Пенталогия «Хвак»

ГЛАВА 1

— Ленивый враг еще лучше, чем друг, Ваше Величество!

У императора приемный рабочий день, и начал он его с аудиенции собственному сыну, его Высочеству принцу Токугари. Его Высочество просил о дополнительном денежном содержании пяти сотням так называемой «малой гвардии», личной дружине, представив в объемистом свитке все доводы в обоснование просьбе. Свиток Император пообещал прочесть позднее, а сам, как обычно, сбился на поучения.

Угол огромного кабинета наискось перегораживал гобелен, изображающий выход войск императора Залаури к берегам Западного моря, за гобеленом была устроена маленькая спальня, так называемая «походная», потому что император любил работать в любое время суток, и частенько отдыхал здесь же, в кабинете. Матерчатый вход в спальню охранял мерзкого нрава и обличья домовой. Во Дворце ходили слухи, что домовой этот умел осмысленно разговаривать, а не просто подражать звукам человеческого голоса, но Токугари не очень-то этому верил.

— Хлестко, да неверно, сын мой. Врагов у Империи более чем достаточно, однако ленивцев среди них почти не осталось, все трудятся не покладая рук. Друзей же у нас вовсе нет, и это справедливо, ибо кому нужны трусливые друзья? Это если рассуждать о странах и народах. Если же говорить о государе как о человеке, то повторюсь в сотый раз: пока ты принц — да, тешь себя пресловутыми дружбами, любовями, привязанностями, ибо жизнь человеческая без любви и дружбы — пустыня. А займешь мое место — в мусорное корыто друзей: только подданные, только семья, только враги, только союзники. Все, заканчиваем на сегодня.

Принц Токугари порадовался про себя, что ни разу не соблазнился взглядом на водяные часы, стоящие у дверей, но стоически дождался конца приема.

— И, кстати, еще одна истина для каждого государя: подданные должны безоговорочно верить моим угрозам и моим обещаниям. — Император опять отбежал к окну, потыкал указательным пальцем в замазку между рамой и стеклом, после этого так же стремительно вернулся, но усаживаться не стал. Его Величество прихрамывал на правую ногу, однако любил при этом пешую ходьбу, предпочитая ее охоте, танцам, верховой езде и вообще всем остальным деятельным развлечениям, из тех, что доступны монаршим особам.

— О, да государь!

Домовой заворчал и, гремя цепью, бросился на принца, в бессильной попытке растерзать ненавистного громкогласого человечишку, или хотя бы прокусить ему сапог, но ошейник сдавил горло, серебряная цепь спружинила и отбросила домового назад. Если бы цепи не было, то несчастная нечисть, в неполный локоть ростом, конечно же, юркнула бы в ближайшую тень, или в щель, или в каминную трубу, вместо того, чтобы драться и кусаться, но…

— Не государь — а я хочу, чтобы ты понял! Понял, осознал, уяснил, например, оглушительную разницу между словами обязан и должен!.. На меня смотри, дуэль с домовым подождет!

Принц Токугари подавил вздох и прикинул про себя: удержится ли старик в уже обозначенных границах разговора, или опять его прорвет на долгую беседу?

— Ты тут мне драконьи морды не строй, мне твоих жертв и вздохов не нужно, Токи! Мне уже не так долго осталось, и мне важно понять…

— Батюшка…

Его Величество ударил рукой в столешницу и из под кулака брызнули по сторонам косматые фиолетовые искры.

— Так… не обращай внимания, просто вспылил. Я постараюсь быть спокойным, сударь мой сын и наследник. А ты постарайся не переминаться с ноги на ногу, но слушать и, что еще более важно, попробуй меня услышать. Наши с тобою подданные обязаны верить нашим с тобою угрозам и обещаниям, хотя бы просто в силу того, что они подданные, а мы — повелители. Но, вот ведь незадача какая… В соседнем царстве-государстве Лу Ин подданные обязаны верить, да привыкли изо в день видеть иное: пообещал казнить — и простил! Пообещал наградить — и забыл! Соответственно — подданные там не должны верить словам своего повелителя. Обязаны, но не должны. Коль скоро у них и дальше так дело пойдет, через двести лет они станут частью нашей Империи. Если, конечно, мы не научимся брать с них дурной пример, и сами не станем частью чужого королевства, либо удела.

Принц Токугари навострил уши, ибо старик высказал занятную мысль. Сон как рукой сняло.

— Батюшка… Вы хотите сказать, что мы… что государь обязан помогать вере своих подданных в силу своих угроз и обещаний? Пришпоривать эту веру? Здесь я всем сердцем… И я бы еще хотел насчет Лу Ин…

— Нет, сударь, мой сын. Должен, хотя и не обязан.

— Ой… как это?

— А подумай, наследник. Поразмысли на досуге над смысловыми вывертами прозвучавших здесь мудростей, потом доложишь понятое своими словами. Ступай. И канцлера ко мне. Стой!

Принц Токугари тряхнул головой — даже прическа слегка сбилась, но не было в этом рывке раздражения и нетерпения: отец сегодня в духе, хотя и проявил свое благорасположение лишь на самом кончике беседы, это надо ценить. И уметь сему радоваться.

— Да, государь?

— Бумаги смотрел, что я тебе выделил?

— И читал, и проверял, и все подписал. Уж они к канцлеру вернулись.

— К государыне зайди. Если она больше не сердится на меня — дай знать, хочу напроситься к ней на ужин.

Принц Токугари в веселом полупоклоне попятился к двери, сам открыл ее, ибо в личных покоях императора, в спальне и в кабинете, слуги отворяли двери только Его Величеству и Ее Величеству, без каких бы то ни было исключений, вышел в просторный зал-прихожую и, наконец, выпрямился во всю свою почти императорскую надменность.

Сразу же за дверью тихо стоял канцлер Бенгироми Лаудорбенгель, видимо пытался подслушать. Нет, конечно же саму беседу услышать не представлялось возможным, ибо дворцовая магия надежно хранила секреты императора и от чужой магии, и от любопытствующих ушей, но Бенги Лау был один из самых проницательных и хитроумных канцлеров за всю историю императорского двора, он прислушивался к шумам, к стукам, наконец просто к воплям, которые отнюдь не редкость в устах Его Величества. Услышишь вовремя стук, звон или хохот — успеешь, быть может, понять необходимое. Но в этот раз не было ни криков, ни иных каких громких звуков… Однако и тут канцлер сумел правильно все угадать: в духе государь. Что очень важно.

— Слушай, Бенги… — принц Токугари положил руку на плечо старому канцлеру, и тот уже не посмел ее вежливо стряхнуть, как когда-то, лет тридцать назад, когда принц был еще желторотым птенцом и, что самое важное, вторым, а не первым по возрасту принцем в императорской семье.

— Я весь внимание, ваше Высочество! — Канцлеру надлежало немедленно войти в кабинет, принц словно бы нарочно задержал его своими словами, поставив перед выбором: чье неудовольствие выбрать… Но старый канцлер слишком долго служил при Дворе, который, как известно, еще опаснее для неосторожного человека, чем Плоские Пригорья в ночное время. Канцлер умудрился оставить неподвижным плечо, с высочайшей дланью на нем, а свободную рукой дотянулся до входной двери и как бы неосознанно чуточку ее приотворил, чтобы она скрипнула.

Токугари даже взглядом не выказал восхищения хитроумной канцлерской прытью, а двери опять прихлопнул.

— Скажешь, я задержал, скажешь почему. Я быстро. Лето не лето, но старик весь разговор бегал возле окна, явно, что сквозняки почуял. Полагаю, что вся причина в этих новомодных деревянных оконницах. Я не хочу, чтобы из-за дурацких щелей в окне и стенах у Его Величества опять почки оказались застужены. До осени далеко, время у тебя есть, хорошо? Иначе самоуправно повешу всех твоих имущников, мне не впервой. Мы поняли друг друга?

Канцлер просто кивнул.

— Да, ваше Высочество. Я сейчас лично все швы обнюхаю, все устраним. Виноват.

Токугари, добившись своего, немедленно — уроки отца даром не прошли — сменил тон:

— Может, и не виноват. Может, и почудилось нам с ним, но уж ты досконально разберись, тебе мы верим, отец и я.

Последними словами принц чуточку подпортил канцлеру впечатление о себе, как о будущем государе, ибо канцлер был не тот человек, которого можно было бы пронять словами о доверии, на итоговые слова его Высочество мог бы придумать что-нибудь поострее, либо наоборот, помяг…

— Это ты тут дверью расскрипелся, расхлопался???

— Виноват, Ваше Величество! Никак нет, не хлопал, не я!

— А кто?

Канцлер крякнул сокрушенно, стараясь ничем не выдать удовлетворения увиденным: да, Его Величество явно в духе, доклад пройдет гладко, если он сам ничего не напортит.

— Я только скрипнул ею, Ваше Величество.

Канцлер был загнан вопросами в самый угол, и не имело смысла дальше испытывать его изворотливость: надобно разжать тиски, пусть расслабится.

— О чем беседа была?

— О сквозняках, ваше Величество. Дозвольте мне лично обследовать окна?

— Нечего там обследовать, нету сквозняков. Не о том вы с ним беспокоитесь, о чем бы надо. Всегда о деле нужно думать, а потом уже о сквозняках. Просто оконницы перестали мне нравиться, не потому что деревянные, а потому что широкие, хочу не красного дерева, а обычные дубовые. И чтобы переплеты были потоньше, а стекла пошире. Но об этом после, а пока докладывай. Начни сегодня, для разнообразия, с восточных границ… Еще раз об этом Татени Умо, весь его жизненный путь, послужной список, все, что Когори накопал. А?.. Как, Татеми?.. Погоди… Раскладывай свитки, а я домового покормлю, пока не забыл… Пеля, Пеля, ну-ка попляши…

Бездельный, свободный от всех обязанностей день, начинался для принца Токугари как обычно: с работы. Да, с работы, ибо все эти ежедневные дворцовые ритуалы, встречи, речи, шутки, обеды — давно перестали развлекать престолонаследника, теперь он воспринимал их как обязанности, временные обязанности, которые он должен исполнять хорошо. Впервые отец начал свои отвратительные причитания о том, что «недолго ему осталось», лет тридцать назад, и юный принц два или три раза воспринял его речи всерьез. Потом перестал. Но сегодня утром он вдруг понял: да, еще пять, ну десять лет… и… Отец изношен, хотя еще вторую сотню лет далеко не прожил. Эх, не хотелось ничего менять! Так бы и жил, всем, или почти всем хорошим пользуясь, ни за что, или почти ни за что не отвечая…

Первое: пойти к матушке и позавтракать в ее обществе. Второе: дать нагоняй и острастку своим друзьям-любимчикам, чтобы не забывались в своем придворном величии, благо поводы и причины для недовольства найдутся запросто. Третье: выездка на Хмурой, что-то она полюбила без толку брыкаться и задними копытами бить. Четвертое…

— Что тебе?

Придворный посыльный, подкарауливший принца, когда тот проходил по «серебряным» покоям, проворно встал с колен и опять поклонился в пояс.

— Ее Величество государыня изволили повелеть найти ваше Высочество и напомнить, что Ее Величество ждет к завтраку ваше Высочество!

— Так я туда и иду. Беги обратно, скажи — вот-вот буду, только брыжи сменю, запачкал где-то.

И действительно, кружевные оборки на груди принца оказались все в мелких желтых пятнышках. Откуда это? Ну не отец же слюнями набрызгал?.. А… поганый домовой! Вот кто напакостил! Точно, точно, то-то он все пальцами в его сторону тряс и подхихикивал… Надобно умыться немедленно! Принца передернуло.

Токугари свернул от серебряных покоев по узкому коридору поперек, прямо к оранжевым, там, через два зала, в предмыльнике, можно будет умыться вдали от посторонних глаз. Всю малую охрану он отправил вперед, к покоям государыни, чтобы здесь не толпились, дышать не мешали. А при себе оставил лишь четверых гвардейцев, не для безопасности, для приличия. В пределах дворца вся магия, что в нем напичкана, должна быть принцу-наследнику надежнейшей защитой… Отец иной раз вообще без охраны перемещается… И тут же в голову пришла мысль: а ведь от гнусного домового не защитила… магия-то охранная… И следом пришла следующая: но это было в покоях отца, и домовой не злоумышлял на его жизнь… Все равно, эта нечисть однажды дождется своего лиха…

Вымыть лицо и руки, поменять брыжи, доставленные имущником — дело почти мгновенное, матушка подождет: Ее Величество — это не Его Величество, в поднебесье не существует таких событий, которые вывели бы матушку из себя, лишили ее терпения… Матушка его любит… Принц Токугари ухмыльнулся: не так давно, прошлой осенью, батюшка, государь всея Океании, гнал его, своего наследника, вот именно по этим залам, бил беспощадно какою-то клюкой, пока она не сломалась. Наскочил как раз возле покоев матушки, где Токугари рассчитывал переждать первую бурю, и погнал молотить! На потеху всему двору, с воем, с криками, бранясь… Боги!.. Из-за какой-то дурацкой дуэли с посланником царства Лу Ин.

Странная штука — обычай: если бы Его Величество шарахнул палкой по голове или по заднице какого-нибудь… графа… того же Борази Лона — это было бы графу бесчестьем, которое можно было смыть только самоубийством, либо прилюдным и громогласным извинением от Его Величества. Первое встречается в жизни двора, хотя и не часто, но почти в каждое правление. А второе — всего два случая записано в дворцовых анналах… И те, и другие случаи оставляют пятнышки на репутации государей, пятнышки мелкие, не смертельные, вроде тех, что домовой Пеля натряс, но все же… Океаном законов, традиций и обычаев защищен дворянин от бесчестья со стороны повелителей своих, надежно защищен: государь запросто может разрубить придворного на куски, но не рискнет дать ему пинка! При этом второго по знатности дворянина империи, принца-престолонаследника, можно бранить площадно и лупить чем ни попадя — всем участникам от этого ни малейшего урона их достоинству и чести! Если, конечно, участники — батюшка император и сын его, будущий император. Но все равно ведь потешаются. Такому обычаю весь двор радуется… Мерзавцы! Неужели и он своего сына также дубасить станет, в угоду свету, обычаю и дуракам? Может, и не станет, но его самого уже отлупили, до сих пор шея побаливает.

Он, видите ли, престолонаследник и не имеет права рисковать Империей и троном. Собственная жизнь престолонаследника, стало быть, сама по себе не стоит ни шиша. Угу. Это для кого как. Самому принцу совершенно иначе видится: и трон, и династия — это все ценности, но намного меньшие, нежели… Хотя… Любопытно, сумел бы он пожертвовать своею судьбой, жизнью — ради империи? Надобно обдумать как-нибудь в бессонницу, представить и так, и этак. А в тот злосчастный день ох и тяжко было жить: голова с похмелья трещит, на ребрах синяк от тычка — маркиз Короны локтем ему засветил, то ли спьяну, то ли с умыслом… Чтобы самому вместо принца драться на дуэли, ибо престолонаследнику строжайше это запрещено… Государь не посмотрел, что сыну тяжко с утра, все равно его избил, его, своего наследника, первого принца крови, все придворные это видели. Потом в поместье выслал. Отец вообще лютовал после той дуэли: кого-то там казнил, кого-то выпороть приказал… Легче всех отделались двое: маркиз Короны, вовремя сбежавший в свой кошмарный удел, и незаконнорожденный сводный братец принца, граф Борази Лона, в доме которого и начиналась та злосчастная оргия… Графа-то сначала в железо, в подземелье, вместо западных имперских провинций, куда он был наместником назначен, да только граф неоспоримо сумел доказать по розыску, что был в стельку пьян: свалился под стол задолго до полуночи, нигде больше не ездил и никакой дуэли не видел. Кстати говоря, после событий, когда все обошлось, граф чуть ли не рыдал от обиды на самого себя, казнился-убивался, что пропустил, напившись, все самое забавное и любопытное. Прилюдно пообещал в сердцах, что отныне три года хмельного в рот не возьмет. Надобно будет послать людей к нему в провинцию, проверить, как незваный братец слово держит…

Токугари, не доходя полутора полных шагов, упал на одно колено и коснулся правою рукой гладкой паркетной плитки:

— Государыня!

— Что это ты, дружок, сегодня с церемониями ко мне? Батюшка заслал?

— Так точ… Гм… Да, матушка. Дозволь, я сначала тебя обниму?

Государыня императрица вздохнула глубоко-преглубоко и, как всегда, растаяла.

— Обними уж. Если не ты по мне, то я по тебе изо дня в день скучаю, сударь мой сын! Больше, чем по всем младшим отпрыскам, вместе взятым. Все сердце не на месте, все думаю напролет: как он там, что он там… О-о… Простите меня боги! Ты в своем обычае: духами от тебя пахнет, конским потом, по-моему — вином…

— Вином??? — Токугари даже попытался высвободить непокрытую голову из цепких матушкиных рук, но безуспешно…

— Стой, не трепыхайся… Может, и не вином, а уж духами точно. Я даже скажу какими. «Серебро Винари». Кто же это у нас такими душится на исходе лета? Уж точно, что не ее Высочество, ибо у моей невестки, при всех ее… особенностях, хороший вкус, а тут… погоди, погоди…

— Ай! Матушка! Ты зачем мне волосы вырываешь? Знаешь, как больно? — Принцу, конечно же, вырванный волосок не причинил ни малейшего беспокойства, но следовало отвлечь матушку от догадок, переключить ее внимание на что-нибудь более мирное, домашнее… — Что ты там выдернула, вражескую магию?

— Нет, просто седой волос. Дожила, называется… Уже у сына…

— Подумаешь! Вон, у графа Веври вообще лысина чуть ли ни в тридцать лет началась. И ничего — счастлив, бодр, любимчик всех на свете дам! А что до вина, то я, после того злосчастного раза, буквально пару раз его отведывал, и уж никак не сегодняшней ночью. Я только что от батюшки, как ты правильно догадалась…

— И что он там? Мириться затеял?

— Матушка! Вот, как ты нас всех насквозь изучила! Именно: он хотел бы навестить тебя в твоих покоях вечером, надеясь, что ты устроишь там ужин и пригласишь его.

Императрица колыхнулась, насколько ей позволил объемистый корсет, и опять глубоко вздохнула.

— Пусть приходит, чего уж там. Я и без него, признаться, соскучилась. Все вы меня позабыли, позабросили…

— Матушка, прости, но это неправда! Я никогда о тебе…

— Овегури Самата. Вот кто такими духами душится! Тебе не стыдно?

Принц неожиданно для себя покраснел и метнул взгляд в сторону фрейлин, похожих на стайку златокрылых мотыльков, те хихикали и перешептывались тут же, в палате, но чуть поодаль, на нижней половине. Конечно, они стояли не близко, в противоположном конце покоев, но наверняка все слышали. Если барон Гарами Самата узнает об этом — а теперь ведь непременно узнает — вместо друга у принца одним тайным врагом станет больше. Он на той неделе уже должен вернуться с восточных рубежей…

— Ты покраснел, мой сын. Это хорошо, это внушает мне надежду, что ты еще не до конца испорчен. Не смотри на фрейлин, они слышат только мой подробный рассказ о выращивании левкоев, уж так я приколдовала для твоего спокойствия, и странно, что ты этого не заметил. Я имею в виду, что магии моей не заметил. С другой стороны, я смерть как не люблю колдовать, годами этого не делаю…

Принц выдохнул и во всю мощь вдохнул, в сердце сразу же вернулись свет и тепло.

— Ага, матушка! Заметишь тут, когда ты колдуешь! Тем более у себя в покоях! Какое счастье, что ты у меня такая искусница! А завтракать будем?

Императрица, довольная искренней похвалой сына, вместо ответа повела десницей, снимая с пространства ткань заклятья, и хлопнула в ладоши. На зов тотчас приблизилась старшая фрейлина ее свиты, юная герцогиня Кусони Баринга.

— Куси, милая! Вели накрывать, на малом столике, для меня и для его Высочества. Мне, проследи нарочно, чтобы поменьше порции подавали, а его Высочеству побольше, вон как исхудал.

— Я исхудал? Впрочем… от переживаний за судьбы Отечества, ни от чего иного. — Принц в упор поглядел на голые плечи фрейлины и перевел взгляд повыше, чтобы зацепиться взглядом за взгляд, но юная герцогиня великолепно понимала, с кем имеет дело: прелестный ротик ее улыбался почтительно и едва ли не призывно, однако взор ее был безмятежен и пуст, направлен куда-то вдаль, сквозь принца, но ни в коем случае не на него.

— Сын мой, не надобно этим шутить, сии слова не таковы, чтобы трепать их попусту.

— Прости, матушка, ты права, а я не прав. Но сейчас я плотно позавтракаю и непременно поправлюсь. Разреши, я отряжу посыльного к Его Величеству, ибо я обещал доложить ему о твоем милостивом согласии. Ну, насчет сегодняшнего ужина?

— Я сама отправлю, и уж он сообразит, что ты его поручение выполнил. Кроме того, сударь мой сын, что же это я буду с бухты-барахты посылать герольда Его Величеству, когда мажордомам следует предварительно согласовать время встречи, набор блюд и напитков, уровень приема…

— Отец хотел как можно скромнее, попросту.

— …количество гостей и присутствующих, время ухода, если он не захочет прикорнуть в моих покоях. Приличия надобно соблюдать в любом возрасте и при любой простоте. Хотя, конечно, были времена, еще задолго, задолго до твоего рождения… Это теперь он старый брюзга, а тогда пылал. За день, бывало, по дюжине записок, егерскою почтою, из любого конца Империи, а в каждой записке… Впрочем, любое пламя иссякает…

— Но, государыня! И отец, и я… Наше пламя к тебе никогда не иссякнет! Никогда! Матушка, верь… И сёстры, и брат… Мы все… Будь я проклят, если лгу хотя бы на соринку!

Императрица сунула, было, белейшую ладонь к подносу на резном столике — за платком, но передумала и царственным пальчиком смахнула поочередно две слезинки с уголков глаз.

— Да, да. Я знаю, это я так… Дай же мне руку, дорогой мой сын, и идем завтракать.

Государыня хорошо знала вкусы старшего сына: основным блюдом к завтраку было отваренное в обычной воде молочное мясо, любимая пища его Высочества… И вода, и мясо были совершенно свободны от всего постороннего, даже не подсаливались, но зато к мясу подавались добавки, обширнейший поднос, плотно уставленный приправами: травы, уксусы, перец, соль, сухарики, горчицы, соусы сладкие, соусы горькие, всякие присыпочки из толченых орехов… Токугари иногда садился за стол и сам не знал, чем он сейчас воспользуется, но в эту трапезу — заранее понимал, что хочет обмакивать мясо в горький хвощевой соус, а сами кусочки чтобы с умеренным жирком… И запивать простым сладким взваром-м-м-м… У-у-у… вот оно… Вот это да. Яд заговоренный.

Токугари еще полтора месяца назад, почти случайно, обратил внимание на необычный, хотя и не ядовитый, «щиплющий» привкус вина, поданное ему на вечеринке у барона Самата, своего приближенного и друга, с женой которого у него развернулся с недавних пор осторожный и сладостный роман. Принцу не понравилось… вот не понравилось внезапно наличие незнакомого привкуса… Пусть и безопасного. Он вышел в отхожее место и там, с помощью пальцев и колдовства, выдернул прямо из горла частицы выпитого, пропитал ими платок, сам платок окружил сохранными заклятьями и дальше уже веселился весьма умеренно. И недолго: вспомнил, якобы, о срочном поручении государя…

Домашние жрецы почти сразу же определили, что в вино добавлено обработанное магией масло семян ясеня, совершенно безвредное для животных и людей, совершенно безвкусное и неощутимое…

— Только вашему Высочеству дано было ощутить наличие столь мельчайшего присутствия колдовства в сем злокозненном напитке, необыкновенное чутье вашего высочества достойно не просто восхищения, но прекло…

— Дальше, без болтовни. Зачем оно, если безвредно?

Выяснилось, что с давних пор существует разновидность ядов, так называемых составных, постепенных, которые действуют только будучи собранными вместе в одном теле. Например, семена ясеня могут быть задействованы в нескольких видах таких отрав. Чтобы определить все четко, без ошибок, надобны… Ваше высочество, надобны образцы следующего слоя, тогда можно будет уверенно говорить о том, каков будет весь яд… Кроме того, вполне возможно, что будущая отрава была нацелена вовсе не на его Высочество, а на одного из сотрапезников… Но, с другой стороны, сия предерзостная выходка, даже на этом первом шаге — уже преступление против Империи и династии… Но доказать злоумысел сейчас, после того, как все следы иссякли, просто невозможно…

Разумно. Принц Токугари не стал, подобно отцу, стучать по столешнице, выбрызгивая молнии из под кулака, ибо жрецы пред ним не провинились, они сделали все, что могли, и сделали хорошо. Надо ждать следующую часть удара, если цель — действительно он сам. Через неделю, на птеровой охоте в честь прекрасных дам, во время пира, устроенного запросто, на полянке, на расстеленных скатертях, он захватил горсть сушеных церапок и… опять защипало… Церапки — тихохонько в карман, веселье продолжается как ни в чем не бывало, тем более, что первый слой отравы, на ясеневом масле, уже расколдован и выведен из тела… Токугари смеялся и ругался, бил по плечам друзей, и нежно переглядывался с придворными красавицами, но черная и страшная мысль царапала его оледеневшее от ярости сердце и науськивала: узнай… немедленно узнай… вглядись в каждого и узнай…

— Что так развеселило ваше Высочество? Скажите, и мы подхватим все?

— Нет, нет, Зерчи, это глубоко личное, из детства случайно вспомнилось, вот и рассмеялся. Плесни мне чего-нибудь попроще, покислее, вон, имперского…

Второй слой подсказал ученым жрецам единственно правильный ответ:

— «Три брата», ваше Высочество! Третий, последний слой, скорее всего, также будет заговорен и замурован в питье, совершенно безвредное для всех окружающих. Кроме вас, разумеется, ваше Высочество! Вы позволите нам доложить Его Императорскому Величеству о злоумышлении, или соизволите сами…

— Или. Я — престолонаследник, будущий либо предполагаемый государь. Так вот, я, своей властью престолонаследника — а буде этого недостаточно, то предстоящей властью Императора — запрещаю вам разевать рты по данному случаю. Умру — тогда доложите. Если боитесь моей смерти и вашей последующей казни — продолжайте бояться, но молчите, ибо выдав сие при моей неоконченной жизни, вы обретете себя на немыслимые предсмертные муки, ни с чем не сравнимые муки, уж я позабочусь. Что выберете?

Жрецы, естественно, рискнули молчать: из двух страхов выбирают тот, который поменьше и подальше. Да, да, да… Жить неподалеку от земных владык — выгодно и тепло, все блага мира словно бы сами собой проливаются и сыплются на тебя, никаких дополнительных усилий к этому прилагать как бы и не надо, да вот только неминуемы случаи, когда приходится выбирать среди смертельно опасных тропинок, и не всегда все угадывают правильно. Да. А если смолчать и угадать, его Высочество вознаградит, станет Его Величеством, подтянет за собой и поставит повыше… но никогда не забудет, что нашлась сила, отвратившая слуг от присяги Империи, императору… Пусть он сам был этой силой, ну так и что? Он все равно будет знать, что и против него может найтись подобная… А это — страх, вечный страх друг перед другом. Владыка будет опасаться слуг, те всегда помнить о плахе, которая ждет их под каждой дверью, за каждым углом…

— Ой, матушка! Мой любимый взвар, но…

Государыня ласково улыбнулась своему старшему сыну и сделала попытку налить ему сама, да чуткие и прыткие фрейлины ей этого не позволили.

— Пейте на здоровье, ваше Высочество, государыня лично составляла сей взвар!

— Благодарю, сударыни! Но, матушка, проклятые жрецы временно запретили мне сладким баловаться, видите ли, желудок они мой лечат. Позволь просто отварчиком обойтись, либо водою?

— Так, может, вина тебе? Как же ты желудок-то портишь? Поменьше бы по пирам таскался. Или тебя ее Высочество невесть чем потчует? Так я с ней поговорю, и крепко поговорю!

— Ее Высочество тут не при чем, матушка. А желудок сам собою пройдет, всего лишь ослаб вчера и позавчера. Вино же мне показано еще менее, нежели сладкий взвар. Просто воды, либо отварчик на костях. Не жирный, на ящерных косточках. Можно?

Еще бы было нельзя, когда Ее Величество хочет по-матерински угодить его Высочеству! Принесли отвар, который его Высочество, предварительно прощупав на отраву, соблаговолил выпить две чашечки: одну в начале завтрака, да другую «на посошок».

— Все, матушка, дела ждут. Могу я тебя умолить об одной вещи? Я бы очень-очень хотел?

— Да, сударь мой сын. — Императрица была несколько удивлена этими словами, ибо старший сын много лет уже никогда и ни о чем ее не просил. — Если это в моих силах — приказывай.

— Приказывать тебе??? Нет уж, пусть все будет, как ты скажешь, а не как я скажу. Представь мне кхора?

Императрица всплеснула руками от неожиданности, заколыхалась, вся пунцовая от смеха.

— Право, ты меня смутил! Нет, ни за что! Попроси что-нибудь другое, сударь мой сын, а то я умру от стыда!

Принц отрицательно покрутил головой и подмигнул фрейлинам:

— Ты пообещала!

Все шесть фрейлин, в это утро дежурившее при Ее Величестве, окружили повелительницу и радостно зачирикали, предвкушая зрелище:

— Да, да, да! Мы все слышали, Ваше Величество! Вы обещали его Высочеству!

Государыня промокнула веселые глаза платком, взятым с подноса, и высморкалась в него же.

— О, боги! Одни дети меня окружают. Все бы вам порхать, да пустяками веселиться, да на глупые выдумки смотреть… Кхора? Я уж и забыла, как сие делается…

— Ничего ты не забыла! Покажи, матушка. Прикажешь эту сторону очистить?

— Нет, вон ту, она сплошная. Хорошо, я попробую. Всем отойти от этой вот стены.

Слуги проворно сдвинули мебель, стоящую вдоль западной стены покоев, сняли гобелен, закрыли двери, приладили оконные вставни и поверх задернули оконные занавеси… Огромную комнату теперь освещали только два трехсвечника, лампада в честь богини Луны и красноватые всполохи из камина (государыня даже летом любила, чтобы в ее покоях трепетало живое тепло огня). Все было готово.

Императрица сама, не позволяя фрейлинам прикоснуться к себе, выбралась из кресел, с привычной ловкостью вытащила откуда-то из рукава коротенькую, в половину локтя, круглую черную палочку и звонко откашлялась.

— Тругардша лас… лас… Ой, забыла, как это…

— Лассчреда, — подсказал из-за спины принц.

— Не сбивай меня, друг мой, я сама вспомню! Тругардша, лассчреда, вирилини…

Императрица очерчивала палочкой по темному воздуху неровные спирали и круги, левою же рукой словно подталкивала, уминала перед собою внезапно заискрившееся пространство, слова заклятья шли ровно, громко и уже безо всяких запинок.

Мерцающий воздух в середине колдуемого места постепенно сгущался, пока не приобрел очертания, поначалу зыбкие, но чем дальше, тем все более четкие…

Токугари, уже напрочь забыв, что просьба к матушке была не более чем военная хитрость, придуманная, дабы замести следы своих замыслов и подозрений, стоял как в детстве, прикусив губу и сжав кулаки: вновь он был маленьким мальчиком, которому добрейшая матушка показывает волшебное представление, а детское сердце колотится в маленькой груди, доверху наполненное светом, трепетом и восторгом.

В воздухе, стоя на задних лапах в двух локтях над полом, замер огненный зверек, в котором все присутствующие безошибочно узнали обычную амбарную шнырялу, кхора, только ростом этот кхор был со взрослого человека, и шкура у него была не серая, а темно-вишневая…

Кхор был неподвижен — и вдруг повернул голову, в упор посмотрев на фрейлину Кусони Баринга. Пасть кхора медленно приоткрылась и наружу выскочили клыки, острые, длинные, у настоящих кхоров таких никогда не бывало, ибо их добыча — мелкий съедобный мусор, в основном растительного происхождения, а тут… Кхор, продолжая пожирать девушку взглядом, шагнул к ней — Кусони испуганно взвизгнула и попятилась! Кхор сделал еще один шажок и вдруг выбросил в сторону трапезного стола левую переднюю лапу, которая внезапно стала очень длинной и когтистой. На столе стояла широкая ваза с фруктами, и коготь кхора насквозь проткнул маленькую дыньку, лежавшую сверху. Кхор победно заверещал и столь же стремительным движением забросил добычу к себе в пасть. Токугари нарочно ждал этого мига, чтобы проверить детские впечатления: нет… вернее, да: Кхор проглотил не жуя. В этот раз ему попалась дынька, но он мог сожрать и рукописный свиток, и ломоть ветчины, и даже любимый кинжальчик маленького Токугари, что однажды и произошло…

Кхор провизжал победную песнь добытчика и взялся плясать и скакать в очерченном для него пространстве комнаты. Голова его, туловище, лапы, хвост, изгибались самым немыслимым для настоящего зверя образом, волшебное огненное чудище совершенно отчетливо подражало человеческим телодвижениям, но по-прежнему оставалось кхором, не превращаясь ни в какое другое существо, все это видели. Наконец кхор замер, тяжело дыша, и опустился на четвереньки. Пасть его открылась и выпустила два огромных языка пламени, один в пол, а другой в очищенную от комнатной утвари западную стену. На драгоценном дворцовом паркете мгновенно образовалось огромное обугленное пятно, а в стене такого же размера сквозная дыра. Кхор радостно заверещал почти что человеческим голосом, прыгнул в эту дыру и исчез. Дыра в стене тут же затянулась бесследно, а угольная клякса на паркете осталось.

Императрица испустила вздох, похожий на стон, однако видно было, что огорчается она совсем неглубоко, больше для виду.

— Ну вот! Разгромили мне покои с этим вашим кхором! Всегда забываю, что он обязательно как-нибудь напакостит напоследок. А все из-за тебя, сударь мой сын, и из-за этих беззаботных вертихвосток. Как же я теперь эту гарь буду нюхать?..

— Матушка, но нету же никакой гари… почти… Это же магия! И вообще… Тут даже имущника звать не надобно, позволь…

Принц поспешно, пока мать не успела опомниться и запретить, защелкал пальцами обеих рук, да так быстро, что щелчки слились в непрерывный треск. Принц скороговоркой пробормотал два заклятья, выправляющее и подкрепляющее — и паркет приобрел почти прежний вид, даже узоры восстановились.

— А все равно вон светлое пятно осталось. Как лишайное стало. Нет, надо имущников вызывать, плотников, краснодеревщиков… Ох… заботы…

— Ничего не надо матушка, плитки я восстановил в первозданном виде, в причерт, с вытесом, и даже убрал мелкую пыль, что на паркете накопилась. Пусть велят полотерам натереть — и весь пол в покоях будет того же оттенка, что мое пятно! Но зато какое удовольствие мы все получили! И я, и эти прелестные сударыни…

— Ты на моих сударынек-то не пялься, мое высочество!.. Удовольствие… Кому удовольствие, а кому грязь на паркете. Но… что-то еще могу, как выяснилось…

— И еще как можешь, матушка! Это был самый лучший раз из всех, что я видел! А как он дыню-то умял!

Фрейлины подхватили наперебой:

— Ах, Ваше Величество, государыня! Это было просто великолепно!.. Такая грация, такая сила магии!.. А как верно кхоровые повадки переданы!.. Прелестно, прелестно! Боги, как он на меня глянул, Ваше Величество, я подумала, что у меня сердце разорвется от ужаса!

Ее Величество поплыла в похвалах, толстые щеки не выдержали и тоже поддались: императрица заулыбалась, переводя довольный взгляд с одной фрейлины на другую, уж что-что, а лесть и похвалы она любила…

— Матушка! Опаздываю, убегаю. Но уж ты на целый день мне настроение подарила! Ты просто восхитительна. Принц поцеловал матери щеку и руку и побежал к двери, едва ли не в прискок, словно в детстве.

Несмотря на уверения принца, детская радость от увиденного выветрилась довольно скоро. Загружать отца своими тревогами Токугари не пожелал: нет сомнения, что отец быстро разберется что к чему и злоумышленников найдет: к его услугам все явные и тайные силы Империи… Весь сыск, во главе с кошмарным этим Когори Тумару. Вот бы с кем подружиться… Но тот подчеркнуто верен Императору… Да именно Императору, титулу, а не человеку, сидящему на троне. Сядет туда Токугари — тот ему будет служить столь же верно. Стало быть, дружба подождет. Нет, надо своими силами разобраться, у отца полным-полно больших забот, а жизнь принца — практически вне опасности, раз он распознал злоумысел и ничем себя не выдал. Все же надо будет с кем-то посовещаться, посоветоваться…

Принц, вернувшись в свои покои, приказал никого не принимать, а сам послал за новым любимчиком, юным провинциальным дворянином Керси Талои, из удела маркизов Короны. Керси, представленный ко двору почти столь же юным аристократом, князем Докари, на диво скоро и ловко прижился в столичной среде, а пока ждал своего часа и очереди: Его Величество милостиво пообещал повенчать Керси Талои в рыцари. Считалось, что рыцарь Керси после рыцарского венчания должен будет вернуться домой в удел, на службу к маркизу Хоггроги, но принц подумывал… да уже почти решил про себя — оставить Керси Талои в своей свите: юн, умен, честолюбив, без права на наследство, денег нет, связей нет — такой будет надежным другом его Высочеству Токугари… а впоследствии — как знать — не менее надежным слугой Его Величеству Токугари Третьему…

— Есть хочешь?

Керси в ответ грациозно поклонился, совершенно по последней моде: корпус движется назад, левая рука тоже, но быстрее, в то время как правая рука и левая нога — чуть вперед. И все вдруг замирает в единый миг: поклон состоялся.

— Никак нет, ваше Высочество, сыт по уши. Но если вы прикажете — ни за что не посмею отказаться!

Принц рассмеялся: Керси уже успел прославиться среди дворцовой молодежи круглосуточной готовностью к чревоугодию, танцам и любовным интрижкам.

— Присядь, поешь, отощал как… Ты по-прежнему с этой… ну… Тули… Лути… Как ее?..

Керси поклонился еще более грациозно, не спуская с принца наивно-удивленных глаз:

— Ваше Высочество, боюсь, я не понимаю, о ком и о чем идет речь, ибо я слишком молод, дабы…

— Не лги, не лги мне, Керси, не лги. А то живо отправлю в удел, а шпоры прикажу отдать своему кузнецу, на гвозди. Татили Кафа ее зовут. Ну, не хочешь, не говори. Я, собственно, позвал тебя, чтобы мы подумали вместе над одною заботой, что меня гложет, и я очень рассчитываю на твои три кита.

— Три кита, ваше Высочество?

— Первый кит — твоя сообразительность. Второй кит — твоя верность. Третий же кит — умение держать язык за зубами, а рот на замке. Все это я уже в тебе отметил, теперь хочу проверить в деле.

Его Высочество не собирался завтракать второй раз за утро, но Керси с таким пылом поглощал ветчину в грибном соусе, что и принц увлекся, съел увесистый ломоть, запив его легким вином, разбавленным на три четверти водою.

Потом оба они вышли в маленький парк, с трех сторон окаймлявший особняк принца, где принц поведал своему новому любимцу свои страхи и подозрения.

Керси слушал очень внимательно, и лишь когда принц выдохся, принялся задавать вопросы, перемежая их объяснениями — почему именно об этом он спрашивает.

— Да какое тебе дело до урожая того вина? Не в виноградник же, не под корни отраву подкладывали?

— Все имеет значение, ваше Высочество. Вот, к примеру, ясеневое масло. В данной отраве его легко могло бы заменить кипарисовое, тем более, что кипарисовое легче выжать, проще замаскировать, но истинный цвет волос вашего Высочества — жгучей вороной масти, то есть, ясеневое лучше к вашей отраве подходит. А, стало быть, кто-то прицельно, с открытыми глазами понимал, что и для кого делает. Не наемный колдун чужого государства, но кто-то изнутри. Сие мелкий — но шажок к истине. Не в обиду вашему Высочеству напомню, что юность и детство я провел в довольно жутких, в сравнении с обычной жизнью, местах. То есть, я только теперь понимаю, насколько там сурова и беспощадна действительность, насколько все пропитано войной и…

— Да, да. Я знаю. И я не обижаюсь… стараюсь не обижаться, если ты намекаешь на тот локоть в той злосчастной вечеринке. Да, ты вырос при доме маркизов Короны, это обстоятельство, мягко говоря, не роняет тебя в моих глазах. Ты продолжай свою мысль, дабы мне лишнего не утомляться, в ожидании, пока ты ее разовьешь с помощью всех этих дурацких придворных оборотов речи.

— Слушаюсь, ваше Высочество, хотя и совершенно не понимаю, на какие обстоятельства вы соизволили только что намекнуть. Маркизы Короны, тысячелетиями окруженные беспощадною враждой и немыслимым коварством, накопили бесценный опыт противодействия всему враждебному, и кое-какие знания по этой части я успел усвоить. Так, они, гм… он… открыл мне… ну, его светлость…

— Маркиз Хоггроги! Я же сказал: не сержусь, тем более, что он был мне другом! Раз уж батюшка его по всем статьям простил, то и мне уже не след пофыркивать… Что именно его чурбанская светлость тебе открыл?

— Он показал мне истину «трех кругов», предназначенную для разгадки подобных тайн. Вы позволите, ваше Высочество, я подкреплю свои рассуждения немудрящим рисунком здесь же, на песке, благо брызги этого фонтана сделали его поверхность плотною, словно бы нарочно предназначенною для…

— Керси!!! Поменьше болтовни. Давай мне дело, суть.

Керси снял с бедра легкий придворный меч, и, не вынимая его из ножен, очертил на песке неровный овал, который тут же обозвал кругом.

— Предположим, нам необходимо узнать… чья лошадь нагадила вчера утром перед окнами дворца вашего Высочества. Вы вчера вечером высказали такое пожелание.

— А, да-да, кстати! Ну, мое жилище трудно считать дворцом, я люблю скромность, ты же знаешь. Вонь прямо в кабинет пошла, я в тот раз на первом этаже ночевал, в кабинете. Карать за подобную мелкую глупость не собираюсь, но знать бы хотел.

— Безусловно, ваше Высочество, скромность вашего Высочества известна далеко за пределами Империи! Вот этот круг включает в себя всех, кто имеет право в это время перемещаться без дополнительного разрешения именно возле стен вашего дворца… особняка, прошу ваше Высочество простить мне оговорку!

— Так. — Токугари вглядывался в криво начерченный круг, словно пытаясь прочесть там имя нахала, чье легкомыслие самым злокозненным образом потревожило в то утро ноздри престолонаследника и его прекрасной соседки по кабинетному дивану, часто служившему альковом для его Высочества.

— Чертим второй круг, частично пересекающий первый… Это список всех конных гвардейцев полка Тургун, заступивших в ту ночь в караул в пределах Большого императорского дворца.

— Почему именно Тургун? Черные тоже дежурили?

— Потому что, по всем признакам, да и со слов сторожа, конь мог показаться в легких сумерках чагравым, мышастым, даже гнедым — но никак не вороным!

— А, да. «Тургуны» же как раз на мышастых. Продолжай.

— Ну и третий круг, пересекающий эти два: список караульных и стражников всех полков, ведущих обход в этот час, либо сменяющихся с дежурства…

Токугари задумался, затем вынул из ножен кинжал и стал расковыривать песок в месте пересечения трех кругов.

— Угу. Примерно понял. Остроумно, да. Но у меня пара замечаний, Керси. Ты сказал три круга, а я только с твоих слов насчитал их пять. Разреши, я не буду их перечислять. Но — не три, Керси.

— Виноват, ваше Высочество!

— Продолжаю. Надо еще, насколько я понимаю, уметь выбрать эти три круга, чтобы они пересеклись в нужной точке. Когда точка известна — прочертить сии три круга легко, а вот когда ответа не знаешь… Ты разгадал этого гвардейца?

— Думаю, да, ваше Высочество.

— И кто он?

Керси мучительно покраснел и даже стиснул пальцы в кулаки, чтобы унять в них дрожь. Он вдруг понял, что в этот миг решается его будущее, и оно зависит от одного короткого ответа. Самое время было прочертить в мозгу все три круга с перечнями возможностей, чтобы выбрать в точке пересечения тот самый, единственно правильный, но мысли беспорядочно метались в голове и никаких кругов выстраивать из себя не хотели. Он — бедный дворянин, без наследства, можно сказать, без будущего, ибо от возвращения в удел он почти отказался, а в дворцовый штат его все еще не приняли… Его светлость маркиз Хоггроги поймет и простит переход своего рыцаря на службу к другому повелителю, своему государю, но не поймет и не простит метаний туда-сюда…

— Я… не могу этого сказать, ваше Высочество.

— Почему? Сам же сказал, что знаешь?

— Я дворянин, ваше Высочество, и предпочел бы видеть в вашем светлейшем окружении верных слуг, а не продажных трусливых холопов. Прикажите мне наказать невежу — я вызову на дуэль и порежу его на ломти. Но…

— Друг, называется. Ну и друг! Я вот безо всяких кругов разобрался, пока с тобою беседовал. Хочешь скажу?

— Как будет угодно вашему Высочеству.

— Мне будет угодно высказать предположение, что в точке пересечения твоих кругов, сударь мой Керси Талои, оказался гвардеец «тургунного» полка, хвастун и болван барон Лади Дабо. Что скажешь?

— Я могу только смиренно восхититься проницательностью вашего Высочества и попросить прощения за дерзость, с которою я позволил отнять у вашего Высочества время на пустые рассказы об этих трех дурацких кругах!

— Я — прав?

— Гм… Ваше Высочество сами высказали сие предположение о… всаднике, в утвердительной форме. Затем ваше Высочество соизволили задать мне прямой вопрос, с тем, чтобы я подтвердил, либо опроверг правоту ваших умозаключений, и я… Мой долг дворянина и верного слуги вашего Высочества…

— Я — сожри меня кхор — прав??? Керси, я мягок, добр, но не доводи меня до худого своей бесконечной болтовней…

Керси затараторил в ответ, ибо ясно видел, что принц вспылил не на шутку:

— Так точно, ваше Высочество! Вы правы, и честь дворянина запрещает мне опровергать несомненную правоту вашего Высочества, тем более что и я, в силу моих скромных способностей, совершенно уверен в неопровержи…

— Тогда умолкни, бубенчик. Твои «три круга» — полезная штука, очень они помогают мысли по полочкам разложить…

— Но «Истина трех кругов» отнюдь не мо…

— Я ее от тебя услышал. Давеча этот болван барон Лади не нашел ничего лучшего, как всему миру поведать, что я, избиваемый Его Величеством, с плачем и воем бежал по анфиладам дворца и едва не наступил ему на ногу. У него будет время и возможность ответить за свои байки, но это когда-нибудь потом, сейчас же меня грызут более насущные проблемы. Керси…

— Слушаю, ваше Высочество!

— Я тебе все рассказал, что знал. Займешься этим делом. Вычерчивай круги, нарезай круги, води хороводы, ищи, одним словом. Денег лишних у меня нет, но на эту задачу — найду, сколько потребуется. Как только старик повенчает тебя в рыцари — смогу принять тебя в дружину. И сразу же поручу тебе наладить вестовую службу, у меня с этим просто беда. Справишься?

— Так точно, ваше Высочество, справлюсь!

И без солдафонства, ты при дворе, а не в казарме: да, либо нет, сего вполне достаточно при разговорах накоротке. Понял?

— Да, ваше Высочество.

— Отчеты по розыску и расходам — лично мне и только мне, и только в устном виде, минуя имущников и канцлера. Ступай.

ГЛАВА 2

Дракона и обоих медведей изловили на Плоских Пригорьях, тургуна же пришлось везти с далекого севера, со всеми предосторожностями, ибо любая простуда способна замертво свалить грозное чудовище быстрее любых стрел и секир.

Позднее лето было теплым как никогда, однако в пределах Океании богиня Погоды позволяет себе самые невероятные капризы, совершенно не сообразуя их с чаяниями смертных, поэтому главный устроитель зрелищ с превеликим облегчением выслушал пожелание Его Величества посмотреть на представление.

— Слышал я — мелковат тургунчик? А, Лимчи?

— Ну, как сказать, Ваше Величество… Кабы того оживить, чья голова в Большой кунсткамере хранится — тот крупнее был, ясное дело. Но и этот хорош: одиннадцать локтей в полный рост, от макушки до когтя, а от хвоста до зубов — вдвое против того. Спелый, зрелый самец, в цветущей силе.

— Не болеет?

— Здоровехонек! А тухлятины сожрал! Но уже третьи сутки не кормим, Ваше Величество, даем редкими шматками, только чтобы злобу и силу поддержать. Тако же и с драконом, и с ведмедями.

— С медведями.

— Что, Ваше Величество? Прошу прощения?..

— Не с ведмедями, а с медведями, олух.

— Виноват, Ваше Величество! — Устроитель немедленно повалился в ноги императору.

