Песнь колдуньи

Глава 16

Церковный колокол призывал монахинь к заутрене, когда Филибер де Монтуазон проснулся. Хотелось пить, поэтому он протянул руку к глиняному кувшинчику, который сестра Мария поставила на столик у изголовья кровати, рядом со свечой, к утру почти догоравшей. Решив обойтись без кубка, он напился прямо из кувшина. Вода полилась по горлу, усмиряя пожар жажды. Он поставил сосуд на место и прислушался. В аббатстве царила мертвая тишина. Сестра Альбранта с помощницей наверняка ушли на службу вместе с другими сестрами. За окном только занимался день. Филибер де Монтуазон упал на подушку и поднес руку к голове, с которой сестра Альбранта уже сняла бинты. В месте удара в кости образовалась вмятина размером с ноготь. Шрам уже успел порасти пушком. По словам сестры-целительницы, его беспамятство — следствие этого удара. И очнулся он только благодаря тому, что образовавшийся в этом месте под черепом кровяной сгусток рассосался. Поэтому нет никакого риска, что такое состояние вернется. Эта новость обрадовала шевалье.

А вот проявляемое обеими монахинями любопытство — наоборот.

— Мы никак не могли решить, кого уведомить о вашем недуге, мессир, поскольку не знали, связан ли ваш приезд в наше аббатство с делами ордена, — сделав невинное лицо, сладко вещала аббатиса.

Однако уже эти слова заставили его насторожиться.

— Не надо никого уведомлять, я скоро встану на ноги и все сделаю сам. Вам не нужно ни о чем беспокоиться, — сказал он как можно спокойнее.

— И все-таки, шевалье, — не сдавалась сестра Альбранта, и вид у нее был суровый, — странно, что особа вашего звания прибывает в Сен-Жюс одна, без оруженосца… Неужели только для того, чтобы помолиться?

Он тотчас же порадовался тому, что ему хватило ума оставить своих людей в нескольких лье отсюда с приказом дожидаться его возвращения. Несколько кубков вина могли бы развязать кому-нибудь из них язык… Будь они ближе, лейтенант Гуго де Люирье мог бы заявиться в аббатство, чтобы справиться о нем, тем более что слухи об их с Лораном де Бомоном дуэли наверняка распространились по округе. Что же все-таки пробудило подозрительность монахинь, ведь по приезде они встретили его весьма радушно? Неужели он говорил во сне? О принце Джеме и его пленении? О секретных и денежных договорах ордена Святого Иоанна с султаном Баязидом, его братом? Неужели он признался, что приехал искать поддержки у Сидонии де ля Тур-Сассенаж? Что когда-то она была его любовницей? Сколько вопросов без ответов! Неопределенность бесила его.

Он постарался выпроводить монахинь, сославшись на усталость, но не забыл попросить принести письмо Филиппины. При упоминании имени девушки лицо аббатисы помрачнело. Он затронул ее больное место, упомянув о том, что чувства его к Филиппине остались прежними. Этого было достаточно, чтобы преподобная мать встала и порекомендовала ему отдохнуть, чего он и добивался. Сестра Альбранта, проводив аббатису, пару минут спустя вернулась с письмом в руке.

— Исповедь, сын мой, была и остается наилучшим средством очистить душу от черноты, ее омрачающей, и многократно усиливает пользу от лечения, — заявила она ему без обиняков, пока он распечатывал письмо.

— Я знаю, спасибо, что напомнили, сестра. Обещаю вам об этом подумать. А пока, если вы не возражаете, я хотел бы побыть один.

Она подчинилась. Он прочел письмо. «Забудьте меня, шевалье», — умоляла его Филиппина, изложив причины, приведшие ее к такому решению. Они показались ему совершенно неубедительными. Лоран де Бомон сказал правду, и он, как и его соперник, не собирается мириться с отказом. Даже наоборот. А поручение, исполнение которого так затянулось из-за непредвиденного недомогания, давало шевалье шанс снова увидеться с девушкой вне стен аббатства и при более благоприятных обстоятельствах.

