Пепел в песочнице (СИ)

Часть вторая: Родина

Родина поначалу встретила не ласково. Сначала, еще на море, шмонали пограничники. Потом, когда погранцы отконвоировали их в порт небольшого ведомственного городка — шмонали таможенники. ФСБ не смотря на то, что они-то и нужны были больше всего, появились только через полтора часа — забрали пленных, не поблагодарили и поставили на корабле посты, заявив, что «судно временно задержано». С «Корыта» вынесли все, что могло претендовать на звание оружия, включая стреляные гильзы. Дженнифер была в ярости. Скоро они вернулись обратно и увезли Дженнифер, Арчера и Максима на допрос, который продлился почти восемь часов. Все это время в них тыкали датчиками от полиграфа, и никто и не подумал предложить поесть или проводить в туалет.

На вопрос Максима о том, кто нынче возглавляет Службу — назвали совершенно неизвестное Максиму имя, и Максим понял, что легкий вариант — попросится на примем к директору «от Юрия Сергеича» не прокатит, растерялся и перестал осмысленно отвечать на вопросы.

Когда троица вывалилась из дверей государствоохранительного учреждения, Дженнифер приплясывая от злости, заявила, что таких чудовищных моральных уродов как русские службисты не видела никогда, даже в Японии, а уж там-то уроды — всем уродам уроды. Арчер очень спокойно возразил, указав, что такое плохое мнение о русских и японских службистах сложилось у Дженнифер только потому, что она никогда не попадала в спецслужбы Великобритании — там вообще допрашивают голыми.

В этот момент за ними вышел начальник местного отдела ФСБ и спокойно, как будто ничего и не было пригласил всех троих в ресторанчик неподалеку продолжить общение в неформальном ключе. Мужчины хотели есть, а Дженнифер хотела в туалет. Поэтому согласие было почти выкрикнуто приглашавшему в лицо.

Иван Александрович Карякин (так представился фээсбешник) перевел компанию через улицу, и они оказались в маленьком ресторанчике с красноречивым названием «Старая Лубянка», фасад которого копировал архитектуру знаменитого здания в центре Москвы. Внутри было не хуже: красные ковровые дорожки, чай из стакана с подстаканником, массивные столы и декоративные сейфы. Все в духе. Может быть Иван Александрович чувствовал себя здесь как рыба в воде, но для Арчера, Максима и Дженнифер общение в «неформальном ключе» в такой обстановке казалось диким.

Иван Александрович, то ли чувствуя настроение гостей, то ли основываясь на опыте, указал Дженнифер направление, в котором целесообразно искать туалет, а мужчинам объяснил, что атмосфера этого заведения помогает гостям лучше понять сложный внутренний мир чекиста и проникнуться духом служения Родине. Кроме того нет такого антуража, который нельзя было бы исправить при помощи водки, а водка тут для гостей Ивана Александровича, как и все остальное — бесплатно. Заведение угощает.

Последнее замечание мгновенно примирило с внешними недостатками этого, вне всякого сомнения, прекрасного и уникального заведения. Дженнифер убежала в туалет, а трое мужчин сели за столик и хором, не сговариваясь, заказали бутылку водки, морс, бутерброды с красной икрой и пельмени.

После первого тоста «За знакомство», немедленно выпили по второй «За Родину!», закусили икоркой, и настроение стремительно поползло вверх.

Иван Александрович, скорее всего по привычке, продолжал разыгрывать сценарий с названием «русский чекист перед иностранными гостями». Максим все гадал: будет ли показное покаяние за тысячелетний тоталитаризм, медведь с балалайкой и торжественное вручение звездатых ушанок перед строем хора имени Александрова? Но когда в качестве третьего тоста Иван Александрович рявкнул «За Сталина!», понял — принимают как родных, просто весь этот кич стал второй натурой радушного хозяина, неотделимой его частью. При этом эту свою часть Иван Александрович явно считал самой симпатичной, потому и показывал ее людям. О других гранях души чекиста оставалось только догадываться.

Когда закусили третью, пришла Дженнифер. По-женски хмыкнула, глядя на одинаковый набор блюд у мужчин, и заказала себе отбивные из утиной грудки. Мужчины уважительно покачали головами и налили еще по одной.

После четвертой пришло время беседы. Иван Александрович, в отличие от своих коллег ни о чем почти не спрашивал, а наоборот — рассказывал. Политинформация изобиловала вставками про «долг каждого русского патриота», про то, что «враг не дремлет» и тому подобное, но слушали его жадно — в новостях такое не услышишь.

По словам чекиста, выходило вот что: В день встречи президентов крупнейших стран мира в Москве, в резиденции российского президента был совершен теракт. В резиденции президента были размещены закладки с ядовитым газом, который был выпущен по радиосигналу. За несколько секунд до этого все системы радиоподавления Федеральной Службы Охраны вышли из строя. Жертвами теракта стали президент США, председатель Коммунистической партии Китая и премьер-министр Индии. Российский президент выжил только потому, что вернулся к двери, чтобы позвать собаку, которую хотел показать гостям и журналистам. Хотя и он серьезно пострадал и врачи ничего не могут гарантировать. Европа морально давно была готова к войне, и большинству не пришлось долго думать, чтобы назначить виновного и перейти к крайним мерам. Истерику нагнетали давно, задолго до того как она разрядилась огнем и кровью. У ястребов всего мира пальцы уже десяток лет дрожали на красных кнопках. На общем фоне ненависти никто этого даже не замечал. Все уже давно ненавидели всех. Любое противоречие: политическое, экономическое, культурное задолго до войны было доведено до абсолюта. Люди жаждали огня и крови. Каждый был готов вцепиться соседу в глотку, и когда возник повод, никто уже ни о чем не думал. А последним аргументом послужило то, что все системы ПРО, столь долго выстраиваемые и Россией, и Европой и США одновременно заорали о баллистической угрозе.

Никакого расследования не проводилось, ультиматумов не предъявлялось. Реакция была животной и быстрой. Россию атаковала Польша, Украина, Грузия, Япония, обе Кореи, Венгрия, Румыния, Болгария, Албания и еще десяток шакалов поменьше. Но самым неприятным было то, что сценарий ограниченного ядерного удара применили США и Китай. Ну, и особенно отличились ВМФ Великобритании — они выпустили почти двадцать ракет. Большую часть ракет удалось перехватить. Но не все. Одна ракета взорвалась над подмосковной Коломной, одна над Питером, две над Уралом, еще две над Дальним Востоком. Погибло пятнадцать миллионов человек и еще пять должно умереть в ближайший год от последствий облучения.

Услышав цифру, Максим почувствовал себя нехорошо и уставился в рюмку.

Мы тоже не остались в долгу: отстрелялись по портовым городам и флотам США ядерными торпедами, затопили к черту все, что плавало под Британским флагом, смыли с лица земли Китай, в который теперь уже возим медикаменты и пищу. Раскатали танками в тонкий блин Польшу, которая под шумок решила вернуть под руку Речи Посполитой Украину и Белоруссию, и еле успели убраться из нее перед тем, как на ее территории начали рваться ядерные мины. В конце концов, мы пригрозили привести в действие ранцевые ядерные устройства, которыми загодя напичкали территорию наиболее близких «друзей», и жахнуть уже как следует всем боезапасом — если вся эта петрушка продолжится. Последняя угроза подействовала.

Сейчас царит затишье. Шаткое равновесие. И болтаясь в этом равновесии правительства мира никак не могут понять: как же так глупо все произошло? Откуда такая слаженность ястребов во всех правительствах? Спецслужбы проводят расследования, министры обороны вместе с заместителями и помощниками мрут как мухи от самых естественных причин. По всем крупным странам катится волна политических протестов, восстаний, путчей, среди которых большинство — сепаратистского характера. Все это имеет характер четко спланированной акции — теперь, в этой резко наступившей тишине, только дурак не заметит.

По всему так получалось, что в мире действовала какая-то третья сила, и действия этой силы обошлись в полмиллиарда человеческих жизней. Действовала нагло, свободно.

Подытожил услышанное Арчер.

— Нас всех наебали.

Русский язык Арчера был очень хорош, но вот матерился он не правильно. Слово «наебали», которое в русском произносится энергично, в полном соответствии с описываемым действием, Арчер проговорил печально-медленно, почти шепотом. Русский в таком состоянии уже не матерится. Мат — это предыдущая ступень. Мат это когда борьба еще не закончена, а поражение не осознано и не принято. После того как пришла горечь поражения, русский возвращается к высокому стилю или замолкает. Слова делаются не нужны — Бог и так рядом и слышит все: каждую мысль, каждый стук сердца.

Пятую пили молча, по русскому обычаю — не чокаясь. Разговор скис.

Максим посидел, помолчал, потом положил руки ладонями на стол.

— Все, господа. Хватит. Мне нужно домой. Иван Александрович! Авиационное сообщение у нас действует?

Чекист неловко развел руками.

— Ну, какое-то действует. Грузовое, для гуманитарных грузов, военное. Гражданские летают только по нашему специальному разрешению. Только в Москву все равно не летаем — делать там уже нечего. Вы не волнуйтесь, Максим Константинович, мы обязательно найдем вашу семью, все узнаем, тогда и полетите, и поедете и все, что хотите. А пока — отпустить вас не могу.

— То есть как не можете? Но мне надо!

— Ну, вам надо, но и нам — тоже надо! Как вы не понимаете — мы должны установить всю правду в вашем деле от начала и до конца.

— А разве я не все рассказал?

— Ну, конечно же не все. Вот вы сказали, что гнались за вами из за того, что вы вмешались в местные разборки и кого-то там застрелили из родственников нынешнего президента Аляски. Но мы-то знаем, что началось все еще в аэропорту Торонто. Пистолетик ваш номерной проходит в списке спецоборудования приписанного к борту вашего планера, а к нему обычный пассажир доступа не имеет. — Голос чекиста был абсолютно спокоен и доброжелателен, в нем не было ни усмешки, ни угрозы. Анекдотичный Иван Александрович испарился, а на его месте сидел спокойно делающий свое дело профессионал. — Вот и выходит, Максим Константинович, что вы нам правду-то не сказали. Я даже протокол ваш в дело подшивать не стал. Зачем? Понятно же, что все переписывать придется. И деньги у вас ведомственные, с карточками, как положено. По всем атрибутам выходит, что вы на нашу разведку работаете.

— Ну, так что ж вы меня тогда держите?

— Третья сила, Максим Константинович. Третья сила. Ведь не могло же так быть, чтобы без участия и военных, и разведки и еще может черт знает кого. — Чекист ткунл пальцем вверх, обозначая этим жестом высокое начальство. Так что не могу я вас взять и отпустить — мне потом мальчики кровавые в глазах видится будут. Чекистская совесть не позволяет.

Максим еще раз огляделся — массивные столы, чай из стаканов с подстаканниками, ковровые дорожки, портреты. Окна с решетками.

— А вот этого — не надо. Вы же понимаете, что заведение — часть нашей работы. Забавная часть, конечно, но вполне полноценная. И охраняется на уровне.

— Да, я не об этом.

— Вот и хорошо. А хотите, прогуляемся в атриум, вы мне там все расскажете, а друзья ваши тут пока посидят?

— Спасибо Иван Александрович, но в принципе мне скрывать от них нечего. Ничего такого.

Арчер и Дженнифер напряженно следившие за неожиданным поворотом разговора, оба синхронно кивнули. Что это должно было означать Максим не понял, но принял этот жест за относительно одобрительный и на этот раз рассказал все.

Когда Максим закончил рассказ, Иван Александрович некоторое время помолчал, покачивая головой и хмуря лоб.

— Так, — он потер виски, — аппарат у тебя с собой?

— Нет. Я спрятал его, опасаясь обыска.

— Мы же обыскали весь корабль!

— Я спрятал его не на корабле, а в порту.

— Но как? Вы же не сходили на берег! Ах, да! — Чекист хлопнул себя по лбу.

— Вот-вот. Мы думали, что ваши орлы нас будут на берегу уже встречать, а вы только через пару часов нас навестить собрались. Достаточно того, что я пришвартовывал корабль.

— То есть вы спрятали его прямо в пирсе?

— Точно.

— Не намокнет?

— Он не боится влаги. Но на всякий случай он завернут в два пакета и заплавлен зажигалкой.

— Может прямо сейчас и поедем?

— Может быть, тогда хоть доедим, раз вы меня все равно никуда пока не отпускаете? Да и не отдам я его вам просто так. Только при понятых и по описи.

И сунул пельмень в рот.

Неделя прошла с того момента, как Максим сдал Ивану Александровичу телефон. Все это время он жил в ведомственной гостинице под охраной. Арчера и Дженнифер к нему не пускали. Ну, а его, в свою очередь, охрана гостиницы не выпускала наружу. Гостиница, тоже была частью чекистской работы. Возможно, что и к лучшему. Максиму не хотелось объясняться с ними. В принципе и так все было более менее ясно: он ими пользовался потому, что был должен, но промолчать об этом было невозможно, а разговаривать — бесполезно.

В гостинице было неплохо. Библиотека, спортивный зал, кинозал, баня. Кормили. Меняли белье.

В библиотеку Максима не тянуло, в кино тоже. Оставались баня и спортзал. Идти сначала в баню, а потом тренироваться было глупо. Рука, накачанная какими-то специальными лекарствами, стремительно заживала. Значит, спорт — прежде всего.

В раздевалке было пусто. Спортивной одежды у Максима не было, поэтому он просто разделся до пояса, снял ботинки и босиком вошел в спортивный зал. В дальнем углу двое отрабатывали броски. Из их угла раздавались шуршание шагов и смачные шлепки о маты. У Максима компании не было, и он просто пристроился к груше.

Ткнул в нее кулаком раз, ткнул другой. Отчего-то вспомнились официант Давид из планера и стюардесса. Их шепоток за спиной. Стукнул посильнее. Потом в голову пришел Роман Викторович из службы безопасности. Потом мертвый пилот, трупы в тамбуре лайнера, перекошенное от ужаса лицо немца Гунтера, глаза Маргарет, трупы, висящие на детской площадке, кровь брызжущая из содрогающегося тела аквалангиста, глаза галичанина Коваля. Тяжелая груша стонала от каждого удара, гнулась, скрипела, отлетала далеко в сторону и возвращаясь летела обратно грозно как колокольный язык, чтобы снова отлететь от удара.

— Вот! Вот как надо бить!

Голос раздался за спиной неожиданно. Максим обернулся. Прямо перед ним стоял усатый плечистый мужик в камуфляже, а чуть поодаль толпились какие-то юнцы в спортивных костюмах, скорее всего курсанты.

— Вот так надо бить! Чтоб груша летала! — мужик снова повернулся к Максиму — Покажите еще!

Максим подумал и врезал мужику в глаз. Мужик ступил шаг назад и свалился на спину под ноги курсантам. Те испуганно отступили назад.

Мужик, кряхтя, поднялся. В глазах его было веселое изумление.

— Вот так значит? Ну, держись.

