Песнь шаира или хроники Ахдада

Вступление

Во вступлении говорится о путниках, что волею судеб и того, кто вершит судьбами, собрались в некоторой пещере, что находится на далеком острове. Также повествуется о причине их неудобств и смятения чувств, но ни слова не говорится о том, что собрало столь разных людей на далеком острове.

Камень, закрывающий вход, отошел в сторону, и сердца сидящих были сжаты клещами страха. На все воля Аллаха — в этот раз камень был откинут только для того, чтобы, вместе с толикой света, впустить очередного узника, человека — как все здесь сидящие, волею Аллаха, в ожидании приговора судьбы.

Камень стал на место, и тиски страха ослабили неутомимую хватку, как раз настолько, чтобы позволить биться им — сердцам, до следующего раза. Раза, когда камень вновь отойдет в сторону, знаменуя окончание жизни одного из присутствующих.

Новоприбывший, брошенный сильной рукой в пещеру, невольно сбил собой несколько стоящих на пути узников. Пытаясь придать телу подобающее вертикальное положение, новоприбывший отдавил еще несколько ног и, возможно, рук старожилов. Однако, вместо ожидаемых слов упрека, в ответ услышал следующую речь:

— Приветствуем тебя в этом узилище страха и ожидания (а что может быть страшнее ожидания), о брат по несчастью. Я сказал: «брат», — ибо мы все здесь братья, несмотря на разность в возрасте и положении. Возраст и положение остались там, за этими каменными стенами, которые, вместе с небольшой толикой воздуха и света, впускают лишь страх, задерживая все остальные эмоции и чувства, но самое главное, задерживая надежду. Надежду — отдушину отчаявшихся и обреченных, к коим, без сомнения, имеют честь принадлежать здесь присутствующие, а теперь и ты, брат, ибо также присутствуешь в этом месте.

— Я… — новоприбывший поправил небольшую чалму, повязанную на манер жителей Индии, и даже отряхнул халат.

— Не говори своего имени, — произнес иной голос. — Здесь ни у кого нет имен, как нет выхода отсюда, кроме одного, о котором ты скоро узнаешь, но, клянусь Аллахом, лучше бы не знал.

— Что это за место?

— Как видишь, это пещера в горе на одном из островов. Название острова, если оно и есть, неизвестно никому из здесь присутствующих, — и снова рассказчик поменялся.

— А что за чудовище схватило меня и бросило в эту пещеру, словно тюк с легкой одеждой. Клянусь Аллахом, я не только не видел, но и не слышал ни о ком подобном. Огромная голова с одним глазом и безобразным ртом, тело, покрытое шерстью, да и росту в нем не меньше тридцати локтей.

— Мы называем его — Гуль. За неимением лучшего, ибо никому из присутствующих он не представился.

— Но для чего он держит нас здесь?

— Ответ прост и ужасен в своей простоте. Чтобы есть. Раз в день, на рассвете, камень откидывается и Гуль входит в пещеру. Он выбирает одного из нас и уносит. И неизвестно что хуже — участь уносимого, или ожидание остальных подобной участи.

— Но как же так, нас много, давайте попробуем навалиться все вместе, откинуть камень!

— И этот, и множество иных способов уже были опробованы до тебя. Возможно, будут опробованы после. Ни одному человеку, даже дюжине человек, не откинуть этот камень, а даже если он и будет откинут. Как уже говорилось — мы на острове. Где скроешься? Да и как убежишь от Гуля, один шаг которого равен десяти человеческим.

— Так что же — сидеть и ждать!

— На все воля Аллаха! Можешь сидеть и трястись в ожидании приговора судьбы, а можешь присоединиться к нам.

— Присоединиться к кому?

— «Клубу Смертников» — так назвал наше собрание один из братьев, что закончил свой путь в желудке Гуля две ночи назад.

— Клубу смертников?

— Можно ждать, можно трястись и лелеять свой страх, а можно… развлечь братьев.

— Развлечь?..

— За неимением иных развлечений, мы развлекаем друг друга историями, ибо один рассказчик способен занять многих слушателей. И если ты сочтешь возможным присоединиться к нам и рассказать свою, то все вместе проведем время отпущенное Аллахом (если ты веришь в истинного бога) с пользой.

— Рассказываемые истории, — возвестил новый голос, — могут в равной степени быть выдумкой и правдой, а могут сочетать и то и другое. Здесь нет придирчивых судей.

— Могут случиться с тобой, или с кем-то из твоих близких. А могут и с малознакомым человеком. А поведать каждому есть что.

— Итак, брат, есть ли у тебя история, достойная внимания присутствующего здесь высокого собрания?

— Есть!

— О-о-о, я так и знал. Возблагодарим же, братья, Аллаха милостивого и всезнающего за ниспосланного нам брата. Идите все сюда, и послушаем историю, но говори кратко, ибо конец ее не всякому дано услышать, равно как и рассказчику досказать…

1 Начало рассказа первого узника

Султан города Ахдада Шамс ад-Дин Мухаммад пребывал в скверном расположении духа, и — как следствие — тела.

Скверное расположение тела было связано с туфлей, правой туфлей повелителя правоверных (а кто сказал, что султан в своем городе не повелитель правоверных) с которой, как известно, Пророк повелел выходить из отхожего места.

Привычную к подобному туфлю привычно сжимали привычные к подобному руки визиря славного города Ахдада Абу-ль-Хасана.

— Говори!

Шамс ад-Дин осторожно придвинул скамью — резную скамью, оббитую нежнейшим китайским шелком — и осторожно опустился на нее. Когда Абу-ль-Хасан облюбовывал туфлю о том, чтобы вырваться не могло быть и речи.

— О повелитель правоверных, о узел чалмы Пророка, о светоч мира…

— Сколько? — Шамс ад-Дин желал, чтобы голос гремел, поднимался высокими стенами дворца, отражался от изукрашенного лепкой потолка и опускался на склоненную голову визиря. Вместо ожидаемого, получился вопрос, усталый вопрос усталого человека.

— Восемь, — ответил Абу-ль-Хасан, — это те, о ком нам известно, о светоч мира. Есть еще квартал нищих, пусть и — стараниями славного султана — не такой большой и населенный, как квартал купцов, или иные кварталы славного Ахдада. О том, что там творится — одному Аллаху ведомо.

«А Абу-ль-Хасан постарел, — неожиданная мысль посетила славную голову Шамс ад-Дина. Раздутый живот мешает опускаться на колени. Трясущиеся ноги — мешают подниматься. Да и руки, некогда проворные руки далеко не с первого раза ловят привычную туфлю».

— Как смеешь ты, несчастный, являться ко мне с дурными вестями! Завтра… нет, сегодня же велю повесить тебя и сорок твоих родственников на воротах моего дворца. Пусть люди, славные жители славного города Ахдада придут посмотреть на славную казнь Абу-ль-Хасана из рода Аминов. Того, кто разочаровал своего господина и не смог уберечь их от напасти, поразившей любимый город!

Абу-ль-Хасан вздохнул.

Вздохнул и Шамс ад-Дин.

Если бы помогло — он бы повесил. Малая цена за спокойствие в городе.

Причиной скверного расположения духа славного султана, славного города Ахдада была болезнь. Слава Аллаху — не болезнь самого султана, или кого-либо из близких, хотя — на все воля Аллаха.

Хворали жители Ахдада. Богатые — бедные, ремесленники — чиновники, мусульмане — неверные. Болели давно — скоро месяц будет, как первый несчастный свалился в лихорадке. Лихорадка продолжалась три дня и три ночи. Ни старания лекарей, ни молитвы родственников не облегчали состояния больного. На четвертое утро он… исчезал. Больной. Оставляя лишь пропитанные потом одежды. Ни дежурившие у ложа родственники, ни стражники, которых позже начал приставлять Шамс ад-Дин не помогали делу, как и не проливали свет на поистине небывалое действо. Больной исчезал, а на утро ни те, ни другие не могли рассказать, что случилось ночью. Шамс ад-Дин даже казнил пару человек — помогло слабо. Колдовство, не иначе колдовство творилось под небом Ахдада. О Аллах, на все воля твоя, но зачем ты желаешь такое! Плач, стон и проклятия ширились небом Ахдада. Плакали родственники пропавших. Если больные живы — где они? Почему не подадут весть? Если мертвы — где тело? Тело, которое необходимо похоронить, соблюдая обряды и церемонии.

Страх, страх овладевал сердцами и умами живых. Пока живых, ибо на все воля Аллаха, и неизвестно на кого падет выбор в следующую ночь.

— Даю тебе срок до конца месяца, славного лунного месяца раджаба. Если в первый день шаабана ты не предоставишь мне средство лечения болезни, клянусь всем, что свято, Абу-ль-Хасан, я повешу тебя, тебя и твоих близких. Народ должен видеть — султан помнит и заботится о них.

2 Начало рассказа второго узника

Дело случилось в окрестностях города Ахдада, в котором правит славный делами предков и своими собственными славный султан Шамс ад-Дин Мухаммад.

Случилось в один из дней, что Халифа-рыбак по своему обыкновению пришел на берег реки и кинул в реку сеть, и потянул, и сеть поднялась пустая. И тогда он забросил ее во второй раз, и она опять поднялась пустая. И Халифа сказал про себя: «В этом месте нет рыбы!» И перешел на другое место и закинул там сеть, и она поднялась пустая, и тогда он перешел в другое место и переходил с утра до обеда, но не поймал даже маленькой рыбешки.

«Чудеса! — воскликнул он. — Рыба что ли в реке вышла, или этому другая причина?»

Надо сказать, неподалеку от города находился пруд — странный пруд — злые языки чесали, а добрые цокали им вслед, в каждую четырнадцатую ночь месяца на том пруду собираются дэвы и ифриты, и гули, и устраивают пляски и ловлю рыбы — вот почему никто из рыбаков не промышлял в том пруду. И назывался он — Пруд Дэвов.

«Пойду к Пруду Дэвов, — решил Халифа-рыбак, — до четырнадцатой ночи еще далеко, может быть там удача будет на моей стороне».

И только он это подумал, как приблизился к нему магрибинец, ехавший на муле. И был он одет в великолепную одежду, а на спине мула лежал вышитый мешок, и все на муле было вышито. И магрибинец сошел со спины мула и сказал:

— Мир тебе, о Халифа сын Халифы.

И Халифа, удивленный, что тот знает его, в то время, как сам Халифа видел магрибинца впервые, ответил:

— И тебе мир, о господин мой, хаджи. Но ответь мне, как так получилось, что ты знаешь меня, в то время как я вижу тебя впервые?

И магрибинец ответил:

— Я прибыл в ваш город из дальних стран. И первым делом я пришел на рынок и поинтересовался, кто в вашем городе самый удачливый и умелый рыбак, и самый честный, и — самое главное — умный. И все в один голос указали на тебя.

— Что ж, в этом есть правда, — Халифа нашел объяснение достаточным. — Особенно, что касается последнего — ума мне не занимать. Впрочем, ты еще не упомянул мою скромность.

— Конечно! — всплеснул руками магрибинец, — оправданьем мне служит то, что твоя скромность, поднимающаяся выше полумесяца самого высокого минарета Ахдада, заслуживает отдельного упоминания.

— Ну так уж… — Халифа потупил очи и копнул сандалией песок. — А не рассказывали ли тебе историю, которая приключилась между мной и султаном нашего города Шамс ад-Дином Мухаммадом не так давно — десять весен назад…

— Я уверен, — перебил Халифу магрибинец, — история твоя достойна упоминания в самом высоком собрании, и будь она даже написана иглами в уголках глаза, она послужила бы назиданием для поучающихся. Однако, Халифа-мудрый, а с этого момента позволь называть тебя так.

Важным кивком головы, магрибинец получил разрешение.

— У меня есть к тебе просьба, и если ты меня послушаешься, ты получишь большие блага и станешь по этой причине моим другом и исполнителем моих желаний.

— Ну я, конечно, не джин, чтобы исполнять желания, но ты можешь сказать, что у тебя на уме, а я стану слушать, не перебивая.

— Дошло до меня, где-то неподалеку имеется небольшой пруд, называемый Пруд Дэвов.

— Твои уши не обманули тебя, хаджи, — Халифа, польщенный словами о себе, каждое из которых было словом правды, продолжал важно кивать. — Такой пруд есть, и я как раз направляюсь к нему.

— Воистину, Аллах все видит, все знает и начертал все пути раньше нас, а мы лишь слепо следуем ими. Знай же, Халифа-мудрый (а я уже получил разрешение называть тебя так) обстоятельства, что привели меня в ваш город, касаются как раз этого пруда. Продолжим же путь, и на месте, я открою тебе остальную часть моего дела.

3 Начало рассказа третьего узника

Имя мое — Хасан, и хоть и был уговор меж нами не называть имен, нарушу я его, ибо терять мне нечего, а история моя грустнее и печальнее всех ваших вместе взятых.

Я, как и отец мой и дед мой происхожу из земель Басры. Отец мой был ювелиром и имел свою лавку. Жили мы не богато, но и не в нужде. И определил Аллах всеслышащий и премудрый, чтобы в один из дней преставился мой отец к милости великого Аллаха и оставил свою лавку. И я сел в нее вместо него, и тоже начал заниматься ювелирным делом, благо был обучен этому с детства.

В один из дней, сижу я у себя в лавке и вдруг вижу — идёт на рынке, среди людей, человек персиянин с черной кожей. И он прошёл мимо моей лавки и взглянул на мои изделия и осмотрел их с пониманием, и они ему понравились.

После чего персиянин покачал головой и сказал:

— Клянусь Аллахом, ты хороший ювелир! — и стал смотреть, как я работаю.

А когда настало время послеполуденной молитвы, лавка очистилась от людей, персиянин обратился ко мне с такими словами:

— О дитя моё, ты красивый юноша! У тебя нет отца, а у меня нет сына, и я знаю ремесло, лучше которого нет на свете. Много народу из людей просило меня научить их, но я не соглашался, а теперь моя душа согласна, чтобы я научил тебя этому ремеслу и сделал тебя моим сыном. И я поставлю между тобою и бедностью преграду, и ты отдохнёшь от работы с молотком, углём и огнём.

— О господин мой, а когда ты меня научишь? — спросил я.

И персиянин ответил:

— Завтра я к тебе приду и сделаю тебе из меди чистое золото, в твоём присутствии.

И я обрадовался и простился с персиянином и пошёл к своей матери. Я вошёл и поздоровался и поел с нею и рассказал ей историю с персиянином, ошеломлённый, потеряв ум и разумение.

И мать сказала:

— Что с тобой, о дитя моё? Берегись слушать слова людей, особенно персиян, и не будь им ни в чем послушен. Это великие обманщики, которые знают искусство алхимии и устраивают с людьми штуки и берут их деньги и съедают их всякой ложью.

— О матушка, — ответил я, — мы люди бедные, и нет у нас ничего, на что бы он позарился и устроил с нами штуку. Этот персиянин — старец праведный, и на нем следы праведности, и Аллах лишь внушил ему склонность ко мне.

И мать умолкла, затаив гнев. А мое сердце было занято, и сон не брал меня в эту ночь, так сильно я радовался тому, что сказал персиянин.

А когда наступило утро, я взял ключи и отпер лавку, и подошел ко мне тот персиянин. И я поднялся для него и хотел поцеловать ему руки, но старик не согласился на это и сказал:

— О Хасан, приготовь плавильник и поставь мехи.

И я сделал то, что велел мне персиянин.

Когда огонь разгорелся, персиянин спросил меня:

— О дитя моё, есть у тебя медь?

— У меня есть сломанное блюдо.

Персиянин велел тотчас сжать блюдо и разрезать его ножницами на мелкие куски. И я сделал так, как сказал старик, и изрезал блюдо на мелкие куски и, бросив их в плавильник, дул на огонь мехами, пока куски не превратились в жидкость. И тогда персиянин протянул руку к своему тюрбану и вынул из него свёрнутый листок и, развернув его, высыпал из него в плавильник с полдрахмы чего то, и это был порошок похожий на жёлтую сурьму. И старик велел мне дуть на жидкость мехами, и я делал так, как он велел, пока жидкость не превратилась в слиток золота.

И когда я увидел это, я оторопел, и мой ум смутился от охватившей его радости. И я взял слиток и перевернул его и, взяв напильник, обточил слиток, и увидел, что это чистое золото высшей ценности. И мой ум улетел, и я был ошеломлён и склонился к руке персиянина, чтобы её поцеловать, но тот не дал мне, а сказал:

— Возьми этот слиток, пойди на рынок, продай его и получи его цену поскорее, и не разговаривай.

И я пошёл на рынок и отдал слиток посреднику, и тот взял его и потёр и увидел, что это чистое золото. И ворота цены открыли десятью тысячами дирхемов, и купцы стали набавлять, и посредник продал слиток за пятнадцать тысяч дирхемов, и я получил его цену. И я пошёл домой и рассказал матери обо всем, что сделал.

Но мать стала надо мной смеяться и воскликнула:

— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! — и умолкла, затаив досаду.

А я взял по своей глупости ступку и пошёл с нею к персиянину, который сидел в лавке, и поставил её перед ним.

— О дитя моё, что ты хочешь делать с этой ступкой? — спросил старик.

— Мы положим её в огонь и сделаем из неё золотые слитки.

И персиянин засмеялся и воскликнул:

— О сын мой, бесноватый ты, что ли, чтобы выносить на рынок два слитка в один и ют же день! Разве ты не знаешь, что люди нас заподозрят и пропадут наши души? О дитя моё, когда я научу тебя этому искусству, не применяй его чаще, чем один раз в год, — этого хватит тебе от года до года.

— Ты прав, о господин мой, — сказал я и сел в лавке и поставил плавильник и бросил уголь в огонь.

Тогда персиянин спросил меня:

— О дитя моё, что ты хочешь?

— Научи меня этому искусству!

И персиянин засмеялся и воскликнул:

— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Ты, о сын мой, малоумен и совсем не годишься для этого искусства. Разве кто нибудь в жизни учится этому искусству на перекрёстке дороги или на рынках? Если мы займёмся им в этом месте, люди скажут на нас: «Они делают алхимию». И услышат про нас судьи, и пропадут наши души. Если ты хочешь, о дитя моё, научиться этому искусству, пойдём со мной ко мне в дом.

И я поднялся и запер лавку и отправился с персиянином. И когда я шёл по дороге, то вдруг вспомнил слова своей матери и стал строить в душе тысячу расчётов. И я остановился и склонил голову к земле на некоторое время, и персиянин обернулся и, увидев, что я стою, засмеялся и воскликнул:

— Бесноватый ты, что ли? Я затаил для тебя в сердце благо, а ты считаешь, что я буду тебе вредить! Если ты боишься, я пойду с тобою к тебе домой и научу тебя там.

— Будет так, — ответил я.

И персиянин сказал:

— Иди впереди меня!

И я пошёл впереди него, а персиянин шёл сзади, пока мы оба не дошли до моего жилища. И я вошёл в дом и нашёл свою мать, и рассказал о приходе персиянина (а персиянин стоял у ворот), и она убрала для нас дом и привела его в порядок и, покончив с этим делом, ушла. И тогда я позволил персиянину войти, и тот вошёл, а я взял в руку блюдо и пошёл с ним на рынок, чтобы принести в нем чего нибудь поесть. И принеся еду и, поставив её перед персиянином, сказал:

— Ешь, о господин мой, чтобы были между нами хлеб и соль. Аллах великий отомстит тому, кто обманывает хлеб и соль.

И персиянин ответил:

— Ты прав, о сын мой, кто знает цену хлеба и соли!

И мы ели, пока не насытились, а затем персиянин сказал:

— Да воздаст тебе Аллах благом, о дитя моё! С подобным тебе водят люди дружбу, открывают свои тайны и учат тому, что полезно! О Хасан, принеси инструменты.

И я не верил этим словам, и побежал, точно жеребёнок, несущийся по весеннему лугу, и пришёл в лавку и взял инструменты и вернулся и положил их перед персиянином. И персиянин вынул бумажный свёрток и сказал:

— О Хасан, клянусь хлебом и солью, если бы ты не был мне дороже сына, я бы не показал тебе этого искусства, так как у меня не осталось эликсира, кроме того, что в этом свёртке. Но смотри внимательно, когда я буду составлять зелья и класть их перед тобой. И знай, о дитя моё, о Хасан, что ты будешь класть на каждые десять ритлей меди полдрахмы того, что в этой бумажке, и тогда станут эти десять ритлей золотом, чистым и беспримесным.

И я взял бумажку и увидел в ней знакомый желтый порошок, и спросил:

— О господин, как это называется, где его находят, и что станется, когда он закончится?

И персиянин засмеялся и сказал:

— О Хасан, ты стал моим сыном и сделался мне дороже души и денег, и я вижу, что не ошибся в своем выборе, ты мудр не по годам и мысли твои достигают дальше завтрашнего дня. Знай же, порошок этот добывается из травы, что растет только на одной горе, местоположение которой известно мне одному.

И я был захвачен видом волшебного порошка и воскликнул:

— Я твой слуга, и все, что ты со мной сделаешь, будет сохранено у Аллаха великого, только укажи мне место, где находится эта гора!

Тогда персиянин ответил:

— Завтра приходи на пристань, и мы отправимся с тобой к этой горе.

4 Начало рассказа четвертого узника

Даже не знаю, чем развлечь столь высокое собрание. И хоть по положению я купец, клянусь — и Аллах в том свидетель — в моей жизни случалось мало событий достойных внимания. Особенно, внимания в тот час, когда злой рок в образе одноглазого чудища распростер над нами свои когтистые лапы. Однако, одна история, приключившаяся с вашим покорным слугой на заре его юности, а именно — двадцать весен назад, хоть и не надолго, но — смею надеяться — скрасит мучительные часы ожидания неминуемой смерти. А в том, что она неминуема нет сомнения, ибо все мы приходим в этот мир по милости Аллаха всевидящего и всезнающего, и так же покидаем его в строго отмерянный срок.

И всякое дело, какое только не замыслит человек, должно совершать во имя того, кто положил начало всему сущему. Вот почему и я, раз уж мне выпал жребий продолжить наши собеседования, намерен поведать вам одно из его поразительных деяний, дабы мы, услышав о таковом, положились на него, как на нечто незыблемое, и вечно славили его имя.

Как известно, все временное преходяще и смертно; и оно само, и то, что его окружает, полно грусти, печали и тяготы и всечасным подвергается опасностям, которые нас неминуемо подстерегли бы и которых мы, в сей временной жизни пребывающие и составляющие ее часть, не властны были бы предотвратить и избежать, когда бы Аллах по великой своей милости не посылал нам сил и не наделил нас прозорливостью. Не следует думать, будто милость эту мы заслужили, — нет, Аллах ниспосылает ее нам, потому что он всеблаг.

То, что я сейчас скажу, может сойти за небылицу, и когда бы этому не было множества свидетелей, и когда бы я сам этого не наблюдал, ни за что бы я этому не поверил, даже если б узнал из достоверного источника, и, уж конечно, не стал бы о том рассказывать.

Как уже упоминалось ранее, я — тогда молодой купец — двадцати с чем-то весен от роду, имел несчастье отправиться в свое четвертое путешествие…

5 Продолжение рассказа первого узника

— О, батюшка, отчего лицо твое чернее безлунной ночи? Отчего барханы морщин бродят твоим челом, а губы подобны перевернутому молодому месяцу? — Рашида — младшая дочь Абу-ль-Хасана — визиря славного города Ахдада — обращалась к отцу. — Открой причину своей печали, и если она во мне, клянусь Аллахом, я тут же выну сердце и положу его к ногам твоим, я выпущу кровь, всю, без остатка, если это хоть на миг отгонит темные думы, одолевающие тебя.

— О, дитя, воистину ты родилась в несчастливое время. О, Аллах, я ли не пропускал ни одного намаза, я ли не соблюдал пост в месяц рамадан, я ли не помогал малоимущим и обездоленным, и чело мое дважды украшала чалма, цвета знамени пророка, за что, за что наказываешь меня! Если угодно, если смиренный раб прогневил тебя, возьми мою жизнь, возьми мою душу, которая и так принадлежит тебе, но пусть огонь твоей немилости не опалит Рашиду — мою дочь и других моих близких.

— О, батюшка, от речей твоих разрывается мое сердце и вот-вот готово выпрыгнуть из груди. Поведай мне причину твоей печали, и если будет на то воля Аллаха, разделю я ее с тобой, и понесем мы дальше ношу вместе. Как сказал поэт:

— Султан, наш славный султан, Иблис его забери! Но не повторяй, дочь моя, слов этих ни в присутственном, ни в каком ином месте, и даже пребывая одна в доме, не повторяй их, ибо и у стен есть уши, а у ушей есть языки, длинные языки, кончики которых упираются прямо в стены дворца, в его двери, в его окна и крышу.

— Но, батюшка, ведь ты только что…

— Я пожил на этом свете, а старость, наряду с мудростью, дарит еще и некоторую смелость перед той, которую принято называть: «Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний». Султан, султан Шамс ад-Дин Мухаммад — да дарует Аллах ему малую горсть мудрости, а к ней несколько горстей рассудительности, до конца месяца, славного месяца раджаб повелел мне отыскать средство от страшной болезни, что, как ты знаешь, поражает жителей Ахдада и подданных нашего славного султана. Горе, ох горе мне, я ли не приглашал лучших лекарей и ученых мужей, сведущих в иных науках, я ли не осыпал их золотом, я ли не обещал великую награду — тысячи и тысячи динаров тому, кто освободит нас от этой напасти. Я ли — отчаявшись, не обращался к сихрам, колдунам-магрибинцам, огнепоклонникам магам и иным неверным. Не прогневил ли Ахдад их бога, хотя все мы знаем, а я свидетельствую в числе первых — нет бога, кроме Аллаха и Махаммад — пророк его. Словно этого мне мало, еще и рыбы!

— Что за рыбы, батюшка?

— Странные рыбы четырех цветов: белые, красные, голубые и желтые, что в последнее время все чаще начали вылавливать в прудах Ахдада. Иблис, Иблис поднял бурю и загородил Ахдад от взглядов Всевидящего! Горе, горе мне горе! Ну почему, почему я не погиб тогда, на охоте, когда жеребец — бесценный Ясир, что означает «легкий» понес подо мной, испугавшись крика загонщиков. Почему эта болезнь не пристала ко мне, тогда б я умер и не увидел бы тех несчастий, что постигнут близких по вине моей!

— Батюшка, — перебила отца Рашида, — когда я была маленькая, помнится ты рассказывал мне историю о царе Юнане, враче Дубане и об отрубленной голове.

— Ну да, это здесь при чем?

— Среди прочего, ты упоминал, что говорящая голова несчастного врача находится в султанской сокровищнице Ахдада.

— Находится, то есть, находилась, Шамс ад-Дин редко заходит…

— Почему бы не спросить у нее.

6 Продолжение рассказа второго узника

На берегу Пруда Дэвов Халифа-мудрый (а вслед за спутником станем и мы называть его так) и магрибинец остановились.

— Прочитай со мной «Фатиху», — сказал магрибинец, опускаясь на колени.

И Халифа прочитал с ним «Фатиху».

Затем магрибинец вытащил из своей поклажи шелковый шнурок и сказал Халифе:

— Скрути мне руки и затяни шнурок покрепче, и брось меня в пруд, и подожди немного, и если увидишь, что я высуну из воды поднятую руку, прежде чем покажусь весь, накинь на меня сеть и вытащи меня поскорее. Если же ты увидишь, что я высунул ногу, знай, что я мертв и оставь меня.

— Но, господин мой, хаджи, как же так… — всей мудростью своей Халифа старался понять происходящее.

— Не перебивай! Убедившись, что я мертв, возьми тогда моего мула и мешок и пойди на рынок купцов. Ты найдешь там еврея по имени Шамиа, которому отдашь мула, а он даст тебе сто динаров. Возьми их, скрывай тайну и уходи своей дорогой.

Упоминание платы развеяло сомнения Халифы, и он взял шнурок и крепко скрутил магрибинца. А тот еще говорил ему:

— Стягивай крепче!

Когда последний узел был затянут, магрибинец велел:

— Толкай меня, пока не сбросишь в пруд.

