Перстень старой колдуньи

Глава 8 ФОТОГРАФИЯ

Они пили чай вчетвером — Слоник проснулся, и его усадили за стол, положив на стул две подушки, чтоб он мог дотянуться до своей чашки.

— Я зашел за тобой, чтобы съездить в Абрамцево, — сказал Никита, проглотив четвертый пирожок с картошкой и луком — у него вдруг прорезался волчий аппетит. — Помнишь, дядя Сережа нас приглашал. Сейчас половина третьего. Мы ещё успеем до темноты. У Нила Алексеевича можно переночевать, а завтра утром домой двинемся.

— Это кто такой Нил Алексеевич? — полюбопытствовала бабушка Маша. Имя какое редкое!

— И сам человек редкий, — подхватил Никита. — Он реставратор. Всю жизнь Врубелем занимается — его майоликой — обливной керамикой, в общем. Целую жизнь посвятил реставрации работ одного-единственного художника такая вот у него любовь к Врубелю!

— И верность, — кивнула бабушка Маша. — На таких людях мир-то и держится. Вам бы съездить к нему хорошо — след от такого знакомства на всю жизнь останется.

— Наш знакомый сказал, что Нил Алексеевич может Жене печку для обжига дать. Я не знаю как — на время или навсегда… Но это неважно — главное с его помощью научиться глину обжигать, весь процесс до конца освоить — а потом может быть печку мы выкупим. Это не такая проблема! Заработать-то всегда можно.

— Он сказал — этот ваш друг, Сергей Александрович, — краснея, пролепетала Ева, — что выставит мою керамику у себя в галерее.

— Да, у него в конце января будет выставка. И это такой шанс, которого упускать нельзя, — подтвердил Никита.

— Вот и поезжайте с Богом, — улыбнулась бабушка Маша. — А за Слоником я присмотрю.

— Ну, так что, едем? — Никита дотронулся до её тонкой руки и сжал её.

— Не знаю, — не глядя на него, отвечала Ева. — Может быть, завтра утром? У меня сегодня дела…

— Тогда давай завтра, — Никита расстроился, но старался не подавать виду. — А сегодня… ты знаешь, у меня есть книжка одна интересная… про твоего знаменитого однофамильца. Я тебе хотел её дать прочитать.

Только бы она сегодня не ходила никуда, только бы оставалась дома! Ему казалось, что с каждым её визитом к загадочной тетке, она все более отдаляется от него. Да, и не только от него — она делается просто сама не своя, точно её подменили!

— Знаменитый однофамилец… кто ж такой? Я не знаю, — Ева с удивлением глядела на него.

— Максимилиан Волошин. Очень известный, можно сказать знаменитый поэт и художник. Он жил в начале нашего века и построил дом в Коктебеле, где собирались самые замечательные и талантливые люди его времени… поэты, писатели, художники… даже Михаил Булгаков там был.

— Булгаков? — встрепенулась Ева. — Ой, я его ужасно люблю! Только не все читала.

— Так у меня есть полное собрание Булгакова — я тебе дам! - обрадовался Никита. — А Волошин… знаешь, там, в этой книжке о нем есть вспоминания Цветаевой «Живое о живом». А там эпизод, где рассказывается как он одним словом и взглядом остановил огонь. У них в доме пожар начался, и все поняли, что дом не спасти, но он спас.

— Взглядом? — переспросила Ева. Глаза её засияли восторгом.

— Ну да. У них в доме пожар начался — дым повалил из-под пола, и все поняли, что дом не спасти. Побежали на море с ведрами — за водой, вернулись — а он с воздетой рукой что-то неслышно и раздельно говорит в огонь. «Неслышно и раздельно» — это я точно запомнил из воспоминаний Цветаевой.

— Кого? — на поняла Женя.

— Марины Цветаевой — ну, разве ты не знаешь — это великий поэт.

— Как поэт? Она же женщина! Значит поэтесса, — настаивала на своем Женя, сияя своими влажными гиацинтами.

— Ну… как бы это сказать… — замялся Никита. Его несколько ошеломила Евина неосведомленность. — У нас в России было две великих женщины-поэта: Анна Ахматова и Марина Цветаева. Так вот, о них не говорит поэтесса, о них говорят — поэт.

— А-а-а, — протянула Женя, болтая ногой.

Но он заметил: ей и стыдно, что впервые о таком слышит, и в то же время страшно интересно. Ему показалось, что Ева как засохшее растение без воды. Но теперь, когда вода близко, — тянется к ней всеми своими клеточками…

— Ева, прости, что спрашиваю, но… ты в каком классе?