Движения его стали быстрыми и плавными. Он быстро вошел в дистанцию, сделал обманный удар ногой снизу, и когда Максим поставил блок, хлестко ударил Максима кулаком в лицо. Вопреки его ожиданиям, Максим не свалился, а вцепился обеими руками в только что ударившую его руку, повис на ней перегибая мужика через себя и захватывая ногами его голову. Под тяжестью тела Максима они упали и покатились по залу. Когда они остановились, рука усатого была вывернута, а голова торчала испод колена Максима. Сам Максим сидел у мужика на спине и душил его, сжимая горло между бедром и голенью.

— Хана тебе Митрич! Утерял хватку. Это тебе не курсанты. Этот парень, говорят, только, что отряд боевых пловцов голыми руками разорвал, а ты тут, понимаешь, со своими фортелями! Эй, парень! Отпусти Митрича. Он больше не будет.

Максим слез с неудачливого Митрича и посмотрел на говорившего. Говорил парень примерно его возраста, белобрысый, коротко стриженый, с глазами какого-то неопределенного болотно-серого цвета, одетый в черный бесформенный комбинезон. Рядом с ним щурился так же одетый, черноволосый парень азиатской внешности.

Сзади, потирая горло, поднялся Митрич. Максим напружинился, но напрасно — Митрич осторожно обошел компанию и, зайдя спереди, представился:

— Валерий Дмитриевич Дёмин. Сержант-воспитатель.

Под глазом у него расползался великолепнейший фингал.

— Максим Токарев. Больно?

Они пожали руки.

— Привычно. Ты из какого подразделения, Максим?

— Не из какого. Штатский я.

— Ну, не хочешь так и не говори. — обиделся воспитатель.

— Митрич! Он, правда, штатский! Его неделю назад с «Корыта» сняли. Это тот, что боевых пловцов взял. — сказал чернявый с нерусской внешностью и представился, — Старший лейтенант Ибрагим Султанов.

— Лейтенант Максим Пыльников, — сказал второй. Замялся и добавил — Тезки.

— Польщен знакомством.

— Постойте, — не унимался Митрич, — Откуда у Грузии боевые пловцы?

— Бывшие черноморцы.

— Наши?!

— Украинские.

— Ах, вот оно как…. Аукается, значит.

Ибрагим вытер лоб и ответил:

— Еще будет аукаться. — после чего повернулся к Максиму, резко свел пятки вместе, как будто щелкая каблуками, изобразил поклон головой, — не составите ли мне пару?

«Все бы им драться» подумал Максим, а вслух сказал:

— Почту за честь.

Митрич, держась за глаз, расшугал курсантов кругом, и в этот круг вошли Ибрагим и Максим. Второй Максим, тот, что служил вместе с Ибрагимом встал рядом с Митричем и о чем-то с ним шептался.

Ибрагим и Максим поклонились друг другу, и Ибрагим неуловимым движением сразу заскользил куда-то влево, одновременно уходя из обзора и приближаясь. Максим решил удивить соперника. Соперник наверняка, видя предыдущий поединок, ожидал от Максима самбистских приемчиков, и Максим решил ударить. Он развернулся к Ибрагиму спиной и ударил ногой назад. Ибрагим пропустил ногу мимо и резко рубанул ребром ладони по икре. Когда промахнувшийся Максим попытался снова встать в стойку, боль была такая, что он сразу свалился на спину.

— Больно?

Ибрагим улыбался, и это взбесило Максима. Максим вскочил и через силу оперся на ушибленную ногу. Ибрагим кивнул и мгновенно приблизившись, ударил Максима по кончику носа. Из глаз брызнули слезы, но Максим бросился вперед и постарался ухватить Ибрагима вслепую. Его ударили снизу под локти, добавили лбом по губам, тут Максим понял, что следующим, что сделает резкий Ибрагим, будет апперкот в челюсть. Он упал на колени и обеими руками обхватил ногу Ибрагима. Получил удар по ушам, а затем пальцы Ибрагима впились ему в ключицы, лишая руки силы. Продираясь сквозь боль как сквозь колючий кустарник, Максим прижал схваченную ногу еще сильнее к себе и изо всех сил рванул Ибрагима от земли, через себя. Есть бросок! Ибрагим легко кувыркнулся, тут же прыгнул к встающему Максиму, заблокировал руку, которой Максим хотел хоть как-то отмахнуться, и ткнул кулаком в солнечное сплетение. Ледяной цветок боли распустился в груди, и казалось, что сейчас он как росянка своими лепестками захватит и переварит в себе сердце. Максим с открытым ртом повалился на спину. Его подняли за руки. Прямо впереди выплыло усатое с подбитым глазом лицо Митрича.

— Дыши!

Его, держа за руки, заставили присесть.

— Дыши!

Потом снова подняли.

— Дыши!

Вниз.

— Дыши!

Вверх.

Вниз. Вверх. Вниз. Вверх.

Самостоятельно стоять Максим смог минут через пять. Митрич сгонял курсантов, и ему принесли полотенце и клей для ссадин. Намазывая лицо клеем, Максим думал «Господи! Как жив-то остался! В спортзал — больше ни ногой!».

— У вас, Максим, прекрасный организм, но при таком организме вы должны уметь двигаться быстрее и точнее.

Ибрагим присел на пол напротив.

— Спасибо.

— За что? — удивился Ибрагим.

— За комплимент по поводу организма.

— Ошибаетесь Максим. Это не комплимент, а упрек. Одна из самых потрясающих глупостей штатских заключается в том, что вы отождествляете себя со своим телом и сознанием, в то время как ни то ни другое вами не является. Это всего-то на всего — инструменты. Если хотите — слуги, которые должны делать и терпеть все, что вы им приказываете. Как бы это ни было больно…

— Это должно быть «привычно»?

— Вы все правильно поняли.

— Это какая-то восточная философия?

— Это философия спецназа. И это никак не связано с моим азиатским происхождением.

— Я и не думал…

— Времена, когда за дразнилку «нерусь» я ломал руки, давно прошли. Во-первых, наскучило, во-вторых — тут не дразнят. Пойдемте в столовую. Познакомимся поближе.

В столовой было более людно. «Ну, еще бы! Пожрать-то, в отличие от того, чтобы заниматься, все горазды» мелькнула злобная мыслишка. Мелькнула и пропала. За некоторыми столиками сидели люди с бинтовыми повязками, в гипсах, со свежими ссадинами. Стало немного стыдно. Когда сели за столик, Максим спросил:

— Это вы всегда так тренируетесь?

— Нет. — сказал Ибрагим, застилая колени салфеткой, — Это ребята с операции. Побывали в госпитале. Теперь отдыхают.

Стало стыдно совсем.

— И часто такие операции?

— Сейчас — да. Война породила хаос. Хаос породил банды. Выезжаем почти каждый день.

— А милиция не справляется?

Ибрагим только головой качнул.

— А из кого, по-твоему, состоят банды?! Ну, не все, но я имею в виду самые опасные. И чем крупнее мент — тем опаснее банда. Есть, конечно, честные менты, но что они могут сделать? Без нас — ничего.

«Лучше бы просто без ментов» подумал Максим, но вспомнил соседа по лестничной площадке — майора МВД. «Неужели и он тоже? Нет. Не может быть».

— А ты чем тут занят?

— Я съездил на несколько выездов, сейчас мне положена неделя отдыха.

— Слушай! Я, конечно, понимаю, что это возможно тебе лишний геморрой, но может быть тебе будет забавно дать мне пару уроков? Пока я тут?

— Рукопашки?

— Да, вообще — всего.

— Ну, если начальство разрешит, то я буду не против. Только учти: сегодня я с тобой аккуратненько. Учить буду по полной.

— Идет.

Они пожали друг другу руки.

— Что будете заказывать, ребята?

Перед их столиком стояла буфетчица. В белом чепчике.

Планам молодых людей не суждено было сбыться. Вечером того же дня приехал Иван Александрович. Он вошел в номер, куда поселили Максима, огляделся.

— Максим Константинович! А давайте-ка прогуляемся за город. Не против?

— Не боитесь, что убегу?

Иван Александрович развел руками.

— Ну, что вы! Я вам доверяю.

— Ну, давайте прогуляемся.

Для прогулки Иван Александрович решил не использовать личную машину, а тут же, в гостинице, позаимствовал уазик.

Ехали не долго — максимум полчаса. Для разговора место было выбрано живописное. Выйдя из машины, задремавший было от дорожной качки Максим, огляделся и невольно охнул. За суетой последних дней он как-то не замечал ни белоснежных сопок, ни невыносимо ярких желтых и красных цветов на темно-зеленой траве, ни черного песка на побережье. Океанский горизонт четко, как линза, закруглялся, и это делало ощущение иной планеты завершенным.

— Нравится? — Иван Александрович показал на ближайшую сопку. — Как вы думаете, Максим Константинович, сколько до нее?

— Ну, километров пять.

— На самом деле пятьдесят.

— Ого!

— Это воздух, Максим Константинович. Камчатский воздух. — гордо сказал чекист. — Я ведь не родился здесь. Я, как и вы, — москвич. Меня сюда после высшей школы направили по распределению. Я обижался сначала, думал, что меня в глушь практически сослали. Думал, что поработаю тут пару лет, а потом — в Москву, в Москву. — улыбнулся он, — А потом, как приехал, увидел все это…. А работы здесь и в мирное время было навалом: диверсанты, контрабанда — всего достаточно. Скучать никогда не приходилось. Я очень горжусь тем, что у меня такая родина — «от чудских берегов до ледяной Колымы», — процитировал он старую песню. — Мне бы хотелось бы, чтобы так было бы и впредь.

— И так мы плавно подходим к сути нашего разговора.

— Циничный вы человек, Максим Константинович. Сразу видно — столичный житель.

— Ну, уж вряд ли циничнее полковника Службы Безопасности.

— Зря иронизируете. Я всю неделю, между прочим, сидел над вашим делом и несколько раз чуть не прослезился. У меня дочка вот сейчас взрослая почти — знакомится с молодыми людьми, провожают ее. То да сё. Но вот чтобы хоть один из кандидатов пешком за ней через всю Канаду, через Аляску… Впечатлило.

— Спасибо, что напомнили о том, что мне давно пора бы и дальше двигать — в Москву.

— А вот с этим проблемы. То есть в Москву-то — пожалуйста. Но — не напрямую.

— Иван Александрович! Ну, давайте уже оставим эти околичности и перейдем к делу. Что вы от меня хотите?

— Ну, хорошо! Хорошо! — чекист поднял руки вверх, как будто сдаваясь, — Тут вот какая штука — послание, о котором вы говорили, мы вскрыть оказались не в состоянии.

— Вот так-так!

— Не перебивайте. Так вот вскрыть не то самое письмо не получилось. Мы просто не смоги его найти. Но нам удалось вытащить другое письмо. Вот, почитайте.

Полковник протянул Максиму листок бумаги.

«Дорогой Салим! Сейчас я убедился в том, что те опасения, которые ты высказывал мне, были полностью обоснованы. К сожалению, пришлось убедиться в твоей проницательности на горьком опыте. Однако, я надеюсь, что до худшего дело не дойдет и мы еще сможем хоть что-то исправить.

Отправляю к тебе тот список, о котором ты меня спрашивал. Список привезет Максим — мой секретарь. Постарайся оказать ему возможную помощь».

— Логично предположить, что профессор Алиев занимается чем-то стратегическим и взрывоопасным, но, по нашим сведениям старик занимается историей двадцатого века. Плюс недавно выпустил брошюру по экономике. Странно все это.

— Сейчас все странно. Юрий Сергеич всегда был странный, Салим Алиев этот — странный, вы — тоже странный. Война — странная. Арчер еще подметил, что это не война, а глупость какая-то — ни одного вопроса эта война так и не разрешила. Более того, в свете ваших слов так и осталось неясным, кто вообще воевал.

— Вот-вот. А очень бы хотелось узнать — кто. И по возможности задать этому «кому-то» пару вопросов.

— А я чем могу?

— Я хочу попросить вас продолжить вашу миссию: отправится в Новосибирск и встретится с профессором Алиевым. Дело в том, что я не уверен в том, что профессор согласится на контакт непосредственно с нами, а вас профессору рекомендовал его друг.

Максим обошел вокруг машины и облокотился на капот напротив чекиста. Иван Александрович подумал и скопировал жест Максима. Теперь они были похожи на двух сфинксов, собравшихся загадывать друг другу загадки.

— Я рад, что могу вам пригодится.

— Не мне. Родине.

— А вот этому я не рад. Лучше бы Родина и без моей помощи хорошо себя чувствовала. Но, предположим, я согласился. Скажите, вам удалось что-либо узнать о моей семье? Или я сейчас зря трачу свое время?

Иван Александрович пожевал губами, изо всех сил сдерживая желание высказать все, что он думает о наглом юнце, по которому плачет ремень, и которому было бы неплохо немедленно надрать уши.

— Нам удалось установить, что в число эвакуированных ваша семья не попала. Но я не советую вам отчаиваться — множество семей покинули Москву своим ходом. Большинство погибших известно, но ваша семья среди них не значится. Связь очень затруднена. Мы сейчас устанавливаем соответствие личностей всех недавно зарегистрированных Ангелин Токаревых. Но это потребует очень много времени. Может быть, вы знаете, куда могла бы направиться ваша жена? Возможно к друзьям, родственникам?

— Я дам вам список всех известных адресов. Но давайте посмотрим правде в глаза — семью вы мою не нашли. То, что вы этого не можете сделать, не означает, что и я отступлюсь. Если потребуется, я пойду в саму Москву, не смотря ни на какую радиацию. А для этого мне нужно будет соответствующая помощь, оборудование. Мне, в конце концов, потребуются деньги. И все это я хочу получить от вас в качестве платы за мою помощь. Мне кажется, что это — справедливо и честно.

— Честно говоря, я не предполагал, что вы будете выставлять какие-то условия. Но я понял вас. Я понял ваши мотивы, и они мне, скажем так, не неприятны. Но сам факт того, что вы торгуетесь, в такой момент….

Максим со стоном стукнул лбом о капот уазика.

— Ну, как же вам старым козлам объяснить-то, даже не представляю! Я с вами ни о чем не торгуюсь! Это вы со мной торгуетесь! Привезли тут на красоты, вербуете. А то, что нет никакой необходимости меня вербовать не понимаете? Я при рождении завербован, раз здесь родился! Я вот чего понять не могу — вы представляете Родину что ли? «Ищем, Ищем!» — Максим передразнил чекиста. — А если мне кажется, что Родину тут, из нас двоих, представляю я? Я вам говорю: обеспечьте, а вы — торгуетесь! Вы думаете, я не понимаю, что нужно делать? Я понимаю. А вот вы, похоже, не понимаете, что нужно делать вам. Вы меня посылаете в центр интриги, которая десятую часть мира сожгла, но при этом сомневаетесь — можно ли мне доверить деньги и оборудование. Не пропью ли! Вы сами-то соображаете, что вы делаете и с кем разговариваете?

— И с кем я по-вашему разговариваю? Очень любопытно узнать!

Максим уперся кулаками в капот многострадального уазика, и нагло уставившись в глаза Ивана Александровича, тихо, но четко произнес:

— С судьбой. С перстом Божьим, если угодно.

