Плавающий остров

СОЛНЕЧНОЕ УТРО

Ровно в шесть меня разбудила Пенелопа. Она стояла возле кровати и бесконечно повторяла тусклым голосом:

— Пора вставать. Пора вставать. Шесть часов. Шесть часов.

Я натянул на голову одеяло и попытался заснуть, но скоро понял, что при таком соседстве заснуть не удастся. Пенелопа может стоять целую вечность и вот так бубнить и мигать своим единственным глазом. К тому же я сам приказал ей разбудить меня ровно в шесть. Мы условились с Костей, что будем вставать теперь с восходом солнца. Внезапно вся моя постель поехала вбок, и я очутился на полу: тоже мое распоряжение, если я не встану в течение пяти минут. Спать можно было и на полу, но я не знал, на что еще способна Пенелопа:, у нее, судя по инструкции, нанесенной на ее спине, был запас «логических решений». Что это такое, я чуть было не испытал на себе. Только я успел вскочить, как Пенелопа сгребла постель своими рычагами, пошла с нею к двери. Я едва успел нажать желтую кнопку на плече исполнительной служанки, прервав цепь ее логических решений.

— Ты что хотела сделать с постелью? — спросил я, натягивая плавки.

— Ты сказал: если не встану, то хватай меня и волоки в лагуну.

Пенелопа принялась было наводить в спальне порядок, но я отправил ее будить Костю. Он сам попросил меня об этом. Его комнаты находились рядом с моими. Оттуда послышалось бормотание робота, затем заспанный голос Кости, умоляющий оставить его в покое. Я не стал дожидаться развязки.

К стенам нашего домика вплотную подходили заросли тропических растений. Я побежал по тропинке в сумеречном туннеле, холодные капли росы падали с листьев на спину. До берега лагуны было не больше двухсот метров, но я довольно долго петлял по зеленому лабиринту, иногда вырываясь на небольшие полянки с зеленым или голубым газоном, засаженные цветами, наткнулся на сетку теннисного корта и наконец пересек бамбуковую рощицу и очутился возле вышки для прыжков в воду.

Когда я, тяжело дыша, забрался на последнюю площадку вышки, еще стояло короткое прохладное утро тропического дня. Горизонт закрывала тяжелая стена серо-золотых облаков. Солнечные лучи прорывались в трещины стены и били по упругой поверхности океана, тоже золотисто-серого. Пассат толкал меня в спину. Пришлось покрепче схватиться за поручни. Внизу кто-то в голубой шапочке уже плавал посреди лагуны в сопровождении двух дельфинов. Несколько приматов моря с огромной быстротой пронеслись к выходу из лагуны, поравнявшись с черно-желтым буем, они сбавили скорость, развернувшись, выстроились в линию и опять ринулись, теперь уже в лагуну. Должно быть, они тренировались, готовясь к состязаниям. Серые, быстро движущиеся тела во всех направлениях пронизывали толщу воды.

Я вертел головой во все стороны, стараясь не пропустить ни одного предмета, запомнить все, что нас будет окружать много месяцев: разноцветные пятна китовых пастбищ, полей, засеянных водорослями. Меня привлекала туча морских птиц у северной части острова, какие-то движущиеся пятна у самой стены облаков, загораживающих солнце. У входа в лагуну кто-то взмахнул перламутровым крылом; наверное, пронеслась стая летучих рыб. Остров интересовал меня меньше, я воспринимал его как гигантское сооружение, замаскированное под атолл, другими словами — очень простую и не особенно остроумно выполненную машину. Только много позже и как-то незаметно величие и простота этого создания человеческого гения стали внушать невольное уважение. А сейчас я видел только океан, только утро в блеске и славе Гелиоса. Лучезарный бог вырвался из-за стены пылающих облаков и победно поднимался к зениту. Как в эти минуты я понимал древних поэтов, наделивших природу трепетными человеческими чувствами! Меня охватило радостное и в то же время тревожное чувство ожидания необыкновенного, как в детстве, когда я глядел на звездное небо и видел черные таинственные провалы в глубинах, где тоже жили галактики, солнца, планеты, а может быть, и люди.