— А я ни в каком! — отвечала она с нарочито безразличным видом. — Я четыре года отучилась в начальной школе, а потом, когда с мамой случилось… бросила. То есть, не бросила, а как-то разладилось все. Отец запил, надо было Слоника выхаживать — он же маленький был совсем.

— Да уж, досталось нашей Женечке, — с любовью поглядывая на нее, протянула Мария Михайловна. — Но ничего, школа — это дело поправимое. Вот сейчас все наладится, наверстаешь упущенное и в школе восстановишься. Так?

— Да, наверное, — не очень уверенно шепнула Женя, опустив взгляд.

А потом украдкой взглянула на Никиту — что он только теперь подумает об этой невеже…

— Я тебе помогу, — просто сказал он. — Вот праздники кончатся и начнем заниматься. Всю программу пройдем — все, что ты упустила. А потом и в школу определимся.

Он и сам не ожидал от себя такой решимости. Ведь слово вылетело — не поймаешь! Он взял на себя ответственность за нее. А это труд. И большой! Что ж, значит так надо. И это радовало его… хоть и пугало немножко. Ведь она — его милая — такая дикарка! Придется ему запастись терпением. И вдруг в памяти всплыли строки Заболоцкого: «Душа обязана трудиться и день и ночь и день и ночь…» Ну… в добрый час!

Никита с опаской взглянул на её перстень. Тот молчал. Ни жара, ни опасных играющих высверков, когда матовый мглисто-молочный камень мерцал золотистыми искрами, потом наливался светом, желтел, как будто там внутри загорался чей-то недобрый глаз. И тогда… тогда его обладательница теряла контроль над собой. Никите казалось, что камень словно бы подчинял себе её волю, обладал властью над ней, приказывая: слышишь? Зовут — иди!

И она шла. Покорная, сломленная, как неживая… И возвращалась вся разбитая, опустошенная, словно в воду опущенная. Она не могла противиться злой воле кольца или того, кому это кольцо принадлежало… а в том, что кольцо её злое — Никита ни на секунду больше не сомневался.

Но Ева ведь говорила, что кольцо — мамино. Что это её подарок. Но чувствовал: тут что-то не так. Не может мамин подарок нести человеку зло это против законов природы! А значит в них правды нет — в этих словах… не мама Еве его подарила!

И сделав это важное открытие, Никита вздохнул, словно тяжкий груз с него свалился. Сидя здесь, в маленькой уютной комнатке бабы Маши рядом с Евой, он догадался о многом… О нет, вовсе не обо всем! Ее история по-прежнему была для него загадкой.

И вдруг… вдруг Кит обернулся, точно его кто-то окликнул. На стене у него за спиной среди прочих фото в круглых и прямоугольных рамках была фотография улыбавшейся женщины. На руках она держала малютку, которая смеялась во весь свой беззубый роток, показывая пальчиком в объектив. Кит встретился взглядом с этой женщиной и сразу догадался, что познакомился с Евиной мамой. Он её сразу узнал! И уже не мог отвести глаз. Она глядела на него, улыбалась и… как будто просила о чем-то.

Маленькая, изящная, со светлыми волосами, зачесанными наверх и прихваченными с боков двумя черепаховыми заколками. С длинными загнутыми ресницами, нежной линией губ, детски-распахнутыми, чуть удивленными фиалковыми глазами… У Женьки были её глаза! И весь облик её, и стать.

Глядя на нее, Кит подумал: наверное у неё была легкая летящая походка. И еще… ещё тонкие удлиненные пальцы. Она… хорошо играла на рояле… пела… что еще?

Он как будто играл в какую-то веселую игру, вроде «Угадай мелодию», но это была не игра.

Ее звали Наталья… да, это он вспомнил — об этом упоминал Волошин. Но вот остальное… этого он не знал — не мог знать, но информация проявлялась в нем как фотография на листе фотобумаги, опущенном в раствор с проявителем.

