Перед прочтением — сжечь!

Глава 14 К СОЖАЛЕНИЮ, ЭТО НЕ СУМАСШЕСТВИЕ…

Я знаю, что это может показаться кому-то весьма циничным и даже кощунственным, но только нам с Лёхой вся эта история оказалась даже немного, как говорится, на руку. Я правду говорю. Ведь для такого небольшого городка как Красногвардейск потрясения подобного рода могут быть сравнимы только с извержением Этны для живущих у её подножия, а потому ночное происшествие в клубе швейной фабрики отодвинуло прочь не только все обыденные дела жителей города, но заглушило и уже начинавшие расползаться к этому времени подробности жуткой гибели членов литературной студии «Молодые Гении Отчизны», которые вновь и вновь пересказывала всем своим знакомым и незнакомым поэтесса Арина Взбрыкухина, чудом оставшаяся живой в этой дьявольской мясорубке. Потеряв тогда сознание, она упала на пол и оказалась вскоре приваленной сверху трупами своих товарищей по литературе, безжалостно застреленных из ужасного ружья Кондомова. Не заметив этого, он увёл с собой под угрозой смерти поэта Славу Хаврюшина, а она через какое-то время выбралась из-под груды тел и в беспамятстве побежала в милицию. Поскольку в преступлении фигурировал работник районного отдела внутренних дел, то допрос с обезумевшей от испуга поэтессы снимал сам полкованик Дружбайло (из-за чего он и не приехал тогда на назначенную на нашем загородном складе встречу, избежав таким образом смертельного купания в жабьем дожде). Было заведено дело, назначена оперативно-следственная группа, заведена картонная папка с пугающим номером 666, куда легло несколько листочков с протоколами допроса Взбрыкухиной, но тут внезапно налетел порыв «Вест-Оста», город наполнился слухами о сотнях утонувших в клубе швейфабрики зрителях, и история с расстрелянными в студии поэтами начала казаться каким-то мелким и незначительным происшествием. И уж тем более никого не всколыхнуло сообщение об исчезновении профессора Водоплавова и его полуночной спутницы Софочки, о котором стало известно примерно в то же время. Мало ли куда могут смотаться любовники, которые не желают, чтобы им мешали?..

К нашему с Лёхой и Шуриком облегчению, благодаря всему случившемуся на представлении «Вест-Оста», никто не спохватился также и о внезапно пропавших куда-то из города начальнике налогового управления Александре Вспученке, председателе Общества любителей «Жигулёвского» Семёне Ракитном, а также о Глане Обалдяне, майоре Петруненко и некоторых других довольно известных в Красногвардейске личностях. Ну, а самое главное, что это ЧП уберегло нас и от трагических воплей Виталькиной супруги Алки, которая, поддавшись всеобщим слухам о сотнях без вести пропавших, решила, что её муж тоже находился в ту злополучную ночь среди зрителей «Вест-Оста», и теперь целыми днями моталась по городам области в поисках Виталькиного тела.

(Поскольку в двух моргах Красногвардейска хватило места только для 46 человек, то тела 97 остальных из числа официально признанных утонувшими в клубе были развезены по всем ближайшим моргам области.)

Вымотанный событиями последних дней хуже, чем тяжёлой работой, я заперся после окончания истории с «Вест-Остом» в своей квартире и в течение нескольких дней пребывал там в какой-то глухой отключке. Это нельзя было назвать сном в привычном понимании этого слова, скорее, я просто лежал, будто с надетым на голову видеошлемом, в котором беспрерывно прокручивались то сцены низвержения жабьего дождя, то картина Виталькиной смерти, то вдруг мелькала фигура входящего в гостиницу «Высотная» поэта Голоптичего, а то я видел себя сидящим в красных «жигулях» Перевершина посреди окутанной туманом дороги, а мимо окна двигались чьие-то громадные, теряющиеся в белесой высоте, ноги…

Когда я, наконец, очнулся от наваждения и открыл глаза, то увидел, что за окнами было светло, и там уже вовсю разгоралось утро какого-то нового дня. Поднявшись с постели, я почувствовал себя слабым, как после болезни. Пройдя на кухню, я, не умываясь, вскипятил себе воду и приготовил большущую чашку кофе. Так я её там и выпил, сидя в одних трусах на холодном табурете, вприкуску с четырьмя карамельками «Рачки», и только после этого, почувствовав небольшой прилив сил, направился в ванную умываться.

Посмотрев при входе в висевшее прямо напротив дверей зеркало, я увидел там своё бледное небритое лицо с тёмными кругами у глаз, и подумал, что Светка была не так уж и не права, когда старалась отговорить меня от участия в выпуске сочинений Кинга. Да что там — «не так уж»! Она была стопроцентно права, предчувствуя сердцем ту беду, которую таила в себе наша невинная, на первый взгляд, затея. Вон — теперь уже я и сам вижу, что слово оказывается способным распрограммировать себя в самые настоящие, ощущаемые на собственной шкуре, вещи. Я ведь сразу обратил внимание на какую-то нереалистичность того идиотского ружья, из которого Хаврюшин выстрелил там возле лужи в Витальку, и Лёха потом подтвердил мою догадку, сказав, что это действительно была не то, чтобы существующая в природе модель оружия, а только её представляемый демоном Тэком аналог, который каким-то непостижимым образом материализовался в нашей жизни. Но, как показали нам эти страшные дни, воплотившиеся из чьего бы то ни было воображения ружья оказываются способными убивать ничуть не хуже, чем изготовленные на оружейных заводах Тулы или Ижевска.