Ликумачи Васа за почти пятьдесят лет службы выцарапал себе грамоту на дворянство, себе и потомкам своим, но никогда этим не козырял и не кичился, помня из каких низов пришлось ему выбираться в поднебесье, к почетной императорской службе… В высшее общество ходу ему не было, да он его и не искал. Женившись, по прямой протекции Его Величества, на худородной дворяночке, заимел от нее четверых детей, сыновей и дочерей поровну. Дети, воспитанные, как положено дворянам, выросли дворянами и, поперек всем насмешкам сверстников, не гнушались отцовской неотесанности и невежества, а младшая дочь, любимица, даже и прилюдно никогда не стеснялась проявить к нему любовь и уважение.

Ликума Вас — в далеком прошлом так звали простолюдина из цирковых служек-трупоносов, Ликумачи Васа — так ныне записали его в большой дворцовый гербовник.

Любой аристократ, услышав недовольство в голосе Его Величества, тоже повинился бы, постарался бы загладить вину и получить за нее прощение, но делал бы это по всем правилам вежливости большого света, в поклонах, больше похожих на танцы, в цветистых и вычурных выражениях, которые Его Величество с трудом выносил… Чванливые и тупые рабы этикета. Доведись такому на кол сесть — он и там постарается вытесать из себя образец изящества и хорошего тона… Хотя, как правило, колы — они для вражеских пленных и для простонародья… То ли дело верный Лимчи: нырк рылом в ковер и трепещет… сам не шибко понимая собственной вины. С другой стороны, хорошие манеры и гордость подданных — тоже необходимы, да, да, важны короне отнюдь не менее чем пресмыкательства, ибо они — великое подспорье государеву ремес…

— Срочное послание Его Императорскому Величеству! — начальник охраны, отстучав положенные шаги, преклонил колено и подал запечатанный и залитый со всех сторон почтовыми смолами, свиток. Подал, разумеется, по-военному, с руки.

Потешное, должно быть, зрелище: один на троне скособочился, ерзает, в тщетной попытке унять колотье в животе, другой коленом пол ковыряет, третий вообще ничком…

Встань, Лимчи, не то простудишься… как тот тургун. Твою вину мы попозже разберем, а пока встань и разреши мне… С западной, Ларини?..

— Так точно, ваше Величество!

Император нахмурился, пошевелил губами, потом попытался разгладить на лбу и щеках борозды, которые в устах придворных льстецов и художников именовались морщинками. Наконец император почувствовал, что лицо приняло необходимое выражение: стало тупым и безразличным, теперь можно читать.

— Понятно. Сколько понадобилось времени — чтобы из рук в руки?

— Четверо суток и час, Ваше Величество!

— Туви скакал?

— Так точно, Ваше Величество!

— Ну что ты всегда гаркаешь, как я не знаю…

— Виноват, Ваше Величество!

— Я ему говорю: гаркаешь, а он пуще того орет! Гм… Гонца Туви накормить, напоить, спать уложить. Когда проснется — чтобы уже награда его прямо у койки ждала, вдвойне… втройне против обычного. Побольше бы нам таких проворных молодцов. Которые дело делают, а не орут, как… Ступай.

Начальник охраны отсалютовал и поспешил выполнить приказ, стремительно печатая шаг к спасительной двери. Штатским так не положено, штатские пятятся с поклонами. Затылок так и ломит от высочайшего недоброго прищура, аж свои глаза вот-вот из орбит выскочат… Сейчас что-нибудь добавит… Еще шаг… и все… и в безопасности. Фу-ух… И чего старый вечно всем недоволен??? Тихо говоришь — н-на, получи за это! Громко говоришь — опять нагоняй. Недаром про него шепчутся: сперва убьет, потом помилует. Вести-то, видать, еще какие важные: тройные наградные запросто не раздают.

Император бережно скатал свиток в узкую трубочку, надел пергаментные колпачки с обеих сторон и сунул куда-то под локоть, в рукав. А не в ларец и не в огонь — значит, будет перечитывать, по-настоящему что-то важное.

— Гм… Неужто и впрямь где-то сквозняки? Не прокашляться никак. Лимчи, ты о чем размышляешь, о моих новостях?

— Н-нет! Никак нет, Ваше Величество! О тургуне!

— Гм. Когда у нас с тобой очередная, после сегодняшней, встреча?

— В канун Праздника закатов, Ваше Величество!

— Через неделю ровно, то есть. Чтобы к следующей встрече ты наизусть выучил, как произносится слово медведь, в единственном числе, во множественном и во всех падежах. Не выучишь — пожалеешь. Понял меня?

Лимчи попытался, было, вновь повалиться в ноги, но увидев, как потрескивает искрами воздух возле императорской десницы, исправился и просто осел на одно колено.

— Выучу, Ваше Величество!

— Ну, тогда пойдем в твои владения, полюбуемся, что там и как. Пешочком, непременно пешочком прогуляемся, мне это очень полезно.

Домашний императорский цирк располагался позади главного замка, в самой глубине огромного императорского парка. Свободного доступа в эту часть так называемых «земель Большого Дворца» не было даже караульным гвардейцам: здесь службу несли особые люди, монахи трех жреческих храмов, вооруженные, равно обученные сражаться с помощью магии и смертоносного железа. Считалось великой честью получать время от времени уведомления дворцовой службы Его Величества, что такого-то, или такую-то ждут тогда-то на цирковое представление, однако же и разовое, единственное приглашение для придворного — это уже не просто так, это уже как бы пропуск в высший имперский свет, для избранных. Но Его Величество не баловал своих подданных приглашениями; вот и сегодня, кроме обычной служебной свиты, присутствовали только его канцлер, два наместника, вызванные на доклад из восточных провинций, старуха баронесса Камбор с внучкой, никому не известный седовласый рыцарь, тихий и зловещий глава имперского сыска Когори Тумару… И все, пожалуй. Свита заняла место в своем загончике, поодаль и внизу, а приглашенные разместились на скамьях, кто где хотел, но не отдаляясь от кресла Его Величества.

Дракону было не взлететь. Как известно, драконы живут в горах не оттого, что любят камни: драконью тушу могут поднять в воздух только огромнейшие драконьи крылья, а на равнинной земле, на ровной площадке крыльям этим не расправиться. Зато в горах дракон проворно ковыляет к пропасти (или ловко подползает, это когда как) и сигает туда бесстрашно: сложенные за спиной крылья начинают трепетать, расправляться в падении, вот они уже громыхают над ущельем, словно мокрые простыни на морозном ветру — и дракон победно кричит: он взлетел. Надобно сказать, что голодный крик у него мерзкий, еще хуже чем у рапторов и горулей, но летящий дракон прекрасен: розоватые на солнце крылья гудят в полете, будто бы невидимый бог Охоты трубит в свой небесный рог, медного цвета длинный хвост извивается, как у ползущей змеи, когти и зубы сверкают на солнце словно алмазы… Впрочем, днем они летают гораздо реже чем по ночам: во тьме охотиться проще. Зазевается детеныш ящерной коровы, или даже взрослый раптор, или оборотень — цап-царап его прямо в полете — и в гнездо! А гнезда свои драконы вьют не на открытом ветру, как это делают горные птеры-падальшики, но в неглубоких недрах скальных пещер, ибо драконы, подобно большинству других демонов, тех же цуцырей, недолюбливают дневной свет, предпочитают сумерки ночей и мрак подземелий.

Может, может дракон и с ровного места взлететь, когда припрет. Но для этого ему потребно большое пространство для разбега, много времени и много попыток. На цирковой арене никто ему этого не предоставит.

— А цуцырей что-то давненько я не видел. Где цуцыри, Лимчи?

— Дозвольте пояснить, Ваше Величество?

— Дозволяю. Даже считай приказом сие дозволение. Давай, толстопузый, поясняй, но покороче.

Лимчи Васа махнул по-особому смотрителям, разбрызгивающим воду по пыльной арене, и те замерли, кто где стоял: надо ждать, пока хозяин подаст другой знак, разрешающий продолжать… В пределах своего хозяйства Лимчи словно вырастал в собственных и чужих глазах, взгляд его становился смелым и осмысленным, речь разумной и обстоятельной. Никакого подобострастия и самоуничижения перед императором… Но, при этом, искреннее и беззаветное преклонение перед повелителем и благодетелем, давшим ему все: положение, достаток, семью, любимое дело… Император очень ценил сию глубинную, из самого сердца идущую преданность, но редко выказывал это вслух.

— Тут такое дело, Ваше Величество. Поблизости от столицы мы всех цуцырей того… вывели, так или иначе. А издаля везти — забота велика, редко без урона получается. Цуцырь — не ведм… Цуцырь ведь… не медведь, его сонным зельем не увалишь, его выследить, да спеленать, не повредив, да довезти до места, да в живых сохранить до нужного-то часа… Они и дохнут! Но мы стараемся, и я лично займусь, чтобы…

— Угу. Хорошо, займись лично. Спешить не надо, ни к Празднику закатов, ни вообще к какой-либо дате, время терпит, действуй по уму, а не только по усердию, но мое пожелание учти. Так, Лимчи?

— Все усилия приложу — добудем цуцыря, Ваше Величество! Всеми богами клянусь!

— Клясться лучше всего задним числом, после сделанного, и без имен, а то боги бывают очень недовольны, когда вдруг, ни с того, ни с сего, становятся заложниками чужой клятвы. Ну, что сопишь? Маши своим, пусть продолжают.

Первым на арену выпустили дракона. Демон взревел раздраженно и заковылял прямо к восточной стороне, где гнездились эти ненавистные людишки. Дракона уже не раз и не два нарочно выводили на пустую арену, чтобы он заранее освоился с местностью, потому как драконы, в отличие от тургуна, и особенно медведей, тугодумы, это всем известно… Но и скромных умственных способностей вполне хватило дракону, чтобы понять: до людишек не добраться, их защищает магия и толстые прочные решетки, которые никаким выдохом не сжечь, не расплавить… Правый глаз дракона замер, с ненавистью разглядывая сидящих совсем рядом с ним, на расстоянии в два размаха крыл, человечков, а левый глаз вращался, высматривая новости в противоположной стороне, в западных воротах, где тоже шло какое-то копошение. Гневный и пронзительный рык неведомого зверя заставил дракона встрепенуться и развернуть все тело к источнику рычания, к западным воротам.

Громадные сплошные створки ворот медленно, словно бы с натугой, распахнулись, и на арену выбежал враг! Дракон сразу почуял — да, враг, смертельный враг! Это был не дракон, не медведь, не цуцырь, а демон совсем иной, незнакомой породы… И даже не демон, а просто зверь… Демона бы дракон распознал своим безошибочным внутренним чутьем. Но это какой-то странный зверь, лютостью и силой от него так и веет…

Дракон до этого ни разу не сталкивался с тургунами, равно как и выскочивший на арену тургун никогда драконов не видел, но противники сразу почувствовали, что победа нелегко достанется любому из них.

Тургун распрямился во весь свой немалый рост, рыкнул, стоя на задних лапах, и тут же пригнулся, короткими передними конечностями едва не касаясь земли. Толстый длинный хвост его уже не волочился по арене, а покачивался в воздухе, обеспечивая голове и груди естественный противовес: теперь тургун мог стремительно поворачиваться в любую сторону, с одинаковой ловкостью посылать голову вверх и вниз. Когти на его маленьких словно бы недоразвитых передних конечностях, были остры, невероятно прочны и достаточно велики, чтобы вспороть шкуру любого врага. Император бросил на них взгляд и восхищенно прищурился: эти самые недоразвитые конечности, кажущиеся такими бесполезными на широком туловище тургуна, были, тем не менее, гораздо больше и мощнее рук любого человеческого силача-великана…

Хвост дракона, покрытый острыми зазубринами чешуи, расслабленно волочился в мокрой пыли, но зрители хорошо знали, каким быстрым и сокрушительным может быть удар драконьего хвоста. Помимо хвоста, дракон, конечно же, полагался на свою чудовищную мощь, на магию, на способность изрыгать сокрушительный жар. Тургун полагался только на силу своих челюстей и мышц, но он был умнее дракона. Редкие, отвратительного вида, перья на туловище тургуна встопорщились и опали. И вновь встопорщились. Опытные зрители поняли, что тургун готовится напасть первым, и, конечно же, угадали: тургун с легкостью, совершенно немыслимой для столь громоздкого тела, побежал вдруг вперед, чуть наискось по отношению к дракону, потом развернулся на ходу и в прыжке достал левое драконье крыло. Пасть закусила сочленение между перепонками, а правая задняя лапа тяжко опустилась — огромные, но сравнительно легкие кости крыла лопнули с омерзительным хрустом, но его тотчас же покрыл оглушительный скрежещущий вой дракона. Ф-фых-х-х! На удар следует отвечать ударом — таковы врожденные свойства любого хищного демона или зверя: дракон повернул длинную гибкую шею и выпустил в оскаленную морду тургуна залп огня, от которого перья, покрывающие тургунью голову, обуглились, а шкура лопнула в двух, или трех местах — точнее никак было не рассмотреть в смешавшихся клубах дыма и пыли. Хвост дракона яростно хлестнул с другой стороны, и оставил на тургуньем боку длинную рваную рану, вот ее уже было видно всем зрителям: густая черная кровь из нее хлестала на арену огромными частыми кляксами. Закричал и тургун. Но ему было не привыкать к ранам и ударам, он уже долгие годы выходил обязательным победителем из всех бесчисленных поединков, которые самцы тургунов ведут, чтобы добиться благорасположения самок. Продолжая рычать от ярости и боли, тургун подпрыгнул и оказался на спине у дракона, всей тяжестью своей громадной туши приплющив дракона к земле. Дракон попытался встать, или хотя бы сбросить со спины эту смертоносную тяжесть, но тургун держался цепко. Оба драконьих крыла — изувеченное и то, что оставалось целым, сошлись и разошлись, превращая тургунью шкуру на брюхе в кровавое месиво, хвост хлестнул раз, другой и третий, нанося тургуну раны, не менее ужасающие, чем та, первая, но тургун уже почти сумел сомкнуть на драконьей шее свою пасть, в которой запросто бы уместился самый большой сундук из сокровищницы императора… и сам император в придачу… Его Величество поежился от внезапной этой мысли, но продолжал смотреть.

Ум дракону заменял опыт, накопившийся за столетия: дракон замер на мгновение, перестав делать попытки силой избавиться от нежданного наездника, собрал воедино дух и ярость и хлестнул магической мощью. Магический удар потряс тургуна и даже наполовину сбросил его с драконьей спины, однако тургун успел зацепиться за чешуйчатую шкуру когтями передних лап… Из шести глубоких борозд побежала блекло-голубая жидкость, которую люди звали драконьей кровью, иногда пытаясь использовать в собственной магии, но чаще сторонясь, брезгуя, ибо от драконьей крови образуются весьма неприятные, плохо заживающие язвы; а толк в заклятьях — как его измеришь, как слова заклятья рассчитаешь, когда кровь у драконов каждый раз иная, не одинаковая… Оглушенный магическим ударом тургун не мог себе позволить передышки, пришлось восстанавливать разум и ярость прямо во время драки. Задние лапы тургуна напружинились, хвост, помогая лапам, ударил землю арены, тургун прыгнул и вернул себе прежнее выгодное положение на спине дракона. И немедленно усилил его, навалился всей грудью на искореженные горбы драконьих крыльев, чтобы добраться, наконец, до узкой драконьей шеи. Острые и жесткие обломки крыльев глубоко вошли в тургунью плоть, левая передняя лапа тургуна оказалась перерезана пополам, но своего тургун добился: д-джамммм!!! — тургунья пасть в стремительном ударе захватила драконью шею, челюсти начали медленно сжиматься. Медленно, потому что бронированная шея дракона — серьезное препятствие даже для чудовищных тургуньих клыков. Дракон рванулся, взревел в последний раз и смолк навеки, обмякая в угасающих судорогах.

Зверь одолел демона.

Лишь по внезапно наступившей тишине зрители поняли, какой оглушительный рев и ор стоял здесь только что. Нет, конечно же, победитель тургун продолжал пыхтеть и всхрипывать, хвост его с шумом выбивал из поверхности арены ломти слякотной кровавой пыли, старший надсмотрщик у западных ворот подавал громкие команды подчиненным, но все это воспринималось, после только что случившегося, едва ли не глубокой тишиной.

Чуткий слух императора уловил тонкий девчачий голосок, идущий от скамеек слева спереди:

— Бабушка, а почему дракон по нему магией не стукнул? Как наподдал бы — так тургун бы сразу в лепешку!

— Что? Потише, потише… Как это не стукнул? Еще как огрел, и огнем дохнул, да ведь тургуны-то больно уж здоровы, они на магию весьма упорные, внученька, и на человеческую, и на драконью.

— Жаль, я за дракона болела… А уже все? Представление закончилось, да? Бабушка, а как они его обратно загонят? А он его ест, да?

— Тише… Нет еще, не закончилось, видишь — государь изволит оставаться в креслах, значит, еще что-то будет. Не ест он его, демоны для зверья малосъедобны, просто кусает, злобу тешит…

Тем временем, Ликумачи Васа, уловив императорский взгляд, подал знак, и цирковые служители открыли еще два загона в западной стороне: подгоняемые тычками острых багров, на арену выбежали два горных медведя. Это были самцы, громадные, в восемь локтей ростом каждый, если поставить на дыбы, взбешенные, жаждущие сорвать злобу на ком бы то ни было, хоть друг на друге, лишь бы когтям и клыкам было бы что рвать и во что впиваться… Но ярость взбешенных медведей резко поугасла, стоило им лишь увидеть чудовище посреди арены. Запах незнакомой крови будоражил медведей, голодные желудки требовали добычи и чужих смертей, но вид окровавленного и переполненного лютостью громадного тургуна оказался способен пригасить медвежий голод и медвежье бешенство.

Один из медведей сообразил на ходу: развернулся и, вместо того, чтобы сближаться с тургуном, крадучись пошел вдоль края арены, как можно ближе к ограждению. Другой медведь, не столь осторожный и сообразительный, успел пробежать вперевалку еще с десяток локтей к центру арены, прежде чем остановиться. Густая шерсть его вздыбилась, сквозь ощеренные клыки пошел неуверенный рев: медведю никогда еще не доводилось видеть врага, хищника, настолько большего размерами, нежели он сам… Однако долго раздумывать над неожиданностями бытия медведю не пришлось, тургун почувствовал запах живой, не демонической плоти и ринулся на медведя. Ему хотелось есть, а еще больше — убивать, битва с драконом совершенно не утолила голода его и жажды, но лишь разбудила ярость. Сил приуменьшилось, конечно, ибо они вытекли вместе с большим количеством потерянной крови, но их все еще было в достатке — и крови, и сил.

Медведь встал на дыбы, но удар тургуньего хвоста сшиб его на землю, словно это был не зверюга в четыреста весовых пядей весом, а тщедушный амбарный кхор. Наверное, любому другому живому существу, включая тигра и лугового медведя, этот удар переломал бы все кости, но горные медведи прочностью тела почти не уступали даже цуцырям, горным демонам, своим извечным и естественным врагам — оглушенный медведь кувыркнулся пару раз по земле и вскочил, и тут же упал навзничь, потому что тургун умел воевать и не собирался давать опомниться увесистой, а значит и очень лакомой добыче. Этот зверек — не ящерная корова, но зато мясо в нем наверняка сладкое, молочное, тургуну доводилось такое пробовать. От него силы прибывают и раны затягиваются гораздо быстрее, чем даже от самых молодых и жирных ящерных коров. Огромная тургунья пасть уже захватила по самое плечо левую переднюю лапу медведя: один укус и жертва станет просто большим и теплым куском плоти. Шевелящуюся, полную горячей крови плоть, пожирать даже приятнее, тургун это хорошо знал. Впрочем, медведь тоже неплохо понимал истину сию, но на себя судьбу добычи никогда не примеривал. Медведь хватил, что было силы, правой лапой, и тургуну почудилось на мгновение, что это дракон воскрес со своей проклятой магией — челюсти онемели от мощнейшего удара и разжались сами собой. Но только на одно мгновение: тургун мотнул головой, а потом клюнул ею, словно тараном, в медвежью голову. Медведь подавился собственным рыком и кувыркнулся еще раз.

Горные медведи-самцы — убежденные одиночки, сбиваются в сообщества только по весне, ухаживая за самками, меряясь силами с другими ухажерами… В остальное время — каждый сам за себя, всю долгую медвежью жизнь. Что с того, что неведомый зверь хочет сожрать сородича? — Одним меньше будет, только и всего. Но медведи — умный народ, они не уступают в сообразительности даже волшебным зверям охи-охи, и уж всяко сообразительнее драконов, и заметно умнее тургунов. Такой великан не удовлетворится победой над одним противником и наверняка попытается убить другого… Так не лучше ли будет напасть врасплох, сзади, и загодя обезопасить себя, свою жизнь чужою смертью? Конечно, лучше!

Второй медведь выбрал удобный миг, молчком развернулся и, безо всяких там рыков и криков, стремительными скачками бросился на тургуна, который был всецело увлечен попытками добраться вплотную до тела небольшого, но такого верткого и сильного зверя.

Зрители дружно ахнули, ошеломленные ловкостью, с которою второй медведь вскарабкался — чуть ли не пробежал — по тургуньему хвосту, переходящему в широченную спину.

— Когори, нет, ну ты видел??? Прямо волшебство!

— Так ведь — медведи, Ваше Величество.

— Угу…

Нет на земле зверя кошмарнее и сильнее тургуна, тем более, когда тургун взрослый здоровый самец в лучшей своей поре… Разве что в море встречаются чудовища больше и ненасытнее его, а на суше — тургун император зверей и демонов! Но этот тургун был уже ослаблен страшными ранами, полученными в схватке с драконом, и тут же ему пришлось сражаться сразу с двумя грозными и умными хищниками, с горными князьями звериного царства — с медведями!

Первый медведь был уже весь изранен чудовищными когтями и клыками, однако и не думал сдаваться: продолжал щелкать клыками в ответ и наносить отчаянные удары по тургуньей морде, в то время как второй медведь, вспрыгнувший на загривок тургуну, с помощью клыков и когтей, успел добраться до шейных позвонков тургуна, и прорвать артерию, прежде чем тургун успел переключиться на второго, не менее опасного, чем первый, противника. Одним движением туловища тургун стряхнул с себя медведя и тот кубарем полетел на арену. Не давая ему опомниться, тургун набежал на него поджал задние ноги и попросту плюхнулся сверху на медвежью тушу. Единственной оставшейся передней конечностью тургун прижал медвежью морду и ударил открытой пастью, тут же захлопнув ее и поведя вбок. Кусок шкуры с медвежьей головы, вместе с ухом и щекой словно срезало секирой, вот теперь уже медведь-молчун взревел во всю мощь, и в этом оглушительном реве сплелись воедино предсмертный страх и предсмертная ярость! Оскаленная медвежья пасть сомкнулась на передней конечности тургуна, правую лапу медведь сумел высвободить и бил ею вслепую, потому что обе глазницы его были залиты кровью, а в одной и вовсе не было глаза. Как ни громок был рев второго медведя, но тургуний крик ни в чем ему не уступил: первый медведь, обезумевший от боевого бешенства, сумел превозмочь боль и слабость от полученных ран, поднялся на дыбы, вскарабкался на скользкую тургунью спину и довершил начатое вторым медведем: ударом могучей лапы перебил шейные позвонки и погрузил ее в кровяной фонтан, образовавшийся на короткой шее, словно бы пытаясь его заткнуть. Тургун вскрикнул отчаянно, вскочил, далеко отбросив от себя первого медведя…

Вдруг замер и огромные когтистые лапы его, похожие на толстенные деревья с короткими корнями, начали подгибаться… Сначала медленно, потом быстрее… И тургун упал. Даже земля дрогнула, приняв на себя тушу поверженного великана, все зрители это почувствовали.

Медведи-победители, тем временем, отчего-то не спешили воспользоваться плодами своей победы: первый отошел на четвереньках в сторону и лег на брюхо, принялся было с короткими стонами вылизывать изувеченную лапу, но перестал — видимо, боль мешала.

Второй же почти ослепший и тоже весь покрытый рваными ранами, ложиться не захотел, а только рычал и бестолково кружился на одном месте.

— Хороши, хороши… Молодец, Лимчи, потешил меня.

— Рад стараться, Ваше Императорское Величество! — Ликумачи Васа даже и не пытался скрыть охвативший его восторг: Его Величество на кары и подзатыльники щедр, а на похвалы очень даже скуп. Уж он теперь всю Империю перевернет, а цуцырей добудет! Уж он теперь ночей спать не будет, но непременно найдет, где их мож…

— Лимчи, ты… это…

— Слушаю, Ваше Величество!?

— Ведмедей-медведей вели прикончить. Вот уж настоящие рыцари! Воины! Один, правда, обгадился в бою — но медведям можно. Людям тоже можно — под латами не видно. И тургун был — рыцарь по полному праву. Был бы жив — велел бы ему вызолотить задние когти на ногах.

Ликумачи Васа самым предерзким образом ударил себя в грудь жирным кулачищем и захохотал, сраженный в дым императорским остроумием. Его высокопревосходительство канцлер Бенгироми Лаудорбенгель и его высокопревосходительство глава имперского сыска Когори Тумару с одинаковой быстротой успели обдумать и взвесить императорскую шутку, услышать голос, с которым она была произнесена, увидеть полуопущенный уголок рта, обозначающий улыбку — и весело засмеялись. Мгновение помешкав, за ними последовали наместники восточных провинций. Канцлер даже покрутил головой, словно бы поражаясь про себя, как это Его Величество умудряется в любом положении увидеть и вылущить то, что подданным его — нипочем не под силу обнаружить, хоть они лопни от усилий! Свита, стоящая внизу, императорских слов, конечно же, не слышала, но смех подхватила дружно. Седовласый рыцарь, сидящий рядом с канцлером, хохотать вместе со всеми не стал, только хмыкнул едва слышно. От зоркого взгляда императора самостоятельность подобного рода, граничащая с непочтительностью, конечно же не укрылась, но мимолетные чувства и мысли его по сему поводу отлетели прочь, потому что их заместили другие: эта мелкая девчонка, лет двенадцати от роду, внучка старой раззявы, баронессы Камбор, вывернулась из бабушкиных когтей и подбежала к креслу императора.

— Ваше Императорское Величество, — прозвенел ее тонюсенький голосок, такой чистый и свежий, что император немедленно умилился, вспомнив, что и его дочери и внучки недавно еще, вот-вот кажется вчера, были такими же маленькими и трогательными, — дозвольте слово молвить!

— Дозволяю, — коротко ответил ей император. На языке у него вертелось замечание, что сия коленопреклоненная пигалица уже и так посмела открыть рот и молвить слово, без высочайшего соизволения, и не только открыла, но даже обратилась к нему с вопросом… пусть и не с явным, не противоречащим дворцовому этикету, но — с вопросом! Нет, слишком мала и не искушена в жизни, поэтому не поймет выговора. Пусть скажет, чего уж там…

— Ваше Императорское Величество! По всем имперским обычаям и порядкам… И… и… в романах пишут… — девчонка покраснела, как маленький клубень травы рогаро, и съежилась от внезапного ужаса: ну вот! — посмела говорить, а запнулась, язык онемел и мысли спутались!..

— Я слушаю, продолжайте, сударыня. Просветите меня, старого, о чем там пишут в новомодных романах?

— Вы… Ваше Императорское Величество только что… Вы… только что… соизволили возвести в рыцарское достоинство этих отважных зверей!

— Я???

— Да, Ваше Величество! В несказанной милости и мудрости своей, Вы повенчали на рыцарство этих сильных и бесстрашных животных: тургуна, павшего смертью храбреца, и обоих медведей! Прямо на поле боя, коим послужила для них арена цирка Вашего Императорского Величества! Но сказано же, что рыцарь, на казнь обреченный, вправе принять даже перед венценосною особой заступничество юной девы, буде таковая найдется, дабы подать голос свой в защиту поверженного героя…

Император от неожиданности хохотнул, было, но сразу же оборвал смех. Два его ближайших царедворца, канцлер и глава сыска, поостереглись подхватывать монаршее веселье, а остальные, не столь чуткие и опытные, просто не успели этого сделать.

Император ощупал взглядом присутствующих и прокашлялся.

— А ведь шмакодявка права! Я говорю, сударыня, что вы, несмотря на немногие прожитые вами весны, к сегодняшнему дню гораздо более похожие на детство, нежели на юность, сумели очень ловко поймать за язык своего государя, и теперь в ваших словах обнаружилась правда, с которой вынужден считаться даже император, то есть, я сам. Фирани, а, Фирани? Подойди ко мне поближе, я хочу тебя про внучку спросить.

Старуха баронесса приковыляла, трепеща и задыхаясь, к императорскому креслу и опустилась на колени, так, чтобы хотя бы краешком платья загородить собою ненаглядное и неосторожное чадушко.

— Я здесь, Ваше Величество, припадаю к стопам Вашего Величества и умоляю простить нас за дерзость!

— Коленки-то скрипят, да? У меня тоже так же, если не громче. Вот буду вставать — сама услышишь. Так эта синеглазка и есть Фирамели Камбор?

— Да, Ваше Величество. Но дерзость ее не была злоумыслом, ведь она еще дитя!

— Что ты стонешь, Фирани? Я ее не собираюсь наказывать, хотя бы потому, что наша благодарность за высокие услуги, оказанные Империи этой… молодою сударыней, слишком свежа, чтобы забыть о ней… Дайте баронессе подушку под ноги, ужасно смотреть. А тебе, Фирамели, твоим коленкам не больно от этих каменных плит?

— Нисколько, Ваше Величество. Мне больно лишь чувствовать неудовольствие государя, вызванное моими необдуманными словами!

Император поднял голову и посмотрел на арену. Там было все по-прежнему: два холма мертвой плоти, демонической и звериной, и живые, но израненные медведи, один из которых продолжал беспорядочно кружиться на месте, а другой отполз чуть в сторону и устало, словно нехотя, пытался зализать ужасные раны, сплошь покрывающие его бока и лапы.

— Слова твои были обдуманы — хотя и наспех, но от этого не менее хорошо. Необдуманна была дерзость, с которою ты посмела их высказать.

Искры полыхнули от левой и правой руки императора, брови грозно сомкнулись в единую мохнатую серебряную гусеницу, чуть сползшую к левому виску, но канцлер и глава сыска, в отличие, к примеру, от Ликумачи Васа, совершенно четко понимали, что гнев государя неглубок и наигран. Видела это и старая баронесса Камбор, не утратившая, за сотню лет разлуки со своим царственным возлюбленным, наблюдательности и памяти о том, кто был ей когда-то, целую вечность назад, так дорог.

— Уповаю на милосердие Вашего Величества!

— Ох, и хитра же ты, старая! Ох, и змея! Видишь же, что наказания не будет, а туда же… Ты это… Скажи сыночку, чтобы не только в походы ходил, а за младшей дочерью присматривал… Старших-то всех пристроил?

— Всех, хвала богам!

— Сам так и не женился с тех пор?

— Нет, Ваше Величество. Уж я ему говорила — ни в какую. Маркитантками, говорит, обойдусь, а другой хозяйке в доме не бывать.

— Это он зря зарекается. Да и дочь — вон какая в итоге сорванец получилась! Она должна трепетной и нежной дамой воспитываться, а не ратником с большой дороги. Сыночек же твой буйный, со всеми его сыновьями, при всем моем уважении к их воинским заслугам, не тем местом думает… Ничего, зимой увижу его при дворе — я ему всыплю. Фирамели! К тебе обращаюсь!

— О, Ваше Величество!

— А поклоны ловко кладешь! Бьюсь об заклад — и все танцы выучила. К ловкости — еще бы тебе и манеры, приличествующие благонравным и скромным девицам из хорошего дворянского рода. Среди которых, кстати намекну, по достижении совершеннолетия и выбираются фрейлины для Ее Величества и ее Высочества!.. Гм… Да, неосторожным словом своим я повенчал на рыцарство воинов-медведей, повенчал на поле боя, в этом ты права. Но несмотря на твое высочайшее заступничество, я не отменю своего приказа умертвить их, ибо… Ибо! Ты мелкая — не скажу глупая — неопытная девчонка, и голова твоя сызмальства, по родительскому недосмотру, а то и попустительству, набита всей этой дурью из романов! Для тебя история с твоим заступничеством закончится на пороге моего цирка. А для них? А?

— Что, Ваше Величество?.. покорнейше прошу… я… Боюсь, Ваше Величество, что я не вполне…

— Объясню. Медведи сильно искалечены, оба. Это у тургуна передняя лапа или кусок хвоста могут вновь отрасти, если тургун живой, конечно… А медведи крепкий народ, но плоть им дарована богами одна единственная, другая не вырастает. Эти же два красавца — теперь калеки до конца жизни. Им не дано отныне добыть себе пропитание ни на родных пригорьях, ни на арене цирка. Как им жить? Для чего?

— Я уговорю батюшку, отпишу ему немедленно, и он возьмет их к нам, они будут жить в моем зверинце. У меня уже есть два степных птера, мизгач, ручной горуля, ящерная…

— Цыц! Извините, юная сударыня, но вы много болтаете. Медведь и тургун ручными не бывают. Это во-первых. Если бы вдруг — случись такое немыслимое чудо — ты сумела бы меня уговорить на сие, то знай: оба твоих рыцаря проведут остаток дней в темнице, безнадежными калеками. Это во-вторых. Они даже не будут понимать того, что повенчаны в рыцари, что им оказано милосердие, что живут они отнюдь не в тягостном плену у жестокой тюремщицы, а в зверинце у очень доброй и легкомысленной девочки… Вникла в мои слова? А?.. Продолжу. А представь, что милостью богов они оба вдруг осознали бы и рыцарство свое, и незавидную, негордую участь — до конца жизни быть искалеченными игрушками в узилище, для той, которая по мимолетной прихоти своей… Ох, боги мои, боги… Ну, вот, начинается… Все вы одинаковы — и умные, и не очень… Хватит реветь! Фирани, забирай эту маленькую плаксу, езжайте к себе на подворье и ждите. Я потом вас обеих обязательно приму и награжу как положено. С трубами, с огнями, в присутствии всего двора. Прочь, прочь с моих глаз, у меня от бабских дождей ревматизм разыгрывается. Лимчи! Ну, в чем дело? Прикончи рыцарей, чтобы их последние воспоминания были о славной победе на ристалище, а не о вонючей звериной келье. Мечами прикончи, в знак уважения к рыцарскому достоинству.

Старуха баронесса — откуда и прыть взялась — вскочила на ноги и чуть ли ни на руках повлекла всхлипывающую девочку к выходу, туда, за пределы парка, где у ворот их ждала карета и слуги.

Представление закончилось, но остальные гости расходиться не спешили, ибо Его Величество все еще сидел в кресле.

— Когори…

— Я здесь, Ваше Величество!

— Ты объяснил нашему преславному рыцарю Санги — что к чему?

— Только в самых общих чертах, как Вы и повелели!

— Хорошо. Тогда иди к себе, занимайся своими делами, но будь неподалеку и жди, пока позову, а мы… И ты тоже, Бенги, и вы все — ступайте, судари, увеселение закончено, пора и потрудиться! Лимчи, спасибо, молодец.

— Рад стараться, Ваше Императорское Величество!!!

— О-о-о… и этот туда же… Я знаю, у кого ты гаркать выучился…

— Виноват, Ваше Величество!

— Все равно, хвалю. А мы с отшельником Снегом пешочком пойдем в мой кабинет, и там поработаем. Да, Снег?

— Как прикажете, Ваше Величество.

— Я смотрю, немногие присутствующие узнали в этом исполненном святости седовласом старце, отшельнике, когда-то знаменитого в миру… гм… и неоднозначного воителя рыцаря Санги Бо? Так он перед вами, судари, да, именно он и есть, только ныне его горячность, неукротимый нрав и природная свирепость уступили место учености ума, скромности помыслов и безмятежности духа. Теперь же он понадобился нам для весьма важных дел, посему сочли мы необходимым разыскать рыцаря и прервать его благочестивое затворничество, с тем, чтобы он обрел возможность — и воспользовался ею — оказать бесценные услуги трону, Империи, как и встарь.

Молча получив свою порцию почтительных поклонов, и ответив на них, седовласый рыцарь вновь обратил взор на Его Величество, в ожидании повелений.

— Дай руку, я встану… Ой, все на свете себе отсидел. Ну, пойдем.

В кабинете император немедленно повеселел, даже перестал кряхтеть и браниться, лично отдернул шторы у окна, сам кликнул слугам за дверью, чтобы принесли отвар…

— Пеля, Пеля… на, на мышку… О-о… подпрыгни сначала… Видишь, как он ярится?.. А все равно будет прыгать, жрать-то хочется… Пеля, кто к нам в кабинет заходил, пока мы отсутствовали, а? Кто сюда заходил?

Разъяренный домовой зафыркал, загремел цепью, аж пена полетела с бороды и усов, но император продолжал спрашивать. Наконец домовой провизжал что-то, и в воздухе соткался зыбкий образ старухи в дворцовой ливрее.

— Минга здесь была, да? Минга подметала? А еще кто? Никого? Ну, ладно, держи, заработал… Фу-уух, Санги, наконец-то я дома. Веришь ли, дружище — не спальня, не столовая, не храм, не большой тронный зал… И даже не покои Ее Величества — вот, эта келья и есть мой дом. Здесь я работаю, сплю, ем, провожу большую часть своей жизни… И уверен, что лучше кого бы то ни было понимаю твою отшельническую жизнь, твои настроения… Я бы и сам не прочь… Что ты там ухмыляешься, а? Надо мною, что ли, вздумал смеяться!?

Тот, кого император назвал Снегом и Санги Бо, немедленно похолодел лицом, взор его стал угрюмым, но не согнулся перед императорским взглядом. Император задал вопрос, и ответ прозвучал бесстрастно и четко:

— Никак нет, Ваше Императорское Величество! Я уже лет сто ни над кем не смеюсь, а в моем присутствии никто и никогда не смел безнаказанно потешаться над Империей и ее повелителями.

— Да? Ну-ну… Ишь, как он взвился! Вылитый Санги Бо времен прошлого царствования. Смотри, даже Пеля тебя заробел! Святость, небось, почуял… А чего же ты тогда улыбался? Попрошу объяснить причину, и считай мою просьбу приказом.

Санги Бо видел, что император тяжко обременен заботами, что шумит он и подозревает так… для порядку, просто потому, что все подданные привыкли ждать от своего государя именно этого… Санги помедлил несколько мгновений, подбирая слова, и голос его вновь зазвучал мягко и почти смиренно:

— Я вспомнил те самые времена прошлого царствования, которые Вашему Величеству угодно было упомянуть. Дело было вот в этом же самом кабинете, выглядевшем, правда, несколько иначе, нежели сегодня, в присутствии Вашего Величества, хотя тогда Вы еще были его Высочеством…

— Да? Что-то я не пойму, куда ты клонишь и не припоминаю того дн… А-а-а! Это не тогда ли, когда покойный батюшка прислал ко мне провинившихся юнцов, неких дуэлянтов и повес, которых он простил, но сам видеть не пожелал?..

— Так точно, Ваше Величество.

— Это когда вы там чуть ли ни перед носом у батюшки устроили дуэль шесть на шесть?

— Гм… Восемь на восемь, Ваше Величество, если уж совсем быть точными.

— Ну да, ну да, пока вас арестовали — в живых осталась дюжина. — Император остановился посреди кабинета, прижал растопыренные ладони к брюшку и захохотал, подвывая от восхитительных воспоминаний.

Тот случай наделал немало шуму при дворе: шестнадцать молодых людей, все как на подбор дворяне из лучших домов Империи, затеяв ссору между собой, разбились на два отряда и дерзко сражались прямо посреди столицы, у стен Дворца. И надо же было случиться такому, что Его Величество не поехал в тот день в загородное имение, как было им намечено, а остался во дворце и из окна увидел разворачивающееся сражение. Неслыханную и невиданную доселе дерзость сию он решил пресечь, примерно наказав виновников, но в последний миг почему-то смилостивился и заменил казнь трехмесячным заключением в подземной темнице. После того, как виновники отбыли основное наказание, Его Величество император, все еще не сменивший окончательно гнев на милость, не пожелал видеть «этих шалопаев» и приказал своему старшему сыну, будущему императору, своею властью назначить оставшейся в живых дюжине дуэлянтов какое-нибудь дополнительное взыскание, подальше от кабаков, гвардейских казарм и придворных будуаров. Все словно вчера было: в кабинете у Его Высочества, в этом же самом кабинете, как правильно вспомнил Санги Бо, стоят перед будущим государем все двенадцать провинившихся… Весь цвет имперского дворянства, гвардейцы и штатские вперемежку: князь Дигори Та-Микол, рыцарь Фодзи Гура, рыцарь Когори Тумару, маркиз Короны Лароги Веселый, рыцарь Санги Бо, герцог Пяти Ключей Таночи, граф Лавеги Восточный… Но в каком виде! Неимоверно исхудавшие, донельзя грязные, не то чтобы дурно пахнущие — смердящие целым букетом отвратительнейших воней, от мертвечины и плесени до дерьма и мочи…

— О-о-о, а воняло то от вас! Помнишь, Санги?

— Честно сказать, Ваше Величество, к вони-то мы как раз притерпелись, попросту перестали ее замечать. Более всего мы хотели жрать. А Вы нас тогда, после мыльни, славно покормили.

Император опять зашелся в хохоте, совершенно спокойно восприняв из уст рыцаря и возражения своим словам, и то, каким языком они были высказаны…

— Еще бы! Но более всего меня потрясли ваши прически… Нет, это была умора!.. — Его Величество, весь багровый от хохота, пошарил рукой по столу, нашел платок и утер слезы из смеющихся глаз. Да, зрелище было действительно презанятнейшее: растительность на головах у всех двенадцати пробивалась жалкими беспорядочными кустиками, не было как таковых ни бород, ни усов, ни причесок, только отдельные невыдранные пучки жидких волос, посреди проплешин и неотросшей щетины.

— А с волосами-то у вас что было? Я ведь тогда забыл спросить?

— Использовали как топливо и запал, Ваше Величество. Любой волос обычно покрыт неким жирком, потому он сухой, в отличие от тюремной соломы. Вот мы и добывали с себя, чтобы в солому подмешивать. Хорошо хоть, плешивых среди нас не было…

Император отсмеялся в последний раз и вздохнул.

— Да, помню, помню, как тогда при дворе вы чуть было не ввели новую моду на обритые головы… даже среди дам… Вовремя я вас тогда на рубежи услал. Ах, как мы все были молоды в те дни… Тут такое дело, Санги… Видел эту жалостливую девчонку, Фирамели Камбор?

— Да, Ваше Величество.

— Что скажешь?

— Считаю, что рыцарский дух ее папаши достался ей полною мерой. Молодец она.

— Ай, да я не об этом! Вот какой ты был дерзкий и неуправляемый, Санги, таким и остался! Ни тюрьма на тебя не действует, ни ссылка, ни отшельничество… Сколько ты ждал аудиенции?

— Недолго, с осени.

Император упер свой взгляд в зрачки собеседнику и левый уголок рта его приподнялся, обнажая желтоватый полустершийся от старости клык.

— Гм… Недолго, с осени, Ваше Величество.

— Да уж, будь добр: дружба — дружбой, воспоминания — воспоминаниями, а титул не забывай произносить. Я бы раньше позвал, да все как-то было недосуг, а ныне припекло. Что ты знаешь о Мореве?

— Морево — некий обещанный нам богами конец света, Ваше Величество. Никто не знает, как он выглядит, и когда грядет. Некоторые считают, что скоро.

— Да. Короче говоря, все мои жрецы вот уже который год дружно дуют мне в одну дуду, насчет Морева… Ну, сам знаешь легенды…

— Есть такие слухи, Ваше Величество. Я и сам вроде как чую нечто такое… пока трудноуловимое…

— Так потому и велел тебя сыскать, что ты не только мечом горазд махать, но и разум у тебя цепкий, и с магией ты в хороших… Не сбивай, дай досказать. Так вот эта девчонка получила нечто вроде откровения от богов, вроде бы как от самой Матушки-Земли, что совсем близок час, и даже указала место, из которого на Империю придет это Морево. Понимаешь?

— Да, Ваше Величество. Но позволю себе заметить, что откровений и до этого было озеро разливанное…

— Было. Но накануне все мои верховные жрецы, весь совет, после всех их дурацких камланий, пришли ко мне и в обстановке полной секретности доложили то же самое, чика в чику! Понял? Независимо от девчонкиных видений!

Рыцарь Санги Бо впервые за время разговора утратил спокойствие, это выразилось в том, что линия рта его отвердела, а глаза распахнулись чуть шире обычного.

— Не с запада ли придет угроза сия, Ваше Величество?

— Да. А ты откуда знаешь?

— Мне тоже так… бредилось, Ваше Величество. Но я думал — возрастное.

— Ты еще всех нас переживешь. Одним словом, главное Когори тебе сказал: я тебя насчет Морева и вызвал, оно уже на пороге, надо что-то делать. Вот карта. Вот место, где, согласно всем откровениям, должно все начаться. Это на стыке владений Та-Микол и Камборов. Там естественная граница Империи, пропасть, соединенная висячим мостом. По правде говоря, мы и за мостом очистили себе пространство на десяток-другой долгих локтей, но сии достижения нестойкие, время от времени нас оттуда вышибают обратно, за мост. Ох и дикие же края! Поезжай на место и осмотрись. Там ты встретишь кое-кого из знакомых… — Император ухмыльнулся на один миг и вновь помрачнел. — Я туда и кроме тебя посылаю людей достойных, чтобы тоже на месте определились и тоже свое мнение сказали… Может, есть у нас на это время, может быть, и нету уже… Не знаю. Езжай Санги, потом доложишь, если успеешь.

— Позволите вопрос, Ваше Величество?

— Хоть сто.

— С Когори я могу обсуждать и советоваться?

— В полном объеме, он в деле. По всем вопросам, сколько угодно. Полномочия тебе от меня — личный посланник. Нет. Даже: посланник Империи и Трона. Выше, чем всем остальным. Достаточно тебе будет?

— Более чем, Ваше Величество.

— Ну, так дуй к своему старому дружку, он тебе выправит пайзу, какая потребуется, деньги, снаряжение, бумаги… Можешь с ним вместе путешествовать, но он через владения Та-Микол поедет…

— Нет уж, тогда я через земли Бурых и Камборов, Ваше Величество.

— Я почему-то так и подумал. Тогда не мешкай, Санги, и да пребудет с тобою милость богов.

ГЛАВА 3

Керси Талои шагал пешком по улицам вечерней Океании, потрясенный до глубины души собственной глупостью и ветреностью: только что, в одном из знатных домов, на вечеринке у графов Мелидо, он продулся в прах! Под горячую руку проиграл в кости все имеющиеся у него деньги, перстень, модный оберег, нашейную цепочку и даже лошадь Волну, которую он, впрочем, предпочитал называть Мунькой. Все свое достояние, имеющее хоть какую-то ценность. Кроме оружия, разумеется. Веселье там только-только разворачивается, но уже без него, поскольку… Эх… одна дама, явно одинокая, несмотря на молодость и красоту, так на него поглядывала… Что же теперь делать??? Сгоряча он даже не поужинал! Керси тщательно обшарил карманы, в камзоле и в штанах — мелочь одна. Он бы и ее проиграл, но неловко делать ставки вот этим вот серебришком с медяками… Где он, куда забрался?

Керси оглядел вечернюю полутьму, освещаемую нечастыми светильниками на перекрестках… Вроде бы, северная окраина… Да, самая окраина города… Надо хотя бы поесть где-нибудь, да спросить у трактирщика дорогу, кратчайший путь домой, не то он до утра проплутает… Одни боги знают, насколько опасны здесь улицы… Прохожих немного, детей и женщин нет… Настораживающий признак. А послезавтра платить за постой, за месяц вперед! Чем он будет платить??? От родительских денег легкомысленно отказался, в надежде на щедроты принца, все что были при нем — спустил… Керси поклялся про себя, что больше никогда не будет играть и биться об заклад… Но это в будущем, а послезавтра — платить-то как??? К ростовщикам обратиться? — у него для них залога нет. Единственный в городе друг, у которого можно было бы смело занять денег, не опасаясь презрения и отказа, молодой князь Докари Та-Микол, на днях высочайшим повелением оторван от молодой жены и помчался к западным границам… Такая спешка, такая таинственность — куда это он? Где взять денег? Его Высочество изволит называть Керси другом, но… Трактир «Посошок». Да какая разница? — и этот подойдет, не демонами же там кормят…

Трактир явно старинной постройки был не велик и не мал, судя по коновязи — почти пуст. Было очень и очень странно по ощущениям — заходить внутрь, не заботясь о коне, седле, седельных сумках…

— Что изволит ваша милость? Поужинать, отдохнуть?

Кабатчик выглядел опрятным, несуетным и довольным жизнью, такие с первого слова, с первого взгляда вызывают доверие и симпатию.

— Отужинаю… слегка. И еще, добрый хозяин, я тут, кажется, заблудился: протрезвел — вижу, что без коня, где-то на окраине, однако не пойму, где именно. Потом подскажешь мне обратную дорогу попрямее.

— Будет сделано! Молочного мяска? Под уксусом, отбитого, обжаренного с сухарями? Винца?

— Пожалуй. Только немного, я сначала распробую. Вина никакого, подай взвар, но не сладкий, а с кислинкой.

— Будет сделано! Присаживайтесь, ваша милость, куда хотите, места много, а я немедленно все подам! Взварчик ядреный, в один миг и освежит, и отрезвит!

