берен не поднял меча, он ждал, держа дубинку за середину, прямым одноименным хватом. По заносчивости своей Келегорм не знал, что дортонионские пастухи предпочитают посох любому другому оружию, и один умелый боец может отбиться им от двоих-троих с мечами — правда, если речь идет о не слишком умелых мечниках. В другой раз, может, Келегорм и одолел бы — но после двух падений он был ослаблен, а Береном владел тот убийственный дух, что провел его через восемь кровавых лет Дортониона. Эльф напал, Берен вывернулся из-под удара — и в следующий миг правая рука Феаноринга онемела от плеча до кисти, пальцы разжались и выпустили меч: размашистой «мельницей» Берен сломал ему ключицу. Келегорм сделал шаг назад — и упал: человек ударил его палкой по бедру и вернулся в исходное положение. Келегорм сделал движение левой рукой к мечу — посох метнулся как жало скорпиона, Келегорм вскрикнул от боли, правой рукой хватаясь за левую.

— Не скули, нолдо, — тихо сказал Берен. — Финрод умирал без стона.

— Мразь, — прохрипел Келегорм. — Ты поднял руку на сына Феанора…

— И опустил. И еще опущу. Ты знаешь, почему я не взял ни твой меч, ни меч Куруфина? Потому что для такой сволочи как ты смерть от меча — слишком почетная смерть. Если ты еще раз дернешься — я забью тебя насмерть дубиной, как пастух забивает волка или бешеную собаку. Это будет достойный тебя путь в чертоги Мандоса.

С этими словами Берен слова ударил Келегорма — на этот раз в живот. Эльф скорчился и откатился в сторону.

Он увидел, что Лютиэн уже поднялась с земли и смотрит на них.

— Ты позволишь ему?! Ты позволишь?! — застонал он, отползая.

— Теперь ты у нее просишь защиты? — с этими словами человек вытянул Келегорма по спине.

— Тебе больно, эльф? Не стесняйся признаться. Я вот признаюсь, что мне было больно, когда меня били на дворе Черной Башни. И Финроду было больно, хоть он и старался не подавать виду. И Эдрахилу. И Аэглосу. Тебе перечислить всех поименно? По удару за каждого — не много? А по удару за каждого из Бретильских Драконов? Ты не выдержишь, феаноринг, хоть ты и эльф. Ты сдохнешь. Мерзавец, что ты хотел сделать с Лютиэн? Почему ты послал на нее воинов, как на вражьего лазутчика? Ты знаешь, сколько наших полегло от их стрел?

Эльф лежал на спине, закрыв глаза. Стоя над ним, Берен поднял дубину, направив ее стесанным концом вниз, в лицо Келегорма. Лютиэн что-то кричала, но он не слышал. Весь страх за нее, вся ревность, что его измучила за эти недели, все пережитое унижение и вся боль утраты сошлись в этом стесанном конце древка. Саурон ушел от расплаты, Моргот был недосягаемо далек, но Келегорм был здесь, у его ног, и он ответит. И тут эльф заставил себя смотреть в лицо смерти, открыл глаза. Огромные, серебряные — они сковали все внимание Берена. Он уже почти чувствовал, как в одно из этих озер света погружается заостренное дерево… Лица он уже не видел — только глаза. Яркие, светло-серые глаза потомка Финвэ…

Глаза Финрода…

Зажмурившись, чтобы справиться с наваждением, он опустил древко и сделал шаг назад. Ярость ушла и выпила всю силу. В глазах потемнело, и, чтобы не упасть, он оперся на древко.

— Живи…

Крик Лютиэн — «Берен! Берен!!!» — наполнился другим страхом. Огромная серо-белая тень закрыла мир, Берен ощутил страшный удар в грудь, пролетел сколько-то ярдов, приложился спиной о землю и обнаружил, что лежит глядя в золотые, каждый — с плошку, собачьи глаза. Тяжеленные лапы, утвердившись на плечах, намертво прижимали его к земле, с мраморно-белых полупрозрачных клыков хрустальной нитью тянулась слюна.

— Хуан… — прошептал Берен.

Пес защищал хозяина, данного ему богами.

Кряхтя и постанывая, Келегорм поднялся с земли. Подковылял к своему мечу, оттолкнул Лютиэн и, припадая на одну ногу, поплелся обратно.

— Нет! — закричала Тинувиэль, но, поняв бесполезность уговоров, побежала и схватила меч Куруфина. Не успеет, подумал Берен. Он не чувствовал ни страха, ни горечи — только глухую досаду: обидно умирать от руки недобитого феаноринга…

Келегорм встал прямо над ним, широко расставив ноги и подняв меч — острием книзу. Лезвие было слепяще ярким. И наверняка острым. Пройдет через кости лица как сквозь масло. «Я даже не успею понять, что мне больно. Как Ильвэ».

Шерсть на брюхе Хуана, длинная и густая, мазнула Берена по лицу, когда собака подалась вперед. Следующим прикосновением был взмах хвоста. Хуан встал перед своим хозяином, глухо и громко рыча, защищая теперь Берена точно так же, как только что он защитил Келегорма.

— Ты совсем спятил? — крикнул эльф, делая шаг назад. — Хорошо, разорви ему глотку сам!

По Хуану было видно, что рвать Берену глотку он не собирается. Горец поднялся с земли, стряхивая собачью шерсть. Лютиэн, подбежав, отбросила меч и обхватила Берена за шею.

— Все, mell, — он осторожно погладил ее по волосам. — Уже почти все. Кажется, убить друг друга нам не дадут.

— О, нет, смертный, — прохрипел Келегорм, обходя Хуана по солнцу. — Между нами не может быть мира. Я убью тебя даже если мне придется сначала убить Хуана. Я знаю, что ему напророчено, но теперь не боюсь пророчеств и проклятий. Прочь, Хуан, предатель. Я хочу свести с этим смертным счеты, а ты мне мешаешь. Прочь, или я зарублю тебя.

— И меня? — Лютиэн встала рядом с собакой.

— Отойди, Тинувиэль, — Келегорм хрипел и сплевывал кровь.

— Тебе мало того, что ты предал Финрода? — Лютиэн шагнула к феанорингу. — Тебе мало, что твои воины погибли? Уйди, Келегорм. Забирай брата и беги отсюда. Я хочу спасти тебя только потому, что убийство мне еще более отвратительно, чем ты. И потому что не желаю навлекать на Берена кровную вражду с домом Феанора. Убирайся. Не испытывай терпение дочери Мелиан.

— Нет, дурочка, — феаноринг улыбнулся. — Нас двое, тех, кто ищет твоей руки и Сильмарилла — и один умрет. Только что мне было все равно кто. А теперь, смертный, я знаю, что это будешь ты. Спрятаться за ее юбки тебе не удастся.

— На ней штаны, — Берен оглянулся. — А ты изрядный сукин сын, Келегорм, не в обиду леди Нерданэль будь сказано.

В землю между ними вонзилась стрела с серым гусиным оперением.

— Брось оружие, Беоринг, и сделай пять шагов назад, — властный голос принадлежал эльфу из свиты Келегорма. Дюжины две эльфов в черном и алом виднелись против заходящего солнца темными силуэтами, неслышно появившимися из едва подернутого зеленой дымкой леса.

— Много болтовни. — Берен вонзил меч в землю и отступил. — Проклятое горское трепачество…

— Вы не тронете его, нолдор! — Лютиэн метнулась к Берену, заслоняя его собой. — Разве еще не довольно убийств? Или вы снова хотите проливать кровь друзей?

Берен прищурился, увидел знакомое лицо.

— Хисэлин, — сказал он. — Я рад, что ты жив… Пришел доделать то, что начал?

— Нет, — нолдо опустил лук. Некоторые лучники Келегорма тоже дрогнули, но остальные остались тверды. Они слишком далеко зашли, чтобы сейчас оставлять свидетеля. Берен, пятясь, отступал влево — пусть стреляют в него, а не в нее…

— Брось меч и ты, Келегорм, — раздался голос от опушки. — Опустите луки, феаноринги: наши тоже натянуты, и нас больше.

Берен оглянулся — по левую руку стоял неровный длинный ряд лучников, появившихся так тихо и неожиданно, как это умеют только эльфы. Вперед на гнедом коне выехал Ородрет. С седла одного из рохиров короля соскочил сидевший сзади Айренар. Еще двое всадников показались среди деревьев, и у одного из них волосы струились по плечам таким же чистым золотом, как и у Финрода. Облаченная в доспех, сестра сейчас разительно походила на погибшего брата.

Келегорм выругался и швырнул меч в Берена. Тот, не сдвинувшись с места, равнодушно проследил полет клинка шагах в трех справа от него.

Ородрет, приблизившись, спешился. Нолдор из свиты братьев подняли Куруфина, очумело поводящего глазами.

— Что же здесь произошло? — спросил король Нарготронда.

— А что тебе неясно, король Ородрет? Я шел с Лютиэн, увидел двоих мерзавцев, они были верхом и при мечах, я — пеший и безоружный, — дай, думаю, сведу с ними счеты. И подло напал. Ну, Келегорм, Куруфин! Разве не так все было!?

— Чтоб тебе бегом бежать к самой мучительной гибели, смертный… — пролепетал Куруфин, сплевывая кровь.

— Разве ты не знаешь, король, кто перед тобой? — процедил сквозь зубы Келегорм. — Разве тебе неизвестно, что он предал твоего брата, оставил его на милость Саурона? Что он пособничал Врагу?

— Королю многое известно, — через линию лучников прошел высокий эльф в истрепанной дорожной одежде.

— Даэрон… — никогда еще Берен не радовался так своему второму сопернику.

— Ты ведь Лютиэн искал, Келегорм? — продолжал менестрель.

— А почему нет? — взвился сын Феанора. — Я должен был позаботиться о том, чтобы она не попала к Врагу, раз уж безумная страсть погнала ее в самое пекло!

— Твои дружинники убили моих людей! — закричал в ответ Берен. — Твой вассал прикончил моего оруженосца, безоружного, желавшего остановить бойню! Ему было всего пятнадцать, но в свои годы он лучше тебя знал, что такое мужество и верность!

Ородрет в изумлении смотрел то на одного, то на другого.

— Король Ородрет, — опережая брата, заговорил Куруфин. Язык его еще заплетался, но голова уже работала. — Здесь очевидцы тех событий, Хисэлин и Даэрон, они подтвердят мои слова… Да, наши дружинники искали Лютиэн. Не могли же мы допустить, чтоб она попала к Саурону. Да, они напали на отряд Берена — но он умолчал, что его люди были одеты как воины Моргота. Откуда нашим воинам было знать тогда, что предательство Берена — не более чем военная хитрость? Им ничего не оставалось, кроме…

— Кроме как напасть на них, потому что их пленницу вы приняли за Лютиэн. Ваш разведчик утратил чутье, а вы не пожелали, чтобы барды исцелили его. Довольно, — усталым голосом проговорил Ородрет. — Я знаю, как все было на самом деле. Посмотрите вокруг, сыновья Феанора: половина тех, кто целится в вас из луков, одеты в цвета вашего Дома. Услышав свидетельство Даэрона, они отреклись от службы вам и присягнули мне. Есть ли позор больший для потомка Финвэ?

Хисэлин отбросил оружие и, спешившись, подошел к Ородрету, преклонив перед ним колено. Его примеру последовали прочие спутники Келегорма и Куруфина.

— Если ты готов нас простить, — сказал Хисэлин. — Мы тоже присягнем тебе, король. Если ты не готов простить нас — мы примем наказание. Отрекаясь от своих лордов, мы не отрицаем своей вины…

— Встаньте, — Ородрет коснулся пальцами его плеча. — Я подумаю, как быть с вами.

Келегорм выхватил из-за голенища кинжал. Как он намеревался поступить с ним — осталось неизвестным: его схватили, выдернули оружие и бросили на колени, заломив руки за спину.

— Итак, вы напали на них, а он защищался, — подытожил Гвиндор, стоявший среди своих лучников. Лицо его выражало безмерное презрение. — И он один, пеший, с обломком копья, одолел вас двоих. Может, это был нечестный бой, но победа была честной. Я думаю, государь, что мечи и кони братьев принадлежат Берену по праву. Ангрист, кинжал гномской работы, что режет сталь — тоже, ведь им Келегорм хотел Берена заколоть.

— Я согласен, — кивнул Ородрет. — И, кроме всего прочего, Берену принадлежит право назначить виру за нападение, а Лютиэн — за нарготрондский плен. Говори, сын Барахира, что мне делать с этими двумя и с их слугами. Как скажешь ты, так мы и поступим.

— Давай, смертный, — голос Келегорма звучал как скрежет оселка по ржавому железу. — Отыграйся за все. Или я буду до конца твоих дней преследовать тебя, а потом — твоих детей… Если они у тебя будут.

Берен посмотрел на этих двоих, едва ли не злейших своих врагов — после Моргота и Саурона. Несколько минут назад он хотел смерти и Келегорму, и Куруфину, смерти не такой мучительной, на которую обрек эльфов и Финрода Саурон — но позорной. Теперь же, когда бешенство схлынуло, он задумался о последствиях для себя и Ородрета.

— Государь Ородрет, если я приговорю к смерти этих двоих, между Домом Беора и Домом Феанора начнется кровная вражда, распадется едва-едва созданный союз и все труды твоего брата, государя Финрода, пойдут прахом. Вдвойне бессмысленной станет его смерть, ибо он умер ради того, чтобы Союз Маэдроса был создан и нанес удар по Врагу. Сердце подсказывает мне, что если оставить их живыми, то я или дети мои сильно пожалеем об этом, но убийства утомили меня. Виру за нападение на себя я возьму, как и сказал лорд Гвиндор, оружием и конями. Виру за свое пленение пусть королевна назначает сама. В остальном я не вправе решать что-либо. Мой король был братом тебе — решай ты.

— Я прощаю их, — ответила Лютиэн на немой вопрос Ородрета. — Решай их судьбу без меня.

— Я не хочу иметь никаких дел с феанорингами, — качнул головой Ородрет. — Келегорм и Куруфин, я не подниму на вас руки — груз Проклятия и без того слишком тяжел. Но и терпеть вас в Нарготронде не намерен. Вы получите коней, припасы — и уедете сейчас же. Скачите к Маэдросу и скажите: сыновьям Феанаро заказан путь в земли Нарготронда. Я не приму ни послов, ни беглецов. Нам не о чем говорить и нечего вместе делать.

Братьев отпустили, подвели им коней. Куруфин отыскал кого-то взглядом в толпе одетых в алое и черное.

— Келебримбор! — крикнул он. — Садись в седло и следуй за мной.

Келебримбор — он был среди тех, кто стоял за Ородретом — покачал головой. Они стояли друг напротив друга, отец и сын, и было видно, что неукротимый нрав Феанора проснулся в сыне так же, как и в отце.

— Я не пойду с тобой, — сказал он. — Финарато был тебе другом. Он приютил нас, когда пришлось бежать, а ты на совете восстановил против него город. Мне было противно участвовать в пленении королевны, но из сыновней верности я это делал. Мне было противно травить ее как зверя, но я и тут последовал за тобой, потому что решил — лучше ей быть пленницей в Нарогарде, чем в Ангбанде. Еще час назад я желал выследить ее, ибо не знал, что Берен жив. Но вы знали, вы видели их вместе — и пожелали довести до конца дело Саурона… Я не могу больше следовать за тобой, отец, ибо ты идешь путем бесчестия.

Куруфин сплюнул кровью.

— Я надеюсь, ты передумаешь, сын.

Келебримбор снова покачал головой.

— Ну так будь ты проклят. Будь и ты проклят, Ородрет, слишком слабый, чтобы позволить себе роскошь быть мудрым. Когда-нибудь ты горько пожалеешь, что связался со смертными. И тебе, Беоринг, мое проклятье: я не жалею ни о чем, кроме того, что Саурон все-таки тебя не убил. Предвижу, что умрешь ты скоро и нелегко. И тебя, Хуан, предатель, я проклинаю, и желаю поскорее встретить своего волка.

— Какая бы смерть меня ни ждала, — сказал Берен, — с тобой я не поменяюсь, потому что свой неотступный палач — ты сам, и пытке твоей длиться всю жизнь, а у вас она долгая.

Куруфин промолчал, не спеша садиться в седло.

— Как я понял, — к Берену и Лютиэн подошел Даэрон. — Ты и собаку успел переманить…

— Нет, — Беоринг подсадил возлюбленную в седло коня Келегорма. — Хуан — трофей Лютиэн. Кажется, он сам выбрал ее хозяйкой.

Подтверждая его слова, небесный пес ткнулся носом в стремя принцессы Дориата.

— Куда вы теперь? — спросил менестрель Тингола. — Ты не забыл, что клятва твоя еще не исполнена?

— Ступай к моему отцу, Даэрон, — ответила за Берена принцесса. — Может быть, я еще вернусь в Дориат, но только вместе с Береном. Может быть, лорд Келеборн с Галадриэлью захотят вернуться… Проси о них отца…

Даэрон коротко поклонился принцессе, Ородрету, Галадриэль — и исчез в лесу, словно растворился снова. Лютиэн вздохнула еле слышно.

— Прощай, государь, — Берен поклонился новому королю Нарготронда. — Раз ты здесь, я передаю тебе твоих подданных, спасенных со мной вместе, и ухожу со своими. И… прости меня.

— За что? За то, что ты не сумел уберечь или спасти Финарато? В этом моя вина не меньше твоей, и у кого просить прощения — я не знаю. Прощай, сын Барахира. И удачи тебе. Если не боишься вступать в союз с феанорингами — удача тебе будет нужна. Прощай, принцесса Лютиэн. Я не смог помешать твоему заточению — простишь ли?

Лютиэн улыбнулась и кивнула.

…Они направили коней к опушке, плечом к плечу, Берен и Лютиэн. Беорингу не хотелось оглядываться, чтобы лицо не выдало его. Но любопытство пересилило — и, пойдя на детскую хитрость с самим собой, Берен склонил голову, чтоб боковым зрением уловить происходящее на поляне.

…И увидел, как Куруфин выхватил лук и стрелы у одного из воинов Гвиндора, пробежал несколько шагов и выстрелил в Лютиэн.

Хуан прыгнул, перехватывая стрелу в воздухе зубами — ни дать ни взять обычный пес, щелкающий челюстью на мух… К Куруфину рванулись одновременно со всех сторон — и Гвиндор, и его эльфы, и слуги Ородрета. Первого, кто успел, феаноринг сбил наземь ударом в лицо, потом пробежал еще немного вперед, на ходу накладывая стрелу, и снова прицелился… За оставшиеся доли мгновения Берен не успевал ничего. Кроме одного — оказаться на линии выстрела.

Это не так страшно, как кажется — Берен знал. Его ранили не раз. Сначала ощущаешь только удар. Самое лучшее — удержаться в седле: кони, почуяв кровь, впадают в страх и могут стукнуть тебя копытом. Удержаться в седле не так-то просто: стрела бьет с силой.

Берен еле удержался — он ведь шатнулся, почти прыгнул с седла, чтобы поймать стрелу собой или лошадью, когда древко прошило ему левое предплечье и грудь. Наконечник остановился где-то под лопаткой. Если бы не рука, стрела прошла бы насквозь. Был миг борьбы, когда он еле-еле оставался в равновесии — но тут конь резким движением назад помог ему: Берен вернулся в седло. Да что ж это такое, подумал он в отчаянии… Не успел починить ключицу — снова-здорово…

Куруфина повалили на землю, отобрали лук. Он молча отбивался.

Берену не хотелось дышать. В ушах громом водопада стоял стук собственного сердца. Лютиэн, подъехав, поддержала его в седле.

Пока не дышишь — еще не так больно. Но куда ж денешься, дышать-то надо…

Берен вдохнул.

Расперло грудь изнутри, настырно и зло. Во рту стало сухо, на лбу — мокро.

К ним, спеша, бежал эльф со знаком Дома Финарфина на синей с золотом накидке. Гвиндор.

Обхватив древко стрелы, Берен надавил — изо всех сил, чтобы не пришлось делать этого дважды. В глазах почернело, если бы не Лютиэн — он точно свалился бы. Вытаскивать стрелу нельзя, но и с пришитой рукой оставаться глупо. Наконечник вышел из спины. По счастью, не уперся в ребро. Согнувшись почти до луки седла, Берен обломил оперение и освободил руку.

— Будь проклят весь… феанорский… выводок…

— Уже, — тихо сказал Айренар, подбежавший с другой стороны и готовый подхватить Берена, если тот соскользнет в его сторону. Шутки нолдор порой бывали полны какой-то мрачной истины.

Теперь биение сердца отдавалось во всем теле. Боль расходилась, как круги по воде. Во рту было солоно. Он собрал себя воедино: предстояло еще доехать до ближайшего места, где Тинувиэль могла бы вытащить стрелу. Хотя бы до лагеря на берегу…

— Дай плащ… — в пол-дыхания попросил он. — Знобит…

Гвиндор снял плащ и передал его Лютиэн; тяжелая шерсть легла Берену на плечи. У того не было сил даже поблагодарить.

Вокруг собралась целая толпа. Они не отстали даже после того, как Лютиэн тронула коней. Кажется, там были Галадриэль и Келеборн — он не мог толком понять, так это или нет, потому что полностью сосредоточился на том, чтоб удержаться в седле. На какое-то время в его глазах прояснилось и он действительно увидел рядом Келеборна, а коня его вел в поводу Айренар. У седла висели трофеи — два меча работы Феанора. Когда Берен услышал слова Гвиндора, он подумал, что отдаст эти мечи сыновьям — а хотя бы и дочерям, если они будут таковы, как леди Нэрвен. Теперь — будут ли у него сыновья? Что за стрелами пользовался тот эльф, чей лук подвернулся Куруфину — отравленными или обычными? Скорее всего обычными, если он все еще жив… или… Почему опять так темно в глазах, ведь боль отступила? Нет, это не в глазах… Это солнце ушло в море, чтобы оттуда отправиться в опасный путь по ту сторону рассвета, у корней земли, где живут твари, сам вид которых страшнее смерти… В страну мертвых…

Справа и слева от него зажглись факела. О, сколько же их… Не увязалось ли следом все войско Ородрета? Как же он теперь один, бедняжка… Берен понял, что теряет ясность рассудка. Сколько еще осталось пути?

Всю его вторую половину он преодолел на одной решимости. И, лишь увидев лунную дорожку на волнах Сириона, отдал свое тело во владение слабости. Он упал с седла — но десятки подставленных рук не дали коснуться земли. Закрывая, наконец, глаза, он не знал, откроет ли их снова, и поэтому на всякий случай воззвал к Судье.

Глава 20. Исход

— Она умерла зимой, Берен. — Брегор прятал глаза. — Когда узнала, что ты… тебя… захватил Саурон.

— И заставил служить себе. Сделал предателем, — безжалостно закончил Берен.

Старый воин кивнул.

— Не стало бы тебе хуже, лорд…

— Хуже? Нет, вряд ли. Леди Галадриэль и госпожа Соловушка так просто меня на Запад не отпустят…

…Берен пришел в себя под утро, и понял, что находится на своем плоту: настил покачивался, пахло рекой. По правую руку сидела леди Галадриэль, по левую — Лютиэн. Он попросил пить, проглотил немного травяного настоя и заснул. Проснулся за полдень и понял, что жизнь его не покинет. Два следующих дня он провел вне палатки, полулежа на «корме» плота и любуясь окрестностями, в обществе уцелевших Драконов и эльфов из свиты Галадриэль.

Лорд Келеборн отправился берегом, а Галадриэль мысль о путешествии на плоту очень понравилась. А главное, заметила она с улыбкой, во всем Белерианде нет более гладкой дороги и более мягкой на ходу повозки для раненого. Они с мужем условились встретиться за сухой Речкой, у моста в Бритиах. Оттуда было совсем близко до нарготрондских владений Галадриэль, где она поселилась в изгнании, и куда пригласила Берена пожить до полного выздоровления. Он не смог ей отказать. За эти два дня он восстановил какие-то силы, и на вопрос Галадриэль — выдержит ли он еще один дневной переход в волокуше — ответил, что готов ехать и верхом. Хорошо, что у него хватило ума не цепляться за эту похвальбу: полдня в носилках измотали его вконец, и, увидев землянку «кленового охотника», Галадриэль решила заночевать в ней. Здесь их и отыскал Брегор.

Лютиэн вышла, оставив Берена наедине с его старым коненом, и Брегор, рассказывая о событиях зимы и о слухах, которыми кипел Бретиль, несколько раз промочил свои усы слезами горя и радости. Он радовался освобождению Дортониона и падению Саурона, скорбел о Финроде и о своем старшем сыне.

— Тебе ведь больнее, хэлди. Моя мать ушла в свой срок — а Брандира я не уберег…

Брегор развел руками — от этого движения хлипкая скамеечка под ним жалобно пискнула и шатнулась.

— Все под Мандосом ходим, — сказал старый воин. — Парень сам на войну рвался. А Государь Финрод… Тяжко мы заплатили за эту победу. Забрать бы тебя отсюда, ярн… — Брегор оглядел низкий закопченный потолок, затянутое бычьим пузырем окно и постель, на которой лежал Берен — охапку прошлогодней соломы, накрытую волчьей шкурой и плащами. Берена это, по правде говоря, беспокоило куда меньше — получать помощь приходилось и в худших условиях: и ничего, выжил. Хотя — одинокая, насквозь провонявшая дымом и патокой землянка «кленового охотника» была слишком ненадежным укрытием. Режьте, а в случайный выстрел на охоте Брегору верилось плохо.

Не говоря уже о том, что это место никак не подходило для госпожи Тинувиэль, их будущей княгини.

— За мной приедет лорд Келеборн, — успокоил его Берен. — Госпожа моя Артанис Галадриэль согласилась принять нас…

— У тебя все ж таки есть здесь дом, и есть люди…

— Я помню… Но и ты подумай, Брегор: госпожа Артанис пошла в изгнание ради Лютиэн. И отказать ей на ее гостеприимство я не могу. И… к ним все-таки ближе, а мне сейчас это важно…

Брегор повздыхал, пошаркал об пол деревянной ногой.

— Если позволишь, князь, я с тобой здесь останусь, — сказал он. — Пока лорд Келеборн не объявится. А то — ездят всякие по здешним лесам да стреляют случайно почем зря… Что ж ты не принял-то от государя Ородрета помощь?

— Да как же… Я принял. Его эльфы сопровождали нас по берегу, до этого места, да и сейчас, наверное, на страже — только ты их не видел. Сам же государь поехал дальше, к Острову — оплакать брата и заново провести границу.

Он отдохнул после такой долгой речи и добавил:

— Правду говоря, Брегор, мне лучше остаться как раз потому, что это я должен буду рассказать леди Галадриэль о последних минутах ее брата… И если бы мне дали выбор: это или еще одна стрела, я бы выбрал стрелу. Но такого выбора нет, и мне не отвертеться.

Брегор только головой покачал.

— Будь по-твоему, ярн. Послушай, многие, узнав об очищении Дортониона, собрались вернуться к своим старым домам… Пока что идет одна болтовня, но я принесу в собрание твое слово. Скажи, задержаться ли нам, чтобы ты возглавил поход, или позволить самым нетерпеливым идти сейчас?

Берен прикрыл глаза и призадумался. Потом сказал:

— Пусть идут. Хэлди, прошу, набрось на меня плащ, что лежит у меня в головах. Холодно опять…

Он был уже укрыт двумя плащами, но Брегор по себе знал, как холод мучает раненых.

— Крови ты много потерял, ярн, — он набросил плащ поверх двух других, вытер испарину со лба своего лорда.

— Нет… совсем мало… Своя кровь меня не греет, хэлди… Кажется, я на всю жизнь замерз в том склепе…

— Старый Мар-Реган — помнишь такого? — говорил: озноб здорово снимают…

— …стакан норпейха и горячая бабенка… Помню, Брегор… Ни на то, ни на другое меня сейчас не хватит.

Брегор осмотрел хибару — нельзя ли развести огонь? — но увидел только курный очаг и рассудил, что дым повредит раненому больше, чем холод. Ох-хо, скорей бы приехали эти эльфы…

— Брегор… Позови девчонку…

Воин кивнул и вышел из землянки. Девчонка глазела на варку патоки. Брегор уже знал от других, что она из горских детей, похищенных морготовыми рыцарями и воспитанных в Ангбанде. Ярн помиловал ее потому что в преступлениях она не была замечена. По осанке и взгляду было видно, что думает она о себе слишком много, и зачем князю этакое сокровище — Брегор не понимал.

— Князь кличет, — сказал Брегор. Девчонка беспрекословно пошла за ним.

— Тебе плохо? — спросила она Берена. — Открылась кровь? Меньше болтать надо…

Брегор онемел от такой дерзости, а Берен подмигнул ему:

— Слыхал? И так все время.

— Ты всегда первый начинаешь.

— Была бы ты моей дочерью, я научил бы тебя почтению, — насупился Брегор на девицу.

— Вот и я о том же, — Берен кивнул и перевел дыхание. — Даэйрет, этот человек, Брегор Мар-Роган — отныне твой отец.

— Что? — вырвалось одновременно у старика и девушки.

— Твои сыновья погибли, внуков ты не увидел… — закрыв глаза, Берен переборол накатившую слабость, но не одолел ее, и заговорил быстро, чтобы закончить прежде чем она вернется. — Я даю ее тебе в дочери, потому что ни у тебя, ни у нее больше нет никого. Но скоро будет… Она в тягости, Брегор, от Руско, моего названого брата и оруженосца. Тот успел перед моим лицом и собранием назвать ее своей женой — а значит, она наследует замок Даллан, который я пожаловал ему за службу… и все земли Беорингов, если я уйду на Запад бездетным… Или ты против?

— Да будет так, — проговорил ошеломленный Брегор. — Девица, подойди ко мне.

Даэйрет, такая же изумленная, подошла к старику. Брегор расстегнул пряжку диргола и сбросил его плеча, расправив в руках.

— Подойди ко мне, и пройди под плащом, так, чтобы оказаться между моих рук.

Даэйрет два раза моргнула на Берена, но тот прошептал:

— Делай что сказано, — и она исполнила просьбу. Брегор с головой накрыл ее плащом.

— Кого ты привел к лицу князя, Брегор Мар-Роган, — сына или дочь? — спросил Берен.

— Дочь, — Брегор откинул ткань с лица девушки.

— Да будет она достойной женой, — Берен улыбнулся. — Вот теперь можешь поучить ее уму-разуму.

Даэйрет отскочила от Брегора, словно испугавшись немедленного удара.

— Ты… Ты меня даже ни о чем не спросил! — она сжала кулачки и потрясла ими в воздухе.

— Ты меня тоже не спросила… желаю ли я тебя в невестки… Хлебай теперь свой кулеш и не жалуйся, что солон…

— Ты… я тебя…

— Уведи ее, Брегор. Мне смеяться больно, а на нее без смеха смотреть невозможно…

— Идем, дочка, — сурово сказал Брегор. — Не то я вытащу тебя за ворот, раз уж косы ты остригла.

Когда они вышли, Берен закрыл глаза и попытался заснуть. Но сон не шел, одолевали мысли.

Как ни удивительно это казалось ему самому — но за выстрел он не держал зла на феанорингов. За все прочее — да, а за выстрел — нет. Потому что невольно Куруфин сделал ему услугу, уложив в постель на несколько недель именно тогда, когда больше всего ему хотелось, во-первых, продлить пребывание с Лютиэн, а во-вторых, отлежаться и спокойно подумать о том, на что же он все-таки решился.

…Шаги, как всегда, были неслышны, но он почувствовал движение воздуха от рукавов и открыл глаза. Лютиэн села рядом, на ту же хлипкую скамеечку, и положила руку ему на грудь.

Берен взял ее ладонь и прижал к своей щеке.

— Все мои приключения заканчиваются одинаково: я валяюсь раненый. Но впервые я этому рад.

— Если так — то блаженна рана, которая держит нас вместе.

— А толку от нее, если я не могу поцеловать тебя, не задохнувшись? — проворчал он.

— Мне кажется, с дыханием у тебя стало получше за эти три дня.

— Где там! Я восстанавливаю его так долго, что хромая кляча могла бы за это время доползти отсюда до Амон Обел и обратно.

— О! Поэтому ты так много говоришь?

— Да провалиться мне! Вот проверь. Поцелуй меня и посмотри, как долго я буду сипеть.

— Стоит ли так рисковать? — улыбнулась она лукаво.

— Стоит, стоит, — Берен притянул ее к себе и поцеловал.

— Обманщик! Ты нарочно задерживаешь дыхание.

— Я? Побей меня гром, нет. Просто от твоих губ я весь немею.

— Тогда лучше нам перестать, потому что тебе и вправду вредно так напрягать грудь.

Она провела пальцами вдоль повязок, проверяя, не сбились ли.

— Если бы ты относился к своему телу с меньшим пренебрежением, твоих ран было бы вдвое меньше, — сказала она. — Почему ты так неосторожен? Разве кусок мяса стоит того, чтобы рисковать головой?

— Айренар разболтал тебе про кабана? О, длинный нолдорский язык…

— Ты ведь не брал с него слова молчать.

— И верно, не брал… Но это же не значит, что надо болтать!

— Кое-что я видела и своими глазами… Ты… словно бы доказываешь всему миру, что ты не боишься смерти.

— И не боюсь… — он скрипнул зубами. — Но тело мое боится ее порой до судорог… По счастью, я повелеваю им, а не наоборот.

— Не каждый хозяин так скверно обращается со своим слугой, — Лютиэн провела пальцами вдоль старого, еще с Браголлах, шрама, потом коснулась груди в том месте, где волосы так и не выросли после ожога.

— Не каждый слуга так своеволен, глуп, ленив и похотлив.

— «Любить тело — и презирать его, считая падалью — это, воистину, от Моргота» — тихо сказала Лютиэн. Берен втянул воздух сквозь зубы.

— Я не презираю, — сказал он. — Презирать его так же глупо, как… как презирать коня… Просто… когда я думал, что всецело управляю своим конем, я… делал всякие глупости… И мерзости…

Лютиэн положила палец ему на губы.

— Молчи. И спи… Оставь себя в покое хоть на один день.

Утром они продолжали путь, и к полудню прибыли в Феннен, усадьбу Галадриэль. Каменный дом с башенкой был скрыт в роще над истоком ручья, впадавшего в Малдуин. Просторный дружинный дом, женские покои наверху, горница и высокая аула с очагом посередине — Берен впервые увидел такое у эльфов.

Берену и Лютиэн отвели одну комнату в женской половине, где жили все семьи, последовавшие за четой изгнанников. Значило ли это, что леди Галадриэль признавала их супружество? Берен вспомнил, что в Тарнелорн, поместье Келеборна в Дориате, им отвели разные комнаты. Кажется, в этой паре решающий голос зависел еще и от того, кто на чьей земле… Здесь были владения леди Галадриэль, кругом жили ее вассалы из нолдор, дружинный дом ее дружина делила с дружиной мужа, и по-нолдорски были расписаны стены аулы: на северной были холодные звезды над вершинами Пелори, на западе — золотой сад, на юге — белый город на холме, а на востоке — море, ни разу не виданная Береном серебристо-синяя равнина, и корабли — как птицы.

В этой ауле полторы недели спустя окрепший Берен рассказывал всем о гибели Финрода. Он попросил Галадриэль собрать всех, кого можно, чтобы не повторять печальной повести дважды. Прибыли родичи и друзья убитых, собрались спасенные с Тол-и-Нгаурхот и вассалы Галадриэль. В ауле яблоку негде было упасть — и Берен, стоя перед очагом, вспомнил, как говорил в эльфийском собрании Нарготронда. Тогда в глазах его рябило от пестрых и цветных тканей, богато украшенных вышивкой и драгоценностями, а сейчас три цвета наполняли зал: белый, серый и черный, и ни на ком не было украшений.

Рассказывая, Берен видел слезы на многих глазах, и сам не устыдился бы росы ресниц — но на этот раз слез не было. Они появлялись потом — невзначай, когда ему удавалось услышать чей-то плач о Финроде и о своих умерших. Родичи и друзья тех, кто погиб в Тол-и-Нгаурхот, нарочно прибыли сюда, чтобы услышать его рассказ об их последнем походе. Каждому из них Берен отдал то, что взял из тайника на память об убитом. Жене Кальмегила и матери Айменела — их мечи, рубашку и платок; отцу Лоссара — пояс, камень в оправе и оружие, и ему же — меч Лауральдо, потому что у этого феаноринга не было родных по эту сторону Белегаэр; жене Менельдура — его зарукавье, сестре — перстень, сыну — книгу и меч; дочери и жене Аэглоса — пояс, меч и платок; меч и перстень Вилварина — двоюродному брату; жене Эллуина — его оружие и серебряную гривну; сын сестры Эдрахила получил его меч, пряжку его плаща, пояс и резную заколку для волос; у Нэндила же никого не было, кроме подруги, барда Эленхильд. Она и взяла меч, два кольца и серьгу. Еще раньше Берен отдал Галадриэль серебряное стило Финрода, его меч, и кольцо в виде свернутой ивовой ветки, которое он носил на среднем пальце.

В тот вечер он выпил много вина — почти столько же, сколько он выпивал в Каргонде. В древности был жестокий обычай — убивать горевестника; но теперь Берен понимал, где лежат его истоки: иные вести таковы, что легче принести их и тут же умереть.

— Это будет саднить всю жизнь, — признался он Лютиэн, когда они бродили вдвоем по берегу ручья. — Я об отце так не печалился.

Лютиэн ничего не ответила на это, но печально сказала:

— Ты скоро уедешь.

Скрывать было бессмысленно. Берен вздохнул.

— Я хотел привезти тебя в Дортонион, — сказал он. — Хотел на руках внести как невесту в высокую аулу Каргонда, Алого Камня на груди горы… Но Каргонд сжег я сам, и даже если я привезу тебя в Дортонион и назову своей женой, скоро ты останешься там одна…

Он сел на землю, спиной к стволу тополя, и посадил ее между своих ног так, чтобы она могла откинуться ему на грудь как на спинку кресла. Сопровождавший их Хуан лег рядом.

— …И если я сделаю это, боюсь, твой отец отречется от тебя совсем. И ты останешься без семьи, без друзей и без меня в разоренной земле… О, тебя будут почитать даже не как княгиню — как королеву… Но…

Она не видела его рук, но услышала хруст обламываемой коры — бессознательно он оторвал пальцами большой кусок омертвевшего древесного покрова.

— Дортонион не устоит, — сказал Берен горько. — Что бы они там себе ни думали… Я, своими руками, обескровил его. Когда начнется война, тебе лучше быть подальше от Дортониона…

— Когда Моргот обрушится на нас всей силой, — спокойно сказала она, повернувшись, — не устоит никто. И неважно, далеко я буду или близко. Ты забываешь, Берен: я не человек, я не смогу умереть от старости в уверенности, что все может еще как-то обойтись без меня.

Берен потерся щекой о ее щеку. Поправившись, он сбрил бороду — кажется, в обществе эльфов она смущала его.

— Это верно, — сказал он. — Но я не хотел бы… Ты… — он сжал ее руку. — Ты свет всего этого мира. Не знаю, как там на Западе, в Блаженном краю — но эта земля… пока есть ты… она оправдана. Солнце существует лишь для того, чтобы согревать тебя. Луна и звезды — чтобы ночами давать тебе свет. Земля — чтобы кормить тебя и вода, чтобы поить… Сейчас я готов благословить и Моргота, потому что война свела меня с тобой. В моих глазах… это кажется мне или и в самом деле все было отравлено, пока я не встретил тебя? Но даже если Белегаэр смешается с небом и обрушит на Белерианд воды — а чтобы очистить его сейчас, понадобится, наверное, вся вода Великого Моря… Так вот, даже если все эти земли канут в бездну, то и тогда этот мир будет благословен, потому что ты осветила его.

— Никто из живущих не достоин таких слов, — Лютиэн развернулась к Берену всем телом, сев на колени. — Никем из нас не может быть оправдан и спасен мир, разве что только в одних глазах, полных любви… Но и тогда оправдываем не мы, а любовь… Но любовь — это еще не все, Берен. Ты — всего лишь человек и я всего лишь эльф; и хотя вместе мы больше чем один человек и один эльф, но мы не больше мира. Превозносить сверх меры любовь так же глупо, как сверх меры превозносить другие дары и добродетели: силу, искусство, свободу или доблесть… Я могу сейчас лечь в твои объятия только потому что Финрод пролил за тебя свою кровь; но если бы ты мог выбирать, твоя жизнь вместе с этой любовью — или его — что бы ты выбрал?

— Ты же знаешь, — Берен закрыл глаза и откинул голову на мшистый ствол. — Я бы даже не колебался… Я из тех, кому принести жертву проще, чем принять ее… Потому что если ты приносишь свою жизнь — ты умираешь, и все… Даже если смерти предшествуют муки, сама смерть — только миг. Я топтался у самого порога и знаю, как он низок — один шаг, и ты на той стороне… А иначе… Я чувствую, что мне дано больше, чем я могу унести в одиночку.

— Ну так давай разделим это, — Лютиэн заглянула в его глаза.

— Нет, — он порывисто прижал ее голову к своей груди. — Никогда. Никогда больше из-за меня не погибнет тот, кого я люблю…

— Тогда ты будешь со своей ношей бродить по кругу, как вол, что вращает мельничный жернов, — Лютиэн высвободилась из его объятия, стряхнула с колен прилипшие травинки и пошла прочь.

Хуан поднял голову и посмотрел на Берена своими огромными золотыми глазами.

— Только не говори мне, о король собак, что я опять свалял дурака, — проворчал Берен.

Хуан встряхнулся, повернулся к человеку задом и потрусил вслед за Лютиэн.

Берен сидел какое-то время, потом вскочил и побежал в другую сторону — к вершине холма, свободной от деревьев.

Через триста шагов остановился и оперся о дерево — боль разрывала грудь.

— Рано, — услышал он голос справа. — Слишком рано…

— Леди… Артанис… — Берен преклонил колено, и тут же подумал о том, какие жуткие рожи он продолжает корчить. — Прошу… прощения…

— Не за что, — Галадриэль села на траву, приглашая его сесть рядом. — Я пришла справиться о твоем здоровье.

— Ты сама видишь, aranel, — смертный развел руками. — Но как только я окрепну достаточно, чтобы взбежать на этот холм, я перестану злоупотреблять твоим гостеприимством…

В своем гневе она особенно походила на Финрода — точно так же чуть сжимались губы, и крылья бровей сдвигались, бросая тень на светлое лицо. В простом белом платье, одетом как знак скорби по брату, Галадриэль сделалась как ледяная вершина, суровая и неприступная. Ни слова она не сказала, но ее взгляд заставил Берена снова подняться и склониться перед ней.

— Прости, Высокая.

— Будем считать оскорбление невольным, — улыбнулась Галадриэль, сменив гнев на милость. — Хотя право же, мне неприятно было услышать это.

— Я сегодня дурак.

Она снова улыбнулась — еле заметно, одними уголками губ.

— Я хотела спросить о твоем здоровье вот почему. На северных окраинах моих владений объявились волки. Похоже, те самые, что сбежали из сауроновой псарни и разбрелись по всему свету. Мужчины готовят облаву. Я вижу, ты не можешь скакать с загонщиками — но слышала, ты неплохо стреляешь и не боишься встретить зверя на копье.

— О, длинный нолдорский язык, — проворчал Берен, обнаружив вдруг, что скучает по Айренару, накануне покинувшему Феннен вместе с остальными спасенными с Тол-и-Нгаурхот. Они уехали на юг, в тайное место, известное как Бар-эн-Бейрдд, Дом Бардов, где эльфийские чародеи исцеляли раны душ и тел. Айренар чем-то был ему сродни — то ли склонностью к мрачноватым шуткам, то ли тайными ранами и сомнениями, рассекающими душу надвое. С ним можно было бы сейчас переброситься словечком-другим, а можно было бы вообще не говорить — и все понять…

Нимрос отправился туда за ним с разрешения эльфов и Берена, ибо хотел узнать, как они лечат раны, наносимые Морготом душе воплощенного. Берен спросил у Эленхильд — можно ли и ему поискать исцеления в этих покоях. Женщина-бард, улыбаясь, ответила, что с ним здесь остается лучший лекарь, какого можно найти по эту сторону моря.

Это была правда, и Берен никак не смог бы объяснить этой нолдэ, почему ему нужно покинуть Феннен. Большей частью оттого, что сам себе не мог этого объяснить.

Леди Галадриэль терпеливо ждала его ответа.

— Конечно, я пойду, — сказал Берен. — Не все же мне сидеть у ног Тинувиэль, наподобие Хуана, отличаясь от него лишь тем, что я могу расплетать пряжу, а он — нет.

— Тогда завтра утром, — Галадриэль поднялась, — Мы ждем тебя конного.

Она обернулась, чтобы уйти, но Берен окликнул ее:

— Aranel!

— Да? — остановилась она.

— Высокая… — Берен опустил голову. — Не хочу снова задеть тебя, но… Не тяжело ли тебе видеть меня и говорить со мной? Вот что я хотел сказать, невольно оскорбив твое гостеприимство.

— Порой тяжело, — кивнула Галадриэль. — Но чаще мне приятно тебя видеть и говорить с тобой. Поначалу я позвала тебя в гости ради памяти брата, ради Лютиэн и ради милосердия. Но теперь ты просто нравишься мне, сын Барахира. И даже если при виде тебя память о брате пронзает мое сердце — ты же и успокаиваешь эту боль. И в смерти Финрода я тебя не виню, — прибавила Галадриэль. — Многие винят, но это лишь потому, что они не знали Инглора. Он искал нездешнего. Остановить его было не проще, чем поймать рукой стрелу в полете — так сказал Ородрет.

— Порой… вот сейчас… ты так похожа на него, — тихо сказал Берен, — что вид твой тоже ранит мое сердце… Но, как ты сама сказала — он же и врачует рану… Я приду завтра, королевна.

Он поклонился, повернулся и пошел прочь, а Галадриэль еще какое-то время стояла, глядя вслед.

— О, если бы ты сам знал, как похож на него, — тихо сказала она. — Если бы ты видел это… Он словно поселился в тебе чудесным образом и смотрит на меня твоими глазами, все такими же ясными и вопрошающими о чем-то превыше меня… О, Берен, сын Барахира, ты сам сейчас — стрела на дуге лука, и коротким будет твой полет. Куда ты метишь и кого сразишь? Где стрелок, пославший тебя? Увы, я не спрошу его, ибо мне живой не проникнуть за стены чертогов Мандоса… О, Лютиэн, несчастная — ты не смертного полюбила, ты полюбила самое смерть…

…Поздно вечером они вернулись с охоты, везя на седлах волчьи шкуры. Берен был расстроен, даже мрачен.

— Что с тобой? — спросила Лютиэн его ночью в постели.

— Они… оберегали меня, — ответил Берен. — Так и не подпустили ко мне ни одного волка.

— Тебя унизила забота?

— Нет… Просто руки чесались: волков я не терплю. Где вижу, там и режу.

— Ах, вот оно что.

Берен не понял, о чем был этот вздох.

— Некогда мне было предсказано, что убьет меня волк, — прошептал он, крепко прижимая Лютиэн к себе. — Теперь я думаю — что это? Старая ведьма промахнулась, рассматривая в углях мою судьбу? Или Финрод встал между мной и судьбой?

— Я не знаю, — снова вздохнула Лютиэн.

В эти дни он много говорил — и днями, сидя в женской комнате, распутывая пряжу для нее или вертя дырки в заготовках для кожаного доспеха. Она ткала или шила — ей хотелось одеть его с ног до головы, и одеть как князя, — а он рассказывал ей о том, как провел этот год, обо всех странствиях, опасностях, победах и потерях… Ночами он тоже рассказывал — такое, чего нельзя было рассказать при чужих и при свете дня. Она ожидала еще одного тяжелого и долгого рассказа, но вместо этого он сделал то, чего она уже и ждать перестала: снял с нее рубашку.

— Пусть судьба убирается ко всем раугам. Пусть день думает о своих заботах, а сейчас ночь, — он разделся сам. Волновался он ничуть не меньше, чем тогда, в их первое утро на поляне у ее лесного дома — даже руки его сейчас были горячими. Это и смешило ее немного, и наполняло нежностью. Не испытывай он этого трепета перед ней — был бы рабом своей страсти, властным и даже жестоким. Лютиэн видела его однажды таким, каким он был во власти своих страстей: там, на поляне, где он разделался с феанорингами. Но сейчас, с ней — он был как ребенок, который боится спугнуть птичку, что залетела в его комнату и села на подоконник. Или даже — как эта птичка. Он становился беззащитней младенца, совлекая не только одежды, но и тот незримый панцирь, что носил под ними, отрекаясь даже от собственной воли. Это давало ей власть, которая была бы страшной, вздумай Лютиэн ею пользоваться. Но она не собиралась, потому что любовь — это встречное самоотречение.

И они сошлись, соприкоснулись как две открытые ладони, как земля и небо, как жизнь и смерть сходятся воедино, сливаясь в единое целое, но не смешиваясь; когда каждый становится иным, оставаясь собой — чудо, которому за долгие века эльдар не нашли объяснения. Когда покорность дает власть и силу, когда нежность разит наповал, когда каждое "я" растворяется в единственном «ты» и утверждает его превыше могуществ Арды.

И когда эти два «ты» снова расходятся в темноте, и лишь тела соприкасаются в последней ласке, наступает долгое мгновение покоя.

— Каждый раз, — прошептал Берен, и его дыхание обожгло ей шею, — я дивлюсь тому, как я посмел.

— Что же делается с храбрым рыцарем, когда он оказывается один на один с женой? Неужели она страшнее Саурона?

— Нет, — он перевернулся на спину, перевернув ее вместе с собой. — Но к ней нельзя подходить ни силой, ни хитростью, ни с оружием, ни с подкупом, ее не взять ни доблестью, ни подлостью — вот и думай тут, как быть…

— А храбрый рыцарь не умеет иначе?

Улыбка Берена стала печальной.

— Я знавал одного эльфа, который изыскал семь способов летать по небу. Но пришел его срок — и он отлетел так, как ему велела судьба, а не так, как сам хотел. Вот и я вроде него, — Берен выдохнул. — В конце концов думаешь — будь, что будет — и ложишься в чью-то ладонь.

— …И тот, в чью руку ты лег, обнаруживает себя сжимающим рукоять меча — и что ему делать с мечом?

— Разве меч может знать, что нужно с ним делать? Разве он может сказать?

— Помнится, ты разговаривал со своим мечом.

— Это был Дагмор… Мой новый меч — меч Келегорма; он молчит.