Я взял с полочки зубную щетку и наполовину уже выдавленный тюбик пасты «Blend-a-med» и, потянувшись рукой к белому с голубой точкой посередине вентилю открывания холодной воды, бросил мимолётный взгляд в чашу раковины. И едва не выронил из рук и щётку, и пасту.

Из сливного отверстия раковины высовывался длинный бледноватый палец с острым загибающимся ногтем на конце. И этот палец беспрерывно шевелился, ощупывая гладкую керамическую поверхность вокруг себя, отчего ноготь издавал омерзительные скребущиеся звуки.

Скрёб-поскрёб…

Я отступил шаг назад и перевёл дыхание. Это что же такое? Я начинаю сходить с ума, так что ли? Ну и дела…

Я медленным взглядом обвёл стены ванной. Вот отставшие и завернувшиеся на краях от жары и влаги чешуйки белой эмульсионки, вот два тёмных квадрата на месте отвалившихся да так и не прикленных мною назад плиток — всё вокруг было, как всегда, и только в раковине…

Осторожно вытянув шею, я заглянул за белую керамическую кромку. Там было пусто — никакого пальца. Да и откуда он мог там появиться, в самом-то деле? У меня, наверное, и правда за последние дни немного поехала крыша, так что надо серьёзно брать себя в руки.

Я решительно подошёл к умывальнику, крутанул ручки крана и пустил воду. Потом выдавил на щётку тонкую змейку пасты из тюбика и наклонился над раковиной. Ну вот, никакого скрюченного ногтя, всё это мне только померещилось, а на деле…

И в это самое мгновение из тёмного сливного отверстия стремительно выскочил длинный мокрый палец, явно целящийся мне в глаз с намерением его выколоть. К счастью, я успел вовремя среагировать на эту выходку и отпрянул шага на полтора назад, так что этому гаду удалось лишь немного поцарапать мне на левой скуле кожу, и только.

— Ни фига себе, блин! — выкрикнул я, хватаясь в испуге за щёку и пока ещё, собственно, не осознавая, кому я адресую свои гнев и возмущение. — Вот это номер! Откуда здесь взялась эта хреновина, ёлки-моталки?..

Однако, спохватившись, что отвечать мне тут всё равно некому, я в замешательстве замолчал. И вскоре почувствовал, как по телу начинают расползаться парализующие мурашки страха. Надо было сделать всего только два — два с половиной шага, и я бы уже был в коридоре, а там… Что бы я сделал, окажись с наступлением этого самого там, я пока что не знал; я лишь понимал, что надо как можно скорее сделать эти два с половиной шага, и, тем не менее — будто кто-то меня загипнотизировал — всё стоял и смотрел на раковину, видя, как внутри неё, точно пестик в чашечке гигантского цветка, мотыляется всё удлиняющийся прямо у меня на глазах палец.

Неужели же это не сон, и вся эта чепуха происходит сейчас на самом деле?

Я напряг слух и услышал, как у кого-то из моих соседей играет за стеной магнитофон, я даже различил песню, которую там сейчас крутили — это была самая знаменитая вещь Джо Дассена под названием «Et Si Tu N’existais Pas», переводимая на русский язык как «Если бы тебя не было». Помнится, когда я ездил в Москву, чтобы заказать там вступительную статью к ещё только затеваемому нами в те дни собранию сочинений Кинга, на станции «Павелецкая» в вагон метро, в котором я ехал с вокзала в Союз писателей России, вошёл какой-то усатый мужик лет пятидесяти пяти и, вынув из потёртой черной сумки такой же потёртый чёрный кларнет, начал просто-таки с офигенной печалью выдувать из него эту самую мелодию. Я тогда так расчувствовался, что даже бросил ему в эту его чёрную сумку горсть мелочи, рублей, если не ошибаюсь, на десять… Боже мой, сколько же времени прошло с того дня, когда я стоял перед красивейшей церковью Николы в Хамовниках на Комсомольском проспекте или разговаривал с одетым в красную жилетку критиком Дударенко? У меня было такое ощущение, что всё это происходило со мной когда-то в далекой-предалекой молодости, и с той поры миновало уже целая бездна лет. Я даже опять посмотрел на себя в зеркало, чтобы убедиться, что я уже давно стал седым и старым, но его поверхность отразила ту же самую физиономию, что и десять минут назад, только, может быть, несколько более испуганную. Опустив взгляд чуть пониже, я увидел раскачивающийся над краем раковины перемазанный в зубной пасте палец. Увы, он никуда за это время не исчез, и даже ещё на несколько сантиметров вырос…

К сожалению, это было не сумасшествие.