Иван Александрович покосился куда-то внутрь себя и выдвинул предложение.

— А что, если я тебе сейчас уши надеру?

— Надерите. Вам легче будет.

— Застрелю тебя при попытке к бегству, и дело с концом.

— Вот про конец вы это очень точно заметили. Только конец этот с этого момента вам подконтролен уже не будет. Неужели не чувствуете, что именно вокруг нас что-то происходит? Неопределенность какая-то? Вокруг все примерно ясно в пределах погрешностей, а вот все, что касается этого телефона, мгновенно утрачивает предсказуемость?

Иван Александрович повернулся к Максиму спиной, засунул руки в карманы и пробурчал.

— Чувствую я, чувствую. В общем, такое дело: Дам тебе все, что могу, но только то, что есть под рукой. Документы тебе сделаем, оружие, деньги дам. Транспорт обеспечу. Группу поддержки устрою. Я слышал, что ты с Ибрагимом сошелся. Это хорошо. Вот с его группой и пойдешь. Старшего пока не знаю, кого к вам назначу — подумаю. А в Новосибирске, в Москве, сам решай уже свои проблемы. Мне туда не дотянуться. Идет?

— Вы все время говорите «Я», «мне», а как же «контора»? Она не при чем, что ли?

— Пока получается, что не при чем. План операции не утвердили, и неизвестно — утвердят ли. И не отдадут ли меня вообще под трибунал за мои с тобой выкрутасы. А времени терять никак нельзя. Сам говоришь: неопределенность. Я бы даже сказал — шаткое равновесие. Так что примерно вот так выходит. Ты на волю, я — дай Бог отставкой отделаться. Все то, что мы задумали у нас называется «превышение служебных полномочий связанное с неоправданным риском».

Он резко развернулся.

— Короче говоря — все как обычно: все получится — не накажут, облажаемся — лучше бы и на свет тогда не рождаться. Садись, Перст Божий, в машину, пора обратно ехать. На подготовку трое суток. Список адресов мне сейчас составишь, может быть хоть за три дня что-нибудь да найдем. — и уже садясь в машину, посмотрел на Максима в зеркало заднего вида и с чувством добавил, — Я тебе, засранец, еще припомню этот наш разговор — только вернись.

— На Камчатку — ни ногой. — твердо заявил засранец.

— Понимаете, Максим, ваша философия ущербна. — Иван Александрович снова перешел на «вы», — Вы этого пока не понимаете, но когда-нибудь поймете. И вам будет очень стыдно и противно. Надеюсь только, что вы это поймете до того как эта философия вас погубит. А чтобы вас уберечь, я заставлю вас одеть погоны. Это мое непременное условие, которое не подлежит обсуждению.

— Ну, не в спецназ же вы меня зачислите!

— Нет. Хотел бы, но права не имею. Вы у нас по образованию филолог? Вот и пойдете штатным переводчиком. Удачной карьеры.

Старшим по группе назначили майора Василия Коновальца, который был, как и большинство здесь, усат, плечист и мордат, но в отличие от коллег предпочитал штатское и демонстративно не пил ничего крепче сока. Первое, что попытался сделать Коновалец — наложить лапу на выданные полковником Максиму матценности — деньги, драгоценные монеты и камушки, «потом, когда понадобятся, под расписку и получишь». Максим ничего отдавать не собирался, о чем прямо майору и заявил. Тот позвонил куда-то, проконсультировался и как бумеранг вернулся к максимову порогу уже с тем аргументом, что Максим вообще — штатский, а им — не положено. Максим уже примеривался дать настырному майору в репу, но в этот момент приехал Иван Александрович, взял с Максима кучу подписок, заставил заполнить анкету с идиотскими вопросами типа «испытываете ли вы удовольствие при наблюдении за насилием» и выдал удостоверение сотрудника ФСБ и личное оружие. На вопрос про насилие Максим, косясь на майора, ответил «Да», а оружие и удостоверение взял. На этом вопросы с майором были временно разрешены.

Штатным оружием оказался стандартный ГШ-18 с бронебойными патронами — удобный, мощный, но громкий. Максим с Ибрагимом смотались в оружейку, проели плешь тамошнему каптенармусу и вымозжили у него бесшумный маленький пистолет «Вул». А ГШ — не отдали.

На следующий день Максим получил у того же каптенармуса положенный ему комплект обмундирования, в котором помимо всего прочего были погоны младшего лейтенанта, фуражка, повседневная форма и даже парадная. Все это Максим тут же попытался вернуть, объясняя, что это никогда ему не понадобится, но окошко перед ним просто захлопнули.

С формой Максиму помог разобраться, как всегда, Ибрагим. Он же настоял на том, что форму все же надо одеть, чтобы почувствовать себя, как он выразился, «на службе». Он был прав — Максим на службе себя не чувствовал. Максиму все это казалось такой уловкой, маленьким допустимым жульничеством, чтобы достигнуть своих целей. Когда под уговорами Ибрагима, Максим все же надел на себя форму и посмотрел в зеркало, он понял, что Александрыч, сука, все же его подловил: Из зеркала на Максима смотрел молодой человек в форме ничем не отличавшийся от Ибрагима и его товарищей. Вот в этом «неотличии» и было самое страшное. Единственное, что бросалось в глаза — отросшая недельная щетина, прямо конфликтующая с военной формой. «Я не знаю, кто ты, но я тебя побрею» вспомнил Максим старый анекдот, и под одобрительным взглядом Ибрагима побрился, вместе со щетиной полностью утратив остатки штатскости.

После бритья, он, пользуясь новым обликом и удостоверением, вышел из гостиницы и отправился в порт навестить Арчера и Дженнифер.

Арчер Максиму обрадовался. Заявил, что тому идет военная форма, сказал, что был уверен, что из Максима выйдет толк. Предлагал отметить. Пить Максим не захотел и спросил, где Дженнифер. Арчер, немного помявшись, рассказал, что Дженнифер была в ярости, узнав, что на ее катере провозили, что-то, о чем она не была поставлена в известность и, что разговаривать с Максимом она не хочет. Кроме того, их не выпускают из порта и выпустят ли вообще — неизвестно.

Максим произнеся дежурные соболезнования, собирался было тихо ретироваться, но Арчер не позволил. Он встал, подошел к Максиму и обнял его.

— Сделай так, чтобы я не пожалел.

Хлопнул по плечу и отвернулся.

Максим ничего обещать не стал — язык не повернулся. Просто развернулся и вышел. Но стало немного легче — дверь не закрылась.

Остаток дня Ибрагим потратил на то, чтобы научить Максима одеваться и пользоваться необходимым минимумом стандартного оборудования. Ибрагим не заумствовал, объяснял просто, толково. Максим старался отвечать взаимностью и слушал внимательно, не отвлекался.

— Вот это — наш стандартный автомат Невранова-Стечкина-Никонова образца 2047 года. Сокращенно НСН-147. В быту — «НевраСтеНик». Еще проще — «Шиза». Компактный, надежный. Использует патрон калибра 5,45.

Ибрагим взял в руки автомат и продемонстрировал.

— Построен по схеме булл-пап. Тяжелый откатный ствол, что дает возможность вести огонь очередями по два патрона без отдачи. Эффективная дальность стрельбы пятьсот метров. При переключении на режим автоматического огня лягается как лошадь.

Ибрагим хлопнул по автомату рукой.

— Но тебе его не дадут, так что можешь расслабиться.

— А почему?

— А ни к чему он тебе. В штурмы мы тебя все равно не пустим, ты там нам только мешаться под ногами будешь. Твое дело — быть рядом со мной, слушать, что я говорю и выполнять в точности. Но чтобы тебе не было обидно, решили дать тебе вот это. — Ибрагим показал на следующее оружие на столе. — И ты при деле, и дополнительный снайпер будет, и никому не помешаешь. Мне полковник Карякин рассказывал, что ты из Баррета 140 на расстоянии километра двух человек уложил?

— Было такое.

— Ну, вот тогда, это — твое.

И Ибрагим протянул Максиму нечто массивное, вороненое, с огромным глушителем вместо ствола.

— А что это?

— Это — винтовка бесшумная крупнокалиберная. ВБК-155 «Вздох». Тебе понравится. Тоже на булл-папе, тоже с откатывающимся стволом, как и Баррет, как и «Шиза». Калибр как у Баррета — 12,7 миллиметра, но патрон принципиально другой. Прошибает кирпичную стену, боковую броню БМП, лобовую БМД. Небронированную технику типа машин всяких — прошивает навылет. При этом абсолютно бесшумная. Угол отклонения — 0,7. Прицельная дальность — один километр. Винтовка — новая, абсолютно секретная. При опасности захвата ты обязан вставить в патронник вот этот патрон с красными кольцами и нажать на спуск.

— Бабахнет?

— Нет. В патроне термитная смесь. Винтовка просто расплавится и сгорит в течение двух-трех минут. Коновалец не хотел тебе ее давать, но я настоял. Все же опыт у тебя есть. Две мишени как ни как.

— Вообще-то первого я убивать не собирался. Случайно попал.

— А. — Ибрагим растерянно потоптался, а потом махнул рукой, — Все равно бери.

Когда дошли до стандартного парашюта П-10, выяснилось, что Максим никогда в жизни с парашютом не прыгал. Ибрагим хлопнул себя по лбу и убежал, оставив Максима на полчаса одного. Потом Ибрагим вернулся, неся в руках кучу каких-то ремней и заявил, что прыгать они будут в спарке, а потому у Максима при прыжке будет только одна обязанность — не дрыгать ногами и руками. Тут Максим заявил, что боится высоты, надеясь, что Ибрагим опять хлопнет себя по лбу, куда-нибудь сбегает и десантирование отменят, а устроят доставку, например, поездом, ну, или на худой конец — вертолетом. Не тут-то было. Ибрагим ободряюще похлопал Максима по плечу и сказал, что в первый раз все бояться, а если Максим будет дергаться, то он ему вколет лекарство. Если потребуется — прямо в воздухе.

— Буду блевать, — честно предупредил Максим.

— Да, блюй на здоровье. Только головой не верти.

— Знаешь, — задумчиво сказал Максим, — есть у меня подозрение, что это такое элемент моего квеста.

— В смысле?

— В смысле, что вот, к примеру, в русских сказках герою полагается износить семь пар железных сапог, истереть семь железных посохов и сгрызть сколько-то, я уже не помню, железных хлебов. А у меня так получается, что я постоянно блюю. Ну, просто постоянно. Наверное, в этом и есть смысл — я должен очень много наблевать.

Ибрагим задумался, поулыбался.

— Вообще-то ты в чем-то прав. Я первые два курса учебы постоянно блевал. То от усталости, то под дых кто заедет, то жрать всякую дрянь заставляли. Ты вот пробовал когда-нибудь живую лягушку сожрать? У нас такой зачет был.

Максим стиснул зубы и промолчал. Его уже мутило.

В день перед вылетом Максим в последний раз навестил каптенармуса, который выдал индивидуальный медальон с чипом и выгравированным именем, спросил о вероисповедании Максима, получив ответ, навесил на цепочку с медальоном православный крестик и сообщил, что на исповедь обращаться к капеллану службы поддержки майору Льву Исааковичу Брайнбергу, комната 7-б.

«Хрена вам, а не исповедь, тем более майору, тем более Брайнбергу» подумал Максим, вежливо поблагодарил и вышел.

В его комнате уже ждал Иван Александрович со стопкой листов исписанных от руки — зрелище в середине двадцать первого века не очень привычное.

— Начальство велело картриджи экономить. — увидев изумленный взгляд Максима, пояснил он.

«Интересно, что экономили чиновники, когда в ходу были гусиные перья? Гусей?» подумал Максим, а вслух сказал:

— Есть какие-то новости?

— Есть. — ответил Иван Александрович, и по его голосу Максим понял, что сейчас ему будет очень плохо.

— Какие? — сиплым голосом спросил он и закашлялся.

— Семью вашу мы по-прежнему найти не можем. Но пришли сведенья о вашем деде. Он обнаружен мертвым в своем доме в Подмосковье. Согласно протоколу участкового, он был убит двумя выстрелами в грудь предположительно из девятимиллиметрового пистолета. Вскрытие провести не удалось в связи с активностью местных банд мародеров. Его похоронили прямо во дворе.

«Во дворе. Могилы во дворе».

— Скажите, в его доме были детские игрушки?

— На видеопротоколе был виден очень дорогой детский музыкальный центр. Он был только что куплен и еще не распакован. Участковый сразу заметил его потому, что сам хотел купить такой же дочери, но не хватало денег. Очевидно, ваш дед очень любил свою правнучку. К сожалению, другие комнаты с видеокамерой не осматривались — началась перестрелка с бандой, в которой участковый был убит.

— Понятно. Спасибо.

— Ни, о вашей жене, ни о дочери, ни о родителях нет никаких вестей. Возможно, что они выехали куда-то все вместе, организованно.

— Возможно. Спасибо.

На Максима сразу навалилась усталость, и он присел на тумбу в коридоре. Иван Александрович грузно, по-медвежьему ступая, подошел, присел на корточки.

— Ты как, сынок?

— Нормально, спасибо.

— Что ты все заладил «спасибо» и «спасибо»? Может, помянем?

В руках Ивана Александровича оказалась симпатичная серебристая фляжечка с крохотной аккуратно гравированной стопочкой. Из Максима же как будто вытащили хребет. До этого момента он, не смотря на то, что убивал, видел множество трупов, его самого пытались убить, все еще считал смерть некой абстракцией, вещью, которая может приключиться скорее с ним, но никак не может коснуться дорогих ему людей. Ведь умри Максим, это было бы печально, но более или менее справедливо и возможно. Но как может быть, чтобы умирали, были убиты люди гораздо лучше, честнее, благороднее, чем он сам? Такие люди, которых Бог должен бы держать как на ладони? Просто запить смерть деда водкой, коньяком или что бы там ни было в этой фляжке, Максим не мог — не получалось.

— Нет. Спасибо.

Максим встал и, не попрощавшись, вышел.

Идти особо было некуда, до вылета оставалось еще пять часов, и Максим решил прогуляться в гостиничном парке. В парке быстро темнело. Максим сразу свернул с большой аллеи на маленькую, с нее на тропинку и скоро оказался возле разрушенной беседки. Когда-то, когда у беседки была крыша, она была похожа на грибок, под которым кругом стояли маленькие скамеечки. Крыша рухнула на бок и теперь, если смотреть со стороны крыши, конструкция напоминала щит и торчащий из-за него меч, а если посмотреть с обратной стороны, то центральный столб с поперечной балкой были похожи на огромный деревянный крест.

Максим взял одну скамеечку, оттащил ее немного в сторону, сел и стал смотреть на крест. Если смотреть вот так — сидя, то крест своим черным силуэтом как раз перечеркивал восходящую луну. Красиво.

— Красиво. Завхоз уже сколько времени покушается починить — я не даю.

Подошедший мужчина был полон, имел черную кудрявую бороду, густой бархатный голос и ярко выраженный еврейский нос.

— Лев Исаакович Брайнберг.

Мужчина протянул руку. Неопределенно так подал — можно было, и пожать и поцеловать. Выверено подал. Максим подумал и пожал.