Берен положил руку Лютиэн себе на грудь и прижал ладонью сверху.

— Больше всего на свете я хочу забыть обо всем… Выпросить у леди Галадриэль немного земли, сделаться ее вассалом, построить дом и жить с тобой… Сеять хлеб, пасти овец и растить детей…

— Ты знаешь: что бы ты ни решил, я последую за тобой. Если ты хочешь прожить жизнь в уединении, со мной и нашими детьми — значит, такова и моя воля.

— О, да… Я могу пойти против воли всех королей Средиземья — но что я сделаю с тобой, когда ты ложишься мне в руку?

— А я — тоже меч?

— По-моему, да. И очень острый.

— Никогда о себе так не думала.

Прижав ее голову к своему плечу, он гладил ее волосы, пока она не уснула. Потом и сам забылся — коротким сном, который прервал рассветный холод.

Берен выбрался из-под одеяла, поежился и влез в нижнее платье. Для прогулки на задний двор сошло бы, но Берен, направившись к дверям, остановился на середине комнаты, вернулся к лавке, где была разложена его одежда и надел ее всю — и верхнюю рубаху, и эльфийский полукафтан без застежек, подпоясался и плащ перебросил через руку. Вышел за двери и встретил изумленный взгляд Хуана.

— Береги ее, — тихо сказал Берен.

Пес поднялся со своей лежанки, подошел к человеку и, легко подпрыгнув передними лапами, положил их Берену на плечи так, что головы оказались вровень. Золотые глаза смотрели с укоризной.

— Я не могу иначе, пес богов. Я, как и ты, не выбираю, подчиняться или нет, а выбираю только — кому.

Хуан отпустил плечи Берена, сунул свою башку ему под руку для прощальной ласки и тихо вошел в спальню, лег, свернувшись у изножия кровати.

Берен вздохнул и закрыл дверь. Спустился в оружейную палату и снял со стены меч — длинный, узкий клинок с восьмиконечной адамантовой звездой и золотыми языками пламени в перекрестии гарды — тот, что подлинней и потяжелей. Феанор ковал его для более высокого Келегорма, и Берен выбрал его себе, потому что привык к более тяжелым клинкам.

— У тебя все еще нет имени, — сказал он, сжимая тисненые ножны. — А я так и не придумал, какое бы тебе подошло…

Он вспомнил, как горело закатное солнце на этом лезвии, когда Келегорм хотел поразить его в лицо, и усмехнулся.

— Нарсил, вот как я буду тебя звать.

Он перепоясался этим мечом, пошел на кухню; ему было мало нужно, так — краюха вчерашнего хлеба на утро, да кружка воды. В Доме Княгини он думал подготовиться к дороге по-настоящему. Вышел из кухни через задний ход, прогулялся по обычному утреннему делу и пошел в конюшню.

Оба коня были там — высокие, длинноногие жеребцы, оба смешанной породы, как и Митринор, но с большей примесью валинорской крови. Берен взнуздал и оседлал того, что был потемнее, вывел из стойла и, повернувшись к выходу, увидел в дверях высокого эльфа.

— Лорд Келеборн, — человек слегка поклонился.

— Судя по мечу, ты собрался не на прогулку, — эльф вошел в конюшню и оперся о столб перегородки между денниками.

— Сегодня ночью, лорд Келеборн, я понял, что не могу здесь оставаться. Это место искушает меня своим покоем, еще несколько дней — и, кажется, я никогда не смогу ни на что решиться.

— А на что именно ты решился?

— Я должен принести государю Тинголу его свадебный выкуп.

— Если ты отправляешься на честное дело — почему уходишь тайно?

— Потому что прощания тяжело мне даются. Я оставляю свою кожу и плоть, как на железе в мороз.

— Что ж, иди… Скажешь ли ты мне какие-нибудь слова, которые я мог бы передать… тем, кого ты покидаешь?

Берен немного подумал, опустив голову.

— Нет, — сказал он наконец. — Соловушке я все сказал, что был должен, твоей леди — тоже… Благодарю тебя, лорд Келеборн.

— Тогда прощай, — коротко кивнул эльф. — Или мы опять не в последний раз видимся?

— Я надеюсь, — Берен вывел коня на двор и вскочил в седло.

Дортонионский тракт, заброшенный за десять лет войны, оживал. Покинув владения леди Галадриэль, Берен добрался до поселения горцев в Бретиле и, прибыв в имение Брегора, застал того в сборах. С новоявленной дочкой у него как будто все складывалось хорошо — ее дерзость не была старику в новинку, потому что потерянные сыновья покорностью не отличались, но и старик был кремень. Даэйрет, похоже, боялась его, но не очень. Теперь она была одета как горянка — в длинное нижнее платье из некрашеного льна и цветное верхнее, из дорогой тонкой шерсти. Берен с легким удивлением вдруг понял, что девчонка-то хороша собой. Совсем не то, конечно, что Морвен, которую звали Эльфийкой, так она была стройна и белолика. Даэйрет больше походила на Риан, после родов такие женщины обычно становятся толстушками. Но как раз против толстушек беоринги ничего не имели. Особенно против сероглазых чернобровых толстушек с тонкой кожей и красивыми округлыми губами.

Брегор купил своей названой дочери также маленькие серьги со вставленными гранатами — и Берен, похвалив их, с запозданием сообразил, что они куплены под гранатовую серьгу, подаренную Руско Айменелом: теперь Даэйрет носила ее подвеской на груди. Оба они мгновение-другое молчали об одном и том же, а потом глаза девчонки снова оказались на мокром месте, и Берен, обняв ее, прижал к себе, чтобы она могла незаметно утереть слезы и чтобы не заметила, как у него самого дрожат ресницы.

Подумав немного, он решил все-таки не присоединяться к Мар-Рогану: обоз, возглавляемый одноногим стариком и беременной женщиной, двигался бы еще медленнее, чем даже он со своей простреленной дыхалкой. Но каждый день, двигаясь на север, в сторону Тол-Сирион, Берен натыкался на два-три обоза и ночевал на их стоянках. Его узнавали: теперь он открыто носил свои цвета и перстень Барахира, а уцелевшие Бретильские Драконы уже успели распустить слух о том, что князь от невзгод поседел до времени.

На второй день пути он пожалел, что забыл в доме Галадриэль волчью шкуру, которую носил. Днем холод больше не беспокоил его, не было необходимости кутаться в плащ. Он мерз только по ночам — как и все люди.

Перед тем как покинуть Бретиль, он совершил возжигание на могиле Эмельдир. Потом останавливался на Сухой Речке, где были похоронены погибшие в злосчастной ночной схватке Бретильские Драконы и эльфы, и почтил огнем дух Руско. Поблизости была еще одна поляна могил — там умерли от яда те, кто был ранен в ту ночь. А когда впереди вырос из воды Тол-Сирион, Берен вздохнул и сказал в голос на пустой дороге:

— Весь мой путь — от могилы к могиле.

Но на этот раз он переправился к кургану не для того, чтобы требовать у богов ответа, а для того, чтобы дать им свой ответ.

Он побродил по берегу и нашел там много мелкого сухого плавника. Паводок спал, Сирион был теперь мельче и спокойней. Берен поднялся на курган, разложил кострище поверх старой золы и сел точить нож, чтобы сделать то, что собрался, быстро, не позоря долгим ковырянием и себя, и Финрода, в память которого это делалось. Заточив нож, он попробовал его на руке, срезав, как бритвой, несколько волосков, и остался доволен. Дождался заката, кресалом высек искру и, раздув тлеющий трут, зажег поминальный костерок. Когда веселый огонь окреп и охватил самые толстые ветки, Берен поднялся и встал над костром во весь рост, с ножом в руках.

Однажды он уже клялся похожим образом — своей кровью; но боги не приняли той жертвы и той клятвы: из подвала Тол-и-гаурот он вышел живым, да еще таким образом, что вмешательство богов было явным. Он не смог посвятить им свою смерть, они не захотели — но теперь он собирался посвятить свою жизнь… им? Или Отцу богов и людей?

Это была новая мысль, очень странная. Нолдор говорили, что люди, скорее всего, не в воле Валар, но среди самих людей считалось, что взывать к Отцу через головы Могуществ — непочтение, которое может навлечь беду на человека, на его племя, на весь род людской. Но месяц назад на этом холме Берен понял, что Валар не помогут ему в его деле. И не потому что не желают, а потому что это превыше их сил. Если бы речь шла всего лишь о том, чтоб добыть Сильмарилл ради руки Лютиэн…

Если бы речь шла всего лишь об этом — то Сильмарилл можно было бы и не добывать. Можно было бы уйти в лес — во владениях Галадриэль или на Восток, к нандор, поселиться в виду гор, которые он так любил, в уединении и мире… Сделать так, как он сказал — построить дом, пасти овец… Только ради того, чтобы получить руку Лютиэн, не было смысла идти в самое сердце тьмы, потому что ее рука уже была в его руке, она уже лежала в его объятиях… Как бы это ни было прекрасно — это не стоило крови людей Дортониона и Хитлума, эльфов Барад-Эйтель и Нарготронда… Крови Финрода…

Но если даже Могущества Арды, которые настолько сильны, что люди зовут их богами, бессильны ему помочь в его тяжбе с Морготом — то кто в силах?

Он расстегнул заколку на волосах и бросил ее в сторону — теперь она была не нужна. Собрал волосы в пучок на затылке и резанул ножом. Как ни остер был нож, а с одного маха отрезать серую гриву не получилось — и Берен, морщась, провел лезвием еще несколько раз.

Свободные люди носили волосы длинными, и лишь два случая могли заставить их остричься, уравнявшись по виду с рабами: глубокая жалоба о ком-то, любимом больше жизни, и нерушимый обет, который человек приносит и держит до тех пор, пока не исполнит. В каком-то смысле такой человек и есть раб: раб своей клятвы… В таких случаях обычно брали свидетелей, которые подтвердили бы, что человек остригся ради обета.

Берен не нуждался в свидетелях — ему было все равно, какие пойдут пересуды.

— Я не знаю, слышишь ли Ты меня сейчас. Не знаю, какими словами взывать к Тебе и какие приносить жертвы. Мудрые говорят, что наши жертвы не нужны и Силам, которых ты поставил над нами — они не едят мяса животных, не пьют крови с вином и не вдыхают дым сожжения. Тем паче, наверное, Ты, Своим словом давший всему сущему жизнь. Чем я мог бы пожертвовать? Что у меня есть такое, чем Ты не владеешь? Только сам я, и то лишь потому, что Ты дал мне свободу, как вольноотпущеннику.

Он бросил отрезанные волосы в костер, и пламя на миг взметнулось так, что ему пришлось отступить, прикрыв лицо рукой.

— Моя свобода обернулась моим пленом, — продолжал он. — Кто-то ни за грош купил меня и всех нас. Разве Ты для того отпустил нас, чтобы мы умерли? Разве так Отец поступает с детьми? Кем бы ни был мой нынешний хозяин — я отрекаюсь от него, бегу от него. Мудрые людей обязаны предоставить беглому рабу убежище — неужели Ты более жесток? Я не верю в это, а если я ошибаюсь, если ошибался Финрод — то лучше мне умереть. Иные скажут, что я совершаю здесь святотатство. Что боги обидятся на того, кто обращается к Королю через голову князя, которого король поставил. Хотя сам я не обиделся бы на вассала, обратившегося к государю Финроду тогда, когда я оказался бы бессилен в его деле. Если они объявили мне, что не могут помочь — на что же им обижаться? И не праведней ли они меня? Но если то, что я делаю, и впрямь святотатство, — то я не хочу, чтобы за мою гордыню боги покарали мой народ. Я умираю для него, я покидаю его — Дортонион больше не моя земля, и я не ее князь. Я вернусь туда лишь для того, чтобы объявить об этом. Мне скажут, что я решился на безумие, превышающее все мои безумия вместе взятые. Может, оно и так. Но не большее ли безумие жить и знать, что умрешь, и попадешь в то сумеречное место без дна и края, и некому будет рассечь землю мечом, чтобы открыть то место и томящихся в нем вывести на свет? Я боюсь. Я хотел бы поступить иначе, я пытался… Но что-то жжет мое сердце и гонит вперед. Я иду, и я не сверну с пути. Моя жизнь в Твоих руках. Я ни на что не полагаюсь, и на себя тоже, подобно человеку, что поставил свою голову на кон в игре жребиев: если потеряю, то все и сразу. Я сказал.

Он отступил от костра еще на шаг, и вдруг что-то, подобное мягкому безболезненному удару, обрушилось на него — так сбивает с ног маленькая лавина. Костер погас единым духом, словно сверху его прихлопнули великанской темной ладонью — только звезды, белые и немые, сияли по-прежнему ярко. Берен лежал, прижатый к траве незнакомым прикосновением — и понимал, что, хотя оно и тяжело, все же оно нежно, это почти ласка. Удар этой длани уничтожил бы его с телом и душой, а касание наполняло каким-то странным блаженством, которое было почти мукой. Все звуки умерли на миг, растянувшийся в часы — и река, и трава онемели, само дыхание замерло в груди Берена.

И когда невидимая рука отпустила его, он испытал разом и горе, и такое облегчение, что закрыл глаза и уснул на месте, не спускаясь к подножию кургана, где остался его конь.

Утром, проснувшись, он бы не поверил, что происшедшее с ним не сон — если бы не обрезанные волосы и не нож, все еще зажатый в руке.

Тарганнат Беорвейн — Великое Собрание народа Беора. Со времени Беора Старого его собирали только трижды — при Беоре, когда делили между родами дарованные Финродом земли, при Боромире, когда приняли единый закон для всего народа, Правду Беора, и утвердили порядок установления аксаниров, знатоков закона и обычая, и при Брегоре, когда разрушили алтари темных богов.

Сейчас тоже было необходимо собрать этот великий тинг — потому что многие замки осиротели из-за гибели или предательства их хозяев, и многие так проявили себя в боях, что оказались достойны замка и земли…

А еще, думал Берен, Тарганнат Беорвейн должен будет избрать князя… Но заикнуться об этом до того как сход начнется, он не решался.

Минуло две недели, пока гонцы добрались до всех коненов и данов — и тех, кто жил в Дортонионе и тех, кто отселился в Бретиль и на гору Химринг; потом еще две недели — пока они собирались на тинг, и еще две недели — пока добирались все те, без кого Собрание нельзя было начать.

Берен с дружиной Роуэна и со своими Бретильскими Драконами, которых от полутора тысяч осталось шестьдесят человек (остальные или погибли, или разошлись по своим деревням) жил все это время в уцелевшей башне Каргонда — когда не мотался по горам, исполняя свои княжеские обязанности. В первые же дни после очищения Дортониона от орков и северян пришлось наводить порядок среди бондов и данов: сауроновы управители переделили землю и перенесли межевые знаки, уничтожив все старые записи — так что кое-кто попытался под шумок оттяпать у соседа клинышек земли, и кое-где из-за этого дошло до смертоубийства. Берен еще и сапог не успел снять с дороги, как обязанности верховного судьи навалились на него, как псы на медведя. Пока его не было, всем этим занимался Роуэн, совсем несведущий в законах, и через месяц такой жизни он уже волком выл, и дождаться не мог Берена.

Питалось их малое войско тем, что доставляли из Химлада, и Берену это весьма и весьма не нравилось, потому что получалось — он у феанорингов в долгу. Видимо, Маэдрос посчитал, что Келегорм и Куруфин получили поделом, потому что единственный из семерых братьев, лорд Амрод, встретившись с Береном, ни слова не сказал ему о той стычке, лишь спросил — чем сыновья Феанора могут помочь?

Этот невысокий для нолдо, темно-рыжий эльф был загадкой для Берена. Будучи в Химладе, он почти не успел узнать Амрода, и теперь жалел об этом. Он знал, что Маэдрос и Маглор на его стороне — пока он не коснулся Сильмарилла — и знал, что Карантир готов убить его уже за одно высказанное вслух намерение завладеть Камнем, а Келегорм и Куруфин — еще и за другое. Но чью руку держит этот замкнутый эльф с волосами цвета старой бронзы — он не мог понять, и никакие осторожные расспросы ему не помогали. Со слов Роуэна он знал, что близнецы тянутся к старшим, а не к средним братьям, и больше к Маглору, чем к Маэдросу, но что думает сам Амрод обо всем этом деле — он так и не узнал. О сокрытии своих мыслей сын Феанора заботился так же тщательно, как и о точной передаче воли старшего брата и лорда.

Эльфы Химлада очистили Лотланн и собирались восстанавливать Рубеж Маэдроса, и вроде бы на земли Дортониона не посягали — но от Нарготронда не было сейчас никакой помощи, а от Химринга была; лорд Амрод даже предложил прислать мастеров для восстановления Каргонда, и готов был заплатить тем людям, кто после полевой работы пришел бы строить замок. Берен отказался от этой помощи, из-за этого и вышла первая ссора между ним и Гортоном. Узнав о том, что лорд Амрод предложил помощь, а Берен не принял, старик вспылил. Глупо отвергать сыновей Феанора сейчас, когда от них так много зависит! На что Берен содержит дружину сейчас? На что он будет содержать ее еще целый год — ведь урожая и приплода этого года людям еле-еле хватит прокормиться? Сколько замков еще нужно восстановить! Наладить работу рудников и торговлю с гномами — где Берен собирается брать работников? И чем расплачиваться с ними?

— Но мы не можем зависеть от феанорингов, — спокойно возразил Берен. — Да, мы были в союзе, но сейчас государь Ородрет не желает иметь с ними ничего общего, никаких дел. И если мы что-то затеем с ними, он будет в своем праве лишить нас этой земли.

— Тогда почему сам он нам не поможет? Ярн, когда ты поедешь в Нарготронд принести ему беор — сделай так, чтобы зерно и железо поступали к нам оттуда, тогда мы сможем порвать с Химрингом — хотя мне и не по сердцу порывать с лордом Маэдросом, который был ко мне так добр…

— Гортон, — тихо произнес Берен. — Я не принесу ленной присяги королю Ородрету…

— А кому? — опешил Гортон. — Лорду Маэдросу?

— Нет, и не ему…

— Ярн! Если ты о том, чтобы выйти из повиновения у Ородрета и перейти под руку государя Фингона — то и сам Фингон этого не одобрит…

— Нет, Гортон, нет… Финрод был моим королем… И у меня не будет другого короля, кроме Финрода.

— Это как же понимать, ярн? — Фарамир изумленно распахнул глаз, потом прищурил его, словно пытался найти в лице Берена какую-то мелкую черточку, которая объяснила бы ему все. — Финрод мертв. Я понимаю, ты скорбишь, но нельзя же думать все только о нем! В твоих руках — беор, и ты должен принести его наследнику Короля Финрода!

— Гортон… Скажи, Гортон, ты предложил бы мне другого отца взамен Барахира?

Гортон не нашелся, что ответить — вышел вон и хлопнул дверью.

Молчаливым он никогда не был и всегда говорил что думал — видно, слухи о словах Берена дошли и до сыновей Феанора. Берен все силился понять, что же ими движет. Чтобы они хотели наложить лапу на Дортонион — было непохоже, они все-таки вели себя честно, и до такого беззакония все же не дошли бы; но Берен понимал и то, что на месте Маэдроса он очень хотел бы быть совершенно уверенным в преданности вчерашнего союзника. Слишком важное положение занимает Дортонион, чтобы та или другая сторона могла исключить его из своих замыслов. Единственным, кто по-настоящему устранился, был, кажется, один Ородрет.

Таким образом, на Тарганнат Беорвейн собрались люди, в большинстве своем уже сложившие мнение о том, что происходит. И даже те из них, кто готов был начать тяжбу из-за земли, скота или чего-либо еще, более всего волновались из-за того, что Берен все откладывал и откладывал на потом: кому принести беор и у кого просить помощи. А Берен не мог открыть ничего прежде, чем развяжется с менее важными, но не менее насущными делами: спорами из-за земли, из-за замков и скота.

И три недели шумело Собрание, обсуждая эти дела. Долина под замком Каргонд вся была покрыта палатками и шалашами, и мужи Дортониона собирались с раннего утра и расходились только после заката.

Первым делом распределили замки, и это было нелегко, так как мало осталось тех, чьи права на замок были бесспорны. Потом Берен решил споры из-за земли, и сделал это очень просто: объявил, что щитовой сбор отныне будет взиматься по тому, у кого сколько земли; охотники прирезать себе лишнего пропали мигом. Потом появились еще важные дела. И еще. И Берен понял, что его замысел — объявить о своем решении в самом конце, когда трудности с землей и владениями будут разрешены — никуда не годился. Каждое дело, закончившись, сменялось другим, не менее важным. Ссорились между собой бретильские горцы, горцы с Химринга и те, кто пережил рабство. Первые держали руку Ородрета, вторые — сыновей Феанора, третьи стояли за то, чтобы оставаться сами по себе, но их слушали мало, потому что полагали трусами. То и дело где-то вспыхивали ссоры, и лишь запрет приходить в Собрание с оружием предотвращал убийства. Половина времени уходила на то, чтобы примирять враждующих, и Берена это бесило. Брегор и Гортон смотрели друг на друга волками, и это разрывало ему сердце надвое. Барды с Химринга, такие как Белвин дин-Броган, то и дело оспаривали решения законников из Бретиля, таких как Фритур Мар-Кейрн, и это замедляло все дела. Порой спор доходил до такой ругани, что ему хотелось соскочить со своего высокого кресла и привести спорщиков в чувство затрещинами, не разбирая ни возраста, ни рода.

В разгар одной из таких ссор как раз и приехал лорд Маглор.

Права голоса в совете беорингов он не имел — разве что с разрешения князя — да и не затем приехал, чтобы говорить в Совете. Он желал поговорить с Береном один на один, и Берен не без тайного удовольствия покинул совет для этой беседы, ибо сам чувствовал ее важность.

Они уединились в той комнате, которая прежде была дружинной комнатой рыцарей Аст-Ахэ, а теперь — чем-то вроде зала для малого совета, где Берен говорил с ближайшим своим кругом — Гортоном, Роуэном, Брегором, Белвином, Фритуром и Мэрдиганом. Он кликнул служанку и велел подать гостю эль, хлеб и холодное мясо. То, что Маглор с дороги не пожелал отдохнуть и омыться прежде чем перейти к делу, говорило о многом.

— До нас дошли разные слухи, — сказал он, когда Берен отослал служанку. — И я прибыл сюда, чтобы развеять подозрения моего брата, лорда Маэдроса.

— Я готов на многое для лорда Маэдроса, потому что его помощь была неоценимой, — кивнул Берен. — Спрашивай, Златокователь.

— Говорили, что ты срезал волосы, приняв какой-то обет, а еще говорили, что это — обет мести нашим братьям, Келегорму и Куруфину. Правда ли это?

— Нет, — Берен вздохнул облегченно. — Можешь успокоить лорда Маэдроса: я не стану взыскивать с них за свою рану.

— И тем не менее ты был ранен, — сказал Маглор. — Ранен тяжело. И Маэдрос считает нужным уплатить тебе виру за твое ранение.

Маглор снял с пояса кошель, который оттягивал ему ремень ничуть не меньше чем меч.

— Здесь сто гривен серебра, — сказал он. — Этих денег тебе хватит… на многое. Например, на восстановление Каргонда. Или на содержание дружины в течение года. Или — на что ты сам пожелаешь. Ородрет ничего не сможет сказать — ведь ты получил лишь то, что причитается тебе по праву.

Ах, вот оно что, — подумал Берен. И решительно отодвинул от себя кошель.

— Благодарю, лорд Маглор, но своим прощением я не торгую. Если я сказал, что не буду искать мести — значит, не буду. Таково мое решение.

Маглор потер ладонью лоб.

— Брат мой просил меня узнать — по-прежнему ли мы с тобой в союзе, лорд Берен, — тихо сказал он. — И если да — то как быть с решением Ородрета держаться в стороне от союза?

— Среди детей Финарфина нет глупцов, — так же негромко ответил Берен. — Ородрет понимает, что если мы пойдем войной на Моргота, то придется опираться на Дортонион и именно здесь собирать войска. Если на нас пойдет войной Моргот, мимо Дортониона он пройти не сможет. Но если Дортонион вступит в Союз, королевская власть Ородрета не защитит его

— Дортонион — одно дело, — качнул головой Маглор. — Ты — другое…

Берен отбил пальцами на столе ритм хэтты, которую он танцевал на могиле Болдога…

Рано или поздно надо решаться, подумал он. К чему тянуть, ведь попытка закончить все дела прежде чем уйти, провалилась… А сколько дел оставил незаконченными, уходя, Финрод? — подумалось вдруг. Ведь Берен никогда, ни разу об этом его не спросил… Он вспомнил мраморную статую пробуждающейся Перворожденной и сказал:

— Лорд Маглор, ответ на этот вопрос ты сейчас получишь, если последуешь за мной в Собрание.

— Берен, — Маглор удержал его, когда он захотел подняться. — Не спеши и подумай еще раз. Дочь Тингола ради тебя покинула Дориат — зачем тебе теперь свадебный дар? Мы признаем ваш брак.

Берен молча смотрел на него, пока Маглор не отвел глаза.

— Я не собираюсь спорить с тобой. Я жду лишь твоего ответа — что будешь делать ты по поводу Сильмарилла.

— Лорд Маглор, ты услышишь мой ответ в Собрании. Ничего другого я сказать тебе сейчас не могу.

— Тогда идем! — Маглор встал.

— Забери свой кошель.

Маглор скривил губы, но ничего не сказал, забрал серебро и снова привесил к поясу.

Вместе они вышли на воздух, в забитый людьми двор Каргонда Берен с поклоном указал Маглору на почетное место справа от себя — кто-то из младших коненов уступил сиденье. При их появлении разговоры стихли, но Берен подошел к медному кольцу, висящему на крыльце, чтоб бить в набат, и ударил по нему медным прутом, обозначая, что будет говорить.

— Мужи Дортониона, — сказал он, обведя всех взглядом. — Я долго не решался сказать вам то, что собираюсь сказать сейчас, но, видно правы те, кто не велит оглядываться, ступив на дорогу. Слишком много узлов, что я пытался развязать, завязаны на мне самом, и что же мне делать? Вы все знаете о том, что я обещал королю Тинголу. Среди вас много таких, кто полагает, что я намерен исполнить обещание, в союзе с сыновьями Феанора и Государем Фингоном войдя в ворота Ангбанда силой. Но после смерти государя Финрода мне было открыто, что исполнить обет таким образом я не смогу. Отказаться от него не смогу тоже. Поэтому, фэррим, я должен уйти. Я ухожу на север, добывать Сильмарилл из короны Моргота. Больше месяца я обманывал себя, говоря в своем сердце, что прежде нужно завершить свои дела здесь, чтобы передать преемнику княжество, а не руину. Но… дела эти таковы — и вы сами не хуже меня видите, фэррим — что растянутся лет на десять. Поэтому я ухожу, и, так как не надеюсь вернуться — то хочу предложить Тарганнат Беорвейн лорда Мар-Хардинга своим преемником.

В собрании было так тихо, что звон какой-то залетной пчелы слышен был по всему двору Каргонда. Но долго такое оцепенение не могло длиться.

— Ты не можешь так поступить, ярн, — выдохнул Гортон. Голос его был таким, словно у него пересохло в горле.

— Я не могу поступить иначе.

— Да почему же? — вскочил Роуэн. — Берен, или рассудок совсем изменил тебе? Куда ты пойдешь? Что ты будешь делать с Морготом? Вызовешь его на поединок, как Финголфин? Или станешь биться с ним на кулачки?

— Я не знаю, Роуэн.

— А не знаешь — так почему болтаешь пустое? Что проку нам в твоей смерти? И что проку тебе в этом походе, если королевна уже не живет с отцом, и об этом знаем мы все? Что тебе до воли Тингола, пославшего тебя на смерть? Здесь — твой народ, и ты его князь, и она будет нашей княгиней, когда ты приведешь ее сюда! Оглянись вокруг — к чему избирать смерть, когда можно избрать жизнь? Зачем тебе идти туда, если можно взять королевну в жены и вложить руки в руки Ородрета?

Берен подошел к нему совсем близко и стиснул его запястья.

— Роуэн, — прошептал он, — Роуэн! — простонал он. — Мы с тобой лежали у одних грудей и я пил молоко твоей матери. С этих лет мы были вместе, где я — там и ты. Твой отец воспитывал меня и учил ратному делу, и даже драли нас на одной лавке, за одни проказы. Если тебе я ничего не могу объяснить, то кому же смогу? Поймешь ли ты, что это значит больше моего брака или вассальной клятвы Ородрету, больше Дортониона и всего Белерианда?

— От своей гордыни ты совсем спятил, — сквозь зубы вытолкнул Роуэн и, выдернув свои руки из рук Берена, упал в свое кресло. — Мы так полагались на тебя, а ты переменчивей ветра.

— Ты не прав, князь, — Фритур встал со своего места, бросив беглый взгляд на Маглора. — Может быть, и высокие стремления движут тобой. Но есть то, что превыше стремлений — это долг и честь. Долгом и честью ты обязан служить народу Дортониона, народу Беора. На том держится закон и порядок, что народ обязан князю повиновением, а князь народу — службой и соблюдением его прав. Иначе это не повиновение, а рабство, и не народ, а сброд. Иначе это не правление, а тирания, не князь, а угнетатель. Ты был прав — на тебе завязано много узлов, через тебя имеют силу законы, твоя власть хранит порядок силой твоей дружины и защищает границы от врагов. Не эта власть существует ради тебя и твоего удовольствия, а ты — ради нее и блага народа. Что было тебе открыто после смерти Финрода? Кем открыто? — я не знаю. Но всю свою жизнь я служу Намо и не ищу избавления от этой службы, как бы она ни была тяжела. Ты князь, ты несешь на челе печать Манвэ, хранителя законов, и ты не имеешь права бежать от своей службы, потому что око Манвэ настигнет тебя везде, хотя бы и во мраке подземелий Ангбанда. Каждый из нас в этом мире занимает свое место, и ты уже достаточно прогневил богов, вслух отрекаясь от своей службы. Смирись и услышь глас мудрости: сложи ленную присягу Ородрету, как твой отец Финроду. Женись на эльфийской королевне и введи ее в свой дом. Если ты этого не сделаешь, сыновья Феанора поневоле приберут эту землю к рукам — не могут они оставить ее без защиты. Ты этого хочешь? Лорд Мар-Хардинг держит их руку и слушается лорда Маэдроса больше, чем государя Ородрета.

— Что я хорошего видел от твоего Ородрета? — не выдержал Роуэн. — Он и своего замка-то не удержал!…

Старый спор был готов отправиться по десятому кругу, поэтому Берен снова схватил било и ударил по медному обручу с такой силой, что даже Маглор поморщился.

— Я выслушал и понял твои доводы, Фритур, и не собираюсь возобновлять ссору между вами, — сказал он, перекрывая нарастающий шумок толпы. — Ты говоришь, как князь я обязан народу службой? Согласен. Но разве мало я послужил народу? Разве эта земля не полита и моей кровью? Среди вас есть те, кто бился в долине Хогг, при Бешеном Броде и даже при Кэллагане. Кто уличит меня в трусости? Кто скажет: вот, я видел Берена Беоринга бегущим с поля боя или побледневшим и опустившим меч перед лицом врага? Кто обвинит меня, глядя мне в лицо?

— Твою доблесть никто не оспаривает, — сказал Фритур. — Но князь не может поступать как поступаешь ты сейчас! Не может предать целый народ из-за клятвы, данной одному эльфу!

— Но разве ты плохо расслышал меня, Фритур? Я не князь больше. Князь погиб в подвале Тол-и-Нгаурхот, зарыт в одной могиле со своим Королем. Вот цепь, которую Мар-Фрекарт снял с шеи последнего князя, Бреголаса, которую я вернул, сломав хребет предателю — я снимаю ее. Считайте князя погибшим и избирайте нового, по Правде Беора!

— Берен, — Маглору никто не давал слова, но никто не посмел прервать его, когда он заговорил. — Ты страшно ошибаешься. Мы четверо успели уже полюбить тебя, а теперь, когда тебе удалось то, о чем мы даже и не мечтали, мы почитаем тебя как никого из смертных, как мало кого из эльдар. Никому и никогда Маэдрос не предложил бы того, что тебе. Пусть знает весь народ Беора, старейшины которого собрались здесь — я приехал, чтобы предложить тебе, союзнику, Сильмарилл, когда мы возьмем Ангбанд!

Изумленное «Ах!» и «Эла!» из множества глоток наполнило двор после его слов. Мало кто расслышал тихие слова Берена:

— Мне уже предлагали Сильмарилл…

Маглор подождал, пока шум утихнет, поднял руку и продолжил:

— Это слишком большой дар, чтобы ты мог отвергнуть его так просто. Подумай еще немного, не позволяй своим чувствам решать за себя — поверь, такие решения дорого обходятся. Поверь хотя бы Финроду, если не нам. Подумай, даже если каким-то чудом ты осуществишь свое намерение — наша вражда перейдет и на тебя, и на Тингола, и на детей твоих. Я не хочу этого, не хочет Маэдрос и близнецы — но трое средних жаждут твоей крови, и мы уже не сможем защищать тебя больше. Даже сейчас, после того как ты всего лишь объявил о своем намерении — я не смогу защищать тебя, если они прискачут сюда за твоей головой. Пока еще не поздно, пока еще я смогу промолчать о том, что слышал.

— Да чего тут думать! — раздались крики. — Да славится вовеки великодушие лорда Маэдроса! Ярн, не будь дураком, не плюй в колодец!

— Благодарю за твое великодушие, лорд Маглор, — Берен поклонился без всякой насмешки. — Но есть слова, которые вырастают слишком большими, чтобы можно было загнать их обратно в рот. Я не понимаю, как вы можете отдать мне Сильмарилл, коль скоро поклялись именем Единого. И я дал свой обет — не тебе, лорд Маглор, а Тому, Кто больше тебя.

— О, что ты наделал… — Маглор опустил голову и его выдох был безмолвным рыданием. — Прости меня, Берен.

Берен невесело засмеялся, ибо что еще остается делать, когда убийца просит у жертвы прощения вперед?

«Но прежде вам придется прогуляться за мной до Ангбанда».

Маглор сошел с крыльца, ни на кого не глядя, принял повод коня из рук своего оруженосца и вскочил в седло, не скрещивая взглядов ни с кем из сотен людей, провожающих его глазами.

— Это все, — прохрипел Гортон. — Упрямец, глупец — теперь они вернутся за твоей головой!

— Они не посмеют, если только лорд Берен заручится поддержкой короля Ородрета и Государя Фингона! — возразил Брегор. — Очнись же, ярн — нет у тебя другого пути!

— Есть, — громко и спокойно сказал Берен.

Собрание взорвалось криком. «Безумие! Предательство! Фэйр!» — неслось отовсюду. Кровью Барахира и молоком Эмельдир заклинали его догнать Маглора и принести ему извинение, пойти на мировую — либо же скакать к Ородрету и просить защиты. Берен взял медный прут и несколько раз хлобыстнул по набату — так, что у самого в ушах звенело после того как медь умолкла.

— Или вы еще не поняли, что я сказал? — спросил он. — Тут есть кто-нибудь, кто подведет мне коня?

— Радруин! — крикнул своему оруженосцу Роуэн, отняв руки от лица. — Подведи коня этому безумному и принеси с конюшни соли.

При упоминании о соли Берен вздрогнул. Он знал, что это означает. Радруин тоже знал, и поэтому замер в недоумении, глядя то на одного, то на другого.

— Иди, — кивнул Берен. — Доставь, что мы просим.

«Он думает, что я испугаюсь одной угрозы — и останусь с ними. Но ему придется пойти до конца. О, как же мне больно. Как же больно было Финроду…»

Радруин появился, одной рукой держа поводья эльфийского коня, другой — комкая тряпицу с завернутой солью. Берен взял у него и то и другое, ткнул соль в руки Роуэну.

— Делай что собирался.

— Берен, — тот сглотнул комок, в глазах у него стояли слезы. — Умоляю тебя, заклинаю всем, что для нас свято — подумай не только о себе. Финрод — покойник, а ты правишь живыми. Догони Феаноринга, чтобы взять все свои слова обратно, и правь нами как князь. Ты же знаешь цену крови — ужели наша ничего не стоит?

— Потому я и ухожу, Роуэн — если Феаноринги будут искать крови, то лишь моей.

— Ты не сможешь вернуться. Я прокляну тебя, если ты уйдешь. Не поступай так с нами.

— Делай что собираешься, Роуэн. Я ухожу во исполнение Древней Надежды. Угроза твоего проклятия ранит мое сердце, но ты меня знаешь: чтобы остановить, мало меня ранить: нужно убить.

Он обнял Роуэна и вскочил в седло.

— Так будь же ты проклят! — Роуэн разорвал тряпицу и бросил соль на то место, где Берен стоял только что. — Да не вырастет трава там, где ты стоял!

Слезы прокатились по его лицу и нырнули в бороду.

— Прощай, — сказал Берен и, развернув коня к воротам, послал его в галоп.

Он скакал до вечера, и уже затемно добрался туда, куда держал путь.

Замок Даллан почти не был разрушен — Берен подумал и об этом, когда дарил его Гили: ведь пятнадцатилетний парнишка не мог бы восстановить руины. Только некоторые пристройки были разобраны сверху — оркам требовались тесаные камни для метательных машин.

Берен спешился и несколько раз сильно стукнул в ворота. Прошло довольно много времени прежде чем в щелях промелькнул огонек свечи и девичий голосок спросил:

— Кто?

— Деверь, — громко сказал Берен. — Открывай, невестушка.

— Ой! — воскликнула Даэйрет и загрохотала замками.

Берен вошел в нижний покой — стойло, конюшню и двор с колодцем за раз, как и в большинстве горских замков. За спиной Даэйрет стояло трое — мужчина и мальчик с самострелами, явно отец и сын, и женщина, держащая в руках вилы.

— Тебя учили не выходить за черту стрельбы? — спросил Берен у Даэйрет, рукой делая знак мальчишке подойти и взять поводья. — Поясочек еще не тесноват?

Даэйрет фыркнула.

— Ты очень кстати приехал, мой князь — только-только у меня прошли тошноты, — отбрила она. — Брегор на этом вашем Собрании — зачем ты здесь?

— Что Брегор на Собрании, я и сам знаю, — сказал Берен. — Подай воды мне, женщина — с полудня во рту не было ни глотка. У коня, кстати, тоже…

Женщина отставила в сторону свои вилы и взялась за ведро колодца, мужчина разрядил свой и сына самострелы и начал закрывать ворота. Берен, дождавшись, пока ведро вытянут наверх, окунул в него голову, потом напился из горсти — и вылил воду коню в поилку.

— Идем наверх, — сказал он. — Я слюной исхожу, ожидая ужина, который моя невестка мне подаст.

Даэйрет хватило терпения дождаться, пока он проглотит свою похлебку и только после этого спросить:

— Так что же все-таки случилось?

— Мне нужна твоя помощь.

— Моя?

— Разве беременные еще и глохнут? Да, твоя. Чему ты удивляешься?

— Да ничему особенно… Разве тому, что прежде ты скорее умер бы от жажды, чем попросил у меня глоток воды.

— Брось, даже деревья каждый год меняют листву, почему бы и мне не перемениться к тебе. А если без шуток — в таком деле, какое я задумал, мне не на кого, кроме тебя, положиться.

Берен рассказал ей обо всем, что произошло на Собрании, и чем дольше он рассказывал, тем шире раскрывались глаза Даэйрет, так что под конец он протянул через стол руку.

— Поймать их, когда выскочат, — объяснил он, и ее глаза снова сошлись в презрительные щелочки.

— Ты обезумел!

— О, боги! Если бы каждое слово о моем безумии превращалось в золотую песчинку, я был бы богаче гномьего короля. Я пришел просить тебя о помощи, а не слушать, что ты обо мне думаешь. Ты всю зиму мне рассказывала, кто я такой есть, верно?

— Берен… — что это у нее на глазах? Слезы? — Но… какой помощи тебе от меня нужно?

— Помоги мне собраться в дорогу. Два крепких меха с водой, шесть линтаров каждый. Двенадцать фунтов пищи — сушеные орехи и плоды; вяленое мясо. Потом, помнится, у тебя был плащик, который сняли с убитого рыцаря Аст-Ахэ. Он мне понадобится.

— Ты собрался пешком через Анфауглит?

— Да, и ты единственный на сорок лиг кругом человек, который не станет меня отговаривать, а позволит подохнуть спокойно. Я прав?

— Берен, ты не пройдешь! Ты не знаешь, что такое Анфауглит об эту пору! Восемьдесят лиг черного песка и пепла, и ни единая тучка за все лето не проходит над всем этим! Это не Эред Горгор и даже не Нан-Дургортэб! Зимой, весной ее еще можно пересечь — но не летом!

— И стало быть, летом сторожевых разъездов там нет?

Даэйрет упала лицом на руки, на стол, несколько раз ударив по столешнице кулачком:

— Почему вы все так стремитесь к смерти? Почему стоит мне кого-то… узнать… как он умирает?

— Только не говори, что жалеешь меня.

— Я? Тебя? — она поднялась. — Ни за что! Просто… ты… последний, кто меня знал… Кто знает, что с нами всеми было… Больше ведь никого не осталось…

Берен понял, о чем она говорит. Так или иначе — но лишь они двое остались в живых из тех, кто зимовал в этом году в Каргонде. Кто знал Саурона как хозяина…

— Ты поможешь мне или будешь хлюпать носом? — спросил он.

— Помогу, — Даэйрет встала. — Постараюсь уладить все завтра, а сейчас, мой дорогой деверь — ложись спать.

— Что ты скажешь Брегору? — спросил он, остановившись в дверях.

— Ты ведь старший брат моего мужа, так? Я должна подчиняться…

Холмы здесь были черны и обнажены до каменных своих костей с одной стороны, а с другой — поросли густо низкой колючкой. Берен въехал на вершину самого высокого, расседлал коня, повесил ему на шею сумку с овсом. Вьюки глухо хлюпнули о землю — половина веса приходилась на два меха воды.

Последний рубеж.

Он положил седло на землю, сел. Сбросил куртку и диргол, расшнуровал ворот рубашки — Анфауглит дышала огнем. От подножия холма на север все было черно. Виднокрай плавился в сизом мареве, дрожали, сливаясь, небо и земля. Анфауглит. Берен помнил эту равнину иной — зеленая трава в пояс, а то и выше — когда он скакал верхом, соцветия стегали его сапоги, разлетаясь пыльцой. С севера катились тучи, прорезанные жилами синих молний и травы шли волнами, пригибаясь под тяжелым дождем — это было не страшно, после дождя они еще гуще вставали в рост. Ард-Гален, Зеленая Равнина.

Анфауглит. Корка спекшегося шлака, серый песок, больше похожий на пепел — таковы дела твои на этой земле, Моргот. Сколько бы ты ни трепал о своей любви к Арде — я вижу разницу, и волшебное зрение мне для этого не нужно.

Анфауглит… Считается, что сейчас, летом, в самое пекло, пересечь ее нельзя. Единственный путь — Кири'энн, как они говорят, «Дорога Колодцев» — или Менаксэ, дорога скелетов, как говорят в Хитлуме. Она охраняется. В остальных местах Анфауглит непроходима. Моргот надежно отгородился раскаленной черной плоскостью от эльфийских королевств — армия не выдержит такого перехода. Упорный и выносливый одиночка — выдержит. Восемьдесят лиг, двенадцать дней пешего пути — пешего, потому что конь не потянет… Дойти-то я дойду, хватит силы и злости. Что я буду делать там? Как я вернусь? Понятия не имею.

Следовало избавиться от княжеского платья. Берен быстро разделся до пояса, натянул рубашку, взятую в Даллане, затянул пояс, на рубашку, на грудь — внутрь, так, чтобы никто не увидел — пристегнул серебряный цветок нифредила. Надел чужую куртку, перебросил через плечо свернутый плащ. Какое-то время, сняв с пальца кольцо Фелагунда, думал, что же делать с ним — и надел снова. Завернул свои вещи в диргол, увязал в узел.

Солнце перевалило через зенит и пошло к закату. Теперь можно было идти — но Берен медлил. Внезапно важными стали всякие мелочи: что подумают, когда найдут его коня, сбрую и одежду? Если решат, что он умер — не начнется ли смута? Не обвинят ли в этом феанорингов? Дойдет ли это до Лютиэн?

Какая разница. Пропасть не одолеть в два прыжка.

Берен снова сел на седло, лицом к северу. Черно-бурая равнина пошла золотыми отблесками. Небо из раскаленно-белого стало синим, и волновалось, и колыхалось как вода. Ветер дул в спину — сильный и ровный, поддувало безумного горна Анфауглит. Берен вынул из ножен меч, вонзил его в землю перед собой. Блеснула на солнце восьмилучевая звезда, вделанная в пересечение рукояти и гарды.

— Варда Элберет, — шепотом обратился он к звезде. — Я знаю, тебе ведома любовь. Когда Владыка Манвэ рядом с тобой, ты слышишь все, что происходит в Арде. Значит, слышишь и меня. Я — на границе Анфауглит, и собираюсь пересечь пустыню. Иду в Ангбанд, в самое логово Моргота, и мне страшно. Ты знаешь, я часто видел смерть на вершок от себя. Но только однажды шел прямо к ней, без надежды. Я знаю, каково это. Правда, это ничего не меняет, я все равно пойду. Сумел Финарато — сумею и я. Он не думал, что спасется, но шел, потому что верил в меня и в тебя, Элберет. Он стоял у меня за спиной — и я чувствовал себя сильным. Теперь я с судьбой один на один, и я слаб. Я так и не узнал, чего он хотел. Думал, что знаю, и ошибался. Теперь опять думаю, что знаю — а вдруг снова ошибаюсь? Пошли мне знак, если я делаю то, чего он хотел. Я не отступлю, клянусь, даже без знака. Я знаю, что меня ждет смерть, еще никто из людей ее не миновал, и дважды никто не умирал. Но знать, Элберет, хотя бы перед смертью — знать, что я не нарушил, а исполнил волю государя! Прошу тебя. Это важно.

Он взял меч, и, перед тем, как вложить его в ножны, прижался к звезде лбом. Этот меч знал свет Благословенного Края. Может быть, Варда видела эту звезду, даже держала меч в руках. Может быть — и скорее всего — его видел и Мелькор. Узнает ли? Впрочем, Берен отчего-то не сомневался: когда они с Морготом сойдутся лицом к лицу, это будет уже неважно. Он засунул меч в ножны, а ножны привязал на спину — походным порядком. Оседлал коня, приторочил к седлу торбу с овсом и вьюк со своей одеждой, перебросил через плечо ремень котомки. Мехи с водой — длинные, наподобие колбасы — повесил на оба плеча и свел коня в поводу вниз, к подножию холма.

— Иди, лошадка, — сказал он, хлопнув серого по плечу. — Ты там не сдюжишь. Достанься хорошему человеку.

Конь тихо ржанул, сделал шаг к нему.

— Топай. Нечего тебе там делать. Там и мне делать нечего, но я должен, а ты — нет, так что давай.

Через тридцать шагов он оглянулся. Конь стоял на месте, понурив голову.

Берен натянул башлык на лоб, обернул лицо платком, так что наружу смотрели только глаза, и зашагал по выжженной земле.

Черная корка спекшейся глины впитывала солнечный жар — и отдавала его, кажется, троекратно. Берен мигом вспотел, не успел сделать и сотни шагов. Вода зазывно плескалась в мехах, а сами мехи стали тяжелыми неимоверно.

Сто шагов — он перебрал одну бусинку. Всего их — мелких, шершавых сушеных рябининок — было сто и одна — деревянная пуговица. Он сам нанизал их для этого. Когда он доберет до пуговицы, значит, он прошел лигу. Если он не хочет остаться здесь, в этой пустыне — нужно делать не меньше семи с половиной лиг за один переход.

Когда-то это было просто легкой прогулкой — вскочить в седло и скакать полдня до Драконьей Заставы, где вроде бы сто лет назад начинили стрелами морготова червя Глаурунга. Трава стлалась под копыта коню, либо же сухие высокие стебли трещали, роняя хлопья снега… Теперь под сапогами хрустел шлак, и даже сквозь подошвы земля обжигала. Берен оглянулся — позади колыхались и таяли предгорья Эмин-на-Тон. Справа и слева лежали холмы — бурые, безжизненные. Завершив дневной переход, он увидит, что осталось от Драконьей заставы.

…Солнце клонилось к закату. В Эред Горгор белый свет ранил глаза, здесь же все было красное и черное. Половину бусинок Берен уже перебрал. Солнце, помнил он, должно оставаться слева и сзади, потерять направление — это гибель. А держать направление было трудно: холмы пропали из виду, расплавились в пляшущих воздушных потоках, в мире осталось лишь два цвета — красное и черное. Во рту пересохло, но Берен твердо решил не пить, пока не будет пройдена одна лига, да и тогда — не делать больше двух глотков.

Ясность мышления тоже терялась в этой одуряющей жаре. Была легенда о том, что Мэлко обесчестил богиню Солнца — и сейчас в эту легенду легко верилось, таким разгневанным пламенем текла сюда Анар. Но даже гнев ее Моргот использовал себе на корысть.

Хрустящий шлак закончился, теперь Берен ступал по наносам белесой серой пыли. Тонкая, легкая, она поднималась после каждого шага медленными клубами, как поднимается ил в воде. Подхваченная горячими потоками воздуха, взлетала выше роста и долго висела за спиной. Берен обмотал лицо, чтобы уберечь его от солнечного ожога; теперь, когда солнце висело низко, оно было не так опасно — но покров все равно оставался совсем не лишним. Пыль, правда, проникала и сквозь него — не говоря уже о том, что набивалась в глаза.

Пальцы, перебрав ягоду, уперлись в дерево. Лига. Берен снял с плеча мех, развязал, отпил два глотка. Вода степлилась, во рту снова стало сухо — как и не пил. Берен надел мех обратно, перебрал большую бусину: вперед!

Проклятая пылюка тянулась еще пол-лиги. Потом снова пошла полоса спекшейся земли, идти стало легче. Когда Берен закончил вторую лигу, солнце коснулось брюхом края неба. Пустыня уже давно не накалялась — лишь отдавала накопленный за день жар. Это сделало путь менее мучительным — но не намного.

Третья лига пути — солнце село, лишь запад еще алел, а на востоке уже высыпали звезды. Край неба уже не дрожал, чувствовалось движение ветра — Анфауглит остывала.

Третью лигу Берен закончил после наступления темноты. Теперь направление указывала Валакирка. Яркие, словно умытые звезды вели на север.

