Пленники колдовских чар

Глава первая Понедельник Ветроград-XXI

Вечеринка медленно, но верно скатывалась к агонии. Мастерская была заставлена захватанными бокалами, на тарелках кисли объедки, а из переполненных пепельниц выглядывали окурки, словно стая задыхающихся рыбешек в пересохшем пруду. В темных углах пялились белыми зенками гипсовые бюсты античных богов. Загрунтованные холсты стояли лицевой стороной к стене, будто стыдились своей чистоты. На самом деле стыдиться должны были люди, но людям все равно. О каком стыде может идти речь, когда пьяная нега охватывает каждую клеточку тела, когда в голове туман, когда бежевые, плохо задернутые шторы наливаются лиловыми синяками рассвета, а колонки все тянут и тянут с приглушенной страстью:

Поэт Щербатов, прижимая к себе совершенно раскисшую Илону, бубнил ей на ухо самодельный перевод:

Антропов накренил подозрительно легкую бутылку над бокалом, но добыл лишь несколько капель. Тогда он, не глядя, ткнул ее под низкий столик. Глухо звякнуло стекло. Там уже стояла целая шеренга опустошенных сосудов.

– Как у тебя обстоит с Золушкой?

– Пока никак, – буркнул Иволгин. – Я ее не вижу…

– Вижу не вижу, – пробурчал Антропов. – Учти, Гарик, в следующий понедельник основные эскизы должны быть у меня на столе. Иначе… Сам знаешь, что будет.

– Спасибо, что даешь мне еще неделю.

– «Спасибо» на хлеб не намажешь, – откликнулся Антропов. – Учти, из-за тебя я сдачу проекта тормозить не собираюсь. Не справишься, перекину заказ Стрепетову.

– Он тебе намалюет…

– Стрепетов – халтурщик, да, но заказы сдает как штык!

– Не кипятись. Будут тебе основные эскизы.

– Ловлю на слове, – Антропов поднял длинный и тонкий, как карандаш, указательный палец. – Ладно, я отваливаю. Поцелуй за меня Кирку.

– Постараюсь, – вяло пообещал Иволгин.

Антропов поднялся, долгоногий, словно аист, и зашагал через заставленную шатающимися манекенами мастерскую. Нет, не манекенами… Танцующими парами, которые топтались на месте. Оказывается, не все еще разошлись. Странно, неужели им и в понедельник некуда спешить? Иволгин покосился в сторону окна, где на потрескавшейся коже старого продавленного дивана сидела Кира. Рядом с нею примостился какой-то тип. Кажется, это был приятель Щербатова. А может – телохранитель… Поэта недавно поколотили в темном переулке, и он боялся перемещаться по ночному городу в одиночку, а на такси ему вечно не хватало денег. Плохо, если телохранитель. В том смысле, что придется драться. Дрался Иволгин в последний раз на выпускном. Да и не в этом дело. Не хотелось ему драться за Киру…

Иволгин не понимал, что нашла в нем известная в Ветрограде светская львица Кира Тосканская. Заработки у него нестабильные… Характер скверный… Может быть, она верит в его талант? Нет ей никакого дела до его таланта. Даже позировать отказалась. Скучно, видите ли. Сиди себе в одной и той же позе, ни в чате с подружками потрепаться, ни киношку посмотреть. Кира вообще старалась как можно реже появляться в его мастерской. Ее миром были бутики, модные курорты, фитнес-клубы, спа-салоны и светские рауты. И если Иволгин хотел увидеть подругу в своем обиталище, он устраивал вечеринку, созывая на нее тех, кто Кире мог быть интересен. Ну и пару-тройку друзей для себя, чтобы не умереть от зевоты…

Художник поднялся, нарочито неторопливо подошел к дивану. Сверху вниз уставился на щербатовского телохранителя. Иволгину казалось, что его взгляд тяжек, словно отлит из свинца, и должен раздавить нахала в лепешку. Телохранитель не обратил на хозяина мастерской ни малейшего внимания, продолжая что-то гудеть Кире на розовое ушко. Мадемуазель Тосканская слушала его с закрытыми глазами, но по легкой улыбке, которая блуждала на ее коралловых устах, можно было понять, что воспринимает она сказанное с благосклонностью. Это следовало немедленно прекратить. Иволгин протянул руки, ухватил телохранителя за лацканы пиджака, поднял с дивана и отшвырнул куда-то в полумрак, насыщенный сигаретным дымом и томительной негой.