— С превеликим удовольствием, о господин мой, хаджи, — и Халифа толкнул его и сбросил.

Магрибинец погрузился в воду, а Халифа сел на берегу с намерением ждать его.

Прошло некоторое время, и вдруг высунулись ноги магрибинца. И Халифа-мудрый понял, что он умер, и взял мула и, оставив магрибинца, отправился на рынок купцов.

На рынке он увидел еврея, что сидел на скамеечке у входа в кладовую. И когда еврей увидел мула, он воскликнул:

— Погиб человек! Его погубила одна лишь жадность.

Потом он взял у Халифы мула, дал ему сто динаров и наказал ему хранить тайну.

И Халифа взял динары и пошел.

7 Начало рассказа пятого узника

«Все истории ваши — одна занимательнее другой. Аллах свидетель — теряюсь в догадках, чем занять благородное собрание в свой черед, — сказал пятый узник, когда пришла его очередь рассказывать. — Один из вас упоминал в своем рассказе цветных рыб, а именно — белых, красных, голубых и желтых. При упоминании их, пришла мне на ум одна история. Случилась она пятнадцать весен назад, и не со мной, а с моими отцом. Возвратившись из очередного своего путешествия, он поведал мне ее, я же, с позволения Аллаха всемилостивого и всезнающего перескажу ее вам».

Случилось в один из дней отец мой — купец из купцов Дамаска оказался в незнакомой местности, брошенный спутниками, без лошади, поклажи, но опоясанный мечом. Не стану рассказывать, что привело его к таким обстоятельствам, ибо это отдельная история достойная упоминания, но недостойная времени, которого у нас осталось счетное число. Итак, отец мой шел по незнакомой местности ночь, утро и весь день, и вторую ночь до утра, пока не увидел вдали что-то черное. И отец обрадовался и воскликнул: «Может быть, там я найду кров, еду и воду!»

И он приблизился и увидел дворец, выстроенный из чёрного камня и выложенный железом, и один створ ворот был открыт, а другой заперт.

И отец обрадовался и остановился у ворот и постучал лёгким стуком, но не услышал ответа. И тогда он постучал второй раз и третий, но ответа не услыхал, и после этого он ударил в ворота страшным ударом, но никто не ответил ему.

«Дворец, наверное, пуст», — сказал тогда отец и, собравшись с духом, прошёл через ворота дворца до портика и крикнул:

— О жители дворца, тут чужестранец и путешественник, нет ли у вас чего съестного?

Он повторил эти слова второй раз и третий, но не услышал ответа; и тогда он, укрепив своё сердце мужеством, прошёл из портика в середину дворца, но не нашёл во дворце никого, хотя дворец был украшен шёлком и звездчатыми коврами и занавесками, которые были спущены. А посреди дворца был двор с четырьмя возвышениями, одно напротив другого, и каменной скамьёй и фонтаном с водоёмом, над которым были четыре льва из червонного золота, извергавшие из пасти воду, подобную жемчугам и яхонтам. Склонившись над водоемом, отец обнаружил там диковинных рыб четырех цветов — белых, красных, голубых и желтых. А вокруг дворца летали птицы, и над дворцом была золотая сетка, мешавшая им подниматься выше. И отец не увидел никого и изумился и опечалился, так как никого не нашёл, у кого бы мог спросить о дворце и дороге домой. Затем он сел у дверей, размышляя, и вдруг услышал стон, исходящий из печального сердца, и голос, произносящий нараспев:

И когда отец услышал этот стон, он поднялся и пошёл на голос и оказался перед занавесом, спущенным над дверью покоя. И он поднял занавес и увидел юношу, сидевшего на ложе, которое возвышалось от земли на локоть, и это был юноша прекрасный, с изящным станом и красноречивым языком, сияющим лбом и румяными щеками, и на престоле его щеки была родинка, словно кружок амбры, как сказал поэт:

И отец обрадовался, увидя юношу, и приветствовал его; а юноша сидел, одетый в шёлковый кафтан с вышивками из египетского золота, и на голове его был венец, окаймлённый драгоценностями, но все же вид его был печален.

И когда отец приветствовал его, юноша ответил ему наилучшим приветствием и сказал:

— О чужестранец, ты выше того, чтобы пред тобой вставать, а мне да будет прощение.

— Я уже простил тебя, о юноша, — ответил отец. — Я твой гость и пришёл к тебе с нуждой, но теперь хочу, чтобы ты рассказал мне об этом дворце, и о причине твоего одиночества в нем и плача.

И когда юноша услышал эти слова, слезы побежали по его щекам, и он горько заплакал, так что залил себе грудь, а потом произнёс:

Потом он глубоко вздохнул и произнёс:

И отец удивился и спросил:

— Что заставляет тебя плакать, о юноша?

И юноша отвечал:

— Как же мне не плакать, когда я в таком состоянии? — и, протянув руку к подолу, он поднял его; и вдруг оказывается — нижняя половина его каменная, а от пупка до волос на голове он — человек.

8 Продолжение рассказа третьего узника

На следующее утро, сразу после молитвы, я направился к кораблю, который стоял на якоре. А персиянин уже ждал меня, и капитан корабля ожидал меня. Едва я поднялся на корабль, персиянин закричал капитану и всем матросам:

— Поднимайтесь, дело кончено, и мы достигли желаемого!

И капитан крикнул матросам:

— Выдёргивайте якоря и распускайте паруса!

И корабль тотчас отчалил и поплыл при хорошем ветре.

Прошел день и ночь, и еще день и еще ночь, и я заметил, что ни капитан корабля, ни команда не выполняют обязательный пятикратный намаз, а молятся каким-то доскам с изображенными на них запретными человеческими лицами. Я рассказал об увиденном персиянину, а он ответил:

— Мы находимся на корабле неверных христиан, мало того, что они поклоняются доскам с изображенными на них запретными человеческими лицами, так еще время от времени, они зажигают перед ними огонь, и поклоняются и ему.

— Горе, горе им! Они поклоняются огню и доскам, вместо всевластного владыки, творца ночи и дня, и эта религия — бедствие среди религий!

И персиянин закивал головой и сказал:

— Воистину это так, сын мой, но мы плывем в страны, где все молятся только этому богу, и только этот корабль может доставить нас туда, так что наберись терпения и пусть Аллах всевидящий и всеслышащий укрепит твою душу и сердце и наполнит их терпением и кротостью.

И я ответил:

— Будет так.

И плыли мы по морю три месяца, и я плыл с неверными, подвергаясь мучениям. И когда три месяца исполнились, Аллах великий послал на горизонте сушу. И когда я увидел землю, я спросил у персиянина:

— О господин, куда мы направляемся? И не это ли цель нашего путешествия?

И тот ответил:

— О дитя моё, мы направляемся к Горе Облаков, где находится трава, с которой мы делаем алхимию. Но до нее еще плыть столько же.

И так мы непрерывно плыли еще в течение ещё трех месяцев, а после этого наш корабль пристал к длинной полосе суши, которая была вся покрыта камешками: белыми, жёлтыми, синими, чёрными и всевозможных других цветов, и когда корабль пристал, старик поднялся на ноги и сказал:

— О Хасан, поднимайся, выходи! Мы прибыли к тому, что ищем и желаем.

Пристав в берегу, я поднялся и вышел вместе с персиянином, и мы отдалились от корабля и скрылись с глаз. И персиянин сел и отыскал среди своих вещей кожаный мешок, расписанный письменами. Персиянин запусти в мешок обе руки, и вытащил их, и я увидел, что каждая рука сжимает по змее, и змеи шипели и извивались. Тогда персиянин бросил их на землю и произнес несколько слов на незнакомо языке, и в тот же час поднялась пыль, да такая что солнце скрылось от глаз. Я удивился поступкам старика и испугался и раскаялся, что пошёл с ним. И цвет его лица изменился, и персиянин посмотрел на меня и сказал:

— Что с тобой, о дитя моё? Клянусь огнём и мечом, тебе нечего меня бояться! Если бы моё дело не было исполнимо только с помощи твоего имени, я бы не увёл тебя с корабля. Радуйся же полному благу. А эту пыль подняло то, на чем мы поедем, и что поможет нам пересечь пустыню и облегчит её тяготы.

И прошло лишь небольшое время, и пыль рассеялась, открыв двух верховых верблюдов.

— Знай же, Хасан, — сказал персиянин, — это не змеи, а джины, и они могут принимать облик, какой пожелают, но не бойся, ибо поклялись они страшной клятвой служить мне.

И персиянин сел на одного верблюда, а я сел на другого, и припасы мы разделили между нами, и тронулись в путь.

Верблюды скакали по пустыне быстрым шагом, и от скачки развязался и упал мой пояс.

— Постой! — сказал я персиянину, — развязался и упал мой пояс, надо вернуться и забрать его.

И персиянин ответил:

— Как я уже говорил, о сын мой, это не простые верблюды, пока ты говорил, мы проскакали уже три месяца пути обычным шагом, а пока говорю я — еще три месяца.

К началу следующего дня мы подъехали к высокой горе, и остановились под нею. И вершина ее поднималась много выше туч и облаков.

— Что это за гора? — спросил я у персиянина.

— Знай же, о Хасан, эта гора — и есть цель моих стремлений, и на вершине её — то, что нам нужно, и я из за этого привёл тебя с собою, и моё желание исполнится твоей рукою.

И я отчаялся, что буду жив, и сказал старику:

— Ради того, кому мы поклоняемся, и ради той веры, которую мы исповедуем, скажи мне, что это за желание, из за которого ты меня привёл?

И персиянин ответил:

— Искусство алхимии удаётся только с травой, которая растёт в таком месте, где проходят облака и разрываются. Такое место — эта гора, и трава — на её вершине, и когда мы добудем траву, я покажу тебе, что это за искусство.

И я сказал ему со страху:

— Хорошо, о господин!

И персиянин сошёл со своего верблюда и велел сойти мне и, подойдя вплотную, поцеловал меня в голову.

— На вершине горы ты найдешь траву, что превращает медь в золото, но там будет еще кое-что, и ты должен поклясться сейчас страшной клятвой, что выполнишь все, что я скажу, и принесешь мне то, что я скажу, и не обманешь меня ни в чем, и мы будем с тобою равны.

И мне ничего не оставалось, как ответить:

— Внимание и повиновение!

9 Продолжение рассказа второго узника

«Ассаляму аляйкум уа рахмату Аллах!»

Закончив фардж такими словами, Халифа-рыбак, или Халифа-мудрый (а, как мы помним, вслед за магрибинцем — мир его праху — мы и сами стали называть Халифу так) взял сеть с намерением отправиться к Пруду Дэвов.

Вчерашним днем Халифе улыбнулось счастье в размере утонувшего магрибинца и ста динаров, и сегодня Халифа решил испытать свое везение еще раз.

Подойдя к пруду, Халифа остановился и хотел закинуть сеть, как вдруг к нему приблизился другой магрибинец. Верхом на муле, еще более нарядный, чем тот, что умер. И с ним был седельный мешок, а в мешке две шкатулки, и в каждом кармане по шкатулке.

— Мир тебе, о Халифа, — сказал магрибинец.

— И тебе мир, о господин мой хаджи, — ответил Халифа, а внутри у него все сжалось.

— Приезжал ли к тебе вчера магрибинец верхом на таком же муле, как этот? — спросил магрибинец.

Халифа-мудрый понял, что сбываются его самые дурные предчувствия, и пришло время держать ответ. И он начал все отрицать.

— Я никого и ничего не видел! — Халифа боялся, что магрибинец спросит, куда тот поехал, а если Халифа ответит, что он утонул в пруде, магрибинец решит, что это Халифа его утопил.

— О, бедняга! — воскликнул магрибинец, — это мой брат и он опередил меня.

— Я ничего не знаю!

— Разве ты не связал его и не бросил в пруд, и он не говорил тебе: «Если высунуться мои руки, набрось на меня сеть и вытащи меня поскорее, а если высунуться мои ноги, я буду мертв, а ты возьми мула и отведи его к еврею по имени Шамиа, и он даст тебе сто динаров». И высунулись его ноги, и ты взял мула и отвел его к еврею, и тот дал тебе сто динаров.

— Если ты это знаешь, зачем же ты меня спрашиваешь, тем самым повергая в испуг честных людей?

И магрибинец ответил:

— Я хочу, чтобы ты сделал со мною то же, что сделал с моим братом.

И он вынул шелковый шнурок и сказал Халифе:

— Свяжи меня и брось в пруд, и если со мной случиться то же, что с моими братом, возьми мула, отведи его к еврею и возьми у него сто динаров.

— Подходи! — обрадовался Халифа.

И магрибинец подошел, и Халифа со всей тщательностью связал его, и толкнул в пруд, испытывая величайшее удовольствие, и тот упал в пруд и погрузился в воду.

Халифа подождал немного, и показались ноги. Тогда халифа воскликнул:

— Он умер! Если захочет Аллах, ко мне будут каждый день приезжать магрибинцы, и я стану их связывать, и они поумирают, пока в Магрибе не останется жителей!

И он взял мула и пошел, и когда еврей увидел его, он сказал:

— И этот тоже умер! Вот воздаяние жадным!

Еврей взял у Халифы мула и отдал ему сто динаров, а Халифа, занятый своими мыслями, спросил:

— Не скажешь ли, почтенный, много ли в Магрибе живет народа?

— Много, — ответил еврей.

— Сколько много? — настаивал на своем Халифа.

— Тысячи тысяч.

— Спасибо тебе, добрый человек, — сказал Халифа, весьма обрадованный таким поворотом дела. Если каждый день он станет топить по магрибинцу, то уже к следующему году сможет купить себе новый дом. Большой, с колоннами, а еще невольников и, конечно же, невольниц. Чернооких, с глазами, как у газели, с бедрами, подобными набитым подушкам. Сегодня же, после обеда, Халифа решил наведаться на невольничий рынок, дабы прицениться, да и платье обновить не мешает. А к тому времени, как последний магрибинец скроется под поверхностью пруда, он станет настоящим богачом. Можно будет даже не топить самому, а посылать невольников, из тех, что посмышленее.

Одно беспокоило Халифу — вместит ли Пруд Дэвов всех желающих?

10 Продолжение рассказа четвертого узника

Как уже упоминалось ранее, я — тогда молодой купец — двадцати с чем-то весен от роду, имел несчастье отправиться в свое четвертое путешествие.

Я сложил мои тюки на корабль и присоединился к нескольким знатным людям Басры, и мы отправились в путь. Корабль ехал с нами, с благословения Аллаха великого, по ревущему морю, где бились волны, и путешествовали мы таким образом дни и ночи, передвигаясь от острова к острову и из моря в море. И надо же было такому случиться, в один из дней напали на нас ветры, дувшие с разных сторон, тогда капитан бросил корабельные якоря и остановил корабль посреди моря, боясь, что он окончит свой путь в пучине.

Пребывая в данном положении, вся команда, включая вашего покорного слугу, взывала к Единому Богу, умоляя создателя. Но как гласит восточная мудрость (а в странах Индии и Китая ваш покорный слуга имел честь оставить свой след), будь осторожен в желаниях, ибо они имеют свойство сбываться. Еще мы не закончили молитву, как напал на нас порывистый и сильный ветер, который порвал паруса, разодрав их на куски. И люди, и имущество, которое у них было, начали тонуть. И я не являлся тому исключением. Но природная жажда жизни, умение плавать, а также врожденное упрямство держали вашего покорного слугу на поверхности воды полдня, а то и дольше, пока Аллах великий не приготовил для раба своего кусочек деревянной доски из корабельных досок. Таким образом, я оказался на доске, посреди моря, вместе с несколькими спасшимися, как и я, купцами.

Прижавшись друг к другу, мы плыли, сидя на этой доске отталкиваясь ногами, и волны и ветер помогали нам.

Ваш покорный слуга со спутниками провели в таком незавидном положении день и ночь. А на заре следующего дня, поднялся против нас ветер, и море забушевало, словно в плавании легендарного Нуха, между тем волнение и ветер усиливались, пока вода не выбросила нас на неизведанный остров. К тому времени, я и мои товарищи по несчастью, пребывали в состоянии близком к обморочному от переизбытка чувств, а также сильной бессонницы, утомления, холода, голода, страха и жажды.

По прошествии некоторого времени, обретя слабое подобие чувств, некоторые из нас, и ваш покорный слуга в числе этих некоторых, взялись исследовать остров. В скором времени, мы обнаружили множество растений. За неимением лучшего, полажась на Аллаха великого и милостивого, мы употребили их в пищу, чтобы задержать дух в теле и напитаться. Таким образом, была проведена еще ночь на краю острова, а когда настало утро и засияло светом и заблистало, мы поднялись и стали ходить по берегу направо и налево, пока один из нас не увидел вдали некую постройку.

Немного посовещавшись, мы решили двигаться в указанном направлении. Не стану утомлять высокое собрание тяготами пути, но по прошествии продолжительного времени, я со спутниками, подошли к постройке и увидели, что это не что иное, как городская стена. И путь наш оканчивался как раз у единственных (единственно видных нам) ворот этой самой стены.

Пока мы стояли там, совещаясь, что предпринять далее, ворота открылись, и из них показалась толпа совершенно голых людей. Вместо приветствия, аборигены схватили нас и отвели — как позже выяснилось — к своему правителю.

11 Продолжение рассказа пятого узника

Как я уже говорил, юноша протяну руку к подолу, он поднял его; и отец увидел, что нижняя половина его каменная, а от пупка до волос на голове он — человек.

И увидев юношу в таком состоянии, отец мой опечалился великой печалью, и огорчился, и завздыхал и воскликнул:

— О юноша, ты прибавил заботы к моей заботе! Я хотел узнать о городе и о дороге, а теперь приходится спрашивать о тебе. Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Поспеши, о юноша, рассказать свою историю!

— Отдай мне твой слух и взор, — отвечал юноша.

И отец воскликнул:

— Мой слух и взор здесь!

И тогда юноша сказал:

— Поистине, со мной произошло удивительное дело, и будь оно даже написано иглами в уголках глаз, оно послужило бы назиданием для поучающихся.

— А как это было? — спросил отец.

— Господин мой, — сказал юноша, — знай, что мой отец был царём этого города, и звали его Махмуд, владыка чёрных островов. Он жил на этих четырех горах и царствовал семьдесят лет; а потом мой отец скончался, и я стал султаном после него. И я взял в жены девушку из простонародья, прекрасную, словно луна в четырнадцатую ночь, с родинкой, подобной кружку амбры, над верхней губой. И она полюбила меня великой любовью, так что, когда я отлучался от неё, она не ела и не пила, пока не увидит меня подле себя. Она прожила со мною ровно год. Однажды, в один из дней, она пошла в баню, и тогда я велел повару поскорее приготовить нам что нибудь поесть на ужин; а потом я вошёл в этот покой и лёг там, где мы спали, приказав двум девушкам сесть около меня: одной в головах, другой в ногах. Я расстроился из за отсутствия жены, и сон не брал меня, хотя глаза у меня были закрыты, душа моя бодрствовала. И я услышал, как девушка, сидевшая в головах, сказала той, что была в ногах: «О Масуда, бедный наш господин, бедная его молодость! Горе ему с нашей госпожой, этой проклятой шлюхой!» — «Да, — отвечала другая, — прокляни Аллах обманщиц и развратниц! Такой молодой, как наш господин, не годится для этой шлюхи, что каждую ночь ночует вне дома». А та, что была в головах, сказала: «Наш господин глупец, он опоён и не спрашивает о ней!» Но другая девушка воскликнула: «Горе тебе, разве же наш господин знает или она оставляет его с его согласия? Нет, она делает что то с кубком питья, который он выпивает каждый вечер перед сном, и кладёт туда бандж, и он засыпает и не ведает, что происходит, и не знает, куда она уходит и отправляется. А она, напоив его питьём, надевает свои одежды, умащается и уходит от него и пропадает до зари. А потом приходит и курит чем то под носом у нашего господина, и он пробуждается от сна».

И когда я услышал слова девушек, у меня потемнело в глазах, и я едва верил, что пришла ночь. И моя жена вернулась из бани, и мы разложили скатерть и поели и посидели, как обычно, некоторое время за беседой, а потом она потребовала питьё, которое я пил перед сном, и протянула мне кубок, и я прикинулся, будто пью его, как всегда, но вылил питьё за пазуху и в ту же минуту лёг и стал храпеть, как будто я сплю. И вдруг моя жена говорит:

— Спи всю ночь, не вставай совсем! Клянусь Аллахом, ты мне противен, и мне ненавистен твой вид, и душе моей наскучило общение с тобой, и я не знаю, когда Аллах заберёт твою душу.

Она поднялась и надела свои лучшие одежды и надушилась курениями и, взяв мой меч, опоясалась им, открыла ворота дворца и вышла.

12 Продолжение рассказа второго узника

На третий день, совершив более ценный, чем жизнь, предрассветный намаз, взяв сеть, Халифа-мудрый отправился к Пруду Дэвов и принялся ждать, скрашивая ожидание мыслями о том, на что истратит очередные сто динаров.

Ожидание оказалось недолгим, вскоре показался магрибинец верхом на муле и с мешком. И он был одет еще наряднее, чем два первые.

— Мир тебе, о Халифа, — сказал магрибинец, едва подъехав.

Халифа ответил на приветствие, не забыв добавить, мол, сколько можно ждать.

— Проезжали ли в этом месте магрибинцы? — спросил путник.

— Двое, — ответил Халифа.

— Куда они направились?

— Я их связал и сбросил в этот пруд, и они утонули, и для тебя исход будет такой же.

И Халифа стянул магрибинца с мула и принялся его вязать.

— Что ты делаешь, добрый человек? — спросил тот не без удивления.

— Вяжу, чтобы бросить тебя в пруд, разве ты не за этим сюда пришел?

— Именно за этим.

— Еще до полуденного зноя я хочу вернуться на рынок и получить положенные сто динаров, мне некогда с тобой разговаривать, так как, пока я ждал, я уже придумал, куда истрачу их, и мне не терпится совершить задуманное.

— У всякого живущего своя судьба, — сказал магрибинец.

А Халифа прикрикнул на него:

— Вытяни руки, чтобы можно было крепче связать, я спешу!

— Но помни, — напутствовал магрибинец, — если увидишь, что я высунул из воды ногу, зная, что я мертв и делай, что задумал. Но если из воды покажется рука, прежде чем покажусь весь, накинь на меня сеть и вытащи меня поскорее.

— Да, да, — и Халифа не без удовольствия столкнул того в пруд.

В нетерпении прохаживаясь по берегу, Халифа принялся ожидать, что будет.

И вдруг показалась рука магрибинца, а за ней и голова, и он крикнул Халифе:

— Кидай сеть, о бедняга!

И Халифа накинул на него сеть и вытащил его. И вдруг оказалось, что магрибинец держит в каждой руке по рыбе, цвета красного, как коралл.

— Открой мешок и вытащи из него две шкатулки сандалового дерева, — велел магрибинец.

— Слушаю и повинуюсь.

И халифа развязал мешок, и нашел там две шкатулки, и открыл их.

Магрибинец положил в каждую шкатулку по рыбе, закрыл их, а потом обнял Халифу и поцеловал его в щеки, справа и слева, и воскликнул:

— Да избавит тебя Аллах от всякой беды!

Клянусь Аллахом, если бы ты не накинул на меня сеть и не вытащил меня, я не перестал бы держать этих рыб и погружался бы в воду, пока не умер, и я не мог бы выйти из воды.

— Заклинаю тебя Аллахом, — сказал Халифа, — расскажи мне, каковы дела тех, что утонули раньше, и что такое поистине эти рыбы, и в чем дело с евреем?

И магрибинец ответил:

— Слушаю и повинуюсь, отдай мне свои уши и внимание.

13 Продолжение рассказа третьего узника

После того, как персиянин взял с меня клятву выполнить все, что он прикажет, он вытянул нож и зарезал одного из верблюдов, и содрал с него шкуру, и, обратившись ко мне, сказал:

— Войди в эту шкуру, и я зашью тебя и брошу на землю, и прилетит птица ястреб, и понесёт тебя, и взлетит с тобою на вершину горы. Возьми с собой этот нож, и, когда птица перестанет лететь, и ты почувствуешь, что она положила тебя на гору, проткни ножом шкуру и выйди, птица тебя испугается и улетит, а ты нагнись ко мне с вершины горы и крикни мне, и я скажу тебе, что делать.

И я залез в шкуру, а персиянин зашил её.

А потом персиянин удалился, и прилетела птица ястреб и понесла меня и взлетела со мной на вершину горы. И она положила меня, и когда я понял, что ястреб положил меня на гору, я проткнул шкуру и вышел из неё.

Свесившись вниз, я крикнул старику, что достиг делаемого и, услышав мои слова, старик обрадовался и заплясал от сильной радости и крикнул:

— Обернись кругом и скажи, видишь ли ты золотые ворота, величиной с ворота города, с двумя кольцами из металла?

И я обернулся, и увидел на земле золотые ворота, величиной с ворота города.

— Да, вижу! — крикнул я.

— Подойди к воротам, постучись лёгким стуком и подожди немного, потом постучись в другой раз, стуком более тяжким, чем первый, а потом подожди немного и постучись тремя ударами, следующими один за другим, и ты услышишь, как кто то говорит: «Кто стучится в ворота, а сам не умеет разрешать загадки?» А ты скажи: «Я, ювелир Хасан, сын Омара», — и ворота распахнутся, и выйдет из них человек с мечом в руке и скажет тебе: «Если ты этот человек, вытяни шею, чтобы я скинул тебе голову». Вытяни шею, не бойся; когда он поднимет руку с мечом и ударит тебя, он упадёт перед тобой, и через некоторое время ты увидишь, что это — человек без духа. Тебе не будет больно от удара, и с тобой ничего не случится, но если ты ослушаешься этого человека, он убьёт тебя. А когда ты уничтожишь его чары повиновением, входи и увидишь ещё ворота. Постучись в них, и к тебе выедет всадник на коне, и на плече у него будет копьё. И всадник спросит тебя:

«Что тебя привело сюда, куда не входит никто из людей и джиннов?» И взмахнёт над тобою копьём, а ты открой ему свою грудь, и он ударит тебя и сейчас же упадёт, и ты увидишь, что он — тело без духа. Но если ты ослушаешься его, он убьёт тебя. Затем войди в третьи ворота, и выйдет к тебе потомок Адама с луком и стрелами в руках, и он метнёт в тебя из лука, а ты открой ему свою грудь, и он поразит тебя и упадёт перед тобою бездыханным телом. Но если ты ослушаешься его, он убьёт тебя. Затем войди в четвёртые ворота и постучись — они распахнутся, и к тебе выйдет лев, огромный телом, и бросится на тебя, и разинет пасть, показывая, что хочет тебя съесть, но ты не бойся и не беги, а когда лев дойдёт до тебя, дай ему руку — он сейчас же упадёт, и с тобой ничего не случится. А потом войди в пятые ворота, и к тебе выйдет чёрный раб и спросит тебя: «Кто ты?» А ты скажи ему: «Я Хасан». И раб скажет тебе: «Если ты этот человек, отопри шестые ворота». А ты подойди к воротам и скажи: «О Иса, скажи Мусе, чтобы он отпер ворота!» И ворота откроются. И тогда входи и увидишь двух драконов, одного справа, другого слева, и каждый из них разинет пасть и бросится на тебя. Протяни им руки, и каждый дракон укусит тебя за руку, а если ты ослушаешься, они убьют тебя. А потом подойди к седьмым воротам и постучись, к тебе выйдет твоя мать и скажет: «Добро пожаловать, о мой сын! Подойди, я с тобой поздороваюсь!» А ты скажи ей: «Держись от меня вдали и сними с себя одежду!» И она скажет тебе: «О сын мой, я твоя мать, и у меня над тобой право кормления и воспитания — как же ты меня обнажаешь?» А ты скажи: «Если ты не снимешь с себя одежду, я убью тебя». И посмотри направо — увидишь меч, повешенный на стене, возьми его и обнажи над ней и говори ей: «Снимай!» И она будет тебя обманывать и унижаться перед тобой, но не жалей её и, всякий раз как она что нибудь снимет, говори ей: «Снимай остальное!» И не переставай угрожать ей убийством, пока она не снимет всего, что на ней есть, и не упадёт. Вот тогда ты можешь считать, что разрешил загадки и уничтожил чары и находишься в безопасности. Входи и увидишь золото, наваленное кучами внутри, но пусть тебя ничто из этого не прельщает. Посредине ты увидишь комнату, перед которой повешена занавеска, приподними её и увидишь кувшин, лежащий на золотом ложе. Возьми его и берегись что нибудь забыть из того, что я тебе назвал, и не ослушайся — будешь раскаиваться, и за тебя придётся тогда опасаться.