Берен засмеялся, открыв лицо ночному ветру и сбросив капюшон. Еще пол-лиги пройдено. Вскоре впереди должна была открыться Драконья застава — если идти, откуда он пошел, прямо на север, миновать это место было нельзя.

Его догадку подтвердил старинный пограничный знак — куча камней, наваленных неправильной пирамидой в человеческий рост или около того: орки таким способом обозначали границы владений племен еще до прихода людей. Эльфы растаскивать курган не стали — есть он не просил, зачем делать дурную работу. Подойдя к нему, Берен позволил себе еще два глотка воды: до Драконьей Заставы оставалось что-то вроде трети лиги.

Опять поднялась пыль, и Берен, ругаясь, снова замотался в платок, не дающий возможности наслаждаться ветерком и прохладой. Правда, этот ветерок поднимал пыль густыми клубами и гнал ее на север…

Воин и Дева выплыли из-за края неба, когда Берен добрался до цели перехода: оплавленной с одного края каменной башенки, полуразваленного кольца стен, наполовину скрытого пылевыми наносами.

Драконья Застава…

Ворот не было: сделанные из дерева, они в свое время сгорели. Петли сварились намертво. Найти в колодце воду Берен не думал, но подошел к каменной кладке, нагнулся над бортиком, принюхался… Водой не пахло. Сбросив поклажу на землю, горец пошарил рукой в поисках чего-то, что можно бросить вниз — и наткнулся на череп.

Череп эльфа.

У орков считалось за доблесть украшать свои шатры черепами врагов — и Берен, разоривший не одно их становище, умел различать человеческий и эльфийский черепа. Иная лепка глазниц, всегда — ровные и красивые зубы, округлая, правильная форма свода — ни тебе шишек, ни выступов… Держа череп в руке, глядя в мертвые глаза, он опустился на песок. Череп был легким, словно из дерева вырезан, и до блеска отполирован песком — десять лет через него прокатывалась пыльная поземка… Приглядевшись, Берен рассмотрел то место, где лежало тело — пустые кости скелета прикрыты были ржавой кольчугой, от сапог остались оковки и гвозди, остальное — истлело или сгорело…

— Я не могу ему простить, — прошептал воин, глядя в черные глазницы. — А ты — можешь?

Отстегнув меч, горец вытащил его из ножен:

— Я похороню тебя. Всех вас, сколько ни есть здесь. Зачем-то мне это нужно…

Он нашел кости еще шестерых эльфов и троих людей. Всем хватило одной неглубокой могилы в песке под стеной. Для верности Берен набросал там еще и камней, пристроил сверху шлем.

Потом забрался в нижний поверх дозорной башенки, поужинал тем, что прихватил с собой — орехи, сушеное мясо, семечки анарилота в меду… Напился воды, прислонил в углу к стене обнаженный меч — кончиком в большой осколок кувшина, пристроенный в ямку на полу — завернулся в плащ и заснул.

Глава 21. Сердце тьмы

— Кто у ворот? — спросил Келеборн.

— Нимрос, бард князя эдайн Берена, просит впустить, — ответил начальник над лучниками.

Келеборн обменялся взглядами с Лютиэн и Галадриэль:

«Да, да!» — молча прокричала ему Лютиэн.

— Приведи его.

Прошли, казалось, века с того мига, когда стражник вышел за дверь. Лютиэн уколола палец и опустила руку, чтобы не запачкать кровью вышивку — ворот синей рубахи, который она расшивала белым и черным.

На лестнице послышался сдвоенный топот ног — более громкие шаги принадлежали, несомненно, человеку. И вот — он вошел: высокий, худощавый, смугловатый и темноволосый, как и Берен. Но молодой, гораздо моложе своего князя… Не слишком ли он юн для барда? А впрочем, до того возраста, в котором эльф становится бардом, люди и не доживают…

— Suilad, — Нимрос преклонил колено и, встав, продолжал. — Барды из Сокрытого Дома велели кланяться тебе, лорд Келеборн, и тебе, леди Артанис. Особо же — тебе, королевна Тинувиэль. У меня — пересылка для тебя, — он вынул из-под мышки черный сверток и развернул его на полу.

Это был черный плащ из тончайшей кожи, и Лютиэн узнала его: этот плащ Берен снял с убитой им оборотнихи.

— Почему они не уничтожили это? — нахмурился Келеборн.

— Не посчитали себя вправе. Это — трофей моего князя, ему решать, как с ним быть.

— А что нашли барды?

— Нашли, что на этой вещи нет порчи как таковой, и mael через нее не передается. Человеку нельзя ею пользоваться, она выпьет его силу, как ее хозяйка пила кровь. Но эльф… достаточно могущественный… он мог бы… Если он будет осторожен.

— Зачем бы эльф стал пользоваться такой мерзостью, — сказал один из вассалов Келеборна. — Забери это, adan. Пусть твой князь сожжет ее или изрубит.

Нимрос коротко поклонился и свернул жуткий трофей. Сделал три шага и с поклоном положил его к ногам Лютиэн.

— Я приехал сюда, чтобы отдать его тебе, госпожа моя, — сказал он. — Ты можешь поступить с ним по своему усмотрению, и ты вправе сделать это, потому что ты — супруга лорда Берена.

— Не для государя Тингола, — поправил Келеборн. — И не для тех, кто верен государю Тинголу.

— Келеборн, — Лютиэн поднялась. — Gwador… Mellon… Берен — мой супруг перед Единым, хочет мой отец признать это или нет. Я долго колебалась. Сейчас мне кажется — слишком долго. Его доводы казались мне разумными, и в конце концов я хотела принять его волю — он уходит один, я остаюсь…

Лютиэн протянула руки и взяла черный сверток.

— Я была не права, — сказала она. — И я чувствую, что у меня осталось мало времени. Еще меньше, чем было, когда он попал в руки Саурона. Есть пути, по которым не пройти в одиночку или армией — только вдвоем.

— Значит, ты уходишь? — опечалилась Галадриэль.

Лютиэн улыбнулась и свободной рукой вынула из своей вышивки иглу.

— Посмотри, сестра, — нитка тянется за ней. Сама по себе она не может создать узора на основе, не может соединить плечо и рукав — ибо неспособна проколоть ткань; но и игла без нее ничего не вышьет и не сошьет.

— Ты знаешь, куда он пойдет, — проговорил Келеборн. — Ты знаешь, что оттуда нет возврата.

— Куда игла, туда и нить, лорд Келеборн.

Келеборн встал, подошел к Лютиэн и обнял ее.

— Я не смогу тебя удержать, — прошептал он. — Ты сильнее. Иди.

Галадриэль тоже обняла подругу — и когда она разомкнула объятие, Лютиэн увидела в ее глазах слезы — во второй раз с тех пор, как она узнала о смерти Финрода.

— Иди, — сказала Галадриэль. — Если бы у тебя был какой-то разумный замысел, я бы постаралась тебя удержать; связать и посадить под замок… но это безумие, а посему — иди.

Сборы были совсем короткими, а второе прощание, когда Лютиэн уже сидела в седле, а Келеборн и Галадриэль стояли на крыльце — всего два кивка да взмах руки.

Втроем они двигались в Дортонион — Лютиэн, Нимрос и Хуан. Она попросила юношу держаться в стороне от нахоженных дорог — на них было весьма оживленно. Горцы возвращались домой, и когда Лютиэн и Нимрос останавливались на ночлег, ветер порой доносил до них многоголосье протяжных песен с ближайшей стоянки.

Нимрос был отличным попутчиком, не пытавшимся ни чрезмерно оберегать Лютиэн, но и не забывавшим о ней. Они скакали самой скорой рысью, какую могла выдержать неопытная всадница — и это не очень утомляло лошадей. На девятый день пути с высоты перевала Анах перед ними открылся Дортонион.

Лютиэн не смогла не задержаться, чтобы посмотреть на эту землю. Какой она ее представляла себе, родину Берена? С северных границ Дориата были видны только белокрылые пики Эред Горгор, надменно возносящиеся над красными лавовыми холмами Нан-Дунгортэб. Конечно, весь Дортонион не мог быть таким — ни людям, ни эльфам не выжить среди ослепительных снегов. Берен сказал однажды, что любая дорога в его краю — это дорога вверх или вниз, и теперь Лютиэн видела эту дорогу — прилепившуюся к крутому склону, бегущую с него как ручей… А сами склоны поросли высокой травой, не знавшей косы, и по гребню одного из них большими скачками пронесся горный тур, так высоко вскинув голову, что порой казалось — его рога касаются крупа. Немного спустившись и свернув за один из многочисленных поворотов, Лютиэн увидела и остальное стадо — давешний тур стоял на гребне как страж, высматривая охотника, волка или снежного пардуса.

Здесь был самый простой и короткий путь из Нижнего Белерианда в Дортонион, и на этой дороге они никак не могли избегнуть встречи с людьми. Лютиэн узнавали, и она со смущением принимала знаки внимания от мужчин и женщин чужого народа.

— Что означает «алмардайн»? — спросила она Нимроса, поймав среди незнакомых слов часто повторяющееся.

— «Наивысшая». Княгиня.

«Ярнит» — это она поняла сама.

На одной из стоянок какая-то женщина подбежала к ней с младенцем на руках и протянула дитя. Лютиэн не понимала, что нужно сделать. Ребенок болен и она просит об исцелении? Но дитя не казалось больным или слабым. Крепкий чумазый мальчишка (рубашонка задралась до подмышек) такого роста и веса, какого эльфийский ребенок достигает в год, отчаянно сучащий кривыми ножками, страшно недовольный тем, что его оторвали от важного занятия — возни с камешками в пыли — и высказывающий это недовольство весьма громогласно.

— Благослови его, госпожа, — тихо подсказал Нимрос. — Это наследник семьи, первенец. Мы верим, что благословенный эльфийским королем ребенок в жизни удачлив.

— Но я не эльфийский король!

— Ты — эльфийская королевна, а они считают тебя своей княгиней. Подсади дитя к себе на седло.

Лютиэн приняла мальчика из рук его матери — и он тут же успокоился, увлеченный медным украшением в гриве ее коня — маленький месяц с привешенными на разноцветных нитках бронзовыми звездами. Лютиэн, придерживая малыша на седле одной рукой, второй выплела побрякушку из гривы и отдала ее вместе с малышом матери.

— Нет, о, нет! — воскликнула она, когда женщина поцеловала подол ее платья. — Поскачем вперед, Нимрос!

— Позволь мне спросить, госпожа моя — тебя это смущает? — спросил молодой бард, когда они отъехали довольно далеко.

— Да. Что-то подсказывает мне, что я не вправе принимать власть над этим народом — а значит, и те знаки внимания, что мне оказывают, принимать не вправе. Не раньше, чем Берен исполнит обещанное и сядет как князь в своем замке, а до тех пор — я только странница в этой земле. Если бы дело было лишь в том, чтобы приласкать ребенка и пожелать ему хорошей судьбы — я не сомневалась бы ни мгновения, но твои слова о благословении и вере смутили меня.

— Их нельзя осуждать, — опустил голову Нимрос. — Государь Финрод был для нас… не просто королем. Он был король истинный, праведный, обещанный нашим далеким предкам Голосом из Темоты — а этот Голос никогда не лжет. И вот теперь он погиб, положил жизнь за свободу народа, к которому по крови не принадлежал, но который принял под свою руку. Они переживают это как… я не могу тебе объяснить. И одновременно с этой вестью к ним приходит другая — что избранница нашего князя повергла самого Саурона, отомстив за смерть Государя, что она пришла к нам разделить нашу жизнь, что она… дана нам богами вместо него…

— Нимрос! — Лютиэн даже сдержала коня, так возмутилось ее сердце. — Но ты-то знаешь, что я прихожу только для того, чтобы уйти! Что Берен не остановится на своем пути, пока не совершится то, чему должно, а я должна быть с ним? Почему ты молчишь?

— Но что я могу сказать? Те одиннадцать, кто получил исцеление из твоих рук, рассказали своим семьям, как ты жила среди нас, и одно только прикосновение твоей ладони успокаивало боль… Как ты вышла на бой с Тху, как тебя слушается пес богов… Эти слова набрали силу лесного пожара в Бретиле, никто не может их остановить или оспорить. А сейчас ты едешь верхом, прекрасная как солнце в небе, в своем синем платье и в белом плаще… И кто не верил прежде, начинает верить сейчас. Ты приходишь в Дортонион как сама надежда, и кто я такой, чтобы отбирать у них надежду?

— О, Элберет! Ты бард, Нимрос — неужели ты не можешь найти правильные слова?

— Да, я бард, — Нимрос вздохнул. — Меня учил мой отец, и с одиннадцати лет я учусь у эльфов… Я многому у них научился — столь многому, что эльфийская мудрость и человеческая мудрость во мне уже не мирятся между собой. Я понимаю, что ты права, госпожа — но я не понимаю, как они могут быть неправы. Мы так долго скитались, и сражались под чужими знаменами, и просили о милости в чужой земле — и вот теперь мольбы наши оказались услышаны, и кровь лилась не напрасно: солнце снова поднялось над этими горами, и хотя у нас нет Короля — но есть Князь, и есть Королевна… По-человечески все правильно. Все так, как и должно быть. Но по-эльфийски — нет; потому что народ Беора через Сильмарилл присоединился к року Нолдор. Берен обязан сохранить союз с Маэдросом и положиться на добрую волю последнего, беорингам нет иного пути, кроме как победить или погибнуть вместе с нолдор — вот, что говорит мне эльфийская мудрость. Но еще глубже внутри меня, в самой тьме моего сердца, живет еще одно знание… Оно шепчет, что и эльфийская мудрость, и людская в этом деле никуда не годятся. И я боюсь этого голоса, потому что…

— Потому что он никогда не лжет? — подсказала Лютиэн.

Нимрос поднял на нее глаза, в которых промелькнуло что-то похожее на испуг, и без звука, одним выдохом сказал:

— Да.

— Скажи, Нимрос, — Лютиэн тихо стронула коня вперед. — Ты принадлежишь к Людям Древней Надежды?

— Нет. Я не знаюсь, остались ли они в живых. Последними, кого я знаю, были несколько саэндис, которые служат Эстэ и Ниэнне… но в войну их, наверное, истребили всех. Орки ненавидели их. О Древней Надежде я слышал только краем уха. Отец считает, что это бабская сказка, с горя придуманная отчаявшимися для утешения дураков. Единый не может сойти в этот мир. Да и незачем.

— А сам ты как думаешь?

— Не знаю.

Какое-то время они еще ехали медленно и молча. Затем Лютиэн спросила:

— Будут ли такие же почести оказываться мне в ближайших селениях.

— Полагаю, да, — кивнул Нимрос. — По всему Дортониону.

— Тогда я желаю проехать до Каргонда скрытно.

— Ты хочешь посетить Каргонд? Думаешь, ярн Берен все еще там?

— Я знаю, что его там нет, о бард людей, но мне необходимо попасть в Каргонд.

— Твоя воля. Поспешим же тогда, госпожа Соловушка — я знаю, где есть хэссамар, построенный еще при Сауроне для морготовых войск. Не дворец, достойный тебя, но ничего лучше поблизости не найти…

— Вперед, — Лютиэн сжала бока своего коня ногами, и тот, почувствовав посыл, перешел на легкий галоп. Далеко впереди каплей живого серебра носился по склону Хуан…

— Кто? — он ушам своим не поверил.

— Лютиэн Тинувиэль, дочь короля Тингола Серебряного Плаща, — повторил Нимрос. — Примешь ты ее, князь Роуэн Мар-Хардинг, или прикажешь уходить, как побирушке?

— Н-нет, — Хардинг сжал подлокотники своего кресла. — Проведи ее сюда, конечно же, проведи… Нельзя дочь Тингола держать на пороге, что бы там ни было…

Нимрос, разворачиваясь к двери, усмехнулся. Если бы Лютиэн Тинувиэль захотела пройти, не спрашивая позволения — она бы прошла, и никто не смог бы остановить ее.

Кроме Хардинга, в просторной комнате находились еще двое — Белвин, отец Нимроса, и Келлан, один из воевод.

— Твой мальчишка больно смел сделался, — проворчал Хардинг, чтобы скоротать тишину, в которой чувствовалась какая-то угроза. — Хозяином держится, вождем смотрит… Ты — отец, приструни его.

— Похоже, не сумею, — пожал плечами Белвин.

Нимрос вошел, шагнул в сторону от дверей, чтобы не загораживать их, и поклонился входящей.

У Хардинга захватило дух.

Прежде он видел эльфийских женщин — леди Нэрвен Галадриэль с ее маленькой свитой воительниц, жен, сестер и дочерей феанорингов в замке Химринг… Красота их и достоинство вроде бы не должны были бы смущать его… оказаться ему в новинку…

Но здесь!

Лютиэн была ниже ростом, чем женщины нолдор, и волосы ее, недавно остриженные, отросли только до шеи. Но от этого лицо казалось каким-то более ярким, словно луна без обрамления облаков. Белый платок, покрывавший голову и плечи, отброшен был за спину, и точеная, стройная шея королевны была горда, как башня, и два серых глаза девы — как бдительные дозорные с луками наготове. И Хардинг перед этими глазами проглотил все ни к чему не обязывающие слова показного гостеприимства. А вырвалось из его уст то, чего он никак не думал и не желал сказать:

— Я не хотел!

Королевна молчала.

Хардинг вытер лоб (что за проклятая жара свалилась на Дортонион!), потом почесал под воротником, пытаясь оттянуть время, чтобы найти и собрать потерянные слова — но это не помогло: совсем другие слова шли горлом — неудержимо, как у отравленного идет рвота или у раненого — кровь:

— Что я еще мог сделать? Сказать — «Иди с миром, а я сохраню для тебя твой престол»? К чему его хранить и для кого — если его не убьет Моргот, это сделают феаноринги!

Лютиэн молчала. Ее каменное спокойствие и неподвижность — руки сложены перед животом, голова вскинута и ни одна складка на платье не шелохнется! — язвили его сильнее, чем самая дерзкая речь.

— Он же думает только о себе! Кому еще, кроме него, нужен этот Сильмарилл? Разве ты и так не пришла сюда за ним? Если бы он подождал еще несколько дней, вы были бы вместе — ведь так?

Эльфийская дева молчала.

— Значит, не так, — рот Хардинга дернулся в кривой усмешке. — Значит, это твоя воля обрекла его на смерть. А о нас ты не подумала. Вы никогда о нас не думали — там, за своим зачарованным Поясом…

Он не выдержал, вскочил с кресла и прошелся взад-вперед, обойдя Лютиэн, но стараясь при этом не смотреть на нее. Наконец остановился у окна, развернулся и почти что выкрикнул:

— Если он и имел власть — то лишь потому что народ доверил ее роду Беора! Но он первым предал свой народ! Чего ради? Что такого он знал или слышал, чего мы не знали и не слышали? Голос из темноты? Это сказки старой Андрет! Я не знаю, верит он в них сам или просто обманывает всех нас. Наверное, верит, если отважился на вражду с сыновьями Феанора! Что нам оставалось делать? Они приютили нас в годы бедствий, а знаешь, кто хуже убийцы и вора? Предающий своего благодетеля! Кто осудит меня за то, что я сохранил благодетелю верность? Чей язык повернется?

Лютиэн молчала.

— Не смотри на меня так! — вспыхнул Роуэн. — Я… Я все что мог сделал! Думаешь, я не уговаривал его? Думаешь, я его выпер, чтобы забрать княжество? Ошибаешься — я даром ничего этого не хотел, я разве что в ногах у него не валялся, чтобы он перестал валять дурака, остался здесь и заключил союз с сыновьями Феанора! Я… я проклял его…

Снова слезы вскипели на глазах Хардинга, и он не смог их удержать. Отвернулся к окну, чтобы никто не видел этих слез.

— Я хотел остановить его. Думал — он испугается проклятия… Ты не понимаешь, как это страшно — когда место за тобой посыпают солью… Ты никогда не можешь вернуться… Я думал — это удержит его. Он же любит Дортонион. Не меньше, чем тебя, королевна. Теперь… Теперь он не вернется больше. О, что же я наделал!

Он развернулся, резко вытирая глаза рукавом — и увидел, что нет эльфийской девы и исчез Нимрос. Хардинг снова бросился к окну — и увидел, как эти двое сбегают по крыльцу и садятся в седло.

— Его кровь на нем самом! — последнее, что крикнул он Тинувиэль. — Я невиновен! Скажи, что я невиновен!

Огромный пес с облачно-серой спиной и белыми боками, вскочил и понесся впереди коней, задавая им скорость хода…

— Страшное место… — прошептал Нимрос.

Ветер с холмов, текущий в ненасытную глотку Анфауглит, дул ему в спину, и лицо было окутано волосами, как тучей.

— Как я отпущу тебя туда одну… — бард повернулся к ней, сжал рукой рукоять меча, потом с усилием выпрямил пальцы. — Бесполезно. Этого демона не одолеть ни мечом, ни заклятием. Тут земля и небо стали орудием убийства. Неужели ты все еще думаешь, что он там, а не скрывается где-то в горах от феанорингов, как скрывался от орков?

— Он там, я уверена, — Лютиэн прищурилась на плывущий горизонт. — И у меня очень мало времени. Так мало, что мне страшно.

— Но ты не берешь ни пищи, ни воды, — Нимрос провел языком по пересохшим губам. — А там лиги и лиги пекла… Дождись хотя бы ночи!

— Нет смысла ждать ночи, Нимрос. Некогда искать пищу и воду. Мы с Хуаном помчимся быстро, так быстро, что ни один всадник не угонится за нами. Он — пес из стаи Оромэ, а я… я — это я.

С этими словами она развернула черный плащ Тхурингвэтиль.

Нимросу стало холодно среди летней жары.

— Достань из вьюка волчью шкуру, что подарили мне люди Хитлума, — приказала Лютиэн.

Пальцы юного беоринга дрожали, когда он развязывал вьюк. Черная шкура тяжело легла на руки.

— Набрось ее на Хуана, — попросила королевна. — Бери коней и скачи прочь. Скачи, не оглядываясь. Я не хочу, чтобы ты видел.

— Да, — он расстелил и расправил шкуру на широкой спине валинорского пса. Тот глухо зарычал, как ворчит человек, вынужденный мириться с чем-то омерзительным ему, когда череп волка лег на его голову. — Да, госпожа моя…

Лютиэн сняла с себя верхнее платье, оставшись только в нижнем, из тонкого голубого льна, и набросила на себя два плаща — свой, чародейский, а сверху — плащ оборотнихи. Нимрос, все такой же растерянный, взял верхнюю одежду из ее рук и покорно подставил лоб для поцелуя.

— Теперь уходи, — кивнула Лютиэн, когда он уложил ее платье во вьюк и склонил голову, прижимая руку к груди. — И не смотри назад. Что бы ни услышал, не смотри.

Порывы ветра стали сильнее, когда Нимрос отъехал дальше меж холмов. Пыль заставила его зажмуриться. Он посмотрел вправо — и увидел на западе, над горами Хитлума, грозовую тучу. Она громоздилась в небе чудовищной стеной, немая и грозная, как войско, ждущее приказа к наступлению. Сколько Нимрос ни вглядывался — она не двигалась, и солнце стояло высоко, так что туча еще не застила его — но от одного лишь ее присутствия там, вдали, на весь мир словно бы наползла тень. Ни единого просвета не было в прочных бастионах облаков, и когда она двинется — а она двинется, подумал Нимрос, когда Анфауглит раскалится вовсю и ветры подуют на нее со всех сторон — то под ней будет темно как ночью.

Жуткий вой, начавшийся глубоко в чьей-то исполинской утробе, набравший силу в мощной глотке и рванувшийся из нее, как из боевого рога, раскатился в холмах — и, словно отвечая ему, поднялся ветер и на миг забил Нимросу дыхание. Кони захрапели и попятились в ужасе, но Нимрос сдержал своего коня, натянув узду и покрепче сжал поводья коня Лютиэн.

— Мы не оглянемся, славные мои, и не повернем, — прошептал он, лишившись голоса от страха. — Вперед, милые, вперед!

Лошади повиновались не сразу, шарахались назад и в стороны — но тут другой звук рассек плотный гул ветра в холмах и подстегнул коней верней бича: скрежещущий, рвущий уши визг задрожал в небесах, и Нимросу пришлось снова изо всей силы сжать поводья в руках и колени на боках лошади — на сей раз чтобы удержаться в седле, когда конь его, прижав уши в животном страхе, что есть мочи рванул вперед.

Нимрос не подгонял коня и не сдерживал его, стараясь держаться спокойнее, чтобы вконец перепуганное животное не понесло — он лишь легонько направил коней на пологий склон. Удалось: проскакав с бешеной скоростью несколько сот шагов, конь выдохся, когда подъем стал круче, успокоился и въехал на холм уже шагом.

Нимрос рискнул развернуть его и посмотреть на север — но увидел только две черные точки, плывущие по воздушной ряби — и было это игрой света в воздушных потоках, или на самом деле одна летела над другой?

Смерть тащилась следом, как хворый пес. Не торопилась, никогда не приближалась настолько, чтобы он мог обернуться и ударить… хотя бы обернуться и увидеть ее. Он всегда хотел знать, как она выглядит — не те, через кого она приходит, не те, к кому она пришла, а она сама. Но сквозь марево он не мог разглядеть черт смерти и опасался, что она так и будет прятаться, пока он вконец не ослабеет и не свалится. Но и тогда она не нападет, пока свет совсем не померкнет в его глазах.

«Это несправедливо» — досадовал он. — «Я столько лет провел с тобой рядом, шлюха, а ты не хочешь мне показаться. А я имею право хоть раз увидеть твою харю…»

Но она не показывалась — тенью маячила позади, и растворялась в горячем плывуне, когда он, доведенный до исступления ее молчаливым преследованием, разворачивался так резко, как только мог. Он снова и снова давал себе клятву не поддаваться на эту ее маячню — но хватало его ненадолго, потому что постоянное движение сзади и сбоку, которое он то и дело ухватывал краем глаза, вывело бы из терпения кого угодно. Может быть, это не смерть? Нет, вряд ли — кто еще мог потащиться за ним на эту жаровню…

На третий день пути, еще до рассвета, он вышел к границе этого места — и застыл изумленный. Солнце еще не поднялось из-за частокола Эред Ветрин, но серое небо уже достаточно прояснилось, чтобы Берен мог разглядеть пространство, рубеж которого лежал у его ног — гладкую, как поверхность застывшего моря, глухо-черную равнину, начало которой было здесь, а конца, доколе хватало глаз — не было ни впереди, ни в любой из сторон. Берен опустился на колено и потрогал поверхность рукой. Она была ровной, прохладной и на ощупь и слегка шершавой как точильный камень. Это немного успокоило Берена — он ожидал чего угодно, даже бездны, куда не проникает ни единый луч света — а именно этим поначалу и казался черный простор впереди.

Когда солнце встанет, подумал Берен, здесь будет жарче, чем где бы то ни было. Так что же — попробовать обойти ее по краю? Он встряхнул свои мехи с водой. Нет, к цели нужно идти кратчайшим путем, что бы там ни было…

И он шагнул на черную твердь.

Пока не взошло солнце, было довольно страшно. С трудом верилось, что беспросветная чернота под ногами — твердь, а не сама тьма. Сколько Берен ни шел, он не ощутил стопой ни малейшей неровности на этом поле — значит, здесь потрудилась не только слепая стихия пламени, разбуженного Морготом и сплавившего песок в стекло. Нет, эту равнину создала еще и воля, разумная и злая воля. Создала себе на забаву, в насмешку над всяким, кто вознамерится дойти до Ангамандо по прямому пути: смотрите, к кому вы наладились в гости! Моргот не просто превратил в пар и пепел тысячи людей и эльфов на этой равнине — он еще и поставил на их пепле жуткий памятник своей гордыне и своему могуществу.

Когда поднялось солнце, все стало так, как ожидал Берен — и еще хуже. Волны жара били в лицо, и он сражался за каждый свой вдох. Тело исходило потом, до того, что временами на Берена накатывала странная прохлада — словно волны свежей воды пробегались по телу — но через миг снова напирал душный зной. Еще до того, как Берен шагнул в этот пекло, он понял, как ошибся в своих силах и в суждениях об этой местности. Полагая, что с переходом через горы зимой ничто не сравнится, он приготовился к этому как к переходу через горы — и сейчас пожинал несладкие плоды.

В горах не было никаких трудностей с невосполнимой потерей воды: снега — заешься. Здесь же Берен увидел, что если хочет выжить, должен пить больше, чем думал пить поначалу. В горах, двигаясь быстро, человек согревается. В пустыне — варится заживо. Поэтому самые жаркие часы дня Берен проводил, лежа на земле, с головой укутавшись в плащ, белой шерстью наружу, и время от времени посасывая из меха противную теплую воду. Пропущенное днем время он пытался наверстать ночью и страшно уставал, потому что не отдыхал и днем — это медленное изнывание, когда горячечные грезы сменяли одна другую, не приносило отдыха.

В горах человек может потерять рассудок от редкого воздуха, в пустыне — от жары, причем жара убивает вернее и быстрее.

Но самой страшной ошибкой был шаг на эту черную шершавую базальтовую плиту. Раскаленный воздух над ней сжег Берену губы и глотку, и когда он устроился на ночлег, он не смог заставить себя разжевать и проглотить хотя бы один орех, один сушеный плод, одно мясное волоконце. Наутро тоже. Он выпил воды вдвое больше чем мог себе позволить — но и тогда не в силах оказался протолкнуть через иссохшую гортань ни кусочка и вышел в путь голодным.

Днем он провел несколько ужасных часов на горячей каменной плите — а когда вставал, оказалось, что, одурев от жары, забыл завязать мех с водой. Мех был полон до половины — и все это в один миг оказалось на земле, Берен и охнуть не успел. Не тратя времени на отчаяние, он попытался собрать, что сможет, платком, которым оборачивал лицо, но вода, растекшись по плоскости широкой лужей, испарялась стремительно, и он начал просто по-собачьи слизывать ее с шершавого камня. Потом, шатаясь, побрел дальше, гоняя языком во рту серебряный эльфийский оберег от водяной порчи. И снова вечером не смог съесть ни крошки — а утром, когда встал и пошел, понял — за ним увязалась смерть.

Возвращаться было поздно — оставшейся воды не хватало на обратный путь. Правда, на то, чтобы достичь конца намеченного пути, ее тоже не хватало. И Берен решил умереть, идя вперед. Он потерял бусы и вместе с ними — счет пройденным лигам, но все-таки он продвигался — без надежды и без страха, на одном упрямстве, пока полуденная жара не припечатала его к черной Морготовой столешнице. И снова он лежал, не бодрствуя, но и не засыпая, не двигаясь — и все равно теряя силы с каждой каплей пота. Лежал, пока солнце не перешагнуло через высокий порог зенита и не поползло к закату.

Он попытался подняться — и не смог. Несколько раз усилием воли заставлял себя оторваться от горячего камня и побрести вперед, но через короткий промежуток времени до него доходило, что он по-прежнему лежит вниз лицом и лишь грезит о том, что шагает вперед. Очередной виток этого бреда разбудил в нем злость. Он зарычал и, опираясь на меч, заставил себя встать на ноги. О, да, на сей раз это был не сон — так болела каждая мышца. Он переставил одну ногу… другую… меч помогал сохранять равновесие… После десятого шага пошло легче.

Он отошел уже довольно далеко, когда жажда сделалась невыносимой. Нужно было хоть немного выпить…

Воды не было. Мех с водой и мешок с едой остались там, где он лежал в последний раз, и это место уже пропало из виду. В пляшущих переливах воздуха ничего нельзя было разглядеть. Отправившись на поиски, он прошагал сотню ярдов — где же брошенное? Или он успел пройти не сто, а двести шагов? Триста?

Или он отклонился с пути? Куда свернуть? Влево, вправо?

Конец.

Берен слишком устал, чтобы испугаться. В другой раз можно было бы заплакать или застонать в отчаянии, но сейчас и горло и глаза болели, так что он просто сомкнул воспаленные веки.

Вперед. Если суждено умереть — то лицом к Ангбанду, не складывая оружия, которое Феанор выковал Морготу на погибель. Он повернулся так, чтобы оставить солнце за левым плечом. Снова побрел вперед. И брел до тех пор, пока, споткнувшись о собственную ногу, не упал, как подстреленный.

Через какое-то время он пришел в себя — ненадолго, он знал это. Подняться не было сил — и Берен ограничился тем, что вытащил меч из-под себя, перевернулся на спину, сдвинув капюшон на самые глаза, и положил меч себе на грудь, сжимая рукоять обеими руками. Теперь осталось только умереть.

У него был большой опыт в этом деле, только вот он ни разу не доходил до самого конца. Если бы доходил, знал бы, что помереть в пристойном положении никто не даст. Начались судороги. Он заехал рукояткой меча сам себе по зубам и в конце концов скрючился на боку, обвив меч руками и ногами.

Когда он снова пришел в себя, было темно. Он поначалу не придал значения тому, что солнце перестало прожигать вспухшие веки, но потом почувствовал… прохладу? Берен раскрыл глаза и шевельнулся, чтобы лучше разглядеть небо — которое поначалу показалось ему все таким же сизым, как окалина…

Нет. Небо было темно от туч. Таких густых и черных, что солнце не пробивалось сквозь них — лишь где-то совсем далеко тонкие золотистые полосы света говорили о том, что день еще не закончен. Молния вспорола глухую и душную тишину, гром прокатился между черной твердью внизу и темно-серым сводом вверху — как исполинское колесо, он прогрохотал над крохотным человеком, свернувшимся в калачик на земле, перекатился через него и даже не заметил.

Тяжелая капля ударила в черный камень перед самым носом Берена, разбрызгалась и закурилась тоненьким парком… Вторая, третья… Сотни, тысячи тысяч капелек соткали над равниной белую дымку — но вскоре дождь пошел так густо, что она исчезла. Берен сорвал с лица платок и лежал на спине, не мысля и ничего не желая — только время от времени поднося намокший платок ко рту и выжимая из него воду со вкусом пыли и шерсти. Молнии кроили воздух то там, то здесь, раскат грома то доносился издалека, то сотрясал Берена с головы до пят.

Немного сил вернулось к нему и он попробовал подняться — и в этот миг одна молния вонзилась в землю прямо перед ним, в каких-то ста шагах, и, отразившись в мокрой черноте камня, показалась мечом, пронзившим небо и землю. Ослепший и оглохший, Берен упал и долгие мгновения снова и снова видел закрытыми глазами невыносимо яркий меч, рассекающий мир до самого сердца и дальше.

Способность мыслить вернулась, и он сообразил, что лучше лежать, не поднимаясь, если он не хочет следующую молнию накликать себе на голову. И он лежал, глядя в небо, откуда отвесно падали бессчетные тьмы крупных капелек, и пил воду, выжимая ее из постоянно намокающего платка, наслаждаясь прохладой и влагой. Потом пришлось закрыть глаза и лицо рукой — так часто и сильно начали бить капли.

«Я маленький… Я такой маленький, что лезвия богов не попадут по мне, если я буду лежать смирно-смирно…»

Воздух наполнился какой-то особенной острой свежестью, казалось, он напоен маленькими льдинками. Берен вдыхал их, и его кровь бежала быстрее. Дождь сделался реже, потом прекратился совсем — и под сводом тучи стало светлее. Хотя солнце еще не могло пробить сомкнутые щиты облаков, но просачивалось через них, и ночь стала днем.

Равнина покрылась водой не меньше чем на три дюйма. Берен замерз. Только слегка — потому что камень под ним был все еще тепловатым, и от него согрелась вода, — но он не стал ждать, пока прохлада станет мучительной. Молнии перестали сотрясать воздух, и Берен решил рискнуть подняться, оглядеться и попробовать поискать свои вещи.

Он встал (тяжеленный намокший плащ едва не свалил его снова), осмотрелся кругом — и в каких-нибудь двух сотнях шагов увидел темное пятнышко на подернутом легкой рябью зеркале воды. Берен зашлепал туда (он был мокрый! Такой восхитительно мокрый!) и засмеялся, пройдя половину пути: да, это его пожитки. Он сбился с направления и не видел их из-за марева, только и всего.

Мешок тоже промок насквозь. Дорожное печенье сделалось полужидкой кашей, которую Берен ел из горсти, размокли и разбухли сушеные плоды, и от анарилота в меду слиплась солонина. Берен не стал ее отмывать, слизал остатки меда, обсосал, вывернув наизнанку, весь мешочек, где хранились семечки — а потом сложил их снова на место. Он не насытился, он по-прежнему не мог есть плоды, орехи и мясо — но того, что он запихнул в себя хватило, чтобы набраться сил на дорогу. Нужно идти, пока длится эта нежданная и неслыханная благодать. Но куда? Плотная туча обложила небо так, что день казался вечером. Однако… Берен прищурился поглядев влево и вправо.

Слева виднокрай был темен, справа — светился золотистым лезвием. Значит, справа — Запад, а он сидит лицом на юг. Берен подождал еще немного времени, чтобы увериться, и провел его с пользой: выжимая в мехи воду из своего плаща. Эта возня отнимала много сил — он и не думал, что так ослаб. Но когда оба меха были наполнены на три четверти и завязаны, солнце дало Берену окончательный ответ, показавшись в щели между краем тучи и Эред Ветрин.

Вот теперь точно следовало двигаться. Ночи в Анфауглит были холодными, и это, с одной руки, хорошо, до утра вода не испарится и завтра он еще не раз напьется, прежде чем она высохнет — а с другой руки, к утру он будет холодный как лягушка.

Он встал и пошел. Косые прощальные лучи солнца были ласковыми — они не жгли, только пригревали, натянувшись тугой основой для парчовых гобеленов от земли до неба — над гладью воды снова начал стелиться невесомый парок. Берен оглянулся — и как изменился мир после одного-единственного дождя! Под его ногами снова была безупречная гладь, но теперь она не поглощала, а отражала свет, в ней двоилась багровеющая полоса на западе, златотканое волшебство протянулось и вверх, и вниз, и, глядя под ноги, Берен видел серебристо-серую, как потолок в тинголовой тронной палате, изнанку тучи. Мир словно бы вырос вдвое, и если раньше Берену, шагавшему вперед, было страшно и тошно от чувства, что он шагает по первозданной тьме, сгустившейся в твердь — то теперь он шагал по облаку, заставлял его плясать, гоня волны — и смеялся этому, глупо и счастливо.

Золотые гобелены поблекли и растаяли, а вместе с ними расточились и облака. Берен видел луну и звезды, и держал путь прямо на Валакирку, что мерцала и вверху, и внизу, в зеркале вод. Потом мерцание зеркального двойника подернулось белой дымкой тумана — пар больше не стремился к небу в потоках теплого воздуха, он прижимался к земле, и скоро Берен шел по колено в тумане, ноги его онемели совершенно, и только мерное «хлюп-хлюп» шагов свидетельствовало, что они еще там. Он грыз что-нибудь, не прекращая. Когда ему хотелось напиться, просто опускался на колени и пил. Тут же и согревался — вода была теплой.

Под утро он, конечно, устал как собака — но пытался петь и танцевать, чтобы согреться. Нельзя было упускать ни минуты из этих драгоценных часов. Но с рассветом он все-таки свалился. Сон сморил его, и он закрыл глаза, распростершись в уже остывшей воде под лучами еще не горячего солнца. Засыпая, он вдруг увидел себя со стороны — крохотная точка на бесконечной глади озера, которое проживет одну ночь и один день…

Разбудила его жара, что же еще. Вода стала совсем теплой — и обмелела. Теперь глубины в ней было дюйм. Берен напился под завязку — и поплелся дальше. Идти было труднее, чем вчера. За утро он отдохнул, поел, набрался сил — но ушла вчерашняя окрыленность. Осталась только необходимость. Только долг.

По-прежнему стояла жара, но уже не такая адская, как вчера. В мокрой одежде Берен уже не исходил потом. Сапоги и обмотки он снял, и теперь шлепал босиком, а они сушились на ходу, вися у него за плечами. Горячий и влажный воздух был душным, но уже не сжигал гортань, и туманная дымка над водой рассеивала солнечный свет, делая его менее жестоким.

Смерть уже не тащилась за ним — только двойная тень, на поверхности воды и на камне, бежала по левую руку, как хороший пес. Потом она сжалась и убежала под самые ноги, и Берен понял, что получил еще одну милость: последняя вода вчерашнего дождя, испаряясь окончательно, смягчит самые невыносимые часы дороги, и, возможно, он минует эту жаровню еще сегодня.

Вода исчезла лишь тогда, когда полуденная жара спала. Не вся сразу — Берен понял, что это поле, казавшееся ему совершенно гладким, было все же вогнутым к середине, просто кривизну эту никак невозможно заметить. Он в последний раз напился, когда увидел кромку воды, и намочил свой плащ — а потом просто подождал, пока граница влажного и сухого сама собой минует его. Вода еще мерцала за его спиной, когда он обмотал ноги льном и натянул сапоги. Выпрямившись, он еще раз оглянулся и увидел над уползающей мерцающей гладью движение.

Четыре точки маячили там, и Берен замер в тревожном ожидании, освободившись от заплечного груза. Что это? Люди, эльфы, орки, призраки? Всадники ли, пешие? Бежать или драться? Или это могут оказаться друзья? Или им просто не будет до него дела? Бежать, пожалуй, бесполезно в любом случае — они двигались очень быстро. Вскоре Берен понял, что их не четыре, а две, отраженных в воде — по тому, как слаженно одни повторяли движения других. И при этом, увидел он, одна из них… Летит?

Они приблизились — и Берен уже без колебаний обнажил меч. Лезвие поймало солнце и отбросило блик на черный камень. Нутро Берена съежилось в страхе: на него неслись два ужаса, что преследовали его в самых черных снах: огромный нетопырь и черный волк. Но внешне он остался спокоен и знал, что примет бой во что бы то ни стало.

Волк при виде меча остановился, затормозив лапами, черный нетопырь грянулся оземь и обернулся темноволосой женщиной.

— Ах, вот как… — прохрипел Берен. — Нет, довольно мне от вас бегать!

И он двинулся врагам навстречу, изумляясь тому, насколько мерны и упруги его шаги.

А женщина вдруг отбросила черный плащ, вскинула руки и запела так, что камень бы разрыдался, услышав этот голос. И Берен, остановившись, опустил меч — кончик Нарсила обиженно скрежетнул по камню. Наверное, все могла бы подделать Тхурингвэтиль — и облик, и стать — но этот голос, эта соловьиная дрожь на самом вверху звука — только одно создание в мире так могло.

— Тинувиэль, — выдохнул Берен. — Не привидение, не греза — ты…

Громадный волк встряхнулся яростно, словно хотел выскочить из шкуры — и действительно сбросил ее. Жемчужно-серая шерсть засеребрилась на ярком солнце. Лютиэн повисла у Берена на шее — он обнял ее за пояс. Оба плакали и смеялись, а Хуан носился кругами и лаял.

— Как ты меня находишь каждый раз? — спросил Берен, когда первая безумная радость схлынула и он смог наконец выпустить ее из объятий.

— Как нахожу? — Лютиэн провела пальцем по его груди. — Нахожу изрядно отощавшим. И мокрым. Но живым, чему не устаю дивиться. Ты говорил про эльфа, изыскавшего семь способов полета, но отлетевшего лишь после смерти — я нашла девятый способ полета, и осталась жива. На этих крыльях я поднялась над пустыней. Это было легко — отсюда поднимается вверх сильный поток горячего воздуха; я просто расправила крылья и плыла, а потом катилась по воздуху вниз, как со снежной горы. Вчера я чуть не погибла в грозу, но успела подняться выше тучи и долго боялась, что не сумею тебя найти за этой мглой, или что устану раньше, чем кончится гроза…

— Ох, — он посмотрел на нее, на брошенный ею черный плащ. — Я жив только потому, что боги послали эту грозу. Не нужно было тебе следовать за мной.

— Берен! — она притянула его к себе так, что они соприкоснулись лбами. — Разве ты еще ничего не понял? Мы будем вместе, куда бы ни привела судьба.

— Она ведет меня к смерти, и там мы вместе не будем, потому что на другой стороне наши народы ждет разная участь! Хуан, сукин ты сын — чем ты думал, я же велел тебе ее беречь?! Боги! — Берен швырнул меч и тот зазвенел о каменную наковальню. — Почему вы измысливаете мне новые испытания? Разве мало того, что я уже вынес? Мало того, что я еще вынесу? Чем я так провинился перед вами или перед Отцом, что должен еще и любимую вести в логово Моргота? Если бы мне вчера дано было знать об этом — я бы еще раньше вылил всю воду и умер прежде дождя; я бы встал под молниями во весь рост!

— Почему бы просто не броситься на меч, — поднятый и свернутый было плащ Тхурингвэтиль Лютиэн с силой шлепнула ему под ноги, как мужчина в разгар спора швыряет оземь шапку или посох. — О, как же я устала от твоих колебаний! Почему такой муж, как ты, временами болтает такое, чего постеснялось бы дитя? Кто ты, по-твоему, если Могуществам только и дела, что выдумывать тебе новые мучения!? Берен, почему ты не подумал о том, что у меня могут быть сердце и воля? Если наш союз заключен, как ты уповаешь, во имя великой цели — то почему ты отказываешь мне в праве быть в союзе с тобой? О, лукавый род людской — вы и самоотвержением своим умудряетесь гордиться! Как же сильно Финрод любил вас, если у него на вас хватало терпения?!

Она еще много чего хотела сказать, но увидела вытянутое лицо Берена, приоткрытый рот и распахнутые глаза под изумленно изогнутыми бровями — и не смогла удержаться от смеха. Таким озадаченным она его еще не видела — если бы Хуан заговорил, Берен и то не удивился бы сильнее.

— Я еще ни разу не видел тебя в гневе, — прошептал он наконец, качая головой. — Я и вправду такой дурак? Прости.

Он встал перед ней на колени и прижался лицом к ее груди.

— Ты не дурак, — Лютиэн погладила его серые волосы. — Просто упрямец.

— Да, это верно, — он встал, не отпуская Лютиэн, и она ахнула от неожиданности, оказавшись переброшенной через его плечо.

— Ты так и понесешь меня?

— Мы с Хуаном будем меняться, — в его голосе она услышала усмешку.

— Хуан уходит.

Берен остановился.

— Это кто сказал? — повертел он головой.

— Хуан говорит. Хуан уходит.

Берен поставил Лютиэн на землю. Она ошибалась, думая, что речь Хуана не сможет изумить его сильнее, чем ее гнев.

— Пес, — горец подошел к собаке и положил ладонь на белый лоб. — Неужели ты не пойдешь с нами?

— Нет еды для Хуана. Нет воды. Он приходит в Ангбанд, слабый, дерется и умирает. Он возвращается и живет, и ждет Госпожу.

— Думаешь ее дождаться?

— Хуан ждет. Человек хочет — Хуан идет с ним и умирает в Ангбанде.

— Нет, человек не хочет твоей смерти, пес. Благодарю тебя — и отпускаю.

— Человек не благодарит. Человек просит знак и получает знак.

— Что ты сказал? — Берен подался вперед, сграбастав шерсть Хуана в горсти.

— Человек просит знак и получает знак. Хуан не знает, что это. Это не от Хуана.

Берен наклонялся к Хуану изумленный — а выпрямился потрясенный.

— Хуан уходит, — сказал пес. — Хуан прощается.

— Да, пес богов, — Берен кивнул. — Прощай.

И, подумав, поправился:

— Не в последний раз видимся.

Хуан, разом опять утратив да речи, тявкнул коротко, обежал пару кругом — на прощание — и помчался на юг размашистыми плавными скачками. Вскоре он исчез в отблесках то ли остатков воды, то ли снова обманной игры света в плывущем воздухе.

Берен и Лютиэн остались одни.

— Что ж… — задумчиво сказал Берен. — Насчет еды и воды он был прав: у меня не хватило бы на его долю. Давай-ка поедим.

Он выложил на холстинку то, что у него было: липкое месиво из дорожного печенья, размокшие засушенные яблоки, груши и ягоды, нарезанную полосками солонину, которая сейчас походила на раскисшую паклю, слипшиеся грудкой орехи и семечки анарилота.

— Вот и весь пир, — виновато развел он руками.

— У меня совсем мало того, что можно было бы подать к столу… — Лютиэн развязала поясной мешочек. — Но если ты хочешь, то вот…

— Лембас! — ахнул Берен, глядя на связку эльфийских дорожных хлебцев.

— Мне этого хватило бы на весь путь, — Тинувиэль переломила один хлебец над «лодочкой» ладони Берена. — А об обратной дороге никто из нас, как видно, не подумал…

Берен печально улыбнулся.

— Что проку о ней думать. Мы с тобой надеемся только на чудо, верно? Наше дело дойти туда, и…

— И что? — с искренним любопытством спросила Лютиэн. Она не имела понятия о том, что следует там сделать, и отправилась в путь, ожидая какого-то вдохновения. Может быть, его получит один Берен? Или уже получил?

— Не знаю, — человек тряхнул головой, положил в рот кусочек хлебца, задумчиво разжевал и запил. — Чем больше я об этом думал, тем яснее понимал, что думать не надо. Почему-то мне кажется, что когда Сильмарилл будет в наших руках — дальнейшее решится само собой. Это было вложено в самую глубину моего сердца, я боюсь заглядывать туда.

Они молча ели какое-то время — один лембас на двоих, плоды, солонина, отдающая медом и орехи в меду, отдающие солониной. Лютиэн заметила, что Берен не может есть орехи и семечки, и не стала есть плодов и размякшего хлеба, оставляя ему, а сама принялась за это человеческое лакомство. Хм, ну, по крайней мере, это когда-то было человеческим лакомством.

— Остался сущий пустяк, — сказала она, когда они покончили с трапезой и даже крошки лембас съели до последней. — Войти в Ангбанд.

— Да, — кивнул Берен. — Об этом я тоже много думал, и думал, что это будет просто. Когда я… бегал на поводке у Саурона, мне приходилось иметь дело с рыцарями Моргота. Они много говорили об Ангбанде и не делали из этого тайны. Насколько я успел узнать, войти в Ангбанд намного проще, чем выйти. Пускают туда всякого, а вот выпускают только тех, кто выходит не таким, каким вошел, а каким хотел его сделать Моргот.

— Но мы ведь не поддадимся.

— Мы постараемся, mell…

Он повернулся лицом на север, потом вскочил, облизал палец и вытянул руку над головой.

— Ветер с севера, навстречу нам.

— Да, и что?

— Это значит, мы перевалили через середину треклятой морготовой наковальни. Бьюсь об заклад, что еще до заката мы выйдем из этой каменной ловушки.

— Мы выйдем раньше, Берен. Ведь я полечу.