Он ожидал яростной ругани и приготовился отразить нападение, но вместо этого услышал звук оплеухи и сдавленный вопль. Оказалось, что телохранитель и не думает нападать, а широкими шагами человека, оскорбленного в самых лучших своих чувствах, покидает мастерскую, а поэт держится за щеку и потрясенно смотрит ему вслед. Не рискнув ответить обидчику, телохранитель дал пощечину своему знакомцу и «с достоинством» удалился. Иволгин почувствовал себя героем. Поддернув на коленях брюки, плюхнулся рядом с подругой. Диван жалобно взвизгнул пружинами, а Кира одеревенело выпрямилась и отодвинулась в сторону. Так она поступала всякий раз, когда хотела подчеркнуть, что не одобряет поступка своего бойфренда.

– Ты поступил как свинья! – заявила Кира ледяным тоном, от которого у художника мурашки побежали по коже. – Этот тип приставал к тебе, – без особого пыла принялся оправдываться он.

– Тип читал мне стихи!

– Кто?! – удивился художник. – Этот хлыщ? Он что, тоже поэт?

– Это твой Щербатов – тоже… А Парамон читал мне стихи Петрарки.

– Он еще и Парамон…

– Да. Парамон Викторович Скрягин. Владелец издательства «Анемон». Интеллигентный человек, не то что ты.

– Парамон – анемон… – пробормотал Иволгин. – Хорошая рифма. Надо подбросить ее Щербатову.

– Самое время, – скривилась Кира. – Он как раз сюда тащится.

Она легко поднялась и направилась к Илоне, от которой отлип, наконец, партнер.

Щербатов рухнул рядом с хозяином мастерской. Вид у поэта был растрепанный. В глазах стояли слезы. На правой щеке алел отпечаток ладони, мясистые губы тряслись, и с нижней капала слюна. Иволгин достал носовой платок и протянул приятелю. Щербатов с благодарностью принял его и стал вытирать слезы, хотя художник имел в виду другую жидкость. Приятеля Иволгин жалел. Стихотворцем тот был плохим, но рифмованные им строчки легко ложились на простенькие мелодии и потому были нарасхват у композиторов-песенников. Созданные на основе текстов Щербатова хиты разлетались по всей стране. Другой бы при такой популярности купался в деньгах, но поэт честно выплачивал многочисленные алименты и потому вечно был на мели.

– Нет, ты видел?! – всхлипывая, спросил он. – Я его, как друга, привел в порядочное общество, а он!..

– Это он на меня разозлился.

– Да?! Почему?

– К Кире приставал… Пришлось объяснить, что порядочные люди так не поступают.

– Вот же свинья…

– Воспой эту свинью в стихах, – посоветовал художник. – Даже рифму могу подкинуть.

– Да? Какую? – заинтересовался Щербатов, и слезы его просохли.

– Парамон – анемон…

– Хм… Надо попробовать.

Поэт тут же вскочил и принялся бродить по мастерской, натыкаясь на танцующих и что-то громко бормоча под нос. До Иволгина долетали лишь обрывки фраз: «Тщедушен, словно анемон… Цветок, засохший средь страниц… Приятель скверный Парамон…» Художник отогнул штору и посмотрел в окно. Мастерская его занимала чердак бывшего доходного дома в старой части города, а окна выходили на набережную Зеркального канала. Стояло сырое, комариное лето, столь обычное для Ветрограда. В тусклом, бугристом глянце воды качались зеленые пятнышки ряски. Волнистые от старости стекла высоких окон попеременно ловили то хмурое небо, то блики, отбрасываемые лезвием канала в шершавых гранитных ножнах.