Она работала с книгами. Писала их? Нет. Скорее переводила… Да, точно: переводы с английского! Он без смигу глядел на её фотографию, а она каким-то непонятным образом рассказывала ему о себе. Скорее всего, Наталья Андреевна переводила не прозу — поэзию. Кит сам себе удивлялся, но знал, что его догадки верны. Ведь она сама с ним сейчас говорила! Но как? Бог весть…

Она не хотела с кем-то общаться… с кем-то из родственников… с женщиной. Это была сестра? Нет. Тетка. Сестра её матери. Значит Ева приходится той внучатой племянницей. Да, все так. Наталья Андреевна вдруг заболела. Слегла. До этого она побывала у своей тетки, хотя идти к ней совсем не хотела. Она угасла от неизвестного вируса, — так сказали врачи. У неё просто выпили душу, — всю до капли… Он вдруг ясно осознал это, как и то, что все время сидит, словно в трансе, не отрывая взгляда от фотографии на стене.

Он вскочил, обернулся к Еве.

— Скажи, это ведь фотография твоей матери? — крикнул он, указывая на фото. — Правда ведь? А это ты… да?

— Как ты угадал? — Ева тоже вскочила и вся вытянулась как струна. Никто… ни один человек не помнит о маме! Как будто её никогда и не было… — она всхлипнула и закрыла лицо руками.

Он кинулся к ней. Через минуту они уже сидели на постели Сомика за занавеской, и он целовал её мокрые щеки, глаза и руки, и шептал ей все ласковые слова, какие только знал, и сам был весь мокрый от слез — её ли, своих ли — не ведал…

— Я знаю, твоя мама была чудесная… Я таких не встречал. А она была как сама радость — ласковая, хорошая. Талантливая… да? Так ведь, я угадал?

И Ева кивала в ответ, и, обессиленная, склонялась к его плечу, и плакала, плакала… А он радовался, что она может хоть поплакать спокойно. Впервые её чувства разделял близкий и понимающий человек.

— А… откуда… ты… — всхлипнула она, с трудом выговаривая слова, как ты догадался, что на той фотографии именно она?

— Не знаю, — честно ответил он. — Просто увидел её — и все! Сразу узнал.

Он вдруг почувствовал смутную тревогу — это было похоже на приближение далекой грозы или землетрясения или ещё чего-то подобного — грозного, страшного… И невольно взглянул на камень. Тот начинал тускло светиться, точно внутри в нем завибрировало что-то, зашевелилось и ожило…

— Ева, ты можешь сделать одну вещь… для меня? — спросил он её, почти не дыша, потому что их губы ещё секунду назад узнавали друг друга.

— Какую, — она улыбалась ему сквозь слезы, и в этой улыбке уже был ответ: «Дурачок, ну конечно!»

— Ты можешь… снять это кольцо?

— Снять? — переспросила она и тон её тотчас же изменился. — Но зачем? Это же мамино кольцо — я тебе говорила, что никогда с ним не расстаюсь.

— Даже если от этого будет зависеть чья-то жизнь?

— И чья же? Уж не твоя ли? — насмешливо переспросила она.

— Нет, конечно! Это я глупость сморозил, ну… пошутил в общем…

— Ничего себе шуточки! — она вдруг резко отпихнула его обеими руками. — Да ты просто поехал! Тоже мне, прикольчики… кретин несчастный!

Отдернула занавеску и вышла, — прямая, сердитая.

— Баба Маша, мне пора. Вы за Сомиком поглядите?

— А куда ты торопишься, Женечка? Вы же, кажется, с Никитушкой за книжками собрались.

— Не надо мне никаких книжек. Мне к тетушке пора — она приболела. Мы с ней договорились, что я вечерком к ней зайду, так что…

Она не обернулась, когда вслед за ней из-за занавески вышел Никита.

— Ева, — окликнул он её, и собственный голос показался ему чужим.

Ее ресницы чуть дрогнули. Казалось, вот-вот — и она улыбнется, вновь станет прежней. Но это колебание длилось одно мгновение — накинув куртку, Ева вылетела за дверь, бросив ему на ходу:

— Пока…

Он стоял посреди комнаты, не в силах пошевелиться… Всего каких-нибудь пару минут назад они целовались и она приникла к нему, счастливая и доверчивая, а он губами осушал её слезы…

И такая вдруг перемена!

— Не тушуйся, Никитушка, — послышался глуховатый голос Марии Михайловны. — Это после смерти матери девочка моя дорогая так переменилась. Характер у неё испортился. Сам видишь: то ласковая и веселая, а то прямо как туча! Но я думаю это пройдет. Ты вот ей и поможешь. Только если не станешь обиды свои смаковать, а ринешься в бой. Глянь-ка в окно.

Там, внизу, под окном, среди пуржащей метели виднелся силуэт девочки. Она шла, низко наклонив голову, шла против снега и ветра, а у ног её кругами вился черный кот. И откуда только он взялся?!