Керси, однако, не стал присаживаться, верный полученной с детства выучке, он небрежно облокотился на трактирную стойку, и рассеянным, томным, совершенно расслабленным взором столичного бездельника, ощупал окрестности трактирного зала, стараясь не упускать ни единой мелочи. Летний вечер мог бы привлечь и побольше посетителей да постояльцев, а так — трое в углу бубнят, да и все… Простолюдины, кто их там разберет — разбойники они с большой дороги, или просто отставные солдаты, сохранившие в себе любовь к площадной брани и боевому оружию… Все спокойно… вроде бы.

— Уже? Ну, ты молодец, хозяин!

— Все, чтобы угодить вашей милости! Но отчего же вы…

— Нет, нет, я здесь, у стойки побуду, с тобой поговорю, если ты не против?

— Никак нет, ваша милость, только рад буду, сочту за честь.

Керси показалось, что хозяин отвечает чуточку громче необходимого… Быть может, для того, чтобы их беседу было слышно в углу?.. Хм… Но от самого хозяина явно не исходит ни малейшей угрозы, Керси это чуял очень хорошо. Соглядатаи там сидят, воришки ли, просто любители ссор? Это даже забавно будет, если что…

Керси стремительно и ловко порезал мясо на удобные часточки, и теперь уже сидел вполоборота от стойки, лениво накалывая на кончик кинжала то один кусочек, то другой…

— Почему без слуг?

— Слуги отдыхают после праздников, в ночи подменит старший приказчик. Жене вот-вот рожать, ваша милость, поэтому ее нет, я же с утра до вечера при стойке. Но это временно…

— А это что за гобеленчик висит? Зачем вы его такой ветхий держите здесь? А, хозяин? Он ведь уже выцвел от старости?

— О-о-о, ваша милость! Сей гобелен, на который вы изволили обратить ваше высокое внимание, отнюдь не прост и не тряпка. Это священная реликвия нашего трактира, своего рода оберег! Вы же сами видите, что на нем изображено!

В Керси проснулось любопытство, и он вгляделся.

— Вижу… Нечто вроде цуцыря в лесу, палкой сшибающего орех с какого-то пня. Так?

— О, нет, о, нет, ваша милость! Сей гобелен изображает судьбоносную битву времен Большой смуты, прошедшую вот в этих самых стенах! Его светлость маркиз Короны Чигири Черный Птер, в одиночку, сопровождаемый лишь юным пажом, сокрушает тысячную орду мятежников, захвативших в плен нашего государя-императора Рабари Первого! Именно здесь, вот в этих стенах, мятежники укрывали государя, именно здесь его светлость освободил Его Величество!

— Угу, угу…. И здесь же прошла коронация.

Трактирщик всплеснул руками.

— Вот, ваша милость, и вы не верите. Но именно здесь все и было! Это потом уже придворные лизоблюды составили исторические летописи таким образом, будто главная битва прошла во Дворце. А на самом-то деле… Тысяча мятежников полегла здесь, на этом самом месте и сокрушил их всех до единого…

— Гм, не обижайся, дорогой хозяин! Как я понимаю, и в те незапамятные времена трактир принадлежал твоим кровным предкам?

— Так точно, ваша милость! Все эти столетия, из рук в руки, от отца к сыну… Гобелен выткан лучшими мастерами Океании по заказу моего достославного пращу…

— Видишь ли, сударь наследный и потомственный кабатчик, дело в том, что я сам служу… ой, служил… много лет, с самого детства, я служил маркизам Короны. Да, да, тем самым маркизам. Был при его светлости Хоггроги Солнышко пажом, оруженосцем, и уж я-то как никто знаю, на что способен его светлость с мечом в руках. Нет ему равных в мире. Но и любому из маркизов не под силу утолкать тысячу покойников в этот зал. Ты меня понимаешь?

Трактирщик слегка смутился.

— Ну… может быть часть схватки перекинулась во двор…

— И часть коронации тоже. В любом случае отрадно, что даже здесь, за тридевять земель, помнят и чтят уроженцев и властителей нашего удела… Так остыл уже обещанный взвар, или нет еще?

— Несу, несу.

Те трое в углу, со свирепыми и чем-то знакомыми харями, сразу, с первого же мига не понравились Керси, а после его разговора с трактирщиком они… С одной стороны, вроде бы притихли, а с другой — зашевелились… предметно, то есть целенаправленно. Уж не стреляльная трубка у одного из них в руках, какие у карберов в ходу?.. Ба, да ведь и морды у них карберские… (Карберы — разбойные племена кочевников, на юго-восточных границах Империи, извечные враги маркизов Короны. — Прим. авт.). То-то хозяин рад, что вооруженный посетитель объявился… Не то чтобы они сразу грабить и резать кинутся, но иногда могут. А сейчас, когда они услышали, благодаря излишне длинному языку одного хвастуна-дворянина, что он — из врагов карберского народа, вернее, его остатков, ибо карберы вырезаны почти подчистую…

— Вот взвар вашей милости. Дозвольте полюбопытствовать у вашей милости насчет ваших краев?

— Конечно, спрашивай. — Керси изо всех сил старался держаться непринужденно и беззаботно, хотя чутье подсказывало ему совсем-совсем иное… И подталкивало.

— Насколько правдивы все эти ужасы и чудеса, что рассказывают о тех местах и о… гм… о их светлостях?

— Но я же не знаю, какие именно ужасы и диковины ты имеешь в виду. Однако, могу показать тебе маленькое чудо, полагаю, из разряда тех, о которых ты спрашиваешь. Готов?

Не дожидаясь ответа, Керси дотянулся до огромных круглых, в локоть шириной, розовых листов травы рогаро, используемых в трактире как салфетки для бедняков, взял один, побольше и поплотнее, примерился и ловким движением скрутил, скатал… Получилась ровная розовая трубка, в мизинец толщиной. Керси коснулся пера на берете, на ощупь щелкнул пряжкой, и в пальцах левой руки его блеснула бусинка с шипом.

— Сей яд только серебро и терпит, со всего остального соскальзывает, — пояснил он удивленному кабатчику, впихнул бусинку в отверстие трубки, направил ее в угол, где шевелились карберы и дунул. И вовремя: один из варваров взвизгнул на удивление тонким голосом, вскочил и тут же безвольным кулем сполз под стол. Предмет, выпавший из его рук прямо в кружку с вином, выглядел иначе, нежели у Керси Талои, но предназначался точно для таких же упражнений: из этой трубки вот-вот собирались стрелять отравленными дротиками…

Карберы были опытны, бесстрашны и стремительны: выхватив короткие кривые мечи, они ринулись прочь от своего стола, но не спасаясь бегством, а вперед, к стойке, дабы опередить врага, пока он не успел перезарядить свою гибельную самоделку. Но юному и не менее опытному Керси Талои только этого и надобно было — чтобы двое врагов выпрямились во весь рост, чтобы они вылезли из-за стола, который мог послужить им некоторой защитой… Керси выронил из пальцев ненужную более трубку, выхватил двумя руками два швыряльных ножа, метнул одновременно — на таком расстоянии не промахнулась бы даже девчонка-имущница из замка его светлости… И еще два карбера, каждый с ножом в горле, грянулись на кабацкий пол, не пробежав и пяти локтей.

— Ну, что?

— Э-э-э… э-э-э… что — что, ваша милость?

— Как тебя звать, добрый хозяин?

— Карман, ваша милость… Карманом меня кличут. — Трактирщик был ошеломлен быстротой случившегося, но почти так же быстро стал приходить в себя. Изумление в его глазах сменилось ужасом, потом взор прояснился, теперь опять в нем страх, но уже перед ним, перед Керси Талои. Сие приятно, однако неуместно, пора исправлять.

— Хорошее имя, емкое. Ну, что, сударь Карман, доволен ли ты увиденными чудесами?

— Кхе… Это как сказ… Как будет угодно вашей милости!

— Моей милости было угодно сморозить глупость, проболтаться, что я из тех же краев, что и эти бывшие разбойники. Вот они на меня и нацелились. Это же разбойники были, сударь Карман?

— Ну… За спиной у них, врать не буду, не стоял, добычу с ними не дирбанил… Но — да. Я их сам опасался, да как об этом скажешь? Неделю здесь болтались, но платят вовремя и сполна, в трактире не безобразничают — что я им мог сказать? А как утро — выясняется, что поодаль кого-то зарезали и ограбили… До нас дознатчики не добирались ни разу. Да и если бы пришли? Вот, пришли, положим, интересуются… Что я им точного скажу? Тем более, про своих постояльцев, которые мне лично ничем не досадили? Что эти рожи не всегда в трактире ночева…

— Избавь. Избавь меня, добрый хозяин, от описания своих забот, которые, кстати сказать, остались в прошлом. Ты слегка провинился передо мною, не предупредив…

— Виноват, по уши виноват, ваша милость!

— Забыли. Большая часть вины — на мне, болтливом Керси Талои, и я ее загладил добрыми поступками. Сейчас твоя очередь искупать вину, и знаешь чем?

— Чем, ваша милость? Только скажите! Но… человек я бедный, немощный…

— Молчать. Надеюсь, твоя немощь не помешает тебе собрать трофеи и разделить их на две примерно равные части?

— Что, что вы изволили сказать, ваша милость? Правильно ли я…

— Правильно. Обыскать и сложить в дуван. Воевал когда-нибудь? Знаешь, как называется общая воинская добыча, подлежащая справедливому дележу?

— Не воевал, ваша милость, всю жизнь при «Посошке», но слова и порядки знаю. Дуван — и есть та добыча.

— Верно. Деньги — в отдельную кучку. Вещи возьмешь себе, деньги пополам. Лучшая половина — тебе. Действуй. И помни: лучшая половина — не значит большая!

Видимо, кровавые ссоры в трактире на окраине города отнюдь не были редкостью: послушные серебряному свистку, невесть откуда выскочили двое слуг, заметно, что оба — немые, в три приема унесли покойников во внутренний двор трактира, один прибрал со стола, другой замыл кровь с пола и перестлал свежим папоротником… Быстро, деловито, безмолвно, бесшумно… Керси вдруг вспомнил, что обещал его высочеству наладить вестовую и почтовую службы… Это была бы хорошая точка опоры на севере столицы… Хозяин, по-видимому, ушлый и толковый малый… И семьянин заботливый, что всегда свидетельствует в пользу такого человека, и почти земляк…

— Что, уже???

— А… ваша милость… — Трактирщик Карман только что вернулся с заднего двора, руки — видно, что вымыты и вытерты, но капли воды еще дрожат на обнаженных волосатых предплечьях… — Отребье, сволота. У них и потайных карманов-то нету — неубедительный народ.

Керси посмотрел на стопки золотых и серебряных монет, выложенных на подносе, мысленно примерил от них половину и охнул про себя: неплохо нынче разбойники-то живут! Вот только недолго…

— А ножи?

— Извольте, ваша милость! — Трактирщик сдернул салфетку с края подноса. — Оба лично споласкивал и протирал!

— Хорошо. Ну, дели, трактирщик Карман, бери свою долю, а я заберу оставшуюся.

Трактирщик гулко сглотнул, и рука его нерешительно затрепетала над подносом. Но здравый смысл его и звериная осторожность одержали верх:

— Это и есть половина, ваша милость. Вам принадлежащая половина.

— Ого! Ого-го! Прошу прощения за неприличные выкрики, но значительность суммы… А стоимость ужина вычел?

— Разумеется, ваша милость! — Трактирщика отпустило, и он захехекал шутке, совершенно не сожалея более об упущенной выгоде: спокойствие дороже, а этот смертоносный сопляк — вроде бы вполне приличный юноша, хоть и дворянин.

Керси испытующе поглядел на трактирщика и тот вдруг снова замялся, порозовел…

— Ваша милость сами изволили сказать насчет вещей…

— Все в порядке, дражайший сударь Карман, и если в число вещей случайным образом затесалась пара-тройка самоцветных каменьев, либо золотых слитков… меня это никак не касается. Они — твои по праву. И вот этот вот столбик… из десяти червонцев. — Керси подпихнул ногтем.

— О, ваша милость!

— Именно. Как залог наших добрых отношений в дальнейшем. Мое имя Керси Талои. Ныне я служу его Высочеству принцу Токугари; на днях, в присутствии Его Величества, венчаюсь в рыцари, и мне, в моей службе, к вящей славе его Высочества, в службе вестовой и иной, потребуются верные друзья и помощники. Верные, честные и надолго, сударь Карман, ибо его Высочеству когда-нибудь предстоит стать Его Величеством, а служба Трону требует от его слуг беззаветности, ума, ловкости и высоких нравственных свойств… Вот я и хожу, там и сям, присматриваюсь к малым сим, выбираю…

— О, ваша милость! Ваше сиятельство! — взревел восхищенный до глубины души раскрывающимися перед ним горизонтами трактирщик, — можете не искать более никого в наших краях, никакие другие свойства не искать, я жизнь положу, я в лепешку расшибусь ради его Высочества… и вас!

— В лепешку — это лишнее, ты нам, с его Высочеством, нужен живым, здоровым и процветающим. А пока — проводи меня до ворот и укажи мне самую верную и близкую дорогу ко дворцу его Высочества. К летнему особняку, тому, что подле ратуши… Погоди, только деньги распихаю, видишь, с кошельком не рассчитал немножко.

Потом уже, задним числом, Керси пожалел мимолетно, что не выторговал у трактирщика лошадь, дабы верхом шествовать по ночным улицам, как это и подобает знатному преуспевающему дворянину, дабы не сапоги лужами да пылью кормить… Впрочем, лошадь при дворе — это роскошь из разряда необходимостей, тут скряжничать нельзя, надо будет выбрать породистую, такую, чтобы не хуже прежней… Или Муньку попытаться выкупить? Нет, он давно хотел вороного жеребца, как у его светлости маркиза Хоггроги Солнышко! Боги, да ведь он сегодня с хорошими деньгами — и ничем при этом не порушил рыцарской чести! Все добыто в честном бою со старыми врагами, так что…

Дома вокруг стали чуть выше, улицы заметно шире, огни на перекрестках поярче, но все равно: тьма ночная — она и есть тьма, улицы — не гостиная, следует быть чутким и готовым ко всему… а тут светлячок за ним увязался летать, как нарочно. Керси направо — и светлячок направо. Керси наддал ходу — и светлячок не отстает… Ой, светлячок! Неужели действует? Керси улыбнулся и достал из-за пазухи, из потайного кармана, маленькую узкую коробочку, где спал, хранимый заклятьями, точно такой же светлячок, только самочка. Керси дунул в открытую коробочку, светлячок ожил, затрепетало брюшко — и вот уже два светлячка кружатся над его головой в счастливом танце: они свободны, они нашли друг друга! Нет никакой ошибки — знак от принца. Светлячки волшебные, стоят недешево, и воспользоваться парой можно только один раз, это Его Высочество принц Токугари пожаловал Керси своей милостью: «когда ты мне срочно понадобишься, Керси Талои, мой светлячок найдет твоего — и поспеши тогда, где бы ты ни был! Если же надобность выпадет на светлый день — будь внимателен, не перепутай моего посланца с мошкарой!»

— Ни за что не перепутаю, Ваше Высочество! — заверил его Керси.

И вот — понадобился! Ура! Керси подпрыгнул на месте и выбил каблуками быструю дробь по булыжникам мостовой, словно бы пытаясь расшевелить ее, передать ей часть своей радости. Как переменчива судьба, как быстро она может менять гнев на милость!.. И наоборот…

Дворцовая стража была уже предупреждена и, несмотря на поздний час, старший по караулу пропустил Керси легко, лишних вопросов не задавая.

Керси мчался по пустынным, еле-еле освещенным залам дворца легко и почти бесшумно, едва касаясь ногами плиток узорчатого паркета… Но паркет поскрипывал, и это вызывало у Керси легкую досаду: вот его светлость Хоггроги, наверняка, совершенно без помех, неслышно миновал бы все эти предательские скрипы, несмотря на свой вес и размеры…

— Керси! Ну ты прямо как нетопырь, я только внутренним зрением и нащупал, что это ты приближаешься… думаю, кто это там крадется на всем скаку? Рассказывай.

— Э-э… Что именно ваше Высочество пожелает услышать?

— Все. Во-первых, почему так долго? Во-вторых, почему ты исчез и не остался на танцы? Ты что, забыл, что ты должен был сделать? Проигрыш в голову ударил?

Керси глубоко поклонился, надеясь, что улыбка все-таки прикроет некоторое смущение…

— О, ваше Высочество великолепно осведомлены обо всем!

— Лесть оставь на сладкое. Говори — что там, имеется что сказать?

— Если в двух словах, ваше Высочество — добыча есть кое-какая. И неплохая. Проигрыши мои, а также исчезновения — ни в коем случае не помеха делу, скорее наоборот, иначе я не допустил бы ни того, ни другого. Дело, порученное мне вашим Высочеством — прежде всего!

Принц Токугари ухмыльнулся, ибо смущение своего нового любимчика он все же заметил, а принц любил повергать собеседников в смятение, любил ставить их в тупик, смущать, любил наблюдать им же вызванное замешательство и растерянность. Керси разузнал что-то — и это уже хорошо. Главное — не гореть наружу тревогой и нетерпением.

— Добыча есть? Отрадно. Тогда и выкладывай, но только не вдруг, а с «подходом», начни с того, как ты нашел графский прием, что там едят-пьют, во что играют… А то сижу тут, на ночь глядя, один-одинешенек: на ужин к матушке меня не пригласили, придворные разбежались кто куда, сна ни в одном глазу, дамы, во главе с моей дражайшей супругой, как сговорились… в своих недомоганиях… Есть хочешь?

— Гм… Вообще говоря, ваше Высочество, я ужинал…

— Понятно. Ленди! Подай нам ужин на двоих! Вели, чтобы попостнее рыбу пожарили, и отвар — сугубо овощной, устал я от жирного. Керси…

— Я весь внимание, ваше Высочество.

— Начинай пока с болтовни, а за ужином и до главного доберемся.

Керси, конечно, врал, когда объяснял принцу, что проигрыш в кости и последующее исчезновение из графского дворца — это всего лишь приемы, должные помочь Керси напасть на след злоумышленников, попытавшихся отравить наследника престола, принца Токугари… Нет, он действительно оказался захвачен игрой, действительно проиграл, все что мог, хотя и не собирался этого делать, действительно покинул празднество, будучи вне себя от огорчения и досады! Но перед тем, как увлечься стуком игральных костей по игровому столу, Керси сумел разнюхать основное: семья главного подозреваемого, второго по старшинству сына Его Величества, совершенно не при чем, а вот некий Ломнери Флан — гвардеец Его Величества и родственник некоей весьма высокородной дамы, занимающей заметное и прочное положение при дворе Его Величества и в свите Ее Величества… Одни обстоятельства дела проясняли другие обстоятельства, и в то же время служили запретом для некоторых других предположений. Десятник гвардейского полка сударь Ломнери Флан — либо непосредственно замешан в покушении на жизнь его Высочества, либо кое-что важное знает на сей счет.

— Ты отвечаешь за свои домыслы, Керси?

— Головой, ваше Высочество! — Керси заглянул в глаза принцу, своему новому повелителю и мысленно озяб: казнит и глазом не моргнет, и не вспомнит через день «своего друга Керси».

— Ну, это понятно, что головой, а чем еще — на кол я ведь дворян не сажаю, задницы не рублю? — Принц заржал, очень довольный шуткой, только что пришедшей ему в голову. — Нет, ну а если серьезно, друг мой Керси, то я очень рад прежде всего двум вещам. Знаешь — каким именно?

— Был бы счастлив услышать это из уст вашего Высочества!

— Первое: что мой никчемный братец и его близкие — не при чем в сей смертельной интриге. Я даже чуть ли не раскаиваюсь, что так на них подумал. Впрочем, любить их сильнее я все равно не стану, слишком мы разные. А вторая вещь, что мне понравилась, это твоя истина трех китов.

— Трех кругов, ваше Высочество.

— А я как сказал? А… Точно, трех кругов. Действенная штучка, не дает воли страстям, но помогает разуму. Стало быть, наша ниточка — Ломнери Флан. И вот здесь тебя, дружище Керси, подстерегает неожиданность, ибо, пока ты мне рассказывал, а до этого выведывал, я успел кое-что сообразить и решить своим жалким умишком. Я ведь тоже его подозревал, этого негодяя. Не одного его, понятное дело, но он вошел в мой самый краткий список подозреваемых, в самую красную строку. Полагаю, тебе нужно продолжить усиленное наблюдение за неким Ломнери…

— Именно так я и собирался сделать, ваше Высочество!

— Очень рад, что мы с тобою одного мнения на этот счет. Так рад, что будем считать — не заметил, как ты меня перебиваешь!..

— Виноват, ваше Высочество.

— Ладно, меж друзьями и соратниками простительно, тем более в деловом разговоре. Да, усилить наблюдение. Неожиданность для нас, и в первую голову для тебя, в том, что пресловутый Ломнери Флан, в составе «крылатого» полка, на днях отправится сопровождать в служебный поход наше главное имперское страшилище, сударя Когори Тумару. Батюшке вздумалось отослать своего ручного цуцыря на западные границы, с проверками… Наф знает — что там надобно проверять? Тихо же все на западных?..

Ооу… Керси удивился услышанному. Действительно, странно. Лин, вернее, его сиятельство князь Докари Та-Микол, не успев медовый месяц исчерпать, помчался на запад, в родные края, только выражением глаз намекнув другу, что дело важнейшее и сверхтайное… Теперь вот Когори Тумару. А при дворе болтают, что вообще… какие-то непонятные шевеления происходят… И его Высочество явно обо всем об этом не осведомлен…

— Я осведомлен, слишком плохо ты думаешь о своем принце, Керси! — принц поморщился, словно бы подслушанные мысли приближенного показались ему чересчур горькими или кислыми. — Да только не слишком я верю во всю эту дурь с предсказаниями о конце света. Как бы то ни было — ты тоже поедешь. Завтра или послезавтра государь повенчает тебя в рыцари, а уже насчет достославного рыцаря Керси Талои, о его включении в отряд, я договорился и с Когори, и с батюшкой. Якобы, проверочный поход для тебя, обязательный перед зачислением в свиту. Все гладко, не придраться. Вот там и понаблюдаешь за нашим Ломнери. При случае — можешь его выпотрошить. Но — не за так, а чтобы с пользою, чтобы дальше продвинуться в нашем с тобой розыске.

— Будет сделано, ваше Высочество. Я не подведу!

— Верю заранее. Но собираюсь и воочию убедиться. Сколько ты проиграл? На круг, примерно, в червонцах назови, а не в лошадях с оберегами?

— Гм. Тридцать пять червонцев, ваше Высочество.

— Сколько, сколько??? Однако, сударь Керси Талои. Играть ты горяч, как я посмотрю! На, здесь сорок. Но больше чтобы не играл, не то ты и меня, и трон разоришь своими запросами. Тридцать пять червонцев за один присест! Да батюшка бы меня сейчас до смерти забил, кабы узнал, куда я трачу деньги, выделенные мне на содержание гвардии! Не играй впредь.

— Зарок себе дал, ваше Высочество! Зарок и честное слово дворянина!

— Свеж больно твой зарок, чтобы в него уверовать. Ты, вот что… Сейчас я все-таки решил прогуляться в одно место… Ма-лчать. Это недалеко, так что я не собираюсь нарушать наши с тобой договоренности, там все будет чисто и безмятежно. Понимаешь, Керси, неприлично дворянину так долго не отвечать на приглашения дамы. Кроме того, о своей безопасности я забочусь: возьми конвой… в дюжину мечей, не на войну идем. Возглавишь его и проводишь меня. Утром вернемся тем же порядком. Не волнуйся, пить и есть я там ничего не буду. Если что — выпушу светлячка. Что?.. Точно, забыл. Ленди! Ленди, принеси еще светляка для сударя Керси. Пошевеливайся. И до утра никого, Ленди, ни под каким видом ко мне не пускать: ушел к себе в опочивальню, сплю, пьян и очень зол. Понял, Ленди?..

С рассвета и до полудня Керси спал, а когда проснулся — первым делом поглядел на ночной прикроватный стульчик, на два увесистых кошелька и горстку монет россыпью: шестьдесят червонцев с хвостиком — рехнуться можно! Это уже после платы за постой за два месяца вперед! Молодому дворянину, пока еще не обремененному семьей и долгами чести — три-четыре месяца на эти деньги можно жить, ни в чем себе не отказывая! И коня покупать не придется — ему подарят! Правда, столичная жизнь весьма дорога, да и к тому же, благодаря древности дворянского рода Талои, послужному списку и, самое главное, дружбе с князьями Та-Микол и Его Высочеством — перед ним открылись двери всех знатных домов Океании… Что также не способствует бережливости в образе жизни. Но все равно — денег полно, их на все удовольствия мира хватит! Да еще вот-вот в рыцари венчаться… Мама дорогая! Керси словно сдуло с кровати: надо же готовиться, покупать, примерять, чиститься, меч уваживать! Эх, меч…

Керси вспомнил, как на рассвете, встретив и проводив до дому Его Высочество, он осмелился обратиться с просьбой к Его Высочеству, как раз насчет меча… Рассчитал он верно: Его Высочество пребывал в благодушнейшем расположении духа и склонен был оказывать милости приближенным своим, но…

— С ума ты сошел, Керси? За спиной сейчас никто не носит! Это только мне при батюшке приходится так носить, и то не всякий раз. Да надо мною смеяться будут: вот, мол, какие дремучие порядки в доме у принца Токугари! И над тобою заодно. Деревня — скажут. Нет уж, держи простой одноручный и на боку, как принято… Ну сам подумай: ты же не маркиз Короны? И не герой Аламаган? И не бог войны Ларро? А? Им можно — тебе нет. И не паладин древности, правильно? И не в походе боевом, и даже не в служебном? Придворный должен быть современным и элегантным. Вот повенчает тебя в рыцари батюшка, вот проявишь себя в походе и на войне, вот стану… Гм… Личным указом подарю тебе эту дурацкую привилегию, если уж тебе так неймется, а пока — живи как все, не выкаблучивайся. Кроме того, на церемонии как раз будет тебе двуручный, ты же у нас вот-вот в рыцари выйдешь.

Керси подцепил в каждую руку по кошельку с червонцами и, полуодетый уже, грянулся обратно в кровать, широченная улыбка ну никак не хотела сходить с мальчишеского лица: рыцарь в неполных семнадцать лет!

Барабанщики гвардейских полков «Тургун» и «Океания» с самого рассвета, беспрестанно, сменяя друг друга, били в свои барабаны, грохот их до краев наполнял большую площадь, перед Храмом Бога войны Ларро, бога, которого судьба выбрала когда-то в покровители для новорожденного мальчика по имени Керси, из провинциального, но древнего дворянского дома Талои.

С самого вечера и всю ночь напролет, Керси Талои, облаченный лишь в балахон грубого белого сукна, молился своему богу, один, в главном зале главного столичного Храма. Храм, конечно же, был не столь огромен и богат, как Верховный Имперский, выстроенный в честь самой Матушки-Земли, но зато храм бога Ларро всегда почитался ратниками, воинами, рыцарями… Да, Ларро — истинно рыцарский бог, и Керси как нельзя более счастлив божественным совпадениям в своей судьбе.

Считалось, что всю ночь он будет беседовать с богами, вернее, с одним из них, с богом войны Ларро, однако ночь миновала, а Керси ничего такого не почувствовал… Да, волновался, да тело его бросало из жара в озноб, и наоборот, но никаких речей, никаких знаков он не почуял… Хорошо еще, что его светлость Хоггроги Солнышко, в свое время (ах, как недавно было сие! — но и целую вечность тому назад!), рассказывал своим пажам, а впоследствии оруженосцам, Керси и Лери, о некоторых особенностях рыцарских посвящений и церемоний… Рассказывал и предостерегал, естественно, не просто так, не для болтовни, но готовил мальчишек, будущих героев, заботился о них словом и делом… И вот, наконец, очередь Керси пришла.

Едва лишь забрезжило неяркое утро позднего лета, как в храм, сопровождаемые высшими жрецами храма, вошли двое убеленных сединами рыцарей: принц Чиноги Камазза и граф Устоги Веври. Это были знатнейшие дворяне империи, заслуженные рыцари, настоящие вельможи, и выбор Большого рыцарского совета пал на них не только из-за покровительства, оказываемого юному рыцарю Его Высочеством, наследником престола, но и потому, что рыцарство свое Керси Талои добыл на острие меча, в тяжелых боях, да не где-нибудь, а в самом что ни на есть аду, на юго-восточных границах Империи, во владениях воинственных и несокрушимых маркизов Короны. Империя воевала всегда, на всех своих рубежах, отодвигая их все дальше и дальше, до тех пор, пока они не превращались в естественные границы, в океанское побережье, например… Да, Империи было не привыкать воевать, но юго-восток… Особь статья, тяжелое место. Суровые края, как бы не сказать — кошмарные. А почему бы прямо так и не сказать? Все, кому довелось повоевать бок о бок с маркизами Короны там, на южных границах, и остаться при этом в живых, дружно уверяли окружающих, что любые иные войны и походы воспринимаются потом как свадебный пир, или веселая охота на ящерных свиней… А Керси Талои прожил на той границе без малого семнадцать лет, всю свою жизнь, и почти половину ее, больше трети — провоевал.

Как известно, ни притвор, ни алтарь, ни собственно храм — не приспособлены для того, чтобы там жить: приходишь молиться своим богам — делай именно это, не помышляя о греховном, или даже о мирском… Поэтому, великий ключник Дворца, князь Или Мальда, по прямому поручению Его Величества участвующий в церемонии, лично, в знак уважения к великому рыцарскому братству, отвел будущего рыцаря в Дворцовую мыльню, дабы тот привел себя в порядок, умылся и освободился от бремени всех телесных забот, накопившихся за ночь. Куаферы и брадобреи и собственно мыльники были уже наготове.

После бани и довольно условного брадобрития, Керси, сопровождаемый обоими рыцарями-наставниками, вернулся в храм, где в притворе, чуть в стороне от основного входа в главный зал, его ожидало застеленное ложе. Граф Устоги Веври поклонился ему как равному, помог надеть прямо поверх балахона «сдвоенную заспинную» перевязь со старинным двуручным мечом в ножнах тусклого серебра, к левому боку прицепил тяжелую секиру, а тем временем принц Чиноги отвернул углом покрывало и тоже поклонился. Керси ответил им общим глубоким поклоном и лег в постель. Все это происходило в полном молчании, ибо зачем богу Ларро слова среди мечей и рыцарей?

Спине было очень неудобно лежать на здоровенном двуручном мече, да еще ножны какие-то странные, все в буграх и шипах… Но все равно — это счастье!

Оба рыцаря расправили на руках тонкое черное шерстяное покрывало и закрыли юного новика с головой, всего, так, чтобы даже кончика пальца не было видно… Постояли. Наконец, принц Камазза откашлялся.

— Се — было твое прощание с прежней жизнью, прощание навеки. Запомни мгновения сии. Теперь восстань же, и следуй вместе с нами, держась ровно, не отставая и не опережая нас с графом Веври, так, чтобы рыцарь Устоги непременно был ошую от тебя, а я одесную.

В храме по-прежнему было почти пусто, но перед алтарем их ждал настоятель храма, верховный жрец, отец Тогот. Он подал знак и все четверо опустились на колени.

— Я, ничтожный служитель Храма сего, недостойный жрец Тогот, припадаю к стопам Божества моего со смиренною просьбою! Великий Бог! В руце твоей меч, да в другой секира, коими от века поражал ты нещадно врагов своих! Непобедимый Бог! Воззри с вершины славы Твоей на скромного инока, простертого перед Тобою, благослови меч его, освяти секиру его, озари ему путь к чести, к славе и к правде, и да обрящет он искомое! Милостью Твоею да пребудет с ним мощь Твоя, мудрость нашей Общей Матери Земли, и благородство рыцарское, воплощением коего вечно живет для нас паладин Аламаган! Помолимся же, братья, истово и молча, всяк от сердца своего!

После недолгой молчаливой молитвы отец Тогот встал, подавая пример рыцарям, поклонился им в пояс, получил ответный общий поклон и благословил их жестом обеих рук. Керси, в сопровождении рыцарей, пошел обратно в притвор, мертвую тишину огромного зала нарушал только легкий перезвон серебряных шпор на сапогах обоих рыцарей. Босые ноги юного рыцаря ступали совершенно бесшумно, не шлепая, и Керси вдруг устыдился своего мальчишества: ему бы сейчас думать о чем-нибудь очень важном… о Вечности, например, а он тут в охотника играет…

Ложе уже было убрано прочь невидимыми слугами, а Керси Талои предстояло одеться. Штаны были свои, из дому взятые, самые лучшие, от столичного портняжки, за них втридорога было заплачено еще из родительских денег… И надевал их Керси самостоятельно, равно как и сапоги без шпор, зато в рубашку его облачали рыцари-наставники, под присмотром дворцового ключника Или Мальда, и рубашек было две: нижняя, исподняя, белого шелка, сплошь ушитая вензелями императорского дома, и верхняя черная, тканая золотыми ничего не обозначающими узорами. Поверх рубашек — великолепная кольчуга, без узоров, без позолоты, но такая, о которой безуспешно мечтают многие воины, даже рыцари. Эта кольчуга гномьей ковки — подарок бывшего повелителя и покровителя Керси, его светлости маркиза Хоггроги Солнышко.

— Нет, ну какая кольчуга, а, Чиноги? Скажи, разве мы с таких начинали?

Принц Камазза усмехнулся и согласно тряхнул седой головой.

— Да уж. Впрочем, мы с тобой тоже не в лохмотьях венец принимали. Но главное в битве не кольчуга — а кто в нее одет. Ты понимаешь это, мальчик?

— О, да, ваше высочество! Я постараюсь быть достойным своего меча и своей кольчуги… и своих шпор!

— С этого дня, если мы вне дворцовых обычаев и церемоний, можешь называть нас с графом просто сударь. Как рыцари отныне мы равны.

Принц сказал, и слова его были правдой, и Керси знал это: в рыцарском братстве все равны между собою, хотя подобное равенство ничуть не отменяет всех остальных неравенств между людьми: одни рыцари командуют армиями, а другие — горсткой ратников, одни приказывают — другие им повинуются, одни пьют, едят и спят на золоте, в собственных замках, другие же выгадывают и выкраивают ежедневно, чтобы обеспечить пропитание своему коню, себе и слугам, если они у него есть…

— Погоди, перевязь поправлю, надобно подтянуть, не то у тебя меч за левую лопатку скособочится. Устоги, завяжи ему потуже ремешок на чехле секирном, открывать же все равно не придется, а вот если секира высунется ненароком — это будет неприлично. Да… красавец — сударь наш Талои, что и говорить!

Тем временем, сквозь закрытые двери притвора было слышно, что барабанный бой стих, а мимо дверей со двора в храм вошло множество людей, которые, судя по звону шпор и доспехов, были отнюдь не чужие и богу войны Ларро, владыке этого святого места, и нашим рыцарям…

— Ну, судари мои, пора. — Великий ключник Или Мальда встал во главе маленькой процессии, перед тем, как собственноручно открыть дверь притвора, оглянулся: прямо за ним новик Керси Талои, далее следуют двое рыцарей бок о бок, держат на вытянутых руках красные подушечки. На одной подушечке трехцветный бурлет, весь перевитый тоненькими шипастыми стеблями дикой розы, а на другой — вызолоченные шпоры…

Храм — святое место, предназначенное для уединения и покоя, но — только не в этот день: тотчас же, едва распахнулись двери притвора, взревели полковые трубы, вместе с приветственным гулом празднично одетой толпы наполняя звуками пространство под высокими сводами храма.

Толпа придворных, сплошь состоящая из мужчин, украшенных по-военному, казалось бы до отказа наполнившая помещение огромного храма, вдруг расступилась, образовав широкий и ровный путь к алтарю, перед которым, на малом императорском троне… О, боги!!! Угловым зрением Керси поймал веселый и ободряющий взгляд своего нового повелителя, принца, Токугари, но сердце не хотело ободряться и успокаиваться, оно колотилось неистово и громко, чуть ли не на весь храм…

Конечно же, Керси знал и надеялся, что именно так все оно и будет, однако — одно дело мечтать и верить обещаниям, а другое — воочию видеть Его Величество, удостоившего безусого мальчишку неслыханной милостью… Трон был особый, без спинки, чтобы государь мог сидеть, не снимая церемониального двуручного меча, наискось висевшего у него за плечами.

Его Величество был торжественен и строг: он молча кивнул графу Устоги Веври, и тот подошел и преклонил колено, с подушечкой на вытянутых руках. Император принял в обе руки бурлет и возложил его на голову венчаемому в рыцари юноше. Руки императора были тверды и точны: узкие и длинные шипы дикой розы немедленно впились в лоб, виски и затылок, Керси почувствовал, как по лбу, к левой брови, скользнула первая капелька крови. Казалось бы, не боль, а пустяк, но чешется…

Его Величество кивнул направо, и теперь уже принц Камазза, со шпорами на подушечке, преклонил колено перед императором… По строгому церемониальному канону предполагалось, что и здесь обряд надевания шпор должен был исполнить главный посвящающий, сие ничуть не считалось бы зазорным даже Его Величеству императору, но были приняты во внимание телесное здоровье и преклонные годы Его Величества, поэтому шпоры к сапогам прикрепил граф Устоги Веври.

И опять, как в самом начале утра, выступил вперед верховный жрец храма отец Тогот, весь в белоснежной хламиде, опоясанный коротким жреческим мечом.

— Венчается в рыцари дворянин и славный воин Керси Талои! Великий Бог Ларро! Тебе присягает он в первую голову, с тем, чтобы скорее умереть, нежели отречься от Тебя, который был сему воину покровителем от младенчества его! А присягая на верность Тебе, клянется он также не щадить ни сил, ни самой жизни, во имя Империи, трона и государя своего, ибо нет выше и счастливее участи, нежели жить и умереть во имя отечества своего, защищая ближних и дальних соотечественников своих! Рыцарь — гордое звание. И нет в этом звании гордыни, но только честь, отвага, мужество, справедливость и милосердие! Рыцарь Чиноги Камазза да прочтет нам столько, сколько сам посчитает нужным, из древнего свитка, в коем навеки запечатлен для всех поколений живущих святой рыцарский устав! — Отец Тогот с глубоким поклоном передал старому рыцарю свиток, а тот, в свою очередь, принял его с величайшим почтением. Его Величество император за все это время не произнес ни единого слова, ибо, хотя и нет преград воле и желаниям всевластного государя, но, согласно рыцарскому обычаю, пока еще не пришел его черед говорить, и Его Величество послушно молчал. Да, а как иначе? — Ведь Его Величество — первый дворянин государства и первый рыцарь дворянства, первый среди равных. Кто как не государь должен подавать пример в соблюдении рыцарских правил, обычаев и законов?

— … блюстители рыцарского слова своего, да не посрамят они вовеки доверия людского малейшей ложью, и да не усомнятся никогда в слове собрата своего…

Слова звучали ясно и громко, они были слышны во всех уголках огромного храма, каждый из присутствующих слышал их десятки и сотни раз, а то и знал наизусть, но слушали все, и слушали, затаив дыхание. Один только рыцарь-чтец имел право определять — что именно читать, и сколько времени, но люди опытные и знающие, те, кому выпала честь и обязанность готовить церемонию, хорошо знали, что можно ждать от принца Камаззи: прочтет внушительно и обильно, однако в меру, не утомляя государя, старшего брата своего.

— … да не примут они званий и титулов, наград и поощрений от иноземных государей, а только от отечества своего…

Керси почувствовал, что и под затылком, в ложбинке над самой шеей теплое липкое, но это не пот, а капли крови от острых иголок венчального бурлета. Главное, что на лбу хорошо видно и бровь намокла. Да, все идет именно так, как надо, даже в самых мелочах! Ах, если бы только его могли видеть родители, друзья… Но им — тем же обычаем рыцарским — не положено видеть сие. У того же Лина, князя Докари Та-Микол, когда он в рыцари венчался, ни мать, ни отец, ни невеста не смогли присутствовать в храме — нельзя! Его светлость маркиз Короны мог бы — но у него как раз война, он в походе. Кому-нибудь, из находящихся в храме, в обузу, небось, терпеть долгие напутствия из свитка, а Керси — вечно бы так стоял и слушал, и чтобы эта церемония никогда не заканчивалась. Или, хотя бы, пусть подольше бы его высочество читал.

— … и да повинуются они старшим над собою, и полководцам, над ними поставленным; да живут они в братском мире с себе равными, и гордость, и сила их да не возобладает над справедливостью.

Чиноги Камазза медленно и торжественно закрыл свиток, с прямым станом передал его отцу Тоготу и поклонился всем нижайшим общим поклоном.

Теперь все взгляды были направлены на государя. Тот поднялся с малого трона и ни кряхтением, ни единой черточкой морщинистого лица не выказал болей и болезней своих. Голос его был раскатист и свеж, как и в прежние далекие годы.

— Во славу нашей общей Матери Земли, во славу покровителя рыцарского, Бога Войны Ларро, венчаю тебя рыцарем! Будь верен Богам и Отечеству! Будь верен государю своему и жене своей! Будь скор в сече и возмездии, но паче того — в справедливости! Уважай закон, люби Империю. Чти женщин, ибо они — матери наши, и жены наши, и сестры наши, и дочери наши, ибо мужская честь нисходит к нам от богов и женщин. И да не ведома тебе будет жалость к врагам, но да наполнит твое сердце милосердие к раскаявшимся и покорившимся.

Керси поглядел в глаза императору и звонко произнес, из последних сил не пуская на лицо блаженную улыбку:

— Обещаю и клянусь!

Император медленно, словно нехотя, потянул из-за спины меч и вдруг — ууохх! — блеск стали располосовал пространство над его головой. Если бы не сугубая торжественность происходящего — зрители разразились бы смехом и неистовыми рукоплесканиями: здесь все были воины, все понимали толк в обращении с оружием — выхват и выпад были безупречны! Двуручный меч — одной рукою! Все еще силен Его Величество!

Трижды плашмя опустил император медленный меч свой: на левое плечо рыцаря, на правое плечо и на рыцарский венец. После этого Керси, повинуясь знаку, встал с колен и принял от Его Величества троекратное лобызание, в лоб и в щеки.

— Ступай же рыцарь, к собратьям своим, ибо они уже ждут тебя, для совместных славных дел, для служения трону и отечеству, ну и для пирушек, конечно же! Я бы и сам сейчас с вами гульнул, но, увы…

Церемония считалась завершенной с последним лобзанием рыцарского лба, орошенного кровью из под венца, поэтому, в ответ на сожаления Его Величества, все свидетели церемонии, до самого последнего храмового служки, восхищенно взвыли и застучали мечами о ножны:

— Просим! Ваше Величество! С нами! По-рыцарски! Просим!!!

Император стоял, руки в боки, ухмылялся, и не спеша, лицо за лицом, взгляд за взглядом, изучал буйное рыцарство свое… Поднял кулак и поймал в него мертвую тишину.

— Нет, братцы. Все решено. Кабы мог — поучаствовал бы. Но — никак мне, дела ждут. Вы уж там за меня постарайтесь, поднимите кубок, другой…

Рыцари взревели так, словно бы криком своим вознамерились обрушить своды старинного храма.

— Да здравствует император, — кричали они в одно сердце, в один голос, и громче всех — Керси.

Просторнейший из своих домов предоставил под это празднество принц Токугари, он же выделил изрядную сумму на еду, напитки, фейерверки, наём слуг и поваров, ибо собственных средств, включая все шестьдесят с хвостиком червонцев, новоиспеченному рыцарю, конечно же не хватило бы, чтобы оплатить все это изобилие и буйство. Но именно его Высочество настоял на пышности и размахе, поэтому и принял на себя большую часть расходов. Потратились, конечно, и родители Керси, которые теперь с нетерпением будут ждать его в гости, а Его Величество заплатил за великолепного коня. И пусть он был не вороной, как мечталось Керси, а караковой масти, но стоило лишь Керси подойти к нему, положить руку на круп, ощутить, как дрогнули мышцы коня под шелковистой кожей, услышать осторожное пофыркивание, встретиться взглядом с этим благородным животным… «Бедная Мунька, — подумал со стыдом Керси, — твой прежний владелец не только проиграл тебя, но и, можно сказать, предал… Единственное оправдание — не долго-то я и владел… Пусть тебе будет хорошо у новых хозяев, пусть ты поскорее привыкнешь к ним и забудешь меня…»

— А тебя я назову Север и никогда никому не продам и не проиграю!

ГЛАВА 4

— Счастливый ты, Санги, не берет тебя время!

— Это меня-то оно не берет?.. — Рыцарь ухватил в горсть длинную прядь седых волос и скосил на нее глаза.

То был вельможа Санги Бо, благороднейший дворянин и прославленный воитель, тот самый, которому Его Величество император лично послал приглашение на просмотр звериных боев, а после представления удостоил аудиенции один на один. В данный миг он также находился в одном из дворцовых кабинетов, но принимал его уже не государь император, а один из первейших его слуг и помощников, глава имперского сыска, рыцарь, с некоторых пор и герцог, сударь Когори Тумару. Санги Бо чуть ли ни с отвращением отбросил прядь волос обратно за ухо и продолжил возражения.

— Еще как берет! Веришь ли, я не то что серенады там, или иные какие чувства в альковах большого света, я уже с полгода как ключницу свою, Мотону, на ложе не звал, за вымя не брал! И нисколько от этого не страдаю, вот беда. А ты говоришь…

Когори коротко хохотнул в ответ и помотал туда-сюда багровыми щеками.

— Все хорохоришься… Я со своей благоверной уже и забыл, когда в последний раз… Не на день ли пробуждения Матушки Земли? Нет, действительно хорошо смотришься. Видно, отшельническая-то жизнь в тук тебе пошла. А мы тут… дохнем на государственной службе, будь она неладна! Санги, дорогой! Ты только представь: вот мне завтра в поход в служебный, ну казалось бы — куда, в мои годы, с моим весом, с моим здоровьем, когда у меня здесь во дворце завалы не разобранных дел??? Которые кроме меня самого делать никто не собирается? А я сей поход за отпуск считаю, я счастлив буду вырваться из Океании и прошвырнуться по западным границам, подальше от Его Величества! Да, да, поверь! И чихать мне на Морево-цуцорево, на тяжбы столичные, на эти вот нескончаемые свитки… Воздухом хоть подышу, увижу травы, реки, небо… Жалко, что мы с тобою порознь едем, а то бы… Ты уже с полгода в наших краях, а мы все мельком, за руку поздороваться не успеваем… Друзья, называется. Выпить бы, вот что надо.

— Успеем гульнуть, Когги, своего не упустим, вот выполним порученное… А когда именно тебе выступать?

— Значит, так. Завтра Его Величество венчает, наконец, в рыцари этого мальчишку из юго-восточных земель, Керси Талои, дружка твоего воспитанника Лина, насколько я понимаю, а сразу же после церемонии зовет меня, дает мне последние пинки и напутствия — и я полетел!

— Тогда и я завтра к ночи двинусь. А встретимся на месте. Но ты мне лучше объясни, Когги, откуда у тебя такие черные мешки под глазами?

Когори Тумару криво усмехнулся в ответ и потрогал толстенными пальцами одну скулу, другую…

— А… У меня же всегда были нелады со зрением. Пока я в гвардии служил, секирой да мечом на парадах махал, мятежников и варваров штурмовал — оно вроде бы и с ним терпимо было… А как приметил меня Его Величество, в ту пору еще Его Высочество…

— Да, я помню. Он тогда все восхищался твоими познаниями древности…

— Угу… Вот и допознавался я до кабинетной работы. Ты думаешь — я, или главный казначей, или оберегатель столицы, или канцлер — чем заняты? На советах мудрецов и вельмож сидим, да? Имперские владения дозором обходим, чаяния народные ведаем? Ничего подобного! Сидим с утра до ночи, носом в пергаменты уткнувшись, что я, что канцлер, и ничегошеньки более не видим! Кроме разносов от государя! И другие высшие сановники тако же.

— Когги, я знаю это и сочувствую, хотя, конечно, ты слегка преувеличиваешь.

— Да, ты-то знаешь, это я не тебе, а так, в воздух болтаю, пар выпускаю. И ничего я не преувеличиваю. О чем мы?.. Так вот — мешки. Зрение слабое, а читать надобно постоянно, доносы напополам с донесениями — как быть? Ну, я к жрецам, к магам. Они мне заклятьями да зельями поддерживают рабочее состояние, А когда все это годами, изо дня в день — тело-то бунтует, гневается на магическое пришпоривание, отсюда и мешки. Черные, говоришь?

— Или темно-синие с прозеленью, коли тебе сие слышать приятнее. Ну-ка, пересядь из своего тронного креслица вот сюда, к окну на лавку, я гляну.

— Санги, оставь, не хочу.

— Сядь, я сказал. Оторви от кресла свое жирное сплющенное седалище и сядь сюда.

Когори Тумару заурчал недовольно, однако послушался, признавая, как и всегда, превосходство над собою старого друга, собутыльника и соратника.

Седовласый рыцарь довольно долго осматривал своего внезапного пациента, водил руками вокруг его головы, бормотал заклинания… Наконец выпрямился во весь рост и вздохнул, чуть ли не со стоном:

— Хватит на первый раз. Ну, Когги, что скажешь?