Иволгин вспомнил предупреждение Антропова. Деваться некуда. До следующего понедельника он кровь из носу должен найти свою Золушку. И без того уже нарушил все мыслимые сроки… Вот только где ее найдешь? Платье, прическу, интерьер – все это Иволгин уже придумал и нарисовал множество раз, но ни лица, ни рук не «видел». Он докатился даже до того, что искал ее на фотографиях из интернета, сам понимая всю бессмысленность этой затеи. Ведь только профанам кажется, что фотография бесстрастно запечатлевает действительность. На самом деле тот, кто ее делает, пусть неосознанно, но привносит свое видение объекта съемки. Настоящий художник никогда не станет рисовать с чужого изображения. А Иволгин очень надеялся, что он – настоящий…

Была и другая сложность. Если бы Иволгин рисовал Золушку просто для души, он бы никуда не спешил и мог потратить на поиски одного-единственного и неповторимого прототипа хоть всю жизнь, но заказчики так долго ждать не будут. Как всякий коммерческий художник, Иволгин мог бы не городить огород. Все равно никто, кроме него самого, не поймет разницы между тем образом, который смутно рисовался ему, и конечным результатом. Тот же Стрепетов не стал бы мучиться, изобразил бы нечто гламурное, с капелькой целомудренной наивности и долей здорового эротизма в позе, повороте головы, взгляде и жесте. Такую Золушку Иволгин мог бы нарисовать играючи, но не хотел. Нашла коса на камень. Пожалуй, впервые в своей творческой жизни он решил даже в заказной работе остаться самим собою.

– Здорово ты его вышвырнул!

Художник вздрогнул от неожиданности. Он и не заметил, когда к нему подсела Илона.

Красавицы любят окружать себя менее яркими подругами. Кира Тосканская не составляла исключения. И потому была неразлучна с Илоной Прохоровой. Расставались они редко. Даже на заграничные курорты летали вместе. Кира делилась с подругой всеми своими секретами и переживаниями. Илона же не только надежно хранила ее тайны, но и выполняла множество поручений. Иволгин подозревал, что эта скромная маленькая брюнетка тайно в него влюблена, и порой сожалел, что не может ответить ей взаимностью. Да, красоткой ее назвать нельзя, но она неглупа, преданна и совершенно некапризна. И потому сейчас художник обрадовался, что Илона к нему подошла. Рядом с нею он не чувствовал себя одиноким. И давно уже решил, что как бы дальше ни сложилась его судьба, он не будет против, если эта девушка останется среди немногих его друзей.

– Только напрасно человека обидел, – отмахнулся Иволгин. – Поэту из-за меня досталось…

Брюнетка надула губки и пробормотала:

– Так ему и надо, слюнявому…

Художник горестно усмехнулся.

Щербатову не везло с женщинами, несмотря на то что к сорока семи годам он был женат семь или даже восемь раз. Пятеро детей называли его папой, и четверо из них были несовершеннолетними. Жены поэта предпочитали оставаться матерями-одиночками, лишь бы не жить с ним под одной крышей. После каждого развода Щербатов оставлял очередной бывшей все, что успел нажить и заработать, опять превращаясь в бездомного скитальца, живущего из милости друзей. У Иволгина в мастерской поэт ютился месяцами. Художник им не тяготился. При всей своей бесталанности и бесчисленных недостатках Щербатов обладал на редкость тонким вкусом в искусстве. Его суждения о работах Иволгина всегда были остроумны и попадали в самую суть. Когда же поэта снова уносило в сияющие дали очередной влюбленности и он покидал свой закуток под лестницей в мастерской, художник начинал по нему скучать.

Похоже, что сейчас тяжеловесный корабль жизни поэта, с трудом влекомый капризными ветрами его прихотливой судьбы, сносило в очередную тихую гавань. Иволгин был одновременно рад за него и сочувствовал грядущему неизбежному разочарованию друга. Музыка смолкла. Бледные и вялые, словно призраки, гости принялись покидать вечеринку, прощаясь с хозяином и растворяясь в тусклом мареве утра. Огромный город со всеми своими дворцами, проспектами, площадями, улицами, каналами, реками, садами, потоками пешеходов и машин, колокольным перезвоном, золотыми ангелами на шпилях, куполами соборов, морем железных крыш, тучами голубей, пронизывающим морским ветром, величественным прошлым и сокрытым в тумане неизвестности будущим поглощал уходящих без всплеска.