Мария Михайловна перехватила его взгляд.

— Ох, этот мерзкий котище! Так бы, кажется, и схватила за шкирку, да вышвырнула вон! Только к нему не подступишься — когтями порвет. Злющий, что тигра! Я его к себе в комнату не впускаю, так он в коридоре дежурит Женечку ждет. Куда она — туда и он, а вернее, наоборот. Мне иногда сдается, что это кот её водит, словно пастух теленочка на веревочке. Эх, кабы разорвать эту веревку, только на то у меня — у старухи — сил недостает. Тут другие силы играют — невидимые. А ты сможешь, — очень твердо сказала старушка, глядя Никите в глаза.

— А откуда он взялся — этот кот? Он, что, давно с Евой живет?

— Да, почитай, с тех пор как матушка её померла, — царствие ей небесное, — с тех пор этот негодник и объявился. А откуда взялся — про то я не знаю. Может, пристал на улице — Женечка очень животных любит. А может, ей кто его отдал… Только хорошо бы, чтоб сгинул этот поганый кот без следа. Так и зовет её, так и тянет!

— А куда? К тетке? Я слышал про Евину тетку, которая в Самокатном переулке живет…

— Да, есть такая, — бабушка Маша отвела взгляд, и Никита понял, что ей отчего-то не хочется говорить об этом.

— А ты ступай за ней, сынок — сам все и узнаешь. Мне ли вас, молодых, учить как за дружечками своими приглядывать, чтобы отвести от беды. А беда — она ведь возле Женечки ходит. Ох, мальчик милый, близко она! Неужели сам ты не чувствуешь?

И она взглянула в упор на парня своими прозрачными выцветшими глазами, которые когда-то цвели и сводили мужчин с ума. И взгляд её был участливым, дружеским, но в то же время и испытующим, словно она спрашивала его: ну, что медлишь? Или сил у тебя маловато? Разве не знаешь, что за любовь свою надо сражаться, что многого не добьешься, сидя за печкой в тепле?

— Ну, Марья Михайловна, я пойду. Спасибо вам., - он вздохнул, собираясь с силами. — Я все сделаю… — он хотел ещё что-то сказать, но голос прервался.

Старушка его обняла. Трижды перекрестила.

— Ну, ступай с Богом. И помни — ты должен успеть до Рождества. Ты должен отвоевать ее! Но самое страшное время — сочельник. Про это раньше-то каждый помнил, а теперь немногие знают. Злые силы гуляют по земле в эту ночь. Чувствуют, что подступает конец их вольнице — Царь небесный рождается — наш спаситель земной. И ты поберегись в эту ночь… Ты молитвы какие знаешь?

— Нет… — потупясь, ответил Никита.

— Эх ты, Аника-воин!

Бабушка Маша подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, порылась в нем и достала сложенную вчетверо бумажку, всю исписанную мелким почерком.

— Вот, положи это за пазуху. Тут акафист Николаю Чудотворцу — он тебе поможет. Прямо у сердца эту молитовку держи и даже ночью с ней не расставайся. По крайней мере эти дни — пока вы с Женечкой с наваждением злым не разделаетесь… Ну, ступай с Богом! Да, поспеши — она уж небось подходит к остановке трамвайной. А если её уж и след простыл, на двадцать четвертый садись или на сорок пятый — и езжай до остановки «Елизаветинский переулок». Это через одну будет. А там увидишь мостик через Яузу, по нему перейдешь и про Самокатный переулок у любого спросишь. Это близко. Дом шесть, корпус два, второй этаж, а квартира… эх, номера квартиры-то я, старая, и не помню — да ты найдешь. И ничего не бойся — слышишь, Никита? Страх — самое верное их оружие, но ты ему не поддавайся. Ты о ней вспоминай и молитвой крепись — и все будет у вас хорошо…

И с этими словами Мария Михайловна проводила своего гостя до входной двери и захлопнула её у него за спиной.

Он вышел на улицу. Смеркалось. Поднималась метель. Странный вой почудился ему, — злобный, глухой, неистовый…

«В самом деле воет кто-то или это только кажется мне?» — подумал мальчик и прижал руку к груди. Там, у самого сердца лежал сложенный вчетверо листочек бумаги.

— Ты чего, в самом деле боишься, что ли? — нахмурился Никита. — Кончай дурью маяться! — велел он себе.

И едва не бегом кинулся к остановке.