Когори Тумару склонил большую круглую голову направо, потом налево, по-прежнему продолжая сидеть на лавке возле окна… недоверчиво потер мешки под глазами…

— Чудеса! Ну, Санги, ты просто бог среди магов и лекарей. Ни глаза не болят, ни в висках не ломит! Я уже забыл, что такое бывает!

— Сие облегчение ненадолго, очень уж ты все запустил. Но пару-тройку дней будешь именинником ходить. Закончим дела и, если мир не рухнет, займусь твоим здоровьем поплотнее. А нынешних твоих знахарей…

— Эк ты их! Жрецы они, самого высокого Храма.

— …даже не знахарей, а шаманов деревенских, можешь казнить уже сегодня, они заслужили.

Когори Тумару вскочил и цуцырем, прытко и вперевалку, вернулся в свое рабочее кресло за столом.

— Ха! Казнить — это у меня быстро. Но, знаешь, Санги, сугубо из осторожности, так, на всякий случай, подожду до своего и твоего возвращения, мало ли… какие ни какие, а лекари…

— Тебе виднее. — Санги Бо помолчал некоторое время и, наконец, решил, что пора довершить то, намечено сделать перед отъездом. Откашлялся.

— Когги, как насчет того дельца, что я тогда упоминал? Ну, во вторую нашу встречу, еще перед цирком?

Когори Тумару сделал вид, что вспоминает и не может вспомнить.

— Э-э-э… Поясни, о чем ты?

Санги Бо изнутри закусил губу, чтобы сохранить серьезный лик и не выдать себя улыбкой. Да, вот она, прочнейшая на свете чиновничья выучка: даже со старым другом, на ровном месте пытается играть в «кто выше». Кто напоминает — тот проситель, а кто запамятовал, за множеством важнейших государственных дел, тот вершитель.

— Забыл, сударь герцог? Тут у меня была к тебе смиренная просьбишка, можно сказать — челобитная…

— Не дури, Санги.

— Дело касалось моего воспитанника и сына одного из твоих близких друзей, наших общих друзей, молодого князя Та-Микол…

— А! Да, я конечно же помню!..

— …которого я, приютив и воспитав до совершеннолетия его, привез к отцу, дабы вернуть некогда потерянного ребенка…

— Ну вспомнил я! Санги, что ты, в самом деле! Прекрати!

— … его родителям, светлейшему князю и светлейшей княгине Та-Микол. Дело же было подле военной ставки князя, в местах боевых действий, и двое твоих ратных сотрудников…

— Да!!! Боги меня раздери! Санги, не выставляй меня в дураки…

— …крепко мне помогли. Мне и юному Докари, и я пообещал обоим…

— Санги, хватит, устыдил. Санги, я — вспомнил. Более того, я приказал разыскать обоих — где бы то ни было, в столице ли, на рубежах — и доставить ко мне, сюда. Незадолго до твоего прихода мне доложили, что оба здесь, дожидаются в кордегардии, это в двух шагах. Кстати сказать, причины вызова не ведают, поэтому пребывают в некотором волнении. — Оба имперских стража и представить себе не могли, что давнишнее случайное общение с двумя дворянами, старым и молодым, и полученное от них обещание, в самом деле будет иметь какое-то продолжение в столице, в императорском Дворце, в логове у «Самого», то есть, в кабинете главы имперского сыска Когори Тумару, поэтому внезапный вызов под высочайшие очи привел их не «в некоторое волнение», а в сильнейшую тревогу, более похожую на предсмертный ужас. — Позвать их?

— Зови, конечно. Кстати, еще раз напомню: я обещал похлопотать за них перед тобою.

— Не разжевывай. — Когори Тумару вынул из ящичка маленький серебряный молоток и ударил им в серебряный гонг. — Эй, Суфахи, давай сюда тех двоих. И писарей сразу пригони, чтобы неподалеку и наготове были. С гербовыми свитками, с заклятьями, с сургучом, чтобы все как положено. Понял? Погоди… проверю, остались у меня пайзы?.. Есть пока. Ступай, живо!

У ратников имперского сыска свои правила и традиции, несколько отличные и от тех, что приняты в гвардии, и от тех, что бытуют в казармах дворцовой охраны, поэтому оба имперских стража просто вошли в кабинет, быстро и тихо, без крикливых рапортов, без парадного печатания шага… Вошли, безмолвно поклонились и вытянулись в струнку: впереди старший, с нашивками десятника, справа от него и позади на полшага — его подручный.

— Вот, сударь Санги, изволь обратить внимание на моих молодцов. Не могу утверждать, что они на голову выше остальных моих воинов, но — не хуже никого из них, ручаюсь! Это они?

Первые слова из уст высочайшего начальства — они самые важные, в них уже содержится самое сокровенное: худу быть?.. или радости?.. Радости! «Сам» вроде бы хвалит, стало быть, до казни и темницы далеко, уже — радость. Ох, как это хорошо… Ой, замечательно!

Оба стража по-прежнему стояли не шевелясь, однако глазами пожирали спину того, к кому обращался всесильный их начальник. Вон как он к незнакомцу… со всем уважением, на ты, как равному… Незнакомец развернулся, и оба стража мгновенно узнали в нем пожилого дворянина, встреченного ими там, на западных рубежах, с золотой пайзой высшего имперского пароля. Значит, не хвастал старик, действительно знаком с Самим!

Санги Бо также узнал обоих, но признал это не вдруг, а немного погодя, после того как подошел к ним вплотную, якобы вгляделся с прищуром… Он и Когги Тумару достаточно долго знакомы, чтобы понимать друг друга с полувзгляда и с намека на намек. Им для этого даже роли разучивать не надо, все как бы само собой идет, в разговоре…

— Они. Приветствую вас, судари. — Санги отвесил обоим легкий поклон, получив в ответ два, но поглубже. И повернулся к старому другу, восседающему за столом, в кресле, со свитком в левой руке.

— Старшего, если не ошибаюсь, зовут Тогучи Менс, а вот ваше имя, сударь, увы, запамятовал…

— Лаббори Вай его зовут. Родился на востоке, предки его из князей тамошних. Земляной Соли, по-моему. Так ли, воин?

Второй страж сделал шаг вперед и отрапортовал по-военному кратко, твердо, но — вполголоса:

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

И отступил на прежнее место.

— А первый, Тогучи Менс, тоже с востока, но гораздо ближе к нам. И этот — также дворянин хорошего рода. Оба женаты, оба с детьми. Первому семьдесят, второму сорок. Так что они там натворили, сударь Санги?

— Я ведь уже докладывал твоему высокопревосходительству, но вкратце повторю: они там, на местах боевых действий, толково и усердно помогли мне, нам с юным князем Докари, найти его отца, старого князя Докари, главнокомандующего. И охраняли его, пока я вел переговоры. Проявили при всем этом — и отчетливо проявили — ум, выдержку, несуетность и гибкость. Ну и, само собой, все это — в пределах имперской присяги, а не ей поперек. Отвагу не проверял, до боев дело не дошло, но оно, быть может, и к лучшему. Я пообещал, что не забуду оказанной ими услуги и ныне весьма рассчитываю, при положительном содействии, разумеется, твоего высокопревосходительства, слово свое сдержать.

Когори Тумару с важностью кивнул и заерзал, заворочался, полез, неуклюже гремя креслом, из-за громадного стола. Если бы Санги Бо своими глазами только что не видел, как ловко может двигаться широченный и грузный глава имперского сыска, он бы наверное, поверил и в медлительность его, и в неуклюжесть… Да нет, все равно бы не поверил. Но — убедительно действует Когги, не придраться! «Не следует всуе показывать полною мерой — на что способны руки твои, ноги твои, глава твоя»… Помнит Когги древние заветы времен Аламагана, воин по-прежнему.

— Что можете добавить к вышесказанному и услышанному, ребята? А?..

Стражи стояли навытяжку и молча, не поддаваясь на благодушный вопрос начальника. Но глаза у обоих горели, нагрудные галуны по левой стороне камзолов мелко подпрыгивали! И сорок лет, и даже семьдесят — это еще далеко не старость, но самое время, чтобы заключить удачу в крепкие объятия. Ибо еще древними сказано: «На свете нет ничего своевременнее удачи!»

— Тогучи, подтверждаешь?

— Так точно, ваше высокопревосходительство! Присяге не изменяли!

— И это правильно с вашей стороны. Ну, что, Санги? Придется поощрить этих сударей? Не возражаешь?

— Не возраж… Погоди. Сударь Лаббори Вай! Позвольте оглядеть вашу секиру?

Младший из двоих, тот, которого звали Лаббори Вай, четким и, может быть, излишне резким движением выхватил секиру с пояса, столь же четким движением сорвал чехол с лезвия и молча, на двух руках, протянул ее Санги Бо, обухом к нему, а жалом к себе. Если бы этот старик потребовал показать меч — Лаббори Вай обязан был хотя бы взглядом испросить на это разрешения у начальства, а отдать меч из рук в руки — только по прямому, вслух прозвучавшему приказу, но секира — это секира, это не душа воина, а просто оружие, способное сразить живую силу противника…

Когда-то, при той, первой встрече, Санги Бо поправил имперского стража, указал тому на ошибку в «уваживании», в способе заточки, и теперь вдруг решил проверить — насколько умеет сей страж внимать дельным замечаниям.

— Хм… Молодец, уваживаешь теперь как положено. Все в порядке, Когги, извини, что посмел тебя перебить. Толковые у тебя ратники, а я еще раз убедился с радостью, что не ошибся в них во время краткого знакомства.

Глава имперского сыска опять кивнул, на этот раз — как бы наскоро принимая вежливые и ни к чему не обязывающие извинения от старого друга, расставил чуть пошире толстые ноги и с веселою грозой во взоре обозрел награждаемых.

— Значит, так. Данною мне властью и во благо Империи, я присваиваю каждому из вас внеочередное воинское звание. Ты, Тогучи, теперь полусотник имперского сыска, а ты, Лаббори, десятник.

Оба награжденных откликнулись хором, но вполголоса:

— Служим Империи и трону!

Да, сие была награда — так награда! Получше иных денег! Полны ушаты, что называется!

— Это во-первых. Далее. Хорошие и толковые люди в любой службе желанны, не только в нашей, всюду и всегда их нехватка. Вот, казалось бы — рати несметные из желающих служить, ан ковырнешь одного, да другого, третьего — он либо сучок гнилой, либо пень дубовый. У сударя же Санги Бо, вашего поручителя, глаз очень верный и зоркий, и если уж он сказал…

— Я тоже могу ошибаться, ты там меня в демоны и боги не записывай…

— …то я склонен верить и словам его, и даже ошибкам. Продолжаю мысль и слово. Во-вторых, я беру вас обоих с собой, в служебный поход на западные рубежи. Будете новую службу нести у меня на глазах. Если проявите себя толково… пусть без подвигов и чудес, но — толково, исправно, разумно… как хотите называйте… Еще до зимы приподниму на новую ступеньку: ты в полусотники выйдешь, а тебя сотником сделаю… Ма-лчать, я же еще не сделал. И, в-третьих, закреплю обоих при себе, в дворцовой службе, без понижения в званиях. Понятен окоем будущих достижений, Тогучи?

— Так точно, ваше высокопревосходительство!!!

— А тебе, Лаббори?

— Так точно, ваше высокопревосходительство!!!

Санги Бо попытался представить себе, что творится в головах и сердцах у награжденных и позволил себе открыто улыбнуться. Да, одно лишь внеочередное присвоение воинского звания в такой… странной, непростой среде имперского сыска — уже хорошая, полновесная удача, но второе внеочередное повышение в пределах одного года-полугода — немыслимый взлет для простых имперских стражей из провинции! Это деньги, власть, почет, а для детей и жен — совсем-совсем другое положение в обществе… А перевод в том же звании на столичную службу, да еще в большом дворце!.. Такая третья ступенька — пожалуй, покруче предыдущих будет! Санги взглядом испросил дозволения у друга и подошел вплотную к награжденным.

— Ну, что, судари Тогучи и Лаббори, надеюсь, мы квиты?

Ответил ему за двоих Тогучи Менс, очень тихо, почти шепотом, но — сколько ликования было в этом шепоте, сколько счастья!

— О, да, сударь, о, да! Можете навеки на нас обоих рассчитывать.

Однако у их всесильного начальника были свои представления о том, как и сколько, в перерыве между выполнением служебных обязанностей, должен радоваться награждаемый подчиненный.

— Проваливайте, судари, проваливайте, я вами пока доволен. Куда без меня пошагали! Санги, подожди несколько мгновений, покамест я с пергаментами да печатями управлюсь. А то видишь — они без свитков и пайз направились новую службу нести. И куда они пошли, вот любопытно было бы узнать?.. К своему полковнику? Так я еще не определил — к кому именно… Отварчику хочешь? Я прикажу?

— С удовольствием. Мясного с травками, но не жирного, ящерного, если можно. И совсем немного, а то мне после отвара еще вино со старым другом пить.

Когори Тумару замер, уже в дверях, и развернулся с обиженным сопением.

— Это с кем еще!? С каким таким ста… А-а!!! Ну, вот, другое дело! — Глава сыска захохотал счастливым басом, потер толстые лапы. — Опять ты меня разыграл! Все, Санги, все, не скучай, я очень быстро обернусь, не успеешь отвар дохлебать! А его немедленно принесут! Эй, там!!! Уже несут!

Несмотря на обещание, Когори Тумару отсутствовал довольно долго: Санги Бо успел дождаться отвара, принесенного в толстой, хорошо сохраняющей тепло и холод, кружке, выпить его на две трети, внимательно осмотреть, ни к чему не прикасаясь, мрачный, заваленный пергаментами и свитками кабинет… Всем существом он ощущал охранную магию кабинета, пронизывающую самые дальние его уголки… Санги подошел к окну и уставился невидящим взглядом в полупустое пространство внутреннего дворика… Сильная магия во Дворце, с такой даже Санги Бо управился бы не вдруг, приди ему в голову подобная глупая мысль. Но вельможа и воитель Санги Бо, по прозвищу Ночной Пожар, а ныне — скромный и неимущий отшельник Снег, за свою долгую жизнь познал и перевидал столько личных и государственных тайн, что отнюдь не горел желанием вляпываться еще в одну… тем более, что государь, своею императорской властью, все-таки вынудил его забыть уединение и покой, дабы разобраться с этими дурацкими предзнаменованиями. Хотя, не похожи они на дурацкие… Неужели весь этот мир может закончиться навсегда? С этими грустными признаками уходящего лета, с коптящими лампами в настенных лапах-держалках, со свитками, с пылью на оконных стеклах… с этим ленивым и, похоже, вдребезги пьяным конюхом…

— А вот и я! Любуешься просторами? Его Величество предлагал мне в другом крыле поселиться, с видом на императорский парк… Не-е-ет, — думаю, — пусть здесь хозяйственный двор с навозными кучами, зато — подальше от покоев Его Величества! Такой, знаешь, въедливый бывает… И сынок весь в него.

Санги Бо отворотился от окна в сторону Когори Тумару, намереваясь сделать замечание насчет пьяницы-конюха, но последние слова старого друга внезапно его заинтересовали, причем столь сильно, что они не подумал скрыть любопытство, а раздражение против нетрезвого конюха и самые мысли о нем — как ветром выдуло.

— Принц Токугари? В самом деле, Когги? Я думал, он просто шалопай, тепло устроившийся за широкой отцовской спиной.

— Вряд ли ты так думал, Санги, мне-то не ври. Но — да, тут все вместе: и шалопай, и очень даже неглупый наследник. Лично я в нем вижу государя, не знаю как другие. А я бы тогда в отставку, на покой… Если не казнят. Знаешь, сколько раз я свое жалованное герцогство удостаивал личным посещением? За тридцать лет?

— Нет, не знаю. И сколько же?

— Трижды. Три раза по неделе. Вот так-то. Жив буду — в отставке наверстаю… А этот — умный малый, даром что принц.

— Одного ума для трона — недостаточно. Хватка нужна, сила нужна, усердие непомерное… вот как у тебя.

— Прекрасно, польщен сравнением. А еще что? Скажи, Санги? Ты же знаешь, как мы все любили в походах внимать твоим рассуждениям о сущем. Бывало, о жратве и бабах забудешь, и о завтрашней битве, тебя слушая да на звезды глядя. Вино скоро принесут, не беспокойся и потерпи: просто я велел распотрошить для такого случая императорские погреба, государь мне позволяет. Так что еще кроме ума и усердия необходимо в успешном императорском деле?

— Холодное сердце, холодный ум, осторожность. Злопамятность, скрытность, отвага, широта души, умение заботиться о слугах и соратниках, жажда войны и мира одновременно, приверженность семье и одиночеству одновременно… Вот, навскидку. Свойства вожака — это уж непременно, без этого все остальное — пшик!

— Ну, так поверь на слово, Санги… Не знаю, как насчет войны и мира, а все остальное — наблюдал я в нашем принце Токугари в полной мере, включая и свойства вожака, и способности к магии…

— О, точно, про магию-то я и забыл упомянуть.

— Может, и не такие глубокие они, как у тебя, но не меньшие, чем у Его Величества. А у государя, я тебе доложу, с этим все в порядке… Да, войдите! А-а… Ставьте прямо сюда, на стол… — Когори Тумару навалился жирной грудью, загреб сразу двумя руками и очистил левую половину стола от груды пергаментов, сдвинув их к середине и потеснив точно такую же горку точно таких же свитков. — Ставьте, а дальше мы сами разберемся…

Слуги расставили стеклянные кувшины с вином и водой, многочисленные мясные закуски и сласти, пучки ароматных трав и цветов, тихо удалились.

— Санги, ты не против, что мы тут запросто? А хочешь — ко мне поедем, дома как следует посидим? Я супругу предупрежу… Всех дел все равно не переделать.

— Так ведь — поздно предлагать, когда все уже накрыто. На самом-то деле — мне даже приятнее здесь, на твоем рабочем месте, нос к носу, без слуг и посторонних, и я всемерно одобряю такой подход. Но куда бы мне кружку с недопитым отваром девать, Когги?

— Брось в угол с размаху. Или в оконное стекло, как ты любил когда-то. А… давай мне, я суну куда-нибудь… Покуда Когори Тумару прикидывал, куда бы вылить содержимое глиняной кружки, не привлекая для этого слуг, и найти ей место, Санги Бо сложил обе ладони домиком над своим кубком и стремительно вогнал в него безмолвное заклинание: теперь крепость вина в этом вместилище вчетверо ослабнет… Потом с сомнением посмотрел на широченную спину своего друга, на толстенный загривок и подправил заклинание, усилил его еще вдвое. Теперь можно будет соблюсти вежливость и без опаски пить вровень…

Пили долго и много, но Санги, надежно защищенный заклятьями и опытом долгой рыцарской жизни, ничуть не опьянел. Однако же и Когори Тумару безо всякой магии держался преотлично, совершенно не теряя связности в речах и мыслях. Наконец, старым друзьям пришла пора расставаться. Они уговорились встретиться в условленном месте, там, на западной границе, и попрощались в обнимку. Санги Бо наотрез отказался от сопровождения, охраны и денег, даже от лошади из конюшен его высокопревосходительства (в этот день он предпочел прийти во дворец пешком), получил на выходе из дворца, в обмен на расписку, швыряльные ножи, всякие разные магические приспособления и окунулся в прохладу и мрак ночной столицы.

Долго ли, коротко ли, но расстояние между одиноким путником и Дворцом постепенно увеличивалось, а оставшееся до трактира «Без забот», в коем поселился Санги Бо, сокращалось. Трактир этот, вернее, постоялый двор, считался средней руки, и никак не для вельмож уровня Санги Бо, но отшельника Снега вполне даже устраивал, а Санги Бо — стоило лишь ему покинуть тот или иной сиятельный дом и выйти на городскую улицу — мгновенно превращался в Снега, и манерами, и помыслами.

Вдруг ноздри его уловили запах свежей человеческой крови… и дерьма. Стало быть, кого-то убили только что. И, судя по тишине и мраку данного переулка, переполоха сие убийство не вызвало… Или у кого-то живот лопнул сам собой. Снег увидел, как из густого мрака, который был для его глаз не более, чем прозрачными сумерками, стягиваются к нему незнакомые люди, все сплошь мужчины… неряшливо, пестро одетые… вооруженные как попало… Какая тоска. Если бы не запах недавней смерти — можно было бы надеяться на тихий, мирный укорот событий… Он бы слегка струсил и откупился бы от них парой серебряных кругелей… Нет. Девять отвратительных харь — здоровенная городская шайка, вышедшая на неотступный разбой. И что им всем по притонам не сиделось, в такой-то мрачный вечер?.. Вот ведь досада!

— Эй, сударь, ну-ка стой!.. — При помощи немудрящего уличного колдовства в руках у окруживших вспыхнул один факел, другой… — О-уу, прощу прощения, папаша! Мы слышим: шпоры стучат, меч об секиру лязгает — испугались, думали — разбойники идут по наши души! Ан ошиблись: одинокий почтенный человек следует по своим почтенным делам.

— Мой меч на ходу не лязгает. И секира тоже.

Снег стоял, окруженный грабителями, расслабленный и безмятежный, однако, то была необходимая видимость, внутренне он был весь — ушки на макушке и полностью готов к резне. Ах, многое бы он дал, чтобы ее избежать!.. Раньше, раньше надо было думать, иной дорогой следовать, не спрямляя путь, а еще лучше — пристроиться в хвост патрулю городовой стражи, как умные-то люди по ночам делают. И там, дальше, между деревьями, еще кто-то притаился… Нет, показалось.

— А мне послышалось, что лязгает… Гугур, лязгало ведь? Ты тоже слышал?.. Видите, сударь, даже неграмотный и не обремененный сообразительностью простолюдин — слышал… А вы утверждаете, что нет. Эта неискренность меня, нас всех, огорчает, обижает. От души надеюсь, сударь, что вы утешите нашу обиду обильной и добровольной помощью. Снедью, одеждою, или деньгами, либо еще как-нибудь, ну, одним словом, чем позволит ваша доброта. Вы понимаете горечь и смысл моих слов?

— Понимаю. «Отдай мне свое, а чужое я и сам возьму».

— Что-что? — Предводитель разбойников сделал еще один осторожный шажок в сторону Снега.

— Я говорю, сударь Гладкая Речь, что вы слишком дурно воспитаны для невежи. Видимо, ремесло разбойника и сословие простеца вам глянулись более, нежели честь и участь дворянина. Похоже, вас еще никогда не сажали на кол?

Оскорбительные слова седого незнакомца звучали так ясно и спокойно, что сомнений у главаря не осталось: старикашка нисколько не напуган и по добру ничего им не отдаст. Это за нынешний вечер уже второй такой упрямец… Что ж, канавы уличные вместительны… однако жаль… всегда приятнее, когда ограбленный умирает покорно и в страхе за свою пустячную жизнь, нежели когда с ним приходится возиться…

Легкий «придворный» меч плохо годился для войны, тем не менее, обладал всеми свойствами боевого оружия: прочный, острый, гибкий — он словно сам прыгнул в руку Снега из ножен на левом боку. Почти и не понадобилось никакого умения: разбойник подошел близко, видимо — чтобы самому рубить без помех… С этакой дрянной кольчугой — и такая неосторожность, ай-яй-яй… Все равно — незачем и об нее сталь тупить. Меч презрительно свистнул — раз, другой и третий, да так прытко, что все три свиста слились в единый короткий посвист — голова и обе руки шмякнулись на брусчатку с отвратительным мягким стуком, а туловище неуверенно, словно бы не решаясь присесть, еще целое мгновение стояло на глупых, ничего не понимающих ногах…

В былые годы Санги Бо прикончил бы подобного наглеца особым приемом, некогда очень модным в придворных гвардейских кругах: «подплечным ходом» крест-накрест, так, чтобы всего двумя ударами рассечь противника на шесть частей… Или того проще: выхватил бы он секиру и — «дабы не пачкать душу» — с презрением порубил бы их всех в беспорядочные, никем не считанные куски… Но годы всегда и у всех берут свое: отшельнику Снегу не перед кем было хвастать удалью и мастерством, да и незачем, старость всегда предпочитает ненужному блеску надежность, простоту и удобство…

Эти девятеро хотели его не просто ограбить, нет, они намеревались его убить, стало быть, здесь не идет речь о наказании и воспитании — вполне достаточна только правосудная кара. Что гораздо проще и быстрее. А меч — все равно пора было уваживать… Снег коротко дунул заклятьем, и оба факела погасли. Блеск меча, да три волны черной крови из безголового обрубка — последнее, что увидели в своей жизни остальные члены разбойничьей шайки, ибо неверный свет факелов вдруг сменился для них непроглядной тьмой, которая, в свою очередь, уступила место мраку еще более сплошному и окончательному. Оставшиеся восемь разбойников умерли быстро и легко: просто подойти и ударить, а на возврате меча — еще одну башку снести, потом шаг — два взмаха, налево и направо, потом шаг вперед — и то же самое… А к двум оставшимся придется вернуться на три шага…

Как ни осторожничал Снег, но все-таки вляпался сапогом в кровавую лужу и едва не поскользнулся. Ничего, служанка в трактире все ототрет, отмоет, трактирщику за все за это приличные деньги платятся… Пусть камзол и штаны заодно осмотрит, да тща… тельно. Иий-ах! Уох!

Все-таки Снегу не померещилось, когда он, в первые мгновения встречи с разбойниками, ощупывал взглядом окрестности: там, в конце переулка, за деревьями еще кто-то притаился. Поэтому Снег меч в ножны убирать не стал, но махнул им раз и другой по воздуху, якобы вытирая об него кровь, даже забормотал что-то бессвязно-раздраженное, чтобы, не насторожив, подобраться поближе к тому, кто так ловко умел прятаться. Вполне возможно, что умения таинственного незнакомца на том не исчерпываются и… Так и есть! Два яростных и невероятных быстрых удара, нанесенных Снегом в странную, понятно, что магическую, темноту возле деревьев, цели не достигли. Вернее — достигли: руку тряхнуло весьма ощутимо, до боли, но сталь лязгнула точно о такую же оружейную сталь… Его удар парировали, оба удара! Ого. Снег, уловив из тьмы смешок и удивленное восклицание, тотчас перенаправил атаку своего меча чуть повыше, к голосу. Еще удар!.. Еще два!.. Главное — о собственной защите не забыть…

— Ой! Дурак ты, что ли, сударь Санги Бо???

Услышав свое имя, Снег отпрянул. Нападение он прекратил, но остался весь в движении: ноги, туловище, меч в руке, даже голова — все словно бы раскачивалось в каком-то зыбком жутковатом танце…

— С кем имею честь?..

— Со мной. Но какая тебе в этом разница? Между прочим, ты мне рубашку на пузе посек и меня едва не пырнул, а рубашка-то не казенная, на собственные денежки купленная, четыре кругеля отдал…

— А-а, это ты… — Снег словно бы обмяк, он прекратил свои странные движения, и меч его опустился. — Я должен был бы сразу догадаться, по твоим глупецким шуткам и ухваткам. Что тебе от меня надо? Это, небось, ты сие отребье на меня напустил?

— Во-первых, здравствуй.

— Ну… и тебе добрый вечер.

— Во-вторых, мнится мне, что ты, разгоряченный битвою, не оставил мысли поразить меня мечом, что ты хитришь со мною в данный миг… А, Санги-Снег?

— Что ты ерунду болтаешь…

— Что вижу — то и на языке. Нет, это же надо: злоумышлять против своего старого друга Зиэля! Вставь меч в ножны, умоляю тебя, мне страшно.

Санги Бо вздохнул и послушался.

— Но и ты тоже прекрати юродствовать. Эти — твоих рук дело?

— Скорее, твоих, — любезно возразил незнакомец.

Магическая тьма рассеялась и превратилась в обычный ночной мрак, ничуть не мешающий собеседникам видеть друг друга. Перед Санги Бо стоял бородатый верзила, по виду ратник, широкоплечий, плотный сложением, но при этом ничуть не жирный. На бритой голове крохотная шапочка, тело без кольчуги, камзол нараспашку, под камзолом темная рубашка… вернее черная, в левой руке легкий двуручный меч.

— А ты почему свой не прячешь? Зарубить меня собрался?

— О… извини, задумался. — Тот, кого Снег назвал Зиэлем, щегольским, нарочито ленивым движением, вскинул руку и забросил меч в заспинные ножны. — Так что ты там спросил?

— Я спросил, зачем тебе понадобилось насылать на меня этих мерзавцев? Давай отойдем куда-нибудь, а то очень уж от них смердит…

— Пойдем. Я, вообще-то говоря, рассчитывал, дорогой мой Снег, что мы поговорим у тебя дома?

— У меня нет дома. Во всяком случае, тот что есть — очень далеко отсюда.

— Ну… на постоялом дворе «Без забот», где ты остановился — зачем цепляться к словам? Нет, отвечаю на твой вопрос, я их не насылал, они сами по себе разбойники… были. Я только чуточку подправил им охотничью тропу, дабы, так сказать, совместить их и наши с тобою предопределения.

— Зачем?

— Гм… из любопытства, прежде всего. Хотелось посмотреть, что сделало святое отшельничество со знаменитым рыцарем.

— И что оно сделало?

— Отвечу стихами: «Твои движения в сече — скупы, словно чувства и речи.» И только ради меня ты сделал приятное исключение, затанцевал как и встарь.

— Что поделать, возраст.

— Ясное дело. Так мы пойдем к тебе или нет?

— Нет, Зиэль, нет. Я имею право не приглашать тебя, и не приглашаю. Здесь говори, что хотел.

— Ну… хорошо. Давай хоть в попутный трактирец заскочим, пропустим по кружечке? Не отказывайся, разговор значимый.

— Для кого значимый?

— Для меня. Для тебя. Для Лина с Мотоной. Для Когори Тумару. Для императора. Для империи. Для всего подлунного мира.

— А-а… На Морево намекаешь. Ну, пойдем. Только, чур, я пить не буду, устал за сегодня.

— Чур, и я тоже.

Старые знакомые свернули из переулка на более просторную дорогу, уже мощеную брусчаткой, а не булыжником, вскоре показался и трактир.

— «Посошок». Видишь, сударь Снег, название-то какое? Все приметы благоприятствуют.

Снег не стал любопытствовать, что за приметы увидел Зиэль и чему они благоприятствуют, а просто толкнул дверные створки и первый вошел в трактир. В зале было пусто, за трактирной стойкой — никого.

— Хозяин! — Взревел из-за его спины бородатый ратник, — хозяин!

Навстречу вошедшим метнулся трактирщик, веселый, чисто одетый, с открытым и честным взглядом… Впрочем, что-что, а взгляд именно таким и должен быть у хозяина подозрительного кабака, иначе прогорит.

Снег выразительно втянул ноздрями воздух, и Зиэль замер, словно прислушиваясь к чему-то, покрутил головой.

— Эй, друг! Ты что, скотину прямо в зале режешь? А? Или сдаешь его в наем под временное ристалище окрестным дуэлянтам?

— Да… было тут дело. Но пусть ваши милости не беспокоятся, закон восторжествовал, а разбойники получили по заслугам.

— И здесь разбойники! Слушай, Снег, тебе не кажется странным, что посреди столицы, глухой ночью, когда все уже должны спать…

— Ну, уж и посреди. Это окраина, со всеми вытекающими последствиями.

— Тем не менее. Хозяин! Мы можем рассчитывать на твое заступничество, если вдруг лихие люди с недобрыми намерениями восхотят нас обидеть, меня и этого почтенного старца?

Трактирщик из под поклона бросил взгляд на сапоги «старца», все в кровавых пятнах, на черную рубашку бородатого Зиэля, нечаянно поймал его взор — и трусливо захохотал:

— Клянусь, никто не побеспокоит ваши милости. Вина?

— Да. Мне кувшин простого имперского, а моему спутнику какого-нибудь ягодного взвара. Заесть принеси… чего-нибудь такого…

— Будет сделано!

Трактирщик убежал, а Снег со вздохом опустился на скамью, локти поставил на стол, а ладонями подпер седую голову.

— Послушай, Зиэль, ты словно всю ночь приготовился здесь сидеть. И ты же сказал, что не будешь пить?

— Но я распереживался от неожиданной встречи, я взволнован. Кроме того, я же на свои пью… И вообще — сегодня я угощаю. Я слышал, что государь посылает тебя на Запад по важному делу?

— От кого ты мог сие слышать? Об этом немногие знают.

— Уж не помню…

Помолчали. В зале никого больше не было, даже трактирщик, послушный знаку Снега, поклонился и куда-то исчез.

— Снег, возьми меня с собой?

— Нет.

— Почему — нет? Ты полагаешь, что я разбираюсь в магии и в конце света меньше твоего?

— Так я не думаю. Более того, меня никогда не оставляла уверенность, что в конце света ты должен разбираться лучше всех… на свете. Извини за неуклюжий каламбур.

— Извиняю. Ты ошибся, дорогой Снег, в том, что касается конца света и всего света. Меня самого смущают все эти предзнаменования и разговоры об оных.

— Но если ты не при чем, как уверяешь, тогда чем тебя могут смущать вздорные слухи и чужие предрассудки?.. Однако, судя по поведению кувшина, ты и впрямь взволнован.

— А… это?.. — Зиэль рассмеялся и водрузил на ополовиненный кувшин крышку, а на нее — оловянный кубок вверх дном. — Все происходящее мне очень и очень любопытно, особенно, если учесть, что я и сам чую нечто такое… странное… тревожащее меня.

— Ты??? Вот уж не подумал бы, что ты можешь по-настоящему, не придуриваясь, чего-то бояться.

— Да. Только я не боюсь, а тревожусь. Поэтому сам хочу нагрянуть в те места, к некоему висячему над пропастью мосту…

— Ты неплохо обо всем осведомлен.

— Да. И хочу, чтобы мы с тобой путешествовали вместе. Я же знаю, что ты поедешь отдельно от Когори Тумару. А вдвоем бы нам было веселее. А, Снег?

— Уж с тобой веселье. Нет. Что толку плодить бесконечные доводы и оправдания, приведу лишь один, третьестепенный, но вполне достаточный: что люди скажут, увидев гвардейца — и в сопровождении наемного громилы, черной рубашки?

— Гвардейца? Это — тебя?

— Гвардейцы бывшими не бывают, так что — меня. Увидят и будут зело удивлены.

— Угу, мир перевернется.

— Перевернется, представь себе. Нет, конечно, я далек от всех этих сословных предрассудков и прочего, но одно дело, когда гвардейцы и черные рубашки рубятся плечом к плечу на поле битвы, а другое — когда якшаются в мирное время.

— Ну… подумают, что я тебя охраняю от опасностей.

— Ты — меня??? Издеваешься? Гвардеец «крылышек» нуждается в охране какого-то ратника, пусть даже и в черной рубашке? Нет, не бывать подобному. Не говоря уже о главном: о том, что мне очень не хотелось бы с тобой общаться долее необходимого.

— Горько-то как, Снег… печально-то как! Вот она неприглядная истина, вот она: я отношусь к тебе лучше, нежели ты ко мне! Как тут не залить горечью винной горечь сию? Как самому при этом не запить смертным поем? Хочешь? Одну кружечку?

— Нет, я взвар. А почему бы тебе отдельным путем туда не направиться?

— Так и придется, коли старый друг отказывается в попутчики. Но, насколько я понимаю, время встречи на месте том назначено с запасом?

— Тебе и это ведомо, премудрый и прехитрый?

— Ведомо. Ты будешь смеяться, сударь Санги Бо, но как раз здесь не надобны ни лазутчики, ни колдовские заклинания. Смотри: Когори Тумару едет в сопровождении всего двух полков, стало быть, поход служебный, не боевой. Так?

— Возможно.

— Когори Тумару — опытный вояка, но еще более опытный чиновник, царедворец. В этих двух его ипостасях полевой и строевой артикулы ему дороже отца и матери. Будет соблюдать каждый день, от зари и до зари, неукоснительно. Побудка, марш, привалы — все, как прописано в древних уложениях, рассчитанных на мирное время. Сейчас же, считается, мирное время? Стало быть, ходу ему до места, с заездом в княжество Та-Микол — месяца полтора, а то и два. Каково?

Впервые за все время встречи старых «друзей» Снег ухмыльнулся, и даже более того, расхохотался от души.

— Вот и храни после этого военные и государственные тайны! Есть в твоих словах разум и толк, сударь Зиэль. Но, заметь, я ничего не подтверждал.

— Это излишне, спасибо за похвалу. Так что я заверну кое-куда по пути, а потом нагоню, присоединюсь к вашим делам. Но — скромно и уместно присоединюсь, тебя не подставляя… Какие маленькие эти кувшины! Снег, я подозреваю, что проклятый трактирщик магией ужимает внутрикувшинное пространство. Придется пить еще один.

— Тогда это без меня, а мне уже пора. Пока, Зиэль.

— Эх-х-х… До встречи, Снег. Лину передавай привет.

— Передам, если увижу.

— Увидишь, он тоже там будет.

— Ну, так тогда сам и передашь.

Ленди Таву, дворецкий его Высочества принца Токугари, старался не на страх, а на совесть: принц поручил его заботам старинный дом на Каменной улице, а также устроенное в этом доме празднество по случаю венчания в рыцари одного из новых любимчиков принца, юного Керси Талои. Деньги, с разных сторон выделенные на проведение праздника, позволили уставить столы изысканными яствами и напитками, нанять для увеселения гостей самых лучших скоморохов и трубадуров, устроить магические фейерверки в вечернем небе… И еще останется для Ленди Таву преизрядная толика золотом и серебром, которую можно прикарманить, никого не обидев, и ничьи интересы не ущемив.

На веселом пиру побывали даже сам принц с супругою… Редкий случай: их высочества пребывали в состоянии воркующего перемирия, обоим очень хотелось повеселиться всласть, ведь чествование нового рыцаря — особый праздник, свободный от очень многих требований чопорного дворцового этикета, но, увы… Как раз им на этом празднестве задерживаться было неприлично, ибо ни для кого не секрет, что Керси Талои отныне будет зачислен в службу принца, то есть, он — его слуга, советник и соратник… Будь он в штате Устоги Веври, или канцлера, или другого какого вельможи, даже если бы на службе Его Величества — можно было бы повеселиться, поплясать… А так — нет: поздравили, пригубили — его Высочество кубок, ее Высочество бокал — роскошное кремовое шипучее вино из северных стран, и отбыли восвояси. Зато всем остальным присутствующим — беззаботное веселье.

Первые перемены блюд были поданы на свежем воздухе, во дворе перед домом. Но сначала Керси Талои прогарцевал на своем Севере перед гостями, давая возможность всем присутствующим своими глазами увидеть выправку и удаль нового рыцаря, и только потом уже спешился. Наполненное счастьем сердце юноши сжалось на мгновение и забилось с утроенной силой: впереди его ждало куда более грозное испытание, нежели пристрастные взгляды ценителей воинской выучки, за выучку-то он как раз не боялся. Вот, вот оно!..

Между новоповенчанным рыцарем и гостями за пиршественными столами стояла живая преграда, благоухающая, разноцветная, источающая радость, любовь и ожидания: десять юных и молодых дам, замужних и незамужних, с платочками в руках преграждали ему путь… Одной из них он должен доверить свое чело, с тем, чтобы стереть с него кровь из под шипов венчального бурлета. Великая честь для обоих участников… хотя и ничего не значащая: даже замужней даме, даже в присутствии мужа, не возбранялось эту честь принять и утереть рыцарский лоб…

Граф Устоги Веври, вновь оказавшийся рядом с Керси, еле заметно ухмыльнулся, вспомнив, быть может, как и он когда-то — примерно также приближался к своему выбору. Он поднял обе руки, принял в них бурлет с головы юного рыцаря и отступил: вот теперь его венчальная служба завершена, можно отдохнуть, распоясаться, выпить на размер души… А прыткий малый пусть сам выбирает, сам выпутывается.

Керси медленно приближался к дамам, с учтивейшей улыбкой на испачканном кровью лице, но весь в великом страхе: кого, как выбрать, не обидев? Баронесса Марси… э-э-э… вот уже неделю, как имеет некоторое право на сей поступок, но и замужняя сударыня Вегилли тоже получила такое право, и даже тремя неделями раньше… Боги! Вот уж он не думал никогда, что в рыцари венчают таких трусов! Да, он смертельно трусит!.. О! — пусть будет она!

Керси остановился перед девушкой очень небольшого роста и низко ей поклонился… встал на одно колено, не опуская взгляда… Надо же — лица их почти вровень!

— Баронесса Фирамели Камбор, — откуда-то пришелестело к нему имя выбранной. Сам канцлер Двора, доведись ему повторно венчаться в рыцари, не сумел бы сделать столь хитроумного, всех устраивающего выбора: двенадцатилетняя девчонка из западных провинций, оказавшаяся в столице по личному приглашению Его Величества, не вызвала в сердцах других красавиц с платочками, ни ревности, ни обиды, но только легкую зависть и умиление.

Дрожащею ручкой девочка провела по разгоряченному рыцарскому челу раз, и другой… и успела испугаться, что заранее увлажненный ароматными водами платок высох… и кровь не ототрется… Нет, нет… слава богам… все хорошо… Как он красив…

Необычайно довольный своей ловкостью, Керси Талои бережно поцеловал подставленную щечку и коротко метнул два взгляда — направо и налево. Все удачно, все превосходно, обе довольны и не обиделись… Ах, как в горле пересохло! Есть-то ему сегодня почти нельзя, обычай не велит, но жажду утолять — сколько угодно, хоть под стол вались, повенчанному — позволено! Однако Керси знал, что допьяна пить не будет, у них в роду это не принято, да и зачем ему вино, когда он и так в стельку пьян от свалившегося на него счастья!

Ночь на дворе, теплая безоблачная ночь, поэтому пир так и не переместился в недра дома, праздник весел, мягок и почти без ссор. Вокруг виновника торжества сгрудились зрители, вернее, слушатели, а один из его соратников и друзей, оруженосец маркиза Короны Лери Меченый, рассказывает о подвигах рыцаря Керси Талои.

— … да, судари и сударыни, именно так и было: в деснице обломок меча, в шуйце изможденная долгою битвою секира, а наш Керси стоит над телом раненого друга и бьется один против целой орды беспощадных туроми! Казалось бы: отступи, спрячь спину от предательского удара, сохрани жизнь, ибо честь воина уже доказана стократ и безупречна по самым строгим законам войны, но… — Лери рассчитано прерывает рассказ на самом важном, на самом волнующем месте и надолго приникает к кубку…

— Боги!..

— А дальше???

Наконец, рассказчик утолил жажду.

— Дальше? Он не отступил!

Многие уже слышали этот рассказ, но внимали ему с прежней степенью восхищения, и готовы были слушать его вновь и вновь.

— И… что, сударь Лери… — тоненький девчачий голосок заставил слушателей чуточку расступиться, дабы вопрошающая подошла поближе. — И сударь Керси не отступил? Ни на единый — вот такусенький — шажочек???

— Ни на ладонь не отступил, сударыня Фирамели, ибо я знаю сие доподлинно, ибо тот сраженный воин, спасенный нашим рыцарем Керси, был я сам!

Рассказ вновь был прерван рукоплесканиями. Теперь все, затаив дыхание, ждали концовку, самое восхитительное в этом чудесном повествовании.

— А лежал я не просто на сырой земле, но на вражеском стяге, который с бою был добыт им же, моим другом Керси Талои, с помощью вашего… покорного… слуги!

Рукоплескания перешли в неистовый рев. Но тут слово взял сам виновник торжества.

— Что-то такое припоминаю. Но пуще того — обратное, не столь почетное, в другой битве происшедшее. И если бы тогда к нам с Лери не пробился его светлость маркиз… маркиз…

Рассказ прервался, стихли крики и музыка: видно было, как сюда направляется вестовой Его Величества. Вестовой подошел, отдал честь.

— Рыцарь Керси Талои, сударь?

— Да, это я.

— Вам послание от Его Величества. Вскрыть лично, суть его прочесть вслух и немедленно.

Керси, из уважения к императорскому гербу, вскрыл печать кинжалом…

— Рыцарю… из рода… Повелеваем немедленно, по прочтении данного послания, собрав необходимые личные вещи, потребные в пути, выступить в служебный поход, ведомый сударем герцогом Когори Тумару!

Керси бережно свернул свиток в трубочку, сунул его в рукав камзола и поклонился курьеру, в знак того, что принял послание и понял его.

— Коня мне!.. Сюда!.. Прощайте, судари и сударыни! Продолжайте радоваться и веселиться, но я выступаю в поход! — Керси завел за плечо левую руку и коснулся ею рукояти двуручного меча, который он так и не снял после венчания. — А все необходимое — всегда при мне. Ходу, Север, ходу!

Конь, исподволь подстрекаемый тщеславием всадника, встал на дыбы и заржал. Еще несколько мгновений, и Керси умчался в ночь (необходимые в походе вещи добудутся в дороге, с деньгами это нетрудно), без оглядки покинув теплый и радостный праздник, устроенный в его честь, праздник, который бывает один лишь раз в жизни, и завершенный так, как это и мечтается истинному рыцарю.

О, это было восхитительно!

Конь и всадник скрылись во мраке, праздник продолжился, и никто, включая Керси Талои, не подозревал, что в мире стало одной отчаянной и беззаветной любовью больше, и что вдребезги разбитое сердечко юной баронессы Фирамели Камбор не утолить теперь ни слезами, ни птеровой охотой, ни прочитанными на ночь романами… О, они обязательно встретятся! Да, они встретятся… и никого-никого не будет рядом… и она… и у нее… она ему покажет платочек…

— Что с тобой, внученька, почему ты плачешь? Ах, скучаешь по дому? Ты права, скорее бы нам домой, на запад…

ГЛАВА 5

Там, на крайнем западе обитаемых земель, где леса, поля, воды, пустыни и долы испокон веков не знали иной власти, кроме власти богов и времени, иной силы, кроме силы стихий, однажды поселились люди. А где люди — там и суета. Стоял лес — вырубили его и выжгли, стояли непролазные топи — теперь твердая и прямая дорога поверху лежит, а по ней снуют туда-сюда людишки, пешие и конные, налегке и с обозами, мирные и воинственные… Все при оружии. И путей-дорог таких все больше с каждым годом, с каждым веком. Одна из них берет свое начало там… где-то там, очень далеко, в глубинах материка, так далеко, что и не проследить истоков ее… Устье же упирается прямо в Жадное море. И зовется та дорога Большою имперскою. Империя, за долгие, долгие века вымахавшая, в сравнении с другими царствами и княжествами, в огромного и свирепого тургуна, которому нипочем ни горули, ни драконы, ни рапторы, ни медведи, ни цуцыри, ни иные какие хищники-государства, наконец, дотянулась своим кроволюбивым рылом до самого западного края, до океана, до одного из его морей — Жадного моря. Там, дальше, за необъятными водами, тоже есть населенные земли, и когда-нибудь Империя захочет поискать новую добычу и прицениться к ней, а пока — нет ей дела до заморских кущ, благо и на северо-западе забот полно. Своих забот и чужих земель, которые все еще не подчиняются Империи. Например, вольные города Соруга и Лофу, приславшие в прошлом году посольства, с предложением вечного мира и взаимовыгодной торговли. Погостили — и намедни отправились восвояси, умеренно довольные аудиенцией императора и переговорами с канцлером. Ну, с ними не должно быть военных хлопот, однако и ссориться как бы преждевременно: основная мощь купеческих городов — в их умении торговать, в способности быть нужными всем сторонам, а Его Величество очень ценит чужие умения, особенно если свои, имперские, покамест, гораздо скромнее. Надо сначала выучиться намеченному, перенять полезный опыт, а там видно будет…

И дальше, на северо-запад — даже за море не надо плыть — там тоже лежат неосвоенные земли… То есть, не Империей освоенные, люди-то на них живут: варвары, племена, какие-то разбойничьи княжества… Там граница посуху проходит, не по воде, и вот уже который век лучшие государственные умы Империи размышляют с оружием в руках, как бы те северо-западные земли открыть, начисто освободить от невежественных дикарских племен в пользу просвещенной Океании… Племена и орды в той земле воинственные, непокорные, не чета, конечно же чудовищным туроми и лютым карберам с кошмарного юго-востока, но — хватает и с ними забот имперским войскам, хватает по уши. И где-то в глуши, в укромном уголку западных рубежей, зреет нечто такое невнятное, но окончательное, чего боятся воины, жрецы, императоры и боги… Однако, судьбоносный миг пока не созрел, а люди суетны: живут так, как будто нет никакого конца света и никогда не будет…

Море Жадное выплеснуло на берег пиратов. В шесть кораблей подошли они к границам Империи, высадились без помех на песчаный пляж, устроили стоянку… Две тысячи морских разбойников, готовых насмерть воевать с кем бы то ни было, а пуще того — безнаказанно грабить мирное население. Сами себя они разбойниками не считают, ибо уже почти столетие минуло с того дня, как их вожак, Манан Лысый, объявил себя светлейшим князем-государем, а окрестные земли (четыре островка тесною кучкою — Прим. авт.) — независимым княжеством. Почти столетие стоит новое государство и пока еще не рухнуло! Разбойникам «Великого Корабельного Княжества» нет никакого дела до интересов Империи и ее границ, потому, быть может, что до сего дня они еще никогда не высаживались на ее земли, с имперцами дела не имели… Купеческие караваны из других царств и государств — да, пощипывали, на море и вдали от него, а далекая, почти неведомая Империя… Ну, что Империя… Сказывают, обширна и богата. Коли так — то для первого ознакомительного грабежа хватит и двух тысяч воинов, а если понравится, если добыча будет легкой и обильной, можно будет и всеми силами навалиться: двадцать тысяч мечей и сабель дойдут до самой тамошней столицы, прошьют якобы необъятные имперские просторы запросто, как стрела ночную тьму… Так думал степенно и с приятностью Его Высочество Великий князь Манан Первый, однако, на сушу сходить не стал: государь, как и всякий толковый атаман, обязан щадить собственную жизнь, рачительно рискуя чужими, но — щадить не из трусости, нет, по государственному расчету. Разведчики обшарят окрестности и найдут небольшую, но легкую добычу, обязаны найти, ибо это строгий приказ. Затем добыча будет захвачена и поделена, причем — вся, до последнего медяка, останется «внизу», среди простых ратников, и только тогда уже воодушевленных воинов можно будет бросать в настоящий бой за истинно жирные куши…

Конечно же, делить еще не захваченную добычу — дело неблагодарное, в бою, в незнакомой обстановке всяко ведь может обернуться, поэтому Манан потерпит пока скрип мачт, мелкую «стоячую» качку, до смерти надоевший привкус морской соли на губах… Ищите, храбрецы, хорошо ищите!