Делать было нечего, я решительно перекрестился и, в два счёта проскочив мимо умывальника, захлопнул за собой дверь ванной комнаты. Потом защёлкнул её на плоский металлический шпингалет (впрочем, настолько символический, что его мог бы выломать и ребёнок), торопливо ополоснул под кухонным краном лицо, поглядывая, как бы не вылезло чего-нибудь ещё и из этой раковины, затем одел рубашку, джинсы и парусиновую куртку, зашёл в туалет и перекрыл там на магистральной трубе вентиль, чтобы остановить открытую мною в ванной холодную воду, после чего взял с собой на всякий случай документы, деньги и кое-какие фотографии (пусть хоть самое необходимое будет со мной) и вышел из квартиры. Как быть дальше, я пока что не знал, но от одной мысли, что, придя вечером домой, я застану там разросшийся, точно гигантский солитер, и свившийся по всей квартире в пружинящие, как спираль Бруно, клубки тысячесуставный палец, меня чуть не вырвало. Отгоняя от себя это омерзительное видение, я стремглав скатился по лестнице на первый этаж, но всё-таки остановился внизу, чтобы проверить почту. Я уже давно не выписывал ни одной газеты или журнала, но привычка заглядывать каждое утро в почтовый ящик оставалась неистребимой.

Вот и сегодня я не смог удержаться от того, чтобы не посмотреть в свою выкрашенную тёмно-синей краской жестяную коробочку, отомкнув которую маленьким железным ключиком, увидел перед собой белый прямоугольник конверта. Это было прибежавшее вслед за мной из Заголянки письмо от Светки, и я опять подумал, как далеко вдруг отодвинулись во времени и наши с ней купания в Хлязьме, и сумасшедшие ночи на сеновале, и сиживания у ворот на скамейке, над которой, словно секретное окно в секретный сад, висел в просвете почти смыкающихся ветвей утыканный звездами прямоугольник ночного неба. Даже не верится, что с момента моего отъезда из Заголянки прошло всего несколько дней. Но зато, каких дней, Господи…

Я вышел из подъезда и неторопливо побрёл по улице в сторону нашего подвала. Вокруг, казалось, текла всё та же привычная жизнь, что и раньше, как будто не было ни расстрела местной литературной студии, ни исчезновения части районного руководства, ни абсурдного захвата заложников в клубе швейной фабрики… Разве что людей на улицах стало как-то поменьше, а те, что попадались мне навстречу, с явной опаской оглядывали каждого встречного прохожего, стараясь побыстрее проскочить мимо или свернуть куда-нибудь за угол. Пересекая одну из поперечных улиц, я бросил взгляд в её глубину, и мне вдруг померещился промелькнувший в самом ее конце ярко-красный фургон с высовывающейся из люка в его крыше фигурой с дрбовиком в руках, но я не могу сказать с уверенностью, что это так и было на самом деле, а не просто показалось мне после нескольких суток моего бреда и сегодняшнего ужасного утра.

Дойдя до центральной площади города, я свернул в небольшой зелёный скверик, разбитый неподалеку от шестиэтажного здания районной Администрации (до перестройки в нем располагался райком КПСС) и, присев на выкрашенную нынешней весной в зелёный цвет скамейку, надорвал с одной стороны конверт и вытащил из него письмо.

«Здравствуй, любимый! — писала Светка. — Мы так по-дурацки расстались, что я до сих пор не нахожу себе места. Хотела расспросить у Перевершина, хорошо ли вы тогда доехали до города, но он ещё до сих пор не вернулся, хотя дома сказал, что уезжает всего на два дня. Его жена Нинка уже не знает, что ей и думать: то ли он сбежал от неё к какой-нибудь городской бабёнке, а то ли попал в аварию.

Я было тоже собиралась распроститься со своим поскучневшим без тебя отдыхом и возвратиться обратно домой, но тут почему-то вдруг перестал ходить наш семибратовский автобус, которым мы обычно добирались до райцентра. Слава Богу, Нинка всё-таки решила отправиться туда на попутках, и я передаю с ней это письмо — она обещает опустить его в первый же почтовый ящик, как только доберётся до города.

Не знаю, почему, но мне последнее время стало здесь как-то очень неспокойно. То начали чудиться какие-то страшные крики в ночном лесу, то мерещится, что над садом висит какое-то огромное чёрное блюдо, а то как-то раз ни с того ни с сего возникло неистребимое ощущение, что в старом бабушкином шифоньере сидит ужасный Бука, который только и ждёт ночи, чтобы меня зарезать. Я даже перебралась с того вечера к ней на кровать, так что мы теперь спим, словно две подружки, под одним одеялом.

Ну, а вчера ночью я увидела просто-таки кошмарный сон, в котором мне явился твой друг Виталька с наполовину снесенной выстрелом головой. Он сказал, что я была права, и вам не надо было связываться с тем стариком из гостиницы. Потому что, мол, купленное у него мини-издательство — это изделие не человеческих рук, а продукция инфернального мира (я привожу тебе буквальные Виталькины слова), и если его немедленно не остановить и не уничтожить, то Красногвардейск скоро погрузится в пучину крови и страха.

Ты помнишь, я тоже тебя отговаривала от издания кинговских ужасов — но ты меня не послушался, и книги, воспевающие нечисть, отправились в свет. Не от них ли теперь расползается по району эта пугающая аура предоущения некоего грозящего всем нам кошмара? Боюсь, как бы она не стала причиной какого-нибудь массового психоза и не толкнула людей на реальные преступления. Ведь при нынешнем уровне нравственности (от которой уже ничего не осталось) и почти всеобщей озлобленности населения на свою безрадостную жизнь, всего-то, может быть, только и нужен небольшой психический импульс, чтобы кошмар приобрёл характер неостановимой цепной реакции.