– Вот, послушай… – пробормотал Щербатов, возвращаясь к дивану.

Не одобрявшей поэта Илоны поблизости уже не было, и потому он, не стесняясь, принялся глухим, надтреснутым голосом декламировать:

Переведя дух, он осведомился:

– Ну как тебе?

– Хорошая эпиграмма, – сдержанно похвалил художник.

– Правда?! – обрадовался поэт.

– Конечно, правда…

– Спасибо тебе! – со слезой в голосе откликнулся Щербатов. – Я тоже пойду, ладно?

– Тебе такси вызвать?

– Не надо! – отмахнулся тот. – Здесь недалеко… Через канал…

– Женщина?

– Ну да… – смутился поэт, и глаза его наполнились ослепляющим блеском счастья.

– Удачи тебе, дружище!

Заключив друга в объятия, поэт ушел. Иволгин оглядел мастерскую. Похоже, что гости расточились полностью. Куда-то запропали даже Кира с неразлучной спутницей. Художник раздернул шторы. Отворил фрамугу окна. Безжалостный свет зарождающегося дня озарил царивший в мастерской бедлам. Такие декорации бы для спектакля «Пиршество демонов» изобразить. Только заменить стеклянные бокалы на кубки из черепов… Окурки – на могильных червей… Объедки – на обглоданные человеческие кости… Широкие дубовые столы под закопченными сводами… И свет… Тусклый, багровый, сочащийся из щелей в каменном полу… Жуть… Вызвать уборщицу или самому управиться? Так и не решив, Иволгин растянулся на диване и мгновенно уснул.

Этот сон художник видел часто. Особенно в последнее время. Будто бы он стал глубоким стариком и бредет по Изветскому проспекту, сгорбленный, седой, и тащит тяжелый мешок на спине. А по мостовой катят не автомобили, а конные экипажи. Самые разные. Кареты, дормезы, ландо, брички, фаэтоны, кибитки, шарабаны. Колеса, обитые железными полосами, высекают из торцов искры, громко цокают подковы лошадей, запряженных цугом. В экипажах – господа. Треуголки с кружевами по полям, дамские шляпы с перьями. Качаются лопасти вееров. Глазки постреливают из-под вуалей. На тротуарах кавалеры раскланиваются со знакомыми. Подметают плюмажами пыль. Задирают полы кафтанов и жюстокоров кончиками ножен.

Иволгин уже догадывался, что во сне оказался в родном Ветрограде, но только века XVII–XVIII. Он любил эту эпоху, мог часами разглядывать старинные гравюры, костюмы и оружие. Порою сам рисовал кринолины и мушкеты, шандалы и камзолы, корсеты и палаши. И будущую Золушку видел в наряде трехсотлетней давности. Да и саму ее он скорей бы нашел в той далекой, почти уже сказочной эпохе, нежели здесь, где сверкают лаковыми бортами иномарки, пестрят экраны смартфонов, подмигивают разноцветными глазами светофоры, а люди одеты так, словно дружно сбежали из сумасшедшего дома. Вот только как он ее будет искать, если вынужден тащить на себе мешок, набитый золотыми то ли дукатами, то ли цехинами, то ли и теми и другими – старый, с трясущимися от слабости ногами, вечно прикованный к своему холсту и кистям…

Художник проснулся ближе к полудню. Вместо утренней прохлады через открытую фрамугу в мастерскую вливался зной и сдержанный гул большого города. Иволгин поднялся. Голова казалась ватным шаром, но при этом была тяжелой, как свинец. Во рту словно стая голубей поворковала. Сбросив с себя модные тряпки, которые напялил по случаю вечеринки, художник нагишом прошлепал в душ и долго, с наслаждением мылся. Вычистив зубы, он вытерся полотенцем, надел трусы и принялся за уборку. Трудился Иволгин долго, покуда не изничтожил не только следы ночной попойки, но и накопившиеся за несколько месяцев напластования пыли и разного художественного мусора. Пришлось еще раз вымыться, зато в процессе чистки авгиевых конюшен он обрел бодрость духа и проголодался.