— Всех новичков всегда нахожу здесь. Наверное, это такой закон души — если поблизости есть сад, то в минуту сомнения человек обязательно в него придет. Этому закону столько же лет, сколько и человеку.

— Преследуете?

— Ищу. Когда Адам согрешил и решил скрыться от Бога в Эдемском саду, то Бог вышел на его поиски. Ходил и звал.

— Я не слышал.

— И я когда-то не слышал. Можно присесть?

— Что вы, батюшка, словно нечистая сила, разрешения на все спрашиваете? Садитесь, конечно.

Лев Исаакович присел рядом, достал из внутреннего кармана куртки трубку, вкусно причмокивая, закурил.

— А вам разве курить можно?

— Как моя Еленочка умерла, и я решил принять постриг, я имел счастье некоторое время жить на Афоне. Тамошним уставом курение допускается — многие курят. А у нас не запрещается. Не одобряется, конечно. Но при моем служении, смотрят сквозь пальцы. Уж очень мало желающих на мое место. Трудно с вами.

Максим кивнул.

— Трудно.

— На исповедь не ходите, на литургию — только строем, в голове одна двойная бухгалтерия. Всех забот — то спортзал новый освятить, то оружие благословить. К душе допуска нет.

— Как же вы причащаете?

— Ну, а как же не причастить? Как же вас отпустить на бой и без отпущения грехов, без благословения? Мне же потом вас и отпевать приходится. Я и отпускаю. Просто так. Вот и вам сейчас отпущу.

— Правда?

— Правда. Ступай и больше не греши.

Какое-то время они сидели молча. Лев Исаакович курил, пуская клубы ароматного дыма в чернеющее небо. Максим встал.

— Спасибо, батюшка.

Лев Исаакович молча смотрел на крест печальными еврейскими глазами.

— Батюшка! Грешен.

Максим вернулся к священнику и сел рядом, низко опустив голову.

— Батюшка! Перед войной у меня была связь с одной женщиной.

— Связан человек бывает только с женой. А то, что было у тебя, называется блудом.

Максим кивнул.

— У меня был блуд.

— Каешься?

— Каюсь. — сказал Максим и понял — действительно кается. — Каюсь, — повторил он и почувствовал комок в горле. — Каюсь, — повторил он в третий раз и опустил голову еще ниже, чтобы Лев Исаакович не увидел навернувшихся слез — «подумает еще, что я истерик». Затем на затылок Максима мягко опустилась рука, и Лев Исаакович тихо произнес:

— Отпускаются грехи рабу Божьему Максиму. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Шаркающие шаги священника давно уже стихли, а Максим все еще сидел и плакал, закрыв лицо руками. Страх, который не давал ему покоя последние недели, разжимал свое жестокое кольцо. Сердце медленно освобождалось.

Резко щелкнула рация, и искаженный динамиком голос Ибрагима произнес:

— Перст! Ну, где ты там? Мы уже на стенде подготовки. Давай бегом!

И Максим побежал. Бежалось легко.

Поскольку в отделении уже был один Максим, и позывной «Макс» закрепился за ним, то Максиму пришлось выдумывать свой позывной, которым члены отряда будут к нему обращаться. Вероятно, Иван Александрович что-то трепнул, потому что за Максимом было решено закрепить позывной «Перст».

Простенько и со вкусом. Поэтому, когда Максим подбежал к стенду, его приветствовали крики:

— Перст, опаздываешь!

— Перст Божий, обшит кожей!

— В первый раз вижу, чтоб палец бегал. Вот, что радиация творит!

И молодой хохот.

Стенд подготовки представлял собой дорожку между рядами столов, по которой шли, сверкая голыми ягодицами, обнаженные спецназовцы.

Максим быстро скинул с себя одежду, запихнул ее в шкафчик, взял в руку поясную сумку с драгоценностями и, шлепая босыми ногами, встал в конец очереди.

— Имя?

— Максим Токарев.

— Неверно.

— То есть — «Перст». Извините.

— Без «то есть» и «извините».

— Перст.

— Принято. Голосовой пароль опознан. Дальше.

Следующий стол.

— Дайте вашу левую руку.

Максим протягивает руку и на пальцы, щелкая, крепятся датчики.

— Вы готовы сделать все, что потребуется, для выполнения задания?

— Да.

— Вы готовы к выполнению задания?

— Д-да.

Легкая заминка.

— Пропускайте этого. Распоряжение Коновальца.

— Дальше!

Еще два шага вперед.

— Повернитесь спиной.

Щелчок. Резкая боль в лопатке.

— Руку. Правую!

Еще два щелчка. Максим потирая красные пятна на руке, шагает к следующему столу. На ложке, что суют под нос, лежат три пилюли.

— Глотайте. Запивайте.

— Спасибо.

— Приятного аппетита. Дальше!

У смуглого парня, идущего впереди через одного, на спине проявилась красная сыпь. Взлетает вверх рука в белом халате.

— Отстранен! Князь, выйдете из шеренги. В госпиталь!

Максим шепчет в затылок впереди идущего.

— Он, что, правда, князь?

— Князь — его позывной. Дали потому, что его мать из грузинской княжеской семьи. Катадзе его фамилия.

— Разговорчики! Дальше.

На следующем столе стопки с бельем: трусы, носки, подштанники, длиннорукавные футболки. На каждой стопке бумажка с именем.

— Одевай, — шепчет в ухо парень спереди.

— Разговорчики! Дальше!

Между столами теперь идут не обнаженные, а обтянутые черным и блестящим, похожие на цирковых акробатов тела.

Следующий стол. Камуфляж и ботинки. Шорох ткани, взыканье молний. В глазах рябит от обилия камуфлированной ткани, специально созданной так, чтобы трудно было смотреть пристально.

— Дальше.

Нет уже шлепанья босых ног. Глухой, упругий стук ботинок. На следующем столе броня: жилеты, шлемы, наколенники, налокотники, перчатки. Щелканье застежек, скрип ремней.

— Дальше!

Максиму помогают одеть сбрую — разгрузочный жилет. Бойцы крепят друг на друге оружие, навешивают гранаты.

— Дальше!

Рюкзаки.

— Дальше!

В углу у двери рядком, прислоненные к стенке стоят парашюты. На пол летят пломбы с заводским клеймом «Проверено».

— Сдать жетоны!

Десять рук лезут за воротники, протягивают и сбрасывают в раскрытую ладонь Коновальца цепочки с жетонами. Коновалец вешает их на крюк у двери, рукой в штурмовой перчатке нащупывает свой жетон. Вешает последним, поверх всех. С этого момента группа считается ушедшей на задание. Никто, кроме Коновальца не может отдавать им никаких приказов. Тех, кто не снимет свой жетон, когда группа вернется, запишут в потери.

— Оружие к осмотру!

Опять щелчки со всех сторон. Максим заученным движением, как показывал Ибрагим, передернул затвор и уложил оружие на согнутых локтях затвором к осматривающему.

Коновалец быстро прошел по ряду, скользя взглядом по оружию бойцов. Напротив Максима он остановился, скользнул взглядом по карману разгрузки, в котором лежала сумка с драгоценностями, скривился.

— Перст! Шаг вперед! К неполной разборке основного оружия приступить!

По строю понесся шепоток. Формально Коновалец был прав — он имел право так поступить. Но он нарушал традицию. Традицию доверия. В спецназе не место дилетантам и недоверию. Такое поведение командира было беспрецедентным. Впрочем, как и введение в состав группы неподготовленного человека и вручение ему боевого оружия.

Максим шагнул вперед, опустился на одно колено, отстегнул магазин, свинтил гигантский глушитель, снял передний кожух, вынул тяжелый ствол, снял ствольную коробку, вытащил затворный механизм. Оружие было в идеальном состоянии. Максим знал это потому, что десятки раз разбирал его и собирал под руководством Ибрагима.

— Все в порядке. Странно.

Шепот стал громче. Коновалец не просто нарушил традицию. Он оскорбил бойца, усомнившись в его способностях. Это было дурной приметой и плохим началом.

— Достаточно. Собрать.

Максим под оценивающим взглядом бойцов быстро и четко собрал винтовку.

— Младший лейтенант Токарев!

Еще одно нарушение традиций. Во время задания не существовало званий. Они всплывали только в самых крайних случаях. Во время выполнения долга существовало только два звания: командир и боец. Полковники, сержанты, майоры и рядовые оставались в гарнизонах и штабах.

— Дайте мне термитный патрон.

Максим достал из разгрузочного жилета патрон и протянул Коновальцу. Тот оттянул затвор и загнал патрон в патронник.

— Стреляйте.

— Но винтовка…

Коновалец быстрым движением выхватил пистолет и приставил его к голове Максима.

— Неисполнение приказа в боевой обстановке.

Шепот стих. Невыполнение приказа командира группы после того, как боец сдал жетон, было достаточным поводом для того, чтобы командир группы мог застрелить собственного подчиненного, не опасаясь никаких последствий.

Ибрагим сделал какое-то движение, вроде бы хотел выйти из строя, но окрик Коновальца остановил его.

— Я не собираюсь доверять боевое оружие человеку, которому не верю и не доверяю! На базе вы можете расшаркиваться друг перед другом сколько угодно, но тут — в поле, — Коновалец указал пистолетом на крюк, с которого свисали цепочки с медальонами, — я все равно все сделаю по-своему.

Он снова перевел пистолет на голову Максима. Фраза произнесенная Коновальцем объясняла Максиму все. Его, опытного командира давно водящего бойцов на операции поставили перед фактом. Не посоветовались. Иван Александрович, желая помочь Максиму и поддавшись на шантаж, своим произволом вручил погоны и дал оружие в руки тому, кого принято было называть «груз», и тем самым приравнял неизвестно кого к закрытой касте элитных бойцов, обесценил годы тренировок и лишений.

— Стреляйте!

Максим нажал на спуск. В винтовке тихо хлопнуло и раздалось шипение. Запахло горячим металлом. Винтовка быстро раскалилась, и Максим выронил ее на пол. На глазах винтовку перекорежило, металл местами прогорел, и из щелей вырвалось белое пламя.

Когда винтовка догорела, и от нее остался один глушитель и приклад, соединенные уродливым сплавленным комком металла, Коновалец толкнул Максима обратно в строй.

— На погрузку, налево, бегом марш!

Загрохотали ботинки. Группа бегом направлялась к вертолету, который должен был отвезти их на аэродром.

Когда вся группа разместилась в вертолете, а Коновалец еще оставался снаружи, маленький чернявый парень по прозвищу Щегол, пристегиваясь ремнями к сиденью, произнес:

— Коновалец спятил.

Это было еще одним нарушением традиций и этикета. Все начиналось отвратительно.

Вертолетная тряска, посадка, короткая пробежка по аэродрому, погрузка в самолет промелькнули как набор беспорядочных кадров. Потом заложило уши, и пришел обычный для Максима страх высоты. В вертолете он все еще находился под впечатлением от поступка Коновальца и полета как-то не заметил, но к моменту загрузки в самолет адреналин уже выработался, и страх навалился в полную силу. Максим сидел в кресле, вцепившись в сиденье и сжав зубы. Бойцы, наблюдавшие за поведением новенького, отнеслись к проблеме со смесью снисходительности и юмора.

Крепыш с позывным «Жук» сладко зевнул, глянул на Максима и ни к селу, ни к городу брякнул:

— А знаешь, какое самое козырное место в походной палатке?

— Какое? — с подозрением спросил Максим.

— Ну, как ты думаешь?

— У выхода?

— Когда по тебе все бегают?

— Ну, тогда может быть в глубине?

— Нет.

— У окошка?

— Да, нет же!

— А где?! — уже почти выкрикнул Максим.

— Дурачок! Самое козырное место — возле противокомариной свечки!

Максим какое-то время осознавал столь сенсационную информацию.

— Спасибо. — немного подумав сказал он.

— Это он так пытался пошутить. У Жука нет чувства юмора. — сообщил сидящий рядом Соловей, ковыряя в носу ватной палочкой.

— А у тебя нет никаких манер и даже примитивного понятия об этикете. — огрызнулся Жук. — Ты бы еще задницу прочищал бы. Фу!

— Это гигиена, придурок.

Разговор прервал рык Коновальца.

— Бойцы! Перед нами поставлена следующая задача: через три часа мы десантируемся над точкой в Новосибирской области. Эта точка обозначена на картах в ваших КПК литерой «А». Затем, на парашютах, мы планируем около десяти километров и собираемся здесь. — он указал на точку на листе бумаги, — Место сбора обозначено литерой «Б».

— Командир! — подал голос Щегол, — А почему на вашей бумажке ничего невозможно разобрать? Там же ничего не видно!

— В штабе закончились картриджи. Это всё, Щегол? Я могу продолжать? Далее мы должны обеспечить скрытую транспортировку Максима Токарева, присутствующего здесь, — Коновалец снова избег употребления позывного Максима, чтобы подчеркнуть его инородность в команде, — в Новосибирский Университет, способом оставленным на наше усмотрение, а затем вывезти его обратно на базу. Действовать придется в сложной обстановке. Фактически на данный момент в Сибири создано параллельное правительство, именующее себя Правительством Республики Сибирь, целью которого объявлено образование на территории Сибири независимого государства. Основную поддержку этой организации оказывает местная китайская диаспора, которая богата и многочисленна. Так, что как только видите хоть одну узкоглазую рожу, вот кроме этой, — Коновалец показал на Ибрагима, — держите ухо востро. На территории Сибири сейчас идет террористическая война, и мы должны вести себя с максимальной осторожностью. Это все. Есть предложения? Вопросы?

Он подождал немного.

— Ну, что ж. У матросов нет вопросов. Это хорошо. Можно отдыхать.

Вся эта тирада до такой степени разозлила Максима, что он забыл бояться. Теперь его трясло от бешенства. Через некоторое время, немного успокоившись, Максим хотел было снова начать бояться, но с удивлением обнаружил, что это у него не получается. «Так вот в чем секрет лекарства против страха!» обрадовано подумал он «Надо просто разозлиться!» И счастливый сделанным открытием, он заснул.

Снились опять жена, дочь, солнышко, одуванчики возле храма Бориса и Глеба на Севастопольском. Пиво в запотевшем бокале, такое, что губы сами начинают шлепать еще сантиметров за пять до глотка. А за всем этим зола, огонь, черный, горький ветер и руки — свои собственные руки, втыкающие тощенькие кресты из обугленных щепок в покрытую гарью землю. Дед, волочащий по горелой траве тлеющую коробку с музыкальным центром и останавливающийся, чтобы вытереть платком пятно на рубашке. Красное кровавое пятно. И такая тоска! Такая тоска, что если плакать, то уж не слезами, а сразу водкой. Пить и плакать.

Он так и проснулся со вкусом водки в горле.

— Эй, вставай, спящая красавица. Прыгать пора.

Улыбающееся лицо Соловья закрыло обзор.

— Смотри-ка, совсем зеленый, а дрыхнет, как ветеран! Чабан! Он с тобой будет прыгать?