Я совсем забыл про своего друга, а между тем он стремительно поднимался ко мне, подтягиваясь на руках и перепрыгивая через пять ступенек, прямо возносился ввысь, как невесомый. В этой стремительности не было ничего необыкновенного — медлительный Костя иногда проявлял чудеса энергии. Но вот он вскочил на площадку, и я увидал его красное, потное лицо, ссадины на лбу, прищуренные глаза и понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее.

— Пенелопа? — спросил я, стараясь сдержать улыбку. Костя сверкнул глазами:

— Ах, он еще смеется! Натравил эту безмозглую дуру и скалит зубы…

Обыкновенно я прыгал только с десяти метров, а на этот раз впервые ринулся с пятнадцати, не чувствуя страха, распластав руки, как крылья. Летел и улыбался, представив себе удивленную физиономию моего друга. Вынырнув и поглядев вверх, я увидел на вышке Костю, сидящего на корточках. Он погрозил мне кулаком и, сбежав вниз, прыгнул с пятиметрового трамплина, сделав тройное сальто.

Вынырнув, Костя долго кашлял, пяля на меня горящие нетерпением глаза. Наконец сказал:

— Хлебнул водицы, — и, засияв, добавил: — Какой прыжок!

У Кости импульсивный характер, у него необыкновенно легко меняется настроение. Но такого еще не бывало! Простить мне так скоро ссадину на лбу и даже по достоинству оценить мой прыжок! Я скромно сказал:

— Да, прыжок, видимо, получился сносно. Только, кажется, я недостаточно прогнулся?

— Ха-ха! Ничего себе сносно! Да ты шлепнулся, как камбала с утеса. Вот я действительно крутанул сальто. Пять оборотов!

— Три от силы.

— Пять! И даже с половиной! А как вошел в воду? Гвоздиком!

К нам подплыли три дельфина и остановились, разглядывая нас большими умными глазами.

— Доброе утро! — Костя шлепнул одного из них по спине.

В то же мгновение все они скрылись под водой и больше не подплывали к нам.

— Обиделись, — проворчал Костя, плывя бок о бок со мной. — Ну что я такого сделал?

Я сказал, что, видимо, они не терпят грубого и фамильярного отношения к себе.

— Никакой фамильярности, просто дружески ударил тихонько по плечу. — Костя фыркнул, выплевывая воду, я быстро поплыл к противоположному берегу.

И по его тону, и по поведению было видно, что он крайне недоволен собой. Меня же не оставляло приподнятое, солнечное чувство. Я только улыбнулся Костиным огорчениям. Вечно с ним что-нибудь приключается.

«Наверное, сказывается наследственность, — думал я, медленно плывя вдоль берега лагуны. — Ведь он сам первым страдает от своих необдуманных поступков. Надо как-нибудь незаметно подсунуть ему запись лекций психолога Вацлава Казимежа. Конечно, и я мог бы кое-что ему посоветовать, да разве Костя примет во внимание мои рекомендации!..» В ту пору мне казалось, что я полон всевозможных добродетелей, прямо фонтанирую ими, как артезианский колодец.

От педагогических мыслей меня оторвал дельфин: озорник ткнул носом в мою пятку. Ему было не больше года, совсем маленький дельфиненок. Он вынырнул метрах в десяти и пронесся рядом со мной, обдав брызгами. В кильватер за ним промчалась целая ватага невесть откуда взявшихся таких же сорванцов, издававших пронзительный свист.