Высадились вечером, а уже на исходе следующего дня, то есть, меньше, чем через сутки, добыча была найдена! Да еще и почти под самым носом: девять-десять долгих локтей от пиратской стоянки! Диво дивное: посреди дремучих чащоб, прошитых только узкими полузвериными тропинками, почти на безлюдье и на бездорожье, обнаружился постоялый двор с трактиром, да преогромный! «Дальше некуда» — называется. Подходит к трактиру и твердая, ровная дорога, способная пропустить, не цепляясь за бока, широченные телеги с товаром, но пока не ступишь на нее прямо — шиш заметишь под мелкой травой! В трактире, несмотря на глухомань, жизнь кипит и через край переливается! Людей полно, пьют, едят, швыряются золотом и серебром! И это очень хорошо — золото никому не повредит, хотя люди Манана Первого для почина и медяками бы не погнушались. Постоялый двор очень велик, всем шести отрядам хватит на целый день его запасов — обжираться и обпиваться. Да еще ценности продуванят поровну, какие найдутся на живых и мертвых посетителях, а также содержателях кабака… И женщины наличествуют! Очень ценная добыча, хотя и непрочная. Отряд лазутчиков, понаблюдав сутки, срочно двинулся обратно, к побережью, с тем, чтобы потом, еще через сутки, а то и намного раньше, вернуться вместе с основным войском.

Но трое человек из отряда остались на месте будущей атаки, продолжать слежку и дозор, ибо сила воина во многих свойствах поровну распределена, а слабость — проявляется почти всегда именно в беспечности. И в глупости тоже, но военная беспечность, ратная неосторожность — они и есть главная глупость на свете. Разведчики смотрели в окна, в двери, в щели, и так… и отчаянно завидовали, аж слюной изошлись, ибо наблюдать им приходилось привычные, милые сердцу каждого обжоры, выпивохи и бабника, радости. Вкушать, так сказать, вприглядку. Но удивительного в том трактире тоже хватало. Постоялый двор, видать, непростой, лихими людьми облюбованный…

— Смотри, смотри, Зубан: этот… который оборотней задавил… опять плясать собрался… Потеха!

— Это им потеха, а нам завидки. Хваком его зовут, если я правильно расслышал.

— Чудно: говорят по-нашенски, все понятно.

— А как им еще говорить? По-чужому лопочут те, кто живут за тридевять морей, за океаном, а эти… Отодвинься, фу… и не дыши в мою сторону, давай, давай, от тебя тоже все хорошо видно, как и от меня…

Прошлой ночью внимание лазутчиков привлекла одна очень примечательная личность. Это был здоровенного роста детина, в четыре локтя с половиною, молодой еще, но весьма жирный, даже под рубашкой видно, что бока и брюхо над портками свисают, а сами портки на заду едва ли не лопаются. Казалось бы хлюпец, байбак байбаком, ибо в жиру не может быть силы, но…

Жрет за троих, пьет за пятерых, поет и пляшет без устали — сапоги стоптал — и все никак под стол не валится! Без меча, с одною лишь секирой на поясе, без кольчуги… Ну, оно бы и ладно, что веселится вторые сутки напролет, все настоящие мужчины должны проявлять себя умелыми и стойкими на пиру… Но ведь и другое было, доглядчиков смутившее… Вывалился из задних сеней трактира этот Хвак и шатнулся на двор, во тьму предрассветную, к отхожему месту. Да с пьяных, видимо, глаз, повело его на дальний толчок, в углу двора, который не удобный гостевой, а простецкий, для трактирных жителей-работников. И тотчас же, сладкого мига дождясь, выпрыгнули из засады двое оборотней-людоедов, он и она, юркнули вслед за ним в нужник…

Дерзкие, явно оголодавшие, оборотни были загодя замечены пиратскими разведчиками и сами их заметили, но… Те охотники — и эти охотники, те в засаде — и эти в ней же, те вооружены и отчаянны — и оборотней запросто не возьмешь… Сообразили обе стороны, что не мешают друг другу — и притерпелись к опасному соседству, взаимной бдительности отнюдь не снижая… Пиратам в великое облегчение, что нашелся пьяный дурак оборотням на добычу: задавят его в сортире, и уволокут в лесное логово, и что особенно радостно — сами, наконец, уберутся, очень уж зябко ощущать на себе голодные оглядывания полудемонов… Вдруг, немного погодя, нужниковая дверь с треском распахивается и оттуда выходит живой и невредимый толстяк! Портки поправляет на ходу неспешном, что-то гнусит под нос… прислушались — вроде напевает, как ни в чем не бывало… Странно. Долго ждали лазутчики — никто больше из трактирных сеней на задний двор не выходит, а из сортира — тоже ни звука.

— Бач, ну-ка сходи, взгляни… чего там?

— А почему — я???

— Тихо… тихо… не ори. Потому что убью, рот вонючий, если не пойдешь.

— Понял. Но вы уж тоже, если что… выручайте.

— Это само собой.

Пополз Бач смотреть… вернулся живым.

— Там они… мертвые плавают. Внизу.

— Оба???

— Свет короток получился, я только евонную голову через дыру засек. Думаю, что баба… ну, самка — тоже неподалеку пристроена, больше там негде прятаться.

— Во, дела! А на вид — мешок с отрубями. Хотя — столько жрать — можно великие силы прикопить. Смотри, смотри… Глядишь, к утру и мы так-то погужуемся, если наши подоспеют. Ух, как кишки-то с зависти крутит, вон ведь винища сколько! И бабы! Баб надо будет попытаться сберечь, хотя бы одну для нас, для передового дозора уцапать! В награду, так сказать…

Пираты все верно рассмотрели: начинался очередной танец, да не простой, а знаменитое «Коромысло», после которого разгоряченные мужчины и гулящие трактирные девки особенно охотно составлялись в милующиеся пары. В деревнях «Коромысло» — это танец огневой, но чистый, на нем женихи выбирают невест и невесты женихов, а вот на постоялых дворах и в трактирах… Не-ет, добропорядочные семейные люди до таких греховных игрищ никогда не опускаются, разве что украдкой, по без вторых своих половинок…

Пиратским разведчикам танец сей был неизвестен, однако, все равно — жаркая забава смотреть!

Трактир «Дальше некуда» располагался в Осиновой Пуще, на малоосвоенных имперских землях. От столицы далеко, а вот до рубежей, морских и сухопутных — рукой подать. Удельных повелителей здесь нет, караульные войска десятилетиями не появляются. Поэтому и неудивительно, что облюбовали места сии разбойники, воры, грабители, и иные любители неправедной наживы. Крестьян и мастеровых от веку здесь не видывали, особ благородного сословия — и того давнее. С другой стороны рассудить — а где же еще сорвиголовам собираться среди себе подобных, как не в трактирах? Не в берлоге же спать и не на сугробе пировать? Не на столичной же покаянной площади неумолимые грехи замаливать, и не в храмах молодость тратить, в поисках благочестия и благонравия… Бывает так, что и в застенках встречаются знакомцы удалые, на цепях соседних, но туда — всяко не по своей волюшке идут… И если уж о храмах речь зашла — не святой ли отец Тарпагу к танцу готовится, потуже хламиду перетянув на широченных боках? Так и есть: вместо того, чтобы поститься в келье лесной, при своем храме крохотном, вознося неустанные молитвы богине Погоды Оббум, отец Тарпагу хохочет пьяно и плетью помахивает! Ему предстоит важное: он будет в этом танце правой частью коромысла, потому и плеть в правой руке. А у разбойничьего главаря Кусы плеть в левой ручище, ибо он выбран на левое плечо. В корне же коромысла стоит никто иной, как бродяга по имени Хвак. Кто он такой — даже сам трактирщик Горуль не знает: вроде бы и с разбойниками он, а вроде бы и сам по себе. Вроде бы и грабил вместе с Кусой, вместе с Черным, а вроде бы ни в одной шайке и не состоит… Жрет-пьет, дерется изредка, расплачивается сносно… Весельчак. До баб повадист. Говорить с ним скучно и не о чем. Не пахарь и не горожанин, так, перекати-поле. Откуда у него деньги, и сам откуда? — только богам ведомо, но им на это наплевать и трактиру тоже. Однако, статью телесною он весьма «Коромыслу» подходящ: повыше и потолще обоих верзил — Кусы и Тарпагу, да и в танцах толк понимает. Тоже пьяный, как и все в трактире, но в ногах крепок. А как раз это в «Коромысле» и надобно! Дополнительный вкус и ценность танцу прибавляет то обстоятельство, что женщин в трактире, в сравнении с мужчинами, весьма немного, дюжины три: подавляющему большинству танцующих мужчин — остаться без сладостной добычи. Женщины — ясное дело — гулящие все как одна, порядочных в эти края не заманишь. Но вот как раз они все — в полном и трезвом разуме, иначе в два счета без прибытка останешься, мужчины местные — ушлый народ: задарма порадуются над пьяною, да её же и обчистят.

Тарпагу свой одноручный меч на трактирную стойку положил, дабы святость оного охранял от воришек самолично трактирщик Горуль (тот и принял с почтительным поклоном), Куса всю поясную и заплечную сбрую, с ножами, секирами и мечами, за своим столом оставил, на попечении у тех членов шайки, кто танцевать не пойдет, Хвак же просто сдвинул пояс назад, поддернул петлю повыше, чтобы секира по подколенкам не била — сойдет.

Трое мужчин стали в ряд, ухватили друг друга за плечи, подергали, примерились, чтобы не вплотную плясать… А напротив них три тетки, ярко и густо измазанные — под красавиц — белилами да румянами, локтями не тесно сцепились. У обеих крайних в руках — по кипарисовой веточке, ибо это мужчинам плетьми танцующих хлестать, а девам — веточками мягкими охаживать…

Наконец, все было готово — и грянула музыка.

Мужчины, составившие мужское коромысло, громко и слаженно топая и сопя, двинулись вперед, а навстречу им, от противоположной стены, охая и визжа в лад музыке, потряхивая всеми прелестями, которыми их оделила природа, двинулись девки, тоже все три рослые и весьма дородные. Два «коромысла» почти вплотную сошлись посреди зала и точно так же, с топотом, пыхтением и взвизгами, попятились. Вот теперь танец становился общим, а не только для двух коромысел: мужчины и женщины во множестве облепившие с краев танцевальное пространство, стали спешно сцепляться друг с другом, своими ладонями в ладони тех, кто слева и справа, образовывая живую ползущую змейку, с тем, чтобы змейка сия прошивала узкое пространство между боками танцующих в мужском и женском коромысле. Составилась длинная замкнутая цепочка из людей, проскакивающих в эти четыре узких прохода. Время от времени, в такт музыке, не прекращая свои наступления и отступления, Хвак и Куса, либо Хвак и Тарпагу — стукались боками, тем самым пытаясь разорвать цепочку. Стукались — и тотчас опять давали проход. Если стук получался неудачным и цепочка сохранялась, танец продолжался, если же руки пробегающих расцеплялись — то Куса, либо Тарпагу, в зависимости от места разрыва, начинали хлестать плетью наотмашь: мужчин от души, девок — щадяще. Лента рассыпалась с хохотом и проклятьями и тут же вновь срасталась. Точно также действовало и женское коромысло, но там было совсем не больно, а мужчинам — так и вообще в подарок: держать за мягкую нежную ладошку одну девку, да очутиться прижатым с боков еще двумя.

Иные удары от мужского коромысла до крови доводили танцующих, но общего веселья это никак не снижало, так уж заведено: не хочешь — не дерзай, за тебя другие до счастливого выбора дотанцуются, ибо чем и радостно «Коромысло»: после него деньги на расплату не потребуются, все по чести, по согласию.

— А чтой-то они, а? Почему теперь кружатся?

— Откуда я знаю? Пойми, Бач, я этот танец, точно также как и ты, впервые в жизни вижу. Отползи на место, кому сказано! Почему Лоскут сюда не ползает, а спокойно на своем месте наблюдает?

— Потому что от него всех девок лучше видно и весь ихний закуток, девкин. Я же тебя как старшего спросил, а ты…

— Ну не знаю я! Потом кого-нибудь допросим и узнаем. Главное, чтобы нашим не увлечься и всех сразу не перерезать.

— Хорошо бы.

А танец меж тем подходил к концу. Музыканты дудели и гремели из последних сил, но все так же громко и весело, танцоры, составившие мужское и женское коромысла, перехватились руками поплотнее: Куса и Тарпагу, сбросив на пол уже ненужные плети, теперь стояли втесную к Хваку, грубыми лапищами зацепившись за его толстую шею, а он, в свою очередь, ухватился как можно крепче за их плечи и шеи, женщины же просто укрепили, насколько могли, локтевую хватку. И оба коромысла закружились, одно подле другого, каждое вокруг своего корня, однако так, чтобы коромыслам и не столкнуться плечами, но и чтобы опасность сего столкновения — непременно была. Коромысла кружились все быстрее, пока, наконец, не началась главная битва: Куса и Тарпагу поджали ноги и уже летали по кругу, не касаясь пола, держась за Хвака только силою рук, женщины же просто должны были все быстрее перебирать ногами, чтобы соблюсти свое коромысло и не попасть под мужское, но и не расцепить при этом локти. Хвак лихо крутился, под собственные выкрики, на одном месте, весь багровый, в кипящем поту, секира за его спиной тряслась и громко хлопала по необъятному заду, на потеху многочисленным зрителям… Кто — кого? Чье коромысло первым рассыплется?

— Зубан, слышишь? А почему остальные эти… бабы с мужиками, не танцуют теперь в ручеек, а сквозь этих, которые кружатся, друг к дружке перебегают? Да еще на карачках?

— Не знаю я, не знаю. Наверное, пары себе облюбовывают, пока можно. А как эти две упряжки собьются с танца — так уже, небось, и нельзя будет. Не знаю. Пошел на место, ей-ей зарублю за нерадивость!

Первыми не выдержали девки: правое плечо коромысла, грудастая Птерочка, споткнулась на каблуке и врезалась головой прямо в святое брюхо отцу Тарпагу, но встречная сила движения была гораздо мощнее: брюхо спружинило, девку отбросило аж на четыре локтя, она шлепнулась задницей на пол… Танец закончился как и обычно, победой мужчин. Птерочка брякнулась довольно громко, однако тут же вскочила без посторонней помощи, красная и довольная, от ушибов же и повреждений ее уберегла толстенная упругая задница.

— Ой, вина, мне! Ой, кишки полопались от дурьей головы! — Отец Тарпагу завывал в полный голос, требуя выпивку, но зверовидное лицо святого жреца из лесного храма предовольно ухмылялось: видимо и ему его толстое брюхо послужило надежным щитом от всех танцевальных ран. Вина ему подали незамедлительно, и он залпом выглохтал первый кубок, не успев даже подцепить на место увесистый мирской, отнюдь не жреческий меч. Он бы и от девки не отказался после такого славного танца, но — трактир не келья, в присутственном месте подобает держаться благонравно, сообразно сану, а иначе какой будет пример прихожанам? И откуда тогда взяться уважению к поруганному на глазах у общества сану святому? И пожертвованиям? Нет, уж, нет уж, правильно древними речено: половина жажды убьет половину похоти, стало быть, и дело за малым — долить в себя оставшуюся половину ведра.

Таким образом, жрец Тарпагу благочестиво отрекся от причитающейся ему награды, в пользу остальных участников «Коромысла», чем они и не преминули воспользоваться. Куса первый ухватил за руку понравившуюся ему девку. Была она помоложе двух своих товарок и не столь дебела и тяжела. Девка захихикала и охотно последовала за своим временным повелителем: Куса — видный мужчина, хотя и ведет себя с придурью жестокой, но зато щедр… Платить за сей раз не обязательно, однако, наверняка чем-нибудь — да одарит! Хвак запыхтел с обидой, ибо Хвостик тоже ему понравилась больше других, но — все по чести: кто первый успел, тот и прав.

— И мне вина! Послаще!

Трактирщик Горуль, цепко помнящий вкусы и предпочтения всех своих гостей, до краев набухал в самый большой роговой кубок дешевого «морского» вина и подсеменил к Хваку. Было в коренастом и плотном трактирщике четыре локтя без двух пальцев, вполне достойный рост для мужчины, но смотрелся он рядом с Хваком худощавым коротышкой.

— На доброе здоровьице! Это за счет заведения, так сказать, от восхищенных зрителей.

— А-а, даром, что ли ча? Изрядно, и-эх, почаще бы так! А ну, Птерочка и Тучка, вы куда, куда от меня побежали???

Две девки, Тучка и Птерочка, танцевавшие корень и правое плечо «Коромысла», действительно, по каким-то своим соображениям, решили улизнуть от победителя, но Хвак вовремя это заметил.

— У-у-уххх!.. Мои красавицы! А сдобы-то добыто!!! — Хвак швырнул опустошенный кубок за спину, в толпу, расставил во всю ширь ручищи, которые, будучи просто опущены вдоль жирного туловища, почти доставали ему до колен, и ринулся за своей законной добычей. Девки отчаянно и весело завизжали, каждая надеясь втайне, что этот мужлан остановит свой выбор не на ней, а на подруге, но их надеждам не суждено было сбыться: Хвак полуприсел, согнув ноги-бревна, и подцепил девок за подколенки, так, что пышнейшие задницы обеих красоток двумя преогромными подушками, затянутыми в дешевые кружева, осели на его предплечья. Это были сильные, толстые и очень рослые девки: Тучка вымахала почти с трактирщика ростом, Птерочка на два пальца пониже, но зато гораздо грудастее. Хвак подхватил обеих, выпрямился и тут его шатнуло, то ли от полубочки ранее выпитых вин, то ли от невероятной тяжести поднятого… Девки завизжали еще громче и уцепились друг за друга, в тщетной попытке обрести равновесие, которое в этом положении зависело отнюдь не от них… Но Хвак устоял и выровнялся. Он словно бы мешки с овсом встряхнул, поддернул обеих, с тем, вероятно, чтобы сподручнее было держать, потом выцелил заплывшими глазками лестницу, ведущую в гостевые клети, и стремительно пошагал к ней.

— Горуль… это… вина туда подай, потом, не сейчас… фруктов в меду и пожрать!

— Трактирщик даже ладонь к уху приложил, чтобы сквозь чад, всеобщий хохот и оглушительные взвизги расслышать и понять заказ… Кивнул.

Хвак бегом взбирался по крутой лестнице, прочнейшие дубовые ступени которой даже не стонали, а обреченно хрустели под разношенными Хваковыми сапожищами. Девки, сидя у него на руках, вдруг перестали визжать и обе, как по команде, тяжко-претяжко вздохнули: от подруг, ранее имевших дело с бродягой, они знали предстоящее: праздник закончен, и теперь до самого полудня, а то и до ночи, их ждет каторжный и бесплатный труд.

Разведчики пиратов глядели, во все глаза глядели на это восхитительное веселье, и проглядели… Словно бы черная тень легла на Бача и Зубана, хотя, откуда взяться теням в предрассветных сумерках, когда солнце еще спит и даже розовый полог рассвета не отдернут… Но почувствовали оба — аж затылки заиндевели — обернулись медленно и враз… Возвышается над ними здоровенный детина, не свой, одетый по-здешнему. Блеснуло на миг освещение из трактирного окна: бородища черная, рубаха под нею темная, а глаза — даже во мгле предутренней — два луча мрака.

— Помогай вам боги, друзья! Уток воруете?

Зубан, как старший и более опытный боец, мгновенно понял про себя, мысленно, три вещи: первое — надо заговорить зубы этому… невесть откуда взявшемуся, хотя бы на несколько мгновений, чтобы тот задержал руку на секирной рукояти, второе — их товарищу, разведчику Лоскуту лучше бы в этот миг не мешкать, а бить незнакомца насмерть, быстро и тихо, третье — если все обойдется благополучно — выбить Бачу зубов побольше, никак не меньше половины, ибо это из-за тупого Бача они прохлоп… у…

Незнакомец не позволил Зубану додумать мысль до конца и ловким ударом секиры снес ему голову. Бач успел и того меньше, потому что его голова улетела в кусты еще вперед Зубановой. А Лоскут лежал на своем месте смирно и бездыханно, надежно пришпиленный к мокрой предрассветной земле чудовищным ударом простого швыряльного ножа.

Незнакомец вошел в трактирные двери и остановился, сощурив смеющиеся глаза:

— Горуль! По какому поводу веселье!?

— Я! — отозвался на крик трактирщик. — Что?.. О-о… О, о, о! Ай, да это гости к нам! Сиятельный господин Зиэль, счастье-то какое! Давненько о вас не слышно было. Что? А… Так ведь Праздник Закатов на дворе, вот и гуляем, закаты и рассветы напролет!

Зиэль осторожно пробрался сквозь пляшущие толпы и привалился к стойке.

— Ах, да, я и забыл. Налей-ка мне имперского.

— Очень хорошее кремовое пришло. Просто нектар богов!

— Нет. Я же сказал: простого имперского кувшинчик. Как торговля идет?

— Сей миг будет сделано! Торговля? И слаще времена бывали, но жаловаться грех. Вот, лучшее, прохладненькое. И кубок — тот самый, ваш!

— Спасибо, Горуль. — Зиэль вынул из кармана на ладонь три червонца и брякнул ими в стойку. — Возьми пока. Если не хватит — напомни вовремя. Но есть у меня предчувствие, что хватит и этого, не успею напить и наесть.

Трактирщик сгреб деньги… деньжищи!.. и приготовился слушать, ибо слова Зиэля — это не мусор, это всегда ценность, иной раз под стать его червонцам! Но тут, увидев пришельца, к стойке приперся Куса. Он бы уже наверх ушел, да девка Хвостик, надежно выученная трактирщиком, убедила его еще повеселиться, поесть и попить в общем зале.

— Здорово, Зиэль! Давно не виделись!

Зиэль растворил в бородатой улыбке свирепость взгляда и добродушно хлопнул ладонью в подставленную ладонь.

— Здорово, Куса! Рад тебя видеть живым и веселым.

— Взаимно. Что пьешь? Опять, небось, кислятину? Идем за наши столы, я угощаю.

— Не, Куса, я свое и за свои. Возмужал, смотрю, окреп. Как дела?

— Идут помалу. Долго же тебя не было. Ты к нам, или так, проходом, с войны?

— Да… пробираюсь по неким надобностям на запад.

— А, на южную драчку, к герцогу?

— Нет, несколько в другую сторону: тоже на запад, но потеплее, к более высоким широтам.

— Как? К высоким чего?

— Не важно. Иду на запад, но, поскольку время позволяет, решил освежить память, завернуть в дорогие моему сердцу места, пообщаться с народом.

— Эй, мне тоже дай серебряный кубок! Вон — как у Зиэля!

— Будет сделано, сиятельный господин Куса! Сей момент принесу! Разыщу и принесу!

Куса почесал затылок, не зная, что бы еще такого важного сказать…

— Что нового в Империи? Ты-то всюду ходишь, знаешь?

У Зиэля поднялись брови и выпятилась нижняя губа, словно бы помогая ему припомнить новости.

— Так себе. Например, в местном лесу, буквально в нескольких шагах, ватага Пушка сюда пробирается, все как на подбор голодные и трезвые. Рыл семьдесят их.

— Пушок? — Куса поперхнулся неглубоко, но никакого иного беспокойства не выказал. — А сколько это — семьдесят?

Зиэль хмыкнул и коротко призадумался с ответом.

— Ну… это, примерно, шесть дюжин. Вот как за теми четырьмя столами. До четырех считать умеешь?

Куса с натугой отвернул короткую шею, посмотрел…

— Пусть идет, здесь его никто не боится, ни я, ни Барон, ни Черный — вон они сидят, кстати, каждый со своими ребятами.

— Не сомневаюсь, что не боитесь. Но вот-вот могут нагрянуть гости и поугрюмее. Они слегка даже опережают Пушка.

— Стражи, что ли?

— Нет, посторонние. Все пешие, без магов и жрецов.

— Ну и чихать тогда на них, если они не стражи. Ты лучше вот что скажи, Зиэль… Слышишь, нет?

— Да, Куса, я внимательно тебя слушаю?

— Ты, хоть и воин черная рубашка, а парень приятный и в корень свой. Мы тут собрались пошарить слегка в окрестностях одного замка, а после того — верные люди наводку сообщили — тряхнуть один караванчик, то ли посольский, то ли купеческий, веселый такой, с большим количеством баб… Дело плевое, но крепкие и умелые всегда нам надобны. Присоединишься? Легкий дуван получится, вдобавок и жирный.

— Нет, как раз сегодня мне с вами не по пути. — Зиэль отхлебнул из объемистого кубка и замер на миг, словно запнулся, подыскивая слова помягче и подобрее. — Не сердись, дружище Куса, но я, в отличие от вас, тебя и твоего отребья, человек образованный, честный и умеренный, на разбой пускаюсь только в случае крайней нужды, если, скажем, выпить не на что, или рубашка обтрепалась… Понял ли ты меня?

Шея у Кусы, из под кольчуги и до самых ушей, побагровела, зловеще хрустнула туда-сюда, сам он набычился и даже засопел, разгораясь. Но, поймав внимательный взгляд Зиэля — ему вдруг явно вспомнилось нечто такое… с Зиэлем связанное… — мгновенно утих и отступил без единого ответного слова.

— Что, ваша милость, — обеспокоенный трактирщик перегнулся через стойку и, переборов страх перед бородатым воином, поглядел ему в глаза, — правда Пушок идет?

— Правда. У тебя, кстати, защиты вокруг кабака никакой. Это беспечность.

— Так ведь… есть защита, пресветлый господин Зиэль! Отец Тарпагу прошлою весною накладывал собственноручно!

— Угу, видел я ту защиту в действии, собственными глазами. Крысу разве что остановит, но и то не наверное, ибо иссякла. Народу ведь к тебе целые полчища ходят, так что обновлять почаще бы надобно. Да только вовсе не в прохудившейся защите и не в Пушке тебе будет головная боль сегодня. Если есть что особо ценное — попрячь: мебели много нынче наломают.

— Все понял… все по… Зуда! Зуда, мухой сюда! Нет! Беги к колодцам, прикрой оба! Набросают мертвяков — от нафов потом не отцепиться будет! Бегом, но тихо. И сразу в подпол сама. И всех наших туда гони, гони, гони… только тихо… гостей не тревожа…

Сквозь грохоты и переливы буйного кабацкого разгулья, Зиэль первый услыхал приближающийся шум от большого числа вооруженных людей, и почти сразу же вслед за ним — услышал трактирщик Горуль, как бы между прочим вооружившийся громадным тесаком для рубки мяса.

Двери криво распахнулись после оглушительного удара и с печальным треском повалились на пол, выложенный серыми каменными плитами. Плиты эти были предметом гордости и тщеславия Горуля, ибо в редком провинциальном трактире шли на такие ненужные, в общем-то, расходы — почти всюду, за исключением столичных постоялых дворов, полы были земляные. Справедливости ради следует отметить, что пол, обильно выщербленный за долгие годы своей службы разным хозяевам, имел довольно жалкий вид, нуждался в починке и замене… А тут еще и оконная рама со слюдяными оконцами выпрыгнула вдруг из гнезда, внутрь кабака, и тоже разбилась об пол. Музыка оборвалась, через несколько мгновений утихли и танцующие. Утихли и дружно повернули головы к дверному проему.

В зал медленно и зловеще вступили вооруженные люди, с десяток их было, окружающих одного, рослого и широкоплечего, одетого в латы.

— Эй! Тихо всем, сволота! Я это… я граф Великого Корабельного княжества его сиятельство Казарь, главнокомандующий войсками его высочества князя Манана! Короче говоря, бабы все налево перешли, в единую кучу, вон туда!.. А остальным снять с себя вещи, деньги, оружие и украшения и вот сюда, в единый дуван сложить. И живо!!! Кто посмеет пикнуть… — слышишь, Сухарь? — так тому мой сотник Сухарь глотку сразу же… — Главнокомандующий войсками Великого Корабельного Княжества Казарь грянулся на каменный пол, так и не договорив последнего в своей жизни слова: Зиэль уже стоявший тут же, неподалеку, мгновенно подсчитал и даже присвистнул от веселого изумления: в левой глазнице Казаря нож, да в правой кинжал (кто-то, видать, спьяну не поскупился), а в разорванном рту аж четыре швыряльных ножа уместилось. И один из четырех — явно женский, судя по бирюзовому сердечку на «хвосте»! Также с дюжину швыряльных ножей осыпалось рядом, бесполезно тюкнув в прочные графские латы. Эх… Тупоголовому Казарю сначала бы озаботиться отсутствием на месте всех троих разведчиков, да самому остановиться в сотне шагов от трактира, послав вперед десяток-другой бойцов для догляда и ощупа… Нет, решил, видимо, что и сам с усами, что аппетит и жажда превыше осторожности. Личная охрана «его сиятельства» стояла тесно, вплотную к нему, видимо рассчитывая на то, что у них будет время развернуться, если случится какая-нибудь короткая заварушка с этим трусливым пьяным сбродом, но сей возможности им так никто и не дал: половина из них упала замертво под градом швыряльных ножей, оставшуюся половину тупо и быстро, как скот на бойне, зарубили случившиеся рядом жрец богини Оббум Тарпагу и некий Конопатый: отец Тарпагу дважды ударил мечом, а Конопатый за те же мгновения трижды успел, причем обычной секирой, но оно и понятно, что у Конопатого быстрее получилось, ибо Тарпагу ко времени развернувшихся событий был уже мертвецки пьян — какая уж тут, к нафам, боевая сноровка? Хотя… какие-то остатки разумения, видимо, еще сохранились в святом отце:

— Боги ненастные! Мертвечины-то навалили — не пройти. Убрать, убрать!.. — Не слушаются язык и губы отца Тарпагу, не вяжет он лыка, но жрец все равно пытается распоряжаться неизвестно кем, вполне возможно, что зелеными демонами, что по-хозяйски пляшут у него по глазам в лохматой башке. Вдруг Тарпагу наклонился, уцепил неверною шуйцей правый сапог покойного Казаря, десницу возложил на левый сапог, выпрямился и поволок мертвеца к окну, вывороченной мордой по корявым плитам, оставляя на полу кривую широкую кровавую полосу.

— Э, э, святой оте… кинжал! Кинжал-то, ну!.. погоди… Куда ж ты его, пьяный дурак? — В толпе и ахнуть не успели — размахнулся отец Тарпагу и за ноги вышвырнул тяжеленное тело в высаженное снаружи окно, вместе с латами, чужим дорогим кинжалом и швыряльными ножами в размозженной голове. Оттуда, сопровождаемые яростным человеческим воем, вразброд полетели стрелы, одна из которых угодила Тарпагу в плечо, вскользь, правда, пропоров хламиду и кожу неглубоко.

— Святотатцы! Твари! — возопил отец Тарпагу, все еще не в силах протрезветь и понять обстановку. — Поднять р-руку на кроткую богиню и смиренного инока ея??? Всех зарублю, еретики! Кто любит меня и богиню Оббум — за мной! Да будем святы-ы-ы-эххх! Отец Тарпагу пьяно побежал к окну, явно перепутав его с дверью, ну и — как и следовало ожидать — ударился брюхом о подоконник, вывалился наружу вверх тормашками, только беспорточные волосатые ноги мелькнули из под хламиды. Тут бы и пришел ему стремительный конец от вражеских стрел и мечей, ибо людям князя Манана Лысого и графа Казаря напрочь не понравилась кровожадная строптивость будущих жертв, но в это время к трактиру подвалила ватага разбойников Пушка, где и напоролась на пиратов… Пушок был поумнее людей Казаря, но ненамного: ему хватило терпения убедиться, что это не имперская стража явилась выжечь разбойничье осиное гнездо, да вот посчитать, или хотя бы примерно прикинуть в рассветной полутьме подошедшие силы незнакомцев — нет, не догадался: голодная ярость и пушковский мерзкий нрав помешали.

— Р-руби их, братцы, топчи, все наше будет!

Немедленно завязалась сеча. Пронзительный гнусавый голос Пушка легко проник даже внутрь трактира, и первым его распознал Зиэль.

— Ого! Это там Пушок воюет! Вот ведь лапы у кого загребущие! Все и всегда — ему одному!

В ответ на эти крики Пушка, да на подзуживающие слова Зиэля, заорал и рассвирепевшим медведем помчался к входной двери Куса, вызволять из жадной пасти друга-соперника свою долю неведомой добычи. Не так-то просто спьяну и без помех миновать на бегу завалы из десятка трупов среди расщепленных досок дверных — Куса тяжело споткнулся и кубарем вылетел в дверной проем, прямо к месту разворачивающейся драки. Вероятно, не зря богиня Погоды Оббум считается покровительницей проходимцев и пьяниц: удержись Куса на ногах — утыкали бы его пиратские стрелы, успей он выхватить на бегу меч, либо секиру — наверняка бы поранил сам себя, а то и убился насмерть… Но ведь нет: выкатился, вскочил и па-ашел в две руки наотмашь рубить, выбирая незнакомые рожи да одёжи! Та же благодать богини пала и на «смиренного инока ея» жреца Тарпагу: хламида на пузе продрана и вся в крови, но это не рана от меча, а пустая царапина от осколка оконной слюды на подоконнике; стоит святой отец Тарпагу спиной к стене, широко ноги расставив, бьется мечом против дюжины нападающих, для верности в обе руки его взяв. Таким способом сподручнее дрова колоть, а не на мечах сражаться, но уж простительно жрецу, тем более в стельку пьяному, тем более против неумех, еще больших чем он… Народ из трактира на двор яростным ручьем хлещет, чтобы на драку успеть, и все желающие вполне успевают, ибо с разных сторон накатывают на них густые волны пришельцев… Да там же их целое войско! Глазом моргнуть — стрелу уже пустить некуда, нож по цели не швырнуть — все в плотной сече рукопашной! Даже девки трактирные — не большинство, но с дюжину набралось, пробрались во двор, мужчинам помогать (ну и, само собой, по покойницким карманам шарить, пока битва не закончилась, ибо по общеимперским военным обычаям победный дуван девок никогда прямо не касается, лишь потом к ним постепенно перекочевывает. — Прим. авт.)

Одним из последних покинул стены трактира Зиэль: он долго стоял, уперев руки в пояс, а взор в проем дверной, качал черной бородищей, ухмылялся своим мыслям…

— Нет, тут двух мнений быть не может: сие — не конец света, уж никак я не перепутаю Морево с простым разбойным набегом! Пойти, что ли, меч с секирою покормить? А то эти обормоты без меня до вечера провозятся.

Воин запустил пальцы за пояс, потом полез в карман, в руке у него звякнули червонцы.

— Эй, братцы, отдохнули уже?

Послушный величественному кивку, из глубины зала к Зиэлю подбежал старшина музыкантов, челюсти его все еще перемалывали какую-то пищу, но глаза горели алчностью и рвением.

— О, да, сиятельный господин Зиэль, мы всегда рады служить вам! Изволите послушать «Лодочку»?

— На. Но это не плата, это всего лишь задаток. — Зиэль подмигнул очумевшему от удачи старшому и хохотнул. — Нет, не «Лодочку». А что-нибудь такое… пободрее, чтобы нам на улице было слышно и не скучно. Грянули!

На второй клети, наверху, где гостевые комнаты, обстановка была куда более мирная: люди спали, а некоторые, вроде Хвака с девицами, веселились келейно, не обращая никакого внимания на шум внизу… ну… может быть, этой ночью шум чуточку более долгий и навязчивый, нежели обычно… Однако, четверо из пришельцев, вероятно самые хитрые и жадные, решили предоставить право битвы своим товарищам, они же пока залезут в осаждаемый трактир «сбоку» и без помех пошарят лично себе за пазуху, помимо общего дувана. Особой трусости в этом поступке не было, скорее наоборот: попадись они на подобном — даже свои казнят их, тут же, на месте недавнего боя, как мародеров… Впрочем, до конца битвы было еще далеко. Раскрылась дверь, и в комнату бесшумно ввалились четверо, не с мечами наголо, а с кинжалами в рукавах, чтобы до поры не сверкать основным оружием. Окончательно упившийся Хвак принял их сначала за слуг, принесших съестную и питьевую подмогу, но девицы распознали чужих: они захихикали и завизжали, донельзя сконфуженные тем, в каком виде им довелось предстать перед посторонними людьми. Грязно ругаясь, Хвак ринулся на пиратов и в два цапа выбросил всех четверых в открытое окно, прямо на головы воюющим.

— Тучка… это… шумно. Окно закрой и шторку-то задерни… Э, э… стой! Вот так стой… ну-ка, поклонись окну и повиляй хвостом! Гы-ы… еще… еще…

Светало. Манан Лысый проснулся затемно: не давали спать мечты, неуместно рассыпанные, подобно хвойным иглам, по ночному ложу. Приятно было думать о женах, о новой молодой жене, о наследниках державы его, наследниках, которые уже есть, но до наследства которым еще очень и очень далеко, ибо есть еще сила у Манана, много силы — в руках его, в чреслах его, в разуме его…

Странное дело — ночной ветерок: стоишь на палубе — ничего в нем нет, кроме соли, а если ловишь его на рассветном берегу, вот как сейчас, то словно чем-то домашнем веет. На берегу неуютно без корабля, а в море, особенно к концу похода, только и мечтаешь о земле… о женах… о спокойном житии. Там, во вражеском доме, перед тем как сжечь его, прикорнет он полуденным сном, не раньше, ибо всегда сначала труд, а после уже — грезы.

Вдруг что-то тихое, странное, кольнуло Манана в голову и в грудь… Это предчувствие… нет, это тревога. Да, да, лучше потом убедиться в ошибке, но пусть сейчас это будет тревога.

Манан отдал приказ вестовому, и тот помчался из шатра, поднимать «в мечи» оставшуюся полутысячу воинов. Командовал ею зять Манана и почти ровесник ему, человек неумный, но достаточно верный и старательный.

— Тысячник Краб.

— Я, ваше высочество!

— Отбываю на корабль, буду созерцать, а то здесь суетно. Прикрываешь.

— Есть, ваше высочество. Уж догляжу, лягуха не проскочит!

— Болтаешь много. Со тщанием доглядывай. Как только наши весть пришлют — доложишь немедленно и лично, созерцание мое бестрепетно прервав. Понял?

— Еще бы не понять, ваше высочество! Уж спроворю — лучше не бывает!

Лодка в дюжину весел рассекала мелкую утреннюю рябь… Тишина океана, равнодушие прибоя, благолепие горизонта… Но Манан слишком хорошо знал, какая пагуба может таиться там, во тьме, под слоем прозрачной воды: не далее как вчера они прикормили в этих сонных водах нескольких акул и еще каких-то прожорливых тварей. Человечиной, разумеется: провинившимся — кара, остальным — урок. Вот тако же и там может быть, в сонной чужой земле, жуткое и голодное. Лодку уже зачалили к борту флагманского корабля, развернули веревочный трап, а Манан все оглядывался и оглядывался туда, где прибрежная поляна беспечно втягивалась в лесную дорогу.

Звуки, знаменующие приближение человеческих стад, прилетели именно оттуда, с дороги, более напоминающей утоптанную звериную тропу, и был это беспорядочный гул, сотканный, в основном, из криков и лязга стали о сталь…

Сколько там расстояния от борта флагманского корабля до передовой цепи воинов Краба? От силы полторы сотни полных шагов, все видно как на ладони, благо утро совершенно безоблачное и прозрачное. Вот из лесу выбежал один ратник, другой… оба окровавленные… Третий. Все трое — его, Манана, люди, если судить по цвету шапок и виду кольчуг. Может, на имперскую засаду напоролись? Но тогда надо будет… не сейчас, потом, без торопливости, выявить предателей и вражеских лазутчиков. Остальные где? Четвертый… пятый, шестой… Остальные полторы тысячи отборных воинов — где???

Из леса стали выбегать незнакомые люди, повадками и одеждою никак не походившие на ратников Великого Корабельного княжества… Это отнюдь не регулярные войска скорее, пьяный сброд, толпа, с мечами и секирами в руках… Уже легче. Значит дело не в предательстве и не в засаде имперских войск. Что же ты, Краб!? Крошите их всех!

Все то, что увидел Манан Лысый потом — врезалось ему в память на весь его недолгий остаток жизни… Орда этой лесной швали сшиблась грудь в грудь с передовой шеренгой отлично вооруженных ратников Краба… и побежала дальше, с взвизгами и пьяными криками, топча и отпинывая с дороги окровавленные, корчащиеся в предсмертных судорогах тела отборных воинов Корабельного княжества… чтобы через несколько мгновений накрыть смертоносной волной следующую шеренгу… Манан протирал и протирал внезапно заслезившиеся глаза и все никак не мог поверить увиденному… Кувшина легкого вина за это время не выпить — все пятьсот… нет, четыреста воинов — сотня личной охраны здесь же, на корабле — четыреста воинов! — замертво полегли в скоротечной схватке с невесть какою сволочью!

О, боги! Да что они такое делают!.. Неужто они собираются… они в лодки садятся???

Выпрыгнувшие из леса враги… кошмарные твари какие!.. отвязывали лодки и прыгали в них, явно намереваясь атаковать флагманский корабль. Неужели, подумалось Манану, с таким малым количеством людей, эти наглецы собираются идти на абордаж??? Но Манан глянул коротко на залитый кровью берег — и ужас ледяным мечом прошил его надменное сердце!

— Стрелы, камни — готовь! — скомандовал он лично.

К кораблю подходила первая лодка с нападающими. Остальные далеко отстали, но это было вполне объяснимо: горсточка воинов Краба, с ним самим во главе, сумела пробиться к лодке, дабы сбежать с поля боя и тем самым сохранить жизнь, но уже в отходящую от берега лодку с десятком воинов в ней, запрыгнули четверо местных бродяг. Через несколько мгновений Краб и его люди уже кормили хищных рыбок в помутневших от крови взбаламученных водах, а их победители яростно, втроем, но в четыре весла — здоровенный бородач в черной рубашке работал двумя веслами — выгребали к кораблю.

Стрелы прибили к бортам лодки двоих нападавших, но один оставшийся, тот самый рослый бородач, готовился чалиться к борту, нападать в одиночку.

Манану изменила выдержка, и команда прозвучала как у труса, высоко и визгливо:

— Давай!

Огромный камень упал на корму, одним махом вытряхнув из переворачивающейся лодки живых и мертвых. Вода зачавкала жадно, взбурлила.

Охваченный каким-то непонятно робким, неуместным любопытством, его высочество Манан Лысый вытянул шею, наклонился к борту… чтобы посмотреть… убедиться…

Ну, и увидел.

Из воды, похожая на огромный зубастый поплавок, поднялась вверх оскаленная акулья морда, следом за нею из кипящей кровавой пены вынырнула волосатая ручища, на ощупь ухватилась за акулий нос, оперлась, словно о лесной пень или камень — и обладатель ее выскочил из воды едва не по колена! Выскочил и метнул кинжал! Если бы не вестовой десятник, случайно оказавшийся рядом с Мананом в этот миг — не видать бы его высочеству ни открытого моря, ни грядущего мятежа остатков непобедимого пиратского воинства… Но правильно говорят древние о пиратской судьбе: спокойно плавай, тебя повесят! Все справедливо: ты вешал, когда в силе был — и с тобою, обессилевшим, тако же поступят. Кинжал пробил вестового почти насквозь, даже рукоятка утонула в груди, кошмарный бородач опять погрузился в пучину, едва ли не в обнимку с акулой, а Манан бесстыдно заверещал, позабыв о воинской чести и монаршем величии (которое очень быстро, не далее как к полудню закончится петлей на рее), не мечтая уже ни о каких чужеземельных захватах:

— Скорее! Поднять паруса! Ну скорее же! Уходим!

И они ушли, чтобы никогда уже не возвращаться к берегам Империи.

ГЛАВА 6

С некоторых пор Его Величество взял за привычку чуть ли не через день вызывать в рабочий кабинет своего старшего сына, с тем, чтобы тот просто сидел там какое-то время, присутствовал при том, как трудится его отец. Ну, разумеется, не сложа руки сидел, а выполнял несложные действия, как то: свитки разобрать, отделяя прочитанное от непрочитанного, поискать среди них и собрать под единый реестр жалобы на местные власти той или иной из провинций… Сии труды под стать не престолонаследнику, а старшему помощнику младшего писаря, но как раз по этому поводу принц Токугари не роптал, он понимал, чего хочет отец: дать сыну возможность присмотреться вплотную к тому, как изнутри устроено самое страшное чудовище империи, а именно ее голова, ее уши, глаза, язык и, конечно же, мозг, отдающий приказы всем остальным подчиненным ему частям. Со многим увиденным и услышанным Токугари напрочь не соглашался, но ему хватало ума вслух это несогласие не выказывать: отец легко разгадывает все его недовольства и несогласия, однако, до тех пор, пока принц держит «крамольные» мысли под языком, государя вполне устраивает вольнодумство сына, надежно укрытое послушанием и четким исполнением порученного.

— Помру — перерешишь по-своему. Если, понятное дело, не передумаешь к тому времени. А пока — сей свиточек налево… во-от, молодец. А вот этот — направо. Видишь, даже Пеля считает, что наместника Вельси казнить пока рано. Пусть он дальнейшею службою своей либо опровергнет поднятые на него наветы, либо поглубже увязнет в собственных проступках. Имущества у него вполне хватит, чтобы, в итоге, уравновесить с его помощью воровской ущерб, нанесенный казне. Людей, наказанных им понапрасну, уже не вернешь, это так, но — тем более не следует и с ним самим торопиться. Не вздыхай, трудись. Вот-вот нам принесут легонький полдничек, расслабимся — и сможешь задать мне вопросы, ибо отработали мы с тобою славно, я в добром настроении.

Все эти слова Его Величество высказал не ранее, чем отослал из кабинета канцлера и слуг.

Домовой Пеля томился на серебряной цепи и, конечно же, ничего не считал, не думал по поводу людишкиных дел. Он, своим дремучим полуразумом, хотел только трех вещей: растерзать ненавистных человечишек, умереть самому и — самое заветное! — оборвать цепь и ошейник, хлебнуть напоследок хотя бы один глоток свободы. К принцу Тогугари он постепенно притерпелся, и уже не плевал исподтишка, не швырял в него мерзопакостными заклятьями, но принц твердо решил про себя: раздавит мелкую гадину в первый же день своего правления. А пока — даже забавно смотреть, как тот выплясывает и выпрашивает подачки.

— Это у тебя против яда? Караульный камешек?

Токугари вслед за отцом посмотрел на безымянный палец левой руки.

— Да, отец. Но, скорее, это всё же украшение. Неплохой смарагд.

— Вот-вот. Не надейся на заклятья да камушки, надейся только на себя, да на разум свой, на умение распознавать людей и яды, в них содержащиеся, с тем, чтобы правильно смешивать их. Одна ошибка — и целебный эликсир становится ядом, соратники обузой, слуги заговорщиками, а паче того — бездельниками! Цыц, Пеля! Тот же и Пеля, обрати внимание. Он очень хорошо чувствует мое настроение и очень любит, когда я бешусь. А за мною этот грешок имеется, я ведь знаю…

Токугари не посмел кивнуть в знак согласия, но — что есть, то есть — всему двору сей грешок превосходно и предметно известен. У принца даже бока зачесались от воспоминаний.

— Да, знаю за собой… Но гневливость моя подчас пробуждается и захватывает мой разум незаметно для меня, а тут — Пеля! Он сразу пищит, прыгает, гнева моего просит! Ему тоже от сего гнева перепадает по сопатке, но, похоже, радость от наблюдаемого искупает для него тяжесть побоев, доставшихся на его долю. Ему искупает, а мне — увы, нет. Что там с садом, кстати говоря? Задобрить мою государыню я задобрил, матушка у тебя — чистое золото высшей пробы, Токи, всегда о ней заботься… Потом, потом доложишь по саду, не сегодня, завтра… А то и в другой день, лишь бы там довольны остались. Я остановился на?..

— Пеля чувствует настроения Вашего Величества.