— А я? Радость моя, ведь я не пес, чтобы ты могла набросить на меня личину волка.

— Для чар личины безразлично, пес ты или человек. Ты думаешь, что полевую мышь проще сделать летучей, чем эльфийскую деву?

Берен недоверчиво посмотрел сначала на Лютиэн, потом на волчью шкуру, потом снова на Лютиэн.

— Я ковыряюсь здесь уже шестой день, — сказал он. — А за какое время вы преодолели это расстояние?

— Мы вчера вышли в путь. Хуан бежал со всех ног.

Берен в задумчивости поскреб заросший подбородок.

— Мне не понравилось быть орком, — сказал он. — Думаю, волком быть тоже не понравится. Но подыхать от жажды и от того, что солнце лупит прямо по голове — тоже не понравилось.

— Тебе решать.

Он снова почесал подбородок. Слова про то, что «солнце бьет», не были пустой фразой — он и вправду выглядел как побитый. Губы растрескались и запеклись корками, как присохшие ссадины, веки покраснели и припухли, через лицо шла багровая полоса, словно Берен надел красную полумаску. Пять дней пути дались ему трудно.

— Скажи, что ты чувствуешь в ее шкуре? — прошептал он, неосознанно лаская пальцы Лютиэн.

— Силу, — ответила она. — Власть. Я могу навести ужас на сотни. Могу сразиться с кем угодно из мирроанви, победить его и выпить жизнь. Могу умчаться куда хочу, недосягаемая, незримая… Но все это солома, Берен. У меня было достаточно силы и власти в доме отца, и я не желаю внушать ужас, это противно мне. Не бойся волчьей шкуры, бойся волчьей сути.

— Ты права, — Берен начал собирать еду в котомку. Собрав, поднял волчью шкуру и набросил на плечи так, что череп оказался на голове.

— Как я должен надеть ее — так?

— Сначала давай поспим.

Проснулись они, когда солнце уже садилось, а луна — красная, разбухшая — только-только начала проступать на светлом небе, как кровь на ткани.

— Пора, — сказала Лютиэн. — Разденься. Этот мой плащ — одежда сам по себе, да и тварь, в которую я превращаюсь, не превосходит меня величиной. Ты же, боюсь, разорвешь свое платье, когда сделаешься волком.

Берен пожал плечами и начал снимать сапоги. Когда он сбросил куртку и рубашку, Лютиэн увидела, что его руки, плечи и грудь взялись «гусиной кожей». Он боялся куда сильней, чем хотел показать.

Она увязывала его вещи, а он ждал, обернувшись волчьей шкурой и переминаясь с ноги на ногу на горячем камне.

— Ты мне еще велишь на карачки встать? — жалобно спросил он, когда Лютиэн закончила увязывать его одежду в узел.

— Нет, — улыбнулась она. — Просто закрой глаза.

Берен зажмурился. Это не было необходимостью, но Лютиэн не хотела, чтобы ему слишком сильно мешали страх и стыд. Она заставила его разжать пальцы, комкающие волчью шкуру перед животом и опустить руки, чтобы они повисли вдоль тела, расправила складки жесткого меха на плечах и на шее, уложила лапы так, чтобы они свисали вдоль плеч, обошла Берена кругом, разглаживая мех, успокаивая напряженного человека этими движениями; и когда он немного расслабил окаменевшие плечи — быстро взмахнула плащом над его головой.

Он упал вперед как каменная стена под ударом тарана — Лютиэн подставила плечо, но смогла лишь не дать человеку удариться оземь лицом. Удержать его было не в ее силах.

Волчью шкуру пришлось укладывать и разглаживать заново — теперь уже по-настоящему. Сильно проводя ладонями вдоль шерсти, лаская сквозь мех неподвижное тело, Лютиэн завела вполголоса заклинательную песнь.

Итиль, безмолвное волчье солнце,

На струнах струй серебристого света

Пропой своим детям песнь одиночества,

Пока звезды заревом не сожжены.

Внемли, неверный, призыву пасынка,

Тоскливому зову осеннего хлада,

Голоду пажити снежной, сосновой,

Пряной жажде гона весеннего.

К тебе из волглой логова мглы,

Тщетно ли сука взывает щенная?

Зря ли кормилец, кровавый ратай,

Воем время твое тревожит?

О, Тилион, стадо твое ждет тебя,

Пастырь волчий, кормчий сумерек,

Направь ладью свою рукою крепкой,

Прими в свою руку свору полночную…

Закончив эти слова, она вскочила, легко хлестнула волка-Берена концом плаща по ушам и звонко крикнула:

— Cuio!

Он вскочил и заметался во все стороны — матерый черный волчище, весь из напряженных жил и тугих мускулов. Непривычные лапы заскользили по камню, он завалился на бок, жалобно взвизгнул и снова вскочил, вертясь так и этак, чтобы рассмотреть себя, повалился на спину, елозя, как пес, замученный блохами, затем закрутился юлой, покусывая свои бока, словно пытаясь зубами сдернуть с себя чужую шкуру, а потом упал на брюхо и полз, пока не ткнулся головой в колени Лютиэн, тяжело дыша и с каждым выдохом поскуливая тихонько, словно спрашивая: «Что же это ты со мной сделала?»

— Успокойся, mell, herven, не нужно бояться, я никогда не сделаю тебе зла, — она гладила и трепала за ушами волчью голову, из глазниц которой укоризненно глядели человечьи глаза. — Встань, дорога нас ждет.

Он вскочил — живая черная молния, готовая прянуть и поразить любого: глаза сверкают, уши прижаты и блестят белые клыки. Когда Лютиэн навьючила на него узлы со снедью, водой, одеждой — и меч, он недовольно заворчал, но человек в нем был намного сильнее волка, и разум — сильнее зова луны, силой которой он облекся в волчью плоть.

— Вперед! — затянув последний узел, Лютиэн хлопнула его по загривку — и он рванул с места, скрежетнув когтями о камень. Тинувиэль набросила и застегнула оборотничихин плащ, и побежала следом, на бегу расправляя руки. Ветер ударил в кожаные полы, на мгновение замедлив ее бег — но она оттолкнулась ногами от земли и черные крылья срослись с ее руками, хватая ветер и поднимая ее тело навстречу воздушному потоку.

Он уже успел убежать далеко вперед, когда она увидела его — черного на черном, заметного только по движению. Сменив угол полета, нетопыриха понеслась вниз, не давая ветру ни опрокинуть себя назад, ни сбросить вперед. Несколько мгновений — и две черные тени мчались по черной равнине одна над другой: летучая мышь настигла волка и вцепилась когтями в шерсть на его загривке, превратив свой полет в скольжение на крыльях.

Волк глухо зарычал на бегу, и она почувствовала в этом рыке яростную радость, острое наслаждение испытанным — сменившее прежний испуг. Волк-Берен рассекал горячую ночь, трепеща от восторга.

Люди и эльфы, mirroanvi, — существа, суть которых тесно связана с их плотью. Эта ночь и еще одна будут ночами полнолуния, а потом — таково было заклятие, сотканное Лютиэн — волчьи чары должны были спасть с Берена. Теперь, чувствуя его радость, она побаивалась — не слишком ли долгим будет срок? Не произойдет ли в его сути перемен?

Но отступать было уже поздно.

Они мчались всю ночь, и миновали каменное блюдо, а наутро Лютиэн вернулась в свой облик, развязала вьюк с едой и накормила волка. Он сожрал все — кроме лембас, отложенных на самый последний день — и выпил почти целый мех воды. Потом они пошли рядом — Лютиэн в своем обличии и громадный волк, притомившийся от ночного бега. Когда жара сделалась невыносимой, они легли спать и проснулись с закатом. Волк допил воду из меха, облизал руки Лютиэн, немного поласкался к ней — и начался новый бег под низкой, зловещей луной.

Этот бег был не так стремителен как тот, прошлой ночью — мешал песок. Потом он сменился мелкими камешками и шлаком, а местность сделалась неровной, изрытой оврагами и пересохшими руслами — здесь во времена Ард-Гален пробегали мелкие степные речки, наполнявшиеся талой и дождевой водой. И мышь с волком то влетали на маленький холмик, то ныряли в темноту оврага.

В этих местах уже росло кое-что — сухая ломкая трава, что проживает свой краткий век во время весенних дождей и засыпает мертвым сном до следующего лета; неприхотливая колючка, лишайники. Никакой ночной живности не было видно — кроме ящериц, что охотились на насекомых и пауков. То там, то здесь мгновенными струйками перетекали они с места на место — и тут же замирали, сливаясь с камнем, такие же неразличимо-серые и шершавые.

Под утро луна поблекла, и двое в ночи замедлили свой бег. Шерсть на волке стояла дыбом, он вывалил язык — не так-то легко далась ему пробежка. Лютиэн затормозила крыльями, призывая его остановиться. Волк сел, Лютиэн отпустила его загривок и приняла свой облик. Волк тут же забегал вокруг нее, выпрашивая успокаивающую ласку, и вдруг прижал уши, оскалился и с коротким лаем прыгнул с места через ее голову и приземлился, растопырившись и выгнув спину, заслоняя Лютиэн собой…

Еще один. Огромный, примерно вдвое больше, чем Берен в волчьей шкуре, больше Хуана и, кажется, даже больше Саурона в облике волколака. Он стоял на вершине холма, привлеченный сюда чужим запахом. Глаза его в свете угасающей луны поблескивали красным, пасть из-за чудовищных клыков никогда не закрывалась полностью, и тонкая капля слюны тянулась из угла страшного рта.

Берен умел драться как человек, но не умел как волк, он неминуемо погиб бы, но даже если бы победил — попробовав крови при полной луне, он был бы заключен в волчье тело всякий раз, когда луна достигает полноты. Раздумывать было некогда, королевной владел только безраздельный страх за Берена — и тут чудовищный волк прыгнул, перемахнул через обоих и теперь Лютиэн оказалась между ним и Береном. Волколак находился так близко, что дева почувствовала жар от его ноздрей, смрад из его пасти. Ее колени подогнулись от страха, но она все-таки сделала что собиралась: — взмахнула над клыкастой мордой своим плащом:

— Спи!

О столь быстром успехе она даже не думала: волчище осоловело попятился, сел на задницу, потом завалился на бок, и глаза его закрылись.

— Нет, нет, нет! — Лютиэн из последних сил сжала морду волка-Берена, подавшегося вперед, чтобы перервать беспомощному противнику глотку. — Тебе нельзя сейчас. Бежим, бежим как можно скорее отсюда!

Но у нее самой не было сил ни бежать, ни превратиться в летучую мышь.

«Я не нэрвен. Я все-таки слабая женщина, и я сейчас упаду…»

Берен схватил ее зубами за одежду на груди, помог устоять на ногах и забраться ему на спину. Лютиэн легла на его на хребет, обхватив руками и ногами, и он побежал в подветренную сторону и вперед. Нестись скачками он не мог, не хватало сил, да и Лютиэн не выдержала бы такого бега, но из своей рыси он старался выжать все возможное.

Взбежав на один из холмов, они разом увидели и цель своего пути — трехглавый пик, ущелье под которым именовалось Вратами Ангбанда — и свое сегодняшнее укрытие: остатки эльфийского форта.

Берен добежал до кольца полуразрушенных стен — и во дворе свалился без сил как раз в тот миг, когда солнце высекло искры из вершин Эред Энгрин.

Лютиэн слезла с волчьей спины, заставила Берена подняться на ноги, освободила от груза и, потянув за шкуру, крикнула:

— Glenna-n-gaur! Tello ner!

Шкура треснула по середине груди, там, где ее когда-то разрезали на волке. Мокрый, бледный Берен выбарахтался из нее, отшвырнул пинком и, не одеваясь, выхватил из кучи груза свой меч. Одним движением, уже почти из последних сил, он разорвал шнур, которым меч был прикручен к ножнам, и, отбросив одежды клинка в сторону, несколько раз с силой рубанул по волчьей оболочке. Нарсил рассек ее дважды и трижды, глубоко уходя в пепельный песок — а потом Берен рухнул на колени, прижавшись лбом к рукояти меча и тяжело дыша.

— Никогда… больше… со мной… так… не делай… — в пять выдохов попросил он.

Казалось, он сейчас потеряет сознание, но он удержал себя в руках и вернулся к брошенным вещам. Вложил меч в ножны и оделся.

Оба уже не имели сил что-либо делать — устроились рядом на песчаном наносе под стеной. Но оба понимали, что спать еще нельзя.

— Почему ты не дала мне убить волколака? — спросил Берен.

Лютиэн объяснила, и он не задал следующего вопроса: почему ты сама не убила его мечом? Он не мог ее осуждать — смертельно напуганную, спасшую ему жизнь и столько всего сделавшую. В конце концов он и сам тогда не подумал про меч — а задним умом все крепки…

— Ты отдыхай, — сказал он, укладывая ее голову себе на грудь. — А я постерегу…

Лютиэн кивнула и послушно закрыла глаза. И десяти ударов не отсчитало сердце Берена, когда он услышал ее ровное дыхание. Она так же доверялась ему, как он ей, и даже если с каждым происходило что-то не то по ошибке другого — никто не говорил слов укора и вины…

— Берен! Берен…

— М-м-м?

Он отбросил плащ, из которого Лютиэн сделала подобие палатки, накинув его на воткнутый в песок меч — чтобы защитить Берена от солнца. Так. Значит, он проспал утро и всю жаркую часть дня здесь, в тенечке, а когда солнце заглянуло и сюда, Лютиэн прикрыла его плащиком. Хорош сторож!

Он встряхнул головой, чтобы отбросить грезы. Песок посыпался с волос.

— Старею, — проворчал он. — Сплю среди дня, и песок сыплется…

Лютиэн засмеялась.

— Здесь есть вода, — сказала она. — Дождь наполнил водосборник.

Берен кивнул, потому что они подумали об одном и том же: эльфы, строители заставы, наверняка были уже мертвы, но делом их рук они двое могли сейчас жить.

— Это хорошее укрытие, — продолжала Лютиэн. — Дорога от врат Ангбанда сворачивает на запад, и ее стерегут — а отсюда никто не ожидает появления противника, сюда никто не заглядывает. Ты правильно сделал, что пошел через Анфауглит.

«Вот только без тебя я бы оттуда не выбрался», — Берен привлек ее к себе и поцеловал в шею.

Вода была солоноватой — ведь никто десять лет не следил, чтобы водосборник не засолялся. Но они напились с удовольствием, до отвала.

— Мы сможем использовать это укрытие когда будем возвращаться?

— Вряд ли, — покачал головой Берен. — У меня на лице написано, что я шел через Анфауглит. Здесь будут искать в первую очередь, когда мы уйдем. Не думай об этом сейчас.

— Что же мы тогда будем делать?

— Искать рыцарей Аст-Ахэ. Черных рыцарей Моргота.

Лютиэн ждала дальнейших объяснений, и он объяснил:

— Оркам попадаться нельзя, не то мы закончим жизнь в здешних застенках. А вот эти рыцари проведут нас к Морготу, потому что таков здешний обычай. Понимаешь, с ними он ведет себя по-доброму и следует чести… По крайней мере, как они тут понимают честь. Вот с Сауроном было бы иначе, он непременно протащил бы нас через пыточную. А Моргот уверен в своих силах. Черные рыцари проведут меня к нему, как учат их предания, и я его вызову, и он примет вызов, потому что не захочет показать слабость перед своими.

— Король Финголфин уже вызывал его и он принял вызов. Что помешает ему просто убить тебя?

— Ничего. Но есть у меня одна мысль… Наше предание говорит, что некогда предки наши склонились перед Морготом. Поэтому доселе он считает, что люди принадлежат ему, и тому же учит своих верных. Государь Финголфин от начала был не его, и Моргот ничего не мог с ним поделать — только убить. Меня же он убьет не раньше, чем отчается вернуть в свою собственность. А он не любит сдаваться…

— Пусть будет так, — согласилась Лютиэн. — Но нам придется тяжело. У нас остались два лембас. К чему их беречь?

Берен прихватил ярлык рыцаря Аст-Ахэ на тот случай, если раньше они все же встретят орков. Но им повезло — первым они встретили в горах конный разъезд из Аст-Ахэ — пятерых воинов, одетых в превосходные доспехи и черные с серебром нараменники. Издалека их можно было принять за эльфов — с таким искусством и достоинством они ехали. И, как эльфы, они понимали друг друга без слов — когда Берен и Лютиэн показались на дороге, лучники, не дожидаясь приказа старшины, взяли неожиданных пришельцев на прицел.

— Кто вы и куда идете? — спросил старшина, повысив голос не больше, чем требовало расстояние в десять шагов.

— Я пришел рассказать вашему Учителю о последних минутах Илльо из Белых Лис и Тхуринэйтель, что меняла обличья.

— Ты из его знамени? Или его рода? — спросил старшина разъезда, но Берен ответил только:

— Мне нужно увидеть Мелькора.

И рыцари взяли их с собой, и вечером преломили с ними хлеб. Берена разоружили и спросили об эльфийском клинке — он ничего не сказал.

Их везли как пленников, но, как и полагал Берен — морготовы рыцари обращались с пленниками вовсе не так, как орки. Им даже подвели коня, и Берен, прижимая к себе сидящую впереди Лютиэн, чувствовал порой ее дрожь. Что видела она сейчас, здесь? Он знал, что эльфы своим зрением видят и Моргота, и его приспешников иначе — и боялся спрашивать, как.

Они поднялись высоко в горы, и Берен увидел Ангбанд таким, каким он открывался пришельцам с севера.

О, Моргот умел строить… Замок возвышался на горе, как венец на прекрасном челе. Три высокие башни пронзали облака, стрельчатые окна ловили и отбрасывали свет подобно драгоценным каменьям. Когда разъезд оказался вплотную к замку, стало видно, что стены и башни еще больше, чем казались издали, что сделаны они словно бы не по человеческой мерке. Створ ворот навис над пришедшими как туча, а башни были так высоки и стройны, что Берену показалось — вот-вот они сорвутся с земли и взлетят, как стрелы.

Берена и Лютиэн свели с коня на широком дворе и оставили под охраной. Через какое-то время к ним вышел человек, которого Берен узнал, но имя вспомнил с трудом: они лишь мельком виделись в Тол-и-Нгаурхот.

— Велль, — сказал он, и это было не столько приветствие, сколько воспоминание.

— Ты знаешь мое имя, человек? — Велль сошел им навстречу со ступенек крыльца. — В таком случае назови свое.

— Я Берен, сын Барахира из рода Беора. Со мной Лютиэн Тинувиэль, дочь Тингола эльфа и Мелиан, богини. Мы пришли, чтобы встретиться с Мелькором.

Рыцари Аст-Ахэ схватились за оружие, и быстрее, чем об этом можно сказать, пять обнаженных клинков уперлись в грудь Берена.

— Этим меня не напугаешь, я такого добра видел много, — спокойно сказал он.

Стражник Берена протянул Нарсил одному из вышедших навстречу молодых воинов. Тот хмыкнул и наполовину вытащил клинок из ножен, разглядывая отделку.

— Не порежься, — бросил Берен.

— Работа Феанаро, — прищурился мальчишка. Потом вдвинул меч в ножны.

Во время этого короткого разговора горца обыскали. Он стоял, заложив руки за голову, пока один из рыцарей выяснял, нет ли чего-нибудь за пазухой или в сапогах. Там, конечно, ничего не нашли — Ангрист, нож Келегорма, был привязан вдоль предплечья.

— Зачем ты явился сюда? — спросил Велль.

— Нам нужно встретиться с твоим хозяином.

— Ты о ком? — северянин сделал вид, что не понял.

— О Морготе.

— Не смей называть так Учителя! — взвился паренек, завладевший Нарсилом. Командир поднял руку — и парень тут же сник.

— А что скажешь ты, госпожа? — Велль повернулся к Лютиэн. — Ты тоже пришла сюда ради свидания с Учителем?

— Я хочу поговорить с ним, — кивнула Лютиэн.

— Если я не ошибаюсь, ты — дочь короля Тингола?

— Ты не ошибся. Я достаточно знатного рода, чтобы предстать перед троном Владыки Севера?

— Мы не обращаем внимания на род, — заметил один из рыцарей. — Не предки делают человека доблестным.

— Верно, — согласился Берен. — Но память о доблестных предках не позволяет быть трусом. Проведи нас к нему, Велль. Или, по-твоему, он испугается посмотреть мне в глаза?

— Учитель ничего не боится! — крикнул мальчишка. — Если ты оскорбишь его еще раз, я буду биться с тобой!

— Я не убиваю детей, — горец даже не покосился в его сторону.

— Подождите здесь, — сказал Велль. — Я пойду доложить о вас.

Четверо рыцарей не спускали с них глаз, пятый — тот самый мальчишка — снова начал напоказ разглядывать Нарсил.

Берен не сомневался в том, что Моргот примет их сейчас. Саурон — тот отдал бы приказ подержать гостей день-другой в темнице, без пищи и воды, потом — прогнать через застенок, и лишь после этого снизошел бы до разговора. Он во всем видел подвох. Моргот же никогда не упускает случая блеснуть великодушием, если верить их легендам и балладам… А Берен верил им в этой части. Поэтому он почти без волнения разглядывал предпокой, в который их привели, высокий стрельчатый свод потолка, расписанный диковинными синими цветами по черному, узорной ковки треножники со светящимися фиалами, настенные гобелены… Если то, что он видел — обычный образец искусства Черных, то можно решить, что северяне предпочитают изображению — узор. Это напоминало их писания и песни, где одно слово образовывало с другим витиеватое кружево, в котором порой терялись бисеринки смысла. Ни гобелены, ни роспись на потолке не рассказывали о чьих-то деяниях, совершенных в минувшие дни — только цветы, листья и травы, в которых боковым зрением улавливались хитро врисованные в орнамент животные и птицы. И — неизбывное ощущение того, что где-то играет музыка, что она зовет, тоскует, плачет…

— Идемте, — Велль появился в дверях, сделал знак рукой.

Берен, Лютиэн и пятеро охранников — двое спереди, трое сзади — зашагали по коридору. Высокие узкие окна и круглые оконца в потолке заливали этот коридор светом, и видно было, что замок словно гордится собой, стремится выставить напоказ все искусство тех, кто его строил и украшал. Мозаика пола — плиты белого и черного мрамора, красного гранита вырезаны фигурно, и каждая фигура — ящерка, и все уложены так, что нет ни единого просвета, ни единой щели, в которую прошел бы нож. Стены — от пола до свода украшены резьбой, хитросплетением ветвей и листьев. Окна — искуснейшие витражи…

Они миновали коридор и прошли три зала — почти анфиладой. Из каждого зала в другой вели тридцать ступеней — вниз. Окон больше не было — Берен решил, что эти залы уже под землей. Кругом пылали факела и фиалы, а богатство этих покоев не уступало богатству залов Нарготронда или Менегрота…

Стражники стояли у каждой двери — неподвижные, подобные статуям, все в черном с серебряной отделкой. Некоторые провожали их взглядом, не повернув головы, иные и этого не делали.

Последняя дверь открылась перед ними, и здесь уже не было ступеней вниз, а пол был гладкий как зеркало, и высокие колонны, отражаясь в нем, словно бы открывали под ногами входящего бездну. Потолок терялся во мгле, факела и свечи, двоясь в полу, освещали зал едва ли на треть его высоты. Зал был длинным, но узким, и здесь было полно народу.

Это и была та самая Морготова аула, о которой так много говорилось вечерами в ауле Каргонда. Сюда приволокли пленного Маэдроса, и здесь он при всех корчился на полу — от страха, как говорили легенды; Берен же полагал, что Моргот поразил его болью, сродни той, что насылал Саурон. Сюда приходили все эти странники их легенд, люди и эльфы, воины и менестрели — и узнавали якобы страшную правду: владыка Севера есть не враг всего живущего, а Возлюбивший Мир, принявший на себя всю его боль… И оставались здесь, очарованные этой сказкой…

Двое стражников, шедших сзади, остались снаружи, остановился Велль.

— Идите вперед, — сказал он. — Учитель ждет вас.

Там, впереди, мерцал иной свет, отличный от мерцания факелов и свечей. У Берена захватило дух — он понял, что светится этим светом. Лютиэн стиснула его ладонь, и он ответил ей легким пожатием.

Шаги человека звенели по камню, но еще сильнее, казалось ему, стучит его сердце. Эльфийская дева шагала неслышно.

Шестьдесят шагов отсчитал он, и остановился, не дойдя десяти до трех ступеней, поднимающихся к высокому трону из черного дерева. По сторонам стояли и сидели люди — десятки, может, сотни рыцарей Аст-Ахэ, мужчин и женщин разных лет, от пятнадцати до сорока, красивых, точно на подбор, одетых в черное, редко — в темно-красное или лиловое, почти все украшения — из серебра. Берен старался не смотреть на трон прежде, чем встанет лицом к лицу с тем, кто на нем сидит.

Берен был готов к тому, что увидел — обезображенное шрамами усталое, исполненное нездешней мудрости и печали лицо. Он не был эльфом и не мог разглядеть за этим обличием другого Моргота — того, которого показали ему на кургане Финрода. Этот же сам походил на эльфа, меченого ранами и страданиями, только ростом превышал любого из эльдар почти на целую голову. Одежды его было черными, пояс — из чеканных серебряных пластин, а грудь украшала цепь с большим «кошачьим глазом», вделанным в подвеску. Волосы его были белыми, как мрамор. А над головой висел — сначала показалось, что приделанный к спинке трона, потом Берен разглядел, что прямо в воздухе — железный венец, в котором горели Сильмариллы.

У Берена перехватило дыхание. Словно Солнце уронило три слезы… Словно он заново оказался у истоков мира — свет, лившийся из камней, был древнее, чем форма, хранившая его, но не старел. Словно бы все ткани бытия разошлись там, где горели три камня в своей железной темнице, и сквозь эти окна в глаза Берену смотрело нездешнее. Он понимал теперь, почему Феанор отказался отдать камни Валар; понимал, почему Мелькор возжаждал их и почему три рода нолдор готовы были пролить моря своей и чужой крови ради их возвращения.

— Кто вы, дети мои, и зачем вошли сюда непрошеными? — спросил Мелькор. Голос его был усталым и как будто бы даже ласковым, но строгим — так любящий отец спрашивает сына-несмышленыша: «Ну, что ты еще натворил?». Этот голос должен был обезоруживать.

Берен провел рукой по волосам, все еще полным песка, собираясь с духом, чтобы ответить — но Лютиэн опередила его.

— Я дочь короля Тингола, Лютиэн Тинувиэль. А это муж мой, Берен, сын Барахира. Я пришла к тебе, чтобы спеть перед твоим троном, как поют менестрели Средиземья.

Мелькор улыбнулся — одними уголками губ, чтобы не открылись раны на лице — и сказал:

— Что ж, пой. Время у нас есть.

У него и в самом деле было время. И время работало на него. Неумолимо, неотвратимо оно подтачивало Арду, и он провидел тот день, когда Арда падет в его обожженную ладонь, как яблоко, утомленное собственной спелостью.

Никто не мог помешать ему. Далекие братья-враги, Силы, могли бы, если бы захотели, переправиться через великий океан и ударить по Твердыне Тьмы, сразиться с ним и одолеть — но он все продумал. Клятва Феанора закрыла для них эту дорогу. Пообещав не помогать гордецам, Силы обрекли себя на бездействие и развязали ему руки. Узнав это от пленных, он рассмеялся — так предсказуемы оказались противники. Тогда он еще мог смеяться, тогда плоть, сотканная им для общения с эльфами, еще не так тяжко страдала. Он даже думал, что сумеет зарастить ожоги от Сильмариллов. Потом понял, что не сумеет — и решил поменять фана, но оказалось, что не может и этого. До Феанора, из-за которого он терпел эту муку, было уже не добраться — но когда орки приволокли Маэдроса, он отомстил сыну творца Сильмариллов за свои раны, нанесенные Камнями. И за эту поганую гордость, которую из нолдор можно вышибить только вместе с мозгами. Вот так же, как этот смертный, стоял Феаноринг, полный ненависти и презрения, и так же, как Феаноринг, этот смертный будет вопить от боли, пока не сорвет горло.

Если не покорится сразу. Когда по его зову пришли смертные, на которых он еще до валинорского плена наложил свое клеймо, он узнал лучшую месть, чем мучить тела и души. С эльфами это было невозможно, эльфы ломались и умирали — но не менялись по его мерке, подобно тем, кого он захватил в самом начале. С эльфами было поздно что-либо делать, люди же таяли в его ладонях как воск, и принимали ту форму, которую он желал им придать. Лишь три племени отщепенцев не ответили на его призыв и пошли на Запад, повинуясь иному зову.

Он был из этих, смертный с волосами цвета стали. Из тех, кто в годы тьмы подчинился лишь внешне. Пока рука Мелькора была на этом народе, они не смели поднять глаз, но за время его отсутствия непокорный скот вышел из повиновения и соблазнял остальных. Он и теперь пришел соблазнять, он и эльфийская чаровница, внутри которой тлела сила, унаследованная от Мелиан. Ничто по сравнению с силой Мелькора, поэтому он и согласился, чтобы она спела. Он был готов ко всему, мог отразить любую из жалких каверз, порожденных несовершенными умами созданий из плоти и крови. Он, певший в музыке Творения!

Да, их появление озадачило его — немного. Он не почувствовал их приближения в своих землях, это его обеспокоило. В этом была некая тайна, но смертный и эльфийская дева раскроют ее, он не сомневался. Его также немножко раздосадовало то, что их захватили рыцари и привели в аулу. Теперь он был вынужден ответить на вызов, а он терпеть не мог, когда его к чему-то вынуждали, путь даже вынуждали им же самим изобретенные правила. Он заботливо растил и учил Рыцарей, они были предметом его стараний, произведением его искусства — не для того он так тщательно поднимал их над уровнем людского быдла, чтобы сумасшедшая парочка заставила его уничтожить целое поколение, цвет его сада. Однако удалить рыцарей от соблазна он не мог, ведь это значило бы, что он сдался перед лицом вызова, на один миг помыслил о том, что двое пришельцев действительно могут быть опасны. Сука добрая воля, ненадежная основа, что может дать трещину в любой момент, а избавиться от нее никак невозможно…

Пусть поет, решил он. У меня будет время все исправить, если что-то случится.

И она запела. Против его ожиданий, это не была заклинательная песнь-клинок, оружие в устах барда. Чувство, испытанное Мелькором, воплощенные назвали бы досадой — он приготовился к битве, а песня сулила усладу.

Она повествовала о первых днях эльфов, о юном мире под светом звезд, о мире, не ведавшем зла. О времени, когда ночь не была покровительницей страха. О легкости, с которой земля дарила себя Детям Единого. О том немыслимом покое, полном радостей и трудов, который успели изведать Перворожденные. Одетая в темный плащ, она кружилась маленьким черным вихрем под собственную песню, и казалось, там, где она проходит, за ней шлейфом тянется та первозданная густая синева, которой изведали впервые открывшиеся глаза эльфов. Этот сумрак наполнял и без того сумрачный зал, факела и фиалы гасли один за другим, и когда погас последний — изумленные рыцари Аст-Ахэ и не менее изумленный смертный, подняв головы, увидели звезды, огромные и ласковые звезды, дарящие то, что он учил (и сам привык) называть Не-Светом.

«Хватит», — решил Мелькор, и потянул за одну из тех незримых нитей, которые сплетались в сеть. Рыцари повалились на пол, все с теми же изумленными и блаженными улыбками. Что ты на это скажешь, маленькая колдунья?

— Итак, ты усыпила их своей песнью, — сказал он, про себя наслаждаясь ее удивленно распахнутыми глазами. — Я не знаю, этого ты хотела или нет, но они заснули, и теперь мы одни. Они не проснутся, пока не будет на то моей воли. Ничто не помешает мне отдать вас оркам, а им сказать, что вы ушли, несчастные дети, помилованные мной за свою любовь. Но я великодушен. Вы и в самом деле можете уйти.

— Я не уйду без Сильмарилла, — сказал смертный.

— Сильмариллы мои, — ответил Мелькор. — И я их не отдам. Берен, я много наслышан о тебе и думал, что ты по крайней мере умен. Вот я перед тобой, владыка Арды. Вот ты передо мной, храбрый воин, незаурядный среди смертных, но все же — смертный, которого я могу прикончить одним движением руки и не убиваю лишь потому, что не хочу. Как ты собираешься заставить меня расстаться с сокровищем? Расскажи, мне интересно.

— Ты сам отдашь его мне.

— Вот как? — Мелькор приподнял бровь. Раны не позволяли выражать язвительное удивление более четко, но если бы рыцари не спали, они расхохотались бы над Береном. Этот тон неизменно заставлял их смеяться. — И почему же?

— Потому что они тебе не принадлежат, — сказал Берен. — Ты добыл их грабежом и убийством. Отдай их, потому что на них кровь Финвэ, короля моих королей. На них кровь Альквалондэ и тех, кто погиб в Хэлкараксэ…

Он думал, будто что-то собой представляет, ходячая груда сложных соединений, куча неуклонно самовоспроизводящихся и тут же распадающихся элементов живого. Все они так думают, но в одних эту иллюзию лучше поддерживать, а в других — развеять. Время есть. Можно позабавиться. Пусть он поймет о себе все. И пусть она все о нем поймет.

— Как странно, сын Барахира, — Мелькор откинулся на спинку кресла. — Ты обвиняешь меня в убийствах и грабежах, но посмел предстать перед моим троном. Наверное ты слышал из уст моих людей, что я не убиваю странников, что даже моих врагов здесь ждет радушный прием… Кстати, где они — те, кто поведал тебе это?

— Они мертвы, Мелькор.

— Кто же убил их?

— Я…

— И ты обвиняешь меня в том, что на Сильмариллах — кровь убитых мною? Скажи мне, Берен, ты глупец или лицемер, если говоришь со мной так?

— Я прав — и этого довольно.

Мелькор засмеялся — не разжимая губ, в нос — большего эта шутка не стоила. Смертный сжал челюсти.

— Валар могут ошибаться, — Мелькор заговорил, и голос его был как тончайшее и острейшее лезвие. — Изначальные не непогрешимы, эльфийские короли бывают неправы — но не Берен, сын Барахира! Мне явлено величайшее чудо Средиземья — человек, который всегда прав!

— Не всегда! — крикнул Берен, — Но сейчас. И ты это знаешь. Я прав, потому что убивал защищаясь, а ты пролил невинную кровь. Придумай сотню сказок в свое оправдание, заставь весь мир поверить в них — твои руки обличат тебя. Они до сих пор в язвах, верно? Ты не имеешь права на Сильмариллы, потому что не в силах даже коснуться сокровища, которое зовешь своим.

— Не в силах? — Мелькор поднялся с трона. — Ты ошибаешься, смертный, и ты сейчас узнаешь цену своей ошибке. Пусть наши руки рассудят нас, раз ты сам избрал их судьями.

Он внутренне улыбался. Да, это будет прекрасно. Пытка была бы всего лишь пыткой, обман — всего лишь обманом, но смертный будет корчиться, сраженный правдой, ради которой пересек пустыню. И после этого — он признает меня. Ничего другого ему не останется. А потом можно будет заняться эльфийской девицей.

Мелькор вытянул руку вперед — и в парившем над троном железном венце разжались зубцы, что держали Сильмариллы в железной короне.

— Смотри, — сказал Мелькор, когда камень упал в его протянутую ладонь. Перчатку он снял еще раньше, и Камень оказался в тисках обнаженной плоти.

Он называл себя человеком и говорил рыцарям, что знает человеческую боль, но это было неправдой. Боль, которую он терпел сейчас, была нечеловеческой болью. Плоть горела и дымилась, кипела кровь, тошнотворный запах паленого мяса пополз по залу. Мелькор сошел с трона, человек шагнул ему навстречу.

— Смотри, Беоринг. Вот, что камень сделает с плотью того, кто, по мнению твоих Валар грешен и мечен Падением. А вы, люди, мечены им изначально, если я и в самом деле — ваш создатель… Мне жаль обращаться к этому испытанию, но истина дороже. Ты не сможешь унести Сильмарилл отсюда, тебя убьет боль, которую я могу терпеть только потому, что я — Вала… Не-Свет, заточенный в этом камне, враждебен всему, что нарушает их устоявшуюся, мертвую гармонию — а значит, и тебе тоже. Если я дам тебе Камень — возьмешь ли?

Смертный провел языком по сухим губам.

— Возьму, — сказал он. — И унесу, если никто не заступит дорогу.

— Пустой бахвал! Да если ты сумеешь пронести Камень хотя бы десять шагов, клянусь, никто не помешает тебе выйти отсюда!

Боль и гнев владели им сильней, чем он собирался позволить себе. Он с опозданием понял, что в самом средоточии своих сил, с Сильмариллом в руке, сказал Слово…

А впрочем, это не имело значения. Смертный не вынесет, уронит Камень. Если он сделает это достаточно быстро — всего лишь потеряет руку. Если у него хватит воли на большее (в чем Мелькор сомневался) — умрет от боли.

Он даже жалел Берена. С одной рукой ему трудненько придется в рядах воинства Аст-Ахэ, и немного досадно будет, если он умрет. Отличный материал.

Смертный вроде бы колебался. Неужели струсит? Если струсит после того, как заставил меня терпеть так долго — сгною заживо, решил Мелькор.

— Идет! — смертный ударил Валу снизу по руке и поймал Камень в воздухе, сжав пальцы и стиснув зубы.

Мелькор отступил на шаг назад, чтобы несчастному было куда падать, когда ноги подломятся в агонии. Смертный какое-то мгновение смотрел на свою руку, охваченную незапятнанным сиянием — и крикнул вдруг, громко и коротко, и крик его многократно отразился от сводов аулы.

Берен готов был вытерпеть и принять любую боль, умоляя Единого и всех Валар лишь об одном: о силах перенести ее. Он так ждал боли, что почти ощутил. Почти обжегся… Почти…

Нет…

Он крикнул не от боли — от счастья, переполнившего его внезапно, хлынувшего через край. Сердце готово было выскочить из горла и взлететь птицей: Камень, сгусток первозданного, неискаженного пламени, грел — но не обжигал! Страшноватым факелом показалась Берену сжимающая камень рука: плоть и кровь окрасили сияние камня алым, и в этом алом свете он увидел, как исказилось лицо Мелькора.

— Остановись! — Мелькор вскинул руку, вырастая под потолок — Берену было уже все равно.

Не обращая на Валу внимания, он сделал шаг…

…Полутемная комната, разбросанная постель, а на постели — женщина с искаженным лицом…

Андис. Память ожила, заполнив все вокруг зримыми, осязаемыми образами, и Берен понял, что сейчас пройдет через самые мрачные закоулки своей души.

…Слишком тесно в комнате для двух разъяренных мужчин, для двух мечей, высекающих искры в яростной пляске… И лицо Борвега — красно от света лампы, от прилившей крови, и пот стекает по нему ручьями — от непривычных уже усилий и от страха. Ибо нагой юнец, пойманный в постели жены, оказался не только племянником князя, но и отличным мечником — настолько хорошим, насколько можно быть в неполных восемнадцать лет. Он двигался быстрее, отражал удары легко и уверенно, наносил их сильно и хлестко — Борвега спасал опыт… Только опыт… Но и опыт — плохой помощник, когда слабеет рука, и после очередного удара твой меч отлетает в сторону… Ты во власти мальчишки, похитившего честь семьи, весь — в его милости… И больше всего на свете тебе хочется, чтобы острие меча не задержалось у твоего кадыка, а прошло дальше — насквозь…

Миг жгучего стыда, испытанного впервые — настоящего взрослого стыда… Когда взрослый мужчина, старше твоего отца, плачет — потому что ты унизил его, и, смертельно унизив, пощадил… И ты впервые так остро чувствуешь, что твое счастье оплачено чьим-то позором, чьими-то слезами…

Берен не знал, что делать, он пришел в ужас — рука, сжимающая Сильмарилл, и вправду не единожды запятнана. А перед этим светом невозможно лгать; ложь — гибель, что же мне делать???

«Прости меня, Борвег…» — он сказал первое, что пришло на уста, и сделал следующий шаг.

— Забыть о чести, наплевать на закон… Опозорить разом и имя Броганов, и имя Беорингов! Нечего сказать, хорошего же сына я воспитал. Зачем тебе дан был этот меч? Чтобы ты безнаказанно бесчестил чужих жен? Или все-таки для того, чтобы охранять Закон и Правду?

— Почему из-за этого Закона женщина не может быть счастлива с тем, кого любит?

— Потому что если каждый в погоне за счастьем начнет переступать свое слово, данное другому перед лицом Намо Судьи и Единого, во всем мире воцарится беззаконие и смута, восторжествуют низость, убийство и обман!

— Так будь проклят твой Намо и твой Единый, раз они создали такие законы!

…Голова откидывается назад под тяжестью оплеухи — в первый и последний раз Барахир поднял руку на взрослого сына. Гнев и обида охватывают сердце — а отец поворачивается спиной, и спина эта широка, а кинжал справа, под рукой… Был миг, один лишь миг, когда Берен готов был поднять на отца оружие.

«Прости, atarinya…»

Шаг…

…Это был маленький орк, лет восемь-десять… Таких — еще не убивали… Но этот — подобрал саблю мертвеца и с визгом бросился на врага… На мальчишку не так чтобы намного старше себя, еще не успевшего понять, убил он кого-то в этом налете на становище — или нет?

Движение, заученное годами: отмашка снизу, и тут же — «полет стрижа» — меч наискось рубит противника через грудь, рассекая ребра и грудину…

Он умирал невыносимо долго, и Берен никак не мог собраться с силами и добить одним ударом.

Потом его рвало.

Прости меня, ты, чьего имени я не знаю…

Шаг!

Он думал — это будет Ущелье Сириона, но это были Топи Сереха…

«Почему мы должны опять прикрывать вас собой? Чем вы лучше? Тем, что бессмертные, тем что не болеете, искусны без меры и так мудры, что аж тошно? Так не хватит ли с вас? Все равно вы не умираете насовсем, все равно вы когда-нибудь возродитесь: так пожалейте нас, мы и так-то пожить не успеваем! Боги, боги, за что вы так жестоки?»

…Рука тяжелеет, налившись усталостью, и словно острые иглы, судорога пронзает ее время от времени. Они отступают, разбирая за собой гати, ломая доски, выворачивая колья — и стук топоров перемежается тупыми ударами кованых болтов в доски… в щиты… А порой звук попадания — как в мешок земляного хлеба. И кто-то валится на доски или в грязь…

Берен поскальзывается, срывается с кочки и, взмахнув руками, шлепается в трясину, в стылую черную жижу…

Шлем и кольчуга тянут ко дну. Рвется под закоченевшими пальцами жалкая болотная травка, за которую он пытается цепляться. Даже умей он плавать…

— Руку! — сквозь грязь, залепившую глаза, он видит протянутую ладонь — узкую, как у девицы… Вцепляется в нее как клещ — и чувствует силу мужской ладони руки (два раза ладонь), что тянет его к мосткам…

Как его звали, этого эльфа? Он не запомнил…

Неужели я был так малодушен?

Память беспощадна. Был.

«Прости…» — шепчет Берен.

…Этого эльфа убили на следующий день; они даже не могли его похоронить — там, в трясине, остались его кости…

Шаг.

— Где они?! Где они, выродок?!! Тебе что, сучий потрох, твоя шкура не дорога? Оторвать еще кусочек?

Крик — и кровь стынет в жилах…

— Урагх, это нечестно! Ты уже второй раз лезешь, а я еще даже не подержался! А ну, пусти, пусти меня к ней!

— Нравится, беоринг? А уж ей-то смотри, как нравится! Ну, где они, твои друзья? Где твой хозяин, Барахир, где наследники этого вшивого княжества? Смотри, еще вся ночь и весь день впереди, а нас тут полсотни, твоя баба внакладе не останется, да и ты тоже! Говори! Говори сейчас, если не хочешь, чтобы я вот этой вот кочергой пришпарил ее промеж ног!

Невнятное бормотание.

— Что? Не разберу ни хрена — Фолдор, заткни ей пасть.

«Только не меня! Горлим, ради всего на свете — меня не выдавай!»

Да, так оно и было: он не подумал о других.

«Прости, Горлим… И ты, Эйлинель — прости…»

Шаг…

Он страшился этого видения, потому что знал — он окажется в Сарнадуине…

Там был колодец, как раз напротив коновязи, и в этот колодец они спускали кровь…

— А все почему? — разглагольствовал вожак над орками — человек, щербатый северянин. — Все через гордость твою паскудную. Всего-то и дела: сапог лизнуть, а? Вот ты, Карог, к примеру, отказался бы от моего сапога?

— А чего там… Сапог как сапог…

— Ну! И я говорю! И чего брезговать-то, после того как он уже столько раз по твоей морде погулял! Вы с ним теперь, можно сказать, родные братья, Беоринг.

…Смешно им было — чуть животы не надорвали.

Девятнадцать трупов — старики, бабы, детишки… Потеха.

Унизиться? Не то слово — унижение он перестал чувствовать уже после того как его второй раз отлили водой. Словно закостенел весь…

«Ты хочешь сказать, что и это произошло только по моей вине — а не потому что орки любят проливать чужую кровь?»

И все равно — простите…

Шаг!

Вот это было страшнее всего — морозный день в долине Улма.

Слова стынут на ветру — а Раутан еще ничего не понимает, и его слуги тоже…

— Я верен Финроду, а он в заложниках у Тху. Я не могу ни бежать, ни отпустить тебя. Прости, Раутан.

Точно в сердце, как в масло — быстро и почти без боли… Да. Умею.

Кровь успела застыть на клинке морозными изломами, пока он догнал второго слугу — это не погоня была такой долгой, это день выдался такой холодный…

Отчего так живо помнятся всякие мелочи?

«Раутан, прости, где бы ты ни был…»

Шаг.

Медленно, как во сне, он поднимает копье — и ветер подхватывает красную тряпицу, забавляется ею недолгое время — а потом несет на своих крыльях стрелы, окрыленные горящей паклей. И взвивается под ногами наступающих пехотинцев Аст-Ахэ пламя…

«Теперь наша очередь устроить кое-кому Дагор Браголлах…»

Смотри! — человек мечется и кричит, пытаясь сбить огонь, отбрасывает и щит, и копье, кружится в жутком танце — и бежит на мечи врагов, сулящие более легкую смерть… Простой северянин, не из воинов Твердыни, которым дарована безболезненная смерть. Эти продолжали рубиться и обгоревшими до мяса.

"И у вас я должен просить прощения, враги мои? За что же? За то, что я стер вас с лица земли, не дал убивать, насиловать и грабить вволю? Нет, в этом я не раскаиваюсь. А в чем же тогда?

В том, что бессилен был вас исцелить — мог лишь убить?

Пожалуй…

Что ж, и вы простите меня, враги мои…"

Шаг!

Лицо во мраке. Нет, не во мраке — в сером свете не этого мира.

Ном!

«Не останавливайся. Иди».

«Иду…»

Я знаю, ты заранее простил меня… И все же — прости еще раз, если я сейчас ошибаюсь…

Шаг!!!

Он прорвал пелену видений и выпал в настоящее.

— Ты за это заплатишь, — прошептал Мелькор…

Нет. Не Мелькор. Моргот.

Очнувшись от грезы, Берен развернулся и увидел его почти таким, каким представлял по рассказу о поединке с Финголфином. «Ну, не тридцать футов… Ну, десять… Мне хватит…»

Корона теперь была на голове Валы, огромной, как котел, но сияние Камней не освещало его лица — так круто выступал вперед широкий лоб. Сама по себе кожа Моргота была темна, но там, где лучи падали на нее, как будто бы светилась мрачным лиловым светом. Раны, которые оставил Торондор, из-за теней казались больше. Глаза… Берен узнал их, узнал белый огонь, сочащийся между прищуренных век. Плечи были как скала, руки — словно тараны.

Берен осторожно обнял Лютиэн за плечи, нащупал нож в рукаве и передал ей под прикрытием плаща. Шагнул вперед, заслоняя Лютиэн собой.

— Бедные дураки, на что же вы рассчитывали? — проговорил Моргот. — Что спасет вас от смерти?

— Ничего, пожалуй, — глухо ответил Берен. — Успеешь ли ты, твое могущество, прибраться тут, пока ребятки не проснутся? А то неловко получится: «Учитель, откуда куча мяса на полу?» — «Хрен его знает, парни, наверное, ветром надуло…»

Туша Моргота содрогнулась в коротком хохоте, потом белые зрачки снова вонзились в человека.

— Отдай мне Сильмарилл, Берен. Подержался — и хватит. Эта ноша не по тебе.

— Нет. Ты сказал слово, Мелькор, ты поклялся, что если я удержу Сильмарилл — никто не помешает мне выйти отсюда.

— Не будь дураком. Что помешает мне сейчас переломить тебя надвое и забрать Сильмарилл?

— Твоя любознательность. Ты хочешь знать, как я, будучи нечист, сумел удержать этот свет в руках.

— И я вырву у тебя эту тайну, Берен. Если хочешь жить, если хочешь, чтобы жила Лютиэн — открой ее, отдай Камень — и убирайся, пока я добрый.

— Здесь нет тайны, Мелькор. Я удержал камень, потому что просил прощения — и был прощен Тем, Кто властен прощать. Вот и вся тайна, и я не боюсь открыть ее тебе, потому что, может быть, в этом и был смысл всего — чтобы ты узнал о прощении. Если хочешь, чтобы Камни престали терзать тебя — проси его. И получишь.

— Неужели? — Моргот приблизился вплотную, встал перед ними, возвышаясь исполинским изваянием. Подвеска черного ожерелья Валы находилась на уровне глаз человека, и Берен увидел, что цепь выполнена из сплетающихся серебряных змей. Сердце горца колотилось так, что казалось — вот-вот сорвется с тех нитей, что удерживают его на месте, и провалится в живот.

— Посмотри мне в глаза, человек, — произнес Моргот. — Посмотри мне в глаза и повтори свои слова.

«Если я это сделаю — я умру в тот же миг», — Берен чувствовал, как внутри нарастает вой. — «Хорошо было пророчить Хурину… Самому сделать то, что требовал от него — сложнее, правда? Трус, дерьмо, дешевка — посмотри ему в глаза, покажи, что у тебя не пресная кровь!»

Он поднял голову — и встретился взглядом с двумя провалами, полными белого огня. Лицу стало холодно — Берен понял, что сейчас он смертельно бледен.

— Я сказал, — собственный голос был далеким и слабым, язык еле ворочался. — Что тебе придется выбирать между прощением и проклятием, здесь и сейчас, в последний раз. Когда — живые, ли, мертвые, — мы покинем этот зал, выбирать будет поздно.