Перспектива получить преимущество во времени над соперником на какое-то время обрадовала его, но лишь до того мгновения, когда в памяти всплыла фраза, брошенная Лораном де Бомоном на прощание. Вчера вечером она показалась ему забавной. Теперь же, учитывая подозрительное поведение монахинь, слова соперника его обеспокоили.

«Оскорбить означало бы не признавать, чего вы стоите…» Филибер де Монтуазон едва удержался, чтобы не выругаться. Вероятнее всего, он говорил в бреду, и достаточно громко, чтобы его слова достигли ушей мсье де Бомона. Разве есть иное объяснение недоверию, с каким тот отнесся к данному шевалье слову? Не говоря уже о поспешном отъезде сразу после того, как он пришел в себя. Он сел на постели, удрученный мыслью о том, что этот сопляк де Бомон может сорвать их планы, уведомив дофина о двойной игре, которую ведет орден Святого Иоанна. Сбросив одеяло, он сел на краю кровати. Он должен встать. Чего бы это ему ни стоило. Закружилась голова, но он усилием воли заставил себя собраться с силами. Лоран де Бомон не должен доехать до резиденции дофина. На ватных ногах Филибер де Монтуазон дошел до стены и оперся о нее рукой. В окно вливался утренний свет. Давая телу время приспособиться к новому положению, он осмотрел комнату. И обрадовался, увидев на спинке стула свою одежду, выстиранную и починенную.

Вчера, выпив бульон, через два часа он снова захотел есть и убедил сестру Альбранту принести ему чего-нибудь посущественнее. Еду он поглощал под зачарованным взглядом сестры Марии. То, что он выжил, и его чудесное выздоровление казались ему чем-то невероятным. И сестра Альбранта, похоже, была единственным человеком на свете, кого это не удивляло. Если бы у него было больше времени, он попросил бы ее поделиться с ним своими соображениями. А пока ему снова хотелось есть…

Он прошелся по комнате, уже увереннее, но, к своей досаде, все еще медленно, потом собрал свои вещи. Надел штаны и сапоги, выругался про себя, ощутив боль в области плеча, по которому змеился свежий грубый шрам, натянул рубашку и камзол, и только тогда понял, что не видит ни своей перевязи, ни меча. Наверняка монахини спрятали их подальше, рассудив, что они ему не понадобятся. Нет, отсутствие оружия его не остановит. Время не ждет — скоро закончится служба, и монахини вернутся в лечебницу. Что до Лорана де Бомона, то раз не удалось заставить его умолкнуть навеки в этих стенах, следует поскорее добраться до своих людей и устроить ему засаду. Если барон сгинет в лесной чащобе, виновниками сочтут разбойников, которых всюду полно.

Он вышел из-за занавески, удовлетворенный тем, что собственная решимость придала ему силу, на что он не рассчитывал, когда впервые после долгого лежания стал на ноги. Увидев кровать соперника, он нахмурился — простыни были сняты и сложены в изножье. Птичка улетела… Он вышел во двор. Из часовни доносилось пение монахинь. Оказавшись в конюшне, он увидел своего коня, подбиравшего соломинки с ладони конюха, которого, скорее всего, разбудил, уезжая, Лоран де Бомон.

Филибер де Монтуазон заколебался. Прикажи он конюху, зевавшему так, что можно было пересчитать все его зубы, оседлать скакуна, это заняло бы слишком много времени. К тому же он слышал, что у этого малого не все дома, поэтому не было смысла просить его управиться поскорее. Если же монахини его хватятся, то не дадут уехать, объясняя это тем, что он еще слишком слаб. Объяснить же им причину спешки — об этом не могло быть и речи. Животное, почуяв хозяина, навострило уши, но конюх ничего не заметил. Филибер де Монтуазон, которому было не привыкать двигаться быстро и бесшумно, подошел к бедолаге сзади и ударил его за ухом. Конюх, не издав ни звука, рухнул ему на руки. Когда он очнется на куче соломы в углу конюшни, куда его уложил Филибер де Монтуазон, он не вспомнит, как там очутился. Шевалье потер разболевшееся после приложенных усилий плечо и стал седлать лошадь.