— Угу. И как только мой Пеля начинает скакать и радоваться — я понимаю: подступает. И не всегда, но довольно часто, удается умять ненужный гнев мой обратно в мешочек, сердцем именуемый. Так что и Пеля может приносить сугубую пользу, если распорядиться им правильно. Как тебе ящерки?

— Превосходны, как всегда. Показались суховаты, но как раз таких мне и хотелось сегодня, чтобы постные и зубам сопротивлялись. Отец…

— Да, я слушаю?

— Есть ли какие-нибудь особые правила — в государственной вестовой службе против домашней — которые следует знать, и которых я не ведаю?

— Ха… ну ты и вопрос задал. Я же не вполне представляю, что именно ты знаешь и чего не знаешь… Или ты интересуешься государственными секретами управления?

Токугари раздвинул губы в придворной улыбке, чтобы легче было схитрить и отступить от щекотливой темы, но вдруг решился:

— Именно. Ответственность — это ответственность, и лучше бы к тяжести ее примеряться заранее, чтобы не надорваться в самое невовремя.

Император собрал со стола мелкий съедобный мусор, щепотью в ладонь, крошку за крошкой, и ссыпал в опустевший кувшин. Принц терпеливо ждал.

— Хорошо. Для начала отвечу одним словом, если этого покажется тебе недостаточным — разверну еще. Надежность. Ну, что? Мало? И доверие. То есть, двумя словами: надежность и доверие. Что скажешь?

— Отец… Гм, государь, мне кажется, что я понимаю, о чем вы изволите говорить. Та обыденная надежность, вполне приемлемая для сообщений из домашнего замка, либо с полей, где собирается урожай, либо от главного егеря когда он шлет гонца о том, что зверь уже высле…

— Да, да. Учись высказывать свои мысли кратче. Всей этой обыденной надежности в государственной службе сообщений недостаточно. Даже я бы сказал: совершенно недостаточно. У государственной надежности несколько граней, которые я не считал, но все до одной прочувствовал руками, сердцем и задницей. Рассмотрим некоторые из них. Вот я — государь-император всея Океании. Нет в пределах Империи воли выше моей… кроме воли богов разумеется, но они редко лезут в обыденность, доверяют мне, а скорее — ленятся…

Токугари с привычным благочестием дернул ладонью, в ответ на отцовские святотатства, но тот даже и не подумал оправдываться.

— Для удобства будем считать — доверяют. Чтобы чем-то там управлять — нужно знать предмет, понимать — чем ты управляешь и как оно выглядит, из чего сделано, что может, чего не может, сколько жрет ежедневно и так далее. Государство наше велико, оно огромно. Чтобы обычному путнику пересечь его с запада на восток — потребны даже не дни, а недели, месяцы. Чтобы со всех сторон обойти его по рубежам — потребуются долгие месяцы, а то и годы. Но у меня нет на это ни сил, ни времени, и у тебя не будет. А главное — и необходимости в этом нет, ибо подданные государя — суть глаза и уши его, если государь умен и умел в обращении с нижерожденными и нижестоящими. Вот она — первая надежность: правильно выбирать и неустанно заботиться, чтобы верными и чуткими были глаза и уши эти, чтобы все улавливали и ничего не искажали. Но человек — всегда человек, из плоти и ошибок соткан, поэтому — удвой эту надежность, утрой ее: пусть по одному необходимому предмету будут у тебя несколько точек обзора, несколько мнений разных людей… А уж от тебя будет зависеть — как сложить их в собственное, единственно верное мнение.

— Отец…

— Ты меня перебиваешь! Я так с мысли сойду!

— Прошу прощения, государь! Я… можно я буду записывать? Я просто боюсь упустить важное.

Император покосился на беснующегося домового и взял себя в руки.

— Нет. Потом запишешь. Если надо — я тебе сто раз все повторю, но пока ты должен уловить и выстроить внутри своего разума общую картину, так сказать, общий чертеж, без подробностей. Хорошо?

— Да отец!

— Различные мнения по одному вопросу от разных глаз и ушей. Но. Империя, повторяю, огромна, Империя заметно крупнее всех ее соседей. У меня есть восточные провинции, западные, северные, южные, срединные, у меня есть города и уделы, есть столица, есть рубежи, есть эти самые соседи, мирные и не очень, есть посольства в них, наши лазутчики, само собой. Донесения идут со всех сторон, каждый день, каждый миг, из всех уголков невероятно огромного мира, который еще больше Империи. Чтобы все их воспринять, я уж не говорю — осмыслить, необходимо время. Мое личное человеческое время предполагает потребность в отдыхе, в принятии пищи, в удовлетворении всяких иных многочисленных человеческих нужд… За вычетом всего этого — государство. Я и так уже много лет поставил во главу всего именно работу, а на другое-остальное — выкраиваю мгновения и чувствую себя при этом негодяем, обкрадывающим Империю, трон, династию… Но если бы я напрочь, под корень лишил себя сна, еды, охоты, зрелищ — я бы все равно не успел бы перебрать и тысячной доли всего того, что требует моего хозяйского внимания и догляда. К моим услугам все подробности, вплоть до мельчайших, обывания любого из уголков моего всеимперского удела, но потрогать, заглянуть в каждый — ни рук, ни пальцев ни мгновений не хватит. Как быть?.. Это я себя спрашиваю, не тебя, Пеля! Как быть со всем этим? В каждый — могу, а во все — не могу. Приходится делать страшное, то, чего в нашем с тобою ремесле, Токи, надобно бояться как огня и чумы: приходиться оказывать доверие, доверять. Да, доверять донесениям, которые пришли от других людей, доверять самим этим людям, и, наконец, доверять власть! Не всю, не всем, выборочно, крохами, с угрозою отнять доверенное вместе с их презренными жизнями, но… Канцлер мой, Бенгироми Лаудорбенгель… как это я за пятьдесят лет язык не сломал об его имя?.. Старина Бенги утопает в делах, которые я ему доверил, не в силах самолично ознакомиться и с тысячной долей их, поэтому канцлер мой, облеченный властью именем моим, набрал себе свору подручных, которым он, в свою очередь, перепоручает дела и которые жизнью отвечают перед ним за свою сметку и добросовестность, точно так же и Бенгироми жизнью отвечает передо мною. Примерно такая же картина и в берлоге у главного оберегателя Империи Когори Тумару: он в отъезде, а его людишки шуршат, все дела ведут. Он их проверит, когда вернется, а я его. А как иначе??? То же и в ратуше у нашего дорогого оберегателя столицы, и в ратушах наместников провинций: все, все они — те самые нити, глаза и уши, с помощью которых я правлю империей. То же и с Имперским военным советом, который, кстати сказать, должен бы почаще собираться, да здесь уж только моя вина, мне упрек. Стоит ли упоминать, что связь между всеми нами должна быть неукоснительной и бесперебойной, и всегда с оглядкой на меня?

Далее. По всей империи предусмотрены срочные и регулярные донесения, по неким заранее установленным образцам. Кстати сказать, образцы — великое изобретение: по ним легче составлять сообщения и проще вышелушивать оттуда необходимую сегодня суть, ибо из одних и тех же донесений мне сегодня нужны только виды на урожай, а через месяц понадобятся поднять данные о том, кто с кем воевал в те дни. Но, к примеру, имеется такая сложность: до удела маркизов Короны путь не близок, покуда вести с юго-востока дойдут до меня — там уж других новостей целый ком нарос. И все время, я, получается, знаю устаревшую истину, если допустить, что она истина, а не кому-то там удобная ложь. Ладно — пусть истина. Как быть с тем, что она старая? Сын?

— Птеровая почта для этого есть. И боги способны мгновенно передать вести.

— Да. Верно говоришь. На первый погляд. Боги, понимаешь, птеровая почта… Боги, увы, предупреждают о том, или сообщают только то, что сами хотят, и им плевать на установленные человеками образцы, плевать на наши мимолетные бренные нужды. Хотя… насчет Морева именно они меня предупредили… О Мореве позже. То есть, на богов стоит надеяться, но нельзя рассчитывать. Теперь разберем птеровую почту, как самую быструю после сообщения богов. Она односторонняя и одноразовая, как все мы знаем: один обученный птер, отвезенный на северный рубеж, способен вернуться с прикрепленною почтой во Дворец, к себе на насест… и всё. Обратно его уж не послать лететь, гораздо глупы птеры. Стало быть, сколько понадобится этих птеров, чтобы возить их туда-сюда по Империи, чтобы они постоянно, изо дня в день, из года в год, приносили мне сообщения с мест? Вестовой наездник жрет и пьет вместе с лошадью в сто раз больше птера, да еще и деньги ему плати, но вестовой имеет разум, у птеров отсутствующий, он в двести раз больше сделает, чем птер, и в триста раз дешевле обойдется, чем содержание безразмерных птичников и тысяч птерщиков, да первозка птеров и сопровождающих… Наездник еще и грузы доставит, помимо лоскутка пергамента, и от злоумышленника иной раз отобьется, а не только убежит.

— Да, но если что-то срочное, тут уж не до счета денег…

— Ты что, Токи, в дураки меня выводишь??? А то я до тебя не знал сию истину! У нас — что, птеров нет почтовых??? Как раз для срочных нужд? Вон, даже здесь их гаганье слышно, мешками дерьмо оттуда выметают… Я тебе говорю про обыденную размеренную жизнь! Гм… Извини, я же тебе сам разрешил задавать вопросы. Да. Поэтому обычная вестовая служба, конная, пешая — всему основа, и сегодня, и пятьсот лет назад… Но если грамотно распределить силы и возможности, то служба может оборачиваться быстрее. Казалось бы — велика разница, что раньше донесения доставлялись за дюжину дней, а ныне — за десяток? Ан очень бывает велика, ибо считать здесь нужно не от предела, положенного богами и природою, но от возможностей других людей, сиречь врагов, ибо речь мы ведем об имперской службе, а у Империи все друзья — это прошлые или будущие враги. Поэтому задача управителя проста: следует стремиться в своих деяниях к недостижимому совершенству богов, с тем, чтобы хоть на локоть обогнать, превзойти вполне земное несовершенство других людей, сиречь соперников, противников, врагов. Обогнал — только тогда ты быстр, они тебя обогнали — ты в любом случае плох.

Доверие! Нет горшей муки, нежели необходимость вверять свои помыслы и самую жизнь в чужие руки, но и… Ведь оно — величайший эликсир богов, способный утроить, удесятерить, в тысячи тысяч раз увеличить мощь одного человека, состоящего из слабой плоти и пытливого ума! Но как и всякий дар богов, а тем более как и всякий эликсир, оно, доверие, способно мгновенно оборачиваться смертельным ядом и бесполезною водицей, чуть только нарушишь равновесие в его составе!.. Я охрип, и мне трудно продолжать объяснения по поводу имперской вестовой службы. Продолжим позже, обязательно продолжим, но сегодня я успел рассказать тайну: главное отличие домашней вестовой службы от государственной, домашнего ведения дел от Имперского — помимо повышенной надежности и обгоняющей быстроты — доверие. Там, где ты способен обывать, самостоятельно проверяя счета и собственноручно подтирая себе задницу, не передоверяя это никому другому — ты у себя дома, ты волен делать что угодно и верить только себе. Как только твои дела требуют посторонних ушей, рук, ног, умов, мечей — ты вне дома, а, стало быть, ты вынужден доверять другим людям, вести несущим, и, как следствие этого, учитывать их чаяния и нужды. Иначе — сор, тина, смерть. Доверять — ибо все, что передается тебе не через собственные чувства, а через других людей — суть не события, а вести об оных, разными средствами к тебе доставляемые. Понял?

— О, да, отец!

— Заканчиваю. Семья. Это почти то же, что и ты сам, настоящая семья — это даровая и безопасная возможность чуточку расширить горизонты собственных сил и разумений, то есть — драгоценность из драгоценностей, ни с чем несравнимая. Твоя матушка — тот редчайший, если не единственный, человек, которому я верю почти бескорыстно, просто по склонности душевной. В последние годы стал чаще верить и тебе. Гм… Короче говоря, подумай о той части своей семьи, которая… ну… не мы с матушкой. Подумай как следует. И ступай в сады, уладь все. Скажи Бенги, чтобы попозже пришел, к вечеру, а я посплю немножко.

Принц Токугари выбежал из кабинета, обрадованный отцовской милостью и тем, что у канцлера как бы высвободилось время, которое он, принц, может с толком использовать для собственных нужд. Он передал канцлеру повеление отца и тотчас прихватил старика с собой, дабы им вместе разобраться с тем, что еще надобно для полного восстановления дворцовой оранжереи, сиречь хоромного сада Ее Величества. Канцлер не возражал, поскольку привык к бесконечному количеству забот и поручений, а от престолонаследника чем дальше, тем явственнее исходила мощь, с которою нельзя уже было не считаться…

— Охотно, ваше Высочество, все, что в моих скромных силах. Главное — не прозевать, когда ваш батюшка освежится сном и востребует меня.

— Да ладно, Бенги, я заранее отпущу, просто мне без твоих советов неуютно, я же не строитель и не садовник!

«Я тоже не садовник» — вертелось на языке у канцлера, но он покорно улыбнулся и отвесил поклон своему будущему повелителю.

Токугари шел к покоям императрицы не спеша, с тем, чтобы успеть подготовиться к встрече с матушкой, чтобы определиться — что и как он будет спрашивать, какого рода приказания отдавать: ему ведь дело поручено, настоящее, не свитки гонять из угла в угол.

Он решил спуститься по главной дворцовой лестнице, и впервые в жизни ощупывал глазами окружающее не как придворный, а как… гм… по-хозяйски… по-домашнему…

Лестница состояла из сорока восьми ступеней, крытых тонкими железными пластинами, каждая из них кована с отдельным узором, а подступенки под плитами — нарядного белого камня. Вся лестница разбита на шесть долей пятью просторными площадками, на каждой площадке два гвардейца, обученных служебному и боевому взаимодействию именно «в пару», когда один прикрывает и защищает другого. Ширина лестницы — десять локтей, площадки вымощены не драгоценным особо чистым железом, а всего лишь гранитом и белым камнем вперемежку, под магический узор, составленный жрецами верховного Храма Земли еще триста лет назад… Граниту хоть бы что, а белые камушки кое-где, едва заметно, потерлись, при случае надо бы заменить…

— Вели доложить государыне, что мы с его высокопревосходительством хотим засвидетельствовать ей свое почтение, а также просим позволения пройти в хоромный сад, дабы поправить там ущербное.

Осанистый дворецкий поклонился принцу почтительно и глубоко, без малого — как самому императору, но докладывать никуда не пошел:

— Ваше Высочество! Ее Величество государыня с утра изволили отбыть за город, где и пребудут до самого вечера, с тем, чтобы не мешать вашему Высочеству выполнять порученное государем. Зная, что ваше Высочество будете здесь, государыня повелела обеспечивать ваше Высочество и сопровождающих лиц всем необходимым для действий и отдыха, а также и обильной трапезой, буде ваше Выс…

— Мы не голодны. Пойдем, Бенги. Э-э… Сударь Маури… — Принц внезапно забыл и так же внезапно вспомнил имя дворецкого, а было бы невежливо этого не помнить, ибо Маури Мур — старый слуга императрицы, он еще за самим принцем пеленки собирал. Токугари порадовался, что вовремя вспомнил, но… не рано ли молодому принцу забывать имена знакомых людей? Или это еще какая-нибудь неопознанная отрава?

— Я, ваше Высочество!

— Позаботься пока о моих гвардейцах: попить, перекусить, мечи уважить, пыль там с камзолов и сапог… Без вина. А мы с сударем Бенги пройдем тем временем в сад, так сказать, на места боев. Погоди… А куда это она отбыла? В осенний дворец?

— За город, выше высочество.

— Матушка? По своей воле поехала куда-то прочь из города???

— Так точно, ваше Высочество! Герцогиня Воли — ваше Высочество должны ее помнить — тяжко заболела, находясь в своем загородном имении, и Ее Величество пожелала — вот ее доподлинные слова — навестить свою старинную подругу.

— Еще бы я не помнил! Старшая воспитательница сопливого детства моего. Бывало, такие выволочки мне устраивала! Я никак дождаться не мог, пока вырасту большой, как брат или сестры, и избавлюсь от этих мамок-нянек. Все матушке докладывала на меня, что было и чего не было… Впрочем, она не со зла, такова уж служба ей досталась, а я во младенчестве тоже был не мед с сахаром. Да, Маури?

Дворецкий улыбнулся с поклоном и даже осмелился покрутить шишкастой лысой головой:

— Ваше высочество всегда выделялись из сверстников резвостью и умом.

Его высокопревосходительство канцлер Бенгироми Лаудорбенгель не выдержал и заржал в ответ на эти осторожные слова: весь двор помнил, как юный принц, еще семи лет от роду, где-то подсмотрел или подслушал огневые заклинания и едва не спалил осенний дворец, зажгя неугасимое магическое пламя сразу в дюжине мест: жрецам и пожарным с превеликим трудом удалось справиться с огнем. Именно тогда принца вывели из под опеки мамок и нянек, передав его воспитание мужчинам, воинам и жрецам, именно тогда обратил на него особое внимание государь император, хотя малыш Токугари был не первым, а вторым по возрасту ребенком мужского пола в семье… Но не случись однажды гибельного несчастья с первенцем — не бывать Токугари наследником, несмотря на пристальное внимание отца…

Принц правильно понял причину веселости канцлера и нисколько не рассердился:

— Что ты смеешься, Бенги? Я же был несмышленыш.

— Прошу ваше высочество меня простить — не удержался. Вспомнил, как вы насмерть стояли, не желая выдавать дознанию источник вашего гм… пламенного вдохновения.

— Да… — теперь уже фыркнул и принц, весьма довольный своевременным напоминанием о его славном прошлом. — Перед самим Когги Тумару держался. И только когда батюшка вперил в меня свой взгляд…

Канцлер кивнул и развел руками:

— Ну, тут уж… Прямого взгляда Его Величества даже портреты на картинах не выдерживают.

— Это точно! До сих пор он такой: поглядит, поглядит исподлобья, попыхтит, да как начнет какой-нибудь клюкой махаться, так только держись… Сударь Маури, вы далеко не отлучайтесь, мало ли нам с его высокопревосходительством что-то понадобится… Но и мозолить глаза не надо! Чтобы в саду никого не было, кроме нас с канцлером. А только если потребуется — чтобы явились не мешкая.

— Будет исполнено, ваше Высочество!

Канцлер тронул рукой локоть дворецкого, отвесил легкий предупредительный поклон в сторону его Высочества и добавил от себя:

— Сударь Маури, я бы вас попросил и моих людей пристроить где-нибудь. Они люди мирные, тихие, если и будут уваживать, то стилусы, а не мечи. Стол составить, чернил найти, пергаменты и куда-нибудь поближе к окну, Хорошо?

— Сделаем в лучшем виде, ваше высокопревосходительство.

И они вошли.

Канцлер коротко взглянул на принца и тотчас повторил за ним: сморщил нос и покачал головой.

— Изрядно. Да, Бенги?

— И не говорите, ваше Высочество. Когда Его Величество в гневе — мало никому не бывает.

Принц выбрал наименее разрушенную дорожку сада и прошел по ней вглубь. Притопнул ногой раз, другой…

— Бенги, я так понимаю, что под нашим поветом некие каменные своды? Что там, ниже?

— Овощные погреба. Но и некоторые виды настоек хранятся. В бочках.

— Вода из прудика вниз пролилась, или… того… испарилась, кипя?

Канцлер сделал шутливые заклинания руками, словно бы отгоняя гнев демонов и стихий:

— Храни нас боги от этого, ваше Высочество! До сего дело не дошло: просто свинцовые покрытия подплавились, прохудились, вода вниз и протекла, по щиколотку набежала. Ее уже подобрали досуха.

— А-а-а… То есть, меж сводами и нашим полом есть перекрытие, нечто вроде прокладки?

— Да, ваше Высочество.

— А свинцовое — потому, что свинец мягок и легче швы заделать?

— Так точно, ваше Высочество. При мне обустройство шло: сначала выложили все пространство над сводами свинцовыми листами, да свинец нагрели по краям, края-то и сплавились намертво. Потом на подложку принесли жирной землицы, слоем в два локтя настелили, а в нее уже растения высадили. Иные редкости так и растут в отдельных кадках, не высаженные в общую почву. Дорожки — сами изволите видеть, песчаные, однако слой песка всего в два пальца, под ним каменные плитки. Глубины в прудике — два локтя с половиною, он чуть приподнят.

— Сам вижу. Сетка была поверху?

— Да, ваше Высочество, шелковая, от диких птеров. Частью сгорела, а частью порвана. Я выписал новую, точно такую же, ее уже доставили.

— А что живность, растения?

— Певчие птеры в клетках все погибли. Груши и сливы — тоже. Цветы и овощи я сам велел выдернуть из грядок и повыкидывать, ибо магию с них было уже не счистить. Малиновые кусты все устояли, яблонь — пять осталось. Государыни любимый кипарис… даже не знаю… не решаемся… я приказал его не трогать пока…

— Молодец, верно приказал. Сейчас глянем на кипарисик. Собственно говоря, мы с тобою не садовники, Бенги. Новый песок натрусить, да балясины в беседке раскрасить и без нас сумеют, надо только руку у них на холке держать, не ослабляя…

— Так точно, ваше Высочество! Я лично каждый день в мастерские спускаюсь, проверяю ход восстановительных работ.

— Само собой. А вот кипарис… С чего батюшка-то вспыхнул?

Канцлер откашлялся и задумался на несколько мгновений, а потом рассказал кратко, но точно, все, что ему удалось установить.

Как всегда в конце недели, государыня прислала гонца к своему венценосному супругу, с приглашением на завтрак, который по традиции накрывался в личном хоромном садике Ее Величества. Но Его Величество был занят с рассвета, обсуждая с высшими жрецами сверхважные знамения от западных рубежей (В этом месте рассказа Токугари кивнул, давая понять, что знает о каких знамениях идет речь: Морево). И так случилось, что Его Величество, доверху занятый этим делом, отмахнулся от гонца и мгновенно забыл о нем, а тот ушел, доложив государыне, что Его Величество занят. Что ж, не впервой, сели завтракать без него. А Его Величество, вскоре после этого закончив совещание, вдруг почувствовал, что разгорячен и очень голоден. Почему его не позвали? Пошел сам выяснять, почти без слуг сопровождения, не посылая вперед герольда: может, нездоровится государыне? А там — завтрак в полную силу: фрейлины смеются, птеры голосят, ароматы превкусные, приглашенный трубадур перебирает струны — веселье!

Тут-то и понял государь, весь еще растормошенный утренними делами, что его нарочно не позвали, чтобы он веселиться никому не мешал. Да вдобавок, охваченный негодованием, не заметил, что его столовый прибор никто никуда не убирал, просто он почтительно прикрыт серебряным куполом… Но Его Величество этого не заметил, и негодование превратилось в громокипящий гнев. Из людей никто не пострадал, ибо Ее Величество, будучи особо сильною в своих покоях, сумела накрыть всех защитным заклятьем, пока ее приближенные бежали к выходу из сада, а уж следом и она поторопилась, трепеща от страха, но зная по опыту, что ее лично гнев разъяренного супруга ни за что не коснется, а вот Саду не повезло. Его Величество изрыгал заклятия, вперемежку с проклятиями и богохульствами, творил магию и волшебство, да все сплошь разрушительного свойства. Так увлекся, что правый рукав на халате, государыней дареном ко дню рождения, обгорел по локоть… Немедленно набежали дворцовые жрецы, личный лекарь, Когори Тумару… — этот всегда тут как тут… крамолу примчался искать… Незадолго до его отъезда сие случилось. Соединенными усилиями сумели унять, умолить государя. А разруха осталась, ибо Его Величество, опомнившись, не велел ничего трогать, пока принц Токугари сам не займется этим делом.

Токугари вздохнул.

— Понятно. А что же Маури матушку не предупредил, хотя бы за пару мгновений?

— Так Его Величество, загодя смех и музыку из садика услышав, запечатал дворецкого, окаменил временным заклятьем, именно, чтобы застать врасплох.

— Понятно. А это что за опаленные трещины по стенам? Никак, батюшка до молний дошел?

— Они самые. Здесь Его Величество особый мастер.

Токугари даже встрепенулся.

— Ну… в молниях и я кое-что понимаю. Смотри!

Принц безо всякой заклинательной подготовки выбросил вперед левую руку, из кулака вырвались, одна за другой, три фиолетовые молнии. Появились они совершенно бесшумно, однако деревянная беседка, стоявшая на краю садика, и поэтому почти уцелевшая, в сравнении с другими садовыми постройками, с грохотом провалилась внутрь себя, а на нескольких досках занялось пламя.

— Великолепно, ваше Высочество! Очень впечатляет. Но дозвольте мне погасить пламя, дабы нам не было помех в дальнейшем осмотре?

Принц, конечно же, услышал в словах канцлера плохо скрываемую насмешку и смутился.

— Ладно тебе… Ну, не сдержался. Дурной пример, говорят, заразителен. Я больше не буду. Гаси, и пойдем поближе к кипарису: очень уж я бы хотел что-нибудь такое для матушки…

Небольшое, в четыре локтя высотой, деревце стояло в просторной серебряной кадке, доверху наполненной черноземом, все еще живое, судя по зеленым листочкам-иголочкам, но надломленное и обгорелое. Кончики зеленых хвоинок обсыпала густая желтизна.

— Умирает кипарис.

— Да, ваше Высочество, увы.

— Угу… Ну… Так это утомляет — по оживительным аурам работать!.. Вот ведь досада… Я все же попробую. Бенги, сделаем так: я колдую, а ты на подхвате стой, тебе только уровень маны держать, покуда я буду заклятия менять и освежать. Понял?

— Гм-гм… — канцлер засуетился лицом, застанный врасплох предложением его высочества, даже руки к груди прижал для убедительности. Большие дряблые губы зашлепали друг о друга и это было неприятное зрелище, принц даже глаза отвел. — Я попытаюсь, ваше Высочество, но… Давненько не колдовал…

— Вот и попытайся, нам же с тобой поручено, не герцогине Воли. От тебя никто не требует чудес и подвигов. Главное — следи за мной и поддерживай уровень заклятий на стыках, все предельно просто. Начали!

Через несколько минут принц вынужден был прерваться: пот катил с него градом, раскаленным легким не хватало воздуха, ноги крупно дрожали. Канцлер выглядел получше, ибо основная тяжесть колдовства легла на принца, однако и у него колени подогнулись, а сам он сгорбился.

— Вот дурак я, дурак! Не метни я эти дурацкие молнии — сил побольше бы осталось, а так — изнемогаю, а взять неоткуда. И не бросить, все насмарку пойдет…

— Ваше Высочество… А… со стен и с земли — может, стоит попробовать вытянуть слегка? Как бы соскрести? Все же магия родственной крови?..

Токугари недоуменно поглядел на канцлера — и его озарило:

— Точно! От батюшки тут много осталось! Ну-ка… Пошла… пошла! Голова ты у нас, Бенги! Давай, давай, давай! Поддерживай!..

Принц с новым пылом взялся сражаться с магией смерти, посмевшей тронуть любимое деревце матушки, его высокопревосходительство канцлер кряхтел, совершенно по-стариковски, но тоже держался твердо, в надежную пару к принцу.

— Ф-ф-ух, ух! А, Бенги? Как мы его? Выживет?

— Думаю да, ваше Высочество. — Канцлер, не стесняясь дрожащих рук, протянул ладонь к деревцу и повел сверху вниз. — Судя по тому, как зажил излом — должно выжить. Но хвоя осыплется, здесь уже мы бессильны, придется ждать, пока новая вырастет.

— Да демоны бы с ней, с хвоей! Ай, да молодцы мы с тобой! Вот уж матушка обрадуется!

— И еще бы, ваше Высочество! Ваша несомненная и своевременная заслуга. Стало быть, Его Величество как провидел, что следует вас сюда направить, прежде чем…

— Полагаешь? А я думаю — ерунда: никогда он не разводил нюни да скорбь ни над кем, ни над кустами, ни над людьми, ни даже над зверями из своего цирка. Скорее всего, он хотел преподать мне предметный урок: вот, дескать, что бывает, когда чувства и мнения опережают разум. И дабы я покрепче запомнил — преподал на пустяке, но — на собственном императорском неприглядном пустяке. Вот как я считаю.

Канцлер прислушался к ощущениям в спине, с осторожностью расправил плечи и вежливо усомнился:

— Вашему Высочеству, конечно же, виднее…

— Да, именно, мне виднее. Итожим. Все, что нужно, я осмотрел, ощупал и оценил. Зови теперь жрецов, пусть подберут остатки волшебства и прочей магической дребедени, зови столяров, литейщиков, птерщиков, садовников… кого я упустил?.. Строителей… и так далее. А я пойду к матушке и ее обра… ах ты… она же уехала…

— Как прикажет ваше Высочество! Но… ваше Высочество обещали меня отпустить… ибо… Его Величество… вот-вот проснется…

— Б-боги!.. Как время-то летит в трудах и заботах! Ладно, быть по сему: ступай к батюшке. Погоди! А я вот что… Вернее, ты, когда будешь меня государю закладывать…

— Ва-аше Высочество!.. — Изумленному огорчению на челе канцлера не было предела, и оно выглядело настолько неподдельным, искренним, что даже принц Токугари в него поверил, но только на один миг.

— …то скажи ему, так… между прочим, но непременно скажи, не забудь, что его высочество изволил обронить слова про кузницу, что он, мол, в кузницу пошел, своеручно выковать своей жене подарок, для птеровой охоты, либо еще какой пустячок. Кстати говоря, я действительно в кузню забегу — давненько я там не был — да для своей дорогой и ненаглядной чего-нибудь сварганю. Это непременно надо сделать, сам чую. Ну, и батюшке сие понравится.

— Непременно выполню пожелание вашего Высочества! Эх, я бы и сам денек-другой вокруг наковальни бы походил, отдохнул бы от забот… Да куда там! — Канцлер махнул рукой, но спохватился и отвесил принцу поклон:

— Так я пойду, ваше Высочество? Сразу же после государя — я сюда, и отдам все необходимые распоряжения.

— Ступай.

Император уже не спал и встретил своего канцлера раздраженным постукиванием растоптанной «домашней» туфли по ножке кресла. Но канцлеру, который более полувека ежедневно находился при своем повелителе, видно было, что сие постукивание — нарочитое, для острастки, а сам государь свеж и спокоен.

— Виноват, Ваше Величество! Смиренно прошу простить мое опоздание!

— Смотри у меня! Сказано — к побудке, стало быть, успевай. Что там? Осмотрели?

— Все, что успели, Ваше Величество!

— Магией от тебя попахивает, как я погляжу. Подколдовывали там, что ли?

Император заерзал, сползая с кресла, и крадучись подошел к окну. Чего он там надеется высмотреть? Охрана службу надежно несет, муха не проскочит. Но — видно: в настроении государь, можно чуток и дух перевести. Канцлер потер уставшие после колдовства руки и улыбнулся.

— Было дело, Ваше Величество. Но я, в основном, пажеские обязанности выполнял при его Высочестве, на подхвате стоял. Все основное действо — он сам.

— И что?

— Его Высочество восстановил здоровье кипариса, деревца, которое Ее Величество очень и очень…

— А! Это который я ей подарил? Маленький такой?

— Так точно, Ваше Величество! Теперь он подрос… ну и… дальше будет расти.

— Делать вам было нечего. Кипарис, подумаешь… Так — что скажешь, канцлер? Излагай уж, прежде чем мы займемся насущными заботами.

Канцлер поклонился императорской спине.

— До Вашего Величества ему еще очень и очень далеко во всех отношениях…

— Кроме юбочных!

— Гм… Но из всех известных мне людей — а я их повидал немало, в пределах Империи и за пределами — он самый выдающийся, самый способный… для тех целей… которые… для которых Ваше Величество…

— Короче говоря — наследник ли он дел моих?

— Лучшего не сыскать, Ваше Величество, кроме, разумеется, непосредственно Вашего Величества.

Император горько усмехнулся мутному отражению в оконном стекле и оборотился к своему канцлеру.

— Подойди ко мне, Бенги, еще ближе: не хочу кричать о сем, хочу тихо разговаривать. Вот я — император, а ты канцлер. Посмотри на себя: плешивый, седой, сгорбленный — не то, что когда-то. А ремесло свое знаешь.

— Рад служить Вашему Величеству!

— Да. И я рад, что ты мне служишь. И хотя кое-что, кое-где, в кое-каких делишках твоих мне не нравится… — император выдержал внушительную паузу и на этот раз оледеневший канцлер не посмел его перебить славословиями, — …другого канцлера я не ищу. Да. Придет мне пора навестить богов — новый канцлер сам собой найдется, в горульне или на конюшне у моего сынишки-престолонаследника. Может статься, он и тебя оставит на прежнем месте, но вероятность этого невысока.

Император опять умолк, но опытный царедворец на слух совершенно точно уловил разницу между паузами и теперь уже не побоялся встрять:

— Льщу себя мечтою умереть гораздо раньше Вашего Величества!

— Так таки и мечтою??? Напрасно «льщишь». Болею. Канцлера бы, по большому счету, тоже надобно загодя выращивать, да только как это сделать — это надо в себе две жизни накопить, да голову запасную иметь. У тебя, среди твоих или моих людей, есть на примете тот, кто мог бы тебя заменить? Завтра, или через год?

У канцлера от этих проникновенных императорских словес встали дыбом остатки волос на непокрытой голове, а сам он побледнел как смерть.

— Ты чего, Бенги? А-а… Ты не так меня понял: я не подкрадываюсь к твоей шее, не думай. Пока я жив… или пока ты жив — тебе, как честному слуге, нечего опасаться отставки, либо чего похуже. Честным людям вообще нечего опасаться, кроме дураков повелителей. Приходит время, когда начинаешь оценивать окружающих тебя людей не только по уму или прыти служебной, а потому еще, насколько удобны они тебе, насколько притерты ваши характеры и сущности, и это очень и очень важное обоснование. Смотри на мои туфли: видишь, какие они разлапистые да неказистые. Лет сто назад я бы ни за что, ни под каким видом, в таких уродцах не появился бы на люди: «а что подумают, а что скажут за моей спиной, а каким глазами взглянет на меня очередная смазливая сударынька?..» Теперь же — ношу и ношу, других не надобно. В последний раз вылезал из этих ради тесных нарядных… э-э… недавно, кстати говоря, на днях, когда в рыцари венчал… этого… Вот я и говорю: канцлеру или наместникам тоже хорошо бы замену заранее выращивать, да жизнь не позволит, не так мы с тобою воспитаны этой жизнью. Успокоился? Ну, ладно, а то ишь — испугался. А вот государя — хочешь не хочешь — приходится загодя искать, ибо судьба династии, самой империи — важнее любого из государей, династию и империю представляющих в данный кусочек Вечности. Согласен?

Канцлер, только что по маковку наглотавшийся страха, уже оправился от него и вновь проявил непревзойденную придворную смекалку, ответив просто и без подобострастия:

— Да, государь!

— То-то и оно. Что скажешь про мальчишку… ну этого… Керси Талои?

Его Величество император страдал целым букетом телесных недугов и общечеловеческих пороков, но забывчивость в их число не входила никогда, и канцлер мгновенно сделал зарубку на память: обратить прицельное внимание на человека, в сторону которого Его Величество проявляет такое… рассеянное, но повышенное любопытство.

— Отличное воспитание, отличный послужной список, очень молод, очень смышлен. Проигрался в кости перед посвящением в рыцари, неплохо фехтует, по провинциальным меркам неплохо образован. Весьма неравнодушен к женскому полу. Небогат.

— Еще бы он был равнодушен, сынок других при себе не держит, ибо сам бабник и вертопрах. Ты забыл упомянуть, Бенги, что воспитывал его и представлял в рыцари лично Хоггроги, маркиз Короны, что он из новых любимчиков моего сына, и что Токи вдруг послал его в служебный поход, прикрепив к людям Когори Тумару.

— Виноват, Ваше Величество!

— Обрати на него внимание и время от времени докладывай о нем. Как думаешь — зачем он его послал на западные границы?

Канцлер поразмыслил, сколько успел, и впервые за день не угадал мнение своего владыки:

— Ваше Величество считаете, что он его примеряет на роль будущего канцлера?.. Своего канцлера?

Император в ответ выпучил выцветшие глазки, обрамленные редкими седыми ресницами, и скрипуче расхохотался.

— Ну, Бенги, потешил ты меня догадкою!

— Виноват, Ваше Величество!

— Ты лучше скажи: откуда у меня такой пузак вырос? Смотри: у меня что руки, что ноги — худые, щеки впалые, задница костлявая, а это — волдырь какой-то. — Император положил исхудалую руку на довольно скромный для его возраста живот и попытался его умять внутрь. — Надавишь — болит. Не покормишь — бурлит… Так и живем… В твоих словах есть кое-какая мысль, я обдумаю при случае, но на самом деле я предположил, что принц, не довольствуясь теми крохами, что ему известны, своими способами пытается разобраться с Моревом и слухами о нем, а иначе непонятно… Нет, ну ты ерунду какую-то придумал: в шестнадцать лет канцлер!

— Да, Ваше Величество, но кто сказал про шестнадцать лет? Его высочество умен и предусмотрителен, быть может, он надеется вырастить канцлера к пятидесяти, а то и дальше?

— Угу, я твой намек понял. Льстецы. При каждом удобном и неудобном случае… Как мне надоели льстецы! Одним словом, присматривай за ним — чего они там удумали? Я Когги уже попросил об этом же, но и ты со своей стороны не зевай. Теперь далее. Был мне сон, из разряда тех, что я почитаю вещими. И вот мне снилась… не знаю кто, но во сне я понимал, что это Мать-Земля, сама, либо ее посланец. Короче говоря, шли гонца — ни в коем случае не птеровую почту — в удел Короны, пусть Хоггроги Солнышко немедленно, в Океанию не заезжая, тоже мчится туда… на место. Но не сейчас, а дождясь особого знака, с почтовым птером. Один пусть едет, без войска, предельно скрытно от всех. Ему я верю как немногим, и снам я верю. Понял? Вот свиток. В нем письмецо маркизу, я уже сам написал, все изложил, что посчитал нужным, запечатал своею личной печатью. Снаряди лучших в сопровождение гонцу, одного десятка хватит.

— Будет сделано, Ваше Величество, сразу же после разговора с Вами!

— А птеровая связь с уделом готова ли?

— Сегодня я не проверял, Ваше Величество, но в прошлом месяце все было исправно с провинциями.

— Предупреди маркиза птеровой почтой о вестовом, пусть ждет.

— Будет сделано, Ваше Величество!

— А что с садом?

— Его высочество все одобрил и приказал действовать. Сегодня к ночи будут свинец заливать на покрытиях, приготовлено десять тройных локтей свинца. А сам он в кузницу пойдет, дабы собственноручно…

— Это, что ли, меня он одобрил? Ну, бедовый у меня сынок… О как! Одобрил он!

— Прошу Ваше Величество меня простить, это, видимо, я неудачно выразился, и его высочество здесь ни при чем, здесь я, мое косноязычие тому виной, что я…

— Иди… Иди в двери и прикажи собрать стол, подать попить… На тебя и на меня: будем вместо ужина заедать лекарственную кислятину засахаренными фруктами.

— Слушаюсь, Ваше Величество!

Ах, подобные передышки в работе очень ценил и любил его высокопревосходительство Бенгироми Лаудорбенгель, ибо они служили очередным подтверждением благорасположения к нему со стороны Его Величества. Сколько он ему служит? Иногда кажется, что дольше, чем живет, а все равно: каждый день, каждое мгновение следует ждать и искать милостей государевых… и опасаться немилости. Каждый день, чуть ли не каждый миг! Сколько канцлеров за всю историю Империи померли своей смертью, не на плахе и не в узилище? Уж никак не больше половины. А немилость, которая, несмотря на все уложения и благородные обычаи, непременно задевала ни в чем не повинных родственников вельможи, в опалу попавшего? Зато в такие вот минуты, за столом с его Величеством, забываются все невзгоды и опасения. Вот сейчас, в эти мгновения, во дворце, в непосредственной близости от покоев Его Величества, возле канцлерского кабинета, полным полно собралось дворцового люда: маркизы, бароны, герцоги с принцами, сановники, рыцари, наместники, охранители, военачальники… Все они сильные и опасные люди, и если уж не прямые враги канцлеру, то и не друзья. Оступись — сожрут и не икнется! Каждый будет рад заступить на его место. А сегодня спроси любого — нет на свете горячее сторонников у старика Бенги! Но где они сейчас? — Там где-то, за дверью, в общем стаде, в то время как он… Ах, здесь тишина, слуги безмолвны и незаметны, вечерний полумрак из окон тих и ненавязчив, ламповый свет не ранит утомленные глаза, отвар… вернее взвар… Ну — что взвар? Притерпеться можно, особенно под сласти. Многие вельможи, за чашку этой вонючей, скулы сводящей милости, не задумываясь пожертвовали бы добрым именем жены или дочери, лишь бы именно им на этом месте сидеть, подле Его Величества… Да только государь давно уже на сии наживки не клюет… а раньше превеликий охотник был…

Канцлер осторожно ощупал взглядом лицо повелителя — мало ли, прочтет непочтительные мысли сотрапезника своего? Нет, в духе государь: не весел, но ровен, спокоен.

И опять, как это уже не раз бывало между государем и верным его сподвижником, случилось волшебство, так ценимое обоими: нет императора и сановника, нет слуги и повелителя, нет настороженности и вполне простительного недоверия одного к другому, а есть двое немолодых людей, сцепленных накрепко, по-братски, общими трудами и заботами… А один из братьев старший, которому нет иного выхода в жизни, кроме как все знать и за все отвечать в этом мире, а другой из них младший, который тоже многое повидал и изведал, но не обязан за все отвечать, и имеет право рассчитывать на старшего, от него получать ответы на все свои вопросы…

— Дозволите ли спросить, государь?

— Спрашивай.

— Насчет Морева я…

— Да, спрашивай.

— Случись оно — что с нами со всеми будет? С людьми, с землями… с погодой… с… Империей?

— Не знаю. Считается, что ничего уже не будет, все пропадем. Каким способом и как именно пропадем — не ведаю, но здесь я богам верю: дружно предупреждают. А что, Бенги, почему спросил?

— Эх, Ваше Величество, если бы я сам понимал. Странно мне: действуем, суетимся, мыслим, подписываем бумаги — и вдруг!.. И не нужны уж никакие бумаги, и бумаг уж нет, как таковых! Зачем богам наша суета, зачем мы все сдались Матушке-Земле?

— И руки опускаются, да? Не трепещи, не сержусь, у самого такие же мысли. Я вот что считаю, Бенги, словно сам себе отвечаю на свой вопрос… Сколько бы ни осталось мне, как императору, править — я действую так, словно бы у меня тысяча лет здоровья и молодости впереди! Знаю, что не доживу до полного присоединения северного побережья, а изучаю карты, подбираю будущих наместников, выделяю деньги на строительство будущих дорог… Не спеша, без надрыва. Ибо жизнь закончится для меня, но не для людей, далеких от меня и близких ко мне… Казалось бы — какая мне разница, там, у богов за пазухой? Они ведь не выпустят меня посмотреть — как оно здесь? Но — строю, предугадываю, надеюсь, мечтаю — ибо человек. То же и с концом света: все мы должны жить и действовать так, словно бы впереди целая вечность трудов, любви, войн и развлечений — у меня, у тебя, у наших жен, у наших детей и внуков, у наших подданных и соседей. И только тогда мы сумеем прожить свою жизнь как люди, и умереть как боги.

— Гм… Боги бессмертны, Ваше Величество.

— Но не перед Моревом, Бенги.

ГЛАВА 7

Долог, очень долог путь от западного имперского пограничного города Бая до имперской столицы Океания, однако, обратный путь послы вольных городов — Имар из Суруги и Мисико из Лофу — решили сделать чуточку короче, ибо никто в столице не воспрепятствовал им проложить его так, как захотелось гостям. Нет никаких тайн в этих местностях, не чуется крамолы и умысла в их намерениях — пусть себе едут. За безопасность первого пути как бы хозяева в ответе, решили отклониться и попробовать свое — гостю все права и последствия. Продовольствие, вода, ночлег — все что угодно для уважаемых путников, принятых в столице самим императором: реки чисты и полноводны, дороги в превосходном состоянии, постоялые дворы всегда рады многочисленным гостям… Повелители уделов, через чьи земли выпало проезжать посольскому каравану, как правило, люди гордые и воинственные, но если не нарушать их прав, не задевать самолюбие, не ввязываться в пустые ссоры — достаточно золотые посольские пайзы показывать при малейшем намеке на недоразумения — неприятностей с ними не будет, ибо имперские дороги, по которым предстоит возвращаться домой объединенному посольству двух городов, принадлежат государю и государству, но никак не местным владыкам. Если вы следуете имперской дорогой — всякое покушение на ваши права, ваше имущество и вашу жизнь будет немедленно и бесповоротно приравнено к злоумыслу на империю. Все удельные властители это знают и очень редко нарушают, ибо тяжек гнев императора и бестрепетна карающая длань его. Иное дело, что приказывать демонам и зверям, коих полно в лесах и пустошах имперских, человеческие власти пока еще не в силах, поэтому путникам самим придется поберечься против них. Ну и разбойники…

— Пошаливают?

— Да, как вам сказать, судари послы… Вам лучше бы о таких вещах поговорить с начальниками поглавнее меня. Но от себя замечу, что для хорошо вооруженных отрядов, для рыцарских дружин — сия напасть столь же малосущественна, как небольшая стайка мух: досадить могут — повредить не могут. Но… ваших сил — в достатке ли будет для столь маловероятных событий? Либо вам лучше нанять против всех разбойных шаек хорошую охрану? У меня как раз есть знакомый, бывший гвардейский сотник, очень опытный воитель и люди у него под стать. Который за вполне умеренную плату…

— О, нет, нет, нет, благодарю покорно, сударь Свари, мы оба вас благодарим, но у нас есть своя собственная охрана, более надежной мы не искали и не собираемся искать. Тем не менее, мы, с почтенным Имаром из Суруги, очень ценим ваши советы и готовность нам помочь. Как вы отнесетесь вот к этому скромному подарку?

— Отличный кошель, очень красивый, изрядно изузоренный… Хорош бисер! Морской? Но ведь предмет сей, вероятно, не пуст, если судить по тяжести его?

— Откройте, сударь Свари, и проверьте: он ваш отныне.

— Ах, благодарю… Но… с превеликой болью сердечной вынужден отказаться от столь казистого дара… У нас в посольском приказе такие, знаете ли… чудища из соседнего… гм… приказа тайно доглядывают за нами — на кол немедленно подсадят, плаху никакими слезами не вымолишь. Увы, нет. Знаю, видел вашу охрану: это девицы-ратницы, да? Ну, что ж, помогай вам боги! Э-э… Поймите, уважаемые судари Имар и Мисико, никто не против даров и хороших взаимоотношений, но если нам с вами и дальше суждено в знакомстве быть — тогда и посмотрим, тогда и освоимся. Счастливого вам пути, ровной дороги и безоблачных небес!

Все грамоты вручены, все разговоры проговорены, все счета оплачены — пора, пора уважаемым послам в обратный путь.

— Вот и заводи дружбу с такими заковыристыми… По мордам видно — все как один берут, во все карманы, у нас же — никто не взял!

— Ну как же никто, уважаемый Мисико, а тот… из ратуши? Который подсказал нам места для постоев?

— Тот-то? Да сие обычный побор, сделка: подсказал и в сторону, мы ему не обязаны — он нам не обязан. Свои глаза и уши, надежные, постоянные — вот что надобно здесь заиметь.

— Верно, однако, уж не в этот раз, отложим до следующего.

— Но мне показалось, уважаемый Имар, что сей пройдоха из посольской службы не слишком хорошего мнения о наших воительницах?

— Увы, как и все эти имперские дикари. При более тесном знакомстве с нашими… дамами — они бы скоренько уняли свою мужскую спесь, доведись им на себе испытать быстроту их рук и остроту сабель…

— Воистину.

Посольство можно было считать удавшимся вполне, во всяком случае, именно так сговорились докладывать послы городским властям, их направившим ко двору Императора Всея Океании, Великому Князю одних земель, Великому герцогу других земель, и прочая, и прочая… Казалось бы простое знакомство на уровне посланцев, но подписана договоренность об общем стремлении к добрососедству — это уже немало для первого раза.