За моей спиной послышался смех. Обернувшись, я увидел мокрое улыбающееся лицо молодого человека в голубой купальной шапочке. Он сказал:

— Сейчас им влетит. Харита засадит их на «балкон» минут на десять. Представляешь, каково этим вулканическим созданиям просидеть хотя бы минуту на одном месте! Но с Харитой шутки плохи, она запретила малышам появляться среди двуногих во время их утренних довольно неуклюжих манипуляций в воде. Могут быть неприятности, и виноваты, конечно, будут не они: уж слишком мы неповоротливы в их родной стихии.

Симпатичного юношу в голубой шапочке звали Петя Самойлов. С нескрываемой гордостью он сообщил, что уже второй год работает здесь китодоем. О своей научной практике он сказал как-то вскользь, с легким презрением:

«Между делом приходится торчать в лаборатории. У меня довольно пустяковая тема: фитопланктон». Но о китах он говорил с увлечением и прямо-таки с трогательной теплотой.

Мы с Петей стояли на «балконе», вода достигала нам до пояса, под ногами пружинил пористый пластик, чтобы дельфины могли на нем отдыхать, не боясь поранить свою чрезвычайно чувствительную кожу. «Балконом» Петя назвал подводный выступ в базальтовой стенке. Он занимал около километра в длину. На всем его протяжении поблескивали спины дельфинов.

— Здесь у них и школы, и клубы, и лечебницы, и отели, — объяснил Петя. Он засмеялся: — Смотри, Харита смилостивилась.

Мимо нас пронеслась стайка небольших дельфинов. Они теперь обходили плавающих островитян на довольно почтительном расстоянии.

— Удивительные существа! — сказал Петя, глядя вслед дельфинам. — Чем больше их узнаешь, тем сильнее убеждаешься в этом. Информация, которую мы получаем об этом народе, невероятно обширна и в то же время поверхностна. Мы отыскиваем у дельфинов сходные черты, роднящие их с нами, а, видимо, надо идти по другому пути — находить в них то, чего у нас нет. Ты еще не знаком с Чаури Сингхом? Так скоро познакомишься. Они с Лагранжем ставят необыкновенно интересные опыты с головоногими моллюсками. Видимо, такой метод необходим для познания психики любых существ.

Петя говорил быстро, не особенно заботясь о логической связи. Ему хотелось выложить мне все, что ему известно о дельфинах, хотя в его информации и было не так уж много нового для меня.

— Особенно интересна молодежь, — продолжал Петя. — Она совсем недавно осознала свои силы и способности. Прежде у них не было критериев. В чем-то они выше нас, хотя менее рациональны — сказывается отсутствие рук. Они прошли более спокойный путь развития. Дело в том, что им никогда не надо было особенно заботиться о добывании пищи, поэтому оставалось время для раздумий и осмысления мира. В результате возникла своеобразная умозрительная цивилизация, без письменности и изобразительных искусств. Контакты с людьми их здорово обогатили, так же как и нас общение с ними. Мы можем наблюдать, как самые пустяковые вещи вызывают у них потрясающие изменения. — Петя развел руки в стороны: — Никто, например, не ожидал, что это примитивное приспособление сыграет такую огромную роль в жизни приматов моря. Прежде дельфины не имели ни минуты покоя. Днем охота, битвы с акулами, большие переходы. Некоторые племена, как тебе известно, занимались своеобразным «скотоводством» — пасли косяки рыб и заботились об их пропитании, перегоняя в места, богатые планктоном. Ночью, даже в хорошую, штилевую погоду, забот было не меньше, если не больше. Каждое мгновение могли напасть косатки, кальмары, морские змеи или гигантские угри. На плавниках у матерей дремали детеныши. Взрослые, те, что не стояли на страже, только на мгновение погружались в забытье. И так все время. И что самое интересное: есть еще много приматов моря, которые предпочитают прежний образ жизни и проповедуют его среди молодежи.

Петя неожиданно замолчал, посмотрел на черный диск часов с золотыми цифрами, потом, будто сверяя точность своего электронного хронометра, прищурясь, бросил взгляд на солнце и, кивнув, скрылся под водой. Он так долго не выныривал, что я уже с тревогой посматривал вокруг, думая, не произошел ли несчастный случай, как в ста метрах показалась голубая шапочка и по обе стороны от нее — два дельфина.