Впрочем, я тебе говорила обо всём этом ещё в самом начале вашей затеи, так что не буду повторяться ещё раз. Просто посмотри внимательно вокруг себя, и ты сам всё увидишь. Вон — пришла только что баба Зина и рассказывает, что вблизи окрестных деревень начали находить трупы людей с прокушенной шеей. Говорит, что ни в одном из них не осталось ни капельки крови, и только в районе сонной артерии видны четыре маленькие, но глубокие, словно от удара шилом, дырочки. В народе эти происшествия уже успели получить довольно красивое название — „укус ангела“. Если не ошибаюсь, то так же называется и роман какого-то из модных питерских писателей, группирующихся вокруг издательства „Амфора“ — то ли Пола Кресалова, то ли Павла Красавина…»

Над головой послышался какой-то непривычный стрекот и, взглянув вверх, я увидел, как, вынырнув из-за городских крыш и едва не цепляя колёсами за верхушки тополей, на площадь перед районной Администрацией сел лёгкий одномоторный самолёт «Сессна-Скаймайстер-337» с хвостовым номером Н101БЛ и красной полосой на борту. Площадь лежала прямо передо мной, как сцена, поэтому я мог спокойно наблюдать, как он крутится по ней, гася инерцию пробега, и хорошо разглядел всё, что было написано на его белом корпусе.

«Это ещё что за очередной Руст?» — подумал я, вспомнив о немецком авиалюбителе, посадившем в начале перестройки примерно такой же самолётик прямо на Красную площадь в Москве. Тогда это дало возможность Горбачёву снять со своих постов всех неугодных ему генералов и прибрать таким образом к рукам Советскую Армию, представлявшую на тот момент самую большую помеху в затеваемом им разгроме СССР — гораздо даже большую, чем Коммунистическая партия. На партию-то у перестройщиков имелся чуть ли не вагон компромата — её можно было обвинить в потакании сталинским репрессиям, вытащить на свет Божий сфабрикованные политические процессы 30-х годов, сделать виноватой в перегибах коллективизации и голоде 1933 года, навесить на неё многомиллионные жертвы ГУЛАГа, уничтожение лучших представителей интеллигенции и обвинить в целой массе других неприглядных дел, которых у неё, как у любой политической силы, немало поднакопилось за семидесятилетнее шествие через историю. А вот Красная Армия имела в сознании народа образ чистый и незапятнанный, она принесла стране великую Победу — а это было понятие святое. Поэтому, скорее всего, и был придуман этот трюк с посадкой вражеского самолёта в самом центре советской столицы, чтоб все увидели, что наши генералы — это никакие не герои, а перерожденцы, для которых главное дело — строительство своих загородных дач, которое они ведут силами непомерно раздутого стройбата, тогда как обороноспособность страны уже давно представляет собой откровенную фикцию, так что без перестройки Вооружённых Сил нас скоро можно будет брать, как говорится, голыми руками.

Ну, к чему привела нашу Армию эта самая перестройка и как она повысила её обороноспособность, сегодня хорошо видно по одетым в какие-то экзотические лохмотья солдатам, уже восьмой год воюющим в Чечне против двухсот боевиков Басаева и Масхадова, а также по ставшим почти ежедневными сообщениям о том, что из такой-то части сбежал очередной военнослужащий с автоматом и полным боекомплектом…

Однако же всё это представляет собой последствия посадки Рустом своего самолёта именно в матушке-Москве, на виду у всего цивилизованного мира, а какой смысл было плюхаться кому-то здесь, в центре неведомого ни одной собаке райцентра, я не представляю. Может быть, правда, таким образом доставляют сейчас спецпочту для главы Администрации? Но почему тогда никто за ней не идёт, да и из самолёта никто не показывается?.. Хотя нет, вон едет милицейский «форд», причём за рулём, если не ошибаюсь, находится сам полковник Дружбайло. Ну, точно, он — Мирон Трофимович… Сложив вчетверо недочитанное Светкино послание, я сунул его в наружный карман куртки и уставился на застывший посреди площади силуэт «Сессны».

Машина тем временем подъехала почти впритык к самолёту и остановилась. Открыв дверцу, Мирон Трофимович с некоторой вальяжностью ступил на площадь и, подняв тяжёлую руку, побарабанил кулаком по корпусу «Сессны». Я не успел заметить, откуда выпрыгнул хозяин самолёта, но почти одновременно со стуком по борту перед Дружбайло появился угловатый высокий человек в чёрном костюме и накинутом поверх него чёрном плаще, из-под которого при каждом движении вспыхивала блестящая ярко-красная подкладка. «Наверное, насчёт какого-нибудь авиационного шоу прилетел договариваться, — предположил я, глядя на это то ли артистическое, то ли циркаческое одеяние. — Хотя после того, что случилось на показе „Вест-Оста“, народ, скорее всего, даже и слушать ничего не захочет ни о каких представлениях. Это же всё равно, что на похороны близкого вам человека пригласить не батюшку для отпевания, а рок-группу „На-На“ или комика Михаила Жванецкого…»