Да, пришлось несколько месяцев смиренно ожидать, покуда владыка варваров примет их в своем по-варварски пышном дворце. Да, прием этот был, не сказать, чтобы очень долог и горяч, но — все честь по чести, с должным уважением, без попыток унизить… Приняли верительные грамоты, обещали принять и поселить в столице посольство на постоянной основе, выделив для этого приличествующее подворье, и, в свою очередь, направить своих посланников в вышеупомянутые города, выслушали обязательные в таких случаях славословия и благопожелания, отговорились подобными же… На посольское кормление имперские службы поставили их немедленно по прибытии, денежное и съестное довольствие выделили приличное — это весьма и весьма добрый знак, далеко не при всех дворах так бывает. Одна затуга: тяжко было наводить доверительное и познавательное общение с местными, а пуще того — с послами из других земель, ибо всячески препятствовали этому людишки некоего Когори Тумару, одного из высших сановников при императоре, под смехотворным предлогом обеспечения безопасности сударей послов и их посольства «против злоумышленников, весьма редко, но, тем не менее, все еще попадающихся на площадях и улицах столицы». Не обошлось и без потерь, неприятных, но, хвала богам, бескровных: пятерых воительниц ловко сманили на побег от присяги и на семейное житие местные удалые молодцы… Когда успели, где стакнулись?.. Но тут уж… Обоснованные жалобы послов, Имара из Суруги и Мисико из Лофу, приняты во внимание не были, ибо на них последовал четкий и непререкаемый ответ: кто добровольно и с честью перешел под имперскую руку, не будучи ни в чем замешан противу империи — того не выдадут обратно, никому и никогда! Пришлось смириться, ибо главное дело того стоило. А дело важное: вольные, или, как их еще называют, купеческие города, Суруга и Лофу — стоят на берегу огромного залива, который часть еще более огромного Жадного моря, и промышляют сии города ремеслами и торговлей, сухопутной и морской. Иногда и набегами на чужое, но это редко и всегда лишь в справедливый ответ на посторонние поползновения. Богаты города и очень сильны, да вот в последние годы все чаще стали у них происходить стычки с имперскими военно-морскими силами… У городов достаточно войск, чтобы воевать с пиратами и любыми иными врагами, но зачем сражаться, если можно ко всеобщему удобству и взаимовыгодно — торговать? Так и созрело решение: первыми снарядить посольство к новоявленным соседям и вынюхать на месте, что к чему, поправить и вычистить все плохое в пользу хорошего. Всяк волен поступать по-своему, выбирая войну или мир, но уживаться с сильными соседями выгоднее, чем воевать с ними же.

Если есть необычное, в сравнении с другими городами и царствами, в укладе жизни городов Суруга и Лофу — так это их войска: почти сплошь состоят они из женщин-ратниц, отнюдь не из мужчин-ратников, как это принято в других государствах! И не было еще случая в пятивековой истории городов, чтобы им пришлось об этом сожалеть: женщины оказались изумительными воительницами, превыше похвал и не ниже мужчин! Во-первых — исполнительные, надежные, а в казарменном быту, меж собою, даже и не драчливые: если и сцепятся — то пальцами и зубами, без ножей и мечей. Во-вторых — непьющие, тут уж и пояснять лишнее, насколько сия воздержанность полезна в военном деле. В третьих — старательные, в четвертых — гибкие и ловкие… И в пятых, и в шестых… Или, к примеру, взять вооруженные столкновения с мужскими отрядами из соседних государств: воин-мужчина, пусть даже невольно, попридержит руку, если ей предстоит рубить или колоть женщину, которая похожа на твою сестру, дочь или мать… Но женщина-воительница подобных колебаний и слюнтяйств не ведает: ширк саблей, согласно войне и артикулу — получи, дескать, женишок — и кишки наружу повалили у замешкавшегося! Конечно, если случится острая военная нужда в людях — все взрослые мужчины обоих городов станут в ополчение, а вот когда относительно мирные будни — то нет, нет и нет ратников лучше, нежели воительницы из Суруги и Лофу, охраняющие городские стены. Хотя, на самом-то деле, оба города — что Лофу, что Суруга — давно уже вымахнули вширь, далеко через пределы крепостных валов и заград: все видимые глазом просторы, на сотни долгих локтей вокруг, считаются за этими городами, пусть и живут там не горожане, а сельские обыватели; сама округа напичкана не только селами, но даже и мелкими городками, и все они примерно поровну принадлежат Лофу и Суруге.

Язык, на котором разговаривает население вольных городов, почти тот же, что и в Империи, боги — те же самые, пища похожа… Одежда — и она внятна стороннему глазу: легко различить, где там у них шапка, а где юбка… Так почему же они варвары, эти имперские, в чем их дикарство? А вот почему, вот в чем: если в цивилизованных краях превыше всего стоит вера в богов, просвещение и здравый смысл, и лишь потом естественная тяга к роскоши и наживе, то в империи во главе всему стоит жажда воевать, и только уже вслед за нею готовность силой захватывать чужое. Даже изображения богов в империи имеют особенности: всегда они при оружии, у кротчайшей богини Луа — и у той за поясом охотничий кинжал «кечень»! Мужчина там — всегда и всему голова; женщина тоже очень много значит в общественной жизни, однако, почему-то, почти всегда исподволь, из-за мужниной или сыновней спины влияет и решает, а внешне она — покорная и трепещущая наместница дома при всевластном хозяине этого же дома. Таков обычай в замке владетельного графа, таков и на дворе у однолошадного крестьянина. Конечно, помимо оружейных лязгов, существует в империи мирная жизнь, почитается материнство и многодетность, пребывают в уважении и занятости жрецы, книжники, строители, есть вполне развитые искусства и ремесла, многочисленны одомашненные стада ящеров и зверей, обильны нивы и превосходны дороги, но все же, все же, все же… Взять, хотя бы, удельных властителей: только и разговоров при дворе, на постоялых дворах, в уличных беседах — кто с кем воюет, кто кого сокрушил… Как так можно — ведь сие непременно разрушит державу, развалит ее на десятки и сотни крохотных слабосильных княжеств??? Именно это поняли в первые же дни и недели послы вольных городов, но вослед первому пониманию пришло второе, а за ним и третье, еще более проясняющее (или запутывающее?) странные имперские расклады… Оказалось, что вся грызня между удельными владыками — не от слабости императорской власти, а напротив — чуть ли не плоды попустительства и подстрекательства оной: пусть, де, мол, удельные князьки на собственные средства поддерживают в подданных империи воинский дух, лишь бы не в ущерб общим имперским рубежам! И вот воюют два герцога друг против друга — а тут указ из Океании: «Во имя Империи!» Несмотря на лето — бои прекратить, а каждому из властителей немедля представить в распоряжение имперских военачальников собранные, согласно установленной верстке, обеспеченные всем необходимым дружины и полки! Возглавить их самолично — и на войну! Князья, герцоги, графы, рыцари и прочие «усобники» немедля завершают грызню и со всех ног бегут воевать сообща, бок о бок со вчерашними «усобными» врагами — против «чужих», внешних. Любой уклад не без греха: изредка случалось и в империи, когда потерявший чутье и разум провинциал отказывался выполнять приказы далекой имперской власти, в расчете на силу своих дружин и неприступность своих крепостей. Кончалось это всегда одинаково и быстро: ослушников с оружием в руках — сиречь мятежников — под корень вырезали, в плен никого не беря, а зачинщика-владыку — принц он там, или барон — еще заживо, через рот, грудь и пах, прибивали к воротам родового замка, на полгодика-год, пока не сгниет, чтобы законные и по розыску ни в чем не замешанные наследники смотрели, нюхали, учились — верности и благонравию. Сии порядки имперские настолько само собой разумеются, что никакой тайны отнюдь не составляют: болтай и выбалтывай о них сколько влезет, хоть под запись любопытствующим чужеземцам. Да и свитков об исторических событиях полно, недавних и древних, в любом храме купить можно… Купить не сами древние свитки, разумеется, но списки с оных. Послы Имар и Мисико широко пользовались такими неслыханными вольностями, чуть ли ни сундуками скупали описания эти…

Но, с другой стороны, главное божество в варварской империи не бог войны Ларро, что легко было бы подумать, глядючи на местные обычаи, а как у всех нормальных людей — Матушка-Земля. Она — самая главная. Что, опять же, неизъяснимо странно для общества, в котором вся полнота жизни принадлежит мужчинам и только мужчинам, а сами они принадлежат войне.

— И дому, семье, мой дорогой Мисико, не только войне: имперцы весьма домовиты.

— Не знаю, не знаю, дорогой Имар… мы же в домах у них так и не побывали. Если, конечно же, не считать приглашения на пьяные разгулы во дворцах, именуемые праздниками. Да и там нас дальше пиршественного зала и отхожего места никуда не пускали. Что?.. Ах, да, ну еще и в сады. Не нравится мне их мироустройство и представляются явно преувеличенными их воинские возможности. Если, буквально бы на миг… не спешите возражать, уважаемый Имар… Если представить невозможное и нежеланное — некие столкновения наших сил с имперскими, то я бороду свою готов прозакладывать… несмотря на разницу в земельных просторах и в количестве населения… что непревзойденное искусство наших воительниц…

— Да растет ваша борода вечно, дорогой мой Мисико, извините великодушно, что перебиваю, но вы помните донесение купца Бирама и его людей об этих… Плоских Пригорьях и о встреченных рыцарях?

— Это когда оба встреченных ими туземца, оказав уместную помощь, проявили себя ловкими и сильными бойцами? Так что ж с того? Но ведь и оба же указали на Плоские Пригорья, находящиеся в самом чреве империи, как на места, где обывателю опасно путешествовать ночью, либо без мощной охраны. Стало быть, слаба власть на местах, коли не умеет выкорчевать опасное из недр своих! Бойцы умелые во всяком народе случаются, иначе не жить ни дня такому народу на земле. И где порука, что эти молодцы не нарочно были подосланы, дабы внушить о себе…

— Не увлекайтесь излишними подозрениями, дорогой Мисико, хотя, конечно, мы просто обязаны исследовать любые возможные заветвления помыслов имперских… Что у нас за суета впереди? Привал?

— Вроде того. Вон, старшая скачет: сейчас скажет и мы узнаем.

Посол Имар из Суруги угадал: сотница охраны Миту, по прозвищу Ясный День, из седла поклонилась обоим и доложила, что впереди село, на первый взгляд, вполне пригодное для отдыха и пополнения припасов, так что придется немного обождать, прежде чем полусотня разведки не войдет в него, проверив на безопасность, не установит общение с тамошними жителями и не определит места для постоя.

— Это село Заречное, — добавила Ясный День, — так называемое имперское, числится непосредственно за короной, так что никаких властителей искать не нужно, достаточно будет договориться с местным тиуном.

— Хорошо, старшая, мы подождем, сколько потребуется. А кто возглавит разведку, ты или…

— Полусотница Змей возглавит на этот раз, её очередь лазутничать, я же буду здесь, на поддержке и охране.

Как правило, попадавшиеся на пути села и поместья весьма радушно принимали путников, ибо немалый караван проезжих чужеземцев — всегда источник злата, серебра и меди для местных жителей, взамен поставок еды, питья, мест для отдыха и ночлега… Но это село выглядело каким-то… не таким… пустынным, что ли… Ворота настежь… Хотя и солнце еще в зените, но все равно… Полусотница Змей привычно насторожилась и дала знак своим воительницам бдительности не ослаблять. Только въехали они за невысокий, в четыре локтя, тын из отесанных бревен — показались там и сям любопытные: сплошь детские мордахи и старческие лица… А где взрослые? Змей давно уже остыла к тому, что в каждой деревне на них в упор смотрели местные девки и парни, перешептываясь и хихикая… де, мол, диво невиданное: бабы в доспехах и при большом оружии. И сейчас хихикают, пальцами показывают, но все они, как на подбор, либо ранняя заря жизни человеческой, либо поздний ее закат. А остальные где?

— Кто-нибудь подскажет, где найти здешнего тиуна, или, хотя бы, кабатчика?..

Боязливое хихиканье в ответ… и молчание.

Вдруг из под телеги с сеном, что стояла возле низкого, крытого камышом сарая, пошел натужный кашель… Зашуршали разоренные от копны холмики сена, выскочила оттуда рука с растопыренными пальцами, за нею поднялась бородатая голова… Здоровый мужичище, молодой! Мужик сначала принял сидячее положение, одной рукой обирая с себя травяной сор, а другой упираясь в землю, потом встал, покряхтывая, застегнул пояс на животе, поверх грязной рубахи. Росту в нем четыре локтя, плечи бугристые, широченные, круглые глаза — перепойные, мутно-красные, удивленные…

— Ты не тиун ли, часом? — Змей не поленилась и сама спросила похмельного мужика, хотя уже всем ясно было, что никакой это не тиун: годами не вышел, волосы не чесаны, не стрижены, почтенности в одеждах никакой, разве что меч на поясе добрый, да секира неплоха.

Мужик вместо ответа икнул, рыгнул, шмурыгнул носом и выплюнул втянутое через него прямо в телегу с сеном.

— Бабы! Гы-ы!.. Бабы, раздери меня цераптор! — Вытянул корявый, с обгрызенными ногтями палец в сторону Змея. — Эта кобылка мне подходит! — перевел налитые кровью глаза влево, вправо… — И эта!.. И ты тоже!.. Чур, я первый с вами гуляю! Га-га-га!.. Это… ну… Я не такой, я заплачу как положено! Эй, какая первая меня целует? Нет, вот ты лучше всех!

И всем вдруг сразу понятно стало, что незнакомец очень молод и весьма прост.

Испросив взглядом позволения у старшей, десятница Тургун тронула каблуками конские бока и подъехала к наглецу, подстраиваясь так, чтобы удобнее было хлестнуть плеткой, но не наотмашь, а через седло, по морде и дальше, на спину, чтобы вся дурь повыветрилась. Тургун была самая рослая и мощная в полусотне, от ее плети лопалась шкура даже у горулей и церапторов.

Но парень вдруг сам стряхнул с себя сонную одурь, оглушительно свистнул разбойничьим свистом с пальцев левой руки — соловая кобыла десятницы Тургун в испуге лягнула воздух задними копытами… Забеспокоились и другие лошади, заржали, иные попытались встать на дыбы, мешая строй… Незнакомец, меж тем, оказался на диво расторопен и сметлив в создавшейся сутолоке: он поднырнул под морду соловой кобылы, ухватил рукою за плеть, тут же перебрался ладонью дальше, к предплечью и выдернул десятницу Тургун из седла, как, бывает, хитрые и ловкие охи-охи выдергивают из гурта зазевавшегося ящерного детеныша. Тургун только и успела вскрикнуть гневливо, оказавшись перекинутою через богатырское плечо, левая рука ее вцепилась в кинжал и разжалась бессильно: парень походя и не глядя огрел ее кулаком в висок, вышибив из десятницы всю память и сознание. Теперь уж видно стало, что сей оборванец отнюдь не мирный крестьянин, а один из тех негодяев, что промышляют ночами вдоль больших дорог, обирая и убивая мирных путников. А разбойник, похоже, получил свое и не собирался драться с остальными: он поддернул левым плечом, как бы располагая на нем поудобнее безвольное тело, и резвой рысью помчался к тыну.

— Стой! Взять его! Стреляй! — Полусотница Змей впоследствии проявила чудеса изворотливости, чтобы свою растерянность и бестолковые приказы представить в глазах Ясного Дня и послов, как единственно верные и обстановкой обоснованные…

В кого стрелять? Как раз в задницу десятнице Тургун и попадешь! Покуда лошади вняли, что нужно скакать к тыну, бедовый молодец уж там оказался: вступил на широченный пень, в полтора локтя высотою, ухватился правою рукой за нос бревенчатого рыльца и одним невероятным прыжком перемахнул через тын! Так и не выпустив с плеча женское тело! Ш-шур — в папоротник, и следа не оставил, только клок от разорванных порток остался висеть на остром клюве бревенчатого столба!

Но и то были еще не все подарки лазутчицам: осмотрелись, а две из них уже мертвы, с лошадей попадали, и у каждой в груди швыряльный нож по рукоятку вогнан — когда успел их послать этот подлый цуцырёк???

Первым позывом у полусотницы Змей было — всею полусотнею обогнуть заграды, взять след и, конными ли, пешими, догнать негодяя во что бы то ни стало! Своих ведь не бросают! Но одержали верх здравомыслие и воинский артикул:

— Сомкнуть ряды. Сабли наголо. Готовность — боевая. Нашу Тургун мы потом найдем, когда выполним главное, найдем и отомстим. Он далеко уйти не успеет, и она жива, не для смерти взята. Вперед, туда где главная площадь этого крысятника, там поймем, что к чему. Горулю и Нож оставьте пока лежать, где лежат, только оружие с поясов снимите.

Малочисленных зрителей как вихрем сдуло из-за плетней и сараев, только вились — нет никого! И правильно сделали, даром что старые и малые: рассвирепевшие воительницы долго раздумывать не станут — утыкают стрелами любой неосторожный шорох.

В напряженном безмолвии отряд лазутчиц стал продвигаться к деревенской площади, туда, где обязательно должны бы находиться дом тиуна, храм какого-нибудь божества и трактир, либо кабак. И действительно: вон он, кабак, ветки папоротника по над окнами! А перед кабаком зыбко стоит в дымину пьяный детина, издалека видно, что конопат и волосы рыжие. Да не просто стоит, раскачиваясь на толстых ногах, а мочится посреди дороги! Если и был в том детине стыд перед людьми и богами — прямо ведь напротив часовенки безобразничает! — так, наверное, весь стыд в вине утонул.

Змей не даром выбилась в полусотницы: успела сделать выводы из ранее случившегося, близко подъезжать не стала и остальным не велела: луки наизготовку и следить по флангам!

— Эй, любезный! Не подскажешь ли, где местный тиун, либо кабатчик? Как их увидеть?

Рыжий пьяница к этому мигу уже успел покончить с начатым делом. Он резко вскинул непокрытую голову, словно только что обнаружив, что не один на площади. Был он постарше того, первого разбойника (явно, совершенно явно, что и этот мерзавец той же породы!), лицо бритое, но также весьма молод и также весьма здоров, посильнее того, первого будет (мелькнула в голове у Змей еще одна тревожная мысль). Один глаз почти заплыл от здоровенного синяка, другой смотрит, но — видит ли, при таком-то состоянии? Оказалось — видит.

— У! Уа-а-а!.. Бабы… Кусай меня четверо! Бабы! Ур-рааа! Значит, дождались… гы-ы… Да премного, да превкусные!..

«Дождались»? Что значит — дождались? Змей была не из тех глупынь, кто пропускает мимо ушей даже случайные обмолвки окружающих. Но этого стоеросового болвана необходимо привести в чувство и допросить! Церемониться с этаким необязательно, империя собственных татей перед честными людьми не покрывает, даже перед чужеземцами… Воительницы назубок сие выучили, как и многое другое, могущее пригодиться на дорогах чужого государства. Змей примерилась и хлестнула плетью на всю длину, с тем, чтобы не попасть на захват, как это случилось с беднягой Тургун, она даже высвободила кисть руки из плетевой петли, чтобы избежать любых случайностей. Плеть угодила точно по рыжей маковке: и очень больно, любой хмель от такого хлеста соскочит, и никаких особо важных повреждений, во всяком случае — испытуемый говорить сможет.

Детина ухватил рукой намокшие кровью лохмы:

— За что!??

И действительно: понимание резво к нему вернулось, стоило ему увидеть неповрежденным глазом собственную кровь на растопыренных пальцах.

— За все. Чтобы лучше понимал вопросы. Ты готов отвечать?.. — Змей выждала пару мгновений. — …Первый тебе вопрос…

Детина рыкнул и завел обе руки за спину: правую ввысь, к торчащей над плечом рукояти двуручного меча, левую вниз, к ягодицам, чтобы оттуда подбросить вверх и в сторону кончик ножен — пьяный ли, трезвый, он явно умел быстро выхватывать к бою громоздкий меч. Однако воительницы были наготове, и четыре стрелы почти насквозь прошили могучее тело. Да, видимо, слишком щедро отпущено было здоровья и мощи этому рыжему: вместо того, чтобы упасть в конвульсиях и немедленно умереть, детина выхватил меч и одним ударом снес голову кобыле полусотницы Змей — еще бы чуть-чуть, и ее бы рассек поперек груди, но повезло, выдержали латы, да и замах был поспешен… Разбойник закашлялся, захрапел кровавыми брызгами, но успел пробежать еще четыре полных шага, на каждом шагу отвешивая в стороны по удару огромного меча…

Он уже был мертв, этот рыжий, а воительницы, обезумевшие от боевого ужаса и вида пролитой ими крови, все еще тыкали саблями в гору обмякшей растерзанной плоти. Две самые верные помощницы помогли своей старшей выбраться из под лошадиного трупа, на ходу ощупывая ее тело опытными пальцами, в поисках ран и повреждений, ибо сама она, в горячке боя, могла и не почувствовать этого сразу…

— Нет, нет, Акульчик, все в порядке, я цела… даже, по-моему, не ушиблась… Что тут у нас?.. Эй, чего сгрудились? Хватит фарш молоть, мертвее он не будет, разобрались по местам! Горулину кобылу ко мне! Строиться, я сказала! По сторонам смотреть! Рассчитались по артикулу!

Итоги смотра были ужасны: позднее утро не успело смениться полуднем, а отряд лазутчиц уже потерял пять человек убитыми, не считая раненой в плечо Жало и украденной Тургун. И две лошади загублены: одну рыжий убил, другую ранил, пришлось быстро прирезать, освободить от мучений…

Змей теребила на груди края криво рассеченных лат и лихорадочно размышляла, с саблей в руке… Три десятка натянутых луков были направлены на входные двери трактира. Что-то такое странное происходит, внушающее безотчетный ужас… Надо немедленно понять нечто важное, иначе… надо понять… Четыре воительницы вышли наконец, из кабака, между ними трепыхается хлипкий седой человечишко… А вдруг и он сейчас начнет убивать… Нет, этот — обычный, хвала богам…

— Ты тиун?

— Нет. Никак нет, пресветлая сударыня! Я тут временно поставлен… Прежнего-то тиуна еще весною убили.

— А, так ты кабатчик?

— Да, ваша милость. Но тоже с весны. Старого-то Груху убили разбойники, еще раньше, чем тиуна Марта.

— Так это были разбойники? Оба?

— Да, ваша милость.

Змей мрачно ухмыльнулась и поднесла острие сабли вплотную к глазам этого трусливого человечка.

— А откуда ты знаешь про второго? Я ведь тебе о нем ничего не говорила?

Человечек затрясся и попытался упасть на колени — две воительницы, стиснувшие человечка с боков, не позволили ему этого сделать.

— Но вы ведь сами изволили сказать: оба. А вчера и сегодня у нас только они и были, Мурзенок и Конопатый.

— Вот этот — Конопатый?

— Он, пресветлая сударыня. Был.

— А как другой выглядел?

Кабатчик заюлил, якобы затруднился с ответом. Наконец выдавил из себя:

— Обнаковенно выглядел. Две руки, две ноги…

— Еще точнее?

— Здоровый такой. Он как раз Конопатому в глаз вчера заехал.

— За что?

— Да кто их знает, чего они там повздорили… Тати, одно слово.

— А что они тут делали?

— Ох, не знаю, сударыня пресветлая. Ничего я не знаю…

Змей пребывала в нерешительности: с одной стороны очевидно, что кабатчику что-то такое известно, и что говорить об этом он не хочет… А с другой стороны — боязно самоуправствовать в чужих землях: одно дело разбойника в свою защиту зарубить, но совсем иное — поднять руку на имперского чиновника, пусть даже на мельчайшего, временно назначенного тиунишку захолустного селения… Как быть?

— Змей… Змей! Едут! Целый отряд!

— Вижу! Не стрелять! Только по моей команде! Коня мне!

Змей и ее ратницы входили в село через северные ворота, а теперь, навстречу им, вымахнули из южных ворот и подскакали к площади незнакомые всадники… десятка два их… Увидели направленные в них луки, прикрылись щитами и заклятьями…

Эти не стреляют — и эти остановились, не нападая. Кто первый знакомиться начнет?

— Я рыцарь Керси Талои, предводитель отряда разведчиков при войске его светлости герцога Когори Тумару. С кем имею честь?

Уж что-что, а как выглядят войсковые подразделения имперцев, воительница Змей знала назубок: за время «гощения» при императорском дворе была у нее такая возможность и она ею воспользовалась. И она учила, запоминала, и Ясный День, и десятницы, и даже рядовые ратницы — а как же иначе: служба, военная и посольская! И даже имя властительного императорского сановника Когори Тумару ратницам известно.

— Я старшина охранного отряда при посольстве городов Суруга и Лофу, полусотница Змей! Подготавливали постой и пополнение запасов для основного каравана, подверглись нападению разбойников. Луки опустить!

Предводители отрядов дали знаки своим людям ослабить боевую готовность и съехались поближе.

— Насколько велик ваш военный отряд, сударыня Змей? Не этот, а весь?.. Отвечайте, не играя в камень, полусотница, если я спрашиваю об этом так прямо и недвусмысленно, значит, имею на это право и резоны!

Каким-то внутренним чутьем Змей поняла, что — да, лучше подчиниться и ответить на вопросы этого юного наглеца, самолюбие потерпит.

— До трехсот сабель, сударь. Перед вами лишь передовой отряд.

— Угу. До трехсот — за вычетом больных и выбывших — это две, две с половиною сотни. Однако же, эти края кишат разбойниками, как вы уже успели заметить…

— Успели. — Змей закусила губу и покраснела. К чему клонит этот юнец, со своими полунасмешками? — Но сил у нас вполне достаточно, сударь Керси Талои, чтобы не бояться придорожных татей.

Юный рыцарь неопределенно качнул головой.

— С вашего позволения, сударыня Змей, я допрошу сего обывателя. Он трактирщик?

— Вроде того, за тиуна здесь. Большой хитрец и молчун.

— А-а, понятно. Гм… Как тебя звать, старик?

— Тырс, ваше сиятельство.

— Как, еще раз?

— Тырс, ваша светлость! Тырсом люди кличут.

— Слушай меня, Тырс, внимательно слушай. Время нынче такое, что его всем нам не хватает, а кто его крадет неразумным поведением и ложью, тот первейший враг. Этот ваш казнильный кол на площади — давно без дела простаивает? Не боитесь, что рассохнется и покроется заусеницами?

— Пощадите, ваша светлость! Я ни в чем, совершенно ни в чем не виноват!

— Поверю, если ты научишься обращаться ко мне как положено, без лести, да не попусту, а точно и быстро отвечая на вопросы. Итак? Готов ли ты?

— Да, ваша милость!

— Хм… Ты гораздо умнее и рассудительнее, старина Тырс, чем спервоначалу мне увиделось. Докладывай обстановку.

Хорошо жить в городах и в крупных селениях, под неусыпной защитой имперского наместника, либо местного владыки. А когда сельцо невелико, да ближайший город за сотню долгих локтей отсюда, то тиуну приходится бояться не только стражей с повытчиками… То же и трактирщикам сельским: тем, кто на большой дороге обосновался все же полегче, против сельских… Тех, кто при дороге, хотя бы обычай и дорога защищают… Разбойники ворвутся в село — бесчинствуют, убить грозятся; эти пришли порядок восстанавливать — тоже на кол кивают. Что предпочесть? Из двух смертей выбирают ту, что побледнее, подальше… Надо докладывать, коли приказывают. Молодой — но сразу видно, что бойкий, не у мамочки за юбкой отсиживался, и не рассердится, да зарубит для артикула… А кроме слухов — что расскажешь? В последние дни вся округа в разбойниках: слух, де, мол, прошел, что движется от столицы караван с богатствами необычайными, да множество красивых девок при караване том! И охраны почти нет! Вот разбойнички-то и сгустились! Как в деревню вошли молодцы из ватаги Кусы, так деревенские бабы с мужиками все и брызнули в леса хорониться, пережидать, чтобы, значит, те им всякого разора и шалостей не соблазнились чинить. А тати попили-погуляли денек и тоже ушли, рыскают по вдоль дорог, дабы следа не упустить, да Мурзенка с Конопатым в дозор оставили. Стало быть, сами где-то неподалеку обосновались. Опять же, слухи ходят, что с кормлением неважно у них, обтрепались: захватили давеча какие-то корабли, драки много вышло, ан добычи почти и вовсе нет.

— А они тебе платили?

Трактирщик Тырс замялся. Что ни скажи — в невыгодную сторону могут вывернуть ответ, у военных-то сударей из знати язык без костей, а рука без трепета.

— Платили. Куса кинул мне три червонца, сказал, чтобы напомнил, когда кончатся. И уже почти пропили, эти двое, в основном.

— Ясно. Много ватаг набежало?

— Так ведь я не видел других, ваша милость, кроме Кусовых. Говорят — много. Морд двести собралось, со всего западного края, а может все пятьсот. Леса-то вон какие!

Про себя Керси твердо решил кабатчика не убивать, а напротив: ходатайствовать перед его высочеством — чтобы сделать этого Тырса постоянным тиуном. Будет и здесь поставлен обязанный лично ему, Керси, человечек… Если, конечно, сей Тырс выживет в этой глухомани.

— Семейный?

— Вдовец, ваша милость. Детей восьмеро — да где они все теперь? По свету разбежались, ни одного не собрать.

— На, и от меня червонец. Плут, как я посмотрю, ты немалый, но тупости в тебе нет. Будем живы — сделаю тебя полноправным тиуном. Сам же и казню, если что.

— Ваша све… милость! О, ваша милость!

— Ти-ха! Живи как жил, кабатчиком, не дергайся, жди, а я про тебя не забуду. Принеси попить. Простой воды, и моих ребят обеспечь тем же. Воды, никакого вина… Лошадям ничего не надо, они свежие.

— Бегу, ваша милость!

Теперь следовало разобраться с этим нелепым женским войском. Покуда Керси допрашивал кабатчика, шустрые глаза его были устремлены в сторону отряда воительниц: неустанно обшаривали и ощупали каждую мелочь, доступную опытному взору воина, взращенного для битв самим Хоггроги Солнышком, его светлостью маркизом Короны… В общих чертах, все было ясно и с ними. А время поджимало.

— Сударыня Змей.

— Слушаю вас, сударь Керси Талои.

— Обстановка весьма непростая. Вам, вашим людям, всему основному вашему отряду, равно как и посольству в целом, отнюдь не безопасно находиться в этих лесах. Моих же сил — как вы сами изволите видеть — также недостаточно для надежного обеспечения вашей безопасности, да и задачи мне поставлены иные. Посему я, рыцарь Керси Талои, предводитель отряда разведки при войске его светлости герцога Когори Тумару, настоятельно предлагаю вам и всему вашему посольству немедленно присоединиться к войску его светлости и под его охраной продвигаться попутно к ближайшему пограничному рубежу. Далее вы продолжите беспрепятственно свой путь, а мы свой.

— Это… насилие с вашей стороны? Или просто угроза насилием? — Воительницы, послушные тайному знаку полусотницы Змей, немедленно подобрались, взяли наизготовку сабли и луки, но, опять же послушные знаку предводительницы, угрожающих действий, способных взорвать обстановку, не предприняли…

Солнце едва перевалило через горку, а Керси Талои уже держал примерно такую же речь перед обоими послами и главнокомандующей отрядом Ясный День.

Ясный День глубоко поклонилась послам:

— Высокие судари Имар и Мисико, дозвольте мне слово молвить?..

Оба посла с важностью кивнули. Тревога уже проникла в души обоим, но — опытные, закаленные жизнью люди — они ничуть не выдали внешне своего беспокойства.

— Высокие судари! У меня нет никаких причин сомневаться в искренности рыцаря Керси Талои и в благородстве его советов. Мы находимся на имперских землях и хотя бы в силу этого обстоятельства обязаны прислушиваться к словам тех, кто в той или иной мере представляет собою здешнюю власть, учитывать их. Но учитывать — не значит беспрекословно выполнять, вдруг отклоняясь от ранее принятых решений, согласованных, вдобавок, с самым высшим уровнем имперской власти, там, в столице. Мне пока трудно представить причины, так резко и бесповоротно побудившие полусотницу Змей изменить свои взгляды на проимперские, но над этим можно будет поразмышлять позднее, в своем кругу, когда разрешатся более насущные вопросы… Семь человек потерь за одно утро — это много, но не настолько, чтобы терять голову и отвагу.

— Я хочу пояснить…

— А тебе никто не давал дополнительного слова, полусотница Змей! И вряд ли даст, ибо сегодня ты уже понесла достаточный урон, и в людях, и в убеждениях! Высокие судари, я высказала все, что хотела.

Пока сотница Ясный День произносила свою резкую речь, Керси Талои, чуть ли не с молоком матери начавший усваивать азы воинской науки, «которая более чем на девять десятых состоит из крепчайшего в мире сплава — разума, сдержанности, доблести и коварства», не проронил ни звука, ни лицом, ни телом не показывая — как он относится к услышанному. И оба посла немедленно оценили это обстоятельство, коротко переглянувшись, дабы убедиться, что оценили его одинаково.

— Вы позволите, уважаемый Имар?.. Мы внимательно выслушали ваше сообщение, сударь Керси Талои, ибо слова рыцаря — вовсе не такое блюдо, чтобы понапрасну обронить из него хотя бы единую крошку. Мы с тем же уровнем внимания выслушали мнения наших доблестных воительниц: полусотницы Змей и командующей отрядом охраны сотницы Ясный День. И их слова достойны всяческого уважения, ибо каждая из них добилась этого долгой, успешной и ревностной службою. Но мне любопытно, и я, мы, совместно с уважаемым сударем Имаром из Суруга, вслед за доблестной воительницей Ясный День, очень хотели бы знать — как вы сумели убедить бесстрашную и осторожную Змей в своих словах?

Керси коротко поклонился послам, как равный равным, но с уважением к людям, в несколько раз его старшим, и без лишних слов приблизился к одному из деревьев, окружавших небольшую поляну, выбранную караваном посольства для короткого привала.

— Времени у нас немного, но оно есть, чтобы однозначно разрешить все наши споры. Вот сук. Вот шлем, который я вешаю на этот сук. Пусть кто-либо из вашего отряда воительниц попытается причинить ущерб этому шлему.

Едва Керси успел произнести эти слова, как Ясный День, славящаяся среди воительниц обеих городов быстротой своей мысли, выхватила из рук одной из охранниц лук, наложила стрелу, натянула тетиву и выстрелила. Это было остроумное, истинно воинское решение, однако, увы, имперский рыцарь Керси Талои, противопоставил ему свое: левою рукой без перчатки он мгновенно снял секиру с пояса и принял на широкое лезвие удар стрелы. Стрела разлетелась обломками по сторонам, а шлем остался цел и невредим. Что значит выучка одной и той же школы! — Ясный День продолжила спор тем, чем его начала час тому назад полусотница Змей: она выхватила саблю и бросилась к дереву, но не опрометью, а расчетливо, слегка по дуге, так, чтобы миновать стороною этого самоуверенного мальчишку с золочеными шпорами на сапогах. Но рыцарь Керси, нисколько не гнушаясь грязи и подножного сора, и нимало не заботясь о рыцарском величии, ловко нырнул вперед и, в падении, подставил ей ножку… Два-три мгновения спустя оба уже были на ногах, но Ясный День вся багровая от стыда и безоружная, а Керси Талои — с ее саблей в руке. Шлем по-прежнему был цел и невредим.

— Это был подлый прием, сударь Керси! Рыцари не должны так поступать!

— Вот как, отчего же? У нас в Империи рыцарь должен воевать, принося трону славу и победы, а не одобрительные возгласы противника. Но мы имеем представление и о дворянской чести, сударыня Ясный День. И если вы, по какой-то, безусловно уважительной, причине, решите вдруг проверить эти дворянские свойства любого из нас, то я счастлив бу…

Но Имар из Суруга поспешил вмешаться в намечающуюся ссору:

— Нет! Нет, сударь Керси Талои! Нет в нашем посольстве человека, который поступком, или мыслью, или даже тенью мысли усомнится в чести и доблести имперского рыцаря! Это исключено и невозможно! Однако… мне кажется… нам кажется… мы начинаем понимать причину вашей озабоченности…

— Осмелюсь вас перебить, высокий сударь Имар, но это, клянусь своими шпорами, отнюдь не из-за недостатка уважения, которое мы все испытываем к посольству наших дружелюбно настроенных соседей, а потому, что времени у нас немного. Чтобы моя озабоченность стала еще более понятной, я бы хотел коротко продолжить и завершить свои доводы, так сказать, на деле… Сударыня, вот ваш меч! Вы достойны его гораздо более, нежели ваш покорный слуга!

Ясный День приняла саблю и впервые в жизни не нашлась, как правильнее возразить смазливому наглецу! Эта хитроумная смесь рыцарской вежливости и почти неприкрытой насмешки выбила ее из колеи… Даже знай она, что полусотнице Змей, испытанной рыцарем незадолго до этого, пришлось еще более солоно, вряд ли бы это успокоило воительницу, потерпевшую не смертельное, а совершенно безобидное и, в то же время, такое обидное поражение…

А Керси продолжил наглядные объяснения.

— Вот сук. Вот шлем на суку. Я отхожу от него на десять полных шагов. Пусть пятеро ваших воительниц при помощи оружия ближнего боя защитят это шлем от его законного владельца, то есть от меня. Назначьте же их. По-прежнему я без лошади, то есть, ослаблен еще и этим. Моя же задача — добыть мой собственный шлем и водрузить на незащищенную голову, дабы не ходил я по белу свету простоволосый, подобно рабу. Считаю до пятнадцати и начинаю свой поход за шлемом. Э-э… Пусть, сугубо для сбережения времени и «лошадкиного» здоровья, все будут пешие, как и я.

Все последующее сотница Ясный День и оба посла наблюдали в смешанных чувствах: сквозь острый стыд за своих людей пробивалось восхищение боевым искусством юного рыцаря. Голова его была неприкрыта, грудь защищала легкая походная кольчуга, в правую руку он взял секиру, а в левую обычную плеть наездника. Воительницы же были одеты по боевому уставу: шлемы, поножи, наручи, кольчуги — все из прочного железа, в руках сабли и маленькие круглые щиты. Боевые заклятья, брошенные для пробы в рыцаря, остались им попросту незамеченными, видимо у него имелись мощные обереги, либо сам он был от природы устойчив к магическим воздействиям. Плетью Керси Талои орудовал без пощады, угрожая выбить глаза и зубы нерасторопным воительницам, секиру же — и это было очевидно — удерживал от всей ее смертельной мощи… Тем не менее — обычной лошади напиться не успеть — три клинка его противниц оказались сломаны, два выбиты из рук, а шлем — вновь на голове у Керси Талои. Все ратницы остались живы, две из них легко ранены, если царапины и шишки на голове можно считать ранами, одна тяжело оглушена обухом секиры по шлему, но ее уже осматривал отрядный знахарь — похоже и с нею ничего серьезного.

Посол Имар из Суруги вытянул вперед руку с посольским жезлом и покачал им из стороны в сторону, показывая, что прекращает схватку, которая, если честно, уже оказалась окончена, за неимением на ристалище боеспособных противников для рыцаря Керси Талои. И хотя это не был рыцарский турнир, все его правильно поняли и охотно послушались.

— Впечатляет. А, уважаемый Мисико?

— Да, это… Х-хо!.. Погодите… Любезная наша Ясный День, хотите что-либо объяснить? Или опровергнуть?

Язык беспомощно затрепыхался во рту у обескураженной воительницы и окончательно примерз к нёбу. Руками только развести — а что еще? Тут хоть в отставку подавай, хоть руки на себя накладывай, по боевому обычаю…

— Не можете. Так я и подумал. Вот и мы, с почтенным и уважаемым Имаром, ничего не можем добавить к ранее увиденному. Сударь… Сиятельный сударь Керси Талои! Мы, скромные послы двух скромных городов, целиком и полностью сражены вашим невероятным искусством убеждать и готовы во всем следовать вашим советам. Приказывайте.

— Приказывать сударям, каждый из которых вдесятеро старше и умнее меня? — Этому не бывать! Но я бы посоветовал нам всем не мешкать и стронуться с места, дабы еще до наступления темноты присоединиться к войску его светлости герцога Когори Тумару. Сейчас его светлость находится в городке-крепости Орех, это неподалеку. Там мы обретем надлежащую защиту против лихих людей и всякого рода проходимцев, и сумеем помочь вам с честью завершить начатую так удачно вашу посольскую службу. Готовы ли вы следовать за мною?

— Ясный День? Мы готовы?

— Гм… Внимание всем! Строй занять! С бивака сниматься! Шаг походный ускоренный! Готовность к бою — высшая! Сабли наголо! В путь!

Поездка до маленького городишки Орех, огороженного сплошным кольцом высоченной городской стены, оказалась недолгой и обошлась без происшествий. Керси Талои испросил разрешения на доклад и получил его. О чем он там разговаривал с Когори Тумару и что ему докладывал — послы так никогда впоследствии и не узнали, но герцог принял послов более-менее любезно, пару раз попытался улыбнуться свирепым своим лицом и даже пригласил обоих на ужин. Отказываться послы не посмели, ужин был короток, скользких, щекотливых и обидных посольскому самолюбию вопросов не поднималось… Все было хорошо… Во всяком случае, терпимо… Но Имар из Суруги ворочался на походном ложе своем и вспоминал первый доклад купца Бирама о встреченных им имперских воинах… Что разбойники здесь, в Империи, что рыцари… Ничего тут не подстроено, все так и есть: эта страна войною замешана и на войне помешана. Выгадывать нечего, надо платить. Надо дружить, вилять хвостом, облизывать им спину как можно ниже… А воевать с ними не надо! Ни в коем случае нельзя!

Посол Мисико из Лофу понял это еще раньше и тоже о чем-то думал, бессонницею маясь…

Не спалось и сотнице Ясный День. Вновь и вновь переживала она дневной позор, свой собственный и ратниц своих, вспоминала миг за мигом, движение за движением. И еще… Дворяне Империи любят и умеют воевать всяческим оружием, пользуются рогатиной и луком, секирой и заклятьями, но во главе всего — меч, который для них «душа воина». Владение мечом — вот подлинное искусство имперского воина-дворянина. А этот наглый юноша — в таком возрасте уже рыцарь! — двуручного меча из-за спины ни разу не доставал! То есть, главных боевых умений он так и не показывал. О, негодяй! Ясный День вспомнила деланную небрежность, с которою рыцарь подбрасывал и ловил секиру, вспомнила его кисти рук с красивыми сильными пальцами, его самоуверенный взгляд… О, боги… Еще не хватало обращать внимание на этого красавчика втрое ее моложе, как на… Ясный День прижмурилась покрепче, чтобы отогнать ненужные видения, но получилось наоборот: словно бы наяву увидела чувственный рисунок усмехающихся губ под ниточкой юношеских усов, широкие плечи… Нет! Нет. Никаких мечт и терзаний: завтра служба, она присягу давала.

ГЛАВА 8

И если уж говорить о доверии: для государя есть еще один человечек, с которым необходимо держать ухо востро, всегда держать ухо востро, с утра и до ночи, все положенные богами годы… Это — ты сам, носящий корону великой власти.

Император сбросил одну туфлю, другую, освобожденные от обуви пальцы затрещали и сладко заныли… спать ложиться — рановато, да еще не поужинав; а вот так вот, в кресле развалиться — в самый раз. Подданных следует уважать, хотя бы внешне потрафлять их представлениям о государях, а не так, как покойный батюшка — и послов, и фрейлин в затрапезе принимал. Никто же не заставляет носить мантию со шлейфом в два локтя и с утра до ночи сидеть на троне, со скипетром в одной руке и державою в другой, но даже и в повседневности изволь выглядеть полубогом. Император расстегнул все крючки на камзоле и подышал глубоко, всласть, едва не со стоном… После каторжной работы — можно себе позволить поразмышлять о несуетном, даже и вслух чего-нибудь брякнуть — Пеля и домашний писарь не в счет, их как бы и нет. Да, вот что нужно бы принцу обязательно втолковать: если от доверия людям не отвертеться, и урон от этого доверия можно возместить, либо загладить усердием или казнями, то от себя не отвертишься, друг ситный, не убережешься, себя не вычеркнешь… И, до поры, никем не заменишь.

Всю вторую половину дня император работал почти один, то есть без канцлера и других сановников, не привлекая в кабинет ни их самих, ни людей из их служб: только он сам, да личный писарь, да Пеля-злобырек… ну, и курьеры, понятное дело, все эти посланцы, скороходы, вестовые… Цапнул сгоряча свиточек — ничего не понять: жена зовет его к себе поужинать на западную границу! С ума все посходили! Чего она там делает, на границе той??? Нет, опомнился, пригляделся — дурь-то с него и сошла: дворцового курьера от государыни принял за очередного посланца с рубежей… Пора, пора передохнуть, горяченького испить…

— Мурги, я государыне ответил что-нибудь?

Писарь мягко подскочил и согнулся в почтительном — ничуть не угодливом — поклоне:

— Ваше Величество изволили обнадежить Её Величество, что постараетесь разгрести все неотложные дела и разделить с нею ужин.

— А сколько еще до ужина? Успею горяченького винца попить, а то в горле пересохло?

— Её Величество изволили прислать вестового ко мне, дабы не отвлекать лишний раз драгоценное внимание Вашего Величества, с тем, чтобы предупредить: любой миг, избранный Вашим Величеством в течение сегодняшнего вечера — станет благоприятным и единственным для начала ужина.

— Вон как. Стало быть, успею. Распорядись там… Только чтобы никто не входил, сам принеси, расставь, налей… Пеле принеси мышака или крысу.

— Слушаюсь, Ваше Величество!

Писарь Мауруги Сул, невзрачный человечек средних лет, из худородных дворян, пробился умом и усердием из самых низов околодворцовых человеческих болот. Сколько ни приглядывался к нему император, как ни проверял — по всему выходило, что много лет уже служит ему преданный до самых пяток и порядочный человек! Чудеса, да и только. Иногда императору блазнилось даже, что это боги приставили к нему своего соглядатая, ибо не может живой человек состоять из одних достоинств… Хотя зачем это богам — и так все видят и ведают. Однако, исправная служба и отсутствие видимых пороков — еще не повод, чтобы прогонять слугу, или наказывать за это. Пусть служит и вкушает заслуженное. Получает он приличное содержание, деньгами и прочим — император нарочно этим интересовался; ни Бенги, ни Когги, ни принц, ни государыня — влияния на него не имеют, зато сам он из тех придворных, чьей дружбой, чьим расположением дорожат.

— Мурги…

— Я Ваше Величество! — Писарь поспешно освободил руки от кувшина и чашки, вытянулся в струнку.

— У тебя друзья есть?

Императору на несколько малых мгновений стало смешно: не часто удается подловить и загнать писаря Мурги в затруднительное положение. Но Мауруги Сул не долго колебался с ответом:

— В детстве были, Ваше Величество, как у всех…

— А сейчас что?

— А сейчас — служба и семья. Вот мои друзья, и я не ищу иных.

— Гордо сказано. — Эти слова император произнес как можно более бесцветным голосом, но писарь хорошо разбирался во всех оттенках чувств своего повелителя. Он брякнулся на колени, в знак того, что понял неудовольствие государя, однако возразил достаточно твердо:

— Государь! Если это и гордость, то — видят боги! — не за меня, ничтожнейшего среди достойных, а за друзей.

— Угу. То есть, семьей и службой гордишься?

— Да, Ваше Величество. Не смею этого скрывать от Вашего Величества.

— Горулин ты сын, хитрец! А сам, небось, в уме поправку-то сделал: службу и семью местами поменял, а?

— Никак нет, Ваше Величество, служба на первом месте.

На этом император и прервал с приближенным разговор по душам. Конечно, врет, семья ему важнее и государственной службы, и самого государя, но это делу не помеха. Такому — доверять можно… В четко очерченных границах, с оглядкой, конечно же, но — можно. И сие очень и очень полезно для государева ремесла.

— Представляешь, Мурги… Раньше-то для меня так было: что есть вино, что нет его, а нынче как вечер — так жду не дождусь первого кубка. Что на это скажешь?

— Думаю, что Вашему Величеству сие не во вред.

— А почему ты считаешь, что не во вред? Вдруг я прогорклым пьяницей стал, незаметно для себя?

Писарь Мурги осторожно осклабился и приготовился возражать, ибо здесь с Его Величеством соглашаться ни в коем случае не следовало.

— Если бы Ваше Величество дозволили мне слово молвить, не обинуясь ничем, кроме желания принести правду моему повелителю…

— Молви, правду я уважаю, а приятную мне — так и люблю. А за ложь… За ложь наказываю, и чем она слаще, тем горше обходится лгущему. Молви, Мурги.

Царедворец обязан уметь многое из того, что простому смертному и не приснится никогда, например, поклониться в ноги так, чтобы совместить глубокое почтение и несогласие, либо упрямство. А Мурги мог бы поучить подобному и самых ловких дворцовых шаркунов, поэтому он поклонился упрямо и принялся молвить, скромно и уверенно:

— Во-первых, погреба Вашего Величества таковы, что и богам не стыдно было бы на них постоянно облизываться. Во-вторых, я свой артикул знаю назубок, и делаю напиток самым строжайшим образом: помимо пряностей, приготовленных собственноручно Её Величеством — три четверти родниковой кипяченой воды и одна четверть вина. А вина-то — все как на подбор — слабейшие, сегодня, к примеру, «Белый Шёлк», такое и в полной своей густоте даже хрупкую девушку не опьянит.

— Ну и что? Выпить побольше — так и цуцырь свалится, было бы количество.

— Да, оно так, однако я не припомню, чтобы Ваше Величество осушили более двух кубков за вечер. А третьего дня Ваше Величество и первый-то оставили не пригубленным. И вчера был налит один, и тоже остался не допит.

— Разве? А что у нас было третьего дня, напоследок? Погоди… сам вспомню. А! Доклад о рождении внучки и тяжба между этими двумя дураками, Бурым и этим… Вспомнил. Ну, ладно тогда. Ты, Мурги, так и впредь держись, присматривай со стороны и — если что — немедленно докладывай, гнева моего и неудовольствия не боясь.

