Песнь серафимов

8 СТРАДАНИЯ НАРОДА

Я достаточно знал об этой исторической эпохе и понимал, что люди в те времена обычно сидели дома по ночам, особенно в метель. Однако Меир написал красноречивое письмо, объясняющее шерифу и капитану стражи, которого он знал по имени, что я должен безотлагательно увидеться с Флурией. Он также написал письмо для Флурии. Я прочитал его — Меир просил жену переговорить со мной и довериться мне.

Чтобы попасть в замок, нужно было взобраться на холм, а Малхия, к моему огромному разочарованию, сказал одно: что я прекрасно справляюсь со своей миссией. Никаких дополнительных сведений или совета я не получил.

Когда я наконец добрался до той комнаты в замке, где держали Флурию, я замерз, промок и падал от усталости.

Однако то, что я увидел, немедленно восстановило мои силы. Комната с высоченными сводами, расположенная в самой большой башне замка, была великолепна. Флурия, должно быть, не обращала внимания на ковры с изображениями людей, но они висели и лежали повсюду — прекрасные гобелены на стенах и на полу.

Свечи горели в многочисленных высоких железных канделябрах, по пять-шесть штук в каждом. Комната была освещена их мягким светом, а еще пламенем, гудящим в очаге.

Очевидно, в распоряжение Флурии предоставили только эту комнату, так что мы устроились в тени громадной кровати с тяжелым пологом. Как раз напротив выложенного из камней круглого очага, дым от которого уходил в отверстие в потолке.

Кровать была задрапирована красной тканью, имелись резные стулья, просто роскошные, и небольшой письменный стол, который мы поставили между нами, приступая к доверительной беседе.

Флурия села за стол и жестом предложила мне занять стул напротив нее.

В комнате было тепло, даже слишком, и я, с позволения дамы, поставил свои башмаки сушиться у огня. Она предложила мне подогретого вина, как предлагала раньше шерифу, однако я не знал, смогу ли пить вино, даже если захочу, к тому же я его не хотел.

Флурия читала написанное Меиром письмо на древнееврейском языке, в котором он просил ее довериться мне. Она расправила жесткий пергамент и поместила его под книгу в кожаном переплете, лежавшую на столе. Эта книга была гораздо меньше тех томов, что остались у них дома.

На голове Флурии было то же самое покрывало, полностью скрывавшее волосы, однако она сняла богато расшитую накидку и шелковую обтягивающую каппу, оставшись в плотном шерстяном платье с отделанной мехом пелериной и капюшоном, который она откинула.

Она опять напомнила мне кого-то, кого я знал лично, но у меня снова не было времени додумать мысль до конца.

Флурия отложила письмо.

— Действительно ли все, что я расскажу вам, останется строго между нами, как утверждает мой муж?

— Да, несомненно. Я не священник, просто монах. Но я сохраню вашу тайну, как сохранил бы тайну исповеди. Поверьте, я здесь только для того, чтобы помочь вам. Считайте мое появление ответом на ваши молитвы.

— Именно так Меир и пишет о вас, — произнесла она задумчиво. — Что ж, я рада принять вас. Но знаете ли вы, как наш народ страдает в Англии долгие годы?

— Я приехал издалека, но я знаю об этом, — ответил я.

Беседа явно давалась ей гораздо легче, чем Меиру. Она размышляла, но это не замедляло ее речи.

— Когда мне было восемь лет, — сказала она, — всех евреев Лондона отправили в Тауэр для расследования бунта, случившегося после женитьбы короля на Элеоноре Прованской. Мы тогда жили в Париже, но у нас тоже были из-за этого неприятности. Мне было десять, и в одну из суббот, когда все евреи Лондона молились, наши священные книги и Талмуд были изъяты, сотни экземпляров публично сожжены. Разумеется, забрали не все книги. Только то, что сумели найти.

Я покачал головой.

— Мне было четырнадцать, и мы, мой отец Эли и я, жили в Оксфорде, когда студенты устроили бунт и принялись грабить наши дома, потому что много задолжали нам. Если бы нас… — Она помолчала, затем продолжила: — Если бы нас не предупредил один человек, многие лишились бы своих драгоценных книг, однако студенты Оксфорда до сих пор берут у нас деньги в долг и снимают комнаты в домах, которые принадлежат нам.

Я жестом выразил сочувствие. И призвал продолжать.

— Когда мне был двадцать один год, — говорила она, — евреям в Англии запретили есть мясо во время Великого поста и во все остальные христианские посты. — Она вздохнула. — Законов против нас слишком много, чтобы я могла рассказать обо всех. И вот теперь, в Линкольне, два года назад, случилось самое страшное.

— Вы говорите о маленьком святом Хью. Я слышал, люди в толпе упоминали о нем. Я кое-что знаю об этом деле.

— Надеюсь, вы знаете, что все выдвинутые обвинения были ложью. Только представьте, что мы схватили маленького христианского ребенка, увенчали его терновым венцом, пронзили ему руки и ноги и подвергли бичеванию, как Христа Только представьте! Якобы евреи стекались со всей Англии, чтобы участвовать в этом зловещем обряде. Именно в этом нас обвиняли. Наши несчастные соплеменники подверглись пыткам, их заставили оговорить остальных, иначе безумие не распространилось бы так далеко. Король прибыл в Линкольн и вынес приговор бедному неудачнику Копину. Он признался во всех этих невообразимых преступлениях, его повесили, но прежде протащили через город, привязав к лошади.