Я сплюнул в сторону и опять посмотрел на площадь. Дружбайло и пилот «Сессны» всё еще разговаривали возле самолёта, при этом Мирон Трофимович медленно листал какие-то предоставленные ему бумаги, переворачивал их и смотрел с обратной стороны, поднимал напротив солнца и разглядывал их напросвет, а затем сделал широкий жест рукой в сторону своей машины, и они с прилетевшим господином в чёрном уединились в «форде». Нет, я не хочу возводить на полковника напраслину и утверждать, что он вымогал от аэроартиста взятку, хотя я и видел через открытое окно «форда», как тот лазил во внутренний карман своего фрака, вынимая из него то ли портмоне, то ли большой тёмный конверт, а затем что-то отсчитывал и передавал Дружбайло. Как бы там ни было, а минут через десять обладатель чёрного с красным подбоем плаща вышел из дружбайловского «форда» и, благодарно раскланиваясь, помахал рукой вслед разворачивающейся и уезжающей машине, а затем как-то сверхловко вспрыгнул на крыло своего самолёта и исчез в его чреве. Посидев ещё некоторое время на скамейке и убедившись, что ничего здесь больше происходить не будет, я поднялся с места и двинулся дальше по улице к своему подвалу.

Дойдя до ближайшего угла и повернув на улицу 50-летия Потребкооперации, я вдруг почувствовал неудержимое желание сходить «по-маленькому» и завертел головой в поисках туалета. Видимо, та большая чашка кофе, которую я выпил сегодня утром, сидя в трусах на своей кухне и ещё не зная о поселившемся в моей раковине пальце, уже прошла весь путь по желудочному тракту и теперь срочно просилась куда-нибудь дальше. Увидев дверь Красногвардейского Торгового техникума, я, не раздумывая, шагнул внутрь и, миновав пустую по причине летних каникул вахту, метнулся по коридору в поисках туалета. Как я и предполагал, в самом его конце обнаружилась по правой стороне выкрашенная серой краской дверь с большой зеленой буквой «М» вверху и отпечатками подошв мужских ботинок на нижней половине, из чего можно было заключить, что будущие работники торговли открывали её не иначе, как ударами ноги, отрабатывая таким образом ещё и владение системой каратэ. Последовав их примеру, я небрежно пнул дверь кроссовкой и вбежал в помещение туалета. И тут же услышал чьё-то недовольное громкое рычание, доносившееся из-за поворота, за которым начинались кабинки и писсуары. Сделав два осторожных крадущихся шага, я опасливо выглянул из-за угла и чуть не обмочился от страха. Посредине пустого туалета, прямо на коричневом кафельном полу, возлежал здоровенный полосатый тигр и, нервно подрагивая верхней губой с натопорщенными длинными усами, издавал сердитое рычание, обнажающее острые белые клыки. Это не было галлюцинацией, тигр был самый что ни на есть настоящий — я даже успел заметить, как из его пасти вытекла струйка слюны и, медленно свисая вниз, дотянулась до самого пола и, шлепнувшись, образовала там небольшую продолговатую лужицу.

Стараясь двигаться неслышно, так, чтобы не привлечь к себе внимание лежащего за углом зверя, я медленно отступил к дверям (что-то мне сегодня весь день приходится выскакивать из каких-то дверей) и, почувствовав, что спина уперлась в дверную ручку, резко развернулся и выбежал в коридор.

И тут же наткнулся на чью-то широкую официальную грудь.

— Так-так-так! — придержал меня сразу за дверью откуда-то взявшийся там полковник Дружбайло. — А я как раз поджидаю тебя, чтобы уточнить кое-какие из наших вопросов. Я тебя заметил ещё там, на площади, да только некогда было отвлекаться. Ты там какую-то бумагу читал.

— Это письмо от девушки, — машинально уточнил я.

— Ну и как ты смотришь на то, чтобы пообщаться?

— Я? — я все ещё с испугом оглянулся на дверь туалета. Мой мочевой пузырь разрывался, но нечего было и думать о том, чтобы войти туда ещё раз. — Я не знаю… О чём нам говорить? — пожал я плечами и бросил ещё один взгляд за спину.

— Как это, о чём? — вскинулся Дружбайло. — Ты что, меня за пацана держишь? Хочешь сказать, что уже забыл о наших договорённостях?

— Я думаю, скоро вы и сами про них забудете, — неожиданно для самого себя, произнёс я и на всякий случай опять покосился на дверь туалета.

— А что ты всё время туда поглядываешь? — подозрительно сощурился полковник. — Ты здесь один? Или со своими дружками?

— Один! — слишком поспешно выпалил я и тем самым ещё больше разжёг недоверие полковника. — Правда, один! Не ходите туда! Там…

Но полковник уже не слышал.

— А ну-ка, отойди в сторонку, — отодвинул он меня своей могучей рукой, делая шаг к двери. — Дай-ка я гляну, кто там тебе придаёт сегодня смелости…

Я отошёл к противоположной стене и замер в оцепенении. Полковник же тем временем распахнул ударом ноги дверь и шагнул внутрь туалета.

— А ну, кто здесь? — зычно рявкнул он с порога, и за то время, пока притягиваемая пружиной дверь захлопывалась, я успел услышать, как за поворотом, оттуда, где располагаются кабинки и писсуары, раздалось в ответ утробное вибрирующее рычание. Словно бы пустота сортира ответила на его вопрос эхом, не только продублировав его рык, но и усилив его своей акустикой.