— О, господин мой, хаджи, а где же среди этого волшебная трава, что превращает медь в золото?

Тогда старик затопал ногами и закричал?

— Что за глупый сын мне попался! Пойди и сделай, как я велел, а иначе я разозлюсь!

И персиянин повторил мне свои наставления во второй, в третий и в четвёртый раз.

— Я запомнил, но кто может устоять против чар, о которых ты упомянул, и вытерпеть такие великие ужасы?

— О Хасан, не бойся, это все тела без духа, — отвечал персиянин и стал меня успокаивать. А я воскликнул:

— Полагаюсь на Аллаха!

Я вернулся к воротам и постучал в них и услышал, как кто то говорит:

— Кто это стучит в ворота клада и не умеет разрешать загадки?

— Я, Хасан, сын Омара.

И ворота распахнулись, и ко мне вышел тот человек и обнажил меч и сказал:

— Вытягивай шею.

И я вытянул шею, и человек ударил меня и упал. И то же было у вторых ворот и дальше, пока не уничтожились чары семи ворот. И тогда вышла моя мать и сказала:

— Будь здоров, о дитя моё!

И я спросил:

— Что ты такое?

И женщина сказала:

— Я твоя мать, и у меня над тобой право кормления и воспитания, я носила тебя девять месяцев, о дитя моё.

— Снимай одежду, — сказал я.

— Ты мой сын, как же ты меня обнажаешь?

Но я воскликнул:

— Снимай, или я сниму тебе голову вот этим мечом! — И я протянул руку и, взяв меч, обнажил его над женщиной и сказал ей, — если ты не скинешь одежды, я убью тебя!

И спор между ними затянулся, и, наконец, когда я умножил угрозы, женщина скинула кое что, но я воскликнул:

— Скидывай остальное, — и долго с ней спорил, пока она не скинула ещё кое что, и дело продолжалось таким образом, и женщина говорила: «О дитя моё, обмануло в тебе воспитание!» Пока на ней не осталось ничего, кроме рубахи.

И тогда она сказала:

— О дитя моё, разве сердце у тебя каменное, и ты опозоришь меня, обнажив мою срамоту? О дитя моё, разве это не запретно?

Но, помня наставления, я оставался непреклонен и воскликнул:

— Снимай проклятая!

И она скинула рубаху и стала телом без духа.

И я вошёл и увидел золото, наваленное кучами, но не обратил ни на что внимания, и затем вошёл в комнатку и увидел кувшин, лежащий на золотом ложе. Тогда я взял кувшин и вынес его и подошел с ним к краю скалы и крикнул персиянину:

— Кувшин у меня, что дальше делать?

— Брось мне скорее его!

И я преклонился через край и бросил кувшин.

Когда персиянин поймал его, он запрыгал на одной ноге и воскликнул:

— О, негодяй, исполнено дело, которое я хотел от тебя! Если хочешь, оставайся на горе или кинься вниз на землю, чтобы погибнуть!

— О мой родитель, что это за поступки, и где хлеб и соль и клятва, которой ты мне поклялся?

И персиянин посмотрел на меня и сказал:

— О пёс арабов, разве подобный мне признает хлеб и соль? Я убил тысячу юношей таких, как ты, без одного, и ты завершишь тысячу! Я поклоняюсь лишь доскам с нарисованными человеческими лицами — это мой бог и только ему я служу!

И я понял, что стрела судьбы пронзила меня и воскликнул: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Этот неверный схитрил со мной!» И я сел и принялся оплакивать себя и произнёс такие стихи:

14 Продолжение рассказа второго узника

— Заклинаю тебя Аллахом, — воскликнул Халифа, — расскажи мне, каковы дела тех, что утонули раньше, и что такое поистине эти рыбы, и в чем дело с евреем?

И магрибинец ответил:

— Слушаю и повинуюсь, отдай мне свои уши и внимание. Я расскажу тебе историю во всех подробностях, ибо — благословение Аллаху — ты, Халифа-рыбак, мой спаситель, но сперва я должен закончить свое дело с этими рыбами.

— Какое дело у честного мусульманина может быть с рыбами, — сказал Халифа, но так, чтобы незнакомец не услышал.

Магрибинец между тем открыл одну из шкатулок и вытащил из нее рыбу. Держа ее обеими руками у себя перед лицом, он заговорил, обращаясь к ней.

— Принеси мне то, что вы прячете, в противном случае, я убью твою сестру, и зажарю ее здесь же на углях и съем!

Халифа-мудрый и раньше имел догадки, что ум магрибинцев далеко улетел из головы, ибо кто в своем уме позволит вязать себя и бросать в воду. Теперь же, видя, как незнакомец разговаривает с рыбой, Халифа окончательно утвердился в своей догадке. Одна из рук нащупала камень и притянула его. Халифа слышал, что некоторые умалишенные имеют привычку кидаться на людей.

Неожиданно рыба заговорила человеческим голосом:

— Нет, ты не получишь того, за чем пришел сюда. Я и моя сестра поклялись защищать и беречь это страшной клятвой, и мы останемся верны ей, пусть даже смерть стоит на берегу.

Рыба — разговаривает!

Халифа-мудрый помотал головой, но этого ему показалось мало, и он пару раз ударил себя по щекам, используя всю силу. Щеки горели, ладони жгло огнем, но помогло. Рыба молчала, а магрибинец между тем положил ее обратно в шкатулку и открыл вторую, и вытащил из нее рыбу, неотличимую от первой.

Держа ее обеими руками у себя перед лицом, он заговорил, обращаясь к рыбе.

— Принеси мне то, что вы прячете, в противном случае, я убью твоего брата страшной смертью и зажарю его здесь же на углях и съем!

Халифа с волнением принялся ожидать ответа рыбы, ибо, если он услышит, как она заговорит человеческим голосом (а так уже один раз было, много лет назад Халифа поймал говорящую щуку, которая исполняла желания, но Халифа-мудрый зажарил и съел ее). Так вот, если он снова услышит, как рыба говорит, значит зря бил себя по щекам и жег ладони. И самое место ему — Халифе в доме для тех, у кого Аллах забрал их разум, но Халифа не хотел в такой дом. Ах, как не хотел!

— Хорошо, — ответила рыбина, а Халифа застонал, услышав голос, — я принесу тебе, что ты просишь, а взамен ты отпустишь меня и моего брата. Но знай, что не принесет тебе это ни счастья, ни удачи.

— Да, да, делай свое дело и неси скорее! — и магрибинец бросил рыбу обратно в пруд.

А Халифа между тем размышлял о своей жизни в доме для умалишенных. Если подумать — там не так плохо. Кормят, работать не заставляют, во всяком случае, можно притвориться буйным и его не заставят. Лежи себе целыми днями, отдыхай…

Между тем магрибинец повернулся к Халифе и сказал:

— У нас есть время, и я расскажу тебе свою историю, ведь ты спас меня и стал мне почти братом.

— Ага, — ответил Халифа.

15 Продолжение рассказа четвертого узника

Итак, аборигены схватили нас и отвели к своему правителю. Был это человек весьма тучный, возраста скорее зрелого, нежели среднего, в отличие от подданных, одетый в весьма роскошные одежды. Он любезно предложил нам присесть, что мы и сделали, затем по знаку правителя, в покои принесли кушанья, которого мы не знали и в жизни не видели ничего подобного. Но моя душа, несмотря на голод, не склонилась к этому кушанью, и я съел его немного, в отличие от моих товарищей. И то, что я съел мало этого кушанья, было милостью от Аллаха великого, из за которой я дожил до сих пор.

Когда мои товарищи начали потреблять поданную пищу, их разум пошатнулся, и они стали есть точно одержимые, и их внешний вид изменился. После этого им принесли кокосового масла и напоили их им и намазали, и когда мои товарищи выпили этого масла, у них перевернулись глаза на лице, и они стали есть это кушанье не так, как ели обычно.

И я не знал, что думать о происходящем на глазах моих, и начал горевать, и овладела мною великая забота, так как я очень боялся для себя зла от этих голых.

Когда же я внимательнее всмотрелся в хозяев, то понял, что это маги, а правитель их не кто иной, как гуль. И всех, кто приходит к ним в город, кого они видят и встречают в долине или на дороге, они приводят к своему правителю, кормят этим кушаньем и мажут маслом, дабы брюхо их расширилось, и они могли есть много. Несчастные лишаются ума, и разум их слепнет, а маги заставляют их есть ещё больше и больше, дабы они разжирели и потолстели. Затем их режут и кормят ими правителя. Что же касается приближённых, то они потребляют человеческое мясо, не жаря его и не варя.

Узрев подобное дело, я почувствовал великую скорбь о самом себе и о моих товарищах, а разум у них был так ошеломлён, что они не понимали, что с ними делают.

Нас отдали одному человеку, он брал нас каждый день и выводил пастись, точно скотину. Что же касается меня, то от сильного страха и голода я стал слаб и болезнен телом, и мясо высохло у вашего покорного слуги на костях. Но нет худа без добра, и Аллах в мудрости свей ежедневно доказывает нам эту истину; маги, увидев мое состояние, оставили меня и забыли. Слава Аллаху никто из них не вспомнил обо мне, и я не приходил им на ум.

16 Из рассказа пятого узника

Продолжу рассказ каменного юноши, поведанный мне моим отцом со слов его.

Моя жена поднялась, надела свои лучшие одежды и надушилась курениями и, взяв мой меч, опоясалась им, открыла ворота дворца и вышла.

И я поднялся и последовал за нею, а она вышла из дворца и прошла по рынкам города и достигла городских ворот, и тогда она произнесла слова, которых я не понял, и замки попадали, и ворота распахнулись. И моя жена вышла, и я последовал за ней (а она этого не замечала). И, дойдя до свалок, она подошла к плетню, за которым была хижина, построенная из кирпича, а в хижине была дверь. И моя жена вошла туда, а я влез на крышу хижины и посмотрел сверху — и вдруг вижу: жена моя подошла к чёрному человеку, у которого одна губа была как одеяло, другая — как башмак, и губы его подбирали песок на камнях. И он был болен проказой и лежал на обрезках тростника, одетый в дырявые лохмотья и рваные тряпки. И моя жена поцеловала перед ним землю, и раб поднял голову и сказал:

— Горе тебе, чего ты до сих пор сидела? У нас были наши родные — чёрные — и пили вино, и каждый ушёл со своей женщиной, а я не согласился пить из за тебя.

— О господин мой, о прохлада моих глаз, — отвечала она, — разве не знаешь ты, что я замужем за султаном этого города и мне отвратителен его вид и ненавистно общение с ним! И если бы я не боялась за тебя, я не дала бы взойти солнцу, как его город лежал бы в развалинах, где кричат совы и вороны и ютятся лисицы и волки, и камни его я перенесла бы за гору Каф.

— Ты лжёшь, проклятая! — воскликнул чернокожий. — Клянусь доблестью чёрных (а не думай, что наше мужество подобно мужеству белых), если ты ещё раз засидишься дома до такого времени, я с того дня перестану дружить с тобой и не накрою твоего тела своим телом.

И когда я услышал его слова (а я смотрел и видел и слышал, что у них происходит), мир покрылся передо мною мраком, и я сам не знал, где я нахожусь. А моя жена стояла и плакала над чернокожим и унижалась перед ним, говоря ему:

— О любимый, о плод моего сердца, если ты на меня разгневаешься, кто пожалеет меня? Если ты меня прогонишь, кто приютит меня, о любимый, о свет моего глаза?

И она плакала и умоляла черного, пока он не простил её, и тогда она обрадовалась и встала и сняла с себя платье и рубаху и сказала:

— О господин мой, нет ли у тебя чего нибудь, что твоя служанка могла бы поесть?

И он отвечал:

— Открой чашку, в ней варёные мышиные кости, — съешь их; а в том горшке ты найдёшь остатки пива, — выпей его.

И она поднялась и попила и поела и вымыла руки и рот, а потом подошла и легла с рабом на тростниковые обрезки и, обнажившись, забралась к нему под тряпки и лохмотья. И когда я увидел, что делает моя жена, я перестал сознавать себя и, спустившись с крыши хижины, вошёл и обнажил меч, намереваясь убить их обоих. Я ударил сначала раба по шее и подумал, что порешил с ним…

17 История магрибинца, поведанная Халифе-мудрому на берегу пруда,

О, Халифа, — начал магрибинец, — знай же, что те, кто приходили к пруду ранее и утонули — мои братья. И одного из них звали Абд-ас-Селлям, а второго — Абд-ас-Ахад. Меня же зовут Абд-ас-Самад, а тот еврей на рынке — наш брат, и зовут его Абд-ас-Рахим, но только он не еврей, а мусульманин, маликит по исповеданию. Наш отец научил нас разгадывать загадки и открывать клады. И наш отец умер и оставил нам много денег. И стали мы делить сокровища, деньги и талисманы, и дошли до книг, и разделили их, и возникло между нами разногласие из-за книги, называемой «Сказания Древних», которой нет подобия, и нельзя определить ей цены или уравновесить ее драгоценными камнями, так как в ней упомянуты все клады и разрешены все загадки. Наш отец поступал, согласно этой книге, а мы запомнили из нее немногое, и у каждого из нас было желание завладеть ею, чтобы узнать то, что в ней содержится. И когда возникло между нами разногласие, явился к нам Шейх нашего отца, который его воспитал и обучил, а звали его волхв Пресокровенный, и сказал нам:

— Подайте книгу!

И мы подали ему книгу, и он молвил:

— Вы дети моего сына, и невозможно, чтобы я кого-нибудь из вас обидел. Знайте же, основное знание, которое содержится в этой книге, касается перстня… — здесь он назвал имя того, кто владел этим перстнем. Я не стану повторять его, ибо имя слишком известно, а тебе, Халифа, лишь скажу, что получил он этот перстень в дар от самого Аллаха. Между тем, Шейх продолжил. — О дети мои, знайте, отец ваш потратил на поиски перстня большую часть жизни. В конце концов, он узнал, что перстень находится под властью детей Красного Царя. Ваш отец рассказал мне, что он старался завладеть им, но дети Красного Царя убежали от отца к одному из прудов, называемому Пруд Дэвов, и бросились в него. И ваш отец настиг их, но не смог схватить, потому что они исчезли в пруде, а пруд тот заколдован. И тогда он вернулся, побежденный детьми Красного Царя. После этого он пришел ко мне и стал жаловаться, и я начертил для него гадательную таблицу и увидел, что этот перстень будет добыт только при помощи рыбака по имени Халифа сына Халифы — он станет причиной поимки детей Красного Царя, и встреча с ним произойдет у пруда Дэвов. И колдовство разрешится, только если Халифа свяжет обладателя счастья и бросит его в пруд, и он будет сражаться с детьми Красного Царя. И тот, кому предназначено счастье, схватит их, а тот, кому счастья нет, погибнет, и его ноги покажутся из воды. У того же, кто останется цел, покажутся из воды руки, и будет нужно, чтобы Халифа накинул на него сеть и вытащил его из пруда.

И мои братья сказали:

— Мы пойдём и довершим начатое, даже если погибнем!

И я сказал:

— Я тоже пойду.

А что касается до нашего брата, который в обличье еврея, то он сказал:

— Нет у меня к этому желания.

И мы договорились с ним, что он отправится за нами в обличии еврея купца, чтобы, когда кто нибудь из нас умрёт в пруду, взять у Халифы мула и мешок и дать ему сто динаров. И когда пришёл к тебе первый из нас, его убили дети Красного Царя, и они убили второго моего брата, но со мной они не справились, и я схватил их.

— Где те, которых ты схватил? — спросил Халифа.

И магрибинец сказал:

— Разве ты их не видел? Я их запер в шкатулки.

— Это рыбы, — удивился Халифа.

А магрибинец молвил:

— Это не рыбы, а ифриты в обличий рыб.

Тут над водой показалась голова рыбины, и во рту она держала перстень из золота.

Магрибинец поспешно поднялся и принял перстень, а рыба сказала:

— Я выполнила свою часть уговора, выполни и ты свою.

— Слушаю и повинуюсь, — ответил магрибинец, и он достал шкатулку, и открыл ее, и выпустил вторую рыбину, а это, как уже знал Халифа, была не рыба, а ифрит. И освобожденный тут же принялся ругать и корить сестру за то, что она отдала перстень. А затем повернулся к магрибинцу и сказал:

— Ты получил желаемое, о человек, но знай, что не принесет оно тебе ни счастья, ни удачи.

Затем обе рыбины (а Халифа уже знал, что это ифриты в образе рыб) всплеснули хвостами и скрылись в глубине пруда.

18 Продолжение рассказа первого узника

— Ты отыскал средство от болезни, несчастный, — брови, черные, как косы нубийских невольниц брови султана Шамс ад-Дина Мухаммада, не утратившие с годами первозданный блеск и черноту брови, были сдвинуты, являя пример заботы правителя о подданных. — Отвечай, ибо если ты посмел явиться без средства, можешь сразу возвращаться домой, чтобы попрощаться с родными, но скажи им, пусть не оплакивают тебя, ибо их участь также незавидна. Еще до того, как темнота скроет тени от предметов, нашему палачу, умелому Абульхаиру, чье имя означает «совершающий доброе», будет работа.

— У меня есть ответ и нет его, — отвечал Абу-ль-Хасан.

— Что ты такое говоришь, несчастный. Или это уловки, чтобы избежать справедливого наказания (а в справедливости его нет сомнения).

— Ответ есть, но не у меня, а чтобы получить его, необходимо заручиться помощью светлейшего султана.

— Светлейший султан теряет терпение!

— Терпение — добродетель, присущая немногим, но господин мой одарен им, как и прочими достоинствами сверх всякой меры. Как сказал поэт:

— Пала-ач, кликните дорогого моему мягкому сердцу Абульхаира!

— Погоди, о светоч мира. Стоит ли беспокоить пустяками умелого среди умелых Абульхаира. Не у тебя ли в сокровищнице находится голова умнейшего среди лекарей и лекаря среди ученых — врача Дубана.

— Ну, да, кажется…

— Сам Аллах послал нам этот дар, ибо ничто творящееся на земле, в небе, под землей, на воде и под водой не скрыто от творца мира. Спросим же ее, и если сам врач Дубан, сумевший сохранить жизнь в своей голове после смерти не знает средство от болезни, странной болезни, поражающей твоих подданных, наверняка, его не знает никто, кроме самого творца мира, но кто мы такие, чтобы обращаться к нему с такой малостью.

И султан Шамс ад-Дин Мухаммад ответил:

— Ты сказал!

19 Продолжение рассказа третьего узника

После того, как проклятый персиянин бросил меня и я остался на горе один, некоторое время я скитался по ней, пока не почувствовал голод (а день уже перешел за вторую половину). Тогда я вернулся к воротам и снова вошел в них, и увидел золото, наваленное кучами, я начал пересыпать и перебирать его в поисках съестного, но не отыскал даже кунжутового зернышка.

«Вот насмешка судьбы, — подумал я, — умереть богатым от голода».

Тогда я вознес молитву Аллаху всезнающему и всеслышащему, а после нее произнес такие стихи:

Едва я закончил стих, как услышал журчанье воды, и доносилось оно с наружи.

Выйдя снова на гору, я обнаружил небольшой ручеек, который брал начало из ледника, пройдя вдоль него, увидел я, что далее ручеек расширяется в реку.

И я подумал про себя и сказал: «Клянусь Аллахом, у этой реки должен быть конец, и на ней обязательно должно быть место, через которое можно выйти в населённую страну. Правильное решение будет, если я сделаю себе маленький плот такого размера, чтобы я мог сесть на него, и я пойду и спущу его на реку и поплыву, и если я найду себе освобождение, то буду свободен и спасусь, по изволению Аллаха великого, а если я не найду себе освобождения, то лучше мне умереть на этой реке, чем здесь».

И я стал горевать о самом себе, а затем я поднялся на ноги и пошёл собирать на горе бревна и сучья и связывал их на берегу частями моего платья. Я сделал плот шириной в ширину реки, или меньше её ширины, и хорошо и крепко связал его.

И я захватил с собой денег и золота из тех, что лежали в сокровищнице, сложил все это на плот, а затем я спустил этот плот на реку и положил по обеим сторонам его две палки вроде весел и сделал так, как сказал кто то из поэтов:

И я поехал на этом плоту по реке, раздумывая о том, к чему приведёт моё дело, и все ехал, не останавливаясь, к тому месту под горой, в которое втекала река. И я ввёл плот в этот проход и оказался под горой в глубоком мраке, и плот уносил меня по течению в теснину под горой, где бока плота стали тереться о берега реки, а я ударялся головой о своды пещеры и не мог возвратиться назад. И я стал упрекать себя за то, что я сам с собою сделал, и подумал: «Если это место станет слишком узким для плота, он едва ли из него выйдет, а вернуться назад нельзя, и я, несомненно, погибну здесь в тоске».

И я лёг на плот лицом вниз — так было мне на реке тесно — и продолжал двигаться, не отличая ночи ото дня из за темноты, окружавшей меня под горой, и страха и опасения погибнуть. И я продолжал ехать по этой реке, которая то расширялась, то сужалась, и мрак сильно утомил меня, и меня взяла дремота от сильного огорчения.

И я заснул, лёжа лицом вниз на плоту, и он продолжала меня везти, пока я спал (не знаю, долго или недолго); а затем я проснулся и увидел вокруг себя свет. И тогда я открыл глаза, то увидел обширную местность, и мой плот оказался у подножия горы.

А недалеко раскинулась долина, где были деревья, плоды и птицы, которые прославляли Аллаха единого, покоряющего. И когда я увидел эту долину, то обрадовался великой радостью и покинул плот, и направился в долину, и шел, не переставая, в течение некоторого времени, пока не дошёл до нее. И, войдя в долину, я стал там ходить направо и налево, и ходил и смотрел до тех пор, пока не дошёл до высокого дворца, возвышающегося в воздухе.

И я приближался к этому дворцу пока не дошёл до его ворот, и увидел там старца, прекрасного обликом, лицо которого блистало светом, а в руке у него был посох из рубинов, и этот старец стоял у ворот дворца.

20 История о Халифе-мудром и магрибинце

После того, как дети Красного Царя отдали перстень, магрибинец по имени Абд-ас-Самад поднял его на уровень глаз и произнес:

— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха великого, и все что случается, свершается по воле и с позволения его!

Тут Халифа поднялся и выхватил из рук Абд-ас-Самада перстень и отбежал на достаточное расстояние.

— Халифа, спаситель мой, зачем ты это сделал, верни мне мое.

— Как же, верни! Ты получил перстень, а я? Где мои сто динаров! А ведь я в доброте своей не дал тебе утонуть. Клянусь Аллахом, это стоит вдвое, нет — вчетверо дороже! К тому же, как я понял (а род Халифов-рыбаков не зря славится своею мудростью) братьев, готовых лезть в пруд, у тебя больше не осталось. А ведь я уже присмотрел невольницу на рынке, не очень молодую и не совсем красавицу, зато бедра — во — руками обхватишь, а они не смыкаются!

На это магрибинец ответил:

— Халифа, брат мой, спаситель мой, клянусь Аллахом, клянусь памятью моего отца и моих братьев, если ты сейчас же отдашь мне перстень, я озолочу тебя, я дам тебе тысячу динаров, нет — две тысячи, ты сможешь выбрать более молодую наложницу, а, если останется, ты даже обновишь себе платье и…

— Давай! — согласился Халифа.

— Но, Халифа, спаситель мой, у меня нет при себе таких денег.

— Тогда иди и принеси, а я стану ждать тебя на этом месте.

— Пойдем со мной на рынок к еврею-купцу, и он тут же отсчитает тебе две тысячи динаров.

Но Халифа рассудительно ответил (а род Халифов-рыбаков славится своею рассудительностью):

— Чтобы вы вдвоем напали и скрутили меня, и отобрали перстень, и надавали тумаков и затрещин, и вышвырнули прочь! Нет уж, я стану ждать тебя здесь. Евреи известны своим коварством.

— Но он не еврей!

— Тем более. Не станет честный мусульманин скрываться под маской неверного, если ему нечего скрывать! Ты иди, а я стану ждать тебя здесь!

Сколько ни уговаривал Абд-ас-Самад, ему так и не удалось убедить Халифу вернуть перстень, или пойти с ним в город.

— Твоя взяла! — наконец воскликнул Абд-ас-Самад. — Жди меня на этом месте. Еще до того, как муэдзин прокричит призыв к асру, я вернусь и принесу тебе деньги, а ты отдашь мне перстень!

— До асра, — согласился Халифа. — Не дольше.

21 Продолжение рассказа четвертого узника

Итак, меня и моих товарищей, пасли, точно скотину. В один из дней, я ухитрился и вышел из проклятого места и пошёл по острову, удаляясь и славя Аллаха милостивого и всепрощающего. Пройдя некоторое расстояние, я увидел пастуха, который сидел на высоком кургане, посреди луга. Всмотревшись, я узнал незнакомца, это был тот человек, которому отдали моих товарищей, чтобы он их пас; надо сказать, на лугу бродило много, подобных им.

Увидев меня, этот человек понял, что я владею своим умом. Он сделал мне издали знак и произнес следующие слова:

— Возвращайтесь назад и идите по дороге, которая будет от вас справа. Вы выйдете на султанскую дорогу.

Послушавшись совета, я повернул назад, и действительно, через некоторое время увидел справа от себя дорогу. Двигаясь по ней, не останавливаясь, я то бежал от страха, то шёл не торопясь.

Без отдыха, двигаясь таким образом, я удалялся, пока не скрылся с глаз пастуха. Вскоре зашло солнце, и наступила тьма, сев отдохнуть, я попытался заснуть, но сон не пришёл ко мне в эту ночь от сильного страха, голода и утомления. Когда же наступила полночь, я поднялся и пошёл по острову, и шёл до тех пор, пока не взошёл день.

С наступлением утра, я почувствовал голод и жажду. За неимением лучшего, я стал употреблять траву и растения. Таким образом, я насытился и задержал дух в теле, после этого, всякий раз, начиная чувствовать голод, я употреблял в пищу растения.

В мучениях и мытарствах истекло семь дней с ночами, а на заре восьмого дня я посмотрел и увидел вдали некоторое движение. Подобравшись ближе, ваш покорный слуга обнаружил толпу людей, что собирали зёрнышки перца. Увидев меня, люди поспешили навстречу и, обступив со всех сторон, задали вопрос:

— Кто ты, о незнакомец, и откуда пришёл в наши края?

На что я ответил:

— Знайте, о люди, что я человек бедный и испытал немало мытарств на своем пути, — после чего рассказал им обо всех ужасах и бедствиях, которые пришлось перенести.

— Клянёмся Аллахом, это дело диковинное! — был ответ. — Но как, о незнакомец, ты спасся от голых и как ты прошёл мимо них на этом острове? Их много, и они едят людей, и никто от них не спасается, и ни один человек не может мимо них пройти.

И я со всеми подробностями рассказал им о том, что у меня случилось с голыми, и как они взяли моих товарищей и накормили их тем кушаньем, а я не ел его. Меня поздравили со спасением и подивились тому, что со мной случилось.

22 Начало рассказа шестого узника

Расставшись с Халифой-несговорчивым, Абд-ас-Самад, которого внимательные слушатели помнят, как магрибинца, поспешил на рынок к своему брату Абд-ас-Рахиму, который сидел там, переодевшись евреем.

К разочарованию Абд-ас-Самада, брата не оказалось в лавке. Расспросив соседей, Абд-ас-Самад выяснил, что тот отлучился на некоторое время. Разрываемый нетерпением, он принялся его ждать.