Ибрагим, в команде отзывавшийся на прозвище Чабан, как раз прикреплял к себе сбрую для спаренного прыжка.

— Ты, Соловушка, не смотри, что наш Москвич новичок. Он троих боевых пловцов уложил. При этом одного в рукопашном бою, будучи раненым. Я сам с ним спарринговался — отличный боец. Штатский, но — отличный. У нас быстро обтешется.

— Не обтешется — батюшка, Лев Исакыч, отпоет. — хмыкнул Соловей.

Ибрагим закончил возиться с ремнями и подошел к Максиму.

— Ну-ка, поворотись-ка, сынку!

«Я тебя породил, я тебя и убью» додумал Максим, повернулся спиной, и Ибрагим крепко обхватил его ремнем. Затянул, обхватил еще одним. Лишний рюкзак сначала хотели отдать Жуку, но тот заворчал, что за этой хреновиной ничего не видно и, вообще, предупреждать надо было. Отдали Соловью.

Десантный люк открылся, и бойцы один за другим полетели в ночь. Ибрагим и Максим прыгали последними.

— Только не дергайся. — шепнул в ухо Ибрагим и, прежде чем Максим успел кивнуть, прыгнул в пропасть. Страшно почему-то не было. В ушах свистел холодный ветер, вокруг была ночь, но Максим смотрел на уплывающую вверх линию горизонта и жалел только об одном — том, что он когда-то боялся высоты. Высота это же прекрасно! Потом падение неожиданно ускорилось, Максим даже успел немного испугаться, сильно тряхнуло, потянуло вверх. Максим прикусил себе язык и понял, что больше не падает, а летит.

Далеко впереди и внизу стремительно скользили прямоугольные тени парашютов. Они то поднимались чуть выше на встречном потоке воздуха, то опускались ниже, постепенно расходились пока не образовали ровный треугольник, в котором парашют Коновальца был вершиной, а Ибрагим с Максимом — серединой основания. Этот полет выглядел так грозно и величественно, что Максим начал мурлыкать под нос вагнеровский «полет валькирий».

— Кто-нибудь заткните Пальца! — голосом Коновальца хрипнула рация в ухе.

Максим почувствовал, как Ибрагим несильно стукнул его ладонью по шлему.

— Я же тихонько! — попытался оправдаться он.

В эфире раздался смех сразу нескольких бойцов.

— Так орет только мой прадедушка на минарете. Весь Узбекистан слышит. — ответила рация голосом Ибрагима.

Максим заткнулся. Потом засмеялся.

— Да заткните же кто-нибудь этого коня!

Земля быстро приближалась. Завиднелась речка, отражающая светлеющее небо. Клин развернулся вдоль русла и пошел вниз. В ушах снова засвистело.

— Держись! Ноги вместе. — Ибрагим не переставал заботиться о новичке.

— Помню.

В ноги ударило, но Максим с помощью Ибрагима устоял на ногах. Захрустела галька. Сверху шелестя и хлопая, падало полотнище парашюта. Соловей, уже освободившийся от парашютной упряжи, легко бросил Максиму тяжеленный рюкзак, молча развернулся и легко побежал в сторону Коновальца. Максим поймал рюкзак и уже незаметным для себя движением закинул за спину, автоматически закрепил лямки и зашагал за Соловьем.

Потом был бег. До ближайшей деревни было пятнадцать километров, и Коновалец решил преодолеть их как можно быстрее — до того как рассветет. Они успели. Солнце взошло точно в тот момент, когда лагерь был разбит, замаскирован, а бойцы отдыхали. Коновалец раскупорил полевой рацион, разогрел себе кофе и, хрустя галетой, объявил:

— Всем, кроме Чабана и Перста два часа на отдых. Чабану и Персту готовиться к отправке в деревню. Переодеться, упаковаться. Оружие и рации не брать.

Бойцы остались отдыхать, а Максим с Ибрагимом переоделись в штатское. Высокие сапоги, куртки с капюшонами. Вопреки приказанию Коновальца Максим взял с собой «Вул» в предплечевой кобуре и нож. Ибрагим это заметил, стрельнул глазами в сторону входа в палатку — не заметит ли Коновалец и сунул себе нож за голенище и штатный ГШ за пазуху.

Последний километр до деревни шли почти открыто — в полный рост, не пригибаясь. Разве что держались в стороне от дороги. Грунтовая дорога преодолимая только на внедорожнике соединяла деревню с райцентром, а от него уже на хорошей машине можно было добраться и до Новосиба. Но сейчас нужно было добыть машину с хорошей проходимостью. В этом и был смысл вылазки.

Деревня когда-то была пристойная. Дома в основном двухэтажные. Из крепкого местного леса, с пласто-керамическими крышами. На многих домах тарелки спутниковой связи, по нынешним временам, к сожалению, почти бесполезные. Но при этом деревня имела печать упадка. Кое-где неубранные дворы, гниль, выбитые и не вставленные окна.

— Хорошо живут. Староверы наверное. Наши-то — победнее будут. — сказал Ибрагим и поправился. — Жили.

— А «наши», это кто? — поинтересовался Максим. — Мусульмане что ли?

— Наши — это наши. В Россию еще мой дед перебрался. В начале века. На стройках работал. Много работал — за сыном не уследил, тот мусульманином так и не стал — неверующий он был. Женился на русской. А я-то уже крещеный. По новому обряду, естественно.

— А зовут Ибрагимом.

— В честь деда и назвали. А крещен я Михаилом.

— Занятно.

— Да уж куда занятнее. Россия — матушка. Вон, смотри — Ибрагим показал пальцем на двор самого богато украшенного трехэтажного дома — «Нива» новенькая почти. Хорошо бы если на ходу. Сразу прыгнем, и поминай, как звали.

— А купить никак? Помнишь про «не укради»? — усмехнулся Максим.

— Помню. Есть ложь во спасение, значит, и воровство во спасение обязано быть. Даже убийство во спасение есть. Я вот уже сколько раз во спасение убивал. Работа такая. Служба. А местному населению видеть нас никак нельзя. Незачем им это. — Ибрагим махнул рукой в сторону задних ворот — Ладно. Давай-ка быстро осмотримся и будем брать. Ты канистры возьми. Две, а лучше три. А я — в машину.

И они разбежались. Максим в сторону сарайчика, Ибрагим к «Ниве». Когда Максим подбежал к сараю, его внимание привлекли странные звуки, раздающиеся изнутри. Какое-то мычание. Или рычание. Коров Максим в детстве видел в деревне, куда родители выезжали из Москвы каждое лето. На корову не похоже. «Может овцы?» подумал Максим. Звук повторился. «Нет. Нет тут никаких овец».

Максим прошел мимо бочки с бензином, мимо канистр и осторожно приотворил ворота сарайчика. Он в принципе внутренне уже был готов увидеть что-то неприятное. Но не это.

Сарай был изнутри подперт двумя столбами. К каждому столбу толстой грязной веревкой был примотан стул. На одном стуле сидела привязанная пожилая седая женщина. Она давно потеряла сознание и свесила на плечо голову, с выбившимися из под платка седыми прядями. «Мычание» издавал старик так же привязанный к стулу, с грязными тряпками во рту. Он грыз эти тряпки, напрягал все силы, чтобы порвать связывающие его веревки, но ничего не выходило. В его глазах была какая-то мольба слитая с ужасом, и болью. Он смотрел вперед себя, где на верстаке пропитанном машинным маслом лицом вниз лежала обнаженная девочка лет десяти-двенадцати, дергаясь как умирающая бабочка. А над ней завис мужик, сквозь распахнутую рубашку которого отлично было видно мощные грудные мышцы поросшие кучерявыми волосами. У мужика были спущены штаны, и он резко двигался вперед и назад. Ему явно нравился процесс.

Дальнейшее Максим помнил очень смутно. Ему все казалось, что он сделал что-то плохое. Плохое, но совершенно необходимое для того, чтобы собрать расколовшийся, разваливающийся мир во что-то целое.

Ибрагим только услышал какой-то шум и, бросив машину, побежал в сторону сарая. Когда он в три прыжка добежал до места то увидел нового, незнакомого ему Максима. Этот новый Максим был занят важным и серьезным делом — отрезал голову у еще живого человека. Лицо Максима было в крови, которая хлестала из артерий в шее. Человек вцепился руками в руки Максима, но тому это особенно не мешало, и он продолжал активно орудовать ножом. Человек дрыгнул пару раз ногами и умер.

Ибрагим сначала даже не понял, что происходит, и начал медленно поднимать пистолет в сторону товарища. Но потом увидел сползающее с верстка голое тело, бросил взгляд на мертвеца со спущенными штанами, связанных стариков и быстро метнулся по углам. Схватился было за левое ухо в поисках рации, вспомнил, что рация осталась в лагере по приказу Коновальца, плюнул и ужом скользнул к связанному старику. Ибрагим посмотрел старику в глаза, приложил палец к губам, дождался кивка и разрезал тряпки стягивающие рот заложника.

— Сколько их?

— Много. Пять или семь. — старик едва мог говорить, так свело челюсти. — Еще старшая внучка наверху. Спасите ее. Спасите!

Дед заплакал.

Ибрагим, крутясь как волчок, разрезал веревки, стягивающие руки и ноги старика.

— В угол! Держаться тихо. Тише воды — ниже травы!

Повернулся, чтобы взять девочку и передать старику и увидел, что Максим сидит на обезглавленном туловище и смотрит в лицо отрезанной голове.

— Максим!

Тот не шелохнулся.

— Перст!

Максим поднял на Ибрагима глаза.

— Что ты там пытаешься высмотреть? Вставай. Работать пора.

Максим швырнул голову в угол и поднялся.

— Извини. Наверное, рога искал или жвала какие-нибудь.

Он медленно отходил от шока.

— Вот поэтому у нас семейных не берут. Семейные плохо контролируют себя при виде насилия над детьми и женщинами.

— А меня как зачислили?

— Полковник записал тебя как вдовца. Анкету поправил.

— Сука.

— Хороший мужик. Хотя сука, конечно.

На первом этаже дома никого не было. Не было мусора, следов разгрома — того что обычно сопровождает сцены разбоев. Но сверху, со второго этажа доносился какой-то стук и топот. Слышался смех. Напарники переглянулись, и Ибрагим, молча, указал на единственную лестницу ведущую вверх. Встав у самого края лестницы, чтобы не скрипела, Ибрагим пошел вверх, показывая Максиму рукой, что держаться надо у стены.

Поднявшись по лестнице, Ибрагим осторожно приоткрыл дверь и заглянул в щелку. После чего повернулся к Максиму и показал растопыренную ладонь. Пятеро. Переложил пистолет в руке стволом в руку, взяв его как маленький молоток. Стрельбы не будет. Будет избиение.

Широко открыв дверь, Ибрагим уверенно зашел в холл и ударил сидящего к нему спиной в кресле человека рукояткой пистолета в висок. Затем того, который сидел к нему вполоборота по переносице. Третий, сидевший к двери лицом, успел вскочить, но рука Ибрагима вытянулась вперед, и рукоятка пистолета достала и его висок. Влетевший в холл за Ибрагимом Максим ударил ногой уже начавшего подниматься четвертого в голову. Тот от удара тяжелого армейского ботинка сразу потерял сознание и кувыркнулся через подлокотник кресла. Пятый не успел ничего сказать или сделать, а на него уже смотрели два ствола. В оба глаза.

Получивший удар по переносице зашевелился, и Ибрагим мгновенно добавил ему по затылку. Тот затих.

— Сколько человек еще в доме?

Максим задал вопрос пленному. Тот посмотрел на Максима ничего не понимающими глазами и промямлил:

— Ник-кого. Только хозяин с хозяйкой.

Максим повернулся к Ибрагиму.

— Все. Тут больше никого.

Они огляделись. На полу в круге из пяти кресел лежало четверо парней. По некоторым, лежащими на спине, было видно, что у них расстегнуты ширинки. В комнате стояло несколько водочных стопок и пепельница. А в самом центре круга лежало избитое, покрытое кровоподтеками существо женского пола. Абсолютно голое.

То, что молодые люди слышали снизу, был не топот. Это был стук коленей и локтей. Жертву опустили на четвереньки и пинали друг к другу. Это доставляло мучителям особое удовольствие.

Максим размахнулся и ударил пленного в лицо. Тот отступил на шаг и рухнул на спину. Максим подошел и несколько раз от души пнул его, целя в причинное место.

— Что делать будем?

Ибрагим пожал плечами.

— Учитывая военное положение, бандитизм — преступление, подлежащее ускоренному правосудию. Приговор может вынести любой государственный чиновник, включая нас с тобой. Он же может привести приговор в исполнение. Чем я в последнее время и занимаюсь постоянно. Так, что…

В этот момент дверь в дальнем конце холла открылась, и на пороге появился бородатый мужчина в одних трусах с заспанным лицом. Узрев всю картину, он сунул руку за дверной косяк и вытащил оттуда охотничье ружье. Но поднять его он не успел. Максим быстро скользнул вперед и в точности как его в спортзале Ибрагим, ударил одновременно в вооруженную руку и грудь. Ружье упало на месте, а державший его отлетел внутрь комнаты, с грохотом упал и скорчился на полу. Максим шагнул за ним в комнату, оказавшуюся спальней, и увидел большую деревянную кровать под иконами, с которой поднималась пожилая женщина. Лицо у нее было таким же мятым и заспанным, как и у мужа. То, что это супруги Максим не сомневался — на обоих лежала печать совместной жизни, делающая мужа и жену похожими даже в движениях, но при этом дополняющими друг друга.

Максим оглянулся назад и увидел, что все молодые люди были босиком или в тапочках. Их ботинки стояли у двери ведущей на лестницу.

В отличие от мужа, она не стала делать резких движений или поднимать крик. Она встала, посмотрелась в большое зеркальное трюмо, пригладила растрепанные волосы.

— Опять у нас неприятности из за этих скотов. Совершенно не умеют себя вести. Постоянно гадят и воруют. — сказала она, надевая халат, — Вы не могли бы выйти, молодые люди? Или прикажете общаться с вами в таком виде?

И она показала руками на свои тапочки, ночнушку и халат.

Максим смотрел и смотрел на это существо, пытаясь как можно быстрее понять где, в каком конкретно месте оно отличается от обычного человека. Как можно быстрее, чтобы не смотреть на это слишком долго и не дай Бог не подхватить заразу. Палец на спусковом крючке свело судорогой, и Максиму пришлось помассировать его левой рукой, чтобы он снова заработал.

Ибрагим глядел на процедуры Максима с пальцем и растерянно оглядывался.

— Так я не понял: Это что — ваш дом? Вы — хозяйка?

Максим зло засмеялся.

— А ты еще не понял, что это? Гордись Ибрагим! Ты наблюдаешь законы исторического развития в действии. Перед тобой частный землевладелец в апофеозе его развития — кулак. Скоты в прихожке — его личная армия и полиция, с помощью которой он правит деревней. Деревня не от войны начала хиреть, хотя, конечно распустился он так только сейчас. Все началось гораздо, гораздо раньше. А те, что в сарае — должники. Или рабы. В данном случае разницы нет никакой. До Бога высоко, до царя далеко. А по нынешним временам и еще дальше. Когда-то их так боялись, что ссылали в Сибирь всех, кто хоть как-то, хоть чем-то напоминал кулака. Хоть немного. Так их боялись.