— Утонуть здесь трудно, пожалуй, даже невозможно, — грустно сказал Костя, он незаметно подплыл и уселся на край «балкона», — спасательная служба работает безукоризненно. Как только я нырял, за мной неизменно увязывались три или четыре дежурных. И, кажется, были разочарованы, когда я без их помощи выбирался на поверхность. Я несколько раз пытался их поблагодарить, завязать разговор или просто наладить контакты, и представь, они вели себя так же странно, как и тот, которого я похлопал по плечу. — Костя умолк. Лицо его стало сосредоточенно-торжественным. Он поднял палец перед носом. — Слышишь? Идут!

Над водой пронеслись мощные вздохи, плеск и шелест водяных струй: в лагуну входило стадо синих китов — тридцать взрослых и десятка полтора детенышей. В лагуне они двигались осторожно, словно боясь причинить вред нашему острову. Мелодично прозвучали «склянки», настоящие удары в медный колокол, записанные на магнитную нить.

— Семь часов! — трагически прошептал Костя. — Бежим! Мы опоздали к завтраку! Меня предупреждали, что здесь морской регламент. В семь уже прекращается деятельность столовой.

— Что значит морской регламент? — спросил я уже на бегу.

— Сейчас узнаешь…

«Что он подразумевает под морским регламентом?» — думал я, едва поспевая за Костей. Столовая здесь получше, чем в университете: можно заказывать что угодно. Вчера вечером Костя, молниеносно проглотив довольно вкусный стандартный ужин, подозвал робота и что-то прошептал ему в ушной микрофон. Робот принес ему древнейший перфоратор и книгу с целлулоидовыми страницами. Костя, придав своему лицу значительное выражение, стал быстро листать поваренную книгу и стучать по клавишам перфоратора. Я заметил, что почти все островитяне, поев, не уходили; некоторые тянули не спеша соки из высоких стаканов, другие, не скрывая любопытства, ждали результатов Костиной импровизации. Наконец появился тот же робот, держа четырьмя руками блюдо неимоверных размеров.

На блюде покоился неплохо выполненный муляж бронтозаврика килограммов на пятьдесят. Робот объявил в наступившей тишине:

— Персональное блюдо! Марсианский заяц!

Мне показалось, круглая физиономия четверорукого робота расплылась в ехидной улыбке. Сделав небольшую паузу, робот дополнил свое сообщение:

— Выполнен за семь минут тридцать четыре секунды по марсианскому времени.

Никогда еще в столовой, наверное, так не веселились, насколько я заметил, здесь постоянно царила сдержанная атмосфера, характерная для мест такого рода.

Нас окружили и с хохотом потянулись к «марсианскому зайцу». Надо сказать, что мало кому удалось проглотить хотя бы кусочек этого «марсианского зверя». Серо-зеленая масса «зайца» была насыщена поваренной солью и сдобрена всеми естественными и синтетическими специями и пряностями, какие попались Косте в кулинарном справочнике.

Костя хохотал громче всех, необыкновенно довольный произведенным эффектом. Правда, его веселье немного поуменьшилось, когда на телеэкране появился Нильсен и сказал с плохо сдерживаемой улыбкой:

— Прошу автора «марсианского зайца» зайти на Центральный пост… конечно, когда он поужинает…

Об этом посещении Костя особенно не распространялся, сказав только, что на острове совершенно «странные порядки». И спросил меня, откуда мог узнать Нильсен о его склонности проводить эксперименты в любых областях науки и прикладного искусства.

— А «марсианский заяц»? — напомнил я.

— Но это же частный случай! Разве можно делать такие поспешные выводы только по одному примеру и не такому уж неудачному?..

Наверное, Нильсен, воспользовавшись случаем, напомнил ему и о «морском регламенте».