Наконец брат пришел, а он отлучался, чтобы посетить домик с водой, и Абд-ас-Самад кинулся к нему и поделился радостью, и изложил обстоятельства, отчего радость не стала полной, а Абд-ас-Рахим радовался и удивлялся тому, что брат жив и достиг желаемого. И он произнес такие стихи:

Едва закончив говорить, Абд-ас-Рахим отсчитал брату две тысячи динаров, и еще тысячу сверх того и напутствовал, чтобы тот поспешил на берег пруда выкупить перстень.

Абд-ас-Самад взял кошель, спрятал его в складках одежды и поспешил к Халифе завершить начатое.

23 Повествование пятого узника

Продолжу рассказ каменного юноши, поведанный мне моим отцом со слов его.

Когда я ударил раба, чтобы отрубить ему голову, я не разрубил яремных вен, а рассёк горло, кожу и мясо, но я думал, что убил его. Он испустил громкое хрипение. И моя жена зашевелилась, а я повернул назад, пошёл в город и, войдя во дворец, пролежал в постели до утра. И жена моя пришла и разбудила меня; и вдруг я вижу — она обрезала волосы и надела одежды печали.

И она сказала:

— О мой господин, не препятствуй мне в том, что я делаю. До меня дошло, что моя матушка скончалась и отец мой убит в священной войне, а из двух моих братьев один умер ужаленным, а другой свалился в пропасть, так что я имею право плакать и печалиться.

И, услышав её слова, я смолчал и потом ответил:

— Делай, что тебе вздумается, я не стану тебе прекословить.

И она провела, печалясь и причитая, целый год, от начала до конца, а через год сказала мне:

— Я хочу построить в твоём дворце гробницу вроде купола и уединиться там с моими печалями. И я назову её «Дом печалей».

— Делай, как тебе вздумается, — отвечал я.

И она устроила себе комнату для печали и выстроила посреди неё гробницу с куполом, вроде склепа, а потом она перенесла туда чернокожего и поселила его там, а он не приносил ей никакой пользы и только пил вино. И с того дня, как я его ранил, он не говорил, но был жив, так как срок его жизни ещё не кончился. И она стала каждый день ходить к нему утром и вечером, и спускалась под купол и плакала и причитала над ним, и поила его вином и отварами по утрам и по вечерам, и поступала так до следующего года, а я был терпелив с нею и не обращал на неё внимания. Но в какой-то день я внезапно вошёл к ней и увидел, что она плачет, говоря:

— Почему ты скрываешься от моего взора, о услада моего сердца? Поговори со мной, душа моя, о любимый, скажи мне что-нибудь! — И она произнесла такие стихи:

Когда же она кончила говорить и плакать, я сказал ей:

— О жена моя, довольно тебе печалиться! Что толку плакать? Это ведь бесполезно.

— Не препятствуй мне в том, что я делаю! Если ты будешь мне противиться, я убью себя, — сказала она; и я смолчал и оставил её в таком положении.

И она провела в печали, плаче и причитаниях ещё год, а на третий год я однажды вошёл к ней, разгневанный чем-то, что со мной произошло (а это мучение уже так затянулось!), и нашёл жену мою у могилы под куполом, и она говорила:

— О господин мой, почему ты мне не отвечаешь? — А потом она произнесла:

И, услышав её слова и стихи, я стал ещё более гневен, чем прежде, и воскликнул:

— Ах, доколе продлится эта печаль! — и произнёс:

И когда дочь жена услышала эти слова, она вскочила на ноги и сказала:

— Горе тебе, собака! Это ты сделал со мной такое дело и ранил возлюбленного моего сердца и причинил боль мне и его юности. Вот уже три года, как он ни мертв, ни жив!

— О грязнейшая из шлюх и сквернейшая из развратниц, любовниц подкупленных рабов, да, это сделал я! — отвечал я, и, взяв меч в руку, я обнажил его и направил на мою жену, чтобы убить её.

24 Начало рассказа седьмого узника

В городе болеют люди. Болеют правоверные мусульмане и заезжие копты, болеют люди книги и огнепоклонники маги. Добро б болели, а так по истечении трех дней, они исчезают. Иблис, Иблис метет рыжей бородой улицы, площади и улочки Ахдада, подбирая праведные души, вкупе с неправедными. Хотя… что есть праведность? Праведен ли судья, принимающий решение в пользу богатого купца, ущемляя бедного башмачника. Праведен ли сборщик налогов, отбирающий у земледельца последнее. Праведен ли вор, облегчая чрезмерную ношу презренного металла.

Так, или примерно так рассуждал Ахмед Камаким. Некоторые знали его под именем Камакима-вора. К счастью, переменчивому, как настроение красавицы, непостоянному, как горный ручей счастью под этим именем не знали Камакима ни Салах — достойнейший кади славного города Ахдада, ни Абульхаир — не менее достойный палач все того же славного Ахдада, ни даже — Джавад — начальник стражи султана Шамс ад-Дина Мухаммада — да благословит его Аллах и приветствует.

И пусть так остается. Пусть у славного кади, не менее славного палача, чуть более славного Джавада будет много дел. Реки, моря дел, и пусть все они будут славными, лишь бы никто из этой троицы так и не узнал Ахмеда Камакима.

Так, или примерно так рассуждал Ахмед Камаким, которого лишь некоторые знали под именем Камакима-вора. Еще он рассуждал, куда деваются люди, заболевшие, по прошествии трех дней, хоть и не пристало простому вору сушить голову мыслями, достойными визиря, а то и султана. Но мысли эти крутились, вертелись и жужжали в его голове, словно мухи над медовой лепешкой, и из этого жужжания выходило, что надо «рвать когти». Смысл загадочного сочетания слов, доставшегося Камакиму, вместе с именем, от папаши, не совсем доходил его сознания. Однако папаша, имевший обыкновение употреблять его к месту и без оного, часто рвал, благодаря чему и дожил до глубокой старости, даже больше того — чудо Аллаха — с обеими руками.

Хорошо богатому купцу «рвать когти», нагрузив полные повозки дорогим товаром, да еще припрятав среди вещей мешочек, другой звонкой монеты. Хорошо султану «рвать когти» в сопровождении слуг, наложниц и любимой охраны. А с чем прикажете «рвать когти» бедному вору? Всего богатства — линялая чалма, да ловкие пальцы. Хотя, если подумать, это совсем не мало.

Аллах услышал молитвы, или мысли бедного, пока бедного Камакима, ибо нет тайного для господина миров. Толкаясь в торговых рядах, Камаким увидел лавку купца-еврея. Из этой лавки выходил человек, судя по одеянию — чужеземец. И под этим самым чужеземным одеянием, человек прятал кошель. У кого-кого, а у Камакима глаз наметан. Не очень большой, как раз достаточный, чтобы бедный (пока бедный) вор мог без дальнейших раздумий начать (и закончить) «рвать когти».

Мысленно поблагодарив Аллаха, ибо, как ведомо, все в мире свершается с позволения и по замыслу Его, Камаким двинулся за чужеземцем.

25 Продолжение рассказа третьего узника

Как я уже говорил, подойдя к дворцу, я увидел там старца, прекрасного обликом, лицо которого блистало светом, а в руке у него был посох из рубинов, и этот старец стоял у ворот дворца. И я шёл, пока не приблизился к старцу, и тогда я приветствовал его, и старец ответил на мое приветствие и сказал:

— Добро пожаловать! — и молвил: — Садись, о дитя моё!

И я сел у ворот дворца, а старец спросил меня:

— Откуда ты пришёл в эту землю, которую никогда не попирал ногами сын Адама, и куда ты идёшь?

И, услышав слова старца, я заплакал горьким плачем из-за великих тягот, которые перенёс, и плач задушил меня.

— О дитя моё, — сказал старец, — оставь плач, ты причинил боль моему сердцу.

И старец поднялся и принёс еды, и поставил её передо мной, и сказал:

— Поешь этого!

И я поел и восхвалил Аллаха великого, а после этого старец спросил меня:

— О дитя моё, я хочу, чтобы ты рассказал твою историю и поведал мне, что с тобой случилось.

И я рассказал ему свою историю и поведал ему обо всем, что со мной случилось, от начала и до тех пор, пока не дошёл до него. И, услышав слова мои, старец удивился сильным удивлением.

— Я хочу от тебя, — сказал я старцу, — чтобы ты рассказал мне, кому принадлежит эта долина и этот большой дворец.

— Знай, о дитя моё, — отвечал старец, — что эта долина с тем, что в ней есть, и этот дворец со всем, что в нем заключается, принадлежат господину нашему Сулейману, сыну Дауда (мир с ними обоими!), а меня зовут шейх Наср, царь птиц. И знай, что господин наш Сулейман поручил мне этот дворец и научил меня речи птиц. Он сделал меня властным над всеми птицами, которые есть в мире, и каждый год птицы прилетают к этому дворцу, и мы производим им смотр, а потом они улетают. И в этом причина моего пребывания здесь.

Услышав слова шейха Насра, я заплакал горьким плачем и сказал:

— О родитель мой, как мне ухитриться, чтобы уйти в мою страну?

И старец ответил:

— Знай, о дитя моё, что ты близко от горы Каф, и нет для тебя ухода из этого места раньше, чем прилетят птицы. Я поручу тебя одной из них, и она тебя доставит в твою страну. Сиди же у меня в этом дворце, ешь, пей и ходи по этим комнатам, пока не прилетят птицы.

И я зажил у старца и стал ходить по долине и есть плоды, и гулять, и смеяться, и играть. И пребывал в самой сладостной жизни некоторый срок времени, пока не приблизилась пора птицам прилететь из их мест, чтобы посетить шейха Насра. И когда узнал шейх Наср о скором прилёте птиц, он поднялся на ноги и сказал мне:

— О Хасан, возьми эти ключи и открой комнаты, которые есть во дворце, и смотри на то, что есть в них всех, кроме одной комнаты; остерегайся открыть её, а если ты меня ослушаешься и откроешь эту комнату и войдёшь в неё, тебе не будет никогда блага.

И он дал мне такое наставление и твёрдо внушил его и после этого ушёл встречать птиц. И когда птицы увидели шейха Насра, они устремились к нему и стали целовать ему руки, один род птиц за другим, — и вот что было с шейхом Насром.

Что же касается меня, то я поднялся на ноги и стал ходить вокруг дворца, смотря направо и налево, и открыл все комнаты, которые были во дворце. И дошёл до той комнаты, открывать которую не велел шейх Наср, и посмотрел на двери этой комнаты, и они мне понравились. Висел на них золотой замок и сказал себе: «Поистине, эта комната лучше всех других комнат, которые во дворце! Посмотреть бы, что такое в этой комнате, что шейх Наср не позволил мне туда входить! Я обязательно войду в эту комнату и посмотрю, что в ней! То, что предопределено рабу, он неизбежно получит все полностью».

И затем я протянул руку и, открыв комнату, вошёл в неё.

26 Продолжение рассказа шестого узника

— Кому орехи! Жаренные, вкусные орехи! С медом, с сиропом, с кунжутом, начнешь — не оторвешься. Орехи!

— Лепешки. Сдобные, воздушные лепешки. Не успеешь донести до рта, тает в руках!

— Кунафа! Сладкая кунафа. С миндалем, орехами, тростниковым медом! В саду Аллаха нет такой кунафы!

Абд-ас-Самад, которого внимательные слушатели помнят, как магрибинца, двигался сквозь рынок, и крики торговцев входили в его уши и выходили из головы, не задерживаясь в ней, так сильно он был занят предстоящей сделкой.

Юноша в линялой чалме и старой фаржие, толкнувший Абд-ас-Самада, на время отвлек его от мыслей. Против ожидания, юноша учтиво поклонился и принес свои извинения, и Абд-ас-Самад подумал, какие вежливые и обходительные в Ахдаде люди.

Не успел он пройти сколько-нибудь значительное расстояние и в полной мере насладиться мыслями о сокровище, обладателем которого вот-вот станет, как разум отвлекло новое событие.

На сей раз это был крик.

— Держи вора!

Кричал медник из лавки напротив.

Абд-ас-Самад подумал, что в многолюдном месте, а на рынке в особенности, следует быть внимательнее, особенно, если у тебя с собой имеются некоторые ценности. Когда он уже заканчивал эту мысль, какие-то люди схватили его.

Абд-ас-Самад дернулся раз, другой, но понял, что держат его достаточно крепко.

Медник, успевший к этому времени оставить лавку, надрывался рядом с Абд-ас-Самадом.

— Держи вора! Держи его!

Абд-ас-Самад хотел сказать, что он не вор, как увидел, что с другой стороны улицы к ним приближается похожая толпа, только вместо Абд-ас-Самада ахдадцы держали того самого вежливого юношу в старой фарджии.

— Поймали! Поймали! — надрывался медник, а затем выхватил у одного из державших юношу кошель, чтобы предъявить его начавшей собираться толпе.

— Вот! Я заметил!

И Абд-ас-Самад узнал кошель. С трудом высвободив одну руку, он хлопнул себя по платью, чтобы убедиться, что глаза не обманули его. Медник сжимал тот самый кошель с тремя тысячами динаров, что некоторое время назад вручил ему брат.

— К кади! К кади! — заволновалась толпа.

27 Продолжение рассказа четвертого узника

Итак, после моего рассказа обо всех ужасах и бедствиях, которые мне пришлось перенести, люди посадили меня в лодку и перевезли на острова, к жилищам в которых они обитали.

В городе я был представлен тамошнему царю. Ваш покорный слуга, как человек воспитанный и учтивый пожелал ему мира, на что он с не меньшей учтивостью ответил:

— Добро пожаловать, о чужеземец!

Без ложной скромности замечу, что царь проявил ко мне уважение, наш разговор продолжался и я рассказал ему о бывших со мной делах и обо всем, что со мной случилось и произошло с того дня, как я вышел из города Багдада, до того времени, как я прибыл в его владения.

Зачарованный моим рассказом, царь до крайности удивился, так же как и те, кто присутствовал в его зале. Потом правитель велел мне сесть подле себя, что я не замедлил сделать, и он приказал принести еду. Её принесли, и ваш покорный слуга съел столько, сколько было достаточно, после чего вымыл руки и поблагодарил Аллаха великого за милость и прославил господа и воздал ему хвалу.

Покинув покои правителя, я вышел и стал гулять по городу. Не обделенный природной наблюдательностью, я заметил, что он благоустроен и в нем достаточное количество жителей и богатств, а также немало кушаний, рынков и товаров, и продающих, и покупающих. Вознеся молитву Аллаху, обрадовался я, что достиг этого города, и душа моя отдохнула. Надо сказать, что вскорости я привык к этим людям и — без ложной скромности замечу — стал пользоваться у них и у царя уважением и почётом большим, чем жители его царства и вельможи его города.

Уже упоминаемая ранее природная наблюдательность позволила мне заметить, что жители города ездят на чистокровных конях без сёдел. Немало удивившись этому факту, при очередной встрече, ваш покорный слуга задал вопрос царю:

— Почему, о владыка мой, вы не ездите на седле? Седло даёт отдых всаднику и укрепляет его силу.

— Что такое седло? — ответил царь. — Эго вещь, которую мы в жизни не видали и никогда на ней не ездили.

— Не разрешите ли мне сделать для вас седло? Вы будете на нем ездить и увидите, как это приятно.

И царь ответил мне:

— Сделай!

Тогда я сказал:

— Велите принести мне немного дерева.

В тот же миг, царь приказал принести все, что я потребую.

Затем я позвал ловкого плотника и, сев рядом с ним, принялся учить его, как изготовляются седла.

Не стану утомлять высокое собрание описанием процесса в подробностях, скажу только, что я взял шерсти и расчесал её и сделал из неё войлок. Затем я принёс кожу, обтянул ею седло и придал ей блеск. После этого приладил к седлу ремни и привязал к нему подпруги. Затем я призвал кузнеца и описал ему, как выглядит стремя. Кузнец выковал большие стремена, а я отполировал их и вылудил оловом и подвязал к ним шёлковую бахрому.

После этого ко мне был приведен конь из лучших царских коней и ваш покорный слуга привязал к животному изготовленное седло, подвесил стремена и взнуздал коня уздой, после чего привёл его к царю.

Без ложной скромности замечу, что мое седло понравилось царю и пришлось ему по сердцу. Правитель города поблагодарил меня и сел на седло, и его охватила из-за этого великая радость, и он дал мне много денег за мою работу.

Когда же визирь царя увидал, что я сделал это седло, он потребовал от меня ещё одно такое же. Естественно, я сделал ему такое же седло, после чего все вельможи правления и обладатели должностей стали требовать от меня сёдел, и я делал их им.

Ваш покорный слуга научил плотника делать седла и стремена и продавал их вельможам и господам. Скопив таким образом большие деньги, ваш покорный слуга занял высокое место у жителей города. Они полюбили меня сильной любовью, также мной было занято высокое положение у царя и его приближённых, и вельмож города, и знатных людей царства.

28 Продолжение рассказа шестого узника

— Ты — дочь ифрита и гуля, унаследовавшая от отца огненный язык-жало, а от матери скверный характер.

— Тогда ты — сын жеребца и ослицы и — Аллах свидетель — ни мыслью, ни словом я не желаю обидеть память твоих родителей, а лишь сравниваю потомство, рождающееся от такого союза, способное только кричать да жрать!

— Ты, да ты! Да я!.. Да я, если хочешь знать, стоит только бросить клич, со всего Ахдада сбегутся женщины, и каждая будет умолять, чтобы я стал ее мужем!

— Тогда поднимись повыше и кричи погромче, ибо самой молодой из желающих окажется не меньше ста лет.

— Ты, да ты!.. Да я!.. клянусь Аллахом — господином миров, если бы не дети, благословенные дети: Аджиб, чья красота подобна детям рая и Бахия, что блеском лица затмила сияющую луну, я еще десять весен назад трижды произнес бы талак, чтобы избавиться от худшей из дочерей Хавы.

— А кто сказал, что они твои! Бывает ли у лошака потомство…

У кади была очередь.

Очередь из двух человек.

Милостью Аллаха — мужа и жены.

Той же милостью, они пришли сюда, чтобы покончить с совместной жизнью.

Занятый грызней, муж никак не мог найти время, дабе произнести формулу развода, да еще трижды, а кади не мог объявить о своем решении.

— Не может этого быть, женщина! Ты говоришь так, только чтобы позлить меня! Я уезжал утром одного дня, а вернулся уже вечером следующего! Как тебе хватило времени!

— Для этого дела времени хватит и пол дня, или пол ночи, хотя некоторым, хе, хе, хватает и нескольких вздохов.

— Врешь, врешь! Помнишь тогда, после дня рождения у Ляика, я был неистов, как горный ко… в общем, неистов. Ночной сторож дважды успел сделать обход, а пушка моя все еще была полна заряда.

— Один раз и ты тогда напился, как не подобает истинному мусульманину!

Поначалу кади пытался прервать их, несколько раз. Затем махнул рукой и с тоской смотрел, как тень от смоковницы растет на песке.

Они уже прерывались один раз — на зухр. Теперь, когда тень превысила размеры дерева, приближалось время асра — предвечерней молитвы.

На ту же тень, с большей тоской, смотрел и Абд-ас-Самад, которого внимательные слушатели помнят, как магрибинца.

Единственный, кого не угнетала задержка, был глазастый медник.

Слушатели менялись, а он, не уставая, пересказывал историю, как стал свидетелем кражи. К десятому разу у него выходило, что не кто иной, как он следил за вором, едва тот появился на рынке, выделив наметанным глазом подозрительного среди прочих посетителей. Затем он же кинулся на вора, причем к последнему разу в руках у того оказался лук со стрелой, а за пазухой — кинжал, и с риском для жизни задержал его. И что, если бы не он — медник — и не его отвага, достойная великих воителей прошлого, то этот почтенный господин — небрежный кивок в сторону Абд-ас-Самада — неизменно пошел бы по миру. Кошель с тремя тысячами динаров он не выпускал из рук, как доказательство своей правдивости и отваги.

— Это Хасим, да, Хасим. Я так и знал. Ты думала, я не вижу, как вы всякий раз перемигиваетесь, когда мы проходим мимо его лавки. Клянусь Аллахом, я сейчас же пойду к нему и заставлю во всем признаться!

— Ага, и весь город узнает о твоем позоре! Иди. Только мудрец, подобный тебе, мог додуматься до такого!

Абд-ас-Самад сначала осторожно, а затем настойчивее уже несколько раз пытался вырваться. Бдительные горожане, возглавляемые медником, держали его едва ли не крепче вора.

29 Повествование пятого узника

Продолжу рассказ каменного юноши, поведанный мне моим отцом со слов его.

Я взял в руку меч и обнажил его, и направил на мою жену, чтобы убить ее.

Но она, услышав мои слова и увидав, что я решил её убить, засмеялась и крикнула:

— Прочь, собака! Не бывать, чтобы вернулось то, что прошло, или ожили бы мёртвые! Аллах отдал мне теперь в руки того, кто со мной это сделал и из-за кого в моем сердце был неугасимый огонь и неукрываемое пламя!

И она поднялась на ноги и, взяв кувшин, (а я его уже видел ранее при ней) потерла его, произнеся слова, которых я не понял. И в тот же миг из кувшина появился огромный джин с красной кожей и ветвистыми, как у оленя рогами.

Жена моя сказала джину:

— Повелеваю тебе, о раб кувшина, сделать так, чтобы человек этот стал наполовину камнем, наполовину человеком!

— Слушаю и повинуюсь, — ответил джин.

И я тотчас же стал таким, как ты меня видишь, и не могу ни встать, ни сесть, и я ни мёртвый, ни живой. И когда я сделался таким, джин заколдовал город и все его рынки и сады. А жители нашего города были четырех родов: мусульмане, христиане, евреи и огнепоклонники, и он превратил их в рыб: белые рыбы — мусульмане, красные — огнепоклонники, голубые — христиане, а жёлтые — евреи. А, кроме того, жена меня бьёт и пытает и наносит мне по сто ударов бичом, так что течёт моя кровь и растерзаны мои плечи. А после того она надевает мне на верхнюю половину тела волосяную одежду, а сверху эти роскошные одеяния.

И потом юноша заплакал и произнёс:

30 Продолжение рассказа седьмого узника

— … он бежать, а я за ним! Бегу и думаю: «О, Аллах, зачем ты создал меня с честностью, подобной незамутненному горному хрусталю? О, Аллах — владыка миров, зачем, помимо честности, вложил ты еще в мою душу отвагу, более приличествующую великим борцам за веру прошлого, нежели бедному меднику!»

Ахмед Камаким, которого лишь немногие знали под именем Камакима-вора, вздохнул, заодно испробовав на крепость, держащие его руки. Руки крепки и ноги их быстры. В истинности последнего Камаким убедился некоторое время назад. В истинности первого — убеждался всякий раз, вздыхая.

— … он в переулок, тот, возле входа в который сидит старый Манмун. Я за ним. А сам думаю: «О, Аллах…»

Десятки раз, много десятков раз он воровал плохо и хорошо лежащие кошели. О, Аллах, надеюсь сейчас ты не слушаешь мои мысли! Случалось и в менее оживленных местах, чем ахдадский рынок в середине дня. Случалось — один на один, посреди тихой улочки. И ни разу, ни разу клиент ничего не заподозрил. Ну, до того времени, как Камаким оказывался на безопасном расстоянии.

— … а бежать-то некуда. Велика улица, а позади — стена. Тогда он остановился и поворачивается ко мне. Ну, думаю, Хумам, пришел твой последний час. И хоть жил я жизнью праведной, выполнял все заветы и предписания, а все ж страшно предстать пред светлые очи господина миров.

Камаким не любил сознательных граждан. Кое-кто из коллег — воров не любил кади за то, что тот выносит чересчур суровые приговоры. Кое-кто не любил палача за то, что тот… ну, это, понятно. Кто-то не любил стражников, кто-то городскую власть, кто-то самого султана. Камаким не любил сознательных граждан. Судья, палач, стражники, даже султан — все они выполняют свою работу. Хорошо, плохо ли, но за это им платят деньги, а значит, хочешь — не хочешь, каждый день, с утра до вечера, будь добр — выполняй.

Но сознательные граждане…

Ну увидел ты, как кто-то стянул у клиента кошель. Видел — и хорошо, благодари Аллаха за то, что наградил тебя острым зрением. Благодари и продолжай выполнять свою работу. Свою! За которую получаешь деньги, кормишь семью, покупаешь наложниц, ну и все такое прочее. Зачем же орать на весь базар: «Держи вора!» Вор тоже человек — создание Аллаха. У вора, может, душа нежная. Вор, может, этого самого крика не переносит, с детства. С того самого счастливого детства, когда промышлял воровством фруктов и сладостей, а «держи вора» заканчивался едва ли не каждый выход в город.

— … нож! Огромный! Видели саблю Джавада? Так этот еще больше!

— Вах. Вах. Вах, — зацокали слушатели.

— И на меня. А у самого глаза горят, борода торчком!

Камаким даже потрогал себя за подбородок… почти потрогал. Сознательные граждане держали его… сознательно.

Да что ж они слушают этого ремесленника! Разве не видят — нет у него бороды! И никогда не было! Как и ножа, любого, захудалого, не говоря уже о размером с саблю Джавада. И поймал его совсем не этот медник.

— Поднырнул, руку подставил, а сам думаю: «Аллах, защити и сбереги раба твоего!» и нож — дзинь… Вдребезги!

— Вах. Вах. Вах.

— А этот на колени упал, кошель обратно протягивает — прощения просит, значить. Испугался — понятное дело. Нет, думаю, не будет тебе прощения! На землю повалил и связал его собственной чалмой.

— Так он же в чалме, — среди слушателей нашелся один не обделенный наблюдательностью.

— Кто? — насторожился медник.

— Ну вор твой. Как же ты связал руки его чалмой, когда он вот — в чалме, и руки не связаны.

— А-а-а, ну так это я после развязал и чалму обратно намотал. Потому как не подобает стоять перед справедливейшим кади с непокрытой головой! — кривой палец поучительно уперся в небо Ахдада.

Руки, руки. Вздохнул Камаким. Скоро, совсем скоро будет нечего связывать.

31 Продолжение рассказа второго узника

Халифа-рыбак, Халифа-мудрый сел на берегу озера с твердым намерением дождаться магрибинца.

Чтобы скрасить ожидание, Халифа принялся развлекать себя мыслями, куда потратит две тысячи динаров.

Через некоторое время Халифа-мудрый понял, что на все желаемое двух тысяч никак не хватит. Больше того — не хватит и десяти тысяч, окажись они у него по воле Аллаха милостивого и щедрого. Жаль, ах как жаль, что у магрибинца больше не осталось братьев. Его отец мог бы поменьше времени уделять поискам кладов, а больше собственной семье. Как, к примеру, сосед Халифы — Абу-селим — обладатель кучи отпрысков обоего пола, точное количество которых Халифа никак не мог запомнить, ибо время от времени оно менялось.

Солнце перешло высшую точку, и тени принялись расти, из чего Халифа понял, что пришло время зухра. Повернувшись лицом к Каабе, Халифа совершил молитву, сделав положенное количество ракаатов, и даже один сверх положенного.

Дальше следовало ожидать асра — предвечерней молитвы, время которой наступит, едва тень от Халифы в два раза превысит рост самого Халифы.

Но вот что делать, если магрибинец не появится, Халифа пока не знал.

А он не появлялся, а тень росла, и мысли о потраченных динарах тускнели, вместе с уходящим днем.

Наконец пришло время асра — Халифа совершил и его. За ним пришло время магриба. С уходом солнца, так и не дождавшись ни Абд-ас-Самада, ни обещанных денег, проклиная необязательность и вероломство всех иноземцев, а магрибинцев в особенности, богатый перстнем и мечтами, Халифа вернулся домой.

32 Продолжение рассказа третьего узника

Войдя в комнату, я не нашёл в ней никаких богатств, но увидел в глубине каменную винтовую лестницу из йеменского оникса. И я стал взбираться по этой лестнице и поднимался до тех пор, пока не достиг крыши дворца, и тогда я сказал себе: «Вот отчего он меня удерживал».