— Вот оно что, — на плечи легли две ладони, тяжелые и крепкие, словно гранит. — Хитрый вор, хитрейший из всех! Рассчитываешь на благородство, взываешь к нему? Думаешь жалостью выманить один из Сильмариллов, а хоть бы и все три? — пальцы Моргота сжались, загребая в горсти одежду на груди, ноги Берена оторвались от земли — человек оказался с Валой лицом к лицу, но Сильмарилла из руки не выпустил. Лютиэн вскрикнула, что-то произошло у Берена за спиной — он не в силах был оглянуться, знал только, что Моргот бросил в ее сторону единственный взгляд — и она упала на пол, а Ангрист зазвенел о мрамор колонны где-то далеко позади…

— Не рассчитывай, — выдохнул Моргот. Из пасти пахнуло разрытой могилой… — Мне плевать, что подумают эти щенки, когда очнутся, мне плевать, что подумает весь мир: я убью вас!

Он замолчал и застыл, потом рука медленно разжалась — Берен снова оказался на полу, повернулся было к Лютиэн — бежать к ней, спасти! — но был схвачен за руки. Рванувшись несколько раз в отчаянии, убедился, что Моргот действительно сильнейший в этом мире — по крайней мере, телом: руки не дрогнули ни на дюйм. Две гниющие раны на его ладонях кровоточили и воняли так, как и положено вонять гниющим ранам. Берена посетила неуместная мысль: если им суждено выбраться отсюда живым, он обязательно первым делом постирается… а то и вовсе сожжет эту рубаху.

Лютиэн плакала, лежа на полу.

— Нет… — руки Моргота разжались, он — уже в облике Мелькора — поднял ладонь. — Мне не нужна легенда о двух несчастных влюбленных, замученных гадким Морготом. И вы не заставите меня такую легенду создать. Я Мелькор. Мелькор, Возлюбивший Мир. Боль мира — моя боль, и вас мне жаль тоже, бедные дети. Я отпускаю вас. Оставьте Камень и идите. И будьте счастливы друг с другом. Спешите — я не предлагаю дважды…

— Предложи это хоть трижды — я не уйду без Камня, — сказал Берен. Едва Моргот, сменив облик, отпустил его, он бросился к Лютиэн, поднял, прижал к себе. — Я, видишь ли, дал себе слово, что добуду у тебя Сильмарилл или умру. А своими словами я не бросаюсь.

— Значит, ты умрешь, — сказал Мелькор. — Мне будет немножко жаль убивать тебя, но мое слово крепче твоего. У вас ничего не получилось, дети мои. Это была хорошая попытка, но она провалилась.

— Мы не твои дети, — тихо сказала Лютиэн. — И никогда ими не были.

— Вот как? А чьи же?

— Ты знаешь, кто сотворил тебя и нас. Ты знаешь, кто наш Отец.

Вала смотрел ему в глаза, и Берен не опускал взгляда. Это не были глаза Моргота, и ничего, кроме обычного страха, человек не испытывал.

— Ты чувствуешь себя очень уверенно, сын Барахира? Ты убежден в своей правоте настолько, что все мытарства твоей жизни не смогли поколебать тебя?

— Это не моя правота, она выше меня. Если ты не поверишь, Мелькор — ты погибнешь окончательно.

— Тогда держись.

Пол раскололся под ногами Берена и он полетел в темноту. Стальные браслеты охватили запястья, цепи рванули руки в стороны так, что хрустнули суставы и лопнула кожа. Крича, он повис в темноте, не видя ни неба, ни дна — но не разжал руки и не выпустил Камня. Одежда истлела в мгновение ока, и порыв горячего ветра унес лохмотья прочь.

— Смотри, — сказал Мелькор. Черная на черном, его фигура виделась до странности четко. Берен глянул туда, куда указывал палец, и снова крикнул: напротив, нагая, висела на цепях Лютиэн.

— Спаси меня, — ее голос был сорван, глаза — сухи, потому что слезы иссякли.

— Отпусти ее, — попросил Берен, задыхаясь. — Отпусти, умоляю.

— Ты знаешь, что должен сказать, чтобы я ее отпустил. Скажи слово, разожми руку — и она свободна.

Берен молчал.

Из темноты молнией взвился огненный бич, обхватил бедра Лютиэн жутким мгновенным объятием. Ее крик разорвал Берену сердце пополам и еще раз пополам.

— Что-то ваш Отец не спешит вас избавить, — Мелькор зевнул со скучающим видом. Берен невольно закрыл глаза — видение не пропало.

Это морок, догадался он. Надо было сообразить сразу — слишком картинно для настоящего застенка. Он сцепил зубы — и преодолел наваждение. Все было по-прежнему: он, целый и невредимый, стоял перед троном Мелькора, а Лютиэн застыла в его руках.

— Незачем Отцу разоблачать дешевый обман, с которым справится и человек.

— Очень хорошо, — в голосе Мелькора сквозило неподдельное удивление. — Кто научил тебя этому? Финрод?

— У меня и своя голова есть.

— Верю, — Мелькор поднял ладонь. — Но ты же понимаешь, что я могу то же самое сделать и на самом деле.

— Только это ты и умеешь.

— Вовсе нет! — Мелькор как будто был готов потерять власть над собой. — Но мне приходится подбирать доводы, доступные твоему сознанию.

— Я не такой дурак, каким выгляжу.

— Дело не в глупости, а в привычке к отвлеченному мышлению. Будь ты эльфом, мне с тобой даже было бы где-то проще. Но ты человек. Цепочка последовательных рассуждений — не то, что может тебя убедить, и потому я обратился к твоему чувственному опыту. Обратимся к нему еще раз.

Мир расточился перед глазами Берена, и каким-то глубинным, внутренним знанием он понял — на сей раз это не морок. Он видит мир таким, как он есть. Все сущее распадалось на мельчайшие частицы, потом еще более мельчайшие, потом еще, а потом он увидел, что и частиц-то никаких нет, а есть сплошное какое-то движение. То, что он всегда полагал плотным, твердым, надежным — на самом деле соткано из сущности, такой же эфемерной как свет. Из своеобразного света. Таким был мир для Валар и майяр, когда они не смотрели глазами плоти. Он состоял из ничего. Он висел ни на чем…

…И все-таки висел. Лежал словно бы в твердых и теплых руках, которые не давали движущемуся, живому «ничто» обратиться в не-сущее, мертвое «ничто».

Берен улыбнулся. То, во что он прежде только верил — теперь он это знал, и знал через бахвальство Моргота. Он зрел и самого Моргота в этом мире — неистовое буйство сил, способное — о, да, все еще способное — перемешать и опрокинуть землю и небеса. Моргот не делал это по той же причине, по которой не убивал Берена — ожидал сдачи и покорности. Он был силен — но и сам лежал в ладонях любви, которую ежесекундно предавал. И рядом с этой любовью он был… просто ничем.

Ноги подкосились, колени встретились с полом, и это было неприятно… Его подхватили под руки, оттолкнув Лютиэн, подняли рывком — он вдохнул и закашлялся.

— Я прав, — еле ворочая языком, проговорил человек.

— Ты прав, — мертвым голосом сказал Моргот, швыряя его об пол, вышибая дыхание. — Только знаешь, это тебя не спасет. Это еще никогда никого не спасало. Я плевал на любовь. Я презираю прощение. Оно не нужно мне, я и так возьму что захочу. Ты слышишь, Берен? Что захочу. А сейчас я захотел ее.

Лютиэн вскрикнула. Берен попробовал подняться, чтобы бежать к ней — не смог. Он был тяжелым, собственный вес гнул его к земле — словно еще один человек, сидел на его плечах…

Не разжимая кулака, он пополз на крик. Он знал, что если выпустит Сильмарилл из руки — им обоим конец. Понять, почему Моргот еще не убил их обоих, он не мог — наверное, все дело было в Камне, в том, чтобы Берен дал согласие, хоть бы и вынужденное, разжать ладонь.

Сапожищи Моргота снова возникли в поле зрения.

— Отдай мне камень, человек. Он не твой. Ты не имеешь на него права. Во всяком случае, не больше, чем я.

— Попробуй возьми, — Берену с трудом верилось, что Моргот стоит здесь, а не сидит у него на загривке всей своей тушей — так тяжко давалось продвижение вперед.

— Я могу увеличивать здесь земную тягу до тех пор, пока твое мясо не начнет отрываться от костей, а сосуды не лопнут под весом крови. Лучше отдай мне Камень.

Он отступил — и Берен увидел Лютиэн. Она, оказывается была совсем близко — просто от того, что делал Моргот, у него было темно в глазах, и от шума крови в ушах ее голос слышался как бы издалека.

— Знаешь, на кого вы сейчас похожи? На парочку вшей, которые изо всех сил спешат спариться. Верни камень, Берен, или то, что ты видел в своем наваждении, покажется тебе игрой.

Человек и эльфийка соединили руки, переплели пальцы — только тогда Берен перевел дыхание.

— Если ты действительно имеешь право на камень, — сказал он. — Ты возьмешь его сам. Если ты не имеешь на него права — с какой стати его тебе отдавать?

— Скажи, если я сейчас возьму ее прямо здесь, а потом отдам Балрогам — она тебя простит?

— О, нет, — Лютиэн, тяжело перевернувшись на спину, засмеялась Морготу в глаза. — Здесь у тебя ничего не получится, о великий Вала! Ты для этого слишком великий! Великоватый — можно и так сказать!

— Такой великий, что если ты нагнешься пониже, тебе в задницу сможет въехать телега, запряженная четверкой быков, — подхватил Берен. Все-таки Лютиэн пристали прекрасные песни, а не позорные стишки. — Такой великий, что когда твои ядра позвякивали при ходьбе, в Хитлуме думали, что это гремит гром!

— Но сейчас ничего не позвякивает, — Лютиэн то ли смеялась, то ли стонала. А может, и то и другое. — Не оттого ли, что Государь Финголфин поработал тут своим мечом?

— Нет, — Моргот опустился возле Лютиэн на колени. — И ты сейчас убедишься в этом.

До Берена донесся треск разрываемой ткани.

— Совершенной формы груди, — Моргот щелкнул языком. — Я ценю красоту. Если тебе так нравится — продолжай держать его за руку. Разрешаю.

— Не смей, сукин сын! — зарычал Берен, силясь сдвинуться с места.

— Камень!!! Нет? Тогда пеняй на себя! — Вала, приняв облик Мелькора, навис над Лютиэн, положил руку ей на грудь. Пальцы женщины выскользнули из руки Берена, она обняла Мелькора за шею, сомкнув над ним плащ, — и поцеловала в губы.

Мелькор опешил а потом — осел, обмяк у нее в руках — и деревянно ткнулся головой в пол. Берен, все это время пытавшийся оторваться от мраморных плит, просто-таки вскочил, когда давление ослабло, а Лютиэн так и осталась лежать — тело Валы весило столько, сколько и положено телу крепкого мужчины без малого восьми футов ростом.

Железный венец, висевший в воздухе над головой Мелькора, когда он расставался с обликом Моргота, обрушился на пол и катился какое-то время, а потом упал и, дважды качнувшись по окружности, остановился.

Берен за ноги оттащил Мелькора в сторону. Лютиэн села, запахнула на груди разорванную рубашку — и вдруг расплакалась.

Мелькор беспробудно спал — а они жили, и были свободны. И в короне сияли, переливаясь, еще два Сильмарилла… Берен и Лютиэн поняли друг друга без слов. Она подобрала Ангрист, подала ему рукоятью вперед. Он принял — и начал резать железные зубцы, удерживающие Сильмарилл в короне.

— Остановись, — голос, тихий, как осыпающийся песок, и зловещий, как пение близящейся пылевой бури, приполз от дверей.

— А, это ты… — бросил Берен, не прекращая работы. — Пошел вон. Я унесу отсюда все три камня и покончу с проклятием Нолдор, понял, обмылок?

Саурон выглядел скверно: дунь — и рассыплется. Он вернул себе прежний рост — но, как видно, плоти не хватало, чтобы как следует облечь его мясом — и сейчас в дверях стоял семифутовый скелет, обтянутый белой до свечения кожей.

— А кто тогда Финрод — огрызок? — Саурон оскалился. Берен, врасплох застигнутый гневом, сделал неловкое движение — и Ангрист, изогнутый в напряженном усилии, сломался на треть длины своего лезвия. Пролетев с полсажени, кончик кинжала вонзился в лицо Мелькора. Тот дернулся — но не очнулся. Зато замок содрогнулся вместе с ним. Разом шевельнулись во сне все рыцари Аст-Ахэ.

Берен за этот день уже привык к чувству «душа-в-пятки», но на этот раз он испытал что-то особенное. Наверное, оттого, что удача была так близко.

— Берен, — прошептала Лютиэн. — Нам пора уходить. Не только Саурон бодрствует…

— Перережь ему глотку — предложил Саурон.

— Сначала тебе, падальщик, — Берен вскочил, и Саурон исчез в одном из боковых проходов. Видимо, он был не в силах тягаться с Береном. Тот колебался какое-то время? Гнаться? Нет, это было бы глупо. Кто знает, что там, в глубинах. И времени добывать остальные Сильмариллы нет.

— Идем, Соловушка. Бежим.

И они побежали…

Замок спал. На выходе из зала Берен приостановился — у дверей лежал в тяжелом забытьи стражник, отобравший его меч.

— Это мое, — сказал он, забирая Нарсил из безвольной руки. Потом они с Лютиэн побежали дальше.

Перед Береном открылись две лестницы. Одна вела вверх, в северным вратам — по ней их ввели. Вторая вниз — к Вратам Ангбанда? Куда? На севере есть надежда взять коней и поскакать что было сил на запад, туда, где Эред Энгрин встречаются с Эред Ветрин. Но там их будут искать в первую очередь. На юге — все та же отверстая глотка пустыни.

— Вниз, — скомандовал Берен.

И они побежали вниз.

Сильмарилл освещал дорогу — если бы не Камень, кругом царила бы непроглядная тьма. Берен потерял счет поворотам и извивам пути — влево и вправо отходили коридоры, но они бежали, не сворачивая, по лестнице: вниз, вниз, вниз…

Тьма кончилась. Откуда-то из боковых ходов шло красное свечение — рядом со светом Сильмарилла и оно было тьмой. Вниз!

Лестница кончилась, упершись в…

Да, это они — Врата Ангбанда. Чтобы достичь их, нужно было пересечь огромную пещеру, где вповалку лежали спящие орки. Кроме этой лестницы, сотни ходов — широких и узких — вели сюда. В Аст-Ахэ была голова, сердце же было здесь: Ангбанд, железная темница.

Ворота были приоткрыты — видимо, они всегда были открыты днем. Берен и Лютиэн выбежали на выжженную равнину — и зажмурились: ветер гнал тучи пыли. Даже свет Сильмарилла с трудом пробивался через эту мглу. Песок хлестнул их по лицам, забил глаза и рты…

— Закрой лицо плащом! — крикнул Берен.

И тут Лютиэн упала.

— У меня больше нет сил, — проговорила она, когда он склонился к ней. — Прости…

Берен скрипнул зубами. Вот-вот проснутся орки, выйдут из ворот и увидят их.

— Ничего, — сказал он. — Напрягись совсем немножечко. Чтобы забраться мне на спину. Я понесу тебя.

Она сумела встать и взяться за его шею. Чтобы она не упала, ее поясом он связал ей руки, хотя и вышло это плоховато — одной рукой надежного узла не свяжешь, а выпустить Сильмарилл он не решался. Потом он подхватил ее под коленки — и пошел вперед так быстро, как позволяли ветер и усталость. Он держал путь к их вчерашнему укрытию. Может быть, их не сразу там найдут. Может быть, проклятая буря еще не засыпала водосборник.

Поначалу казалось, что Лютиэн ничего не весит. Так всегда кажется. Потом… потом его начало пошатывать. Но страх и упрямство не давали отступить. Берен остановился лишь тогда, когда достиг цели. Забился под стену и прикрыл Лютиэн собой.

Его усталость сейчас была больше и страха, и всех мыслей. Но когда она отступила, Берен слегка разжал руку, в которой держал Сильмарилл. Сел под стеной, глядя на Камень… Пора было спрятать его, увязать в пояс или в полу — не все же таскать в руках. Но он оттягивал это время, любуясь сокровищем.

«Столько испытаний, трудов и мук», — подумал он. — «А что с ним сделает Тингол? Вставит в свою корону? Все это было лишь для того, чтобы камень перешел из одной короны в другую? И вдобавок сыновья Феанора не оставят меня — ведь я подержался за то, что они не уступят никому даже во временное пользование. Так почему бы мне не рискнуть ради самого Камня — ведь Лютиэн все равно со мной, и Камень в моей руке, а Тингол… Не жирно ли будет Тинголу?»

Что это? Камень нагревается в его руке — или ему только так показалось?

Он в испуге отбросил Сильмарилл — и Камень до середины увяз в грязном песке. Берен тут же ощутил стыд.

— Боги, боги, какой же я дурак. Камень обличает мое сердце — а я отбрасываю Камень вместо того, чтобы вырвать и отбросить сердце…

— Не брани себя, — Лютиэн тоже успела немного отдохнуть и развязала себе руки. — Не нужно расставаться с сердцем — просто помни все время о том, что Сильмарилла нельзя желать для одного себя. Это Свет, породивший свет; он может принадлежать лишь всем.

Берен встал и поднял Камень. Он был холодным. Извиняясь перед творением Феанора, Берен приложил его ко лбу, к губам и к груди. И тут увидел Волка…

Зверь приближался молча, почти без шума, плавными широкими скачками, и у Берена совсем не оставалось времени добежать до того места, где он положил меч.

…Это был всем волкам волк, тот самый, давешний — и единственное, что еще мог сделать Берен, прежде чем тварь в прыжке повалила его — подставить под клыки руку, защищая горло, а другой рукой выхватить нож и ударить зверя в грудь или живот, как поступают дортонионские пастухи, если осатаневший от голода волк нападает, а при них нет ни плети, ни посоха.

Берен держал Сильмарилл в правой руке, а сломанный нож достал — левой…

Челюсти твари схлопнулись и кости запястья хрустнули так же легко, как хрустит цыплячья кость в зубах пса, подъедающегося на заднем дворе замка. Крик боли, вырвавшийся у человека, и приглушенный визг раненого волка слились воедино. Свет Сильмарилла погас, последним, что он озарил, был костяной частокол — пасть зверя. Сквозь него блеснул Камень Феанора в последний раз, на миг башка чудовища словно осветилась изнутри — а потом его красные глаза уперлись в Лютиэн. Страх ее исчез — меч Берена словно сам собой прыгнул ей в руку. Пальцы сомкнулись на рукояти, Лютиэн выставила меч вперед. Тварь перервет ей горло, но для этого сначала прыгнет, и наденется на сталь. Нож не достал до сердца этого урода — но меч-то наверняка сделает свое дело…

Все это вместе — и события, и мысли — заняло очень маленький промежуток времени, и волк прыгнуть не успел — завыл, завертелся на месте, кусая себя за брюхо, оступился, покатился по склону холма вниз, и пылевая заверть поглотила его снова…

— Берен! — Лютиэн бросилась к раненому, увязая по колено в песчаных наносах, и почему-то не бросая меча. Горец перевернулся на живот, подтянул колени и встал на них, опираясь о землю лбом, сжимая левой рукой предплечье правой. Песок под ним был темный, и выпивал все новые капли крови. Тинувиэль, отбросив меч, упала на колени, и Берен благодарно привалился к ней плечом. Его трясло от боли, прерывистое дыхание было стоном, который не пускали наружу. Кисть правой руки исчезла — в памяти Лютиэн снова возникли щелчок зубов и влажный хруст. Она все еще держала пояс в руке — и теперь туго затянула его на предплечье Берена, на пядь ниже локтя, поверх располосованного и пропитанного кровью рукава — чтобы, отвернув ткань, увидеть рану.

— Сауронов недобиток… — зубы воина стучали, губы слушались с трудом, но он или старался держаться, или еще не полностью пришел в себя. — Тебе придется… подравнять это, mell. Возьми меч…

— Что?

— Меч, говорю… У них на зубах… всякое паскудство… Финрод… умер…

— Да, — Лютиэн поняла, о чем речь.

— Давай, — он оттолкнул ее и уперся левой рукой в землю. Лютиэн подобрала меч. Куда девались страх и неуверенность — она чувствовала в себе силу двоих. Ей нужно сейчас быть сильной за двоих…

— Сюда, — Лютиэн показала на бортик колодца. Берен прошатался четыре шага и свалился на бок рядом с каменной плахой.

— Если не получится с одного удара, — выдохнул он. — Докончи дело ножом.

— Хорошо, — Тинувиэль приняла из его руки тесак, положила на камень. — Вытяни руку.

— Примерься, — он положил руку на бортик. — Замах — от плеча… Придай ему усилие только в самом начале… А потом… пусть просто падает…

Тинувиэль примерилась — на два дюйма выше раны. Подняла меч, ни на волосок не отклоняясь от намеченной линии: с глазомером у эльфов всегда было отлично. Открыв свой разум, свой дух стихиям Арды, сотворила заклинание — клинок меча засветился багровым.

— Давай… — Берен ободряюще улыбнулся из последних сил.

Меч прочертил багровое полукружье, выбил искры из камня, зашипела кровь, завоняло жареным — Берен крикнул коротко, вскинулся и упал навзничь.

Чисто, — Лютиэн мельком разглядела ровный срез куска оскверненной плоти, что остался на камне. С одного удара. Теперь — перевязать. А потом — что потом?

— Берен, — тихо позвала она, плотно обматывая руку оторванным от рубашки подолом.

— Да, малышка… Не бойся, я смогу идти… я дойду… — он выгнулся, царапая ногтями землю, долгий стон разомкнул губы — а потом сознание покинуло его.

Стянув повязку узлом, Лютиэн села на землю, обхватила колени руками и заплакала. Кто мог помочь ей теперь? Никто. Арда, подчиненная в этом краю воле Мелькора, не отзывалась на ее крик о помощи. О том, чтобы продолжать путь по пустыне, взвалив Берена себе на плечи — и думать было невозможно: высокий и при своей сравнительной худобе тяжелый в кости, он был неподъемен. И она сильно сомневалась, что он сможет идти, опираясь на нее, когда — если! — придет в себя. И как далеко они уйдут, прежде чем их настигнут? И сочтут ли нужным гнаться, если Анфауглит сама убьет их — достаточно мучительно, чтобы утолить даже Моргота… Близилась ночь, а они были одни в чужой стране, и слуги Моргота искали их следы. Земля, истерзанная Морготом, корчилась в агонии и не слышала ее, но оставалось еще небо…

Лютиэн поднялась, откинула волосы с лица и запела. Сначала тихо, осторожно, а потом — в полный голос воззвала она к небу, к ветру Манвэ — и ветер переменился, пыль улеглась, а на Западе в облаках открылось окно, полное золотого закатного света.

И черными точками, растущими в размерах, падало с неба что-то похожее на огромные снежинки… Оно росло, росло…

— Орлы, — не веря себе, прошептала Лютиэн.

Глава 22. Жизнь

Здоровенного серо-белого пса, приблудившегося десять дней назад, назвали Ниммир, Сугроб. Поначалу мальчишки боялись его — да и как не перепугаться этакой громадины, которая в холке почти равнялась с Бетан, рыжей кобылкой Радды. Правда, Бетан — что и говорить, мелкая лошаденка сама по себе, но все-таки!

Если бы пес надумал растерзать пастушков и начать резать овец — никто бы ему не помешал, потому что взрослые было далеко. Но пес был дружелюбен, овчарки безоговорочно признали его своим вожаком, — и он бегал за стадом, снисходительно принимал угощение, в котором, скорее всего, не нуждался — такой громадине требовалось больше еды, чем могли уделить пастушата, и он ловил в холмах кроликов и сурков. Моррет, когда узнала, что возле пастушьей хижины поселился громадный серо-белый пес, немедля объявила это знамением от богов и стала передавать с Дит горшок варева для него.

Обычно спокойный, утром одиннадцатого дня Ниммир вдруг разлаялся. Еще и солнце не проспалось как следует, не выглянуло из-за кряжей востока, а Ниммир уже прыгал и рычал, пугая овец, и лаял на небеса, время от времени возвращаясь к спящим пастушкам, срывая с них плащи и подергивая за одежду Онни, караулившего ночью.

Ничего не поделаешь — Радда поднялся, растолкал Берни и Драйна, распутал ноги Бетан и сел верхом — охляпом, как он ездил обычно. Единственное седло, которое было в деревне Рианов — драгоценное, эльфийской работы, — пришло на седмицу раньше, чем диковинный пес: у ворот деревни объявился прекрасный, как звезда, оседланный жеребец. Ясное дело, что эльфийского седла мальчишкам бы никто не доверил; да Радде и не было это нужно. А при седле было еще кое-что; такое, что дед спрятал это подальше и велел Радде молчать об увиденном.

Онни захныкал, что тоже хочет пойти посмотреть, куда зовет Ниммир, и вообще его очередь миновала и пусть стережет Берни, но Радда обещал дать ему по шее, если он не заткнется и не останется при овцах — и Онни, хлюпая носом, остался.

Радде не нравилось, что Ниммир гавкает на небо. С неба могла появиться такая напасть, с которой мальчишкам не справиться, пусть даже один из них вооружен луком. Это мог быть огромный орел, из тех, что гнездятся в Криссаэгрим — правда, самое плохое, что может сделать такой орел — утащить овцу, и тут незадачливых пастухов даже пороть не будут: все знают, что это птицы священные и трогать их нельзя. Хуже, если это летучая морготова тварь, вроде оборотня-кровососа, терзавшего окрестности Каргонда зимой. А всего хуже (и сохрани нас Элберет!) — дракон.

Но то был не дракон и не оборотень-нетопырь. То были все-таки священные орлы, и на сей раз они летели не за овцами. Напротив, один из них тащил в когтях что-то большое, намного больше овцы. Сугроб замер в напряженной стойке, а потом помчался на вершину сдвоенного холма Милвейн и заметался там меж верхушками, взбегая то на одну, то на другую, и гавкая во весь голос. Радда подивился чутью зверя, унюхавшего орлов со стороны Анфауглит, при противном ветре. Моррет права, это необычный пес, и с его приходом начались необычные дела.

Орлы покружились и снизились над холмом, один даже сел на камень, и Радде показалось, что с его спины слез кто-то. Но орел тут же взмыл в небо, две птицы снова сделали круг над Милвейн и улетели в сторону своих гнездовий, ни разу не снизившись, чтобы цапнуть овцу. Пастушок вздохнул с облегчением.

— Что это они приволокли? — спросил Берни.

— Подымемся — узнаем, — рассудил Драйн, и они двинулись вверх.

На верхушке холма они узрели такое, что Берни даже рот раскрыл.

Эльфийская дева. В грязноватой разорванной одежде, стриженая как мальчишка, рабыня или горькая вдова, но все же — эльфийская дева. От холода и горя она была бледна, и ее кожа казалась полупрозрачной, а черные брови — так прямо нарисованными. Радда в жизни не видел такой красоты.

Еще с нею был человек. Живой ли он, мертвый — Радда понял не вдруг: бескровное серое лицо было как у мертвеца, но когда пастушок подошел поближе, он увидел, что человек все-таки дышит. А еще увидел, что тот одет как морготов рыцарь — хотя эта одежда была уже серой от выступившей на ней соли — и что правой руки у него нет. Обрубок был перевязан явно обрывками эльфийкиной рубахи. Вглядевшись в лицо раненого, Радда понял, что он совсем еще не старик — так, лет тридцать. Но волосы его были седы и коротко обрезаны — по этой примете Радда узнал его.

Сугроб лежал рядом с раненым, положив голову на лапы, печально наморщив лоб и тихо поскуливая. Эльфийская дева легонько поглаживала его шею — и Радда понял, что она хозяйка диковинного пса, та, кого он ждал здесь.

Берни и Драйн робели подойти, а Радда был старшим, и понимал: что-то решать должен именно он. И понимал также, что от его решения, может статься, зависит судьба деревни Риана. Он еще раз поглядел в лицо раненому, в лицо эльфийской деве; вспомнил своего деда, всю жизнь прослужившего князю Бреголасу, отца, погибшего в Теснине Сириона, дядю, сложившего голову в долине Хогг — и решительно сказал на ломаном синдарине:

— Добрая встреча, Высокая. Я может предложить помощь. Двое нас делают волокушу (он не знал, как это сказать по-эльфийски, и сказал на своем языке), несут князь туда, — Радда показал на пастуший лагерь, где были ночной загон и хижина. — Третий едет за помощь. Ты согласен?

Эльфийская дева улыбнулась и сказала.

— Да, юный воин. Я согласна.

Онни все-таки добился своего, подумал Радда. За помощью нужно послать самого маленького и легкого, чтобы Бетан скакала быстрее. А им с Берни, самым сильным, — самая тяжелая работа. Как всегда.

Женщину звали Моррет, и была она на четверть орком, хоть и носила эльфийское имя. Много лет назад племя ее деда напало на земли дана Риана и увело ее бабку в рабство, в свои шатры. Потом люди Риана выследили их и разорили становище, и уцелевшие женщины орков со своими детьми стали принадлежать победителям. Но дети орков не могли вырасти свободными: отцом Моррет стал хоть и человек, но все-таки раб. Когда Моррет выросла, ее, миловидную даже по человеческим меркам, сделал своей наложницей сын дана — и, видимо, любил ее и ее детей, хотя у него была еще и жена и дети от нее — во всяком случае, Моррет жила в доме Финроса Мар-Риана, и порой этот грузный лысый старик улыбался ей, маленькой сморщенной старухе, той же улыбкой, какой, наверное, юный дан улыбался молодой скуластой служаночке. Годы и беды сроднили их: сын Моррет, молодой Турвин, остался единственным сыном Риана. Трое — старший законный сын Финроса, старший и средний сыновья Моррет — погибли в Дагор Браголлах, двое младших сражались в дружине Барахира, а потом ушли в леса, дочь Моррет угнали в рабство, а дочери Финроса успели уйти с беженцами, и теперь тот не знал, что с ними. Оба оставшихся сына промыкались восемь лет рабства, были взяты в армию Саурона, потом присоединились к восстанию ярна Берена, и в битве у Бешеного Брода погиб Анардил, последний законный сын Мар-Риана. Сын Моррет, Турвин, служил сейчас под началом Мар-Эйтелинга, а тот подчинялся конену Гортону. Из-за этого между отцом и сыном сделалась размолвка, потому что конена Хариндга, избранного на Тарганнат Беорвейн, Финрос не жаловал и величал не иначе как «князенышем».

— Вроде бы как уже остыло, — Моррет потрогала тыльной стороной кисти край котелка, где Лютиэн заварила травы. — Давай сюда холстину, госпожа…

Лютиэн растянула чистый холст над кувшином, Моррет начала медленно лить в кувшин отвар. Заклинание монотонностью и заунывностью соперничало с завыванием ветра за окном, старуха прикусила губы и старалась даже не дышать: Лютиэн предупредила ее, что одно неосторожное слово способно разрушить чары. А без чар этот напиток был бы чистым ядом — дарующим, правда, безболезненную и почти блаженную смерть. Что ж, в худшем случае он хотя бы прекратит все мучения раненого. Еще раз, в последний раз спроси себя: ты действительно не знаешь другого средства? Ты готова своими руками поднести ему — вполне возможно — чашу смерти?

— Ох, госпожа, аж мне самой боязно, — Моррет вытерла вспотевшие ладони о фартук. — Давай, держи ему голову, а я поднесу питье. Никто еще от смерти не уходил, а и два раза никто не умирал. Решаться-то все равно надо. Хужей, чем сейчас, уже не будет — горит ведь, что твоя солома…

И Лютиэн уступила своей слабости. Пусть так, пусть жизнь — или смерть — он примет из рук Моррет. Она имеет на это право. Она, эта иссохшая скуластая старуха, потерявшая на войне троих детей — последний судья своему князю.

— И как оно выходит, госпожа, что тебя он в любой горячке признает и успокаивается?

— Не знаю. Давай, Моррет. Сразу всю кружку.

Жар иссушил Берена; он похудел еще сильнее, чем тогда, после перехода через Нан-Дунгортэб, сильнее, чем после подземелья Тол-и-Нгаурот. Черты лица, и так довольно резкие, теперь заострились настолько, что казалось — вот-вот кости проткнут кожу. Потрескавшиеся, несколько раз прокушенные губы почернели, черными — сплошной зрачок — были и глаза, когда он открывал их — один Намо знает, что он видел перед собой в эти мгновения. Иногда он говорил с кем-то, то на квэнья, то на синдарин, но чаще его речь была бессвязным бормотанием — а может, он слишком быстро проговаривал слова человеческого языка, который Лютиэн понимала с пятого на десятое. Приступы тяжелого бреда, измотавшие его до предела в первые дни, стали много реже — не потому что болезнь разомкнула свои когти, а потому что силы оставили его. Но временами он начинал метаться так, что приходилось держать его привязанным к постели.

— Готово, — сказала Моррет, вытирая его губы чистым краем холста, через который было процежено снадобье. — Теперь что?

— Ждем, — прошептала Лютиэн.

Ее сердце отсчитало триста сорок ударов, когда лицо Берена стало остывать под ее ладонями. Само по себе это говорило только об одном: лекарство начало действовать.

Лихорадочная дрожь схлынула, остановились глаза под полупрозрачными веками. Берен задышал ровно, редко и легко.

— Руки холодные, — сказала старуха. — Ох, госпожа…

— Нет, — сказала Лютиэн. — Пока еще — ничего страшного…

Положив руку ему на грудь, она начала считать удары сердца. Тридцать его ударов — на шестьдесят ее. Один — на два…

Кожа под ее рукой остывала.

Один удар — на три ее.

Если будет один к десяти, значит, сердце останавливается бесповоротно. А может, гораздо раньше — ведь она меряет эльфийскими мерками…

И это даже не поможет более точно отсчитать напиток для другого раненого, если ей когда-нибудь придется лечить человека с зараженной кровью: люди слишком не похожи друг на друга, слишком отличаются…

Один удар — на шесть ее…

— Он, по-моему, дышать перестал…

Моррет сняла осколок зеркальца со стены, поднесла отполированную бронзу к губам Берена. Металл затуманился.

Один — на шесть… Ей показалось, или замедление приостановилось?

Она отсчитала еще немного. Нет, все верно. Один — на шесть. И сердце продолжает биться.

Лютиэн распрямилась и встретила внимательный взгляд Моррет.

— Ну что?

— Ждем, — сказала она. — Теперь просто ждем. Если он еще не умер, то уже не умрет.

— Ох, — выдохнула знахарка. — Оно так и бывает, что делаешь что-нибудь наобум, аж самой страшно, а деваться-то некуда… В Огненный Год, как Финк весточку про смерть сына получил, так задохнулся весь и упал. У меня душа в пятки — что делать? А делать что-то надо, он уже и хрипеть перестает. Эх, пропадай моя телега — отворила я ему кровь. Ничего, поправился Финк, встал на ноги… А ежели бы нет — думаю, побили бы меня камнями; сказали бы: извела человека, старая ведьма…

— И все лекари у людей так рискуют? — спросила Лютиэн.

— Нет, госпожа, что ты… Те, кто обучался у эльфов, знатные дамы — те нет. Кто на них руку поднимет? На самый крайний случай есть княжеский суд. У нас тут — иное дело: до Валар высоко, до князя далеко. Опять же, среди нашей сестры всякая попадается. Я, к примеру, рук с мылом не вымывши, или хотя бы со щелоком, детей не принимаю, а есть ведь грязнухи, готовые прямо из хлева к родильнице бежать: что женщина, что свинья — им все одно…

Моррет умолкла и положила руку на шею Берена.

— И верно, бьется сердце… Медленно, да ровно… Хороший у тебя муж, госпожа. Красивый и храбрый… Финк тоже такой был. Веришь ли, смотрела на него — и сердце заходилось, такой он был быстрый да ладный…

— Замолчи! — не выдержала Лютиэн.

Моррет пронзила ее взглядом.

— Вот оно как, госпожа? Не нравится тебе, что я сравниваю? Да, Финрос был таким же красивым и храбрым, как твой, а теперь это обрюзглый старый хрен. И я была черноглазой красоткой, а теперь я — сморщенная хрычовка. И все, что было между нами, отгорело, и в угольях уже не проглядывает ни огонька. Готовься к этому, госпожа. Готовься увидеть его таким, как Финк. И радуйся, что сама не станешь такой как я.

Ни слова не говоря, Лютиэн схватила ведро, накинула кожушок — утра здесь были холодные — и выскочила за дверь.

Из-под крыльца выбрался Хуан, неспешно потрусил за ней по протоптанной дорожке. Деревня лепилась к склону горы, на которой стоял замок Ост-ин-Риан. Название «замок» было очень громким: сооружение представляло собой четырехугольную башню над обрывом, двор, обнесенный высокой каменной стеной, да две угловые башенки. Ничего общего с эльфийскими постройками — приземистый крепыш, отличающийся от крестьянских домов только размерами. Даже хлев размещался там как в крестьянских домах — на первом поверхе. Единственным отличием была лестница — простые люди полагали ее излишеством, в хлев они входили просто спустившись по склону горы и обойдя дом сзади.

У старухи был острый, живой ум и резкий язык. Лютиэн нравилось говорить с ней, но порой Моррет не могла сдержаться и высказывалась слишком зло. Через полчаса она, как правило, оттаивала и приходила с неуклюжими извинениями.

В деревне чурались их обеих, обе были чужачками, иной крови. Отношение, на первый взгляд, было различным: на Лютиэн смотрели как на сошедшую с небес богиню, на Моррет — как на зловредного лесного духа, которого можно уважать и задабривать подарками, но не любить. Но в конечном счете все сводилось для обеих к одному: не с кем было перемолвиться живым словом. Так эта странная, на первый взгляд, дружба была предопределена.

У себя в комнате, у кровати Берена они отпраздновали победу. Старуха открыла бочонок эля, принесла сыр и окорок.

— Все почему? — рассуждала она, не уставая подливать себе в кружку. — Говорят, война, мужиков мало стало, вот они и в цене. Правда в этом есть, только не вся: оно и до войны так было, что если к тридцати годам безмужняя осталась, то, считай, жизнь пропала зря. А я вот что скажу: никому другому это не надо, кроме самих баб. Так уж человек внутри себя устроен, что надо ему быть хоть в чем-то лучше прочих, а если не лучше — то хотя бы не хуже. У мужиков это видней, они прямо меж собой спорят все время: каждый другого хоть в чем-то, а норовит опередить. А у женщин это малость прикрыто, они не напрямую спорят, а через мужчин. Для чего женщина на свет произошла? Чтобы род свой продлить, передать свою кровь дальше. Это — главное в жизни. Это и есть наш главный товар: мужчина может хоть пополам треснуть, доказывая, что он лучше всех — а все ж таки умрет рано или поздно, и все его, хе-хе, прелести с ним в землю уйдут. Чтоб не на раз, не до конца умереть, ему женщина нужна, и дети. Мы не что-нибудь, мы им бессмертие предлагаем. Только этот товар у всех баб одинаковый, тут гордиться вроде особенно нечем: что Единый дал, то и имеем. А потому — тоже ведь хотим себя показать перед другими — гордимся мужчинами, которых сумели к своим ногам положить. Гордимся тем, что они нам за наше бессмертие дадут. Тем, что смогут наши дети, у которых половина крови — от отца.

И получается, что если тебе после смерти мужика и плакать о нем не хочется — то или ты дура набитая, с перепугу выскочившая за первого встречного, или опять же дура, если не разглядела, что перед тобой за сокровище, — Моррет захихикала. — А кому же дурой себя показать охота?

— У эльфов все совсем не так.

— Вестимо, не так! — хлопнула по столу старуха. — У вас жизнь долгая, если вам ее не укоротить, даже если эльфийка с десяток детей заимеет, хоть я о таком и не слышала, все равно у ней потом еще будет время себя миру явить напрямую, а не только в детях. Обратно же — не спрашивай, откуда я это знаю, — дитя вы зачинаете, когда сами этого хотите, а у нас иначе: к сроку пришлось, и хлоп! — готово. Ничего больше женщина за жизнь и не успевает, пока младшего на ноги поставит — глядишь, уже внуков нянчить пора.Треть жизни только и делаешь, что носишь и рожаешь. Если при этом еще и думать, что носишь и рожаешь от никчемного человека, то лучше повеситься. Потому, даже если выдают девку замуж против ее воли, даже если она мужика в первый год люто ненавидит — все равно потом найдет, за что его любить, иначе ей жизнь станет невмоготу. Оттого и не любят женщины шлюх, что те цену сбивают. Не должен мужик получать это дело так просто, право на бессмертие доказать надо. Выше головы прыгнуть, больше себя стать.

О значении слова «шлюха» Лютиэн догадалась по смыслу всей фразы.

— Но ведь это ловушка, — сказала она. — Женщине нужно чувствовать себя значительной, и поэтому она хочет любить победителя… Но победителей на всех не хватает, и те, кому пришлось удовольствоваться меньшим, обманывают себя, находя в своих мужчинах несуществующие достоинства… И круг замыкается.

Моррет горестно покачала головой.

— Ай, госпожа Соловушка. Порой я жалею, что красота и молодость не ходят под руку с мудростью. Если бы способность рожать появлялась у женщин только к сорока годам, когда уже начинает голова работать, мы бы не принимали фальшивку за чистую монету. Хотя в этом разе, наверное, пресекся бы род людской, потому что чистой монеты на земле очень и очень мало. Наверное, эта бабская слепота — и есть спасение. Большая доля мужчин отраженным светом светит, вроде вон зеркальца: всеми их достоинствами наделяем их мы сами. И то сказать: не по хорошу мил, а по милу хорош.

Покосившись в сторону кровати, старуха вздохнула.

— Ты, наверное, и сама не знаешь, как тебе повезло, госпожа Соловушка. Чудо не то, что ты, эльфийка, полюбила человека — чудо, что ты встретила человека, которого смогла полюбить. Таких, как он, мало на этой земле. Это все равно как ни с того ни с сего на ограненный алмаз налететь.

— Почему ты так уверенно говоришь? Ты ведь совсем не знаешь его. Он еще ни разу не приходил в сознание с тех пор, как очутился здесь. Может, он — совсем не то, что ты думаешь.

— Нет, — Моррет тряхнула седыми космами. — Я знаю, кто он такой. Финрос запретил болтать, и Радда будет держать язык за зубами, а младшие вовсе не поняли, что к чему, но я еще не выжила из ума. Я знаю, что вы, эльфы, придаете любви большой смысл, для вас это не просто сунул-вынул. Ты не могла увлечься им ради забавы или ради его славы, как иная смертная женщина. Ты знаешь цену тому, что можешь дать — а значит, и плата должна быть соответственной.

— Ты все время говоришь о цене и плате — но мы, эльфы, не мыслим так.

— Так пора начинать. Потому что за все положена своя цена, ничего Валар не дают просто так, на том мир стоит.

— И сколько же, по-твоему, стоит любовь эльфийской женщины?

— Она стоит человека, который способен стать больше, чем любой из эльфов. На меньшее ты бы не согласилась — эльфов-то у тебя могло быть сколько угодно, выбирай-не хочу. Если бы Эру хотел сделать людей такими, как вы — бессмертными и нестареющими, то почему он сделал их смертными и болезненными? Спьяну, что ли? Думать, что Творец чем-то людей обидел — обижать Творца. Не-ет, он знал, что делал. Споря за место под солнцем с эльфами и орками, они должны будут однажды стать больше, чем эльфы и орки вместе взятые.

На памяти Лютиэн Моррет впервые так ясно проговорилась о своем происхождении. Ей не хотелось оспаривать то, что старая женщина намыслила за свои годы. Вместо этого она спросила:

— Моррет, ты — орк по крови. Но веришь в Единого, Валар и в то, что будущее — за людьми. Как это получилось?

Со знахарки разом слетел хмель.

— Как получилось, говоришь? А вот так и получилось, что орки в этих горах откусили больше, чем смогли проглотить. Дед не спросил бабку, желает ли она дитя от орка…

— Но эдайн обратили тебя в рабство…

— А когда это женщины орков были свободными? Еще одна порода скота, только и всего. Степные орки, что поклоняются Мелькору, кичатся тем, какие-де они свободные, да как ни от кого не зависят; а только чего их свобода стоит? Многим ли отличались от них люди, что пришли сюда с востока? Те же кибитки, те же стада. А посмотри на них сейчас! Говорят, что все их знание и умение перенято от эльфов, а за это они должны служить бессмертным — ну, а степняки никому не служат, так ведь ни знаний, ни умений они никаких себе не нашли. Все новые знания все равно с севера к ним приходят, молодняк туда сбегает, на службу к Темному Властелину: родители им стало быть, насильно свободу навязывают, а они добровольно на службу бегут. Ну и пусть рабство — а все же таких деньков, о которых под старость вспоминать хочется, у меня здесь побольше было, чем у тех моих товарок, что «на свободе» тянут ту же лямку — только вместо теплой каменной хоромины у них войлочный шатер, вши да голодуха.

— Отчего же ты не искала счастья на севере?

Моррет опустила голову, сплетя и сжав пальцы.

— Однажды, когда я была еще молода… Я кормила старшего сына Финка… И мой в то же время в люльке лежал. И вот вышла я с этим мальцом к окну… Пусто во дворе, никого нет. И вдруг чей-то голос у меня в голове говорит: брось младенца, брось, убей… Тебя презирают, работой черной унижают и хулят в глаза, зовут орочьим отродьем — отомсти! Отомсти и беги, я жду тебя с твоим сыном… И так мне сделалось страшно, госпожа…

Моррет разрыдалась.

— Никому об этом не говорила. Тебе говорю. Не знаю, почему, а больше в себе держать не могу. Столько лет уж держала… Знаешь, почему я не послушалась голоса? Почему не убила дитя? Только ради Финка. Говорю тебе: во мне было столько яду, что я могла бы расколотить его головку о камень… не будь это дитя Финроса. Не слушай меня, госпожа, и не смотри — я полна мерзости…

— Ты ранена, Моррет. Ранена дважды и тяжело, за людей и за орков. Но смотри: ты победила, ты не послушалась голоса Моргота. Ты свободный человек, Моррет.

Все еще плача, старуха прижала руку Лютиэн к своему лбу и неожиданно попросила:

— Спой мне, госпожа Соловушка.

— Поздно уже, Моррет. Все спать легли.

— А ты тихонечко спой.

Лютиэн не смогла отказать. Ее сердце истосковалось по радостному пению, душа просилась наружу.

Тихо-тихо она повела мелодию — ту самую, древнюю песню во славу возрождения и жизни, что давным-давно — два года назад! — пела она на поляне у северных границ Дориата. Пела с тайной надеждой на то, что Берен снова услышит ее и выберется из мрачной пустыни, где блуждает сейчас. Она пела, а Моррет беззвучно плакала.

Но чуда не случилось. Берен лежал неподвижно, и даже боль не вызывала его к жизни.

Прежде чем он очнулся, прошло довольно много времени.

Каждое утро начиналось одинаково: со стука жерновов: женщины мололи зерно для утреннего хлеба. Моррет старалась всячески огородить Лютиэн от этой работы: она не знала, что зерно для лембас мелют только вручную. Когда-то, говорила старуха, в деревне была мельница, и принадлежала она Рианам, но за десять лет, что Дортонион пробыл под Тенью, мельницу спалили, и к обычным женским трудам по дому прибавилась еще одна забота: мука для утреннего хлеба.

Лютиэн это забавляло. Чураться работы она не хотела, а помол ей нравился больше, чем прочие утренние занятия: кормление скота, дойка коров и все такое прочее. Подниматься затемно, вместе с петухами — тоже не было особенной трудностью, так что хлеб она взяла на себя. Могла не делать и этого: она считалась гостьей, ей были благодарны за спасение жизни дочери кузнеца (малышка объелась не теми ягодами). Но тяжелый и грубый труд, не требующий никаких умственных усилий, погружал ее в странное состояние раздвоенности, полного освобождения духа. Значит, это и есть удел человеческой женщины — работа от зари до зари. Впрочем, удел человеческого мужчины ничем не отличался, только работа была другой. Ее делали не по зову сердца и не искали в ней радости, ее делали потому что если ее не сделать — то нечего будет есть. В ней не было чар или игры ума, было однообразие и одуряющая скука. Даже ту работу, которую можно было делать с радостью и душой — они делали без всякого огня, как из-под палки. Мало кто из жителей деревни хоть раз в жизни покидал ее на срок, превышающий три дня. Правда, по словам Моррет и Анги, кузнечихи, все деревенские мужчины так или иначе участвовали в войне.

Немногим отличался от своих людей и хозяин замка, Финрос Мар-Риан, Старый Финк, как его здесь называли. Вообще, имена сокращались и переделывались до неузнаваемости. Лютиэн не видела смысла беречь время и силы на том, чтоб говорить «Пэдди» вместо «Палад» и «Энг» вместо «Анга». Но сокращениям хоть можно было подобрать разумное объяснение, а вот в чем был смысл переделки имени «Берен» (в деревне у князя оказался тезка) в кличку «Берни»?

— Берни, засранец, ты опять варежку раскрыл вместо того чтобы воду нести? Вот я тебя!

Сопя и расплескивая себе на ноги, мальчишка поволок ведро по тропинке к своему дому. Почему-то многие, особенно дети, когда Лютиэн проходила мимо, считали своим долгом остановиться и поглазеть на нее. Хотя должны бы уже привыкнуть: в деревне они с Береном находились больше месяца.

Она взяла ведро с края колодца и бросила вниз. Рокот ворота… Плюх… Лютиэн взялась за рукоять и начала поднимать ведро. По человеческим меркам она была необыкновенно сильной, поднимать тяжелое ведро ей не составляло труда. Она перелила воду в свое ведро, поднялась к замку, отлила воды в котел и поставила на огонь. Сегодня ей нужна была теплая вода. Мыться раз в три дня — остальные обитатели замка полагали это эльфийским чудачеством. Эльфы тоже посчитали бы это чудачеством: только крайняя необходимость могла заставить эльфа сделать перерыв между купаниями длиннее чем в одни сутки.

С котлом нагретой воды в одной руке и ведром холодной — в другой, она поднялась к себе в комнату. Приготовила корыто, чистую одежду и мыло, разделась, смешала горячую воду с холодной и, ступив в корыто, облилась из ковша. Взяла мыло и принялась намыливать волосы — за прошедшее время они не очень отросли, а сколько пришлось бы возиться с прежней косой!

И, промывая их вторым ковшом воды, почувствовала на себе взгляд.