Из холла раздался стон. Максим подошел к Ибрагиму и взял у него пистолет. «Вул», который был у него в руке, его не удовлетворял — ему хотелось грохота. Он вышел из прихожей раздались выстрелы. Потом кто-то крикнул «не надо!» и еще выстрел.

Максим вернулся и направил пистолет на лежащего мужчину.

— Не надо! Я денег дам! Сколько вам нужно?! Они сами виноваты, они моих собак потравили! Собачек моих! По десять тысяч за щенка! — мужчина отползал от Максима — Вы только скажите, кто настучал? Кто настучал, скажите! Кто эта сука?

Максим наклонился к дрожащему «хозяину» и, улыбаясь страшной улыбкой, сообщил:

— Никто. Понял? Никто. Мы случайно зашли.

Понаблюдал за меняющимся от осознания информации лицом и выстрелил. Поднял глаза на женщину.

— Здесь против вас никто и пикнуть не мог. Никто и не пикнул. — перед глазами мелькнули картинки: обнаженная девочка сползает с верстака, девушка пытающаяся встать среди обнаженных тел. Лицо Максима дернулось, — Вы все правильно делали. Кому-то правильно наливали, кого-то пугали, кому-то правильно давали. Наверное, и на церковь жертвовали. — Максим показал стволом на иконы. — У вас все было просто отлично. Мы. Тут. Случайно.

И нажал на курок. Кровь брызнула на иконы. Тело женщины с глухим стуком упало у кровати.

Ибрагим молча наблюдал за расправой. Максим кинул ему горячий ствол.

— Я за машиной. Спускайся вниз, скажи деду, чтобы собирал девчонок — в больницу поедем. И так всю конспирацию к чертям порушили.

Коновалец услышал стрельбу, и по его приказу группа вышла к дороге, чтобы в случае чего прикрыть отступление своих товарищей или же отбить их. Когда он обнаружил в угнанной машине четверых гражданских, он пришел в состояние бешенства.

— Срыв операции практически неминуем! — орал он, — Вы забыли, что мы находимся на вражеской территории? Вы понимаете, что после того, что вы там устроили нам нужно немедленно уходить? Немедленно! На чем прикажете?! Может быть, у вас автобус есть? Или, к примеру, вертолет?

— Господин военный! — подал голос дед. — Автобуса нет, но фура есть.

— Фура? — Коновалец заинтересованно поднял брови.

— Фура. Большая. — дед показал руками, — Уже неделю стоит у Нестора Павловича покойного на заднем дворе, на лесопилке. Архаровцы его на шоссе фуру вроде как с лекарствами и провиантом для местной военной части взяли.

— Украли что ли?

— Ну. Солдатиков закопали тихонечко, а фуру привезли и у нас поставили.

— Показывай, дед. За бабами тут присмотрят пока. Вон целых две няньки. — Коновалец указал на Ибрагима и Максима.

Через час фура рычала двигателем у дороги и в нее запрыгивали бойцы.

— Смотри-ка — патроны! Гранаты!

— Хороши «продукты»! Тут на повоевать от души хватит!

Ибрагим глянул в прицеп фуры.

— Похоже, крестник Москвича как раз собирался расширять штат. Вовремя мы зашли. Упокой Господи его, паскуду, с миром.

Спецназовцы постелили на пол фуры и на ящики походные пенки и спальники, чтоб сильно не трясло, а гражданских, вместе с заботливо укутанными в утащенные из дома Нестора Павловича одеялами девчонками, положили на заднее сидение «Нивы».

За руль фуры сел Соловей, за руль «Нивы» посадили Ибрагима. Рядом сел Максим. Коновалец обошел колонну, осмотрел все, попинал колеса и остался, как всегда, недоволен. Залез в фуру, погрохотал там чем-то и вылез с двумя армейскими АН-94 и двумя пистолетами Ярыгина. Бросил их Максиму на колени.

— Под ноги положи. На всякий. Перед въездом в город — сдашь обратно.

— А почему Ибрагиму «Шизу» нельзя?

— Потому, что «Шиза» — оружие спецназа. Нехер светить, что тут спецназ ездит. Понял?

— Понял.

Коновалец наклонился к Максиму и тихо, так, чтобы бойцы не слышали, сказал:

— Ну, ты так, ничего оказался. Не полное говно. Но надо было пользоваться «Вулом», чтобы тихо все было.

«Не полное говно» посмотрел Коновальцу в глаза и спросил:

— Еще не жалеете, что винтовку испортили?

— Не борзей. Снайпер спецподразделения из тебя все равно никакой. Выдержки нет. Из всех твоих талантов видно пока только то, что везучий и к людям в доверие хорошо входишь. А это — уже немало. Будь доволен. Ладно — все. Побазарили и хватит. Рации в уши! — крикнул он — По машинам!

Когда машины уехали, из домов в деревне стали выбираться люди. Заходили в дом Нестора Павловича, выходя, качали головами и цокали языком. Крестились. А еще через пятнадцать минут дом Нестора Павловича ярко полыхал.

До Новосиба было примерно два часа дороги. Через полчаса, когда с колейной выехали на грейдер Ибрагим спросил:

— Дед! Ты зачем у Нестора Какеготамовича, собак отравил?

— Он их вечером из клеток выпускает, чтоб дом сторожили. А забор-то — низкий! Они ко мне и повадились. Сначала кур подавили, потом в свинарник залезли. Я и к нему ходил и к супруге. Так, говорю, и так — потрава у меня. А они мне: забор, надо, говорят выше делать. А сам мне все: продай, мол, свой участок. Мне, говорит, надо. Я его куда подальше. Не побираться же идти? Забор поставил, так его чучмеки в тот же день его трактором протаранили. Я опять к нему. В суд, говорю, подам. А он говорит: будет тебе сейчас суд, как будто у государства других дел нет. Ну, я и согрешил. Пришли они ко мне, вдарили раз-другой, а я, старый дурак, им говорю: внучек бы постеснялись — они ко мне из города приехали, все людям расскажут. Вторую ночку уже мучились, когда вы пришли.

Старуха очнулась. Затрясла головой, завыла, начала колотить себя руками по лицу. Била не притворно — сразу потекла кровь. Дед обхватил жену руками, прижал к себе.

Ибрагим сжал кулаки.

— Лучше бы продал землю и бежал пока ноги целы, чем такое.

— Куда бежать? — горько спросил Максим. — В России дальше Сибири не убежишь.

— А не в России?

— Да примерно то же самое, только с местным колоритом. Вместо бороды — ковбойская шляпа. А так — то же самое.

Милиции на дороге видно практически не было. Зато были военные. Много военных. По дорогам шли авто и такнковые колонны, катились БТРы и БМП. Номера на фуре по приказу Коновальца поменяли, но оставалась возможность нарваться на кого-то, кто знает машину «в лицо». Само осознание этого раздражало Коновальца, и он срывал свое раздражение на бойцах. Правда, в этот раз он держался в рамках традиций. Но извел все равно всех.

Когда подъезжали к городу, бойцы от него уже на стенку лезли. И отданную по рации команду сворачивать с шоссе, встретили радостным воем. Через полчаса они с гиканьем вылетели на травку. Мошка жрала нещадно — никакой репеллент не спасал, но это было лучше, чем находится в трясущемся помещении вместе с бешеным майором.

— Лагерем не становиться не будем! Размечтались!

Майор собрал всех и объявил высокую волю: Ибрагим с Максимом и Щеглом идут в город, выполнять основное задание, остальные разделяться на две группы, каждая из которых будет ждать на выходах из города на подхвате. Вторая по пути забрасывает деда с семьей в какую-нибудь больницу по приличнее. При отходе группы соединяются.

Учитывая, что вокруг царил полувоенный бардак и хаос, идти надо немедленно пока не произошло опять что-нибудь. От щедрот Коновалец дал на отдых целых полчаса, а затем пинками загнал Ибрагима с Максимом в «Ниву».

В последний момент к машине резво подбежал дед.

— Внучки! Вы если что — на улицу Героев России заезжайте. Дом пять, квартира четырнадцатая. Там дочка моя. Скажите, что Михаил Егорыч прислал. Я, то есть. Скажите, что все хорошо у нас, живы, здоровы.

— Да уж куда здоровее-то. — хмыкнул Ибрагим. — Спасибо дед. Пока.

— Вам, вам спасибо, внучки! — крикнул дед и попытался поцеловать Ибрагиму руку, которую он свесил из окна дверцы.

От неожиданности Ибрагим нажал на газ, машина двинулась задним ходом, и дед упал. Поднялся и еще какое-то время шел за машиной, махая рукой и почему-то улыбаясь.

Новое здание Новосибирского Государственного Университета, дорогое, отделанное серым камнем, с зеркальными окнами было со всех сторон окружено начатыми, но не законченными стройками. Недавно в это место вложили огромные средства — планировали создать еще один заповедник науки и высоких технологий. Опять не сложилось.

Охранник лениво занес в компьютер данные липовых паспортов и пропустил Максима и Ибрагима в здание. Сразу за постом висел стенд с расположением факультетов и кафедр. Факультет истории значился на втором этаже.

— Скажите, а где можно найти профессора Алиева? — Максим обратился с вопросом к пробегавшему по коридору второго этажа мужчине одетому в хороший, дорогой, но перепачканный мелом костюм.

— Только что был тут — в двести восьмой.

Мужчина махнул рукой в сторону двести восьмой и затопотал вниз по лестнице.

В двести восьмой было темно. Ибрагим нащупал на стене выключатель и нажал его. Вспыхнул яркий больничный свет.

— Никого?

— Т-с-с-с…

Ибрагим приложил палец к губам и прислушался. Максим приумолк и медленно повел головой. Из-за двери, ведущей в комнату преподавателя, раздавались странные звуки — стук стекла о стекло и скрип.

Максим подергал ручку двери. Заперто. Тогда он отступил на шаг и не обращая внимания на пытавшегося его остановить Ибрагима, шарахнул сапогом в дверь. Со скрипом и треском косяк разлетелся на щепки, и дверь, открывшись в обратную сторону, повисла на нижней петле.

— Вы не могли бы, молодые люди? — профессор, оторванный от изрядно растрепанной студентки, был несколько расстроен.

Максим сначала хотел извиниться, но вместо этого брякнул:

— У вас пять минут.

И закрыл дверь. Настолько насколько это было возможно.

— «У вас пять минут!» — передразнил Ибрагим.

— Ехали к гению, а приехали к ёбарю. — охарактеризовал свое разочарование Максим.

— У гения могут быть слабости.

— Вот ты гений? А слабости у тебя есть?

— Я — серая посредственность. Мне не положено.

— Ну-ну.

Сначала из двери выбежала студентка. Пробежала мимо молодых людей и скрылась в коридоре. «Страшненькая какая!» подумал Максим. Затем, поправляя галстук, вышел и профессор.

Профессор Алиев был мужчиной в самом расцвете сил — лет пятьдесят и больше всего по виду напоминал птицу ворона — носатый, черноглазый, даже при невысоком росте умудряющийся смотреть на собеседника сверху вниз, держа при этом голову немного набок. Сходство завершала профессорская манера держать руки за спиной, словно сложенные крылья.

— Чем обязан такому — профессор кивнул на выкорчеванную дверь, — вниманию?

— ФСБ.

— А я уже догадался, что не почтальон.

Максим встал и протянул профессору телефон.

— У нас для вас письмо от Юрия Сергеевича.

— Какого Юрия Сергеевича?

— Не надо шутить со мной Салим Рашидович. Для этого я проделал слишком долгий путь. Я имею в виду Юрия Макарова. Вашего друга. Вот возьмите. Это он просил передать вам.

Профессор взял в руки телефон, отлистал черновики сообщений прочел уже виденное Максимом письмо. Усмехнулся и, сняв заднюю крышку, достал сим-карту. Взял в руки свой мобильник, и заменил свою карту на только что извлеченную.

— Вот собственно и все. Список, который вы хотели получить — это контакты на сим-карте. Контакты могут записываться двумя способами: на основную память телефона или на сим-карту. Те контакты, которые записаны на сим-карту и есть те, что нужны.

— То есть мне не нужно было таскать повсюду этот гроб? Можно было просто взять сим-карту?

— Нет. Ваш шеф не так прост. И вы это сами прекрасно знаете. Ведь таким образом сим-картой мог завладеть кто угодно. Например, вот он. — Профессор указал пальцем на Ибрагима. — А в планы Юры это не входило. Курьер должен был знать, как сохранить информацию, но не знать, где она хранится и как ее извлечь. Нет. Эта сим-карта не может существовать вне устройства, постоянно воздействующего на нее магнитным полем — рассыпается. Недостаток такой системы в том, что она жрет чудовищное количество батареек. Кроме того, она может быть прочитана только мобильником на который заранее настроена. В данном случае — моим.

— Так что за список?

Этот список Юра составил по моей просьбе. Дело в том, что я, в отличие от вашего замечательного начальника не имею доступа к такого рода информации. Здесь фирмы, которые скупали последние десять лет патенты в области защиты от радиации, дезактивации, лечения лучевой болезни, вели разработки в этой области.

— А зачем?

— Хороший вопрос. Я среди коллег не пользуюсь особым уважением — считается, что я немного, так сказать, не в себе. Меня называют то фашистом, то коммунистом в зависимости от того что им в этот момент удобнее, чтобы закрыть дискуссию. Вдобавок к этому у меня есть свои недостатки — я несколько высокомерен, к пятидесяти шести годам я научился это замечать. А еще меня любят молодые девушки, что некоторым дает повод для зависти.

— Это вы к чему вообще?

— Не перебивайте. Так вот — теории мои не пользуются популярностью. Я занимаюсь историей всю жизнь. Но не просто историей, а наименее изученной и совершенно не пышной ее частью — экономикой и финансами. Тут не гремят пушки, не ходят парады, но битвы кипят не шуточные. И последствия этих битв ощущает все человечество. Будете вино? Подарок от благодарных студентов, между прочим.

— Студенток.

— Не будем уточнять.

— На работе не пью.

— Я почему-то так и подумал. Такие молодые и такие старые. А я — стар, но очень молод. — профессор раскупорил бутылку и налил себе в стакан. — Так вот, люди привыкли воспринимать историю, как историю взаимоотношений государств и классов, наций. Это верно только отчасти. Точнее говоря это верно только в начале истории. Очень красивый период: походы, завоевания, военные вожди. Но со временем на сцене истории появляется новая сила — апофеозом ее развития становится двадцатый век.

— Буржуазия?

— Не совсем. Обычная буржуазия склона к власти, к национализму в качестве первобытного протекционизма. Но не к глобальному доминированию. Буржуазия для этого слишком сильно привязана к земле. На земле стоят заводы, из нее добываются ископаемое сырье, на ней это сырье растет. А привязка к земле означает привязку к культуре, местной государственности. И только одна отрасль может плевать на это потому, что она ничего не производит, но их продукция пользуется огромным спросом. Она гуляет повсюду невзирая ни на какие границы, в мгновенье ока перелетает через горы и переплывает моря.