Дверь захлопнулась, и я остался в коридоре один. Прислонясь плечом к исцарапанной гвоздями и исписанной фломастерами стене («Сидоров — лох и козёл», «Спартак — чемпион», «Я оттрахал бы Алсу, встретив где-нибудь в лесу», «Америка — помойка истории», «Сидоров — лох и педрила» и тому подобные изречения), я пытался услышать, что происходит внутри туалета. Но старые сырые стены поглощали все внутренние шумы, и было только слышно, как где-то гудела в трубе вода да на верхних этажах техникума кто-то перетаскивал из кабинета в кабинет тяжёлую мебель. Постояв минут десять, а то и немного больше, я сделал медленный (во-первых, из страха перед таящимся там зверем, а во-вторых, из боязни расплескать содержимое своего мочевого пузыря) шаг к двери и слегка её приоткрыл.

— Мирон Трофимович? — осторожно позвал я полковника.

Но в ответ не раздалось ни звука.

Тогда я вошёл внутрь и, сделав несколько осторожных шагов, приблизился к повороту. Чувствуя, как напряжена каждая моя мышца, я медленно вытянул шею и выглянул из своего укрытия. Первое, что я увидел, был валяющийся на полу погон с тремя большими звёздочками. Второе — умиротворённый, облизывающий лапы тигр. И больше ничего. Ни клочьев одежды на полу, ни потоков запекающейся на рыжей плитке крови. Только мирно облизывающий свои лапы тигр, и всё.

Отойдя к двери, я расстегнул брюки и, не будучи в силах больше сдерживаться, излил содержимое своего пузыря прямо в угол. Мне показалось, что за поворотом раздалось слегка недовольное этим рычание, но останавливаться было уже поздно. Помочившись, я быстро выскочил в коридор и, на ходу застегивая молнию, покинул помещение техникума. Выйдя на залитую солнцем улицу, я уже через минуту не мог бы с уверенностью сказать, произошло ли всё случившееся в сортире наяву или только нарисовалось в моём воображении, но, наткнувшись взглядом на припаркованный к противоположной стороне дороги милицейский «форд», понял, что тешить себя мыслями о галлюцинациях, наверное, глупо. Галлюцинации не сносят своими выстрелами по полчерепа, как это произошло с Виталькой…

Нигде больше не задерживаясь, я миновал остававшееся до подвала расстояние и, спустившись по каменным ступенькам, толкнул двери издательства.

— Эй! Есть тут кто-нибудь? — крикнул я, видя пустое помещение.

Ответом была тишина. Только тёмно-красные индикаторные лампочки на пульте контроля аппаратуры помигивали так же, как и в тот день, когда мы разговаривали здесь с Романом Игнатьевичем о необходимости вывоза продукциии. Когда же это было, Бог мой — неужели всего лишь позавчера? Или — уже позапозавчера?.. Да, скорее всего, так. Но только где же он? Он ведь говорил, что перезагрузит новую программу, и со следующего утра они начнут печатать роман «Противостояние».

Я прошёлся вдоль печатной линии и посмотрел, что находилось в работе. Это действительно был том «Противостояния», но, похоже, его было изготовлено всего пару десятков пачек. Вот они, уложены пятью стопками на поддоне в четыре слоя…

Присев на верхний ряд пачек, я закинул ногу на ногу, упёр подбородок в подставленный кулак и задумался. Жизнь поворачивала куда-то явно не туда, я это чувствовал, но понять, что именно происходит, ещё не мог. То, что приходило в голову, носило очень уж фантастический характер, чтобы принять это за правду. Ну, как можно поверить в то, что описанные писателем ужасы могут однажды материализовать себя в реальной жизни? А ведь именно это, похоже, теперь и происходило! Дождь из саблезубых жаб; перескакивающий из тела в тело демон Тэк, заставляющий захваченных им людей убивать друг друга; голодный тигр в туалете… Я не знаю, из какого рассказа забрёл туда этот тигр, но, думаю, что он наверняка вылез из печатаемого нами собрания сочинений Кинга…

Я закрыл глаза и впал в состояние некоего полубреда-подудрёмы. И увидел, как перед моим внутренним взором разворачивается абсолютно реальная картина. Вот мы удираем от красных, чёрных и других фургонов, из которых по нам палят из дробовиков какие-то неведомые личности. Вот мы разговариваем в подвале с нашим программистом Романом Игнатьевичем и он говорит, что задержится здесь до ночи, чтобы перепрограммировать издательскую линию на выпуск романа «Противостояние». Вот Лёха уезжает с Шуриком на «РАФике», а я ухожу по улице в сторону клуба швейной фабрики, где меня чуть позже окликнет мой бывший сосед по лестничной площадке Арон Гуронов, а тем временем Роман Игнатьевич остаётся в подвале и меняет программу. Сколько проходит времени, я не знаю, я только вижу одним глазом, что вокруг здания с афишей «Вест-Оста» уже толпятся народ и милиция, подъезжают машины с областным спецназом, а другим глазом наблюдаю, как Роман Игнатьевич пытается отладить производственный цикл. «Противостояние» — самая толстая из всех отпечатанных нами ранее книг Кинга, поэтому всё приходится подгонять и отлаживать заново. Но это необходимо сделать, так как остаются ещё две точно такие же «бомбы» — «Ловец снов» и «Самое необходимое», причём у нас эти книги получаются гораздо толще, чем в варианте издательства «АСТ», так как у нас произошло довольно ощутимое увеличение их объёма за счет иллюстраций Голдина Маккауэна.