Она заметалась, на то, чтобы понять, откуда исходит взгляд, потребовалось время: к неподвижному телу на кровати она уже привыкла относиться как к предмету обстановки — ценному, требующему ухода, но все же к предмету, ибо роа — не более чем предмет, а феа Берена все это время бродила где-то далеко.

Теперь же феа вернулась в свой дом, и тихо разглядывала ее сквозь полуприкрытые ресницы. Он лежал на животе, волосы падали на лицо и глаза смотрели сквозь них как из засады.

— Есть легенда, — его голос звучал слабо и хрипло. — Про парня, который подсматривал за эльфийской принцессой, когда та купалась. Она превратила его в камень.

— Это была какая-то другая принцесса.

— Да? Тогда отчего я не могу пошевелиться?

— Ты очень ослаб. Долго лежал.

— Сколько?

— Сорок два дня.

Он помолчал и спросил:

— Дело дрянь?

— Ты жив.

— Не уверен…

Он попробовал перевернуться на спину — и не смог без ее помощи. Поднял руки к глазам, рассмотрел обрубок правой — и снова уронил руки на одеяло, отвернул лицо, сжал челюсти и зажмурился.

Она знала его мысли так же ясно, как свои собственные. Он стыдился слабости и увечия, нечистого дыхания, черного труда, который она проделывала, ухаживая за ним — всей той сплошной заботы, которую он представлял собой сорок два дня.

Это испугало ее.

«Ты разлюбишь меня — потому что я видела тебя таким?»

«Что ты… Нет… Нет…»

Она отбросила одеяло и забралась к нему, прильнула всем телом.

«Мне все равно, как ты выглядишь», — сказала она ему своими руками. — «Мне все равно, какого цвета твои волосы и как глубоко в твой лоб врезаны морщины. Мне все равно, одна у тебя рука или две», — сказала она ему своими губами, — «Сможешь ли ты сражаться или изучать тонкое мастерство нолдор. Мне все равно, примет ли тебя мой отец, что скажут феаноринги, что подумают твои подданные… Мне все равно, как долго нам суждено быть счастливыми», — сказала она ему всем телом. — «И насколько сильна будет скорбь в разлуке, и какой путь тебе уготован — мне безразлично: любой я сумею разделить. Потому что люблю тебя таким, какой ты есть, здесь и сейчас, и всегда, как бы ни изменилась Арда, и какие бы времена ни пришли…»

…Они лежали, прижавшись друг к другу — уже больше ради тепла, нежели ради ласки. Тень оконного переплета косым крестом перечеркивала кровать.

— Я дома… — прошептал Берен. — Как это вышло? Я потерял память в Тангородрим, а очнулся здесь…

— Свидетели Манвэ принесли нас сюда.

— Что это за место?

— Ост-ин-Риан, замок в Эмин-на-Тон.

— Риан… знакомое имя… Анардил Фин-Риан бился у Бешеного Брода и погиб в Долине Хогг…

— Это сын хозяина.

— Он знает, кто я такой?

— Я не говорила, но они, похоже, знают. Моррет дала мне понять, что знают не все. Тебя, по слухам, до сих пор ищут сыновья Феанора… Я их боюсь.

— Правильно.

— Ты быстро поправишься.

— Благодаря тебе, моя волшебница, — он поцеловал ее ладонь. — Ты уже который раз вытаскиваешь меня из преддверия Мандоса. Когда моя душа вознеслась к нему, знаешь, что он сказал мне?

— Что? — сердце Лютиэн на миг застыло.

— Сказал: «Туда или сюда, парень, не торчи в дверях, сквозит».

Моррет, прислонившись любопытным ухом к двери (надо же узнать, почему госпожа Соловушка ушла мыться три часа назад и до сих пор не показывается — не смылась ли до костей?) различила… смех? Да, смех… Смеялись двое, женщина — как будто кто-то громко звонил в серебряный колокольчик, мужчина — как будто кто-то тихо дул в охотничий рог…

Финрос Мар-Риан в молодости, наверное, был из тех людей, которые своей кряжистостью походят на гномов — низкорослые, широкоплечие и рукастые, словно ладони им кроили по мерке человека, высокого, как Берен. К старости такие люди кажутся толстыми даже если им не с чего толстеть. И походка остается грузной и уверенной, и привычка задирать подбородок никуда не девается, хотя подбородков уже не меньше двух.

— В начале лета забрела к нам коняга, — сказал Финрос, как бы между прочим.

Это «между прочим» нисколько не обмануло Берена — старик явно поднялся в их комнату за этим разговором и держал подмышкой что-то, завернутое в холст.

— Ну так вот… Коняга славная, под седлом и в узде… Хозяина ее мы искали, но не нашли, а я и не думал, что найдем, потому как он, по моей мысли ушел туда, откуда нет возврата. Но вещи свои он увязал во вьюк, и если ты и вправду тот самый, кому принадлежат конь, седло и эти вещи, ты сможешь их назвать. Ну, а если нет — то хозяин их сгинул, и кто нашел, тому они и достанутся. Что скажешь?

— Изволь, — Берен улыбнулся. — Во вьюке — рубашка и сапоги эльфийской работы; ворот рубашки вышит синими птицами. Еще там летний кафтан, что носят без застежек, с разрезами по бокам для меча и ножа. А еще — диргол, сотканный в синюю, белую и черную нить. Доволен ли ты ответом?

Старик встал со скамьи, поклонился и положил на колени Берена сверток.

— Будь моим гостем князь.

Берен положил руку на холстину поверх руки старика.

— Ты понимаешь, о чем просишь, Финрос Мар-Риан? Феаноринги ищут моей головы.

Он отпустил руку — и старик выпрямился, гордо выпятив пузо.

— Не родился еще такой человек, — сказал он. — Или эльф, или орк, или демон, хоть бы он был самим Морготом — кто напугал бы меня так, чтобы я отказал в крове скитающемуся и раненому. Даже если бы он не был моим князем. А Феаноринги пусть поцелуют меня в зад.

Берен засмеялся. Что ему всегда нравилось в горцах-северянах — это их грубоватая прямота. «Да» человека из Эмин-на-Тон было «да», а «нет» было «нет».

— Знаешь, почтенный Финрос… а ведь я не князь больше. Я отрекся от княжеского достоинства и был изгнан.

Какое-то время старик молча изумленно хлопал глазами, потом сказал:

— Я так думаю, что и от мужского достоинства отказаться можно… на словах… Только хер куда девать? Говори что хочешь, ярн — а все равно ты мой князь, и я не отрекусь от тебя, хоть бы ты от меня отрекся.

Берен поразмыслил над ответом.

— К сожалению — а может, к счастью, почтенный Финрос — княжеское достоинство не имеет признаков столь же очевидных. И потому я, отрекшись от княжества, не могу пойти на попятный. Я остаюсь Береном Беорингом, просто собой, а не князем Дортониона. Поверь, я решил это не вдруг и не спьяну, и так будет лучше для всех…

Старик посопел. Потом стукнул кулаком по спинке ложа:

— Несправедливо это. Ты один сражался до последнего. Ты вернул Дортониону свободу, а не Хардинг, что отсиживался под крылышком у эльфов.

— Хардинг тоже сражался. А от разговоров о том, кто где отсиживался, у меня так сводит лицо, что скулы того и гляди стукнутся одна о другую.

— Может, Хардинг и сражался, но ведь мятеж поднял ты! Без тебя ничего бы не было!

— Почтенный Финрос! — Берен сжал его руку, пытаясь подобрать слова. О чем болит сердце старика — он понимал. Именно они — те, кто пережили здесь эти десять страшных лет, разорившиеся, наполовину истребленные — сейчас были унижаемы другими, успевшими вовремя уйти, сохранить детей и добро… Он сумел отстоять замки для таких, как Мэрдиган, и объявить полное прощение тем, кто перешел на его сторону хотя бы в последние минуты битвы — но он не мог заткнуть все рты, из которых вылетало презрительное «морготовы трэли». Пока он, сам бывший морготов трэль, был князем — эти рты раскрывались не очень широко. Но сейчас…

— Почтенный Финрос, в том-то все и дело, что я поднял мятеж и довел его до конца. Это — как раз то, что я умею хорошо; мятежником, а не правителем, сделали меня эти девять проклятых лет. Если князь Берен объявится в Дортонионе — то даже против его воли будет новый мятеж. А я не хочу проливать кровь своих. Я вообще не хочу проливать кровь, мне это изрядно надоело. И потому я буду благодарен тебе, почтенный Финрос, если даже здесь, между нами, ты не будешь величать меня князем.

Старик посмотрел в лицо Берену и понял, что тот ничего иного не скажет.

— Желаешь ли ты, чтобы в деревне и имени твоего не знали? — спросил он.

— Желал бы, но возможно ли это?

— Навряд ли. Что ты поседел до срока — знают и здесь. Радда, мой внук, признал тебя сразу, а двое других еще сопляки, ни разу не выбирались в Каргонд, а то и они признали бы.

— И согласись, Финрос, не каждый день орлы приносят одноруких из Тангородрим и эльфийских дев на загривке. Об этом будут болтать, если не сказать, что это должно быть тайной. В начале осени твои люди погонят овец на торг в Каргонд или в Друн, ведь так? И как скоро там поймут что к чему, если кто-то распустит язык? Быстрей, чем высохнет плевок в кузнечном горне.

— Так что?

— Собери завтра вечером деревню. Я сам скажу им.

— Сам? А хватит сил выйти к народу?

Берен усмехнулся, прищурив глаз.

— Почтенный хозяин, я сегодня сам ходил до ветру. Правда-правда.

Берен не был бы собой, если бы в первый же день своего возвращения к жизни не попытался встать, а на второй день не встал. Вечером этого дня хозяин замка собрал мужчин деревни и Берен рассказали им, кто он такой и почему болтать об этом за пределами деревни не стоит.

После этого они с Лютиэн начали… просто жить. Как двое смертных, муж и жена. Во всяком случае, ей так казалось. В деревне не так уж много осталось семейных пар, с которыми можно было сравнивать. И «собрание мужей» наполовину состояло из женщин.

Берен выздоравливал быстро, много ел и несколько раз пытался браться за работу, превышающую его силы, хотя и подходящую для однорукого. Вся эта работа считалась работой для женщин и подростков, и как-то раз Моррет попыталась воспрепятствовать участию Берена в вымешивании глины — по ее словам, это было «вовсе сущее поношение». Берен смеялся так, что чуть не свалился в глину, и ничего не мог объяснить вконец разобидевшейся старухе. Та вернулась в большой дом, где женщины вымазывали этой глиной печи и стены, и попыталась направить на истинный путь Лютиэн.

— Ну ладно, отрекся он от княжеского звания. Пусть будет. Но ведь гостем-то моим быть не перестал! Что про меня люди подумают? Скажут: выгнала Моррет увечного витязя топтать глину со щенками да девками. А ты, госпожа моя, что же — потерпишь, что твой муж возится в тванюке?

— Потерплю, Моррет, — Лютиэн вытерла руки от глины и крепко взяла старую женщину за плечи. — Мне это не тяжко и не кажется поношением. Тем паче, думаю, ему — ибо с настоящим унижением он знаком не понаслышке. Но вот о чем подумай, Моррет: если ты избавишь его от работы, он останется наедине со своим увечием, и ничто не даст ему забыть, как много он потерял. Нет, пусть ходит где хочет, пусть делает что пожелает. Не так уж часто ему удавалось жить так, как он хотел бы жить.

— А ты, госпожа? — вдруг спросила одна из женщин. — Прости что спрашиваю, но дивлюсь я на тебя. Неужели тебе охота была жить здесь? Ты ведь эльфийская королевна, а возишься со стряпней, стиркой и шитьем, как любая из нас. Поди, ведь и на жнива подашься?

— Конечно, Финдис. Я ем хлеб в этом доме, так почему бы мне и не пойти убирать хлеб?

Она оглядела женщин, прекративших работу и удивленно уставившихся на нее.

— Я никогда прежде не думала о том, как живется смертным женщинам. Но я полюбила смертного и разделила с ним его судьбу. Значит, для меня другой дороги нет. Многое в вашей жизни меня удивляет, и не всегда приятно. Но это не оттого, что я эльфийская королевна, а от того, что я эльф. Будь я простой dis, я удивлялась бы не меньше.

— Но ведь, поди, светлицу мазать во дворце не приходилось?

— Нет, но приходилось расписывать по-новой. Ведь от факелов стены и потолки коптятся.

Она обмакнула пакляную кисть в миску с размешанной глиной.

— А разве у вас стены не сами собой, по волшебству, расписываются? — изумилась молоденькая девушка. — А еще я слыхала, что в Дориате есть волшебный котел, в котором варево из семи мяс каждый день появляется поутру само собой. Если вы эльфы — что ж вы себе не наколдуете? Я бы наколдовала…

— Ага. Волшебный котел тебе мясо варит, а ты тем временем шасть на улицу — в кустах брюхо нагуливать! — съязвила Моррет. — Мазилом работай, а не языком, сорока.

Какое-то время женщины опять работали молча, потом еще одна не выдержала.

— Дозволь еще спросить, госпожа Соловушка.

— Разве у нас княжеский совет, что говорить можно только по спросу? Не жди дозволения.

— Вы с кня… с Береном долго у нас пробудете?

— Тебе какое дело? — встряла Моррет. — Или боишься, что они все лавки насквозь просидят? А не бойся: не твои лавки-то, а наши, Рианов.

— Да и вовсе я не об том, — обиделась женщина. — А только знаешь, госпожа Соловушка, шило-то в мешке не утаишь. Так-то мы болтать не будем, но ежели кто другой придет, то ему ведь рта не зажмешь. А про лютость феаноровых сыновей мы кой-чего знаем.

— Я тоже немного знаю о том, каков нрав сыновей Феанора, — сказала Лютиэн, жестом запретив Моррет отвечать за себя. — Но здесь решают двое, которым мы подчиняемся: хозяин замка, Финрос, и его гость Берен. Я… спрошу у него.

Ночью она и в самом деле спросила. Во всем доме пахло свежей влажной глиной, из окон были вынуты рамы со слюдяными вставками, и проемы задернули тонкими ветхими холстами — от мошкары.

— Когда закончится жатва, и трава в окрестности выгорит, — ответил Берен, — я сяду на коня, возьму Хуана и поднимусь со стадом выше в горы. Туда, где травы стоят все лето. Если придет кто-то чужой, он не встретится со мной.

— А я? — спросила Лютиэн. — Возьмешь ли ты меня туда?

— Пастухи не берут жен в горы, — Берен улыбнулся. — Но ты не обычная жена. Ты — мой последний и единственный воин, моя королева, мое сердце… И это наконец-то будет место, где мы будем вдвоем.

— Пока не придет время загонять на зиму скот, — согласилась она.

Пришли жнива, и урожай обещал быть восемнадцать мер на меру — лучшее из того, что может дать здешняя земля.

— Пива наварим и перепьемся на радостях все! — говорил Финрос. — Мы десять лет того не видели, чтобы восемнадцать к одной!

А ведь в Дориате плохим считался год, когда собирали тридцать мер на меру…

Озимая пшеница здесь давала совсем не такое зерно, как в нижнем Белерианде — этот неприхотливый вид хорошо переносил холодные дортонионские весны, но высоких упругих хлебов, которые принимают прежний вид после того как на них сядешь и посидишь — таких хлебов из нее испечь было нельзя: тесто получалось липкое, плывущее. Поэтому горянки пекли пресные лепешки, ловким сильным броском расплющивая ком теста о раскаленную стену печи. Искусство же пекаря состояло в том, чтобы правильно вымесить тесто и точно определить тот миг, когда пропеченная лепешка готова отвалиться от кирпичной стенки.

На жнива вышли все, от мала до велика, и работали не покладая рук.

— Погода переменится, и хлеб пропадет, — объяснил Берен. — А погода здесь меняется быстро.

Так вот откуда у людей это качество, подумала Лютиэн — готовность то работать, забывая о пище и сне, надрывая все силы, то бездельничать целыми днями. Это все потому что они не могут полагаться на милость Кементари, и зависят от прихотей природы. Стремятся урвать побольше досуга, когда выпадает возможность, но и работают без передышки.

Берен и Лютиэн на жнивье не пошли, потому что вовремя узнали: поля озимого ячменя и пшеницы граничат с полями чужой деревни; новых соседей непременно заметят. И хотя эта деревня была такой же глухоманью, что и владение Рианов, Берен решил не рисковать. Они взяли стадо и отправились вверх, в горы, где даже среди лета не таял снег. Грязновато-белыми островками лежал он в ущелинах, окруженных зеленой травой, грязно-белым потоком бежали мимо овцы. Хуан и еще два крупных пса вели стадо, не давая разбегаться, сзади шел Берен, бежал еще один пес и ехала верхом Лютиэн.

Когда она в первый раз пересекала Дортонион, ее больше занимали мысли о Берене, чем о стране, по которой она едет. Но сейчас было время оглядеться и восхититься тем, как тени облаков бегут по склонам гор вверх и вниз, как стланик цепляется за камень, как бархатная трава под ветром меняет оттенки… Эта земля говорила с Лютиэн совсем иным языком, чем ее родной край: языком Аулэ, Манвэ и Ульмо, а не языком Кементари, покровительницы матери. Это была мужская, мужественная земля, в яростном порыве встретившаяся когда-то с небом. Скалы, ручьи и льды говорили языком грозных воинов, их песнь была сурова и прекрасна.

Эмин-на-Тон были не так круты, как Эред Горгор, они походили не на остро заточенные зубья пилы, а на седые головы. Сосновые леса покрывали покатые склоны, как шуба покрывает плечи сидящего старика, и было в этом что-то невыразимо печальное.

Сверху, если подняться на гребень, деревня была хорошо видна. Домики лепились к склону как ласточкины гнезда, и совсем маленьким, вроде кротовины, казалось подворье Рианов. Вишни, груши и яблони росли во дворах, виноград оплетал столбы и перекладины ворот, и Лютиэн был уже знаком вкус вина из его маленьких ягод: грубым, сладким и терпким получалось оно, простояв год, а больше двух лет и не жило. Огороды покрывали склон под деревней, как заплатки. Деревню из лагеря можно было видеть, а вот лагерь оттуда — нет, и Лютиэн в мыслях еще раз поблагодарила старого Финроса за его мудрость. Даже дым очага, как выяснила она, не выдавал пастухов: дымоход был устроен хитро, так что дым расползался по земле.

— Да, — подтвердил ее догадку Берен. — Это не просто пастбище, это укрытие для скота, на случай орочьего набега. Риан знает, что делает.

Они подновили кошару, крыша которой обвалилась — видимо, зимой, под тяжестью снега, — и Берен, загнав на ночь овец и устроившись ужинать, спросил:

— Ну, по сердцу ли тебе эти места?

— Они мне нравятся, — ответила Лютиэн. — Но я никогда здесь не буду своей.

Берен немного приуныл, и она утешила его:

— Но эти места дороги мне хотя бы тем, что здесь ты обрел покой и радость.

— Покой и радость для меня всегда там, где ты. Но если бы тебя в моей жизни не было — то Дортонион был бы тем, что я люблю больше всего на свете. И мне будет горько покидать его.

— А разве ты не можешь остаться?

Берен покачал головой.

— Вспомни о Финросе. Те, с кем я пережил Тень, никогда не смогут оставить мысль о том, что однажды я встряхнусь как следует и всем покажу. И здесь не найдется достаточно глухого медвежьего угла, где мы могли бы скрыться от друзей и от врагов. Даже это укрытие годится только на время.

Они пробыли там до первых дней осени, когда заморозки начали прибивать траву, а ночи в пастушьей хижине сделались нестерпимо холодными. Раз в пять дней приходил кто-то из мальчишек, приносил муки, эля, свежих яблок — словом, всего, чего здесь не было. Рассказывал немудрящие деревенские новости — кто-то зарезал свинью, чья-то дочь нашла себе жениха в соседней деревне, хорошего и работящего, хоть и хромого и старого (страшно подумать — тридцать пять лет!). Никто из большого мира, где творились большие дела, не пересекал пределов владения Рианов, глухого и всеми богами забытого уголка почти на границе Анфауглит.

Через день после того, как стадо вернулось в деревню, началась новая страда — уборка яровой пшеницы и ячменя — которые от озимых не отличались ничем, кроме того, что их сеяли не под снег. И снова урожай был хороший, и снова была гулянка с танцами на выжатой стерне — в этот раз без соседей, эти поля не граничили, и Берен впервые протанцевал с Лютиэн нарью, со всеми полагающимися подхватами и прижиманиями.

А на третий день, когда похмелье прошло даже у самых рьяных выпивох, по дворам собрали гурт, чтобы гнать на продажу. С гуртовщиками должен был пойти и Радда — первый его поход дальше чем на лигу от деревни.

— Ты можешь сделать о чем я попрошу? — заговорил с ним в конюшне Берен.

— Да, — ответил мальчик.

— Отыщи в Каргонде или в замке Элвайд Нимроса дин-Брогана. Лет ему примерно столько же, сколько и твоему дяде Турвину, он носит зеленый с коричневым и белым, а пряжка его диргола сделана как арфа. Скажи ему — и только ему! — что ты знаешь, где живет госпожа, которую он проводил на север, но если он желает ее увидеть — пусть приезжает один к распадку между Маэд и Гваэд, у озера Аэлуин.

Радда серьезно и важно кивнул. Берен со вздохом отпустил его: будь это Руско, можно было бы просто сказать: ну, и посмотри в Каргонде, что там и как. И получить с его возвращением подробный ответ. А Радда, хороший и честный паренек, не отличался, к сожалению, той цепкостью ума. Если его попросить осмотреться, он нипочем не станет прикидываться глуповатым побродяжкой, которого помимо воли ноги не туда занесли, а будет ходить везде все с тем же серьезным задумчивым видом, и только у полного дурака не вызовет вопроса — «А ты что здесь высматриваешь?»

Гуртовщики вернулись через двадцать дней, привезли товар, выменянный за овец и коз, а у Радды при поясе оказалась пряжка в виде арфы.

— Он будет ждать тебя там, мардо, — сказал мальчик. — Только я ему не верю.

— Почему? — спросил Берен.

— Там был эльф, рыжий сын Феанора. Лорд Амрод, наверное. И этот бард говорил с ним, как будто ничего и не случилось. Будто ты не был ему князем или феаноринги не ищут твоей крови.

— Пусть это не беспокоит тебя, Радда. Я знаю холмы у Тарн Аэлуин как свои пять пальцев, — тут он усмехнулся криво. — И если бы Нимрос и вправду надумал меня предать, то я его и тех, кого он приведет, увижу — а они меня нет.

Кроме того, с ними шел Хуан, который чуял засаду за лигу. И весь расчет был на то, что трое путников смогут скрытно появиться в холмах, а вооруженный отряд — нет.

Однако же холмы у Тарн Аэлуин были пусты, никакие воины не скрывались там, поджидая неосторожного. И если не знать этих мест, как знал их Берен, то казалось, укрыться там совсем негде. Холмы эти были округлы, покаты и лишены древесного покрова — только многолетний вереск устилал их склоны. Оттого-то орки и не искали здесь отряд Барахира, что думали — спрятаться тут невозможно.

Но Берен отыскал промоину под нависающим камнем, такую большую, что туда можно было ввести коня в поводу. Так он и сделал — а потом зажег факел, и Лютиэн поняла, где находится.

Это было старое укрытие Барахира и его воинов. В яме на полу сложен очаг, и до сих пор кое-где в углах лежала вересковая труха: прежде там были постели.

— Здесь почти нет крови, — тихо сказал Берен. — Они рубились там, при входе. Два человека удерживали дверь, а когда они… падали… на их место заступали новые двое… И только отцу моему не нашлось пары: он встретил их вот здесь, спиной к стене, и бился один…

Берен поднес факел к стене, но там не было ничего. Ни следа крови.

— Видно, смыло, когда известняк запотевал в сырую пору, — вздохнул он. Привычным движением нашел щель между камнями и сунул факел туда.

— Пойдем насобираем хвороста, — Лютиэн шагнула ко входу — Я не хочу оставаться здесь ни одной минуты сверх необходимого.

— Я тоже.

Они вышли, но прежде чем пойти за хворостом, поднялись на холм — осторожно, чтобы никто не заметил их идущими по гребню.

Вся долина озера открылась перед Лютиэн. Спокойна и непроницаема была его гладь, у дальнего берега синел лес, ближний берег круто обрывался в воду, а между ними тянулась полумесяцем, как тонкая пектораль, полоска белого песка. Все берега были доступны взгляду. Редколесье перекрученных хилых сосенок, цеплявшихся за склоны, просвечивало насквозь.

— Здесь действительно не сможет скрыться никто, если не знает, где скрываться.

— Да, — Берен мрачно усмехнулся. — Теперь, когда мертвы все, кто о ней знал — кроме меня — это опять самое надежное укрытие во всем Дортонионе. А теперь у нас есть еще и Хуан, так что никто не подкрадется к нам без нашего ведома.

Но он и не собирался подкрадываться. Утром Лютиэн разбудил звук, отдаленный и тихий, но оборвавший ее сон полной здесь неуместностью: звон лютни.

Она тронула Берена за плечо и он проснулся мгновенно.

— Ты слышишь? — спросила она.

— Не только слышу, но и узнаю. Ох, парень…

Он вскочил с вересковой лежанки, плеснул себе в лицо воды из каменной вымоины, перепоясался мечом (как быстро, подумала Лютиэн, он научился это делать, прижимая пояс локтем!) и, выбежав из пещеры, прямо-таки взлетел на холм в сопровождении Хуана, который, узнав знакомый голос, тоже помчался со всех ног.

Лютиэн решила, что торопиться ей некуда, вышла из пещеры шагом и увидела, что Берен, встав во весь рост, пропел:

Словно денница,

Сверкая во мгле,

По черной земле

Эльфийский король

Сквозь дым и огонь

В последнюю битву мчится.

Песня умолкла и раздался жалобный стон лютни, ударившейся о камень — видимо, певец от неожиданности обронил ее.

— Парень, если ты будешь так обращаться с эльфийской лютней, я отберу ее, хотя мне самому она теперь вовсе без надобности, — с напускной суровостью сказал Берен.

Лютиэн поднялась на холм к нему и увидела Нимроса, до крайней степени обескураженного.

— Если бы я думал, что ты останешься в живых, я бы ожидал от тебя, князь, совсем другого, — вздохнул бард, выслушав причины, по которым Берен скрывается.

— Знаю. Все ожидали бы от меня совсем другого, а кое-кто хотел бы за это и убить. Но неужели даже тебе я не смогу объяснить, что так, как сейчас, лучше?

— Мне ты мог бы и не объяснять, лорд Берен. Просто сказать: я сделаю так-то и так-то. Той зимой… когда к нам вернулся Руско… Я верил с трудом. Заставлял себя верить и убеждать других. А он — просто верил. И меня это язвило до самых корней сердца: в простом мужичьем сыне верности оказалось больше, чем во мне.

— А сейчас это тебя язвит? — спросил Берен.

— Уже нет. Я просто решил следовать за тобой.

— Боюсь, что не получится. Ты не сможешь последовать за мной туда, куда я пойду.

Они сидели втроем у очага и делили скромную трапезу. Каждый выложил на каменную плиту-стол то, что привез.

— Куда же на сей раз? — спросил Нимрос.

— В Дориат. Я должен завершить свои дела.

Лютиэн вздрогнула. Его намерение она прочитала в его мыслях уже давно, и они даже не обсуждали это, но вслух Берен сказал об этом впервые.

— Где бы ты ни скрывался сейчас, между тобой и Дориатом лежат горы, — вслух рассудил юноша. — И земли Креганов, Дэррамаров, Далмаров, Финнелинов… Хардингов… Если только ты не захочешь повторить свой смертоубийственный путь от Грозовой Матери.

— Не захочу. Свою слепую удачу я исчерпал и выжал досуха. Да и не желаю я ехать по своей земле, хоронясь как конокрад. Это будет свадебный поезд, Нимрос. Я уезжаю, чтобы сказать эльфийскому королю: я добыл свадебный выкуп, которого он требовал; Сильмарилл в моей руке, и теперь он не вправе не признавать меня мужем его дочери.

Похлебка в котле сварилась. Берен поддел его за дужку крюком, который сделал ему кузнец в деревне Рианов, и переставил на каменный стол.

— Лорд Маэдрос потерял руку вместе с оковами, я — вместе с величайшим сокровищем, — усмехнулся он. — Но теперь пусть любой, кто хочет, гоняется за Сильмариллом. Я… я не вернусь, Нимрос.

— Я не понимаю, — сказал молодой бард. — Но я уже сказал, что полагаюсь на тебя полностью. Что ты мне прикажешь?

— Попрошу, молодой Броган. Просто попрошу. Я хочу, чтобы ты был моим герольдом. Чтобы в первый день весны, в день Равноденствия, ты встретил меня у ворот замка Каргонд и сопровождал до границ Дориата. И чтобы там, если позволят эльфийские законы, ты был моим свидетелем. Кроме тебя, я зову в свидетели Мар-Кейрна и Мар-Гортона. Но до дня Равноденствия молчи обо мне и о госпоже Тинувиэль.

— Как скажешь, ярн… лорд Берен.

Берен подумал немного и прибавил:

— Я буду зимовать в замке Ост-ин-Риан.

Сам того не зная, он солгал.

При въезде в деревню, на высоком взгорье их поджидал Радда, и, увидев вдали, сбежал вниз, чтобы встретить на дороге. Он так запыхался, что не сразу смог говорить, и после некоторых усилий смог надсадно выдохнуть:

— Моррет умирает!

Она и вправду умирала. Сначала Лютиэн думала, что может еще спасти ее. Лихорадка, которую она подхватила, застудившись на ручье, не казалась чем-то страшным… особенно по сравнению с тем, как был отравлен и обескровлен Берен. Но, глянув иным зрением, Лютиэн ужаснулась: Моррет умирала не от лихорадки. Ее тело словно бы… расточалось изнутри, словно бы само по себе не хотело жить.

Она не могла ни помочь, ни найти слов утешения — только встала на колени рядом с постелью старухи и крепко взяла умирающую за руку.

Та открыла запавшие глаза и стиснула пальцы.

— А-а-а, госпожа Соловушка, — пролепетала она. — Попробуешь спасти меня? Нет, от смерти меня тебе не вылечить… И все же… хотелось бы мне, чтобы ты была рядом в мой последний час… Но сперва… сперва хочу говорить с князем.

Лютиэн уступила Берену место у постели, и он принял руку старухи из ладони своей жены.

— Берен, сын Барахира, — проговорила Моррет. — Отвечай и не лги перед лицом моей смерти, даже мне в утешение. Скажи, достанусь ли я, когда умру… сам знаешь кому?

— Моррет, — птичья лапка старой женщины полностью скрылась в руке Берена. — Разве отец может оставить дитя, взывающее к нему из неволи. Ты знаешь, кто нам всем Отец, кто вывел нас двоих из логова Моргота. Взывай. Я ничего не могу дать тебе, кроме надежды. Я — лишь живая порука тому, что взывающий не останется без ответа.

— Ответа… да… и какой же ответ ты получил? Разве ты не умрешь, как и все мы? Хотя бы я ускользнула из лап Моргота — может статься… я просто… исчезну. Это лучше, чем вечное рабство… но не намного…

— Ответ нельзя получить, Моррет. Ответом можно только стать.

— Что ж, спасибо, князь… Но смотри, если твоя надежда меня обманет… Я прокляну тебя прежде чем пустота меня пожрет. Я успею, не сомневайся… А теперь — отойди. Пусти ко мне свою королевну.

Лютиэн присела на край постели и снова сжала холодную худую руку Моррет. Старуха больше не заговаривала с ней — держала ее руку в своей, словно ей так было легче. Она не мучилась, просто медленно угасала. Лютиэн прежде никогда не встречалась с таким — она видела людей, умиравших молодыми, от ран, и это тоже было страшно, но она видела и эльфов погибающими безвременно. Но так, чтобы эльф погибал сам собой, от незримой раны, когда жизнь рвется как ветошь…

— Не плачь, госпожа Соловушка… не плачь… — Моррет попробовала протянуть левую руку, чтобы утереть слезы Лютиэн, но не удержала, уронила ее. — Подумай о том дне, когда ты будешь провожать князя. Вот, когда поплачешь.

«Нет», — подумала Лютиэн. — «Тогда я не смогу плакать. Как он не мог плакать над Финродом».

Сколько времени это тянулось? День боролся-боролся с ночью да и сдался, а потом ночь пошла на убыль… Пришел Финрос и какое-то время молча сидел в углу на лавке. Потом пришел и сел рядом с ним Радда. Лютиэн не отрываясь смотрела на Моррет, хотя та закрыла глаза. Берен ходил наверху, она слышала его мерные шаги. Потом она заметила, что Финрос спит, опершись локтями на колени.

Моррет вдруг начала задыхаться, ее сил уже не хватало, чтобы мышцы груди могли раздвинуть ребра для вдоха.

— Финрос, проснись! — сказала Лютиэн, и старик вскинулся, подбежал к постели жены и оттеснил Лютиэн.

— Моррет, Моррет! — заплакал он. Та открыла глаза, пошевелила губами, но не смогла ничего сказать. Ее голова поникла и дыхание отлетело.

— Вот и все, — Финрос одной рукой вытер слезы, другой прикрыл глаза умершей. Слезы выступили снова. — Она ведь младше меня была, госпожа Соловушка… В которых кровь орков — те недолго живут.

Берен, видимо, услышал что-то: сбежал вниз по лестнице и, отбросив дверной занавес, встал на пороге.

— Ты одно мне скажи, — обратился к нему Финрос. — Ты… ему… сильно врезал?

— Как только смог, хэлди, — Берен раскрыл объятия, и старик ткнулся лицом в его диргол. — Утешься, Финрос: она умерла свободной.

— О, я бы отдал свою руку, чтобы это оказалось правдой!

— Вот тебе в том моя рука, — Берен посмотрел ему в глаза с расстояния вытянутых рук. — Финрос, теперь нам придется уехать.

— Нет, лорд! Не сейчас…

— Сейчас, мой гостеприимный хозяин. Ведь твой сын, Турвин, приедет оплакать мать. А он присоединился к дружине Хардинга.

— Ну и что? — надулся Риан. — Пока еще я жив, и я здесь хозяин.

— Это верно; но что делать твоему сыну, если Хардинг спросит его? Кого предать, отца или князя?

— Хардинг не князь!

— Но твой сын клялся ему.

Финрос опустил голову.

— Вспомни, что ты сам подумал, когда я вернулся. И эти сомнения не оставят тебя до сих пор. Ты хочешь, чтобы парень разрывался между верностью и верностью?

— Хватит, лорд Берен. Твоя правда. И… уходи теперь. Дай мне поплакать над женой.

Они покидали деревню вместе с юным Рианом — Радвин должен был ехать к Каргонду, позвать своего дядю на поминальную тризну. Они спускались с горы верхом, а вслед им доносился вой женщин от могилы.

Это было неприятно и непонятно Лютиэн. Она знала, что женщины деревни не любили Моррет и боялись ее. Теперь же они вопили так, как эльфийская женщина может возопить только над самым дорогим ей мужчиной, лишь один раз в жизни, и то не всякая — она не могла представить себе мать или Галадриэль испускающими такой вопль.

Когда они попрощались с Радвином, Лютиэн сказала Берену о том, что чувствует. И Берен молчал так долго, что она думала — он не ответит, но он все же промолвил:

— Бывает, что люди лучше тогда, когда следуют приличиям, а не велениям своего сердца, mell.

— А когда Финрос женился на двух женщинах сразу — чему он следовал?

— Он пытался следовать и тому, и другому. Моррет он любил, но не мог жениться на ней, рабыне, да еще и порченой крови. Родичи и другие Рианы не потерпели бы наследника с примесью крови орка. Он взял в жены девицу из Дэррамаров, а Моррет была его наложницей.

— Он истязал их обеих. И сам страдал. Ваши законы жестоки…

Берен усмехнулся.

— А в том, как все сложилось теперь, чудится злая шутка судьбы, — сказал он. — Потому что наследует ему все равно Турвин, чья кровь на одну восьмую — кровь орка. И никто не возвышает против этого голоса, потому что после прошедших десяти лет в стране появилось немало ребятишек с долей орочьей крови… И потому что лучше Турвин, хоть и порченый, а свой, чем выскочка, которого назначит Хардинг, если замок останется без наследника. Сука удача.

— Что ты сказал старику, когда вы прощались?

— Сказал, что если он будет жив в тот день, когда лорд Маэдрос пойдет на Ангбанд — то пусть он снимает всю деревню с места и бежит на юг как можно быстрее. Пусть они забудут о домах, имении и урожае — спасаются, как из огня. Ибо это и будет огонь. А если он умрет прежде чем увидит тот день — пусть перед смертью свяжет Радду клятвой сделать это.

— Когда ты так говоришь о будущем, я тебя боюсь.

— Когда я так говорю, я сам себя боюсь. Как бы мне хотелось не знать всего этого и не думать…

Лютиэн замедлила ход своего коня, приведенного Нимросом — чтобы взглядом попрощаться с той горой, где они провели последний месяц лета.

— И куда же мы едем теперь? — спросила она.

— К замку Даллан, в такую же глушь, как и здесь.

Он вдруг тепло усмехнулся.

— Ты видела, как человек умирает. Может быть, увидишь, как человек рождается.

Человек рождается в муках.

Хотя Даэйрет вопила больше от страха, чем от боли, а с другой стороны — чем больше она боялась и вопила, тем сильнее сжималась внутренне и тем страшнее была боль. Лютиэн пожалела о Даэроне, который знал такие песенные чары, что могла бы уснуть даже рожающая женщина. Увы, Даэрона нигде поблизости не было. Берен предложил свой способ, который людские лекари иной раз применяют к тяжелораненым, чтоб не дергались и не мешали врачам: огреть колотушкой по голове. Сказал он это довольно громко; услышала Даэйрет или нет, но вопить и требовать дурманного зелья перестала. Теперь, когда ее скручивало, она только громко стонала и кусала край покрывала. Берена бедняжка по-прежнему боялась больше всего на свете.

Но, когда схватки перешли в потуги и Лютиэн подняла девочку с постели, она снова задрожала в страхе.

— Нет… Так нельзя… я не могу… Он упаде-о-о-от!

— Не говори глупостей. Присядь, как в отхожем месте, крепко держись за столб и тяни так, словно хочешь выдернуть его из земли.

Даэйрет вцепилась в кровельный столб как в родную мать. На то, чтобы спорить, сил у нее больше не было — ребенок пошел. Два усилия, понадобились девушке, чтобы разрешиться от бремени. Перерыва между первым и вторым хватило только на то, чтобы сделать несколько больших вдохов. Она уже не стонала и не вопила: вся полностью ушла в последний рывок. Крошечное тельце выплеснулось в ладони Лютиэн, стремительно меняясь в цвете — от темно-синего до густо-красного. Лежа на руках личиком вниз, младенец откашлял воду утробы и заплакал. Юная мать тоже разрыдалась.

— Нет, — Лютиэн остановила ее, когда она попыталась встать. — Еще послед.

— У меня ноги сводит! — простонала Даэйрет.

Лютиэн ловким движением обернула дитя в холст, отсосала и сплюнула остатки влаги из носика. Она не знала, дожидаются ли люди рождения последа, чтоб перерезать пуповину, как эльфы — или у них другой обычай. Даэйрет ничего не сказала на этот счет, и она решила дождаться. Когда послед плюхнулся на пол, она быстро сунула малыша в руки матери (все это время он горланил не переставая), перевязала пуп и отсекла пуповину ножом.

— Теперь ложись в постель и постарайся заснуть, — она улыбнулась Даэйрет. Та слабо кивнула — силы уже оставляли ее.

Лютиэн осталась рядом еще немного — чтобы проверить, не открылась ли кровь. Нет, все было хорошо, кровь текла не больше, чем обычно. Малыш отыскал грудь и успокоился. Лютиэн прикрыла мать и ребенка двумя одеялами, отошла к двери и тихо позвонила в медное кольцо.

— Полей мне на руки, — сказала она служанке с обиженным лицом.

Та, продолжая дуться на то, что ее не допустили до родов, исполнила просьбу и, подавая полотенце, проворчала:

— Ну, хоть прибраться тут теперь можно? Или я и для этого не гожусь?

— Да, приберись. Похорони послед в саду.

Ее обида нисколько не трогала Лютиэн — как только она увидела, что женщина собирается приступить к делу, не помыв рук, как сразу вспомнила рассказы Моррет о «родильной горячке», от которой нередко умирают человеческие женщины, и выставила признанную деревенскую повитуху за дверь бани. Правда, когда она уедет, женщина, скорее всего, возьмется за старое. Может ли Берен запретить ей подходить к роженицам, не помыв руки? А Брегор? Все-таки он хозяин здешних мест.

— Ну что? — спросил Берен, ожидавший на дворе. — Глотка у парня матушкина, я уже слышал. Или это девчонка?

— Мальчик. Здоровый и крепкий, хотя и маленький. Я никогда не видела таких маленьких младенцев! Он как котенок, у тебя в горсти поместится полностью.

— Так и родители не то чтобы вышли ростом…

Он немного погрустнел, вспомнив о своем оруженосце. Он часто вспоминал о нем, и Лютиэн искренне жалела, что не знала мальчика живым.

— Да и девка все-таки не в том возрасте, чтобы спокойно родить, — продолжал Берен. — Если я все правильно посчитал — а зачали они после битвы в долине Хогг, это единственная ночь, которую Руско провел не в моей палатке — то она немножко не доносила. Сейчас начало гвирита, а она должна была родить где-то около Долгой Ночи.

— Я не знаю ваших сроков и времени полного созревания ваших женщин, — вздохнула Лютиэн. — И я устала. Пойдем спать…

…Замок Даллан не был такой же глушью, как замок Ост-ин-Риан, он был глушью еще большей. Но места здесь были на удивление прекрасны. Лютиэн уже видела красоту Эмин-на-Тон, спокойную и величавую — красота Гвайр в сравнении с ней была дерзкой. Почти отвесные стены невысоких гор сходились в причудливый лабиринт зеленых долин, длинными и замысловатыми извивами спускающихся к Ладросу. По дну каждой долины бежала речка, что питалась от ледников, и на той, по которой они поднимались, Лютиэн насчитала шесть маленьких водопадов. Седьмой был здесь, возле замка, и в выбоине под ним женщины замка и деревни обычно стирали белье.

Здесь меньше сеяли и больше пасли скота. В каждой семье была корова и ближний ледник люди делили на участки — кому где держать изделия из молока. В деревне Рианов сбивали мало сливочного масла; в деревне Даллан сбивали не только для себя, но и на продажу: сливочное масло до войны охотно брали перекупщики, продававшие его потом гномам в Друне, которые были охочи до этого масла не меньше, чем до земляного. Сейчас гномы в Друн еще не вернулись, но на это была твердая надежда.

— Ну что? — спросил Брегор, когда они поднялись в замок. — Жива ли она? А дитя?

Он полюбил приемную дочь, хотя и часто ворчал, а порой даже кричал на нее. И сейчас не спал, волновался, то ли боясь пойти и прямо спросить, то ли не желая нарушать обычай, согласно которому баня во время родов для мужчин запретна, как и все вещи роженицы.

Берен успокоил его и налил всем троим эля. Старик пригубил и ни с того ни с сего спросил:

— А ты знаешь, что в деревне считают это дитя твоим?

Не нужно говорить человеку таких вещей, когда он пьет. Лютиэн несколько раз стукнула мужа по спине, он откашлялся и просипел:

— Это кто же пустил такой слух? Неужели она? Да она скорее сказала бы, что сошлась со змеей!

— Да нет, — поморщился Брегор. — Просто когда к ней лезли — от кого, мол, дитя — она надувалась и супилась: не скажу. А ведь это земли Беорингов, и замок ваш… Руско твоего здесь не знали почти… Вот и решили, хе, что замок ты пожаловал своему байстрюку. Через мать.

— Головы поотрываю брехунам, — прорычал Берен.

— Только докажешь этим, что сплетники не зря болтают.

Берен беспомощно посмотрел на Лютиэн и она поняла его страх: ужас, что она поверит этой выдумке. Да, наверное, человеческой женщине легко было бы в это поверить — ведь делал же Финрос Мар-Риан детей двум женам. Но Лютиэн знала, что ей Берен никогда и ни в чем не солгал.

— Я знаю, что это не так, — улыбнулась она.

— А остальные пусть болтают что хотят, — Берен с облегчением вздохнул.

Самое удивительное во всем этом было то, что сельчанам и в голову не приходила простая мысль: а ведь Берен может обидеться. Они не считали зазорной для мужчины молву о его… кажется, на их языке это называется «блуд». Или «блядки». Первое слово можно было говорить при всех и вслух, второе нельзя — и Лютиэн никак не могла получить от Берена вразумительного объяснения, почему слова делятся на пристойные и непристойные и почему нельзя именовать то, что, как считается, можно делать. Однажды за вечерей Лютиэн совершенно поневоле вогнала в краску Брегора, сказав при нем слово, которое, видимо, не приличествовало женщине (хотя это слово она сама услышала от женщин в деревне Рианов).

— Ну, почему так? — насела она на Берена, который давился от смеха во время неловкого случая с Брегором. — Скажи мне лучше вместо того чтоб смеяться.

— Да откуда мне знать! Повелось и все… Однажды в дороге государь Финрод, его бард Нэндил и еще парочка эльфов взялись выяснять, отчего оно так, вовлекли в беседу меня, как главного знатока…

— Вот уж знаток, так знаток, — проворчала Даэйрет, кормившая ребенка в своей горнице за занавесью и, как всегда, все слушавшая.

— …И говорили между собой, как привыкли, на нолдорине. — Берен решил не обращать на нее внимания. — Нэндил считал, что это идет от Искажения — от того, что люди привыкли презирать тело и… некоторые отправления… поэтому, значит, они ругаются такими словами — знаешь, как ругаются именами животных, которых считают нечистыми. А государь Финрод думал иначе, и в доказательство приводил сложную ругань, в три наката, как здесь говорят. Он думал, как и Нэндил, что тут дело в искаженном отношении к телу, но не только в презрении. Что все эти вещи — рождение, соитие — раньше считались чем-то вроде чар. А это и в самом деле сродни чуду: как из мужчины и женщины появляется новое тело, понять несложно, а вот как — новая душа? Ну, а раз это чары, значит, не положено о них говорить в голос и на каждом углу. Поэтому слова сделались тайными, запрещенными. Тогда тело почитали, а не презирали, только это так же глупо. А позже, когда предки поняли, что чар никаких нет, осталось одно презрение. Но запрет на слова тоже сохранился.

Он почесал подбородок и широко усмехнулся.

— И тут-то я сообразил, что рядом едет Руско, который ни словечка не понимает на нолдорине, а единственные понятные ему слова, слетающие с уст светлых эльфов — это подзаборная брань. Я чуть с коня не свалился от смеха.

— Незамысловатое у тебя чувство смешного, — сказала Даэйрет.

— Умолкни, дочь, — Брегор стукнул кулаком по столу.

— Словом, — завершил Берен. — Вот тебе мнение эльфийских мудрецов на этот счет, а своего у меня нет.

…Брегор жил затворником, явно предпочитая этот замок своему замку Ост-ин-Роган, находившемуся, по его мнению, слишком близко от Каргонда. После ухода Берена он рассорился с Хардингом и, назначив дана, чтобы тот держал Ост-ин-Роган от его имени, уехал сюда, во владения своей приемной дочери. Правда, он по-любому сделал бы это после Тарганнат Беорвейн, ибо считал женщину с младенцем не слишком подходящей управительницей для замка. Но тогда, возможно, между Каргондом и Далланом шел бы обмен вестниками, а так — все в деревне, спрятанной среди гор и лесов, было глухо, и Берена это, кажется, полностью устроило.

Через две недели после того как родился маленький Гили, пошел снег, густой и пушистый, и шел два с половиной дня. Убеленные горы казались зачарованными, земля словно бы обрела невинность и спокойствие в первое снежное утро. Ни один след еще не испятнал снега, и окрестности деревни выглядели так, словно люди тут никогда и не жили. Невзрачное ущелье за несколько часов преобразилось во дворец, полный чуда. Когда Лютиэн спустилась к водопаду с корзиной выстиранного белья на плече, она увидела, что разлетающиеся брызги воды, замерзая по краям выбоины, сотворили целый лес хрустальных цветов.

— Такого не бывает в Дориате! — восторгалась она, пока Берен и Даэйрет рассматривали один такой цветок, которым она украсила выполосканное и выжатое белье сверху.

— Да, зимой эти места красивы, как эльфийская песня, — согласился Берен. — А вот весной… Ты знаешь, зачем мы строим башни? Не только для защиты от орков. Весной все это начинает таять, и реки вздуваются на несколько дней. Вот, почему через эту жалкую речонку проложен каменный мост. Но реки — не самое страшное. Потоки грязи могут обрушиться с гор и похоронить деревню. Так что на время таяния снегов все перебираются в башню.

— А потом? Когда деревня похоронена? — ужаснулась Лютиэн.

— Отстраивают заново, — пожал плечами Берен. — За сотню лет эта деревня отстраивалась четырежды.

Хуан радовался снегу как щенок, купался и барахтался в нем, и ловил зубами снежки, которыми перебрасывались деревенские мальчишки.

Вечером того дня, когда снегопад закончился, Берен спустился к Лютиэн с крыши, весь в снегу — она как раз расчесывала волосы ко сну.

— Оденься потеплее, — попросил он, и глаза его сверкали так, что было ясно: он что-то задумал.

Они поднялись на самый верх башни, Берен плечом уперся в люк, ведущий на крышу — так вот, почему он весь в снегу: присыпало, когда открывал в первый раз! — сдвинул его и помог ей выбраться на крышу.

Снега намело и здесь — по самые зубцы.

— Завтра его нужно будет побросать вниз, — сказал Берен. — Чтобы в оттепель не закапало на голову. А сейчас, — он подвел ее спиной к большому сугробу, — падай!

— Что? — удивилась она.

— Просто закрой глаза и падай. На спину.

Это было странное чувство — падать не глядя, пусть даже зная, что за спиной у тебя — выше чем по колено снега. Был короткий миг ужаса, когда она еле удержалась, чтобы не повернуться в падении на бок или хотя бы не подставить руки. Но тут она упала и погрузилась в снег.

Берен счастливо улыбнулся и повалился рядом.

— Открой глаза и посмотри вверх, — прошептал он. — Посмотри на звезды.

Лютиэн посмотрела и ахнула. Они были огромны, как кедровый орех, и пронзительно ясны.