— Деньги?

— Точно. Я говорю о банковском бизнесе.

— Теория заговора как она есть.

— Ваша реакция в точности совпадает с реакцией моих коллег. И это совершенно не удивительно — на дискредитацию этих теорий потрачено много средств. И вложения оказались настолько успешны, что любой, кто произносит что-либо в этом духе, сразу оказывается за пределами восприятия у так называемых «приличных людей». — он осушил стакан одним глотком, крякнул и добавил — Отвратительная категория. Самодовольные кретины, у которых всех забот-то — как бы что плохого про них не подумал! Сидят, ослы, в своих офисах и трясут ушами! Они думают, что могут о чем-то иметь мнение в то время, как для них нет ничего страшнее, чем иметь мнение, которое чем-то не нравится окружающим. Это специально для них делают идиотские ролики, где вполне объективные добротные факты перемешиваются с конспирологческой ерундой. Знаете, есть такой в сети — сначала рассказывают вполне очевидные вещи о банковской системе, а потом диктор за кадром начинает завывать про мировое правительство, заговор, жидомасонов, а кончает тем, что Христос и Будда — одно и то же лицо. И все! Хоп! И вся информация полностью скомпрометирована. Теперь каждый офисный философ знает, что в то, что деньги обладают властью, верят только сумасшедшие антисемиты! А получить обвинение в антисемитизме, или не дай бог в гомофобии, для этих лицемерных недоделков страшнее, чем не оплатить счет по кредиту! Ах, моя кредитная история! Ах, моя репутация! А обычный работяга, который бегает по заводу с каким-нибудь разводным ключом, видит, что в ролике есть богохульство. И теперь власть денег для него навсегда освящена. Она священна! «В Господа мы верим»! Лучше бы он себе этим ключом, — Салим Рашидович схватил со стола книгу с надписью «История Мальты» и несколько раз звучно хлопнул себя по лбу, — себя по голове бы постучал!

Максим толкнул Ибрагима ногой и шепнул в ухо:

— Никогда не видел, чтобы человек так надирался с одного стакана красного.

Ибрагим шикнул.

— Т-ш! Старик про тебя, между прочим, говорит. Не узнаешь первую категорию?

Максим замолчал, а профессор продолжил, распаляясь все больше.

— И вот живут, ходят, пьют, размножаются, испытывают патриотические чувства или наоборот — торгуют своей страной как на распродаже, и только единицам приходит в голову задуматься о том, что ежедневно, засовывая карточку в банкомат, имеют дело с вещью, которой под силу расправляться с целыми континентами.

На последних словах профессор затряс кулаками, как будто разрывал, что-то на части.

— Это и есть та Третья Сила? Банкиры? Зачем?

— Не совсем. Первое нашумевшее столкновение между представителями банковской элитой и суверенным государством произошло достаточно давно. Оно известно как разгром Ордена Тамплиеров. Орден имел одну из первых банковских систем в Европе и его интересы столкнулись с интересами монарха. Орден был уничтожен и этот урок был выучен всеми последующими поколениями банкиров.

— А говорили, что про масонов не будем.

— Будем, если желаете, но не так как обычно, гораздо меньше и много позже. И прекратите перебивать. Не нравится слушать? — Вот бог, вот порог.

— Извините.

— Извиняю. О масонах и прочих ужастиках можно поговорить позже. Так вот, как мы все видим: банковская система не стояла на месте. Со временем она расширялась, совершенствовалась, ставила себе на службу все новые и новые изобретения человеческого гения: сначала телеграф, потом телефон, затем — Интернет. Ничего в политике не делалось без участия финансистов. Модернизация промышленности? — Деньги. Война? — Деньги. Революция? — Опять деньги. А у денег уже был хозяин, и дать их мог только он. Или наоборот — перекрыть. Так, постепенно, банки вошли в каждый дом в каждую семью. То, что раньше было доступно только королям и крупным воротилам, теперь доступно каждому двуногому ослу. Но коренное отличие банковского бизнеса от любого другого заключается в том, что в отличие от производителя, банкир лучше осведомлен о том, что и где сколько стоит, и где рентабельнее какой бизнес и он не привязан к месту. Деньги — великие кочевники. Банкир знает не то где лучше закупать сено — в Жмеринке или в Жуковке, а осведомлен о рентабельности бизнеса в планетарном масштабе. На рентабельность влияют многие факторы: климат, географическое положение, торговые пути, стоимость постройки дорог, наличие ископаемых или других ресурсов, государственный строй и политическая система. Все это можно изменить.

— Географическое положение?

— Предположим, у вас нет выхода к морю. Это создает существенные трудности для торговли. Но вот появляется Петр Первый, ведет удачную войну и — хоп! Царство превращается в империю! Торговля идет все бойчее, а над Европой нависает тень мощного конкурента на геополитическое лидерство.

— Понятно. Извините.

— Извиняю. В который раз, заметьте. Так вот с точки зрения банкира, каждое государство — предприятие. Оно может быть прибыльным или убыточным. Или же проблемным. Или конкурирующим. Банкиры не любят сильные государства. Если государство достаточно сильно, то оно осмеливается иметь и отстаивать собственные интересы, которые могут и не совпадать с интересами банкира. А у банкира один интерес — прибыль. У государств же например могут быть разные дурацкие цели. Например, сохранение преумножение народа, который для банкира совершенно не нужен. Или всеобщее обязательное образование, которое банкир в данной точке пространства считает снижающим рентабельность. Или наоборот, государство закоснело и противится научному прогрессу, который для банкира желателен. Поэтому банки всегда стремятся к максимальному ослаблению государств, при сохранении известной стабильности. Так, чтобы та мера власти, которая их интересует, всегда принадлежала бы им. А ответственность всегда можно спихнуть на официальное правительство. Государство и банковская сеть вечно сотрудничают, враждуют, создают альянсы и конкурируют. Даже воюют. Только причины и последствия войн не всегда очевидны для людей. Точнее говоря, никогда не очевидны.

России несладко пришлось в этой войне. Жестокий климат, высокая себестоимость любой продукции делает ее в глазах банкира нерентабельным предприятием с точки зрения производства. Те богатства, что скрыты в ее недрах и на поверхности делают ее лакомым куском с точки зрения добывающего предприятия. Но есть две проблемы: мощное единое государство, многочисленный народ.

Гораздо удобнее с этой точки зрения расчленить страну на множество частей и сократить население примерно раз эдак в пятнадцать — они должны добывать ископаемые, а не потреблять их!

Эту проблему пытались решить множество раз. Так много, что мы привыкли к этому. Мы привыкли к тому, что каждую минуту, каждую секунду кто-то может прийти с огнем и мечом. Первая мировая война расправилась с Германией и сильно пошатнула Россию. Революция. Гражданская война. Вторая Мировая. Кто?! Кто поверит в то, что все это может быть сделано без огромных, огромных денег?! После революции проблема усугубилась еще больше. Коммунизм — единственная форма правления, при которой банки не имеют власти вообще. Коммунисты знали, что делали. Они боролись не с Третьяковыми и Морозовыми, которых нам суют на блюде, а с теми, про кого никто сейчас и не знает. И ни имен, ни фамилий не слышал! Не с купцами и кулаками они боролись — ну, какой может быть вред от кулака, скажите мне?

Ибрагим и Максим молча переглянулись.

— Трумэн на публичных выступлениях прямо утверждал, что в Советском Союзе преднамеренно уничтожают детей сотнями тысяч! И все из-за того, что Россия выпала из международной банковской системы.

Если бы в СССР и вправду убивали детей эшелонами, это не вызвало бы и сотой доли того возмущения, которая вызывает потерянная прибыль и угроза всемирной власти! Я уж не говорю о том, что в колониях принадлежавших европейским демократиям дети в этот момент вполне успешно умирали от голода и болезней, и никто даже и не пикнул в их защиту!

Меня, как я уже говорил, часто называют коммунистом потому, что я утверждал и утверждаю, что коммунизм на тот момент был единственной моделью общества, единственным оружием против банковской сети. И то, что это оружие было поднято в России — естественно. В Европе, захваченной этой сетью первой, коммунизм прижиться не мог по определению, а ни одна другая страна не была достаточно развитой, чтобы элита могла увидеть опасность. Ну, и, наконец, ни одной стране не угрожала такая страшная участь.

— Ну, а что со списком?

— Терпение, молодые люди. Терпение. Величайшая из добродетелей. Вы точно не будете вино? А я буду. — профессор осушил еще один стакан. — Вот вы представьте: идет Вторая Мировая Война, кровь льется рекой, правительство США поставляет по ленд-лизу военную технику СССР, немецкие подводные лодки топят эти конвои, сотни моряков гибнут. А в это же самое время, прямо под носом у правительства США крупные нефтяные монополии, связанные с банками как прутья в венике, шлют в нацистскую Германию через франкистскую Испанию нефть и вольфрам! И шлют родное правительство в жопу! Идите вы в жопу, господин Рузвельт! И немецкие подводные лодки пропускают их корабли. И Рузвельт ничего, я повторяю: ничего! Не может сделать. Потому, что он воюет с Японией, а для войны нужны деньги! Ха! Вы себе представляете?!

Ну, да как бы там ни было Вторая Мировая заканчивается. Коммунизм охватывает всю восточную Европу, и все силы банковской сети брошены на борьбу с ним. В девяностых годах прошлого века СССР, не подкрепленный такой мощью, пал. Но Россия, вопреки прогнозам аналитиков, устояла. Более того — она сама активно включилась в эту игру, привлекая на свою сторону некоторых банкиров, готовых делать рискованные кратковременные вложения и создавая собственные сети. Это было полной неожиданностью.

Ответом на эти действия был кризис 2009 года, о некоторых последствиях которого пишут даже в школьных учебниках во всех странах.

И последнее, что мы видели — ядерная война.

Они, точнее говоря, какая-то их часть, решили приступить к еще одному переделу мира. Вложиться, так сказать, в развитие бизнеса. В этом мире нет места ни России, ни США, ни Европейскому Союзу в том виде, в каком надеялись его видеть сами европейцы. Цель — глобальная эксплуатация, где государствам отведено место надсмотрщиков за ресурсами. Средство — вы видели. Результат — за окном.

Еще двадцать лет назад я разговаривал на эту тему с вашим начальником, Максим. Тогда он был молодым службистом. Смеялся надо мной. Полагаю, что сейчас ему не смешно. Мы хватали новые технологии как рыба приманку. Развивали финансовый сектор. Мы хотели сделать как лучше. А что получилось? Хотели как лучше, получилось — как всегда. Это один великий человек сказал. А они делали нас все более и более зависимыми от их денег, все больше влияли на отдельных людей, на общий климат в обществе, на мораль и устои. На религию, в конце концов. И у нас и на Западе. Создавали партии, фонды, движения, институты. Банки. Заводили нужные связи, внедряли повсюду своих людей. И в итоге они просто стравили нас друг с другом.

Но у них есть слабое место. Их слабость в их мотивах. А их мотив — выгода. Если ты знаешь, что собираешься втравить полмира в ядерный конфликт, разве ты сможешь удержаться от соблазна немного заработать на этом? Скупить то, что сейчас еще не актуально, а через пару лет будет жизненно необходимо?

По списку этих фирм, по их связям я надеюсь вычислить и найти центр всего процесса. Все они связаны как тонкой паутинкой сделками, общими биографиями сотрудников, участием друг в друге. И где-нибудь, когда-нибудь эти ниточки паутины сойдутся в одну точку.

Но уже сейчас, даже не заглядывая в список, я знаю, что ключ может быть найден только в одном месте — в одной стране, где деньги ходят по скрытым никому не видным ходам, возникают в нужном месте из ниоткуда и, сделав свое дело, исчезают в никуда. Вы любите горы?

— Швейцария?

— Где началось, там и кончится. История должна сомкнуть кольцо и змея должна укусить собственный хвост.

— А что там про евреев и масонов?

— Какая же все-таки больная тема. Что они никому покоя не дают? Ну, хорошо. Все просто. В силу рассеянности и следующих от нее огромной сети связей именно евреи и изобрели банковскую систему в том виде, в котором она существует. Они стали первыми банкирами, ростовщиками и менялами. И, как следствие, многие еврейские семьи по праву первопроходцев занимают в банковской сети весьма высокое место. Что же касается масонов… Человек существо несовершенное. Когда он следует своей выгоде вопреки традиционной морали, он как-то себя должен оправдать в своих глазах. Оправдание становится совершенно необходимым делом, когда вам нужно завербовать помощников и создать организацию. Вы не можете просто сказать: Эй, парень! Мне нужна твоя помощь, чтобы завоевать ту страну, половину населения убить, а половину заставить работать за гроши! Нет! Вы должны придумать высокие цели, создать альтернативную моральную систему, в которой вашим сообщникам будет комфортно существовать. Вам нужно лишить государства своего суверенитета, людей натравить друг на друга, разложить их мораль, чтобы сделать их управляемыми, загнать их в долговую кабалу. Это значит, что вы должны уничтожать их религию, образ жизни, ценности и культуру. Но вы не можете называть вещи своими именами, поэтому вы придумываете либерализм, весь смысл которого заключается в простой фразе «Ненужный — умри!» и свободу совести, которая на самом деле оказывается свободой от совести. Вы боретесь против церкви и против идеи бога, но вы не можете прямо сказать, что вы — сатанист. Вы придумываете новую религию с другой догматикой. Иной моралью. Тайной моралью. Моралью для посвященных. Вам нужна конспирация? Вы создаете тайные общества. Благотворительные разумеется. И так вы боретесь с государственными властями, называя это борьбой против тиранов, и духовными властями, называя это борьбой против догматизма, за «чистую» веру. Вы уничтожаете мораль, развращаете людей, чтобы уничтожить аскетизм — их власть над собой. Уничтожаете институт семьи, чтобы лишить их опоры, называя это борьбой с лицемерием. Глумитесь над патриотизмом. «Патриотизм — последнее прибежище негодяя», говорят нам негодяи. И так до тех пока в мире ни останется никакой власти, кроме власти денег. Которые принадлежат вам. Отсюда эти древние союзы, кладбищенская эстетика и уродливая мораль. Все просто. Идеология как всегда является инструментом получения выгоды.

— Спасибо, Салим Рашидович, за содержательную беседу.

Максим встал.

— Я полагаю, что делать вам в университете больше нечего и лучше вам пойти с нами.

— Сейчас прямо собрался и побежал. А студенты?

— Студентки?

— Не будем уточнять.

— Вы же сами только что говорили о патриотизме. Что для вас патриотизм?

— Я сам — азербайджанской крови. Мой коллега и друг Артем Акопян — армянин. Между нами лежат столетия вражды наших предков. Совсем свежая кровь армян и азербайджанцев, она еще пахнет, пролилась недавно снова. Но недавно наши внуки поженились: я отдал за внука Артема свою внучку. Что роднит нас? Россия! Любовь к ней. Эта страна призвала нас на служение, и мы услышали зов потому, что не могли не услышать. Она призвала нас к будущему, которое мы совершим своими руками. Это страна духа — в ней ничего не бывает понарошку! Все! Абсолютно все настоящее! Страна романтиков. Вечных романтиков. Вечной юности. Тут мы никогда не состаримся. Даже когда мы будем умирать — мы будем молодыми. В этом настоящая трагедия и настоящее счастье, которое может состояться только здесь. Только здесь!