Несколько минут спустя он выехал в ворота, которые ему беспрекословно открыли, и пустил коня галопом по южной дороге, не имея даже кинжала, чтобы защитить себя в случае нападения.

Дело, ради которого совершалось немало отчаянных поступков, началось двумя годами ранее очень далеко от Франции.

Османский султан Мехмед II имел много сыновей, в числе которых были Баязид и Джем. Престол он пообещал оставить Джему, самому младшему. Мехмед II, человек волевой и сильный, завоевал славный Константинополь и переименовал его в Истамбул. К третьему мая 1481 года он был правителем огромной империи, полагал, что у него достаточно времени, чтобы уладить вопросы престолонаследования и утешал себя тем, что поручил сыновьям управлять удаленными провинциями. Баязид и Джем прилежно осуществляли данные отцом полномочия, когда Мехмед II пал от руки предателя. Гонца, посланного уведомить о случившемся Джема, перехватили в пути, поэтому когда принц узнал о смерти отца, его брат уже объявил себя в Истамбуле султаном. Через шесть дней Джем, разгромив сторонников брата, захватил Инегёль. Между братьями началась война. Двадцать восьмого мая армия Баязида была разгромлена, и Джем, объявив себя султаном Анатолии, сделал своей столицей Бурсу. Верный принципам дипломатии, которую он предпочитал борьбе с оружием в руках, он предложил брату разделить империю. Баязид отказался. Их войска снова сошлись в яростной и кровавой битве близ города Енисехир. Армия Джема была разгромлена, а самому принцу с женой и детьми пришлось бежать в Каир.

Годом позже, преданный одним из своих людей, он снова потерпел поражение — на тот момент он уже несколько недель осаждал Конью в Анатолии.

Испытывая недостаток в людях и средствах, Джем обратился за поддержкой к великому магистру ордена Святого Иоанна. Если король Франции поможет ему вернуть трон, Джем станет всячески поддерживать Францию, имеющую свои интересы на средиземноморском побережье.

Великий магистр принял турецкого принца со всеми почестями, на которые тот мог рассчитывать, и пообещал, что союз, выгодный обеим сторонам, вскоре будет заключен. Первого сентября 1482 года Джем отплыл во Францию с уверенностью, что там он встретится с королем. Он понятия не имел о том, что великий магистр уже назвал его брату, султану Баязиду, цену за его пленение.

К Филиберу де Монтуазону, который в числе других госпитальеров прибыл в Истамбул, в темном коридоре дворца Топкапи подошла служанка: султан Баязид хотел быть уверенным в том, что рыцари ордена Святого Иоанна не передумают, и человеку, который мог бы ему это гарантировать, готов заплатить сколько потребуется, чтобы тот напрочь забыл об угрызениях совести.

С момента отплытия из Турции госпитальеры морочили Джему голову, перевозя его с места на место и устраивая пышные празднества. Предлогов у них было множество: то они никак не могут получить охранные грамоты, чтобы ступить на земли Франции, то по дорогам нельзя проехать из-за плохой погоды. Правда заключалась в том, что больного короля мало интересовала судьба Джема. Его устраивало, что Баязид выполняет условия соглашений и торговля на море процветает.