Я нахмурился.

— Евреев отвезли в Лондон и посадили в тюрьму. Евреев судили. Евреи умерли. И все из-за выдуманной истории о замученном ребенке. Этот ребенок сейчас похоронен в гробнице еще более роскошной, чем гробница маленького святого Уильяма, который стал героем сходной истории много лет назад. Из-за маленького Хью против нас восстала вся Англия. Простые люди слагали об этой истории песни.

— Неужели в мире нет такого места, где вы были бы в безопасности? — спросил я.

— Меня занимает тот же вопрос, — ответила она. — Я жила с отцом в Париже, когда Меир посватался ко мне. Норвич всегда считался мирным местом, давно пережившим историю с маленьким святым Уильямом, а Меир унаследовал здесь собственность дяди.

— Понимаю.

— В Париже наши священные книги тоже были сожжены. А то, что не сожгли, отдали францисканским и доминиканским монахам…

Она помолчала, глядя на мою рясу.

— Продолжайте, прошу вас, — сказал я. — Даже не думайте, что я хоть в чем-то могу быть против вас. Я знаю, что члены обоих орденов изучали Талмуд. — Жаль, что я не помнил подробностей. — Расскажите мне, что еще случилось?

— Вы знаете, что великий король, его величество Людовик, ненавидит нас, преследует нас, отнимает у нас собственность, чтобы собрать деньги на свой Крестовый поход.

— Да, об этом я знаю, — ответил я. — Крестовые походы дорого обходятся евреям повсюду.

— Однако в Париже наши ученые мужи, в том числе и мои родственники, боролись за Талмуд, отнятый у нас. Они написали прошение самому Папе, и Папа признал, что дело о Талмуде надо вынести на суд. Наша история складывается не только из преследований. У нас есть ученые мужи. У нас есть достижения. Во всяком случае, в Париже наши учителя красноречиво выступали в защиту еврейских священных книг, говорили об их великой ценности, о том, что Талмуд не представляет никакой угрозы для христиан, которые общаются с нами. Да, суд был затеян напрасно. Но как наши ученые могли продолжать занятия, когда у них отняты книги? Теперь многие в Оксфорде и Париже хотят изучать древнееврейский язык. Ваша братия хочет изучать древнееврейский. У моего отца всегда были студенты из числа христиан…

Она замолчала. Что-то сильно взволновало ее. Она поднесла руку ко лбу и в тот же миг заплакала, к чему я не был готов.

— Флурия, — произнес я поспешно, удержавшись от прикосновения, что она могла бы расценить как неприличный жест. — Я знаю об этих судилищах и бедствиях. Я знаю, что ростовщичество запрещено в Париже королем Людовиком, что он изгнал из города всех, кто не подчинился новому закону. Я знаю, отчего ваш народ обратился к этому занятию, и я знаю, что в Англии вы оказались именно по этой причине — потому что одалживать деньги баронам и церкви выгодно. Вам нет нужды оправдываться передо мной за свой народ. Но скажите мне, что нужно сделать, чтобы предотвратить новую трагедию?

Флурия перестала плакать. Она протянула руку к своему плащу, достала шелковый платок и утерла глаза.

— Простите меня за такую слабость. Для нас нет безопасного места. Париж не исключение, хотя многие там изучают наш древний язык. Париж, наверное, во многих смыслах самое удобное место для проживания, но и Норвич казался вполне мирным. Во всяком случае, Меиру.

— Меир говорил, что какой-то человек в Париже может вам помочь, — произнес я. — Но он сказал, что только вы можете решить, стоит ли к нему обращаться. И еще, Флурия, я должен признаться вам кое в чем. Я знаю, что ваша дочь Лия умерла.

Она снова разразилась слезами и отвернулась от меня, прижимая к лицу платок.

Я ждал. Я сидел и слушал потрескивание дров в очаге, давая ей время прийти в себя. Затем я произнес:

— Много лет назад я потерял брата и сестру. — Я выдержал паузу. — Но представить боль матери, потерявшей ребенка, я не могу.

— Брат Тоби, вы не познали и половины этой боли. — Она снова повернулась ко мне, крепко сжимая в кулаке платок. Взгляд широко раскрытых глаз был мягким. Она тяжело вздохнула. — Я потеряла двоих детей. А что касается того человека в Париже, я уверена, он пересечет море, чтобы меня защитить. Но я представить не могу, что с ним будет, когда он узнает о смерти Лии.

— Может быть, вы позволите мне помочь вам в принятии решения? Если вы захотите, чтобы я отправился в Париж за этим человеком, я сейчас же отправлюсь.

Она долго смотрела на меня.

— Не сомневайтесь во мне, — сказал я. — Я странствую по свету, но твердо уверен, что здесь оказался по воле Господа. Я верю, что послан вам в помощь. И рискну чем угодно, лишь бы исполнить то, что должен.

Она продолжала размышлять, и не без причины. С чего бы ей доверять мне?

— Вы сказали, что потеряли двоих детей. Расскажите мне, как это случилось. И расскажите мне об этом человеке. Что бы вы ни рассказали, я не использую вашу историю кому-то во вред, а лишь для того, чтобы помочь вам все обдумать.

— Хорошо, — сказала она. — Я открою вам все. Может быть, так мы найдем решение. Потому что перед нами разворачивается не обычная трагедия, и это не обычная история.