И я обошёл по крыше кругом и оказался над местностью под дворцом, которая была полна полей, садов, деревьев, цветов, зверей и птиц, щебетавших и прославлявших Аллаха великого, единого, покоряющего. И я начал всматриваться в эту местность и ходить направо и налево, пока не дошёл до помещения на четырех столбах. И в нем я увидел залу, украшенную всевозможными камнями: яхонтами, изумрудами, бадахшанскими рубинами и всякими драгоценностями, и она была построена так, что один кирпич был из золота, другой — из серебра, третий — из яхонта, и четвёртый — из зеленого изумруда. А посредине этого помещения был пруд, полный воды, и над ним тянулась ограда из сандалового дерева и алоэ, в которую вплетены были прутья червонного золота и зеленого изумруда, украшенные всевозможными драгоценностями и жемчугом, каждое зерно которого было величиной с голубиное яйцо. А возле пруда стояло ложе из алоэ, украшенное жемчугом и драгоценностями, и в него были вделаны всевозможные цветные камни и дорогие металлы, которые, в украшениях, были расположены друг против друга. И вокруг ложа щебетали птицы на разных языках, прославляя Аллаха великого красотой своих голосов и разнообразием наречий.

И не владел жилищем, подобным этому, ни Хосрой, ни кесарь.

И я был ошеломлён, увидя это, и сел и стал смотреть на то, что было вокруг меня, и я сидел в этом помещении, дивясь на красоту его убранства и блеск окружавшего меня жемчуга и яхонтов и на бывшие внутри всевозможные изделия и дивясь также на эти поля и птиц, которые прославляли Аллаха, единого, покоряющего. И я смотрел на памятник тех, кому великий Аллах дал власть построить такую красоту, — поистине, он велик саном!

И вдруг появились десять птиц, которые летели со стороны пустыни, направляясь в это помещение к пруду.

И я понял, что они направляются к пруду, чтобы налиться воды. И я спрятался от птиц, боясь, что они увидят меня и улетят. А птицы опустились на большое дерево и окружили его. И я заметил среди них большую прекрасную птицу, самую красивую из всех, и остальные птицы окружали её и прислуживали ей. И потом птицы сели на ложе, и каждая из них содрала с себя когтями кожу и вышла из неё, и вдруг оказалось, что это одежды из перьев. И из одежд вышли десять невинных девушек, которые позорили своей красотой блеск лун. И, обнажившись, они все вошли в пруд и помылись и стали играть и шутить друг с другом, а птица, которая превосходила их, тоже шутила и играла и плескалась водой.

И, увидав её, я лишился здравого рассудка, и мой ум был похищен. И меня охватила любовь к этой девушке, так как я увидел её красоту, прелесть, стройность и соразмерность. Я стоял и смотрел на девушек и вздыхал от того, что был не с ними, и мой ум был смущён красотой девушки. Мое сердце запуталось в сетях любви к ней, и я попал в сети страсти, и глаза мои смотрели, а в сердце был сжигающий огонь — душа ведь повелевает злое. И я заплакал от влечения к её красоте и прелести, и вспыхнули у меня в сердце огни из-за девушки, и усилилось в нем пламя, искры которого не потухали, и страсть, след которой не исчезал.

А потом, после этого, девушки вышли из пруда, и я стоял и смотрел на них, а они меня не видели, и я дивился их красоте, и прелести, и нежности их свойств, и изяществу их черт. И я бросил взгляд и посмотрел на самую прекрасную девушку, а она была нагая, и стало мне видно то, что было у неё между бёдер, и был это большой круглый купол с четырьмя столбами, подобный чашке, серебряной или хрустальной.

А когда девушки вышли из воды, каждая надела свои одежды и украшения, а что касается понравившейся мне девушки, то она надела зеленую одежду и превзошла красотой красавиц всех стран, и сияла блеском своего лица ярче лун на восходах. И она превосходила ветви красотою изгибов и ошеломляла умы мыслью об упрёках, и была она такова, как сказал поэт:

А девушки сели и стали беседовать и пересмеиваться, а я стоял и смотрел на них, погруженный в море страсти, и блуждал в долине размышлений.

И я принялся смотреть на прелести понравившейся девушки, а она была прекраснее всего, что создал Аллах в её время, и превзошла красотой всех людей. Её рот был подобен печати Сулеймана, а волосы были чернее, чем ночь разлуки для огорчённого и влюблённого, а лоб был подобен новой луне в праздник Рамадана, и глаза напоминали глаза газели, а нос у неё был с горбинкой, яркой белизны, и щеки напоминали цветы анемона, и уста были подобны кораллам, а зубы — жемчугу, нанизанному в ожерельях самородного золота. Её шея, подобная слитку серебра, возвышалась над станом, похожим на ветвь ивы, и животом со складками и уголками, при виде которого дуреет влюблённый и пупком, вмещающим унцию мускуса наилучшего качества, и бёдрами — толстыми и жирными, подобными мраморным столбам или двум подушкам, набитым перьями страусов, а между ними была вещь, точно самый большой холм или заяц с обрубленными ушами, и были у неё крыши и углы. И эта девушка превосходила красотой и стройностью ветвь ивы и трость камыша и была такова, как сказал о ней поэт, любовью взволнованный:

И девушки продолжали смеяться и играть, а я стоял на ногах и смотрел на них, позабыв о еде и питьё, пока не приблизилось время предвечерней молитвы, и тогда понравившаяся мне девушка сказала своим подругам: «О дочери царей, уже наскучило оставаться здесь. Поднимайтесь же, и отправимся в наши места». И все девушки встали и надели одежды из перьев, и когда они завернулись в свои одежды, они стали птицами, как раньше, и все они полетели вместе, и понравившаяся мне девушка летела посреди них. И я потерял надежду, что они вернутся, и хотел встать и уйти, но не мог встать, и слезы потекли по моим щекам. И усилилась моя страсть, и я произнёс такие стихи:

И потом я прошёл немного, не находя дороги, и спустился вниз во дворец. И я полз до тех пор, пока не достиг дверей комнаты, и вошёл туда и запер её и лёг, больной, и не ел и не пил, погруженный в море размышлений.

33 Продолжение рассказа шестого узника

— А дети, благословенные дети — Бахия, она так похожа на тебя в молодости. Помнишь тот день, когда мы встретились. Это было у лавки еврея Ицхака. Шелковая хабара обвивала твой стройный стан, подобно вьюнку, ползущему по дереву. Подул ветер — о, благословен будь тот ветер — и краешек материи, закрывающей лицо, поднялся, и в то же мгновение разум покинул меня, и покой оставил мое сердце, и мысли всякий раз возвращались к тому, что я увидел под платком. И я захотел стать этим вьюнком…

— Аджиб, он точно, как ты в молодости, такой же стройный, горячий и…

— У Аджиба твои глаза! — настоял на своем мужчина.

— Хорошо, у Аджиба мои глаза, — покорно согласилась женщина, — но во всем остальном — он слепок своего отца. И такой же глупый. Если бы тогда, у лавки Ицхака я ждала ветра, то до сих пор бы ходила необъезженной кобылицей. Едва завидев тебя, муж мой, я поняла — вот идет моя судьба. Это я, а не ветер отодвинула края материи, закрывающей лицо, чтобы ты мог оценить товар. А потом еще шла по улице, собрав спереди материю, так, чтобы платье обтягивало, ну словом, твои взгляды я чувствовала, словно мы стояли лицом к лицу.

— Так ты!..

— Конечно.

— А я!..

— Да.

— О, жена моя, я люблю тебя, и пусть все тяготы мира обрушатся на мою голову, пусть все сплетники Ахдада станут шептать мне в уши, это чувство не изменится, как неизменна вера в Аллаха, того, кто создал небо и землю, и людей, и дал нам души, чтобы пользовались ими до назначенного срока.

— Я тоже люблю тебя, муж мой.

Ожидающие своей очереди к кади вздохнули с облегчением. И даже кади пробормотал что-то, в чем можно было расслышать: «Аллах», «благодарю» и «дай терпения».

Едва ли не громче прочих вздохнул Абд-ас-Самад, которого внимательные слушатели должны помнить, как магрибинца, ибо следующим делом кади должен разобрать его, а значит скоро он получит свой кошель обратно и отправиться, да что там — побежит, понесется необъезженным скакуном на Пруд Дэвов, где заждался его и своих динаров упрямец Халифа.

Внимательный медник распрямил спину и шагнул к кади, ибо настал его час. Язык облизал губы, приготовившись в который раз за сегодняшний день повторить историю. Медник открыл рот, язык уперся в небо, и… раздался крик. Крик доносился сверху, с самого высокого минарета Ахдада, и издал его отнюдь не медник. Кричал Манаф — слепой муэдзин Ахдада. А кричал он, ибо тень от предмета ровно в два раза превысила его длину, и пришло время асра — предвечерней молитвы.

Кади поднялся со своего места.

— На сегодня рассмотрение дел закончено. Приходите завтра.

Взвыл обиженный медник.

Взвыл Абд-ас-Самад, и дернулся так, что на время потерявшие бдительность стражи выпустили его. Не дожидаясь возвращения бдительности, Абд-ас-Самад кинулся вверх по улице, к лавке брата.

Не вдаваясь в подробности, он получил у него еще один кошель с тремя тысячами динаров. Необъезженным жеребцом он помчался к Пруду Дэвов. Когда достиг его — длинные лунные тени опутали крутые берега. У пруда, кроме теней, никого не было.

34 Продолжение рассказа четвертого узника

Итак, благодаря седлам, вашим покорным слугой было занято высокое положение у царя и его приближенных, а также знатных людей царства.

Прошло с того события некоторое время, и вот в один из прекрасных своей ясностью дней, сидя в покоях у правителя и ведя с ним беседу, речь наша, а точнее — правителя коснулась следующего вопроса:

— Знай, о друг мой, что ты стал у нас почитаемым и уважаемым жителем города, и — без преувеличения — стал одним из нас. Наше величество не может с тобой расстаться и не в состоянии перенести твоего ухода из нашего города. Я желаю от тебя одной вещи, в которой ты меня послушаешь и не отвергнешь моих слов.

— Чего же желает мой царь? — спросил я. — Я не отвергну ваших слов, так как вы оказали мне благодеяние и милость и добро. И, слава Аллаху, я стал одним из ваших слуг.

— Я желаю, — ответствовал царь, — дать тебе прекрасную, красивую и прелестную жену, обладательницу богатства и красоты. Ты поселишься у нас навсегда, и я дам тебе жилище у себя, в моем городе. Не прекословь же мне и не отвергай моего слова.

Услышав слова царя, я застыдился и промолчал и не дал ему ответа от великого смущения. Тогда царь спросил меня:

— Отчего ты мне не отвечаешь, о дитя моё?

— О господин, — отвечал я, — приказание принадлежит тебе, о царь времени!

И царь в тот же час и минуту послал привести судью и свидетелей и тотчас женил меня на женщине, благородной саном и высокой родом, с большими деньгами и богатствами, великой по происхождению, редкостно красивой и прекрасной, владелице поместий, имуществ и имений. Затем он дал мне большой прекрасный отдельный дом и подарил мне слуг и челядь и установил мне жалованье, как самому высокому сановнику. И стал я жить в великом покое, веселье и радости, позабыв о всех тяготах, затруднениях и бедах, которые мне достались.

«Когда буду возвращаться на родину, то возьму жену с собой, — думал я в то время. — Все, что суждено человеку, непременно случится, и никто не знает, что с ним произойдёт».

Следует отметить, я полюбил жену, и она полюбила меня великой любовью. Как во всякой образцовой семье, между нами наступило согласие, и мы пребывали в сладостнейшей жизни и в приятнейшем существовании.

Таким образом, мы прожили некоторое время. И в это же время, Аллах великий лишил жены моего соседа, который был мне кем-то вроде приятеля. В сей скорбный день, я вошёл к приятелю, дабы утешить его в его потере, ибо нет ничего лучше вовремя сказанного слова. Против ожидания, я увидел, что приятель в наихудшем состоянии, озабочен и утомлён сердцем и умом. Естественно, я стал ему соболезновать и утешать следующими словами:

— Не печалься о твоей жене, друг мой! Аллах великий даст тебе взамен благо и жену лучшую, чем она, и будет жизнь твоя долгой, если захочет Аллах великий.

Но сосед мой заплакал сильным плачем и ответил мне:

— О друг мой, как я женюсь на другой женщине, и как Аллах даст мне лучшую, чем она, когда моей жизни остался один день?

— О брат мой, — был ответ, — вернись к разуму и не возвещай самому себе о смерти. Ты ведь хорош, при здоровье и благополучен.

— Друг мой, — воскликнул сосед, — клянусь твоей жизнью, сегодня ты потеряешь меня и в жизни меня не увидишь!

— Как это? — сказать, что я пребывал в недоумении, значит не сказать ничего.

Сосед между тем отвечал:

— Сегодня станут хоронить мою жену, и меня похоронят вместе с ней в могиле. В нашей стране есть такой обычай: если умирает женщина, её мужа хоронят с ней заживо, а если умирает мужчина, с ним хоронят заживо его жену, дабы ни один из них не наслаждался жизнью после своего супруга.

— Клянусь Аллахом, — воскликнул я, — это очень скверный обычай, и никто не может его вынести!

— Так есть. Не далее, как прошлой весной, со смертью мужа, подобным образом ушла от нас наша дочь — прекрасная Зарима. Кто теперь любуется прекрасным станом нашей дочери, подобным букве алиф, кто теперь любуется прекрасными глазами нашей Заримы, подобным глазам серны, кто теперь любуется родинкой, подобной кружку амбры над верхней губой!

Мы еще вели этот разговор, как вдруг пришло большое количество жителей города, и они стали утешать моего друга в потере жены и его собственной жизни, после чего принялись обряжать мёртвую, следуя своему обычаю.

С собой они принесли ящик и, положив в нее женщину, понесли ее, (а её муж был с ними).

Процессия покинула город, и пришла в некую местность возле горы, у моря. За городом мы подошли к одному месту и подняли большой камень. Под камнем обнаружилась каменная крышка, вроде закраины колодца. Затем присутствующие бросили женщину в отверстие, оказавшиеся ни чем иным, как большим колодцем под горой. Затем присутствующие подвели её мужа, и, привязав несчастному под грудь верёвку из пальмового лыка, спустили его в этот колодец. Затем туда же были спущены объемный кувшин с пресной водой и семь хлебных лепёшек.

Когда все свершилось, мой сосед отвязал от себя верёвку, которую не замедлили вытащить. Затем отверстие было закрыто тем же большим камнем, как прежде. И все ушли своей дорогой, оставив моего друга подле его жены в колодце.

35 Продолжение рассказа шестого узника,

— Не подскажите ли, любезные, где живет Халифа-рыбак?

— Рыбак? Не знаю я никакого рыбака!

— Рыбак? Здесь, насколько я знаю, живет Джудар-рыбак, а Халифа…

— Нет, во имя Аллаха, ты не прав! Джудар-рыбак живет на восточной улице, а эта — западная и здесь живет Халифа!

— Ты знаешь Халифу-рыбака?

— Конечно! И это так же верно, как то, что все в этом мире свершается по велению и милостью Аллаха. Мне ли не знать Халифу-рыбака! Вот слушай, что расскажу. Вижу я — ты человек нездешний, войдем же в тень и согнем колени, ибо история эта не коротка, но — клянусь Аллахом — достойна она быть написана на лучшем пергаменте золотыми чернилами. Так вот — отцы наши — мой и Халифы были дружны. А дружны они были, как река и рыба, птица и воздух, верблюд и колючка, то есть, жить не могли друг без друга…

— Что ты рассказываешь. Твой отец дружил с отцом Джудара-рыбака! И историей своей ты всех уже замучил!

— Джудар, Халифа, какая разница! Не перебивай! Видишь — человеку интересно!

— Я это… вспомнил… у меня дела. Идти надо… бежать. Мир с вами, добрые люди.

— И с тобой мир, незнакомец.

— Так вот, я и говорю — это был Халифа.

— Нет Джудар!

— Халифа!

— Джудар!

Тени, тени еще не появились вновь, слепой Манаф еще не прокричал призыв к фаджру — предрассветной молитве, а Абд-ас-Самад, которого внимательные слушатели помнят, как магрибинца, уже был на ногах и искал дом Халифы.

Два раза его обругали, один раз — отнеслись с подозрением, только что — едва спасся из словоохотливых объятий городского сплетника.

Халифа-рыбак, Халифа-мудрый имел дом в конце прохода мастеровых.

И вот он заперся у себя в доме, зажег лампу и принялся рассматривать перстень. Сделан тот был из желтого металла, и Халифа решил, что это — золото. И была сверху на нем печать, а на печати — письмена. Хоть Халифа и не очень понимал, но вещь казалась дорогой.

Подумав, Халифа-мудрый сказал сам себе: «О, Халифа, все люди знают, что ты — бедный человек, рыбак, а теперь у тебя завелся золотой перстень. Когда-нибудь ты не сдержишься и расскажешь о нем. И историю эту непременно услышит султан Шамс ад-Дин Мухаммад. И он придет к тебе и скажет: „Покажи мне перстень!“

А ты скажешь ему:

„О, повелитель, я человек бедный, и кто тебе сказал, что у меня есть перстень, который стоит две тысячи динаров и на котором имеется печать с письменами — налгал на меня. Ни со мной, ни у меня ничего такого нет“.

А султан не поверит, передаст тебя вали и скажет ему:

„Обнажи его от одежды и мучай побоями, и заставь его сознаться“».

При последних словах, Халифе стало так страшно, что он забился в самый дальний угол дома и накрылся одеялом.

И здесь Халифе-мудрому пришло в голову спасительное решение.

«Вот то, что освободит меня из ловушки: я сейчас встану и буду пытать себя бичом, чтобы закалиться против побоев».

Позади. Позади остался крик Манафа и полуденная молитва зухр, в которой Абд-ас-Самад проделал положенное число ракаатов фард и еще некоторое количество сверх положенного.

Старик в пыльной чалме сказал, что знает дом Халифы и сейчас подробнейшим образом описывал путь к нему.

— Пройдешь по этой улице до конца и выйдешь на площадь, с нее будет несколько выходов, так ты выбери тот, где угол мокрый. Пес Муслима по нескольку раз в день метит его, выделяя этот угол, среди прочих. Хозяева дома уже и ругались с хозяином пса, и даже водили его к кади.

— Муслима?

— Нет — собаку. И кади присудил тому не мочиться на чужое имущество, но пес — создание Аллаха — остался глух к словам судьи. Так вот, по этой улице дойдешь до переулка, где живет старая Фатима. Ты без труда узнаешь его, ибо с фаджра до иша Фатима ругается с соседями, и крик ее с легкостью перекрывает даже крик Манафа, так что жители переулка позже других приступают к молитвам.

— Мне свернуть в этот переулок?

— Зачем? Разве я говорил, чтобы ты в него сворачивал?

— Но… зачем же…

— Про Фатиму это я так, к слову. Ты же идешь дальше. Доходишь до середины, а вот здесь — сворачивай, в аккурат к дому Али-Шара, у него еще одна створка ворот перекосилась, и он никак не соберется подчинить ее.

— Здесь?

— Не перебивай! Зайдешь во двор Али-Шара и передашь ему от меня привет, спросишь, как здоровье.

— И здесь будет дом Халифы?

— Во дворе чужого дома? Ты безумен? Дался тебе этот Халифа! Выслушаешь ответ Али-Шара, покинешь двор и пойдешь дальше по улице. По дороге заглянешь во двор Бахрама, забор у него ниже положенного и это не составит особого труда, а если и составит — у забора лежит перевернутая корзина, милостью Аллаха она всегда валяется там. И если тебе повезет, если тебе очень повезет, если праведной жизнью, ежедневными молитвами и богоугодными поступками ты заслужил милость Аллаха, увидишь ты черные, как ночь волосы Аматуллы — жены Бахрама, увидишь ты бездонные, как колодцы в пустыне глаза Аматуллы — жены Бахрама, увидишь ты прекрасное, как луна лицо Аматуллы — жены Бахрама. И клянусь Аллахом, поймешь ты, что день сегодняшний прожит не зря!

— Халифа! — напомнил Абд-ас-Самад.

— Не перебивай, я и рассказываю, как добраться к Халифе. У дома Бахрама ты тоже не сворачивай, а иди дальше. Минешь переулок, что ведет к дому Ицхака-еврея и жены его — несравненной Сарочки. Ох, ох, все мы создания Аллаха. Говорил я ему — принял бы истинную веру, глядишь, Аллах бы смилостивился, а так…

— Сворачивать? — Абд-ас-Самад начал терять терпение.

— Хочешь — сворачивай, если тебе нужен Ицхак, но, как я понял, помыслами своими стремишься ты к дому Халифы. Если я прав — идешь дальше.

— Прямо?

— Ну, не так, чтобы прямо. Улицы в Ахдаде подобны замыслам Аллаха. Никогда не знаешь, к чему приведет тот, или иной поступок. Вот взять, к примеру, моего соседа Пайама-повара. Ты думаешь, он родился поваром? Или мечтал всю жизнь стать им?

— Халифа! — воздев руки к небу, напомнил Абд-ас-Самад.

— Халифа, Халифа, заладил, как… — надулся старик. В конце улицы будет дом твоего Халифы. Тупик там — упрешься точно в его ворота, да и сети он во дворе сушит — запах, не проминешь.

— В конце улицы, отмеченной мочою пса?

— Ну, да.

— И никуда не сворачивать?

— Я же говорил, или Аллах в отместку за грехи заложил твои уши…

— Упрусь в ворота.

— Тупик там.

— А если пес Муслима еще не сделал свое благородное дело? Или ахдадское солнце сушит с утра больше обычного?

— На все воля Аллаха — тогда ты никогда не усладишь уши и не обогатишь словесные знания, испробовав речи Фатимы. Не засвидетельствуешь почтение Али-Шару — благороднейшему из мужей, и перекосившиеся ворота в том не помеха. Не увидишь черные, как ночь волосы Аматуллы, жены Бахрама, бездонные, как колодцы в пустыне глаза Аматуллы, подобное луне в четырнадцатую ночь лицо Аматуллы, и когда настанет последний день — а в истинности этого нет сомнения — не будет что тебе вспомнить, и поймешь ты, что зря истратил отмерянный срок…

— Благодарю, я пошел.

— Пусть пребудет с тобою милость Аллаха, пусть дорога твоя будет короче ожидания, пусть…

Но Абд-ас-Самад уже пошел, побежал, мысленно молясь Аллаху, чтобы не чтящий законов пес благородного Муслима и сегодня с утра не переменил свое отношение к законам.

«Вот то, что освободит меня из ловушки: я сейчас встану и буду пытать себя бичом, чтобы закалиться против побоев», Халифе-мудрому пришло в голову спасительное решение.

И тот час же, Халифа поднялся, освободился от одежды и взял в руку бывший у себя бич и начал стегать себя.

Было больно, и с каждым ударом он кричал:

«Ах, ах, клянусь Аллахом, это пустые слова, о господин мой, люди лгут на меня!»

А в следующий раз он кричал:

«Ах, ах, клянусь Аллахом, ни о каком золотом перстне с печатью и письменами я слыхом не слыхивал».

И Халифа своими криками и ударами разбудил всех соседей, и они повставали со своих постелей и вышли на середину улицы, и принялись требовать, чтобы Халифа прекратил, но он еще сильнее бил себя и кричал:

«Я бедный рыбак и нет у меня ничего, кроме мира!»

И так он бил себя и пытал всю ночь, а на утро Халифа-мудрый понял, что не сможет выдержать побоев.

Тогда он оделся, взял перстень и пошел ко дворцу султана и там потребовал встречи с ним.

Помня, что это тот рыбак, который научил Шамс ад-Дина ловить рыбу, Халифу пустили во дворец.

Представ перед очи Шамс ад-Дина Мухаммада, Халифа швырнул ему перстень со словами:

«На, забери! Если ты готов мучить несчастного рыбака из-за какой-то побрякушки! Подавись своим перстнем!!»

И гордый удалился к себе.

Уже на подходе к дому Халифы, Абд-ас-Самад заметил рыбака, что сидел у ворот, прямо на земле, подобно попрошайке с базарной площади. Не забыв поблагодарить Аллаха, Абд-ас-Самад ускорил шаг. К Халифе он уже приближался бегом.

— Вот, возьми свои две тысячи динаров, и даже тысячу сверх договоренного, отдай мне мой перстень!

— Будь проклят ты и все магрибинцы, и все перстни, и все богатства мира! — был ответ. — Воистину, от них только горе!

Вот и вся история про Халифу-мудрого, а откуда она известна мне, про то я промолчу.

36 Продолжение повествования седьмого рассказчика

Голые стены.

Холодный камень выдавливал из воздуха остатки влаги, так что казалось — камень сочится слезами тысяч узников, побывавших здесь.

Света узникам не давали, и Камаким-вор руками прощупал каменный мешок, в котором очутился по милости Аллаха и не в меру глазастого медника.

Руками.

До рассвета, до крика слепого Манафа, обозначающего начало нового дня, оставалось всего ничего. А значит — прощай рука. Правая.

У Камакима не было сомнений в решении кади. Милостивый Аллах придумал только одно наказание для вора.

А Камаким был вор. И гордился этим.

Кому будет нужен однорукий? Кто возьмет его на службу? Да и умеет ли он что-либо, кроме воровства?

Камаким не спал всю ночь. Придумывал планы побега. Остроумные и, вместе с тем, полные уважения свои ответы кади. Оправдания, как и почему кошель чужеземца мог оказаться у него. Честно пытался выдавить слезу раскаяния.

И баюкал, баюкал правую руку, как мать баюкает любимое дитя.

Он думал, за ним придут сразу после фаджра. Крик слепого Манафа доставал даже сюда. До самого дна Ахдада. Думал, ждал, боялся, надеялся. Злился.

Не пришли.

Потом думал, придут после зухра.

Думал, ждал, надеялся, злился.

Не пришли.

Потом думал, придут после асра.

После асра пришли.

Дверь отворилась, плечистый тюремщик бросил короткое:

— Выходи!

Камаким вышел.

За дверью, вместо стражников, стоял чужеземец, тот самый у которого Камаким стянул кошель.

— Пошли со мной, — сказал чужеземец.

Мало что понимая, Камаким пошел.

37 Продолжение повествования пятого узника

Выслушав рассказ заколдованного юноши, отец обратился к юноше и сказал ему:

— О, ты прибавил заботы к моей заботе, после того как облегчил моё горе. Но где твоя жена, о юноша, и где могила, в которой лежит раненый черный?

— Черный лежит под куполом в своей могиле, а жена — в той комнате, что напротив двери, — ответил юноша. — Она приходит сюда раз в день, когда встаёт солнце, и как только придёт, подходит ко мне и снимает с меня одежды и бьёт меня сотней ударов бича, и я плачу и кричу, но не могу сделать движения, чтобы оттолкнуть её от себя. А отстегавши меня, она спускается к рабу с вином и отваром и поит его. И завтра, с утра, она придёт.

— Клянусь Аллахом, о юноша, — воскликнул отец, — я не премину сделать с тобой доброе дело, за которое меня будут поминать, и его станут записывать до конца времён!

— Знай, о чужеземец, — ответил юноша, — жена моя — страшная колдунья и черный тоже колдун, и тебе не одолеть их, пока прислуживает им джин — раб кувшина.

— Что же мне делать! — воскликнул отец.

— Завладей кувшином, и тогда джин станет прислуживать тебе, и мы с помощью Аллаха сможем победить колдунов.

И отец с юношей беседовали до наступления ночи и легли спать; а на заре отец поднялся и направился в помещение, где был черный.

Он увидел свечи, светильники, курильницы и сосуды для масла и, подкравшись к черному, ударил его один раз и оглушил и, взвалив его на спину, оттянул в самую дальнюю комнату, бывшую во дворце. А потом он вернулся и, закутавшись в одежды черного, лёг в гробницу.

Через минуту явилась проклятая колдунья и, как только пришла, сняла одежду со своего мужа и, взяв бич, стала бить его. И юноша закричал:

— Ах, довольно с меня того, что со мною! Пожалей меня, о жена моя!

Но она воскликнула:

— А ты пожалел меня и оставил мне моего возлюбленного?

И она била его, пока не устала, и кровь потекла с боков юноши, а потом она надела на него волосяную рубашку, а поверх неё его одежду и после этого спустилась к черному с кубком вина и чашкой отвара. Она спустилась под купол и стала плакать и стонать и сказала:

— О господин мой, скажи мне что-нибудь, о господин мой, поговори со мной!