В большом прохладном зале столовой с раздвинутыми стенами не было ни души, если не считать четверорукого робота с ехидной физиономией. Робот носился на бесшумных роликах между столами, производя уборку. Он, казалось, не замечал нашего присутствия, всецело занятый своим делом. Мы скоро убедились, что вся кулинарная автоматика выключена и нам не удастся получить даже по тарелке овсяной каши и по чашке кофе.

Костя посмотрел на меня торжествующим взглядом и объявил:

— Вот это и называется морским регламентом! Опоздал на завтрак — жди обеда, на обед — ужина! Ты не находишь, что это возмутительно? И вообще, мне здесь все не нравится. Ты посмотри, что выделывает этот идиот! — Костя кивнул на промчавшегося мимо нас робота. — Что за фигурное катанье!

Действительно, веселый робот делал сложные повороты, часто меняя направление, описывал круги, вертелся на одном месте и неожиданно устремлялся к одной из прозрачных стен. В то же время он ухитрялся собирать грязную посуду и складывать ее в желтый мешок.

— Эй, приятель! — крикнул Костя. — Иди-ка сюда!

Робот повернулся спиной.

— Это его специально запрограммировали, — мрачно сказал Костя, — перед нашим приездом. Ты не находишь, что мы напичканы через край педагогикой? — Он поморщился. — Идем отсюда! Пошли к китодоям! Выпьем парного молочка. Подумаешь, испугали своими порядочками…

В противоположном конце зала показалась тощая фигура академика. Он тоже заметил нас и помахал нам рукой.

— Доброе утро, друзья мои! — крикнул он и что-то сказал роботу.

Тот сбавил темп и подкатил к нему.

— Видал? — Костя повел глазами. — Что я говорил! Ему скучно в обществе людей и даже дельфинов. Он пришел побеседовать с кухонным роботом. О чем это они секретничают? Куда это он его послал?

Робот скрылся в дверях, а наш загадочный наставник подходил к нам, скаля чудесные искусственные зубы. На этот счет не могло быть двух мнений — самые обыкновенные стандартные челюсти, как и у моего дедушки.

— Так, так, — сказал он, щурясь. — «Голод не тетка», говорили в наше время. Я вспомнил этот забытый афоризм, пускаясь на розыски своих учеников.

Костя фыркнул:

— Вторые сутки мы только и делаем, что выслушиваем афоризмы и нравоучения и в результате совершенствуемся. Во всех диапазонах.

— О, это заметно! Рост невероятный, — сказал Павел Мефодьевич, нисколько не обидевшись; казалось даже, что ему понравилась Костина грубость.

Неожиданно с Костей произошла подлинная метаморфоза. Лицо его словно озарилось внутренним светом, глаза засияли.

К столу торжественно подплывал робот, нагруженный пищей. В трех руках он держал по тарелке, а в четвертой — поднос, уставленный стаканами с янтарным соком, в них звенели льдинки.

Наш наставник беззвучно засмеялся, потирая руки.

— Ну, вот и все окончилось или, надо полагать, окончится к общему удовольствию. Прошу! Ставь, братец, да осторожней, не разбей. Можешь идти заниматься своим делом.

Мы не стали дожидаться повторного предложения. Павел Мефодьевич отпил немного из своего стакана и больше ни к чему не притронулся. С видимым удовольствием он наблюдал, как мы уничтожаем завтрак. Робот принялся за прерванную работу, но в его движениях явно чувствовалась какая-то скованность.

Павел Мефодьевич наставлял нас, как поскорее войти в жизнь острова, и исподволь выпытывал наши склонности, но, заметив, что мы посматриваем на робота-фигуриста, спросил:

— Странный экземпляр, не правда ли? Это представитель совершенно нового типа роботов. Он не только совершенствует свои знания в процессе труда и общения с нами, грешными, а, как видите, старается усложнить свою деятельность, обогащает ее элементами творчества.

— Кто-нибудь из ребят заложил в него эту программу, — сказал Костя.

— В том-то и дело, что никакой заданной программы нет. К тому же движения его беспрестанно меняются, но, если вы заметили, всегда подчинены главной задаче — порученному делу. Трудясь, он развлекается. Умеет находить удовольствие в скучном, неинтересном занятии. Редкое свойство даже для мыслящего существа.

Между тем робот набил свой желтый мешок грязной посудой, отправил его в мусоропровод и танцующим шагом двинулся вдоль стены.

Академик встал:

— Бежим, ребята, что есть духу! Этот паршивец задумал черное дело.

Едва мы переступили порог, как стены сдвинулись, двери захлопнулись, и до нашего слуха долетел шум водяных струй: робот приступил к «мокрой уборке».

Наши имена внесли в штат острова, каждый из нас получил «ящик Пандоры» — так здесь называют «авральную памятку» в виде крошечного ящичка; его можно носить вместе с часами на запястье руки, приколоть к одежде или просто сунуть в карман. У него одна удивительная особенность — его нельзя потерять: стоит обронить, как он начинает подавать сигналы на центральный пост, и оттуда незадачливый хозяин во всеуслышание оповещается о местонахождении пропажи. За все время нашего пребывания на острове только Костя однажды ухитрился потерять свой «ящик Пандоры», да так, что его не нашли и по сей день. Трудно было бы подыскать более меткое название для этого остроумного прибора. В нем действительно, как и в легендарном «ящике Пандоры», была заключена масса неприятных неожиданностей. Представьте себе, что вас будят среди ночи и приказывают бежать к ракете или «Колымаге» и отправляться в дождь и бурю в погоню за китом, которому вздумалось плыть в Антарктику, или устанавливать сигнальные буи, сорванные «молодцами» из банды Черного Джека. Да мало ли что может случиться в океане и на острове в наше время, когда мир еще полон загадок и неожиданностей!

Несколько часов в день мы проводили в лабораториях. Руководитель практики разработал вместе с нами обширнейшую программу исследований, не предусмотренную курсовыми заданиями на лето.

— У вас там детские игрушки, а здесь место для настоящего творческого труда, — сказал Павел Мефодьевич, заметив наши недовольные гримасы. — Вот список книг, магнитных записей, фильмов. Посмотрите между делом. Здесь минимум…

У нас перехватило дыхание, когда мы увидели этот «минимум».

— Корень учения горек! — изрек в утешение наш ментор.

Особенно досаждал он нам, требуя точнейших анализов и не разрешая при этом пользоваться современным оборудованием.

— Все это потом, когда разберетесь, что к чему. Все эти молниеносные анализаторы отучают человека думать, разбираться в процессах, в самой сути поставленного эксперимента.

Костя шипел, конечно, не в присутствии академика:

— Варварство какое-то. В наше время пользоваться методикой алхимиков! Терять столько времени!

Мы путали реактивы, били хрупкую лабораторную посуду. И странное дело — скоро увлеклись, как дети. Костя стал напевать и насвистывать за работой — признак высочайшего довольства собой. И вот однажды он вернулся от нашего учителя, которому носил на проверку анализы. Сдерживая клокотавшую в нем радость, он швырнул на стол тетрадь.

— Проклятый старикан! — с нежностью сказал он. — Нашел, что мои выводы тоньше, чем у электронного лаборанта. Мефодич находит, и я с ним вполне согласен, что творческие начала неимоверно трудно запрограммировать. Хотя он сам опровергает такое утверждение. Но все равно, пусть он будет трижды робот, я еще не встречал более совершенного интеллекта! — Костя захохотал, ткнул меня в плечо и спросил: — Ну, а как твои успехи?

Мне пока хвастаться было нечем. Правда, намечалось кое-что интересное, но требовались кропотливые исследования и главное — время. Морские лилии, которых я изучал, обещали много неожиданного.