— Слушаюсь, Ваше Величество!

— Неужто закончились на сегодня заботы? Даже не верится! Глянь за дверь — нет ли кого еще?

Мурги проворно пристегнул пояс с мечом, выбежал из кабинета и тотчас вернулся.

— Пусто, Ваше Величество! Я приказал караульному сотнику, чтобы всех вестовых, буде они нагрянут, вели в кордегардию, а я заночую там, в соседних палатах, и меня тотчас же предупредят.

— Хорошо. И если что срочное — бегом ко мне, на пару с вестовым, лично доложишь.

— Слушаюсь, ваше Величество!

— Тогда так: посижу, обмякну, кубок допью. А ты пока — туда, а приемную и распорядись насчет герольда к государыне, насчет стражи сопровождения… Да какой-нибудь цветок, понаряднее… И что они там в травах этих находят? Кипарисы, понимаешь… Женщины — странный народ.

Мурги поклонился, на этот раз весело:

— Цветок уж готов, хотя сие и не совсем цветок. Согласно склонностям государыни, это кустик земляничной травы, с пятью спелыми ягодами меж листьев кустика того. Взращен безо всякой магии, стараниями садовника Вашего Величества, в полной тайне от посторонних. И если Ваше Величество одобрит…

— Конечно, одобрю. Совершенно верно, землянику она любит. Я бы и сам додумался, да видишь… Пелю кормил?

— Двух мышей уплел, в два проглота, Ваше Величество!

— Ну? Оказывается, кормили тебя, чего ж ты на пену-то исходишь? Спи, отдыхай, Пеля, доглядывай, а я попозже вернусь, может быть…

Жену император любил. Тот чахлый огонек страсти, который когда-то вспыхнул на миг между падким на удовольствия принцем-престолонаследником и юной герцогиней из очень хорошего рода, давным-давно увял, почти сразу же после свадьбы, но не погас вполне, а сохранился в добром сердце принцессы (Бедное её сердце! Сколько ран и ожогов перенесло оно впоследствии по милости августейшего супруга… — Прим. авт.), будущей императрицы, сохранился и через многие, многие десятилетия, тихо, незаметно, исподволь добрался и до ледяного императорского сердца. Добрался и сумел отбить себе островок тепла посреди лютой зимы. Императрица ничего не понимала в государственных делах, но зато была достаточно умна, чтобы и не пытаться в них понимать, а тем паче — вмешиваться, влиять… Другое дело — дворцовые интриги: кто с кем дружит, враждует, любится, у кого несчастная любовь, у кого счастливая, по чьему злоумыслу наведена порча на ловчих птеров маркизы Люлли… О-о, здесь у императрицы не было равных в осведомленности и любопытстве… Иногда и сам император пользовался ее широчайшими познаниями в этой области.

Много лет живя подле своего грозного супруга, императрица сумела нащупать в нем слабые и даже какие-то положительные стороны; она по-прежнему боялась вспышек его внезапной ярости, но зато твердо знала: ее лично гнев императора не коснется. Бывало, и не раз бывало, что даже в тихий и уютный мирок ее маленького двора вторгалось всесокрушающее неудовольствие супруга: от меча или секиры дворцового палача слетали головы фрейлин, приживалок, стражников; Его Величество рычал, топал ногами и сыпал проклятьями, но… Всегда кончалось одинаково: засылаются к государыне герольды, либо канцлер, либо очередной любимчик… Теперь все чаще — старший сын, принц Токугари… Да, Его Величество хочет загладить вину, испрашивает прощения и, конечно же, немедленно его получает, ибо государыня вот уже сто с лишним лет глядит на своего государя влюбленными глазами… А слезы из них пусть проливаются втуне, прямо на сердце, но не бегут по щекам, словно у какой-нибудь купчихи, либо трактирщицы..

И всем этим, добротою и мягкостью, даже некоторою простоватостью своею, особо заметной в сравнении с ушлыми и деловитыми придворными красавицами, была императрица по сердцу своему государю и законному супругу. А еще она ему служила пробным камнем, на который, кстати сказать, можно было и опереться при случае. Безграничная императорская власть иногда становится похожа на дрессированного тургуна, хотя подобное чудо природы представить очень трудно: слушается, слушается, бежит, куда велено, вдруг — ам! — и сожрет своего седока одним глотком! Безграничная власть, вдобавок, бывает очень тупа, словно дрессированный цуцырь, хотя сие представить еще труднее: велено идти вперед — в стенку будет биться, расшибая вдребезги ее и себя, но не остановится… (Ни тургуны, ни цуцыри не поддаются дрессировке — Прим. авт.)

Был случай, который научил молодого императора очень многому, хотя и перепугал до полусмерти…

Трех лет не прошло с того мига, как он сел на опустевший после батюшки трон, и вздумалось ему проехаться по владениям, на месте, собственноручно, так сказать, ощупать — какова она, империя?

На далеком-предалеком востоке, чуть ли ни на краю владений, восхотелось государю улучшить жизнь своих подданных, облагодетельствовать провинциалов горожан, обновить им водопровод, по образцу столичного. Но, не имея достаточного опыта безграничной власти, он не проследил за простейшим: чтобы старый водопровод разрушили позже, нежели новый выстроили. И вот командует он строителями и бургомистрами, считает лично количество свинцовых труб, проверяет добросовестность землекопов и литейщиков — все идет быстро, весело, даже отлично! Все довольны, все всё понимают и одобряют, вся сложнейшая махина государственного устройства работает на ура, как единое целое! И не начнись чума в городе — так и не узнал бы император, что горожане живут без воды в колодцах, что в черте города к реке никого не подпускают — «дабы не злоумышляли», что нафы повылазили наружу и каждую ночь собирают кровавые жертвы… Оказалось, царедворцы буквально воспринимали его сбивчивые указания и старый водопровод искоренили, вместе со старыми колодцами и водостоками… А потом уже взялись ревностно строить новый. Им самим вино и воду поставляли из соседних городов, бесперебойно и вволю…

Скольких виноватых тогда на колы да на плахи определили по его яростному гневу — жуть, почти без счета, сравнимо разве что с умершими от чумы и жажды. Впрочем, ни тех, ни других воскресить впоследствии не удалось. Не то чтобы краска стыда заливала обвисшие императорские щеки, когда вспоминал он тот позорный случай — нет, подобное повторялось, и не раз… В любом деле бывает не без урона… Тем не менее, император научился чувствовать: вот, вот именно здесь — нет никакой иной вины и причины в бедствиях, кроме личной императорской неосмотрительности, сиречь глупости… Только это понимается уже с припозданием, когда все горшки побиты и вода из них вон, а чтобы вовремя, сам за собой — хоть тресни — ты ни за что не увидишь, не уследишь! Все, что бы ты ни делал — горячо отзывается в беззаветно преданных тебе сердцах твоих приближенных, все восхищены и преисполнены решимости — выполнить! Потом вдруг чума и мятеж. И как быть? Кого казнить? Однажды супруга прохихикала ему утром, что он храпит, как стадо церапторов во время весеннего гона — император удивился, ибо никто и никогда из его мимолетных любимиц не говорил ему об этом. Да, удивился и усомнился. Случай проверить сие не заставил себя долго ждать:

— Ваше Величество не храпит! Мне никогда и нигде не спалось и не принеживалось так сладко и безмятежно, как в могучих объятиях Вашего Величества!

Это была графиня Рокоччи… И графиня Делоди Руф… И баронесса Маси… И другие… Нет, оказывается, ни с кем не храпит Его Величество! Впору бы и поверить всем этим благородным сударыням, если бы император самолично, собственною главою не издавал и не слышал притворный храп!

А жена — честно сказала. Она может ему такую правду говорить, а они все — не могут! Выучка и опыт царедворческий никогда им этого не позволят, ибо любая из сударынь больше чем хорошо помнит, знает — сама и тысячелетней историей рода своего — что рано или поздно случается с любителями говорить правду своему всевластному государю!

Можно казнить всех чохом, или по очереди, предыдущую в назидание последующей — не поможет, испробовано! Будут продолжать врать, в постели и вне ее, и, что самое досадное, вводить в заблуждение! То же и с сановниками. Постепенно император научился отмеривать и семь, и семьдесят раз, прежде чем повелеть, с годами император нарастил чутье, научился отличать верноподданную ложь от правды, не всегда, но в большинстве случаев, и все же… все же…

Так появился Пеля, несчастный озлобленный домовой, у которого вся радость его полужизни заключалась в том, чтобы выбесить ненавистного хозяина и вдохнуть, насладиться аурой его бешенства… Пеля запрыгал, радуясь — стало быть звоночек: остановись, отдышись, постарайся опомниться и не дать захлестнуть свое Я разрушительной волной бессмысленного гнева. Не всегда помогает звоночек, но нередко.

Так появились совместные ужины с императрицей, где он рассказывал ей о своих делах, кое-что, без подробностей, один на один, а она, в свою очередь, вываливала целый ворох свежих придворных сплетен, иногда лишь высказывая свое мнение, когда государь прямо спрашивал его.

Начинался такой ужин совершенно по старинным обычаям: с герольдами, с трубами, одна маленькая свита всколыхнется во взаимном приветственном поклоне перед другою свитой, потом все рассядутся «без чинов», однако в строго отмеренном порядке, за малый «домашний», персон на сорок, стол… Этикет на каждом вздохе, толком поесть некогда, не уронив чести и приличия, а вот уже потом… Потом приходит время истинного ужина: «в два фиала», когда государь и государыня переходят за крохотный отдельный стол, накрытый — по погоде — в открытом саду, либо в оранжерее, либо в личных покоях Её Величества. Надежно укрытые оградами, стенами и заклятьями от досужих глаз и ушей, императорская чета предается скромному семейному общению: Его Величество может собственноручно разрезать на порции мясо или фрукт, а Её Величество красиво разложить это на блюде, не привлекая слуг или магию… И они беседуют вволю, без этикета, забыв о собственном величии. Иногда, весьма редко в последние годы, вечер плавно переходит в спальню Её Величества и превращается в ночь…

— Мой августейший друг, ты бы не налегал на жирное, завтра ведь опять устроишь разнос своему Бенги, хотя сейчас предполагаешь обратное. Давай, я тебе лучше ягодок положу?

— Почему это я устрою разнос? Он зело нынче старателен, ошибок в том деле… о котором я упомянул, пока не допускал — почему разнос, Гуфи?

— Потому, о, мой грозный повелитель, что твоя дорогая печёночка будет завтра болеть и заставлять тебя сердиться… Впрочем, пусть все будет как ты скажешь, а не как я скажу.

И ведь верно! Болела печенка, возникал внезапный разнос!

Императрица, в силу своего мягкого характера, не умела спорить и ссориться надолго, поэтому императору самому пришлось приспосабливаться и внимательнее относиться к ее речам, чтобы не гасить в зародыше и не упустить без пользы слова ее возражений…

Так появилась еще одна тайная обязанность для Когори Тумару, который получил однажды нешуточный приказ с нешуточными угрозами: Во Имя Империи, рискуя жизнью и положением, возражать — пусть только на словах, но возражать — императору, если это, по мнению сановника, может принести пользу трону. И Когори слушался, рисковал, возражая, и не раз бывал на волосок от плахи… Зато теперь он в ответственейшем, якобы «в служебном походе», и император верит ему, как никому другому, ждет не дождется от Когори важных и правдивых вестей… Ну, конечно, приданы ему для верности и другие люди, незаметные, доглядывать и доносить непосредственно императору, но это уж так полагается, высокого доверия сие не отменяет.

Так, наконец, появились кабинетные посиделки с сыном, когда принц-престолонаследник, не привыкший по-настоящему бояться в своей жизни кого-либо и чего-либо, то и дело перечил отцу, либо высказывал несколько иное мнение, либо находил изъяны в императорских рассуждениях… Это при том, что к трону не рвался, против отца не умышлял, ни деяниями, ни мечтами. Стало быть — еще одна опора.

Все они, включая даже Пелю, склонялись перед его всесокрушающей волей, стоило лишь отдать окончательный приказ, подводящий черту под сомнениями и размышлениями, но без этого живительного сопротивления — очень туго бы пришлось государю и государству. Это как битва на мечах: будешь упражняться на безответном чучеле, на слабосильном противнике, на угодливом учителе — никогда не станешь бойцом, никогда рука твоя не обретет могущества и силы, быть тебе в мирное время посмешищем, а в военное — пищею для падальщиков.

Разумеется, люди, выбранные императором для доверия, и нелюди, вроде домового на цепи, всегда плели против императора свои маленькие хитрости, но тут уж ничего не поделаешь, тут единственное безвредное лекарство — терпение (а для Пели, вдобавок — серебряная цепь), человеческую природу под силу исправить только богам, но богам она и нынешняя годится, людские совершенства им глубоко безразличны, в отличие от жертвоподношений. Да… Годится-то она годится, но Морево нагрянет вот-вот, и от человечества даже праха не останется. А разве не боги его насылают?.. Как раз получается, что и не боги, иначе не стали бы они о Мореве предупреждать. Ишь, обеспокоились… Еще бы, а кто им будет кумирни маной умасливать, алтари дарами заваливать?

Император поежился от этого сверхкрамольного богохульства… Кажется, он это не вслух… Тогда — кто его насылает, если даже Матушка-Земля встревожилась? Не Солнце ли? Ох-х… дела-делишки, тела-людишки… Почему всегда так получается: бессмертные божества играют в свои бесконечные игры, а простым смертным — расхлебывай и распутывай… Как будто бы взамен истраченной в трудах и заботах жизни упадет в подарок еще одна, которую можно будет сплошь пустить на отдых и удовольствия? Может, оно и так, но свидетели оттуда, из-за края бытия, никогда еще не возвращались с новостями, кроме как во снах и видениях, но там они путаются в своих рассказах и чаще всего изрекают невнятное…

— Н-ну… более или менее… Работа — она и есть работа. Мое Величество изволило слегка опоздать к Твоему Величеству, сударыня государыня, за что мы все, я и моя свита, приносим глубочайшие извинения, но мой голод от этого только вырос. Что у нас сегодня во главе атаки? Фаршированный кабан? Нет, правда? Ты угадала сиюминутное сокровенное: изнываю — хочу фаршированного кабана! И чтобы с корочкой!.. А чем фарширован?

— Тушеными зунчиками, дорогой государь. Которые, в свою очередь, наполнены обжаренными в масле корешками простонародного кувышника.

— Я грезил об этом, Пеля не даст соврать! А попить что?..

И это был хороший вечер, вкусный ужин, приятная беседа с государыней… О, как она возликовала, увидев землянику, для которой время спелости завершилось еще летом! И она же чуть не заплакала, почувствовав, что никакой магией не сохранить на память эту хрупкую свежесть, этот восхитительный робкий аромат…

— Если Твое Величество позволит мне, я скушаю эти ягодки потом, наедине, чтобы никто не видел, как исчезает красота… Хочешь ягодку? Даже… две? Мне не жалко, честно-пречестно! Почему ты смеешься?

— Хорош бы я был — объедать подаренное! Всё на сегодня. Я бы у тебя остался, Гуфи, да тут Мурги, змей эдакий, прокрался и доложил, что с западной границы срочные вести. Надо идти, читать.

— Что-нибудь… то самое?..

— Морево? Нет, к счастью. Согласно предзнаменованиям, до него еще есть толика времени, когда я могу попытаться что-то сделать. Там какая-то ерунда с посольствами приключилась, с купеческими, которые тебе вот этот перстень подарили. От двух городов, помнишь? Вот, по обратному пути на них разбойники напали, и они были вынуждены прибиться к войску нашего Когги Тумару. Ну что ты на меня так смотришь? Ты пойми, Гуфи, я себе дал нерушимую клятву: пока все так или иначе не разрешится с этими дур… с этими предзнаменованиями богов, я буду вынужден немедленно воспринимать все вести с западных границ, даже пустячные. Слово такое себе дал, понимаешь?

— О, император моего сердца, в моих глазах всего лишь грусть. Я на тебя смотрю без обиды, но с превеликим сочувствием. Ах, если бы такая старуха как я, чем-то могла тебе помочь, если бы я только могла…

— И так хорошо помогаешь. Все, я пошел. Да, как тебе наш Токи?

— Он… остепенился, с семьей больше времени проводит, он стал очень славный, не брани его слишком часто, мой дорогой, ладно?

— Посмотрим.

Донесение оказалось забавным, не более того. Один из любимчиков сына, тот самый Керси Талои, которого император венчал рыцарем, проявил себя толковым распорядителем, неплохим воином… Еще бы он был рохлей! — маркизы Короны плохих возле себя не держат, тюфтяев в пажи не берут, в рыцари не выдвигают… Это нелепое посольство теперь под надежной защитой, поход продолжается по-намеченному… Когги пишет, что покамест не удалось выяснить достоверно — зачем Токугари пристроил одного из своих приближенных в это войско, вполне возможно, чтобы следить за действиями самого Когори Тумару…

Нет, это он ошибается: за Когги есть кому присматривать и без того мальчишки. Тут что-то иное, вряд ли важное. Ах, если бы все заботы и недоумения были такими безобидными…

Как это там у Когги в донесении… явно, что в юности стишками да песенками баловался:

«… но сами тати и оборотились поживою, наскочив сокровенным на деревянные чресла, сиречь на колы…»

Когори Тумару довольно долго молчал, выпучив близорукие глаза в рыцаря Керси Талои, направленного на продовольственную разведку по окрестным селам, а вместо соответствующего доклада приведшего с собою целый караван посольства, каковой еще намедни с честью покинул столицу! Некие наряженные в железную сбрую бабочки, якобы ратницы, эти двое, послы, безмозглые пузыри со свитками о неприкосновенности… Если так о своей шкуре печетесь — что же не по той дороге пошли? Которую вам с столице начертали!.. Может, они перепутали поход с прогулкой? Когори сам и намечал им путь, кстати сказать… а они его не послушались, по-своему перерешили. Вот и догулялись.

Делать нечего: согласно артикулу воинскому, согласно законам посольским — взяли под крыло. Но, по правде сказать, и разбойнички вконец обнаглели. Как бы их приструнить покрепче, да с тем, чтобы от пути не отстать?..

— Керси…

— Я, ваша светлость!

Когори Тумару крутанул в раздражении круглою головой, но сдержался и даже одобрительно крякнул мысленно, ни в коем случае не наружу… Вот же предерзкий, преловкий горулин сын! Можно даже не сомневаться ни на миг: если бы он обратился к этому сопляку как положено, сударем Керси бы его отвеличал, то и он бы пролаял бы ответ по-воински: «Я, ваше Высокопревосходительство!» А тут — по-дворцовому… И не придерешься.

— Ты, вот что… Ты мне прытью не щеголяй, и не таковских видывал… Я, хотя и не Хоггроги Солнышко, но маркизов вашего удела лично знавал, когда о твоем зачатии еще даже и речи не шло меж твоими уважаемыми родителями, и Ведди Малого знал, и, весьма коротко — Лароги Веселого… Спесь с тебя сдую не хуже любого из них. Я всего похлебал в этой жизни самыми большими ложками, и нектара, и совсем даже наоборот, и достаточно долго, чтобы насквозь видеть таких молодчиков как ты, вплоть до цвета дерьма в их кишках. Ты понял меня, сударь Керси?

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

— Вот, оно уже лучше. Меч поправь, не в трактире. Тогда что? Раз уж ты привел ко мне эту ораву, может, тогда и позаботишься о них? Временно возьмешь обозное командование на себя: где кого и как устроить, провиант, охрану, прочее… Лично мне под отчет все расходы. И чтобы эти… наши ухари девицам под панцири не лазили… Сие служебный поход, а не веселый дом, с этими…

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство!

— Погоди, погоди, сударь Керси… Ну что там еще??? Каких еще лазутчиков? Бошки наскоро посрубать и в придорожную канаву, обоих. У разбойников, оказывается, еще и лазутчики, скажите на милость! Слышал, Керси? Может, и герб у них свой? Как бы их подманить поближе, этих бродяг?..

Крохотный городок Серая Лошадь, без малого — село, когда-то был приграничной крепостью, да самые границы убежали вместе с имперскими обозами туда, за горизонт, в сторону заката, оставив крепостные стены сторожить тишину. Так они стояли, век, другой, и, не орошаемые живительной кровью сражающихся, тихо дряхлели понапрасну… Решено было спрятать за его стенами все небольшое войско, сопровождающее Когори Тумару в служебном походе, в надежде, что разбойники об этом не проведают и клюнут на приманку, сиречь на посольский караван, якобы сделавший остановку в Серой Лошади. Вся трудность состояла в недостатке времени: Когори Тумару самым жестким образом следил за тем, чтобы путь войска ни на волосок не откланялся от заранее проложенного, ибо прокладывал его лично государь (Вернее было бы сказать: Когори Тумару прокладывал, но под непосредственным руководством Его Величества)! Все-таки, здравый смысл, подкрепляемый острым желанием навести хотя бы временный порядок в неблагополучной местности, возобладал: войска встали в засаду, через людей ведомства Когори Тумару (Старый сановник вел свою службу не шутя: всюду, всюду таковые находились!) пустили шепоток о местонахождении беззащитного каравана, всюду по дорогам рассыпались дозорные… И удача не отвернулась от имперцев: днем втянулись в городок, притаились, а уже к следующему полудню к закрытым городским воротам подкатила разбойничья орда… Она представляла собою весьма живописное зрелище — сквозь бойницы низенькой крепостной стены все было преотлично видно: впереди конные, на разномастных лошадях, одетые кто во что горазд, увешанные оружием, зачастую бестолково подобранным… Толпа человек в четыреста с лишком, да еще пешие стали подтягиваться из перелесков… Здоровенная шайка. Впрочем, наблюдался среди них и определенный порядок: впереди, на сером в яблоках жеребце, восседал детина, в шлеме, в кольчуге, с мечом в руке… Веселый, грудь колесом, шея вся в плечи погружена, не старый ничуть, но видно, что уже неповоротливый — вожак. Когори Тумару протер глаза платком, поморгал, поморгал и тяжело вздохнул. Послушный его взгляду приближенный, в котором Санги Бо тотчас узнал бы имперского стража Тогучи Менса, придвинулся к своему повелителю и шепнул…

— Куса? Слышал о сем разбойнике, боги нас любят, коли не оставляют милостями своими и посылают прямо в руки… А его не любят. Впрочем, не сглазить бы… Сударь Бертри, вступайте в переговоры, пусть они все успеют вытянуться на открытое пространство.

Бертри Мах, бургомистр Серой Лошади, почти до обморока польщенный уважительным обращением одного из высших сановников Империи, высунул между бойницами чахлую бороденку.

— Что вам нужно здесь, тати ненадобные? Ну-ка, прочь все, не то стражу на вас напущу! Прочь, я сказал! Под страхом смерти!

Керси Талои, не спускавший глаз с Когори Тумару, отметил, как дернулся, в знак одобрения услышанному, уголок жирных губ его превосходительства: явно, что не ожидал увидеть подобную ловкость в дряхлом чиновнике из захолустья. Керси и сам испытал мимолетное удовольствие, слушая: ведь все, вплоть до дребезжащего тенорка и беспомощных угроз, звучит предельно убедительно! Истинный воин этот старикашка Бертри, хладнокровен и коварен до краев!

Первые ряды разбойников эти бессильные слова услышали и расхохотались, вслед за вожаком. А за ними уж и все остальные смех подхватили.

— Ты, оглобля трухлявая! Ты… вот что! Я тебя наизнанку выверну, понял? Кости вытряхну, а шкуру на плетень повешу, сушиться! Одним словом, выдай мне головою весь караван с бабцами и рухлядью, понял? Чтобы все на всех было нетронутым, от штанов… гы-ы… — слышишь? От штанов и до последнего кругеля! Не то… сделаю как сказал. Сроку тебе — лошади моей напиться. Потом иду на приступ и всех шик-шик, без пощады! Понял? А так — пощажу.

Бертри Мах оглянулся на Когори Тумару — тот кивнул — и опять высунулся наружу:

— И-и-и… Стыдобушка-то! Здоровые мужики, а зазорным живете! Нет, чтобы землю пахать, хлебушек растить, либо охотою промышлять. Нет, разбойничают! А коли руки-то чешутся — так прими присягу, да воюй на благо империи. Что же вы деете, тати вы злосудебные!

— Скрипи, скрипи, телега старая! Доскрипишься, что и шкуру твою с плетня-то сдерну, да горулям отдам!

Некоторые из разбойников даже икать начали от безудержного хохота, опять растопырил в улыбке желтые лошадиные зубы разбойничий главарь Куса, но он как раз бдительности и разума не утратил: сам наслаждается восхищением соратников, а сам пальцем на лошадиную морду показывает — мол, время ожидания уже пошло…

Керси Талои подстерег мгновение: стоило лишь Когори Тумару остановить рассеянный взор на юном рыцаре, как — вот он — вытянулся в струнку по-гвардейски, в глазах огонь, усики встопорщены радостным оскалом:

— Ваше высокопревосходительство! Ваша светлость! Дозвольте мне!

— Чего? Ну, чего тебе дозволить? По нужде отлучиться, что ли…

— Никак нет! Хочу возглавить атаку на этих мерзавцев! Я рыцарь — или кто?

Керси весь был преисполнен жажды боя, но и глумиться над дворянской честью он бы никому в мире не позволил, вплоть до… Недаром он в просьбе обозначил себя как рыцаря, а его высокопревосходительство дополнил по-дворцовому, его светлостью… От такой просьбы даже сановнику уровня Когору Тумару так вот, запросто, не отмахнуться… И старый воин, опытнейший царедворец, отлично это понял…

— Ишь, ты! Не по прыти велик, сударь рыцарь, ишь — возглавить ему! Тут полк понадобится, не меньше. Может, сотнею для начала удовлетворишься? В составе полка?

— Так точно, ваша светлость! Готов.

— Угу. Ну, а десяцким бы наделом уже побрезговал?

— Готов и десяток вести, ваше высокопревосходительство!

Когори Тумару засопел, заколебался — испытывать ли дальше добра молодца, или?..

— И рядовым ратником согласишься?

Керси покраснел, совершенно по-мальчишески, заморгал часто-часто, но выучка от маркиза Короны удержала его на должном рубеже. Он ухмыльнулся и даже подбоченился предерзко.

— Считаю сие наградой воину. Я и в пешем строю пойду, бок о бок с другими ратниками, моими товарищами по оружию, биться против татей и во славу империи! Благодарю вашу светлость за милость и позволение!

Когори Тумару заколыхался в смехе, обернулся по сторонам, но никто в свите не осмелился поддержать своего грозного повелителя против рыцарского обычая, так что досмеялся он в одиночестве.

— Гм. Это… ладно. Черные рубашки нынче без головы, бери рубашек, ступай в общий строй и да пребудут с вами боги…

— Слушаю, ваша светлость! Урррра-а!!!

Керси помчался прыжками вниз, царапая золотыми шпорами ступеньки, через четыре на пятую, а Когори Тумару только рукой махнул: возраст, бесполезно уму-разуму учить…

— Медвежонок, немочь старая! О чем задумался?

Пожилой рыцарь, давний сподвижник Когори Тумару, тысячник имперской стражи, полковник гвардейского полка Ридоли Хур, по прозвищу Медвежонок, за целый век совместных деяний очень и очень хорошо изучил нрав его высокопревосходительства, поэтому затаенное угадал легко:

— А вот о чем, сударь мой Когори! Пусть этот… вместо меня ведет, Тогучи Менс.

— Сам обленился, что ли?

— Никак нет. А только и молодых натаскивать надобно. Где спервоначалу, как не на пустяках?

— Разумно. Будь по-твоему. Тогучи…

— Я, ваше высокопревосходительство!

— Слышал? Бери этого… Лаббори сотником — и вперед. Они, верно, уже все там собрались. И чтобы ни один не ушел.

— Будет сделано, ваше высокопревосходительство!

Вот они, обещанные возможности! Тогучи Менс, обретя вожделенный приказ и крылья за спиной, не ринулся скакать по ступенькам, вослед юному рыцарю, но напротив: с достоинством поклонился и пошел выполнять, шагом, однако так, чтобы видно было, что он сдерживается, а вовсе не мешкает.

Тем временем, Керси, торопясь занять свое место во главе сотни отчаянных ратников, наемников, так называемых «черных рубашек», бежал очертя голову и даже сшиб горожанина, по виду — помощника палача, с охапкой длинных отесанных колов, которые тот накладывал на подводу… Керси успел подумать смутно, что этот Когори Тумару своею хозяйственностью, основательностью даже в мелочах, напоминает ему его светлость маркиза Хоггроги Солнышко: битва битвой, а все что после нее, должно вершиться без задержек, ибо главное — поход, направление и задачи которого никто не отменял. С черными рубашками ему, конечно же, несказанно повезло. Дело в том, что сотник черных рубашек, кстати говоря — дворянин, Цаги Кроф, по прозвищу Крикун, вознамерился познакомиться поближе с девами-ратницами из охраны примкнувшему к ним посольства, с «прелестными раковинками», как он их называл, имея в виду их кольчуги и панцири, и решил сделать это в первую же ночь, не откладывая на потом. Кого именно он собирался облагодетельствовать, не удалось определить, скорее всего — зная его пылкость в поступках и неразборчивость в средствах — первую же попавшуюся: «да какая разница, главное — чтобы не старуха, а старушек там нет, гы-ы!..» При его способах знакомства с дамами, даже и сомневаться не приходилось — как в успехе его ухаживаний, так и в том, что у случайной избранницы не будет времени и сил для возражений. Крикун дождался темноты, прокрался к подворью, где разместилось посольство, и сиганул через ограду. Но, на его беду, охрану к посольству в ту ночь предусмотрительный и многоопытный Когори Тумару выставил не простую, а из личной гвардии своей, так что даже могучему Крикуну не удалось вырваться из железных лап сторожей: втроем набежали и в несколько ударов заломали богатыря! И в кутузку, само собой. Оказался бы Крикун пьяный — казнили бы еще до рассвета, предварительно доложив по команде о смертельном нарушении, но Крикун был прирожденный воин, артикул и походные обычаи свято блюл, так что временно он был пощажен, дальнейшую судьбу его решил определить сам Когори Тумару. Думай, ваша светлость, все взвесь, потом ведь не исправить будет… С одной стороны — явное нарушение, целый букет преступлений налицо, включая вторжение на земли чужого государства, сиречь на случайное подворье в случайном селении, но — предоставленное посольству; а с другой — что это за ратник, да тем более черная рубашка, если он лямку влачит понурым волом, без удали, без лихости, без предприимчивости? Такого добра за тяглом полно, за плугом, но воин — это дерзкая судьба! Не в ущерб присяге и артикулу, разумеется… Может, казнить, чтобы остальные меру чуяли? А может, просто по душам: дать пару раз в морду, наедине, чтобы не ронять ему воинской и дворянской чести, да выбранить как следует, пристыдить… Да и хватит бы с него? А вояка-то не из последних, жалко расставаться с таким… В то же время и сюсюкать да тетешкаться с ними совершенно некогда. Государь не на прогулку послал. Эх, почему даже в пустяках все самому приходиться решать и додумывать? Будто бы других каких забот не имеется, поважнее??? Этот мальчишка, сударь, понимаешь, Керси, явно в черные рубашки не пойдет, в замену Крикуну, ибо не та порода, чистоплюй… Хоть монету подбрасывай!

Крикун глядел на ржавую решетку в крохотном оконце и прикидывал от безделья и скуки: выломать ее он, может быть, и выломал бы, но ужаться, чтобы оконный проем туловище пропустил — нет. Голова легко пройдет, а плечи — нет. Да и не солидно отказываться от собою же содеянного. Да и некуда бежать, разве что в разбойники, но это презренно. Крикуну было не занимать опыта в подвигах и в нарушениях, он понимал, что судьба его зависит от чужого настроения, то есть, еще до заката может вывернуться так, а может и этак… И старался думать о хорошем.

Ветхие крепостные ворота распахнулись легко и вдруг, ибо собраны были из тесаных досок, оббитых тонких слоем листового железа — такое чуть ли не секира насквозь прорубит — не дающего ни прочности, ни вида, ибо самого железа почти и не осталось, ржа съела… Ни умелого дробящего заклятья, ни таранного удара такие ворота, конечно же, не удержали бы, но зато распахнулись стремительно, так, как и надобно было в тот день. Конные отряды Медвежонкова полка (другой, «тургунный», оставался на месте, про запас, но в готовности) в две стремительные ленты вымахивали друг за другом из крепости и, не вступая в бой, начали окружать огромное ровное поле перед крепостными воротами. Настоящее войско, ведомое даже и не особо одаренным предводителем, конечно же, не позволило бы себе скопиться бестолковым стадом посреди открытого пространства, но ведь и разбойники не ожидали, что вместо худосочного гарнизона в три-четыре десятка пожилых калек и пьяниц (бабы с игрушечными ножиками не в счет), им предстоит сразиться с превосходящими силами, да не просто так — а с имперскими стражами!

Бой на открытом пространстве — мечи на мечи — всегда стремителен, это не осады, могущие длиться от лета и до зимы: Куса и проморгаться не успел, как его людей взяли в стальное кольцо, а из ворот с бешеными взвизгами вырвалась целая стая демонов — сотня «черных рубашек», возглавляемые почему-то золотошпорым рыцарем. Они первые и бросились в лобовую сечу. Делать нечего, пришлось воевать. Разбойники, в большинстве своем, наперед знали свою судьбу, которая, почти всегда — не очень далекая смерть: либо от ран, либо в боевой драке, либо, не дай боги, на несмазанном колу (да и на смазанном-то не повеселишься!), а лучше бы всего — с перепою! Сшиблись — и полетели кровавые ошметки во все стороны! Тогучи Менс правил битву на свой манер, как сам лучше посчитал, ограничение от Когори Тумару было только одно: стрелами — ни-ни! Разве, если кто вырвется из смертельного круга и попытается бежать. Зачем он так решил? Может, восхотел отдохнуть от похода, зрелищем себя потешить, подобно тому, как Его Величество находит мимолетное отдохновение от бесконечных трудов в своем личном цирке?.. Вполне возможно, а скорее — задумал посмотреть в деле, поподробнее, попристальнее: кто такие Тогучи Менс и Керси Талои? Воины они — или так просто, мечом помахать?

Гм… Вроде, вроде… И то, и другое… Полк имперской стражи в бой вступал очень бережно, словно нехотя, словно мягкие пальцы на птерье горлышко выкладывал: из строя никто в атаку не бросается, но всех разбойников, пеших ли, конных, кто из стада высовывается — жик-жик в мечи! Тем вроде как урок: нырни в толпу и цел останешься… на некоторое время… Сей прием — взращивание во враге трусости на поле боя. По одному, по два, но — урон живой силе противника ощутимый, а кроме того, большая их часть уже напугана, суетятся внутри толпы безо всякого проку, орут, мешают друг другу… Иные, небось, уже в испорченных штанах. Молодец Тогучи, бережет доверенное, сие не трусость, сие расчет! Но и сам не гнушается с краешку ездить, мечом отщипывать — руку, голову — то от одного мерзавца, то от другого… А этот попрыгун, который Керси Талои — ишь ты! Это он — не иначе — бахвалится, выучку показывает, что ему маркизы преподали… Ну-ну… Однако и Керси бился не теряя головы и хлада: вот он бросился на выручку к одному своему ратнику, насмерть стоял, себя не щадя, пока тот с земли поднимался и в разум приходил… Оттеснил в глубь своих — и плетью его, и плетью! Когда успел плеть достать? Правильно — не лезь на рожон поперек всех, не оголяй бока и затылки товарищей!..

Как ни старался следить за каждой мелочью боя Когори Тумару, но слабое зрение давало о себе знать: пробьется слеза сквозь лечебное заклятье — все и расплылось в глазах! Протер, глядь, а у Керси, у этого, опять в шуйце секира, не плеть, и в две руки знатно рубится! И главное дело, рубашками успевает командовать… И ведь грамотно!

Когори Тумару расхохотался, вытянув толстый палец вперед и вниз:

— Нет, но это умора! Медвежонок, ты только глянь!

— А чего?

— Чаво, чаво… Слепой что ли, хуже меня? Этот птерчик со шпорышками — видишь, куда рубится? Паладин, обгадь меня цуцырь! Будто не смотрю, а роман читаю! Ужель, и мы такими были? Ой, не могу! Он ихнего главного самолично хочет срубить, к нему проламывается! Этого… как?.. запамятовал?.. Кусу, да. Сыча сюда!

Подбежал десятник Сыч, знаменитый силою рук и меткостью в стрельбе из лука.

— Дотянешься во-он до того кабана, в кольчуге над красным тегиляем?

— То есть, легко, ваше высокопревосходительство! Сверху-то? В одну-две стрелы возьму!

— Прибей его, а то мы тут, того и гляди, в Аламагана играть примемся, благодаря некоторым столичным бездельникам, которым только и забот, что сказки в свитках читать.

Разбойничьему главарю Кусе повезло: стрела пронзила ему правый глаз и расплескала мозг внутри черепа раньше, чем он успел понять происходящее. С его смертью прекратилось даже то невнятное сопротивление, которые пытались оказать разбойники имперским стражам. Кто-то попытался дать деру, иные побросали оружие, надеясь сдаться и пожить еще хоть немного, но имперцам, подгоняемым грозным Когори Тумару, некогда было рассусоливать: кого следовало дорезать — дорезали, всех остальных — на кол, без розыска и допросов, благо, кольев оказалось заготовлено с избытком. Дольше всех фыркали и никак не могли успокоиться черные рубашки: прошел слух от лазутчиков из местного населения, что среди разбойников замечен был ратник, им подобный! Этого никак нельзя было стерпеть, чернорубашечники собственноручно переворошили всех покойников до единого, обыскали и плененных — нет, не нашли. А то бы колом не обошелся добрый молодец, шкуру бы заживо содрали, вместе с черной рубахой!

Тем же вечером, на военном совете, Когори Тумару подводил итоги дня.

— И, напоследок, скажи-ка мне, сударь Тогучи Менс, для чего такое жиденькое окружение выставил ты против татей сих? Рассредоточил силы, неминуемо их ослабив? А ну — как они единым кулаком бы вдарили — и прочь от ворот, к спасительным лесам?

— Виноват, ваше высокопревосходительство!

— Ты мне глаза не выпучивай, тупого не гоняй! Спрашиваю — отвечай с резонами.

— Слушаюсь, ваше выс… Гм. На поле наше преимущество в живой силе было примерно четырехкратным. Это не считая разницы в выучке и в выгоде расположения войск. Кроме того, две сотни ратников из действующего полка были нарочно оттянуты за оградную ленту, дабы мгновенно переместиться в точку возможного удара и сдержать его на первых порах. Кроме того, как ваше высокопревосходительство изволили видеть, боевое поле представляло собою некий горшок, где с открытой стороны, подле ворот, шла острая битва между разбойниками и ратниками черными рубашками, что тоже затрудняло, если не вовсе отвергало возможность удара неожиданного кулака изнутри в стенки оного горшка…

— Ладно, убедил. Огрехи были, но в целом — терпимо.

— Слуга Империи!

— И совсем уж напоследок. Сударь Керси.

— Я, ваше высокопревосходительство.

— Рубака ты неплохой. А до воина тебе еще расти и расти. Я не говорю как до маркиза Солнышка, но даже и как до нашего Медвежонка — очень долгий путь впереди у тебя. Никак с детством расстаться не можешь, весь дурью покрыт. Его Высочеству я лично изложу на сей счет.

Керси сокрушенно вздохнул, весь в розовых пятнах от скупой похвалы командующего.

— Совет закончен. Всем по местам, завтра выступаем в путь, согласно артикулу… Сыч!.. Отставить. Медвежонок!

— Тут он я, ваша светлость.

— Мальчишка отказался рубашек под свою руку принять, впрочем, как я и предполагал. Стало быть, придется Крикуна простить. Ты, вот что… Не сочти за унижение, сходи, да лично приведи его ко мне, по душам с ним поговорю. Постой! Присядь, подожди, прежде я государю итоги дня отпишу, а то потом такого нацарапаю ушибленными пальцами, что Его Величество подумает — спьяну, мол, писано. Он на эти дела очень уж строгий!

ГЛАВА 9

Длинный и острый визг караульного рога перерезал сонную артерию ночи: подъем! Впереди еще один день похода, западные земли надвигаются на маленькое войско герцога Когори Тумару медленно, однако неуклонно.

Ломнери Флан хорошо стрелял из лука, превосходно стрелял, пожалуй — ничуть не хуже Керси. Оба они сблизились в приятели за время похода, не упуская случая почесать языки, вспоминая придворную жизнь и общих знакомых, оба охотно становились в караульную пару, когда приходила их очередь держать охранительный дозор… Оба были молоды, храбры, оба страстные охотники до любовных приключений с придворными сударынями… С князем Докари Та-Микол дружба, конечно же, получилась у Керси гораздо более крепкая и значимая, истинная, без теней, даже и сравнивать нечего, но… насчет дев и альковных радостей с ним не больно-то поговоришь: целомудрен чересчур, кроме его возлюбленной Уфани Гуппи нет никого в целом мире для юного князя. Однако о чем еще думать в служебном походе, когда лишь небольшая часть души и разума задействована военною службою? А все остальное… ах… пылает и воздыхает… и грезит… Ну, по правде сказать, есть в душе и еще один чуланчик тайный, который как раз и создан, чтобы укладывать в него все темное, что найдено будет за гвардейским десятником, рыцарем Ломнери Фланом… Его Высочество принц Токугари не без оснований считает сего рыцаря, гвардейца и аристократа, замешанным в историю с покушением на его Высочество! Рыцарю Керси поручено разведать истинное и отыскать виноватых.

Осенние росы тяжелы и обильны, как ни сторожись, как ни подтягивай повыше голенища сапог — вымокнут суконные портки по самую задницу. Кожаные штаны не промокают, однако, положенные в походе по артикулу, так уж они обрыдли, и днем, и ночью, и на марше, и в карауле, что молодые люди пользуются каждой мелкой зацепкой, дабы облачиться по-придворному. Ждать неяркого солнышка и сухого поля нет возможности: в походе дворянин принадлежит себе только от побудки до завтрака, да и то, если не в карауле дежурит, все остальное время — служба. Хочешь развлечься стрельбою из лука, либо фехтованием — изволь не лениться. Керси и Ломнери стреляют по очереди, болтают о том, о сем, время летит незаметно.

Истина трех кругов сама по себе никаких чудес не родит, она — как меч: в хороших руках — волшебство, а в плохих — тупая обуза. Поэтому Керси последовательно, разговор за разговором, беседу за беседой, проводит так, чтобы после каждой истина пополнялась еще одним кусочком, даже если кусочек сей — с соринку размером.

— Погоди, ты же сказал, что в Большом Дворцовом карауле стоял, как ты мог у нее ночевать? Завираешься, Ломни!

— Ничего не завираюсь. Это ты перепутал: я в предпредыдущую ночь там караульным железом тряс, луну пугал, а в ту — гм… Порадовался на размер души. Ну, что мне тебе, честное слово давать по такому поводу?

— Обычного слова вполне достаточно меж дворянами, и я тебе верю, ты прав: я сам перепутал рассказы. Как ты так ветер ловишь? Ты же чуть ли не стрелу на стрелу сажаешь, а ведь он порывами, не угадать?

— Того не ведаю, Керси… Как-то по наитию. Ну а ты-то сам, рыцарь-дикарь — точно так же одну в другую кладешь? Вот и ответь сам себе на свой вопрос.

— Да, и опять ты прав получаешься. Свои-то чудеса просты, а чужие — зело таинственны.

Ломнери Флан был чутьист и умен, он уловил вдруг в словах товарища что-то такое… от чего мурашки по коже… Словно за камнями во тьме цуцырь притаился… Ломнери еще раз попытался расцепить выстрелом ранее воткнутую в мишень стрелу и опять у него не получилось, но не потому что рука дрогнула, ни в коем случае нет, а потому что даже самым метким стрелкам для подобного попадания надобно большое везение, ибо вертлявы хвосты оперенные, ибо еще в древних наставлениях по стрель…

— Ты к чему это сказал, Керси?

— Что именно?

— Ну, насчет чужих таинственных чудес.

Керси смущенно рассмеялся. Вот и пришел этот миг, которого пришлось так терпеливо дожидаться… Не то чтобы страшен сей долгожданный гость, тем более воину не пристало его бояться, да только жизнь в эти мгновения делает поворот и прежний ее кусочек никогда уже не вернется. Ломнери — блистательный дворянин и товарищ был не из худших… Однако, пора выходить из засады.

— Тебе княгиня Денарди давала некий порошочек?

— К… какой еще порошочек?

— Предполагаю — розоватый такой, магическую присыпочку? Каковую присыпочку-приправу очень и очень легко добавить, например, в сушеные церапки?.. Где-нибудь на птеровой охоте?

— К-какой еще охо… Ты… Вы, сударь, позволяете себе лишнее. И я не потерплю…

— Брось, Ломни, причем тут лишнее? Здесь на долгие локти вокруг ни одного чужого уха. Ты дворянин и я дворянин — мы оба знаем, что такое честь воина. Неужели ты думаешь, что я бы поднял все эти вопросы в присутствии посторонних?

Ломнери Флан, тем временем, хотя бы внешне, уже оправился от потрясения, привычная наглость и уверенность в собственных силах вернулись к нему.

— Ах, честь? Добрый честный Керси! Мало того, что человек, именующий себя дворянином, взял на себя неприглядную роль соглядатая, так он еще предлагает оболганному им человеку признаться в подлых преступлениях? Даже презренный ростовщик, в сравнении с выбранным тобою, Керси, ремеслом…

Керси кротко улыбнулся и точно выбранным жестом прервал негодование своего собеседника. И Ломнери Флан охотно послушался, ибо ему очень нужно было передохнуть, преодолеть оглушенность и растерянность, собраться с мыслями, с силами…

— Ради богов, позволь, я перебью. Во-первых: неприглядную роль сбира поручил мне прямым приказом не кто иной, как его Высочество, наследник престола принц Токугари. Причем — во имя Империи! Высшая доблесть воина — такой приказ исполнить.

— Ах, вон как? А во-вторых?

— А во-вторых… друг мой Ломни… а во-вторых… Какое подлое преступление ты имеешь в виду? Разве, упомянув порошок розового цвета, я обвинил кого-то в каких-то преступлениях? Тем более подлых?

Только что Ломнери был бледен от ярости и страха, теперь же, угодив в расставленную ловушку, он покраснел от стыда. Лоб, щеки, и даже кончик широкого мягкого носа стали пунцовыми… И все же он набрался духу и попытался парировать нанесенный удар.

— Мой дорогой! Во имя Империи — приказы так запросто не отдаются! Да еще тайные, да еще с самого верха. Любой, кто поумнее нафа или горуля, догадается, что речь идет о страшном преступлении.

— Бесспорно. Да только о приказе «во имя Империи» ты узнал от меня чуть позже, чем я от тебя о «подлом преступлении».

Ломнери Флан окончательно взял себя в руки. Все-таки, он, Керси, правильно его оценил: истинный воин. Может, чуть простодушнее, чем следовало бы…

— Хорошо, друг мой Керси. Не скажу, что ты меня убедил, но я понял ход твоих рассуждений. Что дальше-то?

— Дальше? Дальше я бы хотел узнать: ты ли добавлял масло семян ясеня в вино, или это делал кто-то другой?

Ломнери задумался, и эта его задержка с ответом как нельзя более четко подсказала Керси правду.

— Ясно. Не ты, а та, которая подбила тебя на сообщничество. Пресветлая княгиня Денарди.

— Ложь.

— Это как ты себе хочешь думай и говори, Ломни. У тебя свои взгляды на жизнь, у меня свои. Хочешь рыцарское предложение?

— Слушаю.

— Ты насмея… Гм… Нет, я насмеялся над тобою за промахи в стрельбе — и ты вызвал меня на дуэль.

— Дуэль?

— Именно. Победитель огребет полною мерой затрещин от его светлости, но, скорее всего, останется жив… еще некоторое время.

— Любопытно.

— Взамен, победитель обязуется сохранить тайну в прежних ее пределах. То есть, либо вы с княгинею, либо мы с принцем. Идет?

Лицо Ломнери утратило красноту, как до этого бледность, и он ухмыльнулся совершенно по-прежнему:

— А как же твой приказ, данный тебе лично его Высочеством? Если ты его не выполнишь? Который «Во имя Империи?»

— Да так. Во-первых, честь хотя бы сохраню, а во-вторых — моя душа, там, в объятиях богов, будет надеяться на твою честь, ибо судьба империи, трона — важнее в сто тысяч раз, нежели все наши обиды и спеси вместе взятые. Понял, да? Останешься жив — не повторяй впредь подобного — и моя душа и ты будем квиты. Если же я останусь в живых — я обрету правоту своей чести и позабочусь о чести некоей сударыни, имя которой я готов забыть сразу же, как только все разрешится.

— Подходит. Начнем? — Ломнери Флан отбросил в сторону лук, совершенно не заботясь о чистоте и сохранности дорогого фамильного оружия. Меч из-за его спины словно сам собою подпрыгнул, высвобождаясь из ступенчатых ножен, длинная рукоять его мягко легла в ладони, гардою поближе к правой, навершием к левой.

— Да, Ломни, ты опять прав, пора начинать. Но… сугубо для справедливости единой… Клянусь — это мне только для