И произнесла такие стихи:

38 Продолжение рассказа третьего узника

Я провёл без чувств весь день, и, когда я лежал в своей комнате, пришёл шейх Наср, после встречи с птицами, а он искал меня, чтобы отослать с птицами и чтобы я мог отправиться в свою землю. И шейх говорил птицам: «У меня есть маленький мальчик, которого привела судьба из дальних стран в эту землю, и я хочу от вас, чтобы вы понесли его на себе и доставили в его страну». И птицы сказали: «Слушаем и повинуемся!» И шейх Наср искал меня, пока не подошёл к двери моей комнаты и не увидел, что я лежу на ложе и покрыт беспамятством. И тогда старец принёс благоухающих вод и обрызгал ими лицо мое, и я очнулся от обморока и стал осматриваться направо и налево, но не увидел подле себя никого, кроме шейха Насра. И увеличились тогда мои печали, и я произнёс такие стихи:

И, услышав от меня такие стихи, шейх Наср понял, что я не послушался его и входил в дверь комнаты.

— О дитя моё, не говорил ли я тебе: «Не открывай этой комнаты и не входи в неё?», — молвил он. — Но расскажи, о дитя моё, что ты в ней видел, и поведай мне твою повесть, и сообщи мне причину твоей печали.

И я рассказал ему свою историю и поведал ему о том, что видел я, когда он тут сидел.

И, услышав мои слова, шейх Наср сказал:

— О дитя моё, знай, что эти девушки — дочери джиннов, и каждый год они приходят в это место и играют и развлекаются до послеполуденного времени, а затем они улетают в свою страну.

— А где их страна? — опросил я.

И Наср ответил:

— Клянусь Аллахом, о дитя моё, я не знаю, где их страна!

Потом шейх Наср сказал мне:

— Пойдём со мной и бодрись, чтобы я мог отослать тебя в твою страну с птицами, и оставь эту любовь.

Но, услышав слова шейха, я испустил великий крик и упал, покрытый беспамятством, а очнувшись, воскликнул:

— О родитель мой, я не хочу уезжать в мою страну, пока не встречусь с этой девушкой. И знай, о мой родитель, что я не стану больше вспоминать о моей семье, хотя бы я умер перед тобой! — И я заплакал и воскликнул. — Согласен видеть лицо тех, кого я люблю, хотя бы один раз в год!

И затем я стал испускать вздохи и произнёс такие стихи:

И потом я упал к ногам шейха Насра и стал целовать их и плакать сильным плачем и оказал ему:

— Пожалей меня — пожалеет тебя Аллах, и помоги мне в моей беде.

— Аллах тебе поможет! О дитя моё, — сказал шейх Наср, — клянусь Аллахом, я не знаю этих девушек и не ведаю, где их страна. Но если ты увлёкся одной из них, о дитя моё, проживи у меня до такого же времени в следующем году, так как они прилетят в будущем году в такой же день. И когда приблизятся те дни, в которые они прилетают, сядь, спрятавшись в саду под деревом. И когда девушки войдут в бассейн и начнут там плавать и играть и отдалятся от своих одежд, возьми одежду той из них, которую ты желаешь. Когда девушки увидят тебя, они выйдут на сушу, чтобы надеть свою одежду, и та, чью одежду ты взял, окажет тебе мягкими словами с прекрасной улыбкой: «Отдай мне, о брат мой, мою одежду, чтобы я её надела и прикрылась ею». Но если ты послушаешься её слов и отдашь ей одежду, ты никогда не достигнешь у неё желаемого. Она её наденет и уйдёт к своим родным, и ты никогда не увидишь её после этого. Когда ты захватишь одежду девушки, береги её и положи её под мышку и не отдавай её девушке, пока я не возвращусь после встречи с птицами. Я помирю тебя с ней и отошлю тебя в твою страну, и девушка будет с тобою. Вот что я могу, о дитя моё, и ничего больше.

39 Продолжение рассказа седьмого узника

— Насколько ты ловок?

— О, господин, о мудрейший и щедрейший господин — небо свидетель, солнце свидетель, земля и вода свидетели, неведомо мне, как ваш кошель очутился в одеянии Ахмеда Камакима. Чудо, не иначе чудо, которое сотворил Аллах в мудрости своей, ниспослав бедному Камакиму богатого господина в час нужды. Как сказал поэт, хоть и не пристало простолюдину повторять слова великих, но после того, как великие произнесли их, слова принадлежат всем. Так вот, как сказал поэт:

Еще раз говорю, вина на мне не больше, чем на повитухе, принимающей в морщинистые руки дитятко женского пола, вместо ожидаемого продолжателя рода. На все воля Аллаха. И я готов поклясться в том самым дорогим, что имею — памятью отца — досточтимого Хайри Камакима — праведника из праведников, прожившего жизнь долгую, полную забот и смирения, и ушедшего в назначенный срок…

— Ты — вор! — сказал чужеземец, освободивший Камакима, и в словах его не было и намека на вопрос. Надо сказать, не до конца освободивший, ибо они все еще были в тюрьме, пусть и во дворе этой самой тюрьмы, освещенной дневным ахдадским солнышком. До ворот, спасительных ворот с не менее спасительной дверью оставалось несколько десятков шагов. Но даже если Камаким и пройдет, что там — пробежит их, помимо оббитых железом дверей, помимо незнакомца — да благословит его Аллах и приветствует — между ним и свободой, стояло еще два стражника, два плечистых мужа тюремной охраны. Явно скучающих. У таких одно развлечение — чтобы кто-нибудь, вроде Камакима, сделал какую-нибудь глупость, вроде побега. О-о-о, тогда скуке придет конец. Худой конец в виде несчастного вора. И заждавшимся кулакам будет работа, и застоявшимся ногам будет работа, а если сглянется Аллах, то и саблям — обоюдоострым клинкам «воинов веры» перепадет часть работенки. Малая часть, но не война же, слава Аллаху.

— Ты — вор, — повторил незнакомец, убеждая не себя, но собеседника.

Камаким подумал… и решил согласиться. Не перед кади же, в конце-концов.

Он гордо выпрямил спину, он вздернул подбородок и важно покачал головой, выражая согласие. Папаша — досточтимый Хайри — мир его праху, проживший жизнь отнюдь не праведную, да и смирения в ней было не больше, чем поживности в кунжутовом зернышке, сейчас бы гордился своим сыном.

— Я повторю свой вопрос: «Насколько ты ловок?» — от ответа на него зависит, увидишься ли сегодня ты с кади, или пойдешь со мной и выйдешь, вот за эти ворота.

— Ловчее Ахмеда Камакима не сыскать во всем Ахдаде, господин, — каков вопрос — таков ответ, даже если он и приукрашен, за ворота-то хочется.

— Можешь ли ты забраться в дом?

— Легко, пусть только господин укажет место и вещь, и он может считать — она уже у него.

Незнакомец кивнул — ответ его явно порадовал. Камаким давно понял, куда тот клонит.

— Я хочу, чтобы ты поклялся, прежде чем мы выйдем за эти ворота. Самой страшной из всех клятв — именем Аллаха, своею бессмертной душой, памятью предков, что ты выполнишь, выполнишь, что я скажу. И принесешь мне необходимое. Это одно дело, одна кража, и все — ты свободен. От клятв и от меня. Больше того, я отблагодарю тебя, заплачу денег — десять тысяч динаров. С этими деньгами, ты станешь не только свободным, но и богатым.

— Д-десять тысяч!

Чутье, опыт, все внутри Камакима говорило, да что там — кричало — не соглашаться. Но на другой стороне — его ждал Кади, и скучающий палач, и его острая сабля…

— Клянусь, — мотнул головой Камаким.

Незнакомец смотрел на него, ожидая продолжения.

— Клянусь Аллахом — господином миров, создавшим небо и землю, и все что в небе, и все что в земле и на земле, клянусь своею душой, пусть, если я нарушу клятву, вечно гореть и плавиться ей в огненном Джаханнаме, клянусь памятью своего отца — не совсем досточтимого Хайри Камакима, клянусь памятью его отца и всех предков до десятого колена, я выполню, что ты скажешь, если на то будет воля Аллаха и хватит моих сил.

Незнакомец кивнул и направился к воротам.

40 Продолжение рассказа третьего узника

Вот что шейх Наср говорил мне: «Береги одежду той, которую ты желаешь, и не отдавай её девушке, пока я к тебе не вернусь после встречи с птицами. Вот что я могу, о дитя моё, и ничего больше».

И когда я услышал слова шейха, мое сердце успокоилось, и я прожил у него до следующего года и считал проходившие дни, после которых прилетят птицы. И когда наступил срок прилёта птиц, шейх Наср подошёл ко мне и сказал:

— Поступай по наставлению, которое я тебе дал, в отношении одежды девушек; я ухожу встречать птиц.

— Слушаю и повинуюсь твоему приказанию, о родитель мой! — ответил я.

И затем шейх Наср ушёл встречать птиц. А после его ухода я поднялся и шёл, пока не вошёл в помещение, и спрятался, так что никто меня не видел.

И я просидел первый день и второй день и третий день, и девушки не прилетали, и я начал тревожиться, плакать и испускать стоны, исходившие из печального сердца, и плакал до тех пор, пока не потерял сознания. А через некоторое время очнулся и стал смотреть то на небо, то на землю, то на бассейн, то на равнину, и сердце мое дрожало от сильной страсти. И когда я был в таком состоянии, вдруг приблизились ко мне по воздуху птицы в образе голубей (но только каждый голубь был величиной с орла), и они опустились около бассейна и посмотрели направо и налево, но не увидели ни одного человека или джинна.

И тогда они сняли одежду и, войдя в бассейн, стали играть, смеяться и развлекаться, и были подобны слиткам серебра. И одна из них сказала:

— Я боюсь, о сестры, что кто-нибудь спрятался из-за нас в этом дворце.

Но другая молвила:

— О сестра, в этот дворец со времени Сулеймана не входил ни человек, ни джины.

А еще одна воскликнула, смеясь:

— Клянусь Аллахом, сестрицы, если кто-нибудь здесь спрятан, то он возьмёт только меня!

И затем они стали играть и смеяться, а сердце мое дрожало от чрезмерной страсти. И я сидел, спрятавшись, и смотрел на девушек, а те меня не видели. И девушки поплыли по воде и доплыли до середины бассейна, удалившись от своих одежд, и тогда я поднялся на ноги и помчался, как поражающая молния, и взял одежду младшей девушки, а это была та, к которой привязалось мое сердце, и звали её Ситт Шамса.

И девушки обернулись и увидели меня, и задрожали их сердца, и они закрылись от меня водой и, подойдя близко к берегу, стали смотреть на меня.

— Кто ты и как ты пришёл в это место и взял одежду Ситт Шамсы? — спросили они.

И я сказал:

— Подойдите ко мне, и я расскажу вам, что со мной случилось.

— Какова твоя повесть, зачем ты взял мою одежду и как ты узнал меня среди моих сестёр? — спросила Ситт Шамса.

И я молвил:

— О свет моего глаза, выйди из воды, и я поведаю тебе мою историю и расскажу тебе, что со мной случилось, и осведомлю тебя, почему я тебя знаю.

— О господин мой, прохлада моего глаза и плод моего сердца, — оказала она мне, — дай мне мою одежду, чтобы я могла её надеть и прикрыться ею, и я к тебе выйду.

— О владычица красавиц, — отвечал я, — мне невозможно отдать тебе одежду и убить себя от страсти. Я отдам тебе одежду, только когда придёт шейх Наср, царь птиц.

И, услышав мои слова, она стала кричать и бить себя по лицу и разорвала на себе нижнюю одежду, и её сестры начали кричать и бить себя и умолять, чтобы я отдал одежду из перьев, но я оставался непреклонен, как и велел мне шейх Наср.

Когда же наступила над ними ночь, они не могли оставаться с нею и улетели, оставив её в верхней части дворца.

41 Продолжение рассказа седьмого узника

— Что-о, влезть во дворец султана! Нашего султана — досточтимого Шамс ад-Дина Мухаммада — да благословит его Аллах и приветствует. Господин Абд-ас-Самад шутит, конечно шутит. О-о-о, Камаким тоже любит шутить, больше того — понимает хорошие шутки, однажды я…

Незнакомец, или уже не незнакомец, ибо Камакиму было названо имя, оставался серьезен, как верблюд за едой. Больше того, брови, черные густые брови Абд-ас-Самада были сдвинуты, соединившись в одну линию, пусть и не совсем ровную.

— Не просто во дворец султана — в его сокровищницу.

— А почему не в личные покои, давайте сразу в личные покои, или лучше в гарем, да в гарем, ведь его охраняет всего-навсего пол сотни евнухов. Пол сотни отборный нубийских невольников с черной, как обожженное дерево кожей и такими же душами, ибо ничего хорошего за этой кожей быть не может. А у каждого евнуха — по сабле, а у каждой сабли — по заточенному краю. Острому, как язык сплетницы, тонкому, как лесть искусителя.

— Мне не нужен гарем, мне нужна сокровищница. И ты поклялся, не забывай.

— Ай, где была моя голова, где был мой ум. Почему, ну почему я не отрезал свой неразумный язык до того, как он произнес проклятые слова. Горе мне, горе. И даже сейчас он ворочается и выдает то, о чем я, может быть, потом пожалею. Когда я давал клятву, самую неразумную из всех клятв, которые давались от сотворения мира, я думал речь идет о доме какого-нибудь купчишки, на худой конец — богатого купца, со слугами и охраной, пусть и многочисленной, но уступающей в количестве и свирепости охране султана. Я думал речь идет о доме кого-нибудь из тех, кто вершит судьбами правоверных, а заодно и неверных в этом городе. Славном городе Ахдаде. Кто дни напролет просиживает шальвары в диване. Благословенном диване. А видит Аллах — это тяжкая ноша, ибо шальвары нынче дороги. На худой конец — речь могла идти о Абу-ль-Хасане — благословенном визире нашего славного султана. Род Аминов славится своим богатством, и если из дома Абу-ль-Хасана пропадет какая-нибудь вещь, пусть и обладающая ценностью, мало кто, ну может, кроме самого визиря Абу-ль-Хасана, хватится пропажи. А если повезет, если мне, нам очень повезет, если Аллах, всевидящий Аллах именно в этот момент будет смотреть в другую сторону, ибо много чего творится в мире, достойное внимания Аллаха…

— Ты проникнешь во дворец султана. Там — отыщешь сокровищницу. Бери, что пожелаешь и сколько унесешь, но не жадничай, впрочем, бывалый вор должен знать это лучше кого бы то ни было. Мне же доставишь следующее…

42 Продолжение рассказа четвертого узника

Итак, моего соседа спустили в колодец, закрыли отверстие камнем, и все ушли, оставив соседа подле его жены в колодце.

Увидев, более того, став свидетелем подобного варварства, ваш покорный слуга не удержался, чтобы воскликнуть:

— Клянусь Аллахом, эта смерть тяжелей, чем первая смерть!

Обуреваемый чувствами, я пошел ни к кому иному, как к правителю страны, как вы помните, бывшему моим другом.

— Господин, — сказал я, — как это вы хороните живого вместе с мёртвым в вашей стране?

На что царь ответил:

— Знай, что таков обычай в наших странах: когда умирает мужчина, мы хороним вместе с ним жену, а когда умирает женщина, мы хороним с ней её мужа заживо, чтобы не разлучать их при жизни и после смерти.

— О царь времени, — спросил я, — а если у чужеземца, как я, умирает жена, вы тоже поступаете с ним так, как поступили с тем человеком?

— Да, — отвечал царь, — мы хороним его вместе с ней и поступаем с ним так, как ты видел. Больше того, в этот же колодец сбрасываем мы и преступивших закон, только не оставляем им ни еды, ни пищи. Так две весны назад был сброшен чернокожий колдун из племени людоедов, и, клянусь Аллахом, поделом ему, ибо не только деяния, но и внешний облик его был омерзителен.

— О царь времени, если позволено будет сказать — это скверный обычай.

— Этот обычай идет от наших дедов, и не нам его рушить!

От слов этих и от сильной печали и огорчения о самом себе, у меня лопнул жёлчный пузырь. Ум мой смутился, в результате я стал опасаться, что моя жена умрёт раньше меня и меня похоронят с нею живым. Но затем я стал утешать себя и сказал:

— Может быть, я умру раньше неё, никто ведь не отличит опережающего от настигающего.

Успокоенный такими мыслями, я стал жить прежней жизнью.

И надо же было такому случиться, после этого прошёл лишь малый срок, и моя жена заболела. Прожив немного дней, она умерла.

Большинство жителей пришло утешать меня и утешать родных моей жены в потере её. Даже царь пришёл утешать меня.

Затем они привели обмывальщицу, которая обмыла женщину и одела её в наилучшие, какие у неё были, одежды, украшения, ожерелья, драгоценные камни и металлы. Нарядив таким образом мою жену, её положили в ящик и понесли. Все вместе мы двинулись к горе с колодцем. Уже знакомый мне камень был поднят, и мертвая была сброшена вниз. Затем все мои друзья и родственники жены подошли и стали со мной прощаться. А я кричал, стоя между ними: «Я чужеземец, и нет у меня силы выносить ваши обычаи!»

Но они оставались глухи к моим словам и не обращали внимания на мои речи.

Затем я был схвачен и насильно связан, также ко мне были привязаны семь хлебных лепёшек и кувшин пресной воды, как полагалось, как вы помните, по обычаю. Меня спустили в этот колодец. Осмотревшись, я понял, что это огромная пещера под горой.

— Отвяжи от себя верёвки! — последовал приказ сверху.

Однако я не согласился отвязаться, тогда они бросили верёвки вниз. Затем отверстие было прикрыто камнем и люди, видимо, ушли своей дорогой.

43 Продолжение рассказа первого узника

— А ведомо ли тебе, визирь, не далее, как на прошлой неделе в моей сокровищнице был обнаружен вор.

— Вор, мой повелитель, — визирь Абу-ль-Хасан крепко держал за руку повелителя правоверных (ибо султан в своем городе — повелитель правоверных), боясь отпустить.

Немногим было ведомо, а визирь Абу-ль-Хасан имел счастье входить в число немногих, о колдовстве, охраняющем сокровищницу султана Шамс ад-Дина Мухаммада.

— Вор, и судя по всему — из умелых, раз ему удалось добраться до самого сердца дворца.

— Но не очень умелый, раз его поймали.

— На все воля Аллаха! Скорее — не очень везучий. Пожелай он забраться в сокровищницу любого другого султана, и полное риска предприятие увенчалось бы успехом. Бедняга пролежал недвижим несколько дней, чем уже начал нести заслуженное наказание.

— Что с ним стало, о повелитель?

— Отправил на галеры.

Они, наконец, оказались в центре сокровищницы, и Шамс ад-Дин отпустил руку визиря.

Абу-ль-Хасан осмотрелся. Не часто, ой не часто за многолетнюю службу выпадала ему честь оказываться здесь: китайская парча, венецианский бархат и фламандский батист соседствовали с индийскими мечами и арраскими шпалерами. А вон и сбруя с седлом, инкрустированные слоновой костью, по белому полю которой, как миндаль в молоке, плавали разновеликие драгоценные камни — подарок халифа Дамаска.

Шамс ад-Дин направился к столику эбенового дерева с резными ножками, что скучал у пузатого сундука с оббитыми зеленой медью боками. На столике стояло блюдо, на блюде покоилась голова. Глаза были закрыты.

«Не померла бы,» — испуганно подумал Абу-ль-Хасан.

— Эй ты, как тебя там, — Шамс ад-Дин легонько пнул столик, блюдо слегка съехало, голова закачалась.

«Точно померла! Нет бога, кроме Аллаха и Махаммед — посланник его!»

Пергаментные веки поднялись. Глаза, полные тоски глаза того, кто некогда звался врачом Дубаном, посмотрели на султана.

— А-а-а, это ты.

— Глупая голова, ай глупая голова, — затопал ногами Шамс ад-Дин Мухаммад, — гибнут жители Ахдада, гибнут правоверные. Души, бессмертные души — собственность Аллаха, которым положено вкушать вечный покой в зеленых садах солнечного Джанната, отправляются неизвестно куда, а ты спишь! Глупая, ай глупая голова!

— Ты пришел ко мне узнать средство от болезни?

— Клянусь памятью предков, а особенно моего отца — светлейшего Нур ад-Дина, который только из природной мягкости любил и привечал тебя — это так. И если ты сейчас же не назовешь мне способ изгнать болезнь из Ахдада, клянусь Аллахом, я прикажу…

— Что? Отрубить мне голову? — то, что осталось от врача Дубана начало смеяться. — А, может быть, повесить?

Визирю Абу-ль-Хасану сделалось страшно. Хорошо шутить с сильными мира сего, когда тебе нечего терять. А если, кроме головы, Аллах дал тебе еще и тело. Милое уму, несколько тучное тело, да поясница побаливает, но за столько лет привык.

— Я… да ты… — лицо султана Ахдада налилось дурной кровью, затем пошло пятнами, тоже дурными. — Я велю тебя стянуть с твоего блюда, а затем изжарить на медленном огне, посмотрим, как тогда ты посмеешься!

— Жарь. Я живу в таком положении уже много лет. Чуть меньшее количество лет, я пребываю в этой сокровищнице. Когда был жив твой отец — достопочтенный султан Нур ад-Дин, которого никто, даже в бреду не назвал бы мягким — еще ничего, а сейчас… я устал жить. Убивай, жарь и покончим с глупыми разговорами.

Шамс ад-Дин Мухаммад взглянул на визиря. У Абу-ль-Хасана тут же высохла слюна, и он чуть не облился от страха. Вот уж кого светлейший прикажет поджаривать на медленном огне, да и при наличии шеи повесить не составит особого труда.

— Достопочтенный Дубан, о шахиншах лекарей и шейх ученых, не сыщется ли в сундуке мудрости, коим — Аллах тому свидетель — является твоя бесценная голова, среди прочих м-м-м, э-э-э, мудростей средства от болезни, доставляющей столько неприятностей славным жителям, э-э-э славного Ахдада, — запинаясь, вопросил Абу-ль-Хасан.

— Не сыщется, — ответил Дубан, часто моргая.

Абу-ль-Хасан почувствовал, как душа его подошла к носу, готовая вот-вот вылететь из него.

— Ай, глупая голова, от тебя никакого толку! — Шамс ад-Дин вновь затопал ногами. — Ай, глупый визирь, от тебя толку еще меньше…

— Однако в сундуке мудрости имеется средство от сна. Семена одного дерева страны Аль-Хабаш, их следует высушить, затем обжарить без масла и пряностей, затем измельчить, после залить горячей водой и выпить этого настоя не меньше трех чашек. Посадите человека, рядом с постелью больного, и он своими глазами увидит, куда исчезают несчастные.

— Узнай, кто в городе заболел в последнее время, — Шамс ад-Дин прекратил топать ногами, и даже обычная бледность вернулась на щеки повелителя правоверных (а султан в своем городе — повелитель правоверных). — И достань мне этих семян! Сегодня же, к вечеру!

— О, светоч мира, да где ж я…

Голова вздохнула.

— Вон, два мешка у стены валяются, жареные уже. Бери — не хочу.

44 Продолжение рассказа третьего узника

Когда я взял одежду девушки, и её сестры улетели и оставили её одну. И когда они скрылись от неё и исчезли из глаз, Ситт Шамса сказала:

— О тот, кто взял мою одежду и оставил меня нагою! Прошу тебя, верни её мне и прикрой мою срамоту. Да не даст тебе Аллах вкусить мою печаль!

И когда я услышал от неё такие слова, ум мой был похищен страстью к девушке, и усилилась моя любовь к ней. И я не смог утерпеть и поднялся с места и побежал и бросился на девушку и схватил её и потащил и спустился с ней вниз, и принёс её к себе в комнату, и набросил на неё свой плащ, а девушка плакала и кусала себе руки.

И я запер её и пошёл к шейху Насру и осведомил его о том, что получил девушку, завладел ею и снёс её вниз, в свою комнату, и сказал:

— Она теперь сидит и плачет и кусает себе руки.

И, услышав мои слова, шейх поднялся и пошел в комнату и, войдя к девушке, увидел, что она плачет и опечалена. И шейх поцеловал перед ней землю и приветствовал её, и она сказала:

— О старик, разве делают люди, подобные тебе, такие скверные дела с дочерьми царей? Ты должен знать, что мой отец — великий царь и что все цари джиннов его боятся и страшатся его ярости, у него столько колдунов, мудрецов, кудесников, шайтанов и маридов, что не справиться с ними никому, и подвластны ему твари, числа которых не знает никто, кроме Аллаха. Как это подобает тебе, о старик, давать у себя приют мужчинам из людей и осведомлять их о наших обстоятельствах и твоих обстоятельствах.

— О царевна, — ответил шейх Наср, — этот человек совершенен в благородстве и не стремится он к делу дурному. Он только любит тебя, и женщины сотворены лишь для мужчин. Если бы он не любил тебя, он бы из-за тебя не заболел, и его душа едва не покинула его тела из-за любви к тебе.

И он передал ей обо всем, что рассказал ему я о своей страсти, и о том, что делали девушки, летая и умываясь, и из них всех мне никто не понравился, кроме неё. И шейх Наср поднялся и вышел от неё и, принеся роскошную одежду, отдал девушке, а потом он принес ей кое-чего поесть и попить и поел вместе с нею и стал успокаивать её душу и рассеивать её страх. И он уговаривал её мягко и ласково и говорил ей:

— Пожалей того, кто взглянул на тебя одним взглядом и стал убитым любовью к тебе, — и успокаивал её и умилостивлял, употребляя прекрасные слова и выражения.

И девушка плакала, пока не взошла заря, и душа её успокоилась, и она перестала плакать, когда поняла, что попалась и освобождение невозможно.

И тогда она сказала шейху Насру:

— О старик, так судил Аллах моей голове, что буду я на чужбине и оторвусь от моей страны и родных и сестёр. Но прекрасно терпение в том, что судил мой господь.

И потом шейх Наср отвел ей комнату во дворце, лучше которой там не было, и оставался у неё, утешая её и успокаивая, пока она не сделалась довольна, и её грудь расправилась, и она засмеялась, и прошло её огорчение и стеснение в груди из-за разлуки с её близкими и родиной и разлуки с сёстрами, родителями и царством.

И шейх Наср вышел ко мне и сказал:

— Поднимайся, войди к ней в комнату и поцелуй ей руки и ноги.

И я вошёл и сделал это, а потом поцеловал девушку между глаз и сказал ей:

— О владычица красавиц, жизнь души и услада взирающих, будь спокойна сердцем. Я взял тебя лишь для того, чтобы быть твоим рабом до дня воскресенья, и я, о госпожа, хочу только взять тебя в жены, по обычаю Аллаха и посланника его, и отправиться в мою страну, и будем мы с тобой жить в городе Басра, и я куплю тебе невольниц и рабов, и есть у меня мать из лучших женщин, которая будет служить тебе, и нет нигде страны прекраснее, чем наша страна, и все, что есть в ней, лучше, чем во всех других странах и у других людей. И её жители и обитатели — хорошие люди со светлыми лицами.

И затем шейх Наср сговорился с царевной и принял полномочие на заключение брака, и заключил брак царевны со мной. И я взял её за руку и вложил её руку в свою, и шейх выдал её за меня с её дозволения, и устроил торжество, подобающее для царевен, и ввел меня к жене. И я поднялся, и открыл дверь, и откинул преграду, и сломал печать, и увеличилась моя любовь к ней, и усилилось мое влечение и страсть, и, достигнув желаемого, я поздравил себя и произнёс такие стихи:

А шейх Наср стоял у двери, и, услышав эти стихи, он сказал:

— О царевна, ты слышала слова этого человека? Как ты упрекаешь меня, когда он произнёс эти стихи из любви к тебе?

И, услышав это, царевна повеселела, развеселилась и обрадовалась. И я провёл с нею сорок дней, счастливый и радостный, наслаждаясь и блаженствуя, и шейх каждый день доставлял нам новую радость и счастье, подарки и редкости, и мы жили у него в радости и веселье. И понравилось царевне жить со мной, и она забыла свою семью.