У меня есть подозрения, что ненависть к России у тех, о ком мы сейчас говорили — не только рациональна, но и иррациональна. Россия не укладывается ни в какие модели их мира. Ни в какие. Их старческие башки с калькуляторами вместо воображения просто не в силах постичь эту страну. А прав был Тютчев — ее и не надо постигать. Ее нужно любить. Чувствовать. Верить в нее.

— Да вы поэт!

— Каждый кавказец, хоть немного, но поэт. Ну, в двух случаях как минимум — у мангала и рядом с женщиной.

— Мангал я вам гарантирую, а вот с женщинами вы уж как-нибудь сами.

— Ну, раз вы настаиваете…. Только надо за семьей заехать. У меня тут жена и детей двое. Подождите меня, я соберусь.

Профессор вышел за искалеченную дверь.

— Так он — женат?! Вот проходимец! А как про семью воздух рассекал!

— Надеюсь, что патриотизм у него хотя бы немного отличается от супружеской верности.

— Люда! Любимая! — доносилось их преподавательской — Собирай детей — мы ненадолго уедем. Нет, я не пил. Почти не пил. Нет, я здоров. Не сердись золотко. Хлеб купил, а колбасы, увы, нет. Нет колбасы, золотко! Нету! Сейчас тушенка важнее.

Профессор был — сама нежность.

Выходя из аудитории, Максим заметил только что приклеенное к двери объявление. Оно гласило:

Профессор подошел, поднявшись на цыпочки, прочитал через плечо.

— Студенты. Их даже ядерная война не берет. Никакой холерой не выведешь. Живучие твари.

Когда группа вернулась в лагерь вместе с семейством профессора, Коновалец как раз обходил свои владенья.

— Отлично! Сворачиваемся. Ночью за нами будет вертушка.

Коновалец улыбался и довольно потирал руки.

— Товарищ майор!

— Да?

— Мы с Иваном Александровичем договорились, что я тут уйду.

— И что?

— Я ухожу.

— И не думай. В военное время, дезертирство — расстрел. На месте.

— Но это не честно!

— Поздравляю! До тебя дошло.

— Это подло!

Коновалец остановился и очень серьезно посмотрел на Максима. Он помолчал, скривив рот, покачал головой и, наконец, ответил:

— Подло — не понимать где твое место. Не хотеть понимать. Сам посуди: сегодня ты при деньгах и чувствуешь, что держишь все под контролем. Ты, когда был без денег, ради этих денег шантажировал нашего командира. Так или иначе ты их получил. Что будет, если их украдут? Или отнимут? Ты снова будешь добывать деньги ради благородной цели? Шантажом? Кого ты сможешь шантажировать? Украдешь? Убьешь? Пойдешь по трупам? Прибьешься к банде? Сколотишь собственную? И тогда по твою душу вышлют меня или Ибрагима. Понял? Пора перестать бояться и начать взрослеть. Ты надел погоны и поставил свою подпись под текстом присяги. Я надеюсь, что ты хотя бы его прочитал. А это значит, что твое место — здесь и нигде больше. Нам надо остановить это глобально. Так ты и спасешь свою семью. Может быть. А подлостью никого нельзя спасти.

Максим открыл, было, рот, но Коновалец остановил его.

— Ты все время вспоминаешь о каких-то договоренностях, о причитающемся вознаграждении, о гарантиях. Ты ведешь себя как наемник. Даже сейчас держишься руками за поясок под рубашкой, в котором спрятаны камушки и деньги. А я, — Коновалец приобнял Максима за плечо и придвинулся к нему, так, что было непонятно — ударит он его сейчас или скажет, что-то умное на ушко, — ненавижу наемников. Паршивые люди. Они деньги ставят выше долга и товарищества. Они самим своим существованием наносят мне оскорбление. И меня оскорбляешь ты, когда ведешь себя подобным образом. Я надеюсь, что мы больше не будем возвращаться к этому разговору. И извини за винтовку.

Он похлопал Максима по плечу и отошел.

Вертолет. Самолет. Гостиница на базе. После завтрака Максим поплелся к Ивану Александровичу и сдал полученные драгоценности. Полковник удивился, но принял.

А потом пошли дни полные тоски и безделья. Переводчик никому был не нужен. На выезды с Ибрагимом его не отправляли. Приходя к Ивану Александровичу Максим всегда первым делом смотрел ему в глаза, без слов задавая один и тот же вопрос, но полковник молча разводил руками — известий об Ангелке и Варьке не было. Они не приходили даже во сне. Тогда Максима стала мучить бессонница. Постоянно хотелось надраться. День ото дня тоска усиливалась. Ибрагим несколько раз приглашал в спортзал. Сначала Максим с охотой соглашался и бегал за ним повсюду: в спортзал, на стрельбище. Но постепенно, с течением времени, тоска становилась все сильнее, и Максим стал отказываться. Тогда его обязали к этому.

Через три недели у него лопнуло терпение, и он написал рапорт об отставке, но ответа не получил. Еще через неделю написал второй, и с тем же результатом.

Он не понимал, сколько можно и зачем нужно держать его здесь — совершенно бесполезного.

Однажды, по прошествии месяца такой жизни, он не выдержал и купил литровую бутылку водки. Вечером того же дня Максим надрался как свинья. За неимением другой подходящей мебели расколошматил стул. Потом разбил кулаки в кровь. Спел пару колыбельных, обливаясь пьяными слезами, и уснул в три часа ночи, так и не сумев раздеться.

После полулитра они все же приснились: сидели напротив и смотрели на него. Через какое-то время ему стало неприятно их молчание, и он стал кричать на них, а когда они пропали, плакал и просил вернуться.

На следующее утро он старался не глядеть в лица соседей и не показывать им свое лицо. Днем он слонялся по парку и завел пару бессмысленных знакомств среди женского персонала. А вечером все повторилось, практически в точности, кроме разбивания стула.

Утром к нему зашел молодой парнишка лет двадцати, назвался его соседом снизу и сказал, что все понимает — время такое, что у всех могут быть проблемы, но у него ребенок. Поэтому если Макс не перестанет выть по ночам и боксировать со стенкой, он набьет ему морду или пожалуется коменданту.

Максим, дохнув на парня перегаром, вежливо заверил, что ничего подобного более не повторится, захлопнул перед его носом дверь и сел на кровать, схватив себя за голову.

Как жить дальше Максим не понимал. Он сам собственными руками, поддавшись какому-то непонятному чувству, возникшему у него после разговора с Коновальцем, отдал все драгоценности назад. Отдал возможность добраться до Ангелки с Варькой. Он предал их. Предал еще хуже, чем тогда, когда заезжал к Оле — там речь не шла о жизни или смерти. Всего лишь о доверии. А здесь такая глупость. Захотелось почувствовать себя честным человеком, чем-то гордится. Неужели ему было важно мнение окружающих? И за это мнение он отдал все, что у него было. Последнюю надежду. Теперь он не дойдет никогда и никуда. Его использовали, поймали и теперь он тут подохнет. Подохнет предателем. Что делать? Что делать?! Максим изо всех сил сжал свою голову. Ничего удивительного — он предавал, теперь его предали, он использовал — его использовали, он лгал — его обманули. Все правильно. Все так, как и должно было быть. Ты думал, что рассказал что-то на исповеди и уже чист? Нет. Ты только начал платить. И платить будешь до самого конца. Пуп земли звучащий гордо. Пыль! Пепел!

Весь вопрос только в том, как платить. Спиться здесь, дождаться, пока тебя выкинут, и сгореть от водки снаружи или попытаться отдать долги самому? Нет, не пулю в висок. Попробовать заплатить по настоящему — сделать все, что от тебя зависит, чтобы добиться цели. Не рассчитывая на других. Не шантажируя, не обманывая, не пользуясь. Не получилось жить как человеку, так хоть помереть можно при попытке стать человеком. Харкнуть себе, своим хорошо слаженным планам на жизнь, душонке трусливой в рожу — на, утрись! Я не ваш. Не ваш я.

На этой последней мысли его зациклило. Повторяя «Я не ваш» он залез в ванну и принял душ. Чисто побрился. Почистил зубы, чуть не сломав щетку. Залез в шкаф и вытащил свою старую гражданскую одежду.

В этой одежде он заявился к Коновальцу и бросил ему в лицо третий рапорт.

Тот поймал бумагу из воздуха, бегло пробежал, скомкал и бросил под стол.

— Понятно. — Максим не взбесился и не закричал. — Тогда я просто уйду. Вы делайте то, что вы должны, а я буду делать то, что я должен. Можете меня пристрелить как дезертира и рассказать потом что-нибудь о товариществе.

Он повернулся к Коновальцу спиной и пошел по направлению к двери.

— Погоди.

Максим не остановился. Коновалец одним прыжком настиг его, схватил за плечи и попытался оттолкнуть в кресло, но Максим легко освободился. Руки Коновальца соскользнули, и он чуть не упал на пол. Максим схватил руку Коновальца за пальцы, выкрутил их так, что тот вынужден был встать на цыпочки и сильно оттолкнул от себя. Коновалец влетел спиной в стол и увидел глаза Максима — глаза сумасшедшие, бешеные. Глаза человека находящегося в такой стадии напряжения, после которой либо ломаются, либо идут напролом, ели надо — по трупам.

— Максим, подожди! — Коновалец выставил перед собой руки открытыми ладонями вперед — жест примирения, — Подожди еще пару недель. Всего пару недель. Не делай глупостей. Используй все возможности, что у тебя есть сейчас, чтобы учится. Ты пойми: то, что ты выжил — в основном чудо. Не искушай судьбу — учись. У тебя для этого сейчас есть все возможности. Пользуйся ими. А мы про тебя помним. Делаем, что можем. Ну, потерпи. Христос терпел и нам велел.

Максим еще раз посмотрел Коновальцу в глаза своими страшными, превратившимися из зеленых в желтоватые глазами, развернулся и вышел. Но по походке было видно — не сбежит.

Прошла еще неделя, в течение которой Максим то рвал жилы в спортзале и учебном центре, то срывался и устраивал безобразную пьянку.

Однажды утром пришел Коновалец. Посмотрел на опухшее лицо Максима, понюхал, поморщился.

— Я тут из кожи вон вылезаю, чтобы что-то для тебя сделать, а ты водку пьянствуешь.

Максим сел на кровати и уставился на майора, так как будто собирался вскрыть его взглядом как лазерным скальпелем.

— Короче такие дела, — Коновалец присел рядом и протянул Максиму комплект документов, — Поедешь в столицу.

— В Москву?

— Проснись — тебя украли. В радиацию что ли? Столица перенесена в Архангельск. Временно, по крайней мере.

— В более глубокую жопу забраться было конечно трудно.

— Мальчишка. Вот как меня раздражают люди, которые мелют языком до того как задумаются над чем-то. Ведь вроде на тебя не должно быть похоже — не полный же ты дурак! Архангельск, между прочим — удивительнейший город. Сразу видно, что ты в нем ни разу не был. Шлялся по европам и америкам с турциями, а по родной стране и тысячи километров не проехал. Очередное потерянное поколение москвичей. Слезы одни! Это твои документы на длительную командировку. Там у них возможностей побольше нашего, да и к семье твоей поближе. Там тебе удобней будет поиски вести. Через неделю профессор Алиев туда летит. Иван Александрович кое-какие кнопки надавил, и тебя зачислили в его группу на переводы иностранной документации. Три недели он тамошнюю кадровую службу укатывал. Алиева заставил специальное письмо написать, что он только с тобой работать хочет. Будешь там работать, там связи посерьезнее — авось поможет. Командировочное удостоверение подпишешь у Карякина. Он тебя ждет. Он, кстати, сегодня вылетает — там еще встретитесь.

Он встал. Максим поднялся за ним.

— Да кстати, — Коновалец засунул руку в карман и вытащил конверт, — Тут твоя получка месячная с премией, боевые, и еще ребята кое-что скинули. Вдруг пригодится.

Максим заглянул в конверт. Сумма была большая. Да что там — большая! Огромная. Ребята, большую часть Максим никогда и не знал, понятия не имел какие у них даже имена, отдали ему большую часть заработанного, включая боевые и премиальные.

Коновалец вышел, а Максим молча сел, держа перед глазами конверт. На конверте была надпись «Пальцу от боевых товарищей».

Последний день перед отлетом Максим провел с друзьями. Пригласил всех до кого смог дотянуться — Арчера, Коновальца, Ивана Александровича, Ибрагима, Салима Рашидовича. Всех. Сидели в гостиничном парке, метрах в пятидесяти от поваленной беседки. Арчеру не смогли выписать пропуск на территорию и просто перекинули через стену. Горел мангальчик, у которого колдовал профессор, булькало красное вино. Через какое-то время подтянулся и Лев Исакыч. Походил, понюхал, буркнул: «Благословляю на честную трапезу» и потопал по своим делам, чтобы не раздражать монашеский желудок ароматами.

Максим пил мало. В основном наливал. Благодарил. Каждый приходящий хлопал по плечу и жал руку. Когда собрались все, молча встал и поклонился. Над ним засмеялись. Поздравили с новым назначением.

Не пришел только Жук. Он погиб на операции в одну из ночей, когда Максим пел себе колыбельные.

— Теперь они действуют по плану: устраивают набег, расставляют мины, устраивают засаду, дожидаются нашего прибытия, уничтожают как можно больше наших, а потом уходят.

Ибрагим сидел прямо на траве, по-турецки сложив ноги. В левой руке шампур, в правой — стаканчик с вином.

— Это может означать только одно, — они теперь действуют организованно. У них есть цель помимо грабежей и разбоев. Это значит, что есть и тот, кто управляет ими, ими при этом не являясь.

— Вопрос в том, что теперь делать.

— То же что и всегда.

— А что делали всегда? И когда это «всегда» было?

— Теперь это уже не бандитизм. Бандитов организовали, привели в стойло. Теперь это уже партизанская борьба. А это означает смену тактики. У наших должны быть наработки — Чечня была всего полвека назад.

— Представляю себе эти наработки.

— Интересно, что там сейчас.

— Думаю, что ничего хорошего.

— Хватит о работе, товарищи! — Поднялся раскрасневшийся от вина и костра Коновалец. — Время поднять тост «за тех, кого среди нас нет» еще будет. А сейчас выпьем за наше товарищество и за то, чтобы у нашего товарища, который завтра нас покинет, все было хорошо. Чтобы он нашел то, что ищет. Чтобы то, что он ищет, принесло ему счастье. За то, чтобы он никогда не забыл нас и наше братство. Ура!

От мощного, дружного «ура!» дрогнули листья на деревьях, серое небо раскололось и в трещину, на мгновение выглянуло солнце. Сноп света, прыгая между деревьями, пробежал по парку, вырвался на поляну и ударил Максиму в глаза, заставив зажмуриться.