В то же время в переговоры с Джемом пытались вступить государи других стран, но не для того, чтобы прийти ему на помощь, — они намеревались захватить его и получать за это от Баязида то, что ныне доставалось госпитальерам. Поэтому последним приходилось часто искать новое укрытие для принца. Ги де Бланшфор, которому великий магистр поручил охрану Джема, отдал распоряжение Филиберу де Монтуазону найти место, достаточно удаленное от крупных городов, уединенное и в то же время такое, где при случае можно было без труда отбить нападение противника. Филибер де Монтуазон вспомнил о Сассенаже, где он провел несколько прекрасных часов в обществе Сидонии. Ги де Бланшфор согласился, что это прекрасный выбор, и Филибер де Монтуазон отправился на место, чтобы заключить сделку.

Если бы не его отчаянная влюбленность в Филиппину и чрезмерно уязвимая гордость, повлекшие за собой известные последствия, он бы сейчас не ехал по лесной опушке, выискивая на коре столетнего дуба зарубку, оставленную одним из солдат его отряда.

Наконец он нашел метку. Спрыгнув на землю, он взял повод в одну руку, а другой раздвинул ветви, за которыми скрывался узкий проход, прорубленный мечами в зарослях папоротника и колючего кустарника. Филибер де Монтуазон углубился в лес без страха, и лошадь послушно последовала за ним. Он хорошо знал своих людей, поэтому был уверен, что его уже заметил один из часовых, расставленных вокруг лагеря. Чтобы они знали, кто идет, он дважды свистнул. Это был условный знак. Как он и предполагал, тотчас же на тропинку из-за дерева вышел часовой.

— Благодарение всемогущему Господу нашему! Какое счастье видеть вас живым и невредимым, мессир!

— А вы уже на это не надеялись, Гарнье?

— И не я один!

— Нежданные гости были?

— Лис, лань и два диких кабана. И несколько беззубых презренных разбойников, которых обуяло нечестивое желание нас обобрать. И те и другие отправились к праотцам, — пошутил солдат.

Филибер де Монтуазон кивнул. Приятно оказаться в своей стихии… Он пошел следом за Гарнье, который через равные промежутки времени нарушал лесной покой резким условным свистом. Довольно быстро они вышли на прогалину, на которой отряд шевалье разбил лагерь. Временным убежищем солдатам служил крытый мхом шалаш из веток, установленный возле ручейка, исток которого находился неподалеку, в груде камней. В центре поляны располагался окруженный камнями очаг, где на импровизированном вертеле жарился заяц, распространяя вокруг изысканный аромат — столь изысканный, что у Филибера де Монтуазона от голода подвело живот. Его друг де Люирье, командовавший отрядом в отсутствие шевалье, подошел к нему. Они дружески обнялись, искренне радуясь встрече.

— Выглядишь не лучшим образом, друг мой. Судя по-всему, случилось нечто неприятное, — встревожился де Люирье, осматривая лишенную волос отметину на черепе Филибера де Монтуазона.

— Неприятнее и не бывает, — отозвался тот, скривившись. — Время не ждет. Выезжаем немедленно.

— Прекрасно, наши люди только обрадуются, — заверил его лейтенант, поворачиваясь к остальным, чтобы сообщить новость.

На сборы ушло всего несколько минут. Филибер де Монтуазон тем временем рассказывал де Люирье о том, что случилось. Зайца разрезали, каждый взял по куску. Мясо ели уже на ходу.

На опушке мужчины оседлали коней и быстро преодолели лье, остававшееся до перекрестка дорог.

Филибер посмотрел на Гарнье.

— Проезжай, — сказал он.

— Я скоро, мессир. Еще до наступления ночи мой меч омоется кровью этого сопляка. Встретимся в Бати.

Гарнье пустил коня по дороге в Амбуаз, где находился в то время дофин Карл. Филибер де Монтуазон с довольной улыбкой на тонких губах смотрел ему вслед. Он с радостью лично занялся бы своим соперником, но он не мог потерять столько времени.

Он пришпорил коня, увлекая за собой своих людей. На этот раз, как только он выполнит данное ему поручение, Филиппина будет принадлежать ему.