45 Продолжение рассказа шестого узника

— А я ему и говорю: «Хочешь денег?» А он мне: «Конечно, хочу!» А я ему: «На!» А он мне: «На!» И вот — пф-ф-ф.

Абд-ас-Самад пил. И хоть Аллах всевидящий и всезнающий и запретил потреблять правоверным напитки, дурманящие ум, а Абд-ас-Самад считал себя ревностным мусульманином, он все равно пил. Ибо — и Аллах свидетель — бывают в жизни моменты, когда не пить просто нельзя.

Слепой Манаф уже несколько раз призывал правоверных к молитвам. Сначала к предрассветному фаджру, потом к полуденному зухру, потом к асру, Абд-ас-Самад, которого внимательные слушатели должны помнить, как магрибинца, ждал. В условленном месте ждал Камакима-вора. С добычей. Перстнем. И каждый раз он исправно справлял намаз, моля Аллаха об удаче. Не себе — Камакиму. О-о-о, ожидание. Что может быть тягучее и мучительнее ожидания. Когда день кажется вечностью, и пекучее солнце с живостью разомлевшего варана ползет по небу.

И хотя стих касался ожидания любимого, Абд-ас-Самад чувствовал себя не лучше, если не хуже. Что такое любовь? Сегодня ты любишь одну, завтра грезишь о другой, а через год не вспомнишь имен их обоих. А вот ожидание обладания вещью. Ценной вещью, особенно для тех, кто знает истинную ее ценность, о-о-о, оно мучительнее влюбленности, тяжелее ноши перегруженного, больнее слез невинно обвиненного.

— Слушай, а ты меня уважаешь? И я тебя уважаю.

Собеседники, или сокувшинники Абд-ас-Самада куда-то делись. Остался только один. Но зато какой — внимательно слушал Абд-ас-Самада и кивал.

— Слушай, мы с тобой уважаемые люди!

От зухра к асру, от асра к магрибу уходила в песок обреченности вода надежды Абд-ас-Самада.

Если к фаджру он был уверен, что вор вернется, к зухру почти знал, к асру надеялся на успех предприятия, то уже начиная с магриба, надежда таяла быстрее льда на солнце. И так ли уж важно — поймали Камакима-вора, или он просто решил нарушить клятву, главное Абд-ас-Самад не получал желаемое. А что может быть мучительнее, чем почти схватить удачу за хвост, обонять ее запах, ощущать дыхание и упустить, сжимая жалкие несколько волосков меха. Да и то — линялых.

— По последней! — подал голос собутыльник.

Ни кривая рожа со шрамом, ни отсутствие руки не смущали Абд-ас-Самада.

— Т-ты х-хороший ч-человек! — не без труда родил он.

— Я тебе поднесу чашу, друг мой!

Абд-ас-Самад так и не дождался Камакима, да и не важно, когда вокруг столько хороший людей. Не дождавшись, пришел в припортовый квартал, где единственно подавали крепкие напитки.

— Т-ты м-меня?..

Да, привычка к питию многое значит. Но это ничего, научится, у него впереди много времени. Река времени, море времени, океан…

— Пей! — глиняная чаша ткнулась в губы.

— З-за т-тебя!

Абд-ас-Самад выпил, а после… да, привычка к питию многое значит.

46 Продолжение рассказа пятого узника

Как я уже говорил, колдунья спустилась к черному и произнесла такие стихи:

Затем она опять заплакала и сказала:

— Господин мой, поговори со мной, скажи мне что-нибудь!

И мой отец (а как вы помните, на месте черного был он) понизил голос и заговорил заплетающимся языком на наречии чёрных и сказал:

— Ах, ах, нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!

И когда женщина услыхала его слова, она вскрикнула от радости и потеряла сознание, а потом очнулась и сказала:

— О господин мой, это правда?

А отец ослабил голос и отвечал:

— О проклятая, разве ты заслуживаешь, чтобы с тобой кто-нибудь говорил и разговаривал?

— А почему же нет? — спросила женщина.

— А потому, что ты весь день терзаешь своего мужа, а он зовёт на помощь и не даст мне спать от вечера до утра, проклиная тебя и меня, — сказал отец. — Он меня обеспокоил и повредил мне, и если бы не это, я бы, наверное, поправился. Вот что мешало мне тебе ответить.

— С твоего разрешения я освобожу его от того, что с ним, — сказала женщина.

И отец отвечал ей:

— Освободи и дай нам отдых.

И она сказала:

— Слушаю и повинуюсь! — и, выйдя из-под купола во дворец, взяла кувшин (а мой отец следил за ней), потерла его и проговорила что-то, и в тот же миг появился перед нею джин с красной кожей и рогами как у оленя, и колдунья ему сказала:

— Приказываю тебе этим кувшином и печатью, что связывает тебя, сделай так, чтобы муж мой, ставший таким по моему желанию и ухищрению, изменил этот образ на свой прежний.

Мой отец кинулся к юноше и увидел, что тот встряхнулся и встал на ноги.

И он обрадовался своему освобождению и воскликнул:

— Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — посланник Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует!

А колдунья вошла в покои (а мой отец к тому времени вернулся на прежнее место) и сказала:

— Выходи и не возвращайся сюда, иначе я тебя убью! — и закричала на мужа.

И юноша вышел.

А колдунья вернулась к куполу, сошла вниз и сказала:

— О господин мой, выйди ко мне, чтобы я видела твой прекрасный образ.

И отец сказал ей слабым голосом:

— Что ты сделала? Ты избавила меня от ветки, но не избавила от корня!

— О мой господин, о мой любимый, — спросила она, — а что же есть корень?

И отец воскликнул:

— Горе тебе, проклятая! Что я тебе должен все объяснять, подай мне кувшин с джином и скажи слова, которые ты говорила, я сам все сделаю! Иди же и принеси его скорей мне!

47 Продолжение рассказа третьего узника

Таким образом я, со своей женой Ситт Шамсой прожили у шейха Насра еще три месяца, проводя время в еде, питьё, играх и великом веселье. А потом, через три месяца, я спал и увидел свою мать, которая печалилась обо мне, и кости её стали тонки, и тело её исхудало, и цвет её лица пожелтел, и состояние её изменилось, а я был в хорошем состоянии. И когда моя мать увидела меня в таком состоянии, она сказала: «О дитя моё, о Хасан, как ты живёшь на свете, благоденствуя, и забыл меня? Посмотри, каково мне после тебя: я тебя не забываю, и язык мой не перестанет поминать тебя, пока я не умру. Я сделала тебе у себя в доме могилу, чтобы никогда не забыть тебя. Посмотреть бы, доживу ли я, о дитя моё, до того, что увижу тебя со мною, и мы снова будем вместе, как были».

И я пробудился от сна, плача и рыдая, и слезы текли по моим щекам, как дождь, и стал я грустным и печальным, и слезы не высыхали, и сон не шёл ко мне, и я не находил покоя, и не осталось у меня терпения. А когда наступило утро, вошел ко мне шейх Наср и пожелал доброго утра и стал со мной разговаривать по своему обычаю, но я не обращал на него внимания. И он спросил жену, что со мной, и она ответила:

— Не знаю.

И тогда шейх сказал ей:

— Спроси его, что с ним?

И царевна подошла ко мне и спросила:

— Что случилось, о господин мой?

И я вздохнул и затосковал и рассказал ей, что видел во сне, а потом произнёс такие стихи:

И жена рассказала шейху, что я ей говорил, и, услышав эти стихи, он пожалел меня в моем положении и сказал:

— Сделай милость! Во имя Аллаха, отправляйся в твою страну, и заботься о девушке.

— Слушаю и повинуюсь! — отвечал я.

А потом Ситт Шамса попросила свою одежду и сказала:

— О шейх Наср, прикажи ему дать мне мою одежду, чтобы я могла её надеть!

И шейх Наср сказал мне:

— О Хасан, отдай её одежду!

И я отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

И я поспешно поднялся и вошёл во дворец и, принеся одежду Ситт Шамсы, отдал её девушке. И та взяла от меня одежду и надела её и сказала:

— О муж мой, садись мне на спину, закрой глаза и заткни уши, чтобы не слышать гуденья вращающегося небосвода. Схватись руками за мою одежду из перьев, сидя у меня на спине, и берегись упасть.

И, услышав её слова, я сел ей на спину.

И, когда она собралась лететь, шейх Наср сказал ей:

— Постой, я дам вам золота и камней и драгоценностей из тех, что есть во дворце.

И девушка стояла, пока шейх Наср не насыпал два мешка золота и два мешка камней и два мешка драгоценностей и мешок пряностей и еще немного сверх того, и он поручил ей заботиться обо мне, а затем простился с нами.

И потом Ситт Шамса взлетела, в тот же час и минуту, и помчалась по воздуху, точно дуновение ветра или блистающая молния. И с той минуты, как Ситт Шамса взлетела, она летела, не переставая, от зари до послеполуденного времени, и я сидел у неё на спине. А после полудня показался вдалеке город с башнями и минаретами, и я узнал в нем Басру, и сердце мое возрадовалось, и дух мой поднялся, и плечи расправились, а глаза же, напротив, окропились слезами.

48 Продолжение рассказа седьмого узника

Ленивые удары барабана.

Войлочная колотушка истомившейся любовницей ласкает натянутую верблюжью кожу.

Ленивый скрип весел. Дерева о дерево. Широкая лопасть уставшим паломником опускается в воду.

Даже Люфти-надсмотрщик сегодня ленив. Плеть, кожаная плеть лениво поднимается и так же лениво опускается, лаская спины… гребцов.

— Собачьи потроха! Гребите! Гребите лучше!

Они и гребли. Никак не лучше, да и кричал Люфти скорее так, по привычке, ибо никакого иного умения, кроме кричать, да еще махать плеткой Аллах Люфти не дал. И слава тому же Аллаху, что не дал, ибо им — подопечным Люфти с головой хватало и первых двух.

Так, или примерно так рассуждал Ахмед Камаким, которого все мы помним под именем Камакима-вора. Хотя, какой сейчас вор. Впору переименоваться в Камакима-гребца, или Камакима-галерника, ибо пребывал он — милостью Аллаха, а больше милостью Шамс ад-Дина Мухаммада славного султана славного города Ахдада — на галерах.

— Плевки верблюда! Гребите!

И плеть опускается. И кожа, мертвая кожа соприкасается с живой… пока живой.

От жары, от еды, от работы и не в последнюю очередь от усердия Люфти редко кто на галерах доживал до второго года заключения. Об этом Камакима просветили в первый же день. Сверкая беззубой ухмылкой и дыша зловонием. А вон и просветитель — Муайид-гончар, попавший на галеры, как он говорил, по несправедливому обвинению. Корячится, тянет весло, упираясь в скамью. Витые мышцы натянулись под тонкой кожей. Сейчас пойдет вперед — и мышцы расслабятся. Ловя короткий отдых перед следующим рывком.

Сегодня еще ничего. Сегодня они идут медленно, а вот когда, прихотью капитана, галера начнет увеличивать скорость. Когда по знаку Люфти они возьмут в рот по деревянному чурбачку, чтобы не прикусить себе язык от боли и напряжения. Когда войлочная колотушка начнет в два, три раза быстрее ударять в шкуру барабана, когда плетка Люфти… тогда смерть, огненный Джаханнам покажется раем.

В такие минуты Камаким думал, что лучше бы ему лишиться руки. Сидел бы сейчас у дастархана, вкушал плов. Пряный, жирный, еще теплый плов.

— Отрыжка Иблиса. Гребите! Гребите веселее!

Куда уж веселей.

А потом началось это.

За недолгую жизнь галерника Камакиму довелось побывать в штормах… в шторме.

Когда ветер, холодный ветер, забираясь в трюм, ласкает шершавым языком голые спины гребцов и надсмотрщика. Когда солнце, палящее солнце, иногда доставляющее мучений больше, чем ненавистное весло, прячет слепящий лик за плотной чадрой туч. Когда воздух, сам воздух сгущается до плотности киселя, а несправедливо обвиненный Муайид-гончар, хрустя суставами, возвещает — быть беде. Да, Камакиму довелось побывать в шторме.

Довелось испытать удары волн, что рвут из рук весло. И истошные визги Люфти, и удары плети, которых ты не чувствуешь, потому что, вместе с Люфти, с барабанщиком, отмеряющим ритм, с капитаном, указывающим, куда плыть, борешься за жизнь. И тесный трюм кажется милым домом, а истертая скамья — троном, устланным нежнейшим страусовым пухом.

Это был не шторм.

Вернее, шторм, но… Муайид-гончар не сыпал предсказаниями, словно дервиш после пляски. И Люфти не бегал испуганным ишаком, сыпя ударами.

Потемнело в один миг. Только что светило солнышко, разжаривая и без того печной воздух, а здесь — темень, как ночью. Потом пришел удар. Волны не было, именно удар, пришел — казалось — откуда-то сверху. За ударом уже были и истошные визги Люфти, и звуки колотушки. Но куда там. Гребцов, как и самого Камакима повалило на пол. Дощатый пол трюма. Камакиму еще повезло — его повалило вперед, и весло — ненавистная деревянная рукоять — пролетела над самой головой, едва задев бритую макушку.

Упав, Камаким понял, что ему дважды повезло. А в этом уже просматривалась воля Аллаха. По счастью, переменчивому, как погода на море воровскому счастью, замок, старый железный замок, замыкающий цепь, которой они все крепились к галере, оказался как раз перед лицом Камакима.

Корабль крутился.

Люфти кричал.

Гребцы молились всем богам, которых знали и о которых хоть когда-нибудь слышали.

Камаким же… крепкие, пока крепкие зубы Камакима уже грызли чурбачок, откалывая щепку. Достаточной прочности и длины.

Ибо не было для Камакима-вора замков, которые он не мог открыть.

49 Окончание рассказа четвертого узника

Итак, меня спустили в колодец, бросили вниз веревки и ушли своей дорогой.

Осмотревшись, я увидел в этой пещере много мёртвых, издававших зловонный и противный запах. Отчаявшись, я стал упрекать себя за то, что я сделал, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, я заслуживаю всего того, что со мной случается и что мне выпадает!»

Пребывая в таком состоянии, я услышал некое шуршание, раздавшееся за спиной. И так как своими мыслями в этот момент ваш покорный слуга обращался к Аллаху, он уберег меня. Отбежав, я увидел девушку. Длинные волосы незнакомки были спутаны, лицо все измазано, глаза же горели безумным блеском. Руки ее сжимали человеческую берцовую кость, которой она намеревалась ударить меня. Потеряв дар речи от увиденного, я стоял не в силах двинуться.

Незнакомка между тем произнесла:

— Вот еще один пришел к нам сверху, и у него есть лепешки и вода, чистая вода.

Из темноты ей ответил скрипучий голос:

— Лепешки оставь себе, недостойная, а мне неси мясо. Вкусное свежее мясо, мне надоела мертвечина.

Тогда я обратил свой взор к новому источнику звука и увидел, что это был чернокожий человек, но какой — страшнее и ужаснее не доводилось видеть мне ни до, ни после за всю жизнь. Одна губа его была, как одеяло, другая — как башмак, и губы его подбирали песок на камнях, а тело все было в струпьях и язвах.

— Что ты копаешься, несчастная, — произнес этот черный, я хочу есть и теряю терпение. Вырви печень, сладкую свежую печень у новенького и неси скорее сюда!

И девушка, издав крик, кинулась на меня. И кость была занесена над моей головой, и лицо, некогда прекрасное лицо с родинкой над верхней губой, было искажено гневом и голодом, и я прочитал свою смерть в ее глазах, подобных глазам серны.

Аллах и в этот раз уберег раба своего — девушка зацепилась за одно из мертвых тел, в изобилии усеивающих пол, и упала. В тот же миг, обретя вновь подвижность членов, я побежал от этих двоих в глубь пещеры.

Надо сказать, пещера оказалась довольно обширна, а ходы ее запутаны. Блукая ими, я перестал отличать ночь ото дня. Питался же я тем немногим, что было с собой, начиная есть только тогда, когда голод едва не разрывал меня, и не пил, раньше, чем жажда становилась очень сильной.

«Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! — говорил я. — Что заставило меня, на беду мне, жениться в этом городе! Едва я скажу: вот я вышел из беды, как сейчас же попадаю в беду ещё большую. Клянусь Аллахом, такая смерть — смерть плохая! О, если бы я потонул в море или обезумел у людоедов — это было бы лучше такой скверной смерти!»

И я пребывал в таком состоянии, упрекая себя, и спал на костях мертвецов, взывая о помощи к Аллаху.

Несколько раз мимо меня проходила девушка и звала меня, и всякий раз мне удавалось скрыться от нее.

И я продолжал жить таким образом, опасаясь, раздумывая, что буду делать, когда у меня кончатся вода и пища. Несколько раз камень откидывался, и в пещеру спускали умерших, вместе с их супругами, и всякий раз (а я был тому свидетелем) девушка убивала супруга, отбирала воду и пищу, а печень убитого подносила чернокожему. Потом они вместе поедали мертвеца.

Я устроил себе местечко на краю пещеры, подальше от чернокожего и его безумной сожительницы, и дошел до того, что ел и пил раз в неделю, и жребий убиенных уже не казался мне таким ужасным. И вот однажды я спал и пробудился от сна из-за шума в углу пещеры.

«Что это такое может быть?» — спросил я себя.

Тогда я встал и пошёл по направлению шума (а к тому времени я уже престал бояться и пребывал, словно во сне). Когда шумевший почуял меня, он убежал и умчался, и оказалось, что это дикий зверь. Я двинулся за ним по ходу, которого раньше не замечал, и в конце его передо мной появился свет, светивший из маленькой щели, точно звезда.

Увидев свет, я направился к тому месту и, подойдя вплотную, убедился, что это пролом в пещере, выходивший наружу. Брешь эту проломили дикие звери, привлеченные запахом падали. Они входили через неё в это место и ели мёртвых, пока не насытятся, а потом выходили через эту брешь.

Когда ваш покорный слуга увидел это, дух мой успокоился, тревога моей души улеглась, и сердце отдохнуло, и я уверился, что буду жив после смерти.

Хотя силы почти оставили мое тело, я трудился до тех пор, пока не расширил пролом и не вышел через него. Оказавшись под небом и глотнув свежего воздуха, ваш покорный слуга обнаружил, что находится на берегу моря, на вершине большой горы, которая отделяла море от острова и города.

Тогда я прославил Аллаха великого и возблагодарил его, и обрадовался великой радостью, и сердце моё возвеселилось. Тогда я сел на берегу моря, ожидая, что Аллах великий поможет мне и пошлёт корабль, который пройдёт мимо меня. Питался я яйцами птиц, которые находил в расселинах и которых — слава Аллаху — было здесь в изобилии.

И вот однажды увидел я корабль, плывущий посреди моря. Тогда я взял длинную палку, привязал к ней одежду и стал делать этой одеждой знаки, пока плывущие на корабле не бросили взгляд на гору и не увидели меня на этой горе.

Через некоторое время, с корабля была послана лодка в которой сидели люди. Взяв меня в лодку, они перевезли вашего покорного слугу на корабль к капитану.

— О человек, — спросил меня капитан, — как ты пробрался к этому месту, когда это большая гора, за которой стоит большой город, а я всю жизнь плаваю по этому морю и проплываю мимо этой горы, но не вижу на ней никого, кроме зверей и птиц.

— Я купец, — отвечал я, — и был на большом корабле, который разбился, и все мои вещи стали тонуть, но я схватился за большую доску из корабельных досок, и моя судьба и счастье помогли мне подняться на эту гору, и я стал ожидать, пока кто-нибудь проедет и возьмёт меня с собой.

Я не рассказал спасителям, что со мной случилось в городе и пещере, боясь, что на корабле окажется кто-нибудь из этого города.

Через некоторое время мы благополучно достигли, по могуществу Аллаха, города Басры, и там я, поблагодарив капитана и команду, сошел на берег.

Вот самое удивительное, что приключилось со мной за мою жизнь. Что же касается чернокожего и его спутницы, слышал я, как один из кораблей, проплывая мимо того острова через год после моего спасения, подобрал на том же берегу странную пару — чернокожего мужчину ужасного обликом и прекрасную девушку, чей лик подобен луне в четырнадцатую ночь. Они ли это, или другие мужчина и женщина — Аллах лучше знает, а его рабу сие неведомо.

50 Продолжение рассказа шестого узника

— Очухался, работай!

Абд-ас-Самад, которого мы знаем под этим именем, а Халифа-рыбак помнит под именем магрибинца, услышал крик, а после почувствовал удар. Что за удар — воздух покинул его стесненную грудь, и душа подошла к носу, едва не вылетев из тела. Абд-ас-Самад в ужасе зажал пальцами нос, и не одна не в меру летучая душа была тому причиной, ибо в то же тело, оттуда, снаружи, навстречу душе ринулись запахи. Один зловоннее другого и все стойкие, как мамлюки личной гвардии султана при личном досмотре.

Водоросли, морская вода, но самое главное — запах рыбы, не перебиваемый даже ежедневными купаниями и сменой одежды.

Но, откуда здесь рыба?

Последнее, что помнил Абд-ас-Самад — припортовое заведение, где…

— Работай, я сказал!

Над Абд-ас-Самадом стояло нечто. У нечто было голое пузо, поросшее рыжим волосом, у нечто был беззубый рот, у нечто были красные глаза и голос, подобный трубе Исрафила.

— Да оставь ты этого доходягу. Скоро сам очухается.

— Я не для того заплатил пятьдесят динаров, чтобы он отлеживался на досках палубы!

Не будь Абд-ас-Самад достаточно сведущ, он бы принял чудовище за худшего из представителей племени дэвов, или гулей.

Абд-ас-Самад изучил немало древних и не очень свитков, чтобы не пасть жертвой подобной ошибки; Абд-ас-Самад пожил достаточно, чтобы знать — иной раз лучше попасть к дэвам, чем к потомкам славного племени Адамова.

— А ну вставай и работай! — и сапог, добротный сапог из крашеной египетской замши второй раз ткнулся в ребра Абд-ас-Самада. — Или, клянусь Аллахом, я наплюю на пятьдесят динаров и сей же час скормлю тебя рыбам!

Абд-ас-Самад поднялся. Голова болела и болела нещадно. Не зря, ох, не зря мудрый Аллах запретил правоверным потребление дурманящих ум напитков. И не одна головная боль поутру была тому причиной. Для Абд-ас-Самада причина была еще в том, что очнулся он на палубе. Палубе корабля, посреди океана.

— Работай, собака!

51 Продолжение рассказа третьего узника

Как я уже говорил, Аллах предначертал нам благополучие, и мы с моей женой достигли города Басры и шли до тех пор, пока не оказались у ворот моего дома. И потом я подошёл к воротам, чтобы отпереть их, и услышал, что моя мать плачет тоненьким голосом, исходящим из истомлённого сердца, вкусившего пытку огнём, и произносит такие стихи:

И я заплакал, услышав, что моя мать плачет и рыдает, а затем я постучал в ворота устрашающим стуком. И мать спросила:

— Кто у ворот?

И я ответил ей:

— Открывай!

И она открыла ворота и посмотрела на меня и, узнав меня, упала, покрытая беспамятством. И я до тех пор ухаживал за ней, пока она не очнулась, и тогда я обнял её, и она обняла меня и стала целовать. И потом я принялся переносить вещи и пожитки внутрь дома, а молодая жена смотрела на меня и мою мать. И мать моя, когда её сердце успокоилось, и Аллах свёл её с сыном, произнесла такие стихи:

Затем она села со мной, и мы принялись разговаривать, и мать стала меня спрашивать:

— Каковы были твои дела с персиянином, о дитя моё?

И я отвечал ей:

— О матушка, он был не персиянин, нет, он был маг и поклонялся доскам с нарисованными на них запретными человеческими лицами, вместо всевластного владыки.

И я рассказал ей, что персиянин со мной сделал, и как он положил меня в шкуру верблюда и зашил в неё, и понесла меня птица и положила на гору. И рассказал ей, что я видел на ней, и поведал, как отправился на плоту с вершины горы, и сохранил меня Аллах великий и привёл во дворец к шейху Насру. И рассказал ей о своей любви к девушке и о том, как поймал её, и сообщил матери всю историю до того, как Аллах свёл нас друг с другом.

И, услышав эту историю, моя мать удивилась и прославила великого Аллаха за здоровье и благополучие сына, а затем она подошла к мешкам и посмотрела на них и спросила про них меня. И я рассказал ей, что в них находится, и она обрадовалась великой радостью. И она подошла к молодой женщине и стала приветливо с ней разговаривать, и когда её взоры упали на эту женщину, ум её был ошеломлён её красотой, и она радовалась и дивилась красоте женщины и её прелести, и стройности, и соразмерности.

— О дитя моё, — сказала она потом, — хвала Аллаху за благополучие и за то, что ты вернулся невредимый!

И затем моя мать села рядом с женой и стала её развлекать и успокаивать её душу, а утром следующего дня она пошла на рынок и купила десять перемен самого лучшего, какое было в городе, платья, и принесла девушке великолепные ковры и одела её и убрала всякими красивыми вещами. А затем она обратилась ко мне и сказала:

— О дитя моё, мы с такими деньгами не можем жить в этом городе. Ты знаешь, что мы бедняки, и люди заподозрят нас в том, что мы делаем алхимию. Встанем же и отправимся в город Багдад, Обитель Мира, — чтобы жить в святыне халифа. И ты будешь сидеть в лавке и продавать и покупать, опасаясь Аллаха, великого, славного, и откроет тебе Аллах удачу этим богатством.

И, услышав слова своей матери, я нашёл их правильными, и тотчас же поднялся и вышел от неё и продал дом и, вызвав верблюдов, нагрузил на них все свои богатства и мать и жену, и поехал. И ехал до тех пор, пока не доехал до Тигра, и тогда я нанял корабль в Багдад и перенёс на него все свои богатства и вещи, и мать, и жену, и все, что у меня было. И затем я сел на корабль, и корабль плыл с нами, при хорошем ветре, в течение десяти дней, пока мы не приблизились к Багдаду. И, приблизившись к Багдаду, мы обрадовались, и корабль подошёл с нами к городу. И я, в тот же час и минуту, отправился в город и нанял склад в одном из ханов, а потом я перенёс туда свои вещи с корабля и пришёл и провёл одну ночь в хане. А наутро я переменил бывшую на мне одежду, и посредник, увидав меня, спросил, что мне нужно и что я хочу, и я сказал:

— Я хочу дом, который был бы прекрасен, просторен.

И посредник показал мне дома, о которых он знал. И мне понравился один дом, принадлежавший кому-то из визирей, и я купил его за сто тысяч золотых динаров и отдал посреднику его цену. Но перед тем как переселить в дом жену и мать, я велел строителям принести столб из белого мрамора и просверлить его и выдолбить, и придать ему вид сундука. И они это сделали. И тогда я взял одежду Ситт Шамсы, в которой она летала, и положил её в этот столб, а столб зарыл в саду, сделав его опорой для беседки.

А затем я вернулся в хан, в котором остановился, и перенёс все свои богатства и вещи в тот дом, и пошёл на рынок, и взял то, что было нужно для дома из посуды, ковров и другого, и купил слуг, в числе которых был маленький негр для дома.

52 Окончание рассказа первого узника

Повелитель правоверных, султан славного города Ахдада Шамс ад-Дин Мухаммад, вместе с верным визирем Абу-ль-Хасаном сидели у постели больного.

Сегодня это был еврей-лекарь до последнего дня врачевавший других, а теперь волею Аллаха сам занявший место несчастных.

— Если бы признал истинного бога, принял веру, возносил бы пять раз в день молитву, сейчас бы не лежал недвижим в поту и страданиях, — зашептал Абу-ль-Хасан на ухо султану.

Шамс ад-Дин поднял руку, велев своему слуге хранить молчание. Повелитель правоверных (а султан в своем городе — повелитель правоверных) как раз заканчивал опустошать последнюю из трех пиал бодрящего напитка. Тот оказался на редкость горек и неприятен на вкус.

Здесь же, рядом с повелителем правоверных, бились в плаче жена и четыре дочери несчастного.

Слезы катились по искаженным горем, но таким милым личикам, на которые Шамс ад-Дин нет, нет, да поглядывал.