Я вижу, как Роман Игнатьевич отпечатал и сброшюровал несколько томов «Противостояния» и даже прогнал их через упаковочный узел, чтобы убедиться, что завтра бригаде можно будет спокойно приступать к изготовлению всей партии. Потом он сложил упакованные им пачки на пустой поддон (на котором я сейчас сижу), возвратился к началу линии, выключил все её узлы и агрегаты, надел чёрную кожаную курточку («Не рвущаяся! — похвастался он когда-то. — Я её из Монголии привёз!»), закурил сигарету и от нечего делать выстрелил горелой спичкой в мигающий тёмно-красными огоньками пульт. (Мне даже показалось, что одна из лампочек при этом болезненно моргнула, как будто спичка попала не в стекло, а в чей-то живой глаз…)

Минуты через две после этого, сделав несколько затяжек и красиво выпустив через нос струйки дыма, Роман Игнатьевич подошёл к самому началу издательской линии и нагнулся, чтобы поправить какой-то замеченный там недостаток. И тут произошло невероятное. В то самое мгновение, когда он протянул руку и прикоснулся к металлу установки, конвейер неожиданно включился и начал вращаться. Включился, хотя я хорошо видел, как Роман Игнатьевич поопускал все тумблера в положение «выключено». И, тем не менее, издательство вдруг заработало, конвейер закрутился, и какой-то выступающей металлической фиговиной Романа Игнатьевича зацепило за рукав его нервущейся куртки и поволокло по размеренно урчащей (мне этот звук всегда напоминал собой журчание бегущего по корням деревьев лесного ручья) производственной линии.

Сначала он даже не испугался, а только привычно выругался и попытался освободить другой рукой зацепившийся рукав куртки, но в это же самое время ботинок его правой ноги застрял между кронштейном и кожухом, так что инженер оказался буквально испытываемым на разрыв. Тут уж он панически задёргался, замахал в пустоте левой рукой, пытаясь дотянуться до какого-либо из выключателей и вырубить установку, но конвейер всё тащил и тащил его вперёд, мышцы начали не выдерживать и разрываться, и помещение подвала наполнилось душераздирающим криком. Я видел, как продолжающий работать агрегат разорвал человека на несколько отдельных кусков, затем обровнял их края на высекальной машине, превратив каждую из частей в аккуратный прямоугольник, после чего перегнал их на упаковочный узел и увязал в неотличимые от книжных, перетянутые пластиковыми ленточками пачки. После этого, точно по мановению волшебной палочки, сам собой вдруг заработал электрический тельфер. Металлический крюк подъехал по балке к сгружённым в конце конвейера пачкам, опустился вниз и подцепляя поочередно каждую за перевязочные ленты, перевёз и сложил их на поддон поверх тех, которые там оставил только что сам Роман Игнатьевич… А линия продолжала всё это время работать, отпечатывая, брошюруя и упаковывая новые и новые книги. И проходя по производственной цепочке, страницы собирали на себя всю остававшуюся на деталях кровь, обрывки человеческой кожи, внутренностей и сухожилий, так что через какие-то полчаса работы конвейера на нём уже не оставалось ни малейшего свидетельства разыгравшейся здесь только что трагедии, и только на поддоне возвышалась стопка свежеупакованных пачек. И сверху на них сидел сейчас я.

Осознав это, я, как ошпаренный, соскочил со своего насеста и отбежал в сторону. По лбу побежали липкие струйки пота, и я смахнул их рукавом куртки.

«Хоть бы кто-нибудь появился», — подумал я с тоской, и в эту минуту дверь распахнулась, и на пороге издательства нарисовался Лёха.

— Ты один? — крикнул он вместо приветствия.

— Да, — ответил я, — один…

— А что такой голос вялый?

— Не знаю. Плохо себя чувствую.

— А-а… Ну, ладно. Тогда отдыхай. А мы с Шуриком всё-таки решили сегодня сгонять на дачу. Отвезём часть продукции, а заодно и посмотрим, что там да как. А то мне тоже не по себе все эти дни. Как подумаю, что Виталька там лежит на берегу, даже не прикрытый… Как же мы его так бросили?..

Он махнул в сердцах рукой и, подойдя к свисающему на тонком кабеле кнопочному пульту, взял его и погнал тельфер к выставленым вдоль стен рядам поддонов. Самым крайним из них, мешающим вывозу всех остальных, оказался поддон с двадцатью пачками «Противостояния».

— Не совсем полный, ну да ладно, — проворчал Лёха. — Уберу, а то всё равно его уже некуда отставлять.