«Самые красивые звезды зимней ночью в горах. Если лечь на спину, в густой снег… то кажется, что летишь. Плывешь без движения, без звука в черном небе, и только звезды кругом…»

— Помнишь — ты сказала, — шепнул Берен и нашел в снегу ее руку. — Что хочешь увидеть звезды зимней ночью в горах…

— О, Берен, — она смахнула счастливую слезу. — Спасибо. Только… мне становится холодно.

— Я согрею тебя, — он осторожно накрыл ее собой, большой и действительно горячий под распахнутым плащом. Опираясь на правую руку, левой он провел по ее волосам, ласково тронул щеку, губы, шею…

— Знаешь, когда я по-настоящему жалею, что волк оставил меня без руки? — его озорная улыбка всегда заставляла ее забыть о печали. — Вот когда… — он легонько сжал ее грудь. — Теперь тебе тепло?

— Да. Но скоро снег растает и мы промокнем, если не спустимся вниз и не ляжем в постель.

— Еще один поцелуй…

Когда их губы расстались, он снова упал на спину в снег и сказал одну из своих нелепых мудростей:

— На самом деле мы никогда не умрем.

Глава 23. Смерть

Даэйрет назвала завтрашний день «Днем Серебра», и Брегор скривился. Он терпеть не мог, когда девица называла дни и месяцы так, как приучилась в Ангбанде.

…А ведь она ни разу не спросила меня, что там было, — подумал Берен. Дошел я или нет, и как я выжил. Причем не оттого, что ей неинтересно. А оттого, что она боится. И ведь я тоже не решаюсь ее спросить — что она теперь думает о своем… Учителе? Продолжает ли любить его? Нужно решиться сегодня, ибо завтра мы уедем.

— Серебра или золота, а я еду с вами, — Брегор хлопнул по столу, словно скрепил свои слова печатью. — Если даже Хардинг думает отдать тебя феанорингам, то, глядючи мне в глаза, может и постыдиться.

— Если Хардинг уже переступил через совесть, то переступит и через стыд, — неожиданно мудро сказала Даэйрет.

— Вот только мы не знаем, переступил он через совесть или еще нет, — Берен примиряюще поднял руку. — И я это узнаю, только сойдясь с ним лицом к лицу. Все, что должно быть сказано — будет сказано, все, что должно случиться — случится.

Он посмотрел в глаза Лютиэн и увидел в них сострадание — отражение собственного страха.

— Я не хочу, чтобы между мной и моим молочным братом лежало проклятие, — объяснил он. — Мы расстаемся навсегда, и я хочу расстаться с ним в добрых чувствах.

— Да будет так, — вздохнул Брегор.

— Даэйрет, — сказал Берен. — Впусти меня в свою комнату. Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз.

…Обычно дверь ее комнатки не закрывалась — только занавес препятствовал чужим глазам заглядывать куда не след. Но на сей раз Даэйрет прикрыла дверь и накинула крючок. Берен огляделся и сел возле колыбели. Малыш уже узнавал людей и строил им рожицы. Береном он почему-то был недоволен. Может быть, боялся крюка. А может быть, дело в том, что Берен ни разу не брал его на руки, до мурашек боясь уронить или оцарапать своей железкой.

— Это подарок, — он повесил на колыбельку свой диргол. — Он последний, кто имеет право носить его.

— А ты?

— Мне соткали другой.

За зиму Лютиэн выткала ему такой, какой он просил: без всякого узора, из чистой беленой шерсти. Он покидал Дортонион, не оставляя себе ничего, что принадлежало бы Дортониону.

— Я не говорил, а ты не спрашивала, что произошло между мной и Морготом, — она только моргнула. — Но ты должна знать все, потому что… ты знаешь нас обоих.

Он взъерошил волосы по своей старой привычке и начал рассказывать. Даэйрет слушала, не перебивая и не отрываясь. И, когда он закончил, спросила:

— Значит, он… захотел принцессу Соловушку?

Берен кивнул.

— О, как мне хотелось бы, чтобы ты лгал, — горько сказала она. — Но я знаю, что сейчас ты не лжешь. Ведь ты знаешь, что я могу спросить ее, а она не лжет никогда! Проклятие!

Берен не стал посмеиваться над тем, что из всех преступлений Моргота, о которых Даэйрет уже знала и плоды которых видела своими глазами — в деревне не было семьи, не потерявшей кого-то на войне или в ангбандском рабстве! — наиболее гнусным ей показалось намерение надругаться над Лютиэн. Он видел Моргота в шкуре, которую тот напяливал для своих рыцарей и воздыхательниц: неземной красоты мужчина, которому шрамы лишь придают возвышенной скорби… Он знал легенду о любви к нему какой-то девицы и знал, что для всех женщин Аст-Ахэ он — нечто вроде никогда не женатого вдовца, потерявшего любовь, которую он толком не успел обрести… Влюбленного в память, скорбящего о призраке…

— Я ненавижу его. Я отрекаюсь от него и от всех его дел, — твердо сказала Даэйрет. — А теперь уходи. Ты ведь услышал, что хотел.

— Я… — Берен встал. — Я прошу, — он показал на колыбель. — Дай мне подержать его. Смотри, я не надел железку. Один раз. Я не уроню.

Даэйрет пожала плечами, достала малыша из люльки.

— У вас еще будут свои дети, — утешила она.

— Может, да, а может, и нет.

Маленький Гили вроде бы не собирался заплакать. Хотя и особенного восторга тоже не являл.

— Родился же Илльо у его отца, — Даэйрет вздохнула. — Ваш брак будет счастливей. Если, конечно, ребенок от тебя не убьет ее в родах.

— Нет, — твердо сказал Берен. — Она дочь Мелиан, в ней силы, превосходящие людские и эльфийские… О! Так… Ну, вот…

Даэйрет захихикала и забрала младенца. Берен начал отряхивать мокрую рубашку.

— Все-таки это твой сын, — проворчал он.

— Твой сын сделает с тобой то же самое, — пожала плечами Даэйрет. Боги и демоны, откуда в этой шклявотине столько превосходства? — И не один раз…

— Не спится, зятек?

Роуэн обернулся резко, выронил кубок — тот загрохотал по лестнице и оловянный дребезг отразился от стен башни.

«Совсем спятил. Это всего лишь Фарамир, одноглазый ворон».

— Ты что, хэлди, — пробормотал он, спускаясь за посудинкой. — Разве можно этак сзади подкрадываться к человеку…

— Бродишь ночами, — скривился Гортон. — Тягаешь потихоньку пивко… Бледный стал, лицо обвисло, руки дрожат…

— Не дрожат. Не каркай.

— Дрожат. На каждый шорох вскидываешься. Боишься, что он, как в недавние злые времена, пролезет в окно и угостит тебя ножом или кистенем? По-моему, у него нет такого намерения. По-моему, он заявится в открытую потребовать свое.

— Что он потребует? — не выдержал Роуэн. — Он не может потребовать ничего, он от всего отрекся!

— Тогда почему ты превращаешься в студень с того дня, как сын Белвина начал петь о том, что он вернулся из Ангбанда? Почему ты посадил щенка в яму? Почему ты ходишь злой и больной как медведь-шатун?

— А не кажется ли тебе, мой тесть, что ты лезешь не в свое дело?

— Не кажется, Роуэн. Я избирал тебя в князья, но мы еще не сложили тебе беор. И посмотрим, стоит ли складывать, если ты мечешься как укушенный в задницу заяц, от каких-то слухов и песен.

— Это не просто какие-то слухи и песни. Он был там.

— И ты этому веришь?

— Да, — неожиданно для себя ответил Роуэн, хотя намеревался сказать «Нет».

— Вздор, — отрезал Фарамир. — В который могут верить только старые бабы да самые тупые из данов, владеющих замками в медвежьих углах.

— И еще Нимрос. И его отец, которого ни тупым, ни невежественным никак не назовешь. Что ты скажешь на это, разумный мой тесть?

— Скажу, что Нимрос держал его руку с тех пор, как он приехал в Химринг с государем Финродом. Он еще мальчишка. Берен окружал себя мальчишками, пренебрегал старыми воинами а знаешь, почему? Потому что мальчишкам легче всего задурить голову. Они все еще верят в сказки. Будто бы кто-то может войти в Ангбанд, снять Сильарилл с короны Моргота и уйти как ни в чем не бывало.

— Он не ушел как ни в чем не бывало. Он остался без руки.

— Руку можно потеряь где угодно. Как и глаз, — Фарамир дотронулся до своей повязки.

— Тогда тебе придется зачислить в мальчишки или в старые бабы Фритура Мар-Кейрна. Он тоже верит.

— Фритур из Бретиля. А тамошний народ всегда был невеликого ума. Имея дело с халадинами, Кейрн разучился думать.

— Но вот кого тебе не удастся ославить дураком — это лорда Кириона, герольда лорда Маэдроса. Когда он услышал о возвращении Берена, он помчался к Аглону так, что за ним аж закурило на всю долину.

— А от кого он услышал о возвращении Берена?

Роуэн на миг опустил глаза.

— То-то. Ты рассказал ему ту байку, которую услышал от Нимроса и которой испугался. А он… он из феанорингов. Они здравы во всем, кроме того, что касается Сильмариллов.

— Короче, почтенный Гортон, все, кроме тебя, или глупы, или безумны, или подпали под Береновы чары. А что же думаешь ты?

— Я думаю, что это хитрость, которой Берену не занимать. Он и вправду нарвался на кого-то, кто ему не по зубам, может быть даже на морготова гаура, которого не смог завалить. И вправду потерял руку. Но не держал в ней Сильмарилл. Смертная плоть не может коснуться Камня и не истлеть. Он бы умер на месте, доведись ему коснуться Сильмарилла. Моргот остался раненым навеки, а он ведь — из Могуществ. Его эльфийская ведьма нашла и выходила его, он где-то отлеживался, зализывал рану, а когда почувствовал себя в силе, высвистал Нимроса, который с прошлого года заглядывал ему в рот и делал по его слову. А сейчас невежественное мужичье подхватило молву и он едет сюда. Да, он отрекался — и что с того? Он служил Саурону однажды. Он нарушил свой беор, сложенный Финроду.

— Он служил Саурону, потом что был верен Финроду.

— Слова! Одни слова. Причем опять же слова Берена и мальчишек, которые вернулись с ним от Тол-и-Нгаурхот. Что там нашли? Трупы эльфов и живого Берена. А что было между ним и Сауроном — кто знает? Почему Берен остался жив? Как это Саурон не удостоверился в его смерти?

— Если ты так думаешь — почему же ты молчал на Тарганнат Беорвейн?

— Мне не сразу пришло это в голову. Какое-то время я тоже пребывал под его чарами. Но теперь прозрел. Своим одним глазом я вижу больше, чем иные двумя. Войти в Ангбанд и выйти оттуда живым может только верный Моргота.

— Ты же мне говорил, что он не ходил в Ангбанд, — криво ухмыльнулся Роуэн. — Выбери что-нибудь одно, почтенный Гортон: или он обычный лжец, или морготов слуга.

— Между двумя гнилыми яблоками не выбирают, Хардинг. Продался он или просто лжет, он достоин смерти. Не нужно сидеть тут и трясти гузном, нужно собрать дружину и выехать к нему навстречу. Ждешь феанорингов? Не жди, князь. Феаноринги не успеют даже если будут загонять в день по трех коней. Берен окажется здесь завтра. Я не знаю, как ты — а я поднимаю свою дружину.

У Роуэна словно глаза открылись: ба! Да тесть совершенно одет и даже перепоясан мечом.

— Вот, значит, оно что… ну, что ж, почтенный Гортон, ты иди поднимай дружину, а я попробую до света урвать еще часок-другой сна.

— Не дури!

— А я и не дурю. Я поостерегусь поднимать свою дружину, тестюшка, потому что я совершенно не уверен, против кого повернут оружие мои воины, если я поведу их на Берена.

— Я не подумал об этом, — Гортон изо всех сил старался не подавать виду, что смущен. — Да, ты молодец, сынок, ты это верно сообразил. Но я знаю, что делать: оставить дома всех, кого я приютил из береновых мальчишек и из здешних предателей. Взять только тех, с кем мы прошли годы в дружине лорда Маэдроса. Да, так будет правильно. На это уйдет немного больше времени. Но так будет правильно.

— Ты уверен?

— В чем на этот раз? — Роуэн заметил, что Гортон в раздражении слегка брызнул слюной.

— Ты так складно рассказываешь о том, что Берен продался Морготу или измыслил басню о своем походе в Ангбанд, чтобы поднять Дортонион против меня. А мне не дает покоя мысль о том, что он и вправду был в Ангбанде и каким-то немыслимым образом добыл Сильмарилл — и чудом спасся. Что тогда? Допустим, я сумею вывести против него дружину. Допустим, она останется мне верна, и Берен умрет под мечами. Так не будем ли мы тогда прокляты перед богами и людьми?

Гортон какое-то время сопел, не зная, что сказать. Но потом нашелся:

— Воина не должны пугать людские проклятия. А перед богами мы чисты, потому что намерения наши благи. Я не верю, что Берен добыл Сильмарилл в Ангбанде. Но если даже это так каким-то чудом — то боги не допустят его смерти. А если мне удастся его убить — значит, он святотатец и лжец.

— Слов нет, ладное объяснение. А что ты ответишь, если я спрошу: не нас ли испытывают боги?

— Вот именно, зять! Они испытывают нас: допустим ли мы, чтобы Беоринг вернул себе княжество либо чудовищной ложью, либо чудовищным предательством. Говорю тебе, Роуэн: лучше в чистоте и неведении убить одного невинного, чем допустить, чтобы виновный получил власть, и силу, и славу.

Роуэн сглотнул, подавляя тошноту.

— Уйди, дорогой мой тесть. Уйди, потому что я готов ударить тебя, презрев и родство, и старшинство. То, что ты говоришь, так мерзко, словно исходит из уст самого Моргота. Иди, собирай свою дружину. Поезжай навстречу Берену и попробуй поднять на него меч. А я останусь здесь. Мои руки будут чисты от крови — невинной ли, виновной, но крови друга, с которым мы пили одно молоко.

Гортон плюнул на пол и вышел за дверь. Роуэн поднял с пола оловянный кубок и побрел на кухню.

— Ой! — кухонный служка упал на задницу, потирая ушибленный дверью лоб.

— Ты что делал здесь ночью? — прорычал Хардинг.

— А я… услышал голос твой, господин, да и думаю: дай, помогу чем-ни…

Роуэн ударил его кубком по зубам и конец слова захлебнулся в крови.

— Попробуй только болтать об этом. Вышибу все зубы.

Длинный и тоскливый, вознесся над Анфауглит волчий вой — и через бескрайний простор выжженной равнины ответил ему другой, такой же протяжный, начинающийся глубоким и низким звуком — и переливом взбегающий к тонкому напеву. То перекликаются два волка, мертвый и живой — поняла Лютиэн, задрожала, теснее прижалась к Берену — и, проснувшись, поняла, что вой не приснился ей. Он и в самом деле раздавался над полониной: один волк скулил на щербатый месяц где-то в лесу над замком Эйтелингов, другой отвечал ему с противоположного склона долины.

— Не бойся, — Берен устроил ее голову на своем плече. — Это не тот волк, которого следует бояться. Это весенний гон простых волков. Знаешь, иной раз мне кажется, встречу обычного серого — расцелую.

Его спокойные шутки, как всегда, придали ей уверенности. Уверенность была нужна ей отчаянно, ибо она…

Она знала. И знала, что он знает. Почему он торопится покинуть Дортонион, завершить здесь все свои дела…

— Он ищет тебя. Давай поскорее вернемся в Дориат. Он не сумеет пройти сквозь завесу Мелиан.

— И что тогда? Будет опустошать округу и кидаться на кого попало?

— С тобой пойдут воины Дориата. Он не сумеет причинить тебе зла.

— Что за радость слышать тебя после ворчания Брегора: «Они убьют тебя, они убьют тебя…»

— Брегор боится за тебя.

— Ох, насколько бы мне легче жилось, если бы за меня меньше боялись… Пусть лучше за себя боятся. Но ведь нет. Ведь каждый про себя считает, что с ним-то ничего плохого не случится. Он-то сейчас в безопасности от Моргота, за стеной эльфийских клинков. Словно эти десять лет никого ничему не научили… Словно Моргот повержен навсегда и не прорастает сквозь наши души… Брегор боится, что меня убьют — а я боюсь, что приду к людям, с которым рос, сражался, радовался и скорбел… Приду, а на меня их глазами глянет Моргот. Роуэн посадил в яму сына Белвина, а Белвин пришел требовать у меня крови Роуэна!

— Засни. Завтрашний день сам разрешит свои заботы. Мы выйдем им навстречу и сами станем для них камнем испытания.

— Я попытаюсь заснуть, — вздохнул Берен. — Но чует мое сердце, я не единственный, кто не может заснуть в эту ночь.

…Утро выдалось ветреным и холодным, гораздо холодней того дня в долине Фреридуина, год назад.

— Роуэн! — крикнул Берен — а его голосина перекрывала горный поток, если он хотел. — Роуэн, ты помнишь Бешеный Брод? Мы поехали друг навстречу другу через поток и обнялись на середине. Почему ты сейчас не хочешь обнять меня, молочный брат?

«Белый диргол», — подумал Хардинг. — «Кто бы сказал, что это значит?»

— Не поддавайся, — прошептал Гортон. — Это какая-то каверза.

Время было упущено. Пока Гортон собрал свою дружину, обо всем узнали и другие, кого он вовсе не хотел приглашать — тот же Кейрн. А со стороны Берена оказались люди, которых никак невозможно было убить так, чтобы против тебя не взбунтовался потом весь Дортонион.

— Грайнар Фин-Эйтелинг! — проблеял, выехав вперед, старикашка. — Ты будешь стрелять в своего деда? Или заколешь меня копьем?

— Кого ты еще притащил с собой, лжец? — крикнул Гортон в ответ. — Ты долго будешь прятаться за спинами стариков?

Беоринг тронул коня и выехал далеко за край толпы, что притащилась за ним. А толпа колыхнулась и двинулась следом, как море. Гортон увидел, как несколько его дружинников осадили коней, попятились, оробев — хотя за Береном шли, насколько мог видеть Гортон, безоружные. Разноцветие дирголов сливалось в плохо различимую пестрядь — кого только не было в толпе… Фарамир выцепил взглядом даже нескольких человек в цветах Гортонов, и скрипнул зубами.

Берен и Лютиэн подъехали к дружинникам Гортона вплотную. Все расчеты были поломаны — на глазах Кейрна, старого Эйтелинга, Брегора Колченогого и других старшин никто не решился бы поднять на него меч — а тем паче на его эльфийскую ведьму. Чуть поодаль сзади них держались еще четверо, на которых Гортону и вовсе было тошно смотреть: Белвин, отец Нимроса, Дарн, единственный уцелевший из старшины Бретильских Драконов, Аван, переходивший через горы вместе с сопливым оруженосцем Берена, и Мэрдиган-предатель.

— Что случилось, почтенный Фарамир Мар-Гортон? — спросил Берен. — Что такого я сделал, брат мой Роуэн, что на мой свадебный поезд, как на орочью ватагу, выехала дружина с мечами?

Он обвел взглядом простых воинов и обратился к тем, кого знал по именам:

— Келан, ты был со мной вместе при Бешеном Броде. Я помню, как с тебя сбивали цепи. Дилан, ты помнишь меня при Кэллагане, ты вместе со мной под началом Кеннена Мар-Хардинга атаковал колонну черных. Ардиад, я помню, как ты закрывал щитом женщин в долине Хогг. Радруин, мой Руско принес тебе напиться, когда ты раненый умирал от жажды… Что я вам сделал? Чем провинился перед вами? Скажите, чтобы я мог загладить свою вину.

— Берен… — Роуэн слегка прокашлялся. — Я… всего лишь хотел… чтобы тебе… никто не смог причинить вреда…

— Тогда я благодарен тебе, друг мой. Но кто же здесь хочет причинить мне вред? Со мной идут сотни людей, искренне радых моему счастью — неужели среди них притаился убийца, достойный сотни храбрых воинов?

— Трус, — Гортон направил своего коня между лошадью Берена и лошадью Хардинга и выкрикнул в лицо зятю. — Ублюдок с пресной кровью, дай, я скажу, если ты проглотил язык!

Он повернулся к Берену.

— Ты, опозоривший и забывший имя своих родителей! Как ты смеешь появляться здесь после того, как место по тебе посыпали солью? Как ты смеешь бахвалиться победой над Морготом и навлекать этой ложью беду на всю землю? Как ты смеешь требовать чего-то сейчас, после того как ты всех нас предал и от всего отрекся? Отвечай мне, если стыд не заставил тебя молчать.

— Кто этот человек, язык которого говорит клевету, неприличную его сединам? — голос Лютиэн заставил умолкнуть всех, хотя говорила она далеко не громко. — Почему ты называешь победу над Морготом ложью и бахвальством? Разве ты слышал, как Берен хвалился своей силой? Или у тебя есть свидетель, который стоял рядом с нами у черного трона? Если тебе есть кого представить — говори, кто он, а если некого — молчи и слушай меня, Лютиэн Тинувиэль, дочь Мелиан и Элу Тингола! Я — свидетель Берена, я была с ним в ауле Ангбанда и пела перед Черным троном. Я повергла Властелина тьмы в тяжелый сон, я видела железный венец Моргота сброшенным наземь и самого Моргота — распростертым на полу у своих ног. Я видела Сильмарилл в руке Берена, и я перевязала его рану, когда волк откусил ему эту руку вместе с Камнем! Возьмешься ли ты опровергнуть мои слова и назвать их ложью? Трое нас было там, в подземном чертоге — Берен, я и Моргот! Не он ли твой свидетель?

Роуэн покосился на тестя и увидел, что тот слушал речь Лютиэн зажмурившись, как от сильного встречного ветра.

— Меня там не было, — сказал он, и его голос после голоса Лютиэн показался дребезжащим и слабым. — Но я не верю, что один человек и одна эльфийская женщина могут повергнуть Моргота. И свидетели мне для этого не нужны. Все знают, что не в силах смертного или эльфа одолеть Моргота в поединке.

— А кто и когда говорил, что мы одолели Моргота своими силами? — вскинул голову Берен. — И кто назначил тебя судьей нам, чтобы твоя вера или неверие что-то значили? Я вижу князя Дортонионского, Роуэна Мар-Хардинга здесь перед собой, и вижу знатока законов и правды, Фритура Мар-Кейрна. От чьего имени ты обвиняешь нас, если они молчат?

— Довольно пустых слов, — Гортон лязгнул рукоятью меча об оковку ножен. — Я вижу тебя насквозь, Берен: ты приехал требовать возвращения княжества. С тобой оборванцы, гнувшие спину на Моргота, и откровенные предатели. Мои собственные дружинники колеблются, не зная, на чью сторону встать. Но знай: обманом и убийством ты можешь получить княжество, но не сможешь его удержать. Сыновья Феанора отомстят за меня.

— Я не собираюсь убивать тебя, Гортон, — мягко сказал Берен. — И ради всех лет нашей дружбы не убил бы тебя, хотя бы ты занес надо мной меч. И я не желаю требовать княжества, ибо действительно отрекся от него. Но я требую — и я имею право требовать, пока на этой земле есть закон! — освободить Нимроса барда, сына Белвина. И поверь, Гортон, только моя добрая воля стоит между Белвином и тобой. Если ты прольешь мою кровь — твоя прольется следующей. Твои дружинники не станут ради тебя рубить своих родичей, которые вышли всего лишь проводить меня и попрощаться со мной. Освободи моего свидетеля, Гортон, потому что его свидетельство истинно.

— Нимрос был взят под стражу по моему приказу, — выдавил из себя Роуэн.

— Значит, ты и верни его отцу. Иначе люди, пришедшие со мной, увидят не будущего князя, а вероломного труса, которому нельзя складывать беор.

Роуэн поднял руку, подзывая оруженосца. Не глядя, дал ему перстень с руки.

— Прикажи от моего имени выпустить из ямы Нимроса, вернуть ему меч и лютню. А еще — прикажи выкатить эль на двор и приготовить пиршество в зале. Я приглашаю тебя. Берен, и всех твоих… гостей…

— Ты кое о чем забыл, Роуэн. Я не могу принять твое приглашение, потому что в Каргонде место по мне посыпано солью. Я не желаю переступать через проклятие, поэтому ограничусь благодарностью. Приведи сюда Нимроса, и мы расстанемся на этом навсегда, молочный брат мой.

Гортон крикнул и погнал коня прочь. За ним поскакали еще несколько человек.

— А кроме Нимроса, я хотел бы иметь своим свидетелем почтенного Фритура Мар-Кейрна, — Берен прижал руку к груди и отвесил законнику неглубокий поклон.

— Свидетелем? — не понял тот. — Я бы с радостью, лорд Берен, но какое свидетельство и в чем тебе нужно?

— Во-первых, свидетельство в том, что я действительно отрекся от княжения и сложил с себя венец, и не пытаюсь снова его вернуть. Во-вторых, в том, что я беру в жены дочь короля Тингола, Лютиэн Тинувиэль, потому что я исполнил наложенный ее отцом на меня долг, добыл Сильмарилл из короны Моргота. И в-третьих, ты засвидетельствуешь последнее, что я сделаю, но сейчас я не скажу, что это. Согласен ли ты?

— Я иду, — Фритур был краток. — Сколько человек я могу взять с собой?

— Тех, без кого ты не сможешь обойтись — и не более.

Роуэн кусал губы во время этого разговора, но наконец-то решился.

— Берен, мне нужно поговорить с тобой, — сказал он тихо. — С глазу на глаз. Если ты не… против.

— Отчего же. Сойдем с коней и поговорим, как говорили раньше, когда я рядом с тобой забывал, что я князь.

Он спешился — и Роуэна передернуло при виде крюка, показавшегося из-под белого диргола, что ниспадал с правого плеча.

Роуэн тоже сошел с коня, и они пошли в сторону от своих людей, ожидавших конца этого разговора. Ветер трепал волосы и плащи, и когда они отошли в подветренную сторону на пятьдесят шагов, Берен остановился, сорвал и сунул в рот травинку. Роуэн, не зная, с чего начать, брякнул:

— Ну и… как оно?

— Ты о чем, об этом? — Берен показал крюк. — Да так… в носу ковырять неудобно, зато чесаться — самое оно. Но ради такой беседы стоило ли бить ноги? Спроси о том, о чем хотел спрашивать, не ходи вокруг да около.

— Берен, я не понимаю тебя. Ты мог бы сейчас только свистнуть — и наша дружина порубила бы нас в капусту. Я ехал сюда, думая, что еду на свои похороны. А иначе, думал я, мне придется тебя убить — и всех, кто пришел с тобой… Ты мог бы получить княжество — или умереть. Одно другого стоит. Но ты перетянул на свою сторону всех, и отрекся во второй раз. Стоило ли ради этого возвращаться сюда?

Берен перегнал травинку в другой угол рта, улыбнулся.

— Да, Роуэн, и мне, и тебе было бы легче, если бы я тихонечко выскользнул из Дортониона. Поверь, мне самому этого хотелось бы больше всего — но мы не всегда делаем то, что нам хочется. И когда мне хочется жить в отдаленном замке, пасти овец и сеять ячмень, я вместо того скачу сюда и ставлю тебя и Гортона перед выбором.

— Я все еще не понимаю.

— Может быть, ты поймешь только спустя долгое время. Мы — испытание тебе, Роуэн, твое спасение или проклятие. У меня нет более простых слов, как нет доказательств тому, что я потерял руку вместе с Сильмариллом. Ты можешь только поверить — или не поверить. Только отпустить меня — или убить заодно с сотнями невинных. Затащить меня в замок и сделать вид, что все стало, как раньше, уже невозможно, и отравить потихоньку тоже невозможно. Ты уйдешь сегодня с этого поля настоящим князем — или настоящим преступником. В этом весь смысл.

— Но ты же знаешь, что я не хотел, Берен! Я не думал, что ты уйдешь. Ты должен был испугаться проклятия…

— Кому должен? — обронил Берен.

— Кому? Проклятие! Я думал, что знаю тебя хоть немножко — ведь ты любишь Дортонион, он тебе дороже жизни!

— Это так. Твое проклятие ударило меня в самое сердце — но оно же и отсекло дорогу назад. Я благодарен тебе, Роуэн: без тебя я бы мог и не решиться. Не будь я проклят тобой — мне было бы куда возвращаться… и я бы не коснулся Сильмарилла.

— Это прикосновение лишило тебя руки.

— Оно того стоило.

— Что может этого стоить?

— Свобода, — улыбнулся Берен. — Лорд Маэдрос тоже получил свободу такой ценой — вот только не сумел ее сохранить, бедняга… а впрочем, кто знает…

— О чем ты, Берен? О какой свободе ты тут толкуешь? Разве ты не был свободен до того как ушел туда?

— Свободен? Да я был самый жалкий невольник из всех. Скованный по рукам и ногам — вина, стыд, похоть, жалость к самому себе — и страх, Роуэн, страх…

— А сейчас ты… совсем ничего не боишься?

— Сейчас… Видишь ли, Роуэн, otorno, есть это тело, которому очень не хочется страдать и умирать. Есть разум, который знает, что страдания и смерть неизбежны. И есть душа, которая бессмертна, но будет это бессмертие в страдании или в покое — выбор только за нами. Я боюсь только одного: умереть таким, чтобы и в вечности страдать в неволе. А больше ничего бояться не надо. То есть, ты, конечно, не запретишь своему сердцу биться чаще, а мышцам — дрожать перед лицом опасности, но это ведь никогда не заставляло тебя бежать от опасности, верно? Ты принимаешь ее — и это делает тебя свободным.

— Но чего же ты от меня хочешь?

— Того же самого. Роуэн — избавить тебя от страха. Если ты будешь продолжать бояться — то что ты будешь за князь? Ты говоришь, что не понимаешь меня — а я вот никак не могу понять тебя. Как можно одновременно бояться, что я отберу княжество — и желать вернуть мне власть? Как можно одновременно верить и не верить мне? Гортон старый дурак, но он хотя бы верен себе. Он считает меня лжецом — и он прав, когда говорит мне это в лицо и желает моей смерти. Нельзя считать сказанное мной ложью и слушать ее со спокойным сердцем. И нельзя считать сказанное мной правдой — и думать, будто я хочу сделать тебе подлость. Если я такой подлец — как я держал Сильмарилл и не сгорел на месте? А если я не держал Сильмарилл — то вот моя голова, сними ее с плеч, потому что моей лжи нет прощения. Но не стой чурбаном, Роуэн, не жди, что все решится само собой, без тебя. Или убей меня, чтобы не бояться больше — или перестань меня бояться и скажи вслух: Сильмарилл освобожден из короны Моргота, а значит, власть Моргота не вечна!

— Берен, я готов признать это и сказать перед всем народом, но какое это имеет значение для меня? Ведь не мне же обещана в жены эльфийская дева.

— Тебе доверено княжество, Роуэн. И право вести мужей Дортониона на войну, которая принесет победу или смерть. И ты не сможешь вынести это с раздвоенной душой.

— Но что я должен сделать, Берен? Что ты от меня хочешь сейчас — я никак не пойму! Освободить Нимроса? Он сейчас будет свободен. Отпустить Фритура? Он сам себе хозяин. Что еще?

— Ты знаешь, Роуэн.

— Клянусь, нет!

— Не спеши клясться. Я тоже долго не мог понять, чего желает от меня государь Финрод. Почему он возится со мной. Порой я чувствовал себя как железо между молотом и наковальней — из меня делали то, чего я не понимал, и чем не желал быть… Но проходило время — и я догадывался, что он просто выколачивал из меня всякое дерьмо, как сталь выколачивают из крицы — и остается только чистое железо. Но прежде крица должна пройти сквозь огонь и вынести не один удар. Я еще щажу тебя, Роуэн. Я еще слабо тебя бью.

— Но что тебе нужно?

— Мне нужно, чтобы ты перестал бояться меня. Чтобы ты понял: я держал в руке свет, бывший прежде начала мира, и ничто меньшее, чем этот свет — не Камень, в коем он заключен, а сам свет, Хардинг — ничто меньшее мне не нужно. Зачем бы я стал покушаться на власть в Дортонионе?

— Лорд Берен! — окликнули сзади. Берен оглянулся. Нимрос верхом на коне подъехал к ним — но остановился на почтительном расстоянии, не решаясь подъехать поближе. Юноша слегка осунулся, но по нем не было видно, что в заключении он подвергался сильным лишениям. Роуэн был не такой дурак, чтоб набиваться на кровную вражду с домом Броганов.

— Я иду! — Берен махнул ему рукой и повернулся к Роуэну: — Ты ничего не хочешь сказать мне на прощание?

— Я… — Хардинг запнулся. — Желаю тебя счастья с ней.

— Спасибо. — Берен помрачнел. — Что ж, Роуэн, прощай.

— Не в последний раз видимся, — виноватым голосом сказал Хардинг.

Берен вскочил в седло, развернул коня и почти через плечо бросил:

— Нет, Роуэн, мой брат от груди моей матери. В последний. Прощай.

Он тронул коня с места и, поравнявшись с Лютиэн, поцеловал ее. Потом хлопнул Нимроса по плечу и поехал вместе с юношей и Фритуром через расступающуюся толпу. Кто-то подсадил ребенка к нему на седло, и он, продержав мальчика перед собой немного, перебросился шуткой или просто добрым словом с его матерью. Потом отдал малыша, маленький поезд разошелся с толпой и расстояние между ними начало увеличиваться. Лошади ускорили ход и скоро фигурки всадников сделались ростом с наперсток — когда Роуэн наконец решился: вскочил в седло и понесся следом за ними во весь опор.

— Эй! — заорал он, когда ему показалось, что расстояние между ними не сокращается и не увеличивается. — Эла! Берен! Стой! Я еще не все сказал!

Он услышал — и остановился. Его маленький отряд проскакал еще немного и хотел было вернуться к предводителю, но Берен поднял руку и они остались там, где стояли.

Роуэн, запыхавшись, натянул поводья и остановил коня, вздернув его на дыбы. Берен спокойно ждал, пока он отдышится.

— Сыновья Феанора, — выдохнул Роуэн наконец. — Будут ждать тебя по ту сторону перевала Анах. Не езди туда, Берен, спустись в Нижний Белерианд Тесниной Сириона.

— Спасибо, Роуэн. Вот этого-то я от тебя и ждал.

— Ты… знал?

Берен улыбнулся и не ответил ни «да», ни «нет». Вместо этого сказал:

— Сбереги всех, кого сможешь сберечь. Ты будешь хорошим князем.

Аксанир Дортониона Фритур Мар-Кейрн много чего повидал в жизни. Как законнику, ему приходилось постоянно иметь дело с людьми, которые переступали и через честь, и через совесть, и через кровные узы. И приходилось иметь дело с людьми, которые скорее умрут, чем переступят через совесть, честь и родство. Но вот таких людей, каким сделался лорд Берен по возвращении из Ангбанда (у Кейрна не было сомнений в том, что он там был, с того мига, как он заглянул в глаза Берена) — таких людей он не видел вовсе. Это был тот же самый Берен — насмешник и зубоскал, подтрунивающий над всеми и над собой в первую голову. И это был другой Берен. Такой, что однажды ночью во время стоянки Фритур сказал Нимросу:

— Иной раз мне кажется — это вернулся государь Финрод. Рядом с ним — как с эльфом. Вся прежняя мудрость кажется мелкой — а вот сам ты словно бы вырастаешь из собственной шкуры. Раньше только госпожа Соловушка смущала меня так. Когда она пришла в Каргонд — только посмотрела мне в глаза, и словно пронзила до самого сердца.

— Я помню, — сказал Нимрос.

— И опять же: я не знаю, как он думает управиться с феанорингами, но едет прямо к ним навстречу и не боится. А что удивительнее всего — я тоже не боюсь.

— Думаю, почтенный Кейрн, это только сейчас, — сказал Нимрос. — Когда мы встретимся с ними, нам всем будет страшно.

И он оказался прав. Хотя они и думали о встрече с сыновьями Феанора — а все равно все вышло так неожиданно, что даже лошадь Кейрна попятилась, и у аксанира — человека, в общем-то, бывалого — захолонуло в груди, когда он увидел, что вейдх перед ними — от берега до берега — перекрывает строй конных эльфов, грозных, как горы во время схода лавин.

Сыновья Феанора, все семеро, в полном боевом облачении — только без шлемов — отделились от сверкающего строя конных эльфийских рыцарей и неспешно поскакали к маленькому отряду дортонионцев.

Семь благородных гордых лиц, семеро проклятых, меченых Роком… Берен сделал знак рукой — всем оставаться на месте! — и поехал навстречу. Нарушая его указание, тронула с места коня Лютиэн — но остановилась на полдороге.

Весенний ветер полоскал волосы Маэдроса, трепал черно-красную накидку, наброшенную поверх панциря. Глаза эльфа горели больным огнем.

— Ты нашел его? — старший сын Феанора железной рукой тронул Берена за плечо. — Прошу тебя, не лги мне, Берен. Я вижу его отблеск в твоих глазах!

— Нет нужды лгать, лорд Маэдрос. Я нашел его. И потерял, — Берен перехватил поводья левой рукой, а крюком отвел в сторону руку Маэдроса. Железо скрежетнуло о железо.

— Как… — глядя на крюк, Маэдрос запнулся, угол рта свела мгновенная судорога — и тут же отпустила: — Как это случилось?

— Когда мы покидали Тангородрим, нам встретился волк, самая большая и сильная тварь из всех, созданных Гортхауром. Я… оказался без оружия. Камень освещал нам путь… Когда волк бросился мне на горло, я подставил под клыки руку… Вот эту. В которой был Сильмарилл.

Вскинув лицо к беспощадному небу, сжав кулак, Маэдрос крикнул — коротко и страшно. Маглор закрыл лицо ладонью.

— Я не буду больше искать ваших камней, нолдор, — тихо сказал Берен. — Я исполнил обещанье…

Слова падали как пустая ореховая скорлупа.

— Он лжет, Нэльо! — крикнул Келегорм. — Камень на самом деле у него! Пусть скажет, где он, пусть ответит, или…

— Что «или»? — оборвал его Берен, направив коня прямо в полукружье, которым выстроились братья. — Чем ты грозишь мне, Туркафинвэ?

Он поднял вверх левую руку и сжал ее в кулак — и отряд нолдор дрогнул, эльфы не удержались, начали оглядываться, ища, кому подан этот таинственный знак и где засада.

— Вы меня знаете: и ты, лорд Маэдрос, и ты, лорд Маглор, и вы двое. Будь Камень в моей руке, я бы проехал с ним здесь вот так, — Берен еще раз поднял сжатый кулак. — Чтобы все видели: мы с Лютиэн добыли его вдвоем, и ничто нас не остановило: ни вся сила Моргота, ни колдовство, ни предательство, ни стрелы, пущенные в спину. И вам осталось бы только молча смотреть на нас — или попытаться взять Сильмарилл с бою и запятнать себя новым убийством.

— Я вижу, сауронова наука пошла впрок, — проговорил сквозь зубы Куруфин. — Ты оказался способным учеником. Каким предательством ты купил Камень?

— Если бы оно было так, сын Феанаро, я бы взял с собой пять сотен стрелков и велел вас перебить, едва увидев — хотя бы ради собственного спокойствия и спокойствия моих детей. Не там ты ищешь предательство, Куруфинвэ. Если уж тебе так охота поглядеть на того, кто для предательства как следует созрел, разверни щит и посмотрись в него. Говорю вам, нолдор, Камня Феанаро нет у меня, и мне больше нет до него дела. Ищите его на пустоши, где носится волк. Среди вас есть азартные охотники.

— Ты издеваешься? — блеснул глазами Келегорм.

— У меня всегда был злой язык, Келегорм, ты уж извини. Не все можно оправдать Клятвой, и не все можно искупить, а ты так неколебимо уверен в своей правоте, что вот-вот перейдешь черту, за которой нет пути назад. И то, что тебя ждет за этой чертой — ужасней всего, что ты себе представлял. От того, кем ты был, кого твои друзья могли любить и уважать — ничего не останется, лучшее в тебе будет кричать от боли, а худшее — стремиться приумножать эту боль. Разорванный пополам внутри самого себя, ты станешь катиться от плохого к худшему, стремясь удавить голос своей совести вместе с той половиной тебя, что еще жива; и когда тебе это удастся — будет готов еще один новобранец для Моргота… Поверь мне, Туркафинвэ: я знаю, что говорю.

— Еще бы, — поджал губы Карантир.

— Я знаю, что говорю, — повторил Берен, глядя в глаза всем по очереди: надломленному, выжженному изнутри Маэдросу, печальному Маглору, пылающему Келегорму, язвительному Куруфину, обозленному Карантиру, задумчивому Амроду и — кажется, слегка растерянному Амросу.

Внутри у него колыхнулось что-то темное и холодное: предчувствие отдаленной беды, связанное с сыновьями Феанаро. Беды — для Дориата и всего Белерианда.

Они снова съехались с Маэдросом — лицом к лицу.

— Нет Сильмарилла — значит, и нет повода для распри, — сказал Маглор.

— Есть! — выкрикнул Карантир. — Месть падет на любого, кто хотя бы прикоснется к Сильмариллу! На любого, брат!

— Тебе, брат, придется для начала скрестить клинок со мной, — Маэдрос снова мельком бросил взгляд на крюк, которым Берен держал поводья.

Лютиэн подъехала и взяла Берена за руку, безмолвно умоляя заканчивать разговор. Сыновья Феанора молча, но крайне почтительно поклонились ей.

— Ты женишься на Лютиэн Тинувиэль? — спросил Амрод — и голос его тщательно изображал не более чем праздное любопытство. — Или вас еще рано поздравлять, ведь Тингол не получил Сильмарилла?

— Мы станем мужем и женой перед всем миром, — твердо ответил Берен. — Независимо от воли короля Тингола, хотя и горько мне будет, если придется ее нарушить.

— Тогда счастья вам и долгих лет мирной жизни, — Маглор первым развернул коня. — Nai Anar caluva tielyanna!

— И вам того же, лорды, — Берен, в свою очередь, развернул коня — и, рука об руку, они с Лютиэн вернулись к отряду.

Эльфийские латники пришли в движение — перестроились в неровную колонну и мелкой рысью поехали на восток. Маэдрос задержался, пропуская колонну мимо себя, и поднял руку, прощаясь. Маленькой молнией скользнул по вороненому металлу блик Солнца…

— И как он теперь назовет себя, брат? — спокойный вроде бы голос Куруфина таил бешенство — точь-в-точь так говорил Феанор, разогревшись почти до точки плавления. — После женитьбы на дочери Мелиан с него станется именоваться первым Королем людей…

— Тебе-то что? — все так же, безо всякого выражения спросил Маэдрос.

— Мне-то? Открой глаза, брат: он не пожелал присягнуть тебе как вассал. И не пожелал принять бой. Он все так же хочет использовать нас, виляя между нами и Ородретом. Наверняка он сместил Хардинга, и я опять не знаю, что у нас впереди. А ты относишься ко всему этому так, словно речь идет не о важнейшей для обороны Белерианда местности, а о каком-то хуторке в горах.

— Хардинг передал мне его собственные слова: после Финарато у него не будет других сюзеренов, — задумчиво проговорил Маглор.

— Ха! Это только для того, чтобы нас успокоить. Говорю тебе: его честолюбие простирается дальше. Если Дортонион перестанет быть леном, а сделается королевством, если он объединит под своей властью людей — это еще полбеды! Но век их короток: Беоринг нам союзник, а кем будут его сын, или внук, или правнук? Они хорошие слуги, верные вассалы — но какими они будут союзниками? Посмотри: с равным усердием люди северных племен служат Морготу! Что помешает потомкам Беорингов через век или два заключить с ним союз? А между тем — Хардинг присягал тебе, и если Беоринг исчезнет, никто не будет оспаривать его вассалитет… если он все еще жив…

— В течение ближайших десяти лет, — заговорил наконец Маэдрос, — или перестанет существовать Ангбанд, или падут все наши королевства и княжества. Я не вижу никакой беды в том, что Беоринг не присягнул мне. Я устал от постоянной вражды со всеми. А если вы, Куруфин и Келегорм, желаете повернуть коней и опять решить дело ударом в спину — посмотрите-ка вверх…

Братья подняли головы — и увидели одинокую черную точку в прозрачном небе: прямо над ними описывал круги орел, Свидетель Манвэ…

Они расположились на отдых на берегу Малдуина, и после того как разбили шатры, Берен и Лютиэн довольно долго бродили по окрестностям, а Берен что-то рассказывал возлюбленной. Нимрос не знал, что они нашли именно на этом берегу и именно на той полянке, поросшей полынью, куда Берен привел Соловушку. Здесь было что-то важное для него, а еще эти места были на удивление покойны. Так покойны, что даже близость Нан-Дунгортэб, начинавшейся на другом берегу, не пугала.

Они легли спать, а наутро из-за деревьев вышла эльфийская стража, и Нимрос приметил, что воины одеты намного наряднее, чем эльфы обычно одеваются, выходя на охрану своих границ. Они оказали госпоже Соловушке почести какие подобают принцессе, и подвели ей коня под бархатным седлом, а Берен распрощался с Фритуром, Нимросом и остальными горцами.

— Через три дня за вами приедут, — сказал он.

И за ними вправду приехали через три дня…

— Нам нужны двое свидетелей, — сказал статный черноволосый эльф в серебристой кольчуге.

— Я свидетель, — сказал Нимрос. Поймал удивленный взгляд Фритура и пожал плечами.

— Я тоже, — сказал Фритур. — Зачем мы нужны вам?

— Вы все увидите сами, — сказал эльф. — Сядьте на коней и следуйте за мной.

У Нимроса от дурных предчувствий сжалось сердце.

— Ничего хорошего мы там не увидим, — проворчал Кейрн, и Нимрос молча с ним согласился.

Без остановки ехали почти всю ночь, и лишь под утро, когда Нимрос задремал в седле, остановились.

— Что теперь? — спросил он, приходя в себя.

— Ждем, — коротко отозвался эльф.

Ночной туман лежал в долинах, светясь сквозь ветки. Пахло водой. Они стояли на берегу реки, которая не могла быть ничем, кроме Эсгалдуина.

Нимрос спустился к воде, умыл лицо и напился. Мар-Кейрн набрал воды во флягу.

В тумане над водой замаячило темное пятно, тихий плеск разнесся далеко, потому что был единственным звуком, порвавшим тишину этой минуты.

Лодка.

Она плыла против течения, без гребцов и без ветрил, лишь один эльф сидел на корме, держась за рулевое весло и легко поводя им вправо-влево, так что лодка плавно двигалась вперед.

Причалив к берегу, он встал, но не вышел из челна.

Он не сказал ни mae govannen mellyn, ни «звезда зажглась в час нашей встречи» — потому что они сюда прибыли не с радостью и звезд не было видно на посеревшем утреннем небе. Эльф просто сказал:

— Я — Маблунг, военачальник короля Тингола. Я был с лордом Береном в час его смерти.

— Смерти? — изумился Фритур. А Нимрос повторил это слово беззвучно.

— О, нет, лорд Маблунг, — голос Мар-Кейрна задрожал. — Ты, верно, оговорился. Или это же скверная шутка. Лучше признайся, не то я…

— Остановись почтенный Фритур! — у Нимроса кружилась голова, но он сохранил способность действовать здраво. — Таким не шутят. Лучше нам последовать с лордом Маблунгом и услышать, что он скажет. Вспомни, лорд Берен призвал нас своими свидетелями. Неужели ты нарушишь данное ему обещание?

— Тогда расскажи нам по дороге, Маблунг, как так вышло, что наш лорд отправился в гости к вашему живой, а забирать мы его должны мертвого. Я — Фритур Мар-Кейрн, аксанир, — назвался служитель Мандоса.

— Садитесь в лодку, mellyn, — пригласил Маблунг. — О ваших конях позаботятся. Вы найдете их на этом же месте.

Лодка мягко оттолкнулась от берега, поплыла между кувшинками. Нимрос от усталости и горя погрузился в оцепенение, похожее на дремоту, но все, что говорил Маблунг, слышал очень ясно.

— Королю Тинголу было предсказано, что если Берен принесет Дивный Камень в Дориат, Тингол вскорости погибнет, а если погибнет Берен, пытаясь добыть Камень, то умрет дочь короля, Лютиэн. Многие считали, что earnil струсит и откажется от принцессы, от Сильмарилла. Но я видел Берена в тот день, когда он просил у короля руки его дочери, и сразу понял: он не отступит. Однако случилось то, чего никто не мог предвидеть, даже вещая Мелиан: Берен появился здесь без Сильмарилла…

Берен пытался разгадать выражение лица Тингола — и не мог. Точнее, что-то знакомое было в этом выражении, что-то близкое и понятное, но этого «чего-то» от Тингола он никак не ожидал, и потому не мог вспомнить, что же оно обозначает и как называется.

Опустившись на одно колено, он склонил голову. Лютиэн слегка присела в поклоне.

С Тинголом у меня все время выходит как в дурацкой сказке, подумал он, поднимаясь. На этот раз — как в той, где Беор Старый подбирал себе умную жену, загадывая сестрам загадки. Как там: прийти на пир и одетой, и нагой; и верхом, и пешком; и с подарком, и без подарка. Вот и я: и с Сильмариллом, и без…

— Я вернулся, король, — сказал он как можно громче и четче. — И требую то, что принадлежит мне по праву.

В глазах Тингола на секунду промелькнул… ужас?

— Ты обещал, что Сильмарилл будет в твоей руке, — ровным, неестественно ровным голосом сказал Тингол.

— Он там, повелитель. Даже сейчас он в моей руке.

— Покажи, — голос изменил эльфу, дрогнул.

Берен поднял левую руку, раскрыл ладонь.

Рука была пуста.

Слегка отдернув ниспадающий диргол и рукав, он поднял правую руку, обнажил обрубок.

По залу пронесся ветерок тихих изумленных восклицаний.

— Сильмарилл в этой руке, король Тингол. А рука — в брюхе волка, а волк носится Враг знает где. Можешь мне не верить, но я выполнил обещание и Лютиэн уйдет отсюда моей женой. Я вывел ее из Ангбанда — выведу и из Дориата.

Опустив руку, он понял вдруг, на кого выражением лица похож Тингол: на висельника, у которого из-под ног вышибли подставку — и вдруг оборвалась веревка.

— Садитесь, дети, — сказала Мелиан. — Садитесь и расскажите нам, что произошло за эти два года…

— Много чего произошло, — проворчал Фритур. — О многом я и сам не знаю. Например, как они сумели добраться до Моргота и выйти из Ангбанда с Камнем.