В холодильнике после ночного пиршества кое-что еще осталось, но художнику захотелось выйти в город, к людям. Не к богеме и селебрити, а к тем, кто наполняет каменные извилины улиц, ныряя в светящиеся аквариумы кафе и магазинов. Солнце уже свалилось за крыши окрестных домов. Рыжий пожар заката отражался в окнах, золотой чешуей отблескивая в водах канала. С Большой Извети тянуло речной сыростью с привкусом морской соли. Ассирийские быки с бородатыми лицами осеняли крылами дугу моста. Иволгин пересек его не спеша, наслаждаясь прохладой и вечерними красками, которые незримый живописец аккуратно и точно наносил на полотно города. И в каждое следующее мгновение это был уже другой пейзаж.

У моста было небольшое кафе, вычурно названное «Ашшурбанипал». Все оформление этого злачного заведения посвящалось ассиро-вавилонской культуре, столь популярной в Ветрограде. Иволгину нравилось сидеть за резным деревянным столиком, стилизованным под древневосточную мебель, разглядывать барельефы горбоносых царей с завитыми бородами, пить кофе из алебастровой чашки. В меню, напечатанном на папирусной бумаге, было ячменное пиво, лепешки, жареная баранина, чечевичный и фасолевый суп, салаты из огурцов, лука и сельдерея и даже – финиковое вино. Напитки полагалось пить через особые трубочки, на нижнем конце которых было несколько крохотных отверстий. Таким образом употребляли питье жители библейского Вавилона. Художник с удовольствием следовал маленьким ритуалам, принятым в этом кафе.

Насытившись, Иволгин оставил официантке в белом полотняном платье, расшитом по подолу цветущими лотосами, щедрые чаевые и вышел на свежий воздух. Покуда он ужинал, солнце утонуло в Маркизовом болоте, и небо над городом приобрело оттенок остывающей стали. Начиналось время легендарных бледных ночей – самое романтичное в календаре Ветрограда. Мало кто мог остаться равнодушным в эти часы, толпы горожан и туристов заполняли набережные, фотографируя четкие силуэты раздвижных мостов, шпиль Заячьей крепости на одноименном острове, дворцы вдоль Императорской линии, что отражались в светлом просторе Большой Извети. Бледные ночи питали воображение поэтов и художников. Иволгин был из их числа. Призрачное свечение северного неба вдохновляло молодого художника, питало его фантазию.

Он дошел до Изветского проспекта и, не торопясь, двинулся вдоль него вместе с говорливой толпой желающих приобщиться к волшебству бледной ночи. Тысячи людей направлялись к набережным, туда же устремлялись стада автомобилей. Вплотную к поребрику тротуаров двигались конные патрули полиции, что придавало шествию романтиков еще большую торжественность. Иволгин по уже устоявшейся привычке всматривался в лица юных и не слишком попутчиц. Поиск образа Золушки превращался в болезненную манию. Происходила незримая для окружающих работа. Опытный глаз рисовальщика выхватывал из множества лиц черты очередной прекрасной незнакомки и сравнивал их с образом, который смутно рисовался воображению.

Сердце Иволгина трепетало в тревожном ожидании. Ему казалось, что именно сегодня произойдет чудо. Бледные ночи полны неожиданных встреч и событий. Из темных подворотен, из глубоких промоин под пролетами мостов, из неосвещенных дворцовых окон сочатся тени былой жизни, чьи-то непрощенные обиды, жестоко оборванные жизни, неисполненные мечты, неутоленная злоба – все это веками скапливалось в забытых подвалах, замурованных погребах и заколоченных парадных, выплескиваясь порою на улицы, смешиваясь с ночными туманами, тонким ядом проникая в души живых. Всякий, кто бродил вечерами по улицам Ветрограда, ощущал неясную тоску, исходящую от гранитных стен величественных, но безжизненных зданий и кованых решеток, ограждающих их от пешеходов, что из века в век шаркают подметками по пыльным, заслякощенным или обледенелым мостовым.

– Девушка, почему вы идете против течения? – услышал художник слова, обращенные к незнакомке, которая и впрямь двигалась навстречу общему движению.

Он посмотрел ей в лицо, и сердце его пропустило удар.