И он увёз упакованные в крафт пачки к выходу, а там перегрузил их в стоящий возле самого выхода «РАФик». Потом вернулся с крюком в дальний угол подвала и начал вывозить другие поддоны…

Через час работа была закончена, часть книг была перегружена в микроавтобус, Лёха повёз их на загородный склад, а я снова уселся на пустой поддон и закрыл глаза. И опять, как на каком-то внутричерепном видео, увидел, как над стоящим напротив Торгового техникума милицейским «фордом» зависает жёлто-оранжевый светящийся шар, кажущийся ярким даже при солнечном свете. Шар какое-то время висит неподвижно, затем от него отделяется несколько более бледный протуберанец и, сремительно удлиняясь, достигает чуть приоткрытой дверцы и ныряет в машину. Я подумал, что она в ту же минуту вспыхнет, а то и взорвется, но «форд» почему-то остался стоять, как ни в чем не бывало, и изнутри не появилось даже малейшей струйки дыма.

А потом я увидел, как из-за ближнего поворота вышла растрёпанная поэтесса Взбрыкухина и приблизилась к открытой дверце…

Измученная страшными воспоминаниями о том залитом кровью вечере в помещении студии «Молодых Гениев Отчизны», она сразу узнала белый с синей полосой «форд» допрашивавшего её полковника Дружбайло и, надеясь не столько узнать от него какие-либо подробности расследования, сколько ещё раз излить в исповеди свою изувеченную страхом душу, подошла к машине.

Двигатель «форда» всё еще тихо работал на холостых оборотах. Полковник не собирался отсутствовать долго и ушёл, не только не заперев машину, но и оставив водительскую дверцу полуоткрытой. Чтобы кто-нибудь в Красногвардейске да посмел забраться в его машину? Такого он себе не мог и представить. Он, может быть, даже и хотел бы, чтоб какой-нибудь залётный похититель автомагнитол решился на такую неслыханную дерзость, — хотя бы для того, чтобы остальные потом могли увидеть, каким жестоким может быть его возмездие за посягательство на собственность представителя Закона! Но залётные взломщики Красногвардейск почему-то не посещали, а свои к дружбайловскому «форду» были равнодушны. Наверное, им хватало на хлеб с текилой и без того, чтобы снимать магнитолы с милицейских автомобилей.

Не собиралась ничего отвинчивать и Арина Взбрыкухина — просто она решила подождать Мирона Трофимовича не снаружи, а внутри его машины, раз уж та оказалась незапертой. Ей бы, конечно, было удобнее сесть сразу на пассажирское кресло, но правая дверца была закрыта изнутри на стопор, а потому поэтесса решила перелезть через водительское сидение. Она открыла полуотворённую дверцу и села на водительское место, собираясь перебираться с него дальше. Но в это самое мгновение её большую и ещё довольно упругую грудь неожиданно перехлестнуло ремнём безопасности. Она сначала даже и не поняла, что произошло, просто вдруг что-то с шелестом метнулось из-за её левого плеча, и тут же у правого бедра раздался резкий щелчок, как будто кто-то взвёл курок, после чего она почувствовала, что плотно прижата к спинке сидения.

— Ой! — чисто по-бабски вскрикнула она, пытаясь освободиться из-под ремня. — Кто здесь?

Но, кроме неё, в машине больше никого не было. По крайней мере, из людей.

Она снова попробовала надавить на кнопку рядом с сиденьем, чтобы высвободить защёлку ремня из замка, но ту в нём заклинило намертво. Тогда она попыталась хотя бы ослабить его натяжение, но и из этого тоже ничего не получилось. Более того, она вдруг почувствовала, что с каждым её дерганьем и шевелением ремень натягивается всё туже и туже, и вскоре она уже едва могла сделать даже слабый вздох. Помнится, то ли она где-то читала, то ли ей рассказывал об этом отсидевший в своей юности пару лет за хулиганство Глеб Колтухов, что в милиции существуют такие специальные самозатягивающиеся наручники, которые при каждом шевелении рук зажимают кисти всё сильнее и сильнее, — уж, наверное, могли за эти годы придумать и такие же самые противоугонные ремни. Чтобы, значит, автомобильный вор оставался здесь пленённым до прихода хозяина. Если, конечно, до той поры он не задохнётся в этих тугих объятиях.

Она ещё раз машинально дернулась, пытаясь приподняться, но почувствовала, что не может сделать уже даже минимального движения.

Ей сделалось страшно, она хотела закричать, однако грудь была пережата до такой степени, что она только закашлялась и чуть было не задохнулась. Немного восстановив дыхание, она скосила глаза в сторону и вдруг увидела, что её уже почти совсем вдавило внутрь водительского кресла, так что она теперь выглядывает на свет как бы из самой его глубины. Одновременно с этим она ощутила нестерпимый зуд в спине и ягодицах. Казалось, тело погружается в какую-то ядовитую кислоту, разъедающую его заживо. Особой боли при этом не ощущалось, просто спина, зад и ноги всё глубже и глубже втягивались в водительское сиденье и растворялись там, как кусок сахара в чае. Она слышала, как её плоть превращается в густую липкую влагу и рассасывается по невидимым капиллярам. Ужас до краёв наполнил душу бедной сочинительницы; разум её, точно душной чапаевской буркой, накрыло звенящей чёрной пустотой, и она провалилась в тошнотворную гулкую бездну.

Через полчаса кресло втянуло в себя всё, что оставалось от поэтессы, включая легкие летние туфли на ногах и пластмассовую брошку-цветок в волосах, после чего ремень сам собой высвободился из державшего его замка и возвратился на место. Дверца «форда» приглашающе приоткрылась, и машина замерла в ожидании очередной жертвы…