— Я знаю, — сказал Нимрос. — Я расскажу тебе… потом…

— Они и нам рассказали только самое главное, — заметил Маблунг.

— И что ваш король? Опять послал Берена за камешком? Волчину отлавливать?

— Не надо так, почтенный Фритур… — Маблунг поднял глаза и Кейрн осекся: в этих глазах стояла истинная, неподдельная боль.

— Ему было предсказано, — Фритур говорил глухо и в сторону. — Что убьет его волк… И дважды он уходил от Судьбы. На Тол-и-Нгаурот и у Темных ворот… Это был волк? Тот самый?

Эльф молча кивнул.

— Его просили отказаться, — Маблунг Тяжелая Рука бросил рулевое весло, зачерпнул воды из-за борта и провел мокрой рукой по своему лицу. — Король просил. И я, и Белег. Лишь Мелиан и Лютиэн молчали…

— Это было бесполезно, — Фритур бессознательно перебирал на шнурке дощечки с вырезанными рунами. — Если Берен что-то вбивал себе в голову, отговорить его никто не мог. С детства он был таким. Госпожа Тинувиэль это уже знала… Но хоть свадьбу-то справили? — неожиданно спросил он.

— Призываю Варду, возжигательницу звезд, дарительницу Света: будь свидетельницей в том, что по любви, доброй воле и моему согласию выходит моя дочь за Берена, сына Барахира. Благослови их союз именем Единого, дай им радость в верности, мудрость в радости и силу в печали. Пусть союз их будет так же крепок, как тот, что заключен меж тобой и Манвэ.

— Призываю Манвэ, владыку дыхания Арды, хранителя Истины: будь свидетелем в том, что по любви, доброй воле и согласию отца берет Берен, сын Барахира, Лютиэн Тинувиэль, дочь короля Элу Тингола. Благослови их союз именем Единого, дай им радость в верности, мудрость в радости и силу в печали. Пусть союз их будет так же крепок, как твой союз с Вардой.

Эту фразу должен был говорить отец жениха, но Барахир был давно мертв, а Фритур не успел бы раньше чем в два дня… Берен попросил Келеборна и Галадриэль побыть его свадебными родителями — они согласились. Уже почти год, как они вернулись в Дориат, прощенные Тинголом по слову Даэрона. Было ли это чем-то вроде мягкой опалы или их собственным желанием — но в Менегроте они не жили, пришлось посылать за ними гонца.

Рука об руку Берен и Лютиэн встали перед Тинголом. Король протянул Берену тонкое золотое кольцо.

— Ради чего вы соединяетесь?

— Ради жизни.

— Во имя жизни, что дал Единый — прими это кольцо.

«Кольцо матери» Лютиэн должна была получить от матери Берена или той женщины, которую Берен изберет свадебной матерью. Галадриэль вышла вперед.

— Во имя возрождения и обновления, что дал нам Единый — прими это кольцо.

Лютиэн взяла кольцо.

— Если кто-то знает причину, по которой этот брак не может быть заключен перед лицом Единого — пусть скажет сейчас или молчит потом, ибо сказанное не сделать несказанным, а сделанному не стать несделанным.

Выдержав должную паузу, Тингол дал знак — и все, кто стоял у подножия Хирилорна, запели песню во славу Единого, Элберет и Манвэ. Слаженным и прекрасным был этот хор — в грезах Берена так пели Айнур при сотворении мира. Потом ритм напева изменился, в хоре зазвучали только женские голоса: осыпая молодых зерном, вокруг них закружились подруги Лютиэн.

Le halman ar nallon,

Naneth Taur ammen,

Ivanneth;

an eredh ar solkh,

an tui ar telkh,

an las ar loth ar оv,

an kuith ar meleth,

le halman or kuith lоn berein

ar kurus numad.

То была песня во славу Йаванны, дарительницы плодов и цветов, хранительницы жизни и всего живого, призывающая благословение Валиэ на свадебный пир и свадебное ложе.

И под эту песню Берен впервые поцеловал Тинувиэль как свою законную жену в глазах ее народа.

Богатый был пир, воистину королевский, и вина, и пива там было много, а хлеба, дичины, сыра и плодов земли — еще больше, а песен и танцев — больше, чем и того, и другого вместе взятого — вот, пожалуй, чем отличаются эльфийские пиры от большинства человеческих. И за песнями и танцами мало кто заметил, как исчезли из-за стола молодые муж и жена, а если кто заметил — не стал обращать на это внимания.

…Любовь моя, единственная моя, отчего ты так печальна? Разве не остались позади главные невзгоды, и разве не сумеем мы перенести новые — плечом к плечу?

…Люби меня, люби, милый; не теряй времени, потому что каждая минута счастья в наши времена — это серебряная крупинка в золе. Я просила Йаванну о милости — пусть эта ночь станет первой ночью новой жизни, на которую я имею теперь право. Я знаю — это будет сын, мы оба призываем мужскую феа. Она будет гореть огнем, хоть ты и не увидишь его. И, может статься, от этого огня займутся небеса и придет на затемненную землю свет…

…Ты мой свет, дыхание мое, стон мой и песня моя. Может, я и не увижу огня, может, не ему суждено осветить землю — но пусть в его чертах отразятся твои черты; большего мне не надо. А если и нет — я все равно буду любить его как тебя, буду видеть в его глазах звезды. Дай ему ту же силу, которую ты даешь мне — об ином я не прошу.

…Ему нужна будет сила — милый, как я хотела бы встретить тебя в иное время, не тогда, когда тьма подступает к порогу…

…Тьма свела нас вместе — в иное время я не попал бы в Дориат.

…Не смей так говорить!

…Не на нашу, а на свою беду она свела нас — верь в это, Лютиэн. Иначе не стоит и жить, и дарить жизнь.

…Я должна быть радостной в эту ночь. Но я боюсь не за себя. Я смотрю в будущее — и вижу, что оно темно…

…А я ничего не вижу, но верю, что день придет опять.

…Я научилась у тебя не смотреть в завтра. Я закрываю глаза. Люби меня…

— Свадьбу сыграли, — печально улыбнулся Маблунг. — А на следующее утро пришли дурные вести. Волк, невероятно огромное чудовище. Он пересек границу Дорита и уничтожил одно из поселений. Пятеро эльфов, семья с детьми…

— А что же часовые? — изумился Мар-Кейрн. — Ваши скорые на руку и меткие часовые? Не стреляли?

— Стреляли. Он убил и часовых.

Едва уцелевший часовой закончил говорить, все, кто находился в зале, воззрились на Берена.

— Если это та тварь, которая меня не догрызла, — сказал Берен. — То я вижу лишь один способ остановить ее: порубить в капусту. Я ткнул его ножом, в котором еще было довольно длины, чтобы достать до сердца — а он все еще бегает… Это самый живучий волчище из всех, кого носила земля.

— Мы загнали его в урочище Таураммал и окружили плотным кольцом, — сказал Белег Тугой Лук. — Если он попробует выбраться, его действительно изрубят в мелкие куски. Но он залег.

— Значит, Хуан его поднимет. Верно, песик? — Берен потрепал собаку по загривку.

— Тебе вовсе не обязательно участвовать в охоте, — тихо сказал Тингол. — Я боюсь за тебя.

— Это потому что я однорукий? Не бойся, король, я отлично управлюсь с рогатиной.

— Ты — муж моей дочери, и вы поженились только вчера. За эти два года вы претерпели достаточно. Никто здесь не осмелится — да и не захочет — назвать тебя трусом. Не искушай судьбу. Остановись.

— Хорошо, — неожиданно просто согласился Берен. — При одном условии: если и ты, король, не примешь участия в охоте. Не искушай Судьбу. Если это — тот самый волк — значит, в моей руке пришел Сильмарилл. А если верить предсказанию Мелиан, возвращение Сильмарилла означает твою смерть. Я не собираюсь сидеть тут, зная, что мой тесть отправился навстречу смерти. Останься здесь, в Менегроте.

Король молча смотрел на него, и Берен спокойно встречал его взгляд. Эльф отвел глаза первым.

— Ты не можешь, — сказал Берен. — И я не могу.

— Там будут несколько сотен эльфов, — добавил Маблунг. — Почему волк обязательно должен броситься на кого-то из вас?

— Нет, — твердо сказал Тингол. — Туда не пойдет никто из тех, кто стережет его сейчас. Только мы. Я — король Дориата, и мое дело хранить эту землю. Мой зять вызвался сам.

— Я был твоей правой рукой все эти годы, — сказал Маблунг. — Позволь заменить Берену его правую руку.

— Спасибо, — сказал человек.

— А мое искусство встретит достойное испытание, — Белег поднялся со своего места и встал рядом с Маблунгом. Тингол протянул вперед правую руку, Берен накрыл ее своей левой — и остальные двое положили свои руки сверху.

— Значит, — сказал Маблунг. — Завтра утром. Завтра с рассветом мы поднимем его и встретим в копья и стрелы.

— Нельзя ходить по одному, — Берен тоже поднялся. — По двое. Одному его не одолеть.

— Тогда, — Тингол тоже покинул кресло. — Выезжаем. Выезжаем в Нелдорет сейчас же. Пора, наконец, завершить все это.

Раннее утро поднималось вместе с туманом. Испарина оседала на плащах, покрывала матовой пленкой оружие, осыпалась с веток и стеблей, когда эльфы проходили сквозь лес.

Волк был прижат к берегу Эсгалдуина. Переправиться на ту сторону он не мог: обрывистый берег был так крут, что подняться твари негде, а глубина начиналась сразу же, без отмели. На том берегу тоже стояла стража, и на лодках плавали всю ночь с факелами и острогами — волка пропустить не могли.

Эсгалдуин раздался вширь и залил прибрежные тростники, еще больше сужая полосу заболоченной суши, на которой укрывался волк.

Хуан чувствовал в воздухе его запах, но ветер сейчас дул с востока, и, когда они переправились вброд через Эсгалдуин, верхнее чутье стало бесполезным. Пес приник к земле, вынюхивая след.

Он чувствовал себя виноватым. Он оставил их, не пошел в Ангбанд — и Любимый Человек Госпожи лишился руки.

Но Хуан осознавал и другое: этот волк — самое огромное, быстрое и свирепое создание из тех, что были созданы колдовством Моргота. А значит, сражение с этим волком будет последним в жизни Хуана.

Пес не боялся смерти. Он боялся, что не одолеет врага — ведь в предсказании упоминалась лишь его смерть, а вот погибнет ли волк…

Любимый Человек был здесь, и Отец Госпожи был здесь, а сама Госпожа осталась в большом доме. Это хорошо, подумал Хуан. Хорошо думать, что Госпоже не угрожает волк. Если бы еще и Любимый Человек поостерегся…

Хуан готов был защищать его до последней капли крови — но ведь Любимый Человек дал совсем другой приказ. Он сказал: «Хуан, выследи эту тварь — и гони ее на охотников».

Хуан выслеживал. Он выловил запах волка в тростниках у самой реки — здесь тварь долго лежала и хлебала воду, потому что в брюхе у нее был огонь. Потом волк пошел к оврагу и бегал там, ища еды. Он поймал сурка, и кролика, и всех его крольчат, но ему этого было мало. Он сунулся было из урочища, но увидел, что окружен, и что его начинят стрелами, едва заметят. Тогда он повернул назад, в лес, и начал путать следы.

Хуану потребовалось время, чтобы разгадать головоломку. Наконец он понял: в одном месте волк вернулся по своим следам, прыгнул в воду длинным скачком, выбрался на сушу там, где наследить еще не успел — и залег.

Хуан пошел по воде, внюхиваясь в песок. Слабый запах волка он поймал в полулиге выше по течению, след вел вглубь суши. Хуан бросился туда — и нашел логово…

Но оно было покинуто. Волк опять обманул: вернулся по своему следу и ушел по воде…

Куда?

— Ты так и будешь ходить за мной до конца охоты? — спросил Тингол.

— Хвостиком, — подтвердил Берен.

— Не боишься поставить меня в неловкое положение?

— Единственное, чего я боюсь, король — это обнаружить где-нибудь в кустах твой труп. Похороны тестя — плохое продолжение свадьбы.

— А что ты скажешь о Сильмарилле? Чего ты больше боишься: найти его или — не найти?

— Я боюсь потерять тебя, король.

Мгновение-другое Тингол вглядывался в его лицо, и Берен, поняв, что Тингол принимает его слова за лесть, поспешил оправдаться — слишком поспешил…

— Зачем кривить душой, король Элу? Я не люблю тебя, и ты меня — тоже. Но мы и не обязаны друг друга любить, верно? Твоя гибель опечалит Лютиэн и госпожу Мелиан, лишит защиты Дориат… Поэтому я готов защищать тебя, раз уж не смог отговорить от охоты.

— Что тебе за дело до Дориата? — спросил король. — Это не праздный вопрос. Если со мной что-то случится сегодня, именно ты будешь моим наследником.

— Дориат — родной край моей жены, здесь она черпает силу и радость, здесь она родилась и выросла. И потому я отдам за Дориат всю свою кровь.

— А твоя родная земля? Дортонион?

— Я попрощался с ней навсегда, король. Любить ее я никогда не перестану, но вернуться уже не смогу.

— А я боялся, что ты заберешь от меня дочь, — печально сказал Тингол. — Увезешь в свои горы…

— Что ей там, когда я уйду на Запад?

Берен произнес эти слова как эльф — без страха, без надрыва и без того фальшивого подъема, за которым прячется опять-таки страх. Тингол вгляделся в его спокойное лицо — и почти не узнавал того дерзкого хилдо, который два года назад в тронном зале нагло потребовал руки Лютиэн. Различие было явственным, ощутимым — но невыразимым даже в оттенках эльфийского языка. Единственное, что было несомненно: Берен действительно какое-то время владел Сильмариллом: отблеск первородного света лежал на его лице, словно он был нолдо из Амана.

Тингол улыбнулся смертному. Ему очень, очень хотелось начать испытывать к хилдо хоть какие-то теплые чувства, но ничего не выходило. Обида жила на дне души — Тингол все-таки чувствовал себя обманутым.

— А что, если мы убьем волка и не найдем Сильмарилл?

— Значит, зверь не страдал заворотом кишок, — пожал плечами Берен. — И в этом случае я порадуюсь за него… и за нас.

— Твои шутки порой дурно пахнут.

— Когда поднимется настоящая вонь, поверь, король, мне станет не до шуток…

— Э-эй! — певуче донеслось от опушки. Берен в ответ свистнул в два пальца и помахал кому-то рукой.

Охотничьи пары старались не терять друг друга из виду.

— И все-таки ты рискуешь жизнью там, где рисковать должен я один, — сказал Берен. — Тебе, король, имеет смысл вернуться в Менегрот.

— Из-за предсказания супруги моей, Мелиан?

— Не только. Клятва Феанора теперь касается и тебя.

— С Домом Феанора мы и так во вражде. Между нами кровь.

— Но никто из вас еще не обнажал друг против друга оружия. Вы просто сторонитесь их, а они — вас. Если Сильмарилл появится здесь — все изменится.

— Нас защищает Завеса Мелиан.

— Я бы на нее не полагался. Сквозь завесу прошел я. И он, — Берен ткнул пальцем в направлении урочища, оцепленного тройным кольцом. — С них станется удумать что-нибудь этакое… Например, взять заложниками кого-то, кто выйдет из Дориата — в обмен на Камень.

— Они не посмеют.

— Вот как? — Берен усмехнулся. — Один раз Келегорм с Куруфином попытались это сделать. Кто или что помешает им во второй раз? Эти двое безумцы, и обозленные к тому же. Я пересчитал Келегорму ребра, а Куруфину — зубы, они не упустят случая поквитаться. И если они зайдут достаточно далеко, Маэдросу, Маглору, близнецам и Карантиру ничего не останется кроме как их поддержать.

— Я думал об этом, — сказал Тингол. — Если сыновья Феанора смиренно попросят меня вернуть им Сильмарилл, повинившись за то, что они совершили в Альквалондэ — я отдам им их сокровище.

— Долгонько же тебе придется ждать, — покачал головой Берен. — В этом-то вся и беда с вами: каждый полагает себя правым и думает, что это ему должны бухнуться в ножки с мольбой о прощении. Что тебе в этом Сильмарилле, король Тингол? Неужели мир не дороже?

— Я не пойму, на чьей ты стороне, муж моей дочери, — резко сказал Тингол.

Берен некоторое время молчал, потом заговорил медленно и взвешенно:

— Король, у меня тоже есть причины не любить сыновей Феанора. Не менее веские, чем у тебя — ибо кровь людей так же густа и солона, как кровь эльфов. Но перед лицом худшей из всех бед я готов если не забыть про старые счеты, то хотя бы отложить их в сторону. И призываю тебя к тому же, не боясь, что тебе покажется, будто я на стороне Феанорингов. У всех нас очень мало времени на разговоры. Может, его совсем не осталось. Сильмарилл дался мне в руки лишь потому, что я собирался его отдать. Тому же, кто хочет им владеть, он принесет лишь проклятие. Первородный свет может принадлежать только всем — в этом его смысл.

— И ты предлагаешь вернуть его тем, кто запрет его навсегда? В том числе — и тем, кому ты… Как ты сказал? Пересчитал ребра и зубы?

— Я был на них тогда здорово зол… А сейчас мне их жаль. Может быть, они немного успокоятся… И вернутся к тому, чем были изначально. Ведь и Мелькор не всегда был проклят. И его часть есть в Творении…

— Достаточно, — оборвал его Тингол. — Больше ничего слышать я не желаю.

— Как скажешь, — Берен опустил ресницы.

Тингол не успел сказать больше ничего — из кустов донесся шум. Что-то большое неслось прямо сквозь лещину, не разбирая дороги. Берен повернулся в ту сторону — и сказал несколько слов на талиска, значения которых Тингол не знал, а если бы знал, то все равно не понял бы смысла выражения, поскольку у него, Перворожденного, никакой матери не было.

Огромный черно-серый волк — Берен впервые увидел его при свете дня — легко перемахнул через саженный куст лещины и бросился на них.

Обманув глупого пса, миновав кольцо глупых охотников, Кархарот почуял удачу: ветер доносил запах того, за чьей смертью он гнался. Кархарот хорошо помнил, как парочка беглецов ушла от него в Железных Горах: а-а, они его обманули, подсунули ему огонь! Но теперь он отомстит — и тогда, может быть, наступит конец страданиям…

…Его покинули и предали все. Господин, которого он любил — если это темное обожание можно называть любовью — приказал убить его. Слуги господина травили его собаками; иногда он убивал слуг, разрывал собак и ел их, но чаще их было слишком много и ему приходилось убегать. Он не понимал, в чем дело. Ведь он был верен Господину. Он служил ему и тяжко пострадал, поглотив Огонь из рук врага. А его не стали искать, чтобы помочь. Хотя муки его были несказанными. Его искали, чтобы убить.

Каждая минута его жизни была наполнена дикой болью, не покидавшей его ни наяву, ни в его снах, которые он видел, когда все-таки падал, сраженный усталостью. Он без конца носился в поисках пищи, поднимался в горы и ел снег, а огонь палил ему живот. И лишь во снах он ненадолго избавлялся от источника своей муки. Он находил ненавистного врага, разрывал его — и кровь его смиряла пламя в животе… Но тут Кархарот просыпался, и все начиналось сначала.

Будь он обычным волколаком, он бы уже умер. Но Господин наделил его тело невиданными прежде способностями к самоисцелению, и ожог в брюхе все никак не мог его доконать — и никак не мог зажить. Кархарот искал на земле и в воздухе запах врага, но не находил. Враг исчез бесследно с того места, где Кархарот его оставил. Словно бы улетел. Кархарот долго не мог в это поверить он изрыскал все горы вдоль и поперек, много раз чуть не попадался и встречал слуг господина, и убивал их. Но когда зима сменилась весной, он понял, что на севере врага нет. От врага, а главное — от его Спутницы пахло так, как пахло от тварей, которыми Кархарота кормили иной раз. Такие твари жили на юге, оттуда их приводили весной и осенью, когда Пустыню было легко пересечь. И Кархарот отправился в путь на юг.

Он бежал, давая себе отдых только тогда, когда иссякали силы и убивал, чтобы насытиться, все на своем пути. Он искал врага, и вот наконец ему повезло. Он нашел того, кого искал. С ним был еще один — но это уже не имело значения. Разделавшись с тем, кто подсунул ему огонь, Кархарот займется всеми остальными!

Тот, ненужный, потянулся к своему глупому оружию. Ха! Кархарот на бегу ударил его грудью, он стукнулся головой о пень и обмяк. Волк и Обманщик остались один на один. В руках у Обманщика была какая-то глупая палка, вроде той, которой он тыкал в Кархарота там, в горах. Глупец! Он не знает, как быстро заживают раны великих волков. Великие волки не боятся глупых палок с железными концами! Они могут сражаться и тогда, когда эти палки внутри — а потом вытаскивать их зубами! Он прыгнет прямо на эту палку, наденется на нее своим телом — и доберется до Обманщика, разорвет его на части, а потом снимется с палки и побежит дальше…

Кархарот прыгнул, и Обманщик наставил на него свою глупую палку. О! Обманщик опять оказался настоящим Обманщиком — на палке была поперечина, которая не давала Кархароту надеться на древко и добраться до ничтожного человека. Кархарот попробовал соскочить, подавшись назад — но как же ему стало больно! А! Обманщик сделал на своей глупой палке зазубрины!

Кархарот принялся метаться в стороны, но Обманщик стоял крепко. А! Хитрое ничтожество! Он упер другой конец палки в землю! Кархарот взвыл — и полоснул когтями по древку.

Полетели щепки…

Нужно было бы оковать древко по всей длине — но Берен боялся, что тогда оружие станет слишком неповоротливым и он не сладит с рогатиной одной левой… Берен вспомнил свою первую охоту на медведя, потом — Бешеный Брод, потом то, что он сказал Айренару об охоте на кабанов. Сейчас ему было не до смеха. Гаур размахивал лапами, не доставая до его лица на какие-то вершки. Белоснежные клыки длиной в две фаланги пальца щелкали в бесплодных попытках дотянуться до горла — и Берен помнил боль, которую эти клыки ему причинили. От страха и напряжения он взмок сразу весь, но стоял твердо, зажав древко рогатины подмышкой правой руки и крепко держа его левой рукой, глядя, как волк беснуется, не в силах его достать.

— Да когда ж ты сдохнешь? — прошептал он, глядя в медно-зеленые глазищи. И, словно поняв его, волк поднял к небу морду и взвыл, а потом — ударил передней лапой по древку.

Двухдюймовые когти проложили в древесине три глубокие борозды, полетела щепа…

Это все, понял Берен. Это моя смерть…

Краем глаза он видел, что Тингол, борясь со слабостью, пытается найти копье ощупью; он слышал ревущий лай Хуана — уже совсем близко. И он знал, что не успеют ни Тингол, ни Хуан.

После второго удара древко треснуло, после третьего — переломилось. Волчина обрушился на Берена всей своей тяжестью, обломок древка вонзился человеку в живот, Берен закричал и ударил зверя крюком по морде, но чудовищу это было как с гуся вода. Они покатились по земле, последнее, что успел Берен — это вывернуться так, чтобы уберечь горло. Тварь вцепилась человеку зубами в грудь, полосуя когтями живот и ноги, и все это длилось не больше одного мгновения — потом серо-белый вихрь смял черного волка и во все стороны полетели клочья окровавленной шерсти — и черной, и жемчужно-серой.

Берен сел, оглядел себя — и увидел, что грудь и живот разворочены. Одежда была изодрана и залита кровью так, что не понять — выпустил ему зверь кишки или нет. Мешанина из клочьев ткани и плоти… Он приподнял разорванную рубашку, прикоснулся ладонью… Боль накрыла волной. Он лег на бок — было плохо. Перевернулся на спину — стало еще хуже. Когда мгла схлынула, Берен увидел себя лежащим головой на коленях Тингола, и лоб эльфийского короля был ссажен о пень. Кругом собрался народ, целая толпа. Берен чувствовал грудью прохладу воздуха и воды — эльфы срезали одежду, кто-то промывал раны. Опустив взгляд, он увидел двух эльфов, руки — по локоть в крови. Он пытался не дергаться, чтобы не мешать им, но не мог остановить сотрясающую тело дрожь.

«Как же скверно ты умирал, Финрод, государь мой…»

Несколько раз эльфы делали что-то такое, от чего он непременно закричал бы, если бы мог как следует вдохнуть. Но на это не хватало сил. Эльфы промывали раны настоем каких-то трав, пахнувшим резко и свежо — но сквозь этот запах пробивалось знакомое зловоние. Проклятая тварь была где-то близко, совсем близко… Однако шума драки между двумя исполинскими зверями уже не слышалось… Губы Тингола шевелились, но он говорил слишком тихо… Да нет… Это просто кровь так шумела в ушах.

Берен хотел сказать эльфам, что старания напрасны: у Кархарота на зубах столько трупного яда, что хватит на весь Дориат и еще останется на Бретиль. Он уже чувствовал, как отрава ползет огнем по его телу. Он вдохнул поглубже — и потерял сознание.

Видимо, ненадолго: чистое полотно, которым зажали раны, еще не успело пропитаться кровью насквозь. Эльфы расступились, пропуская кого-то. Хуан. Пес не мог идти. Он полз, передвигая лапы по очереди, прекрасная жемчужно-серая шерсть слиплась от крови и грязи, висела лохмами, свалялась с прошлогодней листвой… Пес умирал.

— Берен, — голос Хуана звучал все так же низко и глухо. — Хозяин. Прощай. Хуан умирает. Что мог. Сделал. Убил его. Прости. Хуан не успел.

— Иди сюда, — прошептал Берен. — Отдыхай.

Пес подполз ближе, ткнулся носом в плечо Берена. Тот осторожно, чтобы не задеть друга крюком, обнял его правой рукой за шею. Какое-то время они лежали так, потом золотые глаза валинорского пса остекленели, отяжелела большая лобастая голова и дыхание пресеклось. Эльфы осторожно отодвинули его в сторону.

— Ройте могилу, — тихо распорядился кто-то.

— Берен, — сказал Маблунг. — Ты не выживешь. Даже эльф не выжил бы. Твоя кровь отравлена.

Он кивнул ресницами: знаю.

— Тебя перевязать?

Ему предлагали выбор: быстро истечь кровью или мучиться столько, сколько они смогут длить его жизнь.

— Да.

Он хотел увидеть Лютиэн.

— Камень, — это был вопрос. Эльфы поняли.

— Здесь, — сказал Тингол. Две горячие капли сорвались с его ресниц и упали на лоб Берена. Король Элу плакал. Все плакали, с отстраненным удивлением умирающего заметил горец. Странное дело: ему одному совсем не хотелось плакать над своей потерянной жизнью. Она была не очень длинной — но славной. «Хорошо, да мало!» — сказал бы старый Мар-Реган, обтирая усы и бухая чашкой о стол.

Появился Маблунг, неся Сильмарилл. Эльфы, расступаясь, ахнули сквозь слезы — так прекрасен был Камень в ладони Тяжелой Руки. Сильмарилл. Фиал Света Неискаженного.

Маблунг взял левую руку Берена и вложил в нее Камень. У королевского военачальника глаза тоже были на мокром месте.

Свет согрел, отступила дрожь, и боль сделалась меньше. Берен прижал Сильмарилл к груди.

— Все, — сказал он. — Долг мой избыт, король… И судьба завершена… Мое испытание кончилось… Твое — начинается…

Он протянул Камень Тинголу. Эльф покачал головой, но Берен нашарил у себя на плече его руку и разжал ладонь. Королю пришлось подхватить Камень, чтобы он не упал.

За этим усилием последовал новый прилив боли и слабости. Берен сжал зубы так, словно держался ими за жизнь. Ему нельзя было умирать сейчас, не попрощавшись с Лютиэн.

Носилки готовы, сказал Белег. Шорох, возня. Подхватив под руки и под колени, его быстро переложили на носилки из копий, охапки камыша и двух плащей. Еще несколько плащей набросили сверху — эльфы отлично знали, как мерзнет тот, кто потерял много крови. В губы ткнулась фляжка, у вина был привкус малины…

В глазах темнело. Кто-то склонился над ним, лицо было уже неразличимо, но перед самыми глазами моталось нехитрое украшение из медвежьих зубов.

Белег…

— Что ты говоришь? Чего ты хочешь, Берен?

Неужели мой голос стал таким слабым?

Эльф нагнулся к самым его губам.

— Быстрее, — собирая все силы, шепнул Берен. — Бегом.

Маблунг замолчал.

Гулко заплескалась вода — Кейрн увидел, что они проплывают под мостом. Словно уловив его мысль, Маблунг переложил руль — и лодка свернула к берегу. Кейрн толкнул Нимроса в бок, и бард очнулся.

Множество народу стояло по берегам реки. Эльфы. Серые эльфы Дориата…

Лодка зашуршала днищем по песку, Маблунг легко перебежал с кормы на нос, соскочил на берег и закрепил конец носового каната о ствол дерева. Кейрн тоже выбрался из лодки — значительно более неуклюже: затекли ноги. Следом, едва не опрокинув лодку и набрав воды в сапоги, вышел Нимрос.

Светало. Вода, отражая наливающееся зарей небо, сделалась светлее берегов. В лесу, пробуя голос, проснулись птицы. Фритур увидел, что вокруг уже не лес, а сад. Но сад этот показался ему недобрым. Эта прекрасная земля принесла его лорду смерть.

Он готовился увидеть Берена мертвым, пытался заранее представить себе его безжизненное лицо — и не мог. Чье воображение способно представить застывшее пламя? Сколько он помнил лицо сына Барахира — оно всегда было живым и страстным, как огонь.

Этот сад был прекрасен — и опасен одновременно. Такой похожий, такой притягательный — и такой непонятный народ эти эльфы… Ах, Берен, Берни, Ирхараз, Талискаран… Зачем ты искал своему пламени такого ветра? Разе ты не видел, что он заставит тебя взметнуться лишь на короткий миг — а потом погасит?

…Это было дерево над всеми деревьями, видное издалека, осеняющее своими ветвями и реку, и подножие высокой и одинокой горы, сквозь которую вода проточила себе дорогу. У корней дерева стояли эльфы — много, много… И Кейрн знал, что они должны идти туда, и знал, что они там увидят.

Эльфы расходились перед ними, склоняли головы — и мужчины, и женщины. Ни Нимрос, ни Кейрн, никогда не видели так много эльфов сразу.

— Мы заберем его тело, — сказал Фритур в спину Маблунгу.

— Хорошо, — отозвался эльф. — Если сможете.

В его словах не было угрозы, была только горечь. Маблунг вывел их в круг и отошел в сторону.

Он сидел на коленях, спиной к ним — высокий, но согнутый горем эльф со снежно-белыми… Нет, — седыми волосами. Король Элу Тингол, Серебряный Плащ

— Мы, — Фритуру на миг заперло горло. — Мы прибыли, Элу-король… Мы хотим забрать тело Берена, сына Барахира…

— Да, — безжизненным голосом сказал эльф. — Конечно. Идите сюда…

Он поднялся, глядя на землю перед собой. Рядом с ним возникла — да, именно так, не подошла, а словно из воздуха вышла — женщина. Сама Мудрость, Красота и Сила. Майя Мелиан. Нимрос поразился, а Фритур на нее даже не посмотрел, он упал на колени там, где только что стоял Тингол.

Здесь же был и Сильмарилл — на бронзовом треножнике для ламп, он сиял, как… Кейрн не нашел слов. Этот волшебный блеск был подобен всему, что дает жизнь и радость — живому огню, солнцу, звездам и радуге — и ни на что не похож. Ничто из виденного прежде, не могло сравниться с этим светом — но все можно было с ним сравнить. Это было чудо, это было сияние нездешнего мира — но чем-то знакомое и родное до боли в груди. Так, не видя океана, нельзя его представить себе, но увидев, понимаешь, что все озера, реки и ручьи — отражения и подобие океана… Ради этого стоило жить.

Но стоило ли умирать?

…Видно его принесли на этих носилках, застланных камышом, что лежат чуть в стороне. Принесли, положили здесь, у подножия этого дерева, а Лютиэн, наверное, тут и была… Ждала их с охоты…

Дождалась.

Он успел ее увидеть. Об этом говорила застывшая на лице улыбка, не стертая даже предсмертной мукой. Он успел коснуться ее руки, они в последний раз сплели пальцы в этом подобии объятия — а потом его дух отлетел.

— Ее девы обмыли и одели его, убрали волосы… И положили здесь. Когда мы несли его, она шла рядом и держала его ладонь. Так, не разжимая руки, легла рядом с носилками на траву…

…Черные пряди волос перепутаны с космами лугового мятлика…

Так они и лежали вдвоем — рука в руке, голова к голове — точно на брачном ложе. Вот тебе и свадьба. Свадьба, ради которой Фритур сюда ехал…

— Ярн, — позвал он, коснувшись искалеченной руки Берена. — Ярн, что же это такое… Слушай, ты же обещал вернуться… Что ж ты — каждый раз обещаешь и каждый раз… Нехорошо ведь… Ну, брось ты это… Смотри — твоя королевна без тебя убивается… Как же это так — я, старый пень, все живу да живу, а ты… Давай, сделай это. Сколько раз ты ее обманывал, эту ведьму безносую — обмани еще раз. Не могу я без тебя вернуться. Как я людям в глаза посмотрю? Как я твоей матери в глаза посмотрю, когда за тобой на Запад уйду? Как я Барахиру в глаза посмотрю?

— Лорд Кейрн, — сказал Нимрос.

— Я лорд Кейрн уже почти семь десятков лет, — горько проронил старик. — От рождения. От того дня как мы перешли через Мглистые Горы, род наш — Кейрны. И что с того, хиньо? Чего ты от меня хочешь?

Он вскочил.

— Сколько крови было пролито! Сколько мук принято, сколько сил истрачено — ради чего? Ради этого? — он показал пальцем на Сильмарилл. — Красивый камешек, не спорю. Элу-король, тебе он как, нравится? Ты доволен? Скажи — оно того стоило?

— Замолчи, хэлди, — сквозь зубы сказал Нимрос. Он видел, что каждое слово Фритура — как нож в сердце Тингола. Если эльфийский владыка и заслужил кары за свою гордыню — то он уже понес эту кару.

Кейрн, видимо, тоже это понял — и умолк.

— Заберите его, если хотите, — сказала Мелиан. — Заберите — и покиньте нас. Или останьтесь и скорбите вместе с нами.

Фритур опустился на колени рядом с телами.

Они были оба одеты в белое, как видно — в свои свадебные одежды. Диргол Берена и плащ Лютиэн были сколоты одинаковыми серебряными пряжками. Их засыпали сверху цветами. Странно, подумал Кейрн. Они лежат уже два дня, и эти дни не были холодными. И мухи просыпаются рано — была бы пожива; а здесь нет ни единой… И тела их остались какими были при жизни — ни единого признака тления… Словно живые — если бы не эта бледность.

Рука в руке, голова к голове…

Фритур коснулся переплетенных пальцев, представил себе, как разгибает их, закоченевшие — по одному… Его передернуло. Сделать это — было выше его сил. Молодой бард смотрел молча. Он все понимал. Не для того они, пройдя через боль, огонь и кровь, соединились в жизни, чтобы в смерти их разлучили.

Фритур поцеловал Берена в лоб и, отстегнув свой нож, положил ему на грудь. Потом подошел Нимрос и, прощаясь, достал из заплечной сумы невиданную прежде вещь — круглый темный кристалл величиной где-то с голову младенца.

— Вы похороните их здесь? — спросил Кейрн. — Как есть?

— Мы построим гробницу прямо над ними, — сказал Маблунг. — Вот камни для нее.

— Должна быть… наподобие лодки, — выдавил из себя старик.

— Я знаю, — опустил голову Маблунг.

Мелиан, любимая, как же так? Ведь ты сказала — если Сильмарилл придет, первым погибну я! Отчего же лежит бездыханной наша дочь?

Это моя вина… Я должен был успеть взять свое копье и пронзить зверю горло или сердце… Но от удара слабость одолела меня; руки мои дрожали и ноги отказали мне, Мелиан! Он был сильнее и страшнее всего, что я видел и мог себе представить. Он был сама смерть, и я, ничтожный гордец, отправившийся на эту охоту, чтобы бросить ей вызов — я не смог встретиться со смертью!

Вместо меня встал он…

Ты знаешь, внутренности волка были почти все сожжены — но его рука осталась целой. Она рассыпалась, когда Маблунг взял Камень. Вот он, Сильмарилл Феанора… Он сказал, что долг его избыт и судьба завершена — мое же испытание только начинается. Молчи, Мелиан, не слушай Музыку, не говори мне о будущем! Моего будущего нет — Лютиэн покинула нас! Зачем мне эти руки, если я не смог удержать ее? Зачем мне этот камень? Зачем мне эта корона, и этот дворец, и все королевство — мир погиб для меня! Ты ошиблась, Мелиан. Или Айнур что-то переврали в своей Музыке. Все вышло наоборот: Лютиэн погибла с приходом Сильмарилла, а я, никчемный владыка, жив…

Ее сердце не вынесло и разорвалось — но и там она будет скорбеть о нем. Он же не эльф, и до конца мира ни будут в разлуке! Зачем, любимая, скажи…

Нет, лучше молчи. Молчи, Мелиан!

Барахир говорил: «Не бойся смерти, сынок. Пока ты есть — ее нет. Когда она придет — тебя не будет…»

Отец ошибался. Миг небытия был краток, а потом сознание Берена снова противопоставило себя глухой и слепой черноте: я есть. Я умер — и все-таки есть.

И тогда — появилось все остальное.

Здесь было не темно и не светло, здесь было… никак. Серебристо-серая мгла, словно в тронном зале Тингола — но какая-то плотная и непроницаемая… Это было не то место, которое он увидел, когда ему было дано проникнуть взглядом в сердце земли, это было что-то другое. А потом рядом возник еще кто-то.

Женщина.

Закутанная в невесомую серую ткань, она приблизилась неслышно и взяла Берена за руку. И — мгновенно — он вновь ощутил себя. Обрушилась память и боль — не телесная, тела-то уже не было — но столь же сильная…

Женщина обрела лицо. Лицо без возраста: он не мог бы сказать, есть ли на нем морщины, темного или светлого цвета кожа, каков рисунок бровей… Только глаза впечатались: пронзительно-теплые — так смотрела мать, когда думала, что он спит и наклонялась к постели, чтобы поцеловать в лоб — он не позволял таких нежностей, когда бодрствовал. Но, притворясь спящим, можно было себе позволить… И сквозь завесу опущенных ресниц увидеть ее глаза… Почти такие же.

Госпожа Ниэнна? — угадал он.

Просто: Ниэнна. Следуй за мной.

И так — с каждым?

С каждым.

И хватает времени?

Здесь нет времени.

…Сколько раз это было — нет времени. Нет времени спать — нужно вскочить в седло и ехать биться. Нет времени хоронить павших — нужно бежать. Нет времени любить — нужно скрываться… Нет времени страдать — нужно освободиться от ремней…

А теперь слова обрели новый смысл: нет времени. Просто его нет — и все…

Серая мгла расступается — и вновь смыкается позади. Если бы не скорбная фигурка, если бы не туманно-серый плащ — он бы потерялся здесь.

Насквозь…

Чертог Мандоса — где он, этот чертог? Где пол, стены, потолок? А впрочем — зачем, ведь ни одна родная душа ему не встретится. Легким дыханием, далеким шумом он ощущал чье-то присутствие — наверное, другие смертные феар… Через эти покои должны были проходить тысячи — он не хотел всматриваться и вслушиваться…

Насквозь…

Он различил впереди ворота — высокая узкая дверь, без створок и петель, даже просто арка. К чему двери, если феар не задерживаются здесь?

Здесь должна была быть толпа, но он вышел за ворота — один. Каждый выходит сюда один. Каждый здесь — один…

Один на один — с чем?

Он сделал шаг — и оказался на краю.

Пламя и холод. Звезды и тьма. Любовь и страх.

Солнце находилось под ним — нестерпимо яркая корона, рваные края, встрепанное пламя — вовсе не ровный круг, каким оно видится с земли. Луна была над ним — наполовину погруженный во тьму серебристо-мертвенный, изрытый оспинами шар. Звезды были кругом — разноцветные, немыслимо большие, неисчислимые.

И был — ветер. Воздуха не было, но ветер был. Солнечный — бил всего сильнее, трепал волосы. Звездный — доносился отголоском далеких штормов.

Осталась малость: сделать последний шаг, подставить раскинутые руки солнечному ветру — и улететь сгустком чистого света — куда? Какая разница? Берен знал — счастье этого полета не сравнимо будет ни с чем, пережитым до сих пор и непережитым за все те годы, которые смерть отняла…

Там, в конце пути… Будь он в оболочке тела, осознание этого прожгло бы его до слез: дом. Настоящий, вечно меняющийся и неизменный дом его души. Тот самый, из-за которого он так мучительно завидовал эльфам: пасынок Арды — ее детям…

Оказывается, дом у него есть. И дом его зовет. Сквозь бесконечное пространство Берен слышал этот призыв всем существом — и уже почти откликнулся, почти шагнул…

А как же мои предки? Как же люди, ушедшие туда, в мрачный чертог без памяти и света?

Их час придет. Тебе позволено идти раньше. Иди же.

Он отступил и сел на край пропасти.

Прости, Высокая. Я не могу. Я обещал ждать.

Жди, — она кивнула ресницами и исчезла.

Он ждал. Сколько? Ах, да, здесь же нет времени…

Берен?

Еще не обернувшись, он уже знал, кто это и почувствовал теплый толчок радости: даже здесь встреча с другом — это встреча с другом.

Финрод…

Он увидел эльфа таким, каким запомнил его тем вечером на балконе его дворца в Нарготронде: босиком, в расшнурованной рубахе, с распущенными волосами и без украшений. Это было хорошо — он боялся увидеть его таким, каким видел в последний раз — в подвале Тол-ин-Гаурот. А каким его видит Финрод?

Говорили, что здесь каждый одинок. Как же так?

Кому суждено — встречаются. Идем. Тебя ждут.

Будь у него живое сердце — оно забилось бы бешено.

Ты вовремя. Еще немного — и я бы прыгнул.

Через стену?

Какую стену?

Миг — и Берен увидел ее. Мерцающая бездна исчезла, вместо нее — сколько хватало глаз — выросла стена: серый мрамор, потемневший от дождей, увитый плющом…

Миг — и все стало по-прежнему.

А что видишь ты? — глаза эльфа зажглись прежним интересом. Нолдо, для которого знания дороже всех богатств.

Даже здесь. Даже сейчас…

Берен открылся для осанвэ — смотри, Ном! — и на миг Финрод увидел звездную бездну его глазами. Потом все исчезло — для обоих. Осталась лишь серебристая мгла.

Там — мой Дом, Финрод. Я завидовал тебе, как сирота-приемыш завидует родному сыну… Оказалось — зря: у меня есть Дом. Просто, чтобы попасть туда, нужно пройти все до конца. А я не могу. Я кое-что не доделал…

Он почувствовал, что рассказывать Финроду о том, что произошло после его смерти — не имеет смысла: эльф уже все знает.

Откуда?

Идем…

На этот раз — действительно чертоги. Теряющиеся в полумраке ряды мраморных колонн, и — никого, только они двое…

Они двое — и мерцающий в невообразимом отдалении далекий свет…

Далекий свет — и щемяще-прекрасная мелодия, облекающая своды, обозначающая их…

Обозначающая их — там, высоко, не разглядеть: она отражается от потолка, обвивает балки и льется вниз тоненькой струйкой, хрустальным дождем, осыпается яблоневым цветом…

Пойманный в смерть, точно в ловчую сеть,

Я слушал, как пела печаль…

Не знал я, сломав этой жизни печать,

Как больно умеешь ты петь…

Высокий трон и неподвижная фигура в багрянице одежд. Ни эльф, ни человек не могут сидеть так неподвижно, не могут смотреть так пристально.

Намо…

Высокий трон — и тонкая золотистая фигурка у ног Валы — Владыки Судеб.

Тинувиэль…

Она умолкла — в тот миг, когда Финрод ввел Берена в круг света.

Ты просишь о невозможном.

Разве мы не совершили невозможного? Разве Валар по силам меньше, чем эльфам и смертным?

Это не в моей власти.

Тогда к чьим ногам мне пасть?

Подожди…

Вала прикрывает веки. На века? На миг?

Здесь нет времени…

Эхо мыслей Владык проносится по бесконечным залам сквозняком.

Владыки…

В смятении?

Что-то происходит… Что-то…

Огромный зал уже не пуст. Серой, цвета потускневшего серебра статуэткой возникает у колонны Одинокая. В темно-красном, почти черном, с золотой искрой — Вайрэ? А из ниоткуда, сгущаясь, как туман в капли росы, шагают в круг света новые тени.

Первая — плащ когда-то был алым, одеяние — черным; пылают глаза и сомкнуты густые, крыльями изломанные брови. Берену не нужны подсказки, чтобы узнать его…

Вторая — лазурные с серебром одежды, русые волосы схвачены серебряной заколкой, бледное и благородное лицо хранит отпечаток старой боли… На миг Берену показалось, что перед ним Фингон…

Третья — темный шелк волос, бездонная синева глаз, безупречный овал лица, белое платье с алым пятном под грудью…

Четвертая — пепельные волосы, иней на ресницах, навсегда вмерзшее в глаза страдание, и кажется — даже ткань платья застыла коробом, ломается от движений…

Пятая — серебро кос, темные глаза, длинные ресницы и маленькие пяльца в руках…

Шестая — королевская осанка, широкие плечи, мудрость и печаль в глазах… Берен мимоходом огорчился, что не увидит здесь ушедших предков — а каково ему видеть приходящими сюда своих потомков: одного за другим, одного за другим?

Седьмая тень… Знакомое лицо, глаза, которые при жизни были полны пламени, сейчас погасли. Разлука, которая продлится до конца времен, положила между бровей резкую складку. На руке — плетеный браслет, подаренный смертной женщиной.

Восьмая тень. Почерневший от копоти и запекшейся крови, рассеченный во многих местах доспех, и волосы такие же, как у братьев, — рассыпались по темному металлу и навсегда прилипли к напряженному лбу. Глаза — суровые, стальные, по которым он и получил свое имя и свою судьбу — теперь опустошены и блуждают, точно в поисках потерянного сокровища…

Девятая тень. Охотничья одежда, волосы стянуты на затылке серебряной тесьмой, насмешка в глазах…

Нэндил?

Оглядевшись, Берен увидел и остальных десятерых… И Финрод увидел их — тоже…

Он был в вашей власти, и вы пощадили его. Почему?

Это была не моя судьба… Я не должен был убивать его, я должен был — и хотел — принести надежду. Для всех…

И даже для него?

И даже для него. Прости, Нолофинвэ. Прости, Феанаро. Прости, Король — у меня не получилось…

Другая тень выступила вперед:

Почему ты просишь о том, в чем было отказано мне?

Потому что могу просить…

Грозный, слишком яркий для этого места блеск глаз высокого огненного нолдо:

Я должен ненавидеть вас — но не могу. Вы покусились на мои Камни — но вы вырвали один из рук Моргота. Не знаю, хорошую или плохую сослужу я вам службу — мое слово скорее помеха, но все же… Намо, Великий — я прошу за них! Здесь или где-то еще — пусть они будут вместе.

Я слышал тебя, Феанаро.

Скорбные, благородные черты Нолофинвэ на миг трогает улыбка.

И все-таки он был повержен. Дважды позор: повержен девой и пощажен своим смертельным врагом! Эта рана будет саднить больнее, чем нанесенные мной. Я прошу за них, Высокий! Во имя наших любимых, тоскующих в разлуке — исполни просьбу дочери Тингола.

Ты понимаешь, о чем просишь?

Я прошу дать надежду всем, кто ждет нашего возвращения.

А ты знаешь, кто в силах дать такую надежду?

Но ведь вы — звено между Ним и этим миром!

Я слышал твою просьбу, Инголдо-Финвэ…

Печальный взгляд Мириэль.

Я ошибалась. Но теперь я хочу избрать жизнь. Я прошу за них, Судья.

Твои слова услышаны, Мириэль Сериндэ… Но Силы хотят услышать, что скажешь ты, Инголдо Финарато Атандил. Ты, принявший в их деяниях не последнюю часть…

Мучительно молчание мыслей Финрода.

Просить за них — все равно что просить за себя. Я не могу. Прости, Высокий. Пусть будет так, как решит Он, к кому мы все взываем. Пусть исполнится Его воля.

Твои слова услышаны, Инголдо Финарато.

Мысль Нэндила звучит бронзово и ясно, как голос — при жизни.

А я не такой гордый, как мой король. Мне будет приятно знать, что мы умерли не зря. Мы просим за них!

Тысячи, — ужаснулся Берен, услышав хор:

Мы просим за них!

Тэлери, зарубленные в Альквалондэ, и нолдор, застреленные там же, погибшие в волнах, поднятых скорбью Уинен, синдар и авари, убитые в схватках с орками Моргота, замученные в подземельях Утумно, нандор из народа Денэтора, истребленные в дни сумерек Средиземья, опять нолдор — замерзшие и ушедшие под лед в Хэлкараксэ, павшие в битвах, сгоревшие на Ард-Гален, насмерть забитые орками-надсмотрщиками, умершие своей волей, не вынеся издевательств и мучений… Тысячи и тысячи — как один:

Мы просим за них!

Слушайте! — медным огромным гонгом.

Тени умолкают, и невыносима тишина…

Инголдо Артафинде. Ты чист и незапятнан, вся твоя вина смыта твоей кровью. Чертоги Мандоса не удержат тебя более — ты будешь первым из тех, кто вернется в Валинор из Чертогов, в жизнь из смерти.

Лютиэн Тинувиэль, ты пришла с просьбой, и выбирать тебе. Ты можешь сейчас покинуть Чертоги Мандоса и воплотиться в Валиноре. Скорбь и печали оставят тебя, душевные раны заживут, и о страдании ты забудешь.

Да, Лютиэн. Соглашайся. Ты — достойна…

А ты?

Солнечный ветер, безбрежный океан пространства — и Дом…

Берен — Смертный, и никто не в силах лишить его Дара. Но если ты захочешь — мы вернем вас обоих в Эндорэ, где вы проживете срок, положенный Смертным, а по окончании его — оба ступите на Путь Людей. Для родных и близких, для всей Арды ты умрешь навсегда и не воплотишься здесь более.

Серебряным колокольцем в повисшей душной тиши:

Я выбираю — это!