Это была третья ночь болезни несчастного врача. Ночь, в которую все прочие больные до него исчезали.

Неизменный, как вера в истинного бога, голос Муфиза — ночного сторожа уже дважды призывал славных жителей славного Ахдада спать спокойно. Выходит — скоро полночь.

За дверьми, тонкими, как пергамент, стояла наготове дюжина мамлюков, во главе с постаревшим, но по-прежнему грозным Джавадом, готовых по первому подозрению ворваться в жилище.

— Если бы признал истинного бога, принял веру, возносил бы пять раз в день… — верный визирь пытался умными речами скрасить тяготы ожидания, тем более что султан таки допил третью пиалу.

На все воля Аллаха, истинность веры в которого не признал несчастный еврей, да теперь и не признает, ибо часы ожидания скрасились и без потуг Абу-ль-Хасана. И имя этому развлечению было… тишина. Она навалилась так внезапно, словно кто-то надел на уши войлочный колпак.

Шамс ад-Дин даже помотал головой, призывая слух вернуться. Однако слух и не думал покидать своего господина. Он по прежнему верно служил ему. Тяжело хрипел на своем ложе больной, замер с полуоткрытым ртом и шумно сопел Абу-ль-Хасан. И мирно посапывали жена и четыре дочери еврейки, сейчас лежащие в самых различных позах и… спящие. Удивительное дело, тем более что мгновение назад они громко стонали и причитали в пять глоток.

— Ты видишь то же, что я? — шепотом, боясь нарушить тишину, спросил Шамс ад-Дин.

— Да, мой повелитель, — не громче султана ответил Абу-ль-Хасан.

— Пойди проверь, как там Джавад с мамлюками.

— Да, мой повелитель, — Абу-ль-Хасан не сдвинулся с места.

— Оглох, или на виселицу захотелось, иди, глянь!

От выполнения приказа, Абу-ль-Хасана избавил шум, новый шум, сродни шипению закипающей воды, что начал звучать в комнате. Сначала тихо, затем нарастая. На самой высокой ноте шум оборвался, и взору удивленных и (от Аллаха ничего не скроешь) испуганных мужчин предстал… джинн.

Красная, будто отлитая из раскаленного металла кожа переливалась в тусклом свете лампы. Огромный рот скалился в клыкастой ухмылке, а голова с ветвистыми, как у оленя рогами упиралась в самый потолок жилища.

Джинн склонился над больным, приготовившись произвести какие-то действия. Но тут его большие, круглые, как блюдца глаза заметили султана с визирем.

— Вы почему не спите? — и голос был подобен грому.

Шамс ад-Дин Мухаммад не нашел ничего лучше, как виновато пожать плечами.

— Раз не спите, я должен забрать вас, чтобы моя тайна до поры осталась не разгаданной.

«Так — и Аллах тому свидетель — я и мой, гм, спутник оказались в этой пещере, — закончил свой рассказ первый узник, — джинн засунул нас к себе под мышки, очень неприятно пахнущие мышки, и перенес сюда. Нам на погибель, себе на развлечение».

53 Продолжение рассказа седьмого узника

Удар.

Еще удар.

Камаким почти нащупал заветный язычок внутри замка, как обломалась отмычка-щепка.

Зубы вновь вгрызлись в дерево, откалывая куски.

Удары сыпались пустынным дождем, раскалывая… галеру.

Вот их закрутило, и волна, большая волна почти залила трюм.

По счастью, переменчивому, как настроение красавицы воровскому счастью, зубы Камакима-вора откололи следующий кусок щепки нужной длины и — он надеялся — прочности.

Сильно надеялся, ибо галера, добротный корабль под ногами, да и вокруг Камакима начал… разваливаться. Расходились доски обшивки, образуя темные щели, трещал пол, и соленая холодная вода уже не стекала с него, или в него, а поднималась, снизу, или это они опускались в нее.

— Тон-нем!!

Крик разнесся трюмом. И десятки рук задергали цепь. Десятки глоток обратились к Люфти с проклятиями, просьбами, мольбами, чтобы он выпустил их.

Но где усталый праведными трудами Люфти-надсмотрщик? Где неутомимый владетель колотушки и повелитель натянутой шкуры? Нет их. Спасают свои жизни, ибо собственная шкура куда ближе к телу.

Пальцы, ловкие пальцы Камакима вновь нащупали замок, что оказался теперь в воде. Это не беда. Так даже лучше, привычнее. Камаким может работать с закрытыми глазами, в темноте.

Еще бы не дергали цепь…

Щепка уперлась в язычок.

Аллах помоги!

Хотя и не мог — Камакиму показалось — слышал его. Милый слуху, а куда больше сердцу — щелчок — путь на свободу.

И пальцы уже поднимают дужку, освобождая кольцо, и руки уже тянут цепь, высвобождая закованную ногу.

А вода добралась до груди.

И руки уже гребут туда, наверх, к выходу. Хотя, в расползающейся галере, чего-чего, а выходов было хоть отбавляй. Хочешь — наверх, хочешь — вбок, а для особых ценителей, можно и вниз, под днище.

Выбравшись на палубу, Камаким прыгнул за борт, в аккурат на головы барахтающегося экипажа.

Экипаж орал и молился.

А этим-то чего неймется? Они ж не прикованы.

Чего неймется, Камаким понял почти сразу, как и причину их неожиданного крушения.

Ибо причина эта стояла, или висела прямо над ними, и была огромна, клыкаста и рогата.

Камаким никогда не видел джиннов. Признаться честно — никогда особо и не верил в них. Не потому, что не понимал, как такое огромное существо может поместиться в небольшом кувшине или лампе, а потому что привык всего в жизни добиваться сам. Потереть лампу и получить все, что хочешь это, конечно, хорошо… в сказках. А в жизни, чтобы получить хоть что-нибудь, надо хорошо поработать руками, а не просто смахнуть пыль с медных боков.

Но сейчас, Камаким понял, над ним, ними летал именно джинн. Красная кожа переливалась огнем, огромные руки опускались в воду и поднимались, сжимая очередного человека.

Несчастный орал и брыкался.

Хотя, почему несчастный?

Может, джинн их спасает?

Отчего-то, Камакиму не хотелось быть спасенным таким образом.

«Спасенных» джинн прятал себе под мышки.

Камаким еще молился Аллаху, а красная рука уже подхватила его, вытаскивая из воды.

«Так я оказался здесь, на этом острове, — закончил свой рассказ седьмой узник. Меня и других людей, кто был спасен при крушении галеры, которую сам же спаситель и разрушил, джинн перенес на этот остров, в эту пещеру. Друзья они с Гулем что ли, вот и кормит. Многие из команды уже съедены. Оставшимся предстоит последовать за ними. Вот и вся история от начала до… где конец — Аллах лучше знает».

54 Продолжение рассказа третьего узника

Как я уже говорил, купив дом, я вернулся в хан и перенёс все свои богатства и вещи в тот дом, и пошёл на рынок, и взял то, что было нужно для дома из посуды, ковров и другого, и купил слуг, в числе которых был маленький негр для дома.

Когда Ситт Шамса вошла в этот дом, она почувствовала запах своей одежды из перьев, в которой она летала, и узнала, в каком месте она находится. И она захотела её взять и, дождавшись полуночи, когда я погрузился в сон, поднялась и пошла в сад и стала копать рядом с тем местом. И она проникла к столбу, в котором находилась одежда, и, удалив свинец, который был на нем налит, вынула одежду и надела её и тотчас же полетела. Она села на верхушку беседки и сказала слугам:

— Я хочу, чтобы вы привели ко мне Хасана, и я бы простилась с ним.

И мне рассказали об этом, и я пошёл к Ситт Шамсе и увидел, что она сидит на крыше беседки, одетая в свою одежду из перьев.

— Как ты совершила такое дело? — спросил я.

И Ситт Шамса сказала:

— О мой любимый, прохлада моего глаза и плод моего сердца, клянусь Аллахом, я люблю тебя великой любовью, и я очень радовалась, когда привела тебя в твою землю и страну и увидела твою мать. Если ты любишь меня, как я тебя люблю, найдешь меня на островах Вак.

И затем, в тот же час и минуту, она взлетела и отправилась к своим родным, а я, услышав слова Ситт Шамсы, сидевшей на крыше беседки, едва не умер от горя и упал без памяти.

И слуги пошли к моей матери и осведомили ее об этом, и мать вышка ко мне и увидела, что сын лежит на земле. И мать заплакала и поняла, что ее сын охвачен любовью к Ситт Шамсе. Она побрызгала мне на лицо розовой водой, и я очнулся и увидел рядом с собою свою мать. И я заплакал из-за разлуки со своей женой, и мать опросила меня:

— Что с тобою случилось, дитя моё?

И я ответил:

— Знай, о матушка, что Ситт Шамса — дочь джиннов, и я люблю её и увлечён ею и влюбился в её красоту. А у меня была её одежда, без которой она не может летать, и я взял её и спрятал в столбе, имевшем вид сундука, и залил его свинцом и вложил в фундамент беседки. И она подрыла фундамент и взяла одежду и надела её и полетела, а потом она села на крышу беседки и сказала мне: «Я люблю тебя, и я тебя привела в твою землю и страну, и ты встретился с твоей матерью. Если ты меня любишь, отыщешь меня на островах Вак.» — а затем она улетела с крыши дворца и отправилась своей дорогой.

— О дитя моё, — сказала мать, — не обременяй себя заботой. Мы соберём людей торговли и путешествующих по странам и спросим их об этих островах и, когда узнаем, отправимся туда и пойдём к родным Ситт Шамсы и попросим Аллаха великого, чтобы они её тебе отдали.

И затем мать в тот же час и минуту вышла и, призвав слуг, сказала им:

— Опросите всех, кто есть в городе из купцов и путешественников, и спросите их про острова Вак, и всякому, кто о них знает и укажет к ним путь, я дам пятьдесят тысяч динаров.

И, услышав эти слова, слуги ответили:

— Слушаем и повинуемся! — а затем, в тот же час и минуту, они ушли и сделали так, как приказала им мать.

И они стали спрашивать купцов, путешествующих по странам, про острова Вак, но никто про них им не рассказал, и они пришли к матери и сообщили ей об этом.

И, услышав их слова, мать тотчас же, в ту же минуту, поднялась и велела привести ко мне прекрасных невольниц и девушек, владеющих инструментами, и наложниц, увеселяющих тем, чему нет подобного нигде, кроме как у царей, надеясь, что, может быть, я забуду о любви к Ситт Шамсе. И ей привели тех, кого она потребовала.

А после этого мать послала разведчиков и соглядатаев во все стороны, земли и климаты, чтобы те расспросили об островах Вак. И посланные расспрашивали о них два месяца. Но никто не рассказал им про них, и они вернулись и осведомили мать об этом. И мать заплакала сильным плачем и пошла ко мне и увидела меня среди наложниц и невольниц и обладательниц музыкальных инструментов (арфы, сантира и других), но я не забывал с ними Ситт Шамсы.

— О дитя моё, — сказал мне мать, — я не нашла никого, кто знает эти острова, но я привела к тебе девушек красивее Ситт Шамсы.

И, услышав такие слова от своей матери, я заплакал и пролил из глаз слезы и произнёс такие два стиха:

И еще:

А окончив свои стихи, я поднялся и стал кружить по дому, стеная, плача и рыдая, и делал так пять дней, не вкушая в это время ни пищи, ни питья. И моя мать подошла ко мне и стала брать с меня клятвы и заклинать, чтобы я умолк и перестал плакать. Но я не принимал её слов и, не переставая, рыдал и плакал. И мать утешала меня, а я ничего не слушал.

И я все время плакал таким образом до утра, а потом мои глаза заснули, и я увидел свою жену, печальную и плачущую. И я поднялся от сна, с криком, и произнёс такие стихи:

А когда наступило утро, мои рыдания и плач усилились, и я все время был с плачущим оком и печальным сердцем, и не спал ночей и мало ел. И я провёл таким образом еще месяц. И когда этот месяц миновал, пришло мне на ум поехать к шейху Насру — царю птиц, чтобы он помог мне в намерении разыскать жену. И я призвал верблюдов и нагрузил поклажей, и сел на одного из них, поручив своей матери заботиться о доме.

И затем я поехал и направился к шейху Насру, надеясь, что, может быть, найду у него помощь, чтобы соединиться со своей женой.

55 Продолжение рассказа шестого узника

Абд-ас-Самад работал, не покладая рук и не вытягивая ног.

Служба на корабле его заключалась в том, чтобы выносить помои с кухни, мыть и чистить помещения корабля, выполнять всяческие поручения любого из членов команды, а вечерами читать священные книги, ибо Абд-ас-Самад — единственный, среди плавающих на корабле, оказался сведущ в грамоте.

И не проходило и дня, чтобы Абд-ас-Самад не проклинал Халифу-рыбака, Камакима-вора, а также свою беспечность, вовлекшие его в эту неприятность.

А ведь еще перед началом всего предприятия, до того, как отправиться в Ахдад, Абд-ас-Самад совершил гадание по звездам и увидел, что в восхождении, согласно правилам науки счисления, стоял Марс, а противостоял ему Меркурий, и все вместе указывало на благополучное завершение предприятия и обретение желаемого. Вот и верь после этого науке.

— Буря! Буря!

Это надвигалось с запада. А что хорошего может идти с запада? День сделался чернее ночи, небо заволокло тучами, и молнии соединили небесный свод с морем.

Буря была необычная, ибо всего мгновение назад ничто не предвещало ненастья.

Абд-ас-Самад, подобно другим членам команды, начал… нет, не молиться. Сперва следовало привязать себя, чтобы не в меру сильная волна не утянула за борт, ибо, как говорили великие мудрецы прошлого Ильяс Аилф и Дженг Пеет: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих». А в истинности изречения Абд-ас-Самад смог убедиться, когда в прошлый шторм смыло за борт одноногого Искандера, небрежно отнесшегося к искусству привязывания себя к мачте.

Ну а после следовало молиться Аллаху, ибо привязавшие поручали себя и судно его власти.

Праведной жизнью или иными поступками, кто-то из команды, видимо, заслужил милость Всевышнего, ибо центр бури бушевал в стороне от их корабля.

Но доставало и грешников, ибо Абд-ас-Самад, а с ним и остальные увидели волну. Подобно гигантскому бархану она вспучила середину моря. Уменьшая подобие с барханом, она двигалась, двигалась быстро на их корабль, обрастая шапкой пены и скручиваясь, подобно свитку, каких не мало скрутил в свое время Абд-ас-Самад.

Волна подошла и ударила.

56 Окончание рассказа пятого узника

Как я уже говори, мой отец, бывший на месте черного колдуна, произнес такие слова:

— Горе тебе, проклятая! Что я тебе должен все объяснять, подай мне кувшин с джином и скажи слова, которые ты говорила, я сам все сделаю! Иди же и принеси его скорей мне!

И когда колдунья услышала слова отца (а она думала, что это черный), она обрадовалась и воскликнула:

— О господин мой, твой приказ на голове моей и на глазах. Во имя Аллаха!

И она встала, радостная, и побежала, и взяла кувшин, и принесла его отцу, и сказала слова, которые следует говорить, когда трешь его.

И отец тотчас потер кувшин, и сказал слова, и появился перед ним джин с красной кожей и рогами, как рога оленя, и отец велел ему:

— Возьми эту колдунью и ее возлюбленного и убей их страшной смертью, какую только придумаешь.

И джин ответил отцу:

— Господин наш Сулейман, заточивший меня в этот кувшин и сделавший рабом его, повелел выполнять всякое желание того, кто владеет кувшином и знает тайные слова, кроме смертоубийства. Проси, что хочешь, но этого я не в силах сделать.

Тогда отец спросил:

— Можешь ли ты расколдовать жителей города?

И джин ответил:

— Могу, господин.

— Тогда сделай это!

И джин ответил:

— Слушаю и повинуюсь.

И в тот же час, рыбы запрыгали в пруду, и подняли головы, и тотчас же вышли, и чары оставили их, и город сделался населённым, и торговцы стали продавать и покупать, и всякий принялся за своё ремесло, и город вновь сделался такой, каким был.

После этого отец сказал джину:

— Тогда придумай для этих двоих такое наказание, чтобы они были разлучены и никогда не могли встретиться, и еще мучились.

— Слушаю и повинуюсь, — ответил джин, и тотчас исчез, а вместе с ним исчезла и колдунья и ее возлюбленный.

Выйдя из могилы, отец мой нашел город населенным, а его жителей радостными, и правитель города, вместе с другими знатными жителями стоял в ожидании его, и отец поздравил их со спасением.

И правитель поцеловал отцу руку и поблагодарил его. И они обнялись, обрадованные до крайности, а потом пришли во дворец; и султан, который был заколдован, посадил отца возле себя и принялся уговаривать его, чтобы тот остался в его городе, и предлагать всяческие богатства и должности. Но отец отказался, тогда юноша, огорченный до крайности, приказал вельможам снарядиться в путешествие и приготовить припасы и драгоценности, и охрану, и все, что требовалось по обстоятельствам. И отец принялся собираться и собирался десять дней, а султан все десять дней уговаривал его остаться, и сердце его пылало от предстоящей разлуки. И отец поехал, и вместе с ним пятьдесят невольников и большие подарки. И путешествовал он непрерывно, днём и ночью, в течение целого года, и Аллах предначертал ему безопасность, так что он достиг города Дамаска. Что же касается волшебного кувшина, то по дружному уговору с султаном, они велели джину спрятать его, так, чтобы ни колдун, ни его возлюбленная, ни какой другой человек не могли добраться до него.

Вот и вся история о заколдованном юноше, злой колдунье и черном колдуне — от начала и до конца, поведанная мне моим отцом, а мной поведанная вам.

57 Окончание рассказа третьего узника

Как я уже говорил, нагрузил я поклажей верблюдов и отправился к шейху Насру, надеясь отыскать у него помощь, чтобы соединиться со своей женой. И я ехал, ехал, пересекая степи и пустыни, и всякий раз, как подъезжал к какому нибудь городу, спрашивал про острова Вак, но никто про них не рассказывал, и все только говорили: «Мы никогда не слышали такого названия». А потом я стал спрашивать про шейха Насра — царя птиц, и один из купцов рассказал мне, что дворец шейха на краю земель восточных, и сказал: «В этом месяце поезжай с нами в город Мизракан, он в Индии, а из этого города мы направимся в Хорасан, а оттуда поедем в город Шимун, и будет дворец шейха Насра поблизости от Шимуна — между ними расстояние в один год и три месяца пути».

И я подождал, пока отправился караван, и ехал вместе с ним, пока не достиг города Мизракана, а вступив в этот город, стал спрашивать про острова Вак, но никто мне ничего о них не рассказал. И караван двинулся дальше, и везде я спрашивал про острова Вак, но никто мне о них не рассказал, и все говорили: «Мы никогда не слышали такого названия».

И терпенье мое иссякало, но всякий раз я вспоминал слова поэта:

И я снова и снова терпел в дороге большие бедствия и тяжкие ужасы, и голод, и жажду. И я выехал из Индии и ехал до тех пор, пока не достиг страны Хорасан, и прибыл в город Шимун и вступил туда и стал спрашивать про дворец царя птиц. И мне рассказали про него и описали туда дорогу. И я ехал дни и ночи, пока не доехал до того места, откуда вытекала река. И я начал подниматься по реке с плачущими глазами и опечаленным сердцем, и когда чувствовал голод, ел земные растения, а когда чувствовал жажду, пил воду из каналов. И наконец я достиг дворца господина нашего Сулеймана и увидел шейха Насра, сидевшего у ворот дворца, и подошёл к нему и поцеловал ему руки.

И шейх Наср сказал:

— Добро пожаловать! — и приветствовал меня и спросил: — О дитя моё, что с тобой случилось, что ты пришёл в это место, когда ты отправился отсюда вместе с Ситт Шамсой, с прохлажденным оком и расширившейся грудью?

Я заплакал и рассказал ему, что произошло из за Ситт Шамсы, когда она улетела и сказала мне: «Если ты меня любишь, приходи ко мне на острова Вак».

И шейх Наср удивился этому и воскликнул:

— Клянусь Аллахом, о дитя моё, я не знаю этих островов и, клянусь господином нашим Сулейманом, я в жизни не слышал такого названия.

— Что же мне делать, когда я умер от любви и страсти?

И шейх Наср молвил:

— Подожди, вот прилетят птицы, и мы спросим их про острова Вак. Может быть, кто нибудь из них знает.

И успокоилось мое сердце, и я вошёл во дворец и отправился в то помещение, где находился бассейн и где видел девушек. Я провёл у шейха Насра некоторое время. И однажды, когда я сидел, как обычно, шейх Наср вдруг сказал мне:

— О дитя моё, приблизился прилёт птиц!

И я обрадовался этой вести. И прошло лишь немного дней, и птицы прилетели, и тогда шейх Наср пришёл ко мне и сказал:

— О дитя моё, выйди к птицам.

И птицы прилетели и приветствовали шейха Насра, один вид птиц за другим, а потом шейх Наср спросил их об островах Вак, но ни одна из них не сказала: «Я их видела или слышала о них», — а напротив, все говорили: «Я не видела этих островов и не слышала о них».

И я начал плакать и стонать и умолять Аллаха великого, и когда я был в таком состоянии, вдруг прилетела одна птица, последняя из птиц, чёрная цветом и огромная телом, и, опустившись по воздуху с вышины, она подошла и поцеловала у шейха руки. И шейх Наср опросил её про острова Вак.

И птица сказала:

— О шейх, мы жили позади горы Каф на Хрустальной горе, в большой пустыне, и были мы с братьями малыми птенцами, и наши мать и отец каждый день вылетали и приносили нам пропитание. И случилось, что однажды они вылетели и отсутствовали семь дней, и усилился наш голод, а на восьмой день они прилетели к нам плача. И мы опросили их: «Почему вы отсутствовали?» И они сказали: «На нас напал марид и схватил нас и унёс на острова Вак, и принёс к царю Шахлану, и, увидав нас, царь Шахлан хотел нас убить, но мы сказали: „Позади нас малые птенцы“, — и он освободил нас от казни. И если бы мой отец и моя мать были в оковах жизни, они бы, наверное, рассказали вам об этих островах».

Услышав эти слова, я заплакал сильным плачем и сказал шейху:

— Я хочу, чтобы ты приказал этой птице доставить меня к гнезду её отца и матери, на Хрустальной горе, за горой Каф.

И старик сказал птице:

— О птица, я хочу, чтобы ты слушалась этого юношу во всем, что он тебе прикажет.

И птица ответила шейху Насру:

— Слушаю и повинуюсь тому, что ты говоришь! — а потом она посадила меня к себе на спину, и шейх Наср оказал мне:

— Берегись и остерегайся наклониться набок: тебя разорвёт в воздухе, и заткни себе уши от ветра, чтобы тебе не повредил бег небосводов и гул морей.

И я послушался того, что оказал мне шейх Наср, и потом птица взвилась со мной и поднялась на воздух и летела один день и одну ночь а потом еще день. И она бы доставила меня к Хрустальной горе, но как назло на вторую ночь усталость и волнения последних дней сомкнули мои веки, и я заснул. А заснув, ослабил хватку и наклонился вбок. В тот же миг сильный ветер сорвал меня со спины птицы. Хвала Аллаху упал я в море, три дня и три ночи волны носили мое тело, и когда уже дух был готов покинуть его, увидел я землю и, собрав силы, поплыл к ней. Это оказался остров, на которым мы все сейчас находимся, остров Гуля. Страшный Гуль поутру обнаружил меня и бросил в эту пещеру. Так я оказался здесь, вместе с вами. Вот моя история от начала и до конца.

58 Окончание рассказа шестого узника

После крушения, Абд-ас-Самад, которого внимательные слушатели должны помнить, как магрибинца, очнулся на острове.

Вокруг лежали доски и прочие остатки кораблекрушения, но не было никого из команды.

Мало огорченный этим обстоятельством, ибо за время пребывания на корабле он ни с кем не свел дружбы, Абд-ас-Самад осмотрелся и двинулся вглубь острова.

Вскоре он приблизился к оросительному колодцу у ручья, а около колодца сидел красивый старик.

Абд-ас-Самад обрадовался и подумал про себя: «Может быть он знает, что это за место и куда закинула меня злодейка судьба по велению Аллаха всемилостивого».

Подойдя к старику, Абд-ас-Самад приветствовал его, и старец возвратил ему приветствие. Тогда Абд-ас-Самад спросил:

— О, старик, скажи, что это за место, и куда закинула меня судьба по велению Аллаха всемилостивого?

— Знай же, чужеземец, — ответил старик, — этот остров, как и другие острова вокруг него — владения злого колдуна. У него черная кожа, а душа вдвое чернее. Но не это самое страшное, ибо над колдуном стоит прекрасная женщина, чей лик подобен полной луне, с родинкой, подобной кружку амбры над верхней губой. И она тоже колдунья. И насколько она прекрасна внешне, настолько страшна внутри. И все жители островов стонут и изнывают под их властью, но никто ничего не может поделать, ибо даже корабли не причаливают к нашим островам, и нет никакой возможности сбежать, или что-либо изменить.

Услышав такие слова, Абд-ас-Самад ужаснулся, и ум чуть не покинул его.

— А пробовали ли вы объединиться, чтобы победить злого колдуна и его жену?

— Ах, чужеземец, — всплеснул руками старик, — знай же, что в услужении у них джинн с красной кожей и рогами, подобными рогам оленя. И он выполняет все их желания. Недовольных же джинн переносит на дальний остров, где живет Гуль-людоед. Раньше джинн брал для Гуля каждый день по жителю острова, теперь же — слава Аллаху — не трогает нас. А мы тому рады.

Слезы полились из глаз Абд-ас-Самада.

— Сначала глупый рыбак обманул меня, потом вор, теперь вот это! — воскликнул он. — Видно совершил в своей жизни я достаточно грехов, раз Аллах так наказывает меня!

Кончив плакать, он спросил старика:

— Ты, я вижу, человек рассудительный, к тому же пожил на этом свете, посоветуй, что же мне делать?

И старец горестно покачал головой и сделал мне знак рукой, приглашая приблизиться.

— Подними меня на шею и перенеси в тень на другую сторону колодца.

И Абд-ас-Самад подошел к старику, поднял его на плечи и перенес его в то место, которое он указал.

— Сходи не торопясь, — сказал Абд-ас-Самад, заботясь о старике.

Но тот не сошел, а наоборот, обвил шею Абд-ас-Самада ногами, и тот увидел, что они черные и жесткие, как буйволова кожа.

И Абд-ас-Самад испугался и хотел сбросить старика, но тот уцепился в его шею ногами и стал душить, так что мир почернел перед лицом Абд-ас-Самада, и он потерял сознание и упал на землю, покрытый беспамятством, точно мертвый.

А старик поднял ноги и стал бить Абд-ас-Самад по спине и по плечам, и Абд-ас-Самад почувствовал сильную боль и поднялся на ноги, а старик все сидел у него на плечах.

И он сделал знак Абд-ас-Самад рукой.

— Подойди к деревьям с самыми лучшими плодами.

И если Абд-ас-Самад его не слушался, старик наносил ему удары ногами, сильнее, чем удары бичом, и все время делал знаки рукой, указывая то место, куда хотел идти, и Абд-ас-Самад ходил с ним. А если Абд-ас-Самад медлил, или задерживался, старик бил его, и он был у старика, точно в плену.

Так продолжалось день, или два. Старик мочился и испражнялся на плечах Абд-ас-Самада и не сходил с них ни днем, ни ночью. А когда он хотел спать, то обвивал шею ногами и немного спал, а потом поднимался и бил Абд-ас-Самада.

И они продвигались вглубь острова.

На исходе второго дня Абд-ас-Самад увидел дворец с золотыми куполами, высокими стенами, только стены те были, чернее ночи и охраняли их невольники, каждый, как обожженное дерево, а в руках они сжимали по вороной кривой сабле.

И старик подвел Абд-ас-Самада к воротам. Неожиданно он распустил ноги, и Абд-ас-Самад почувствовал себя свободным.

— Передайте госпоже, — сказал старик, — я привел нового пленника, пусть отправляет его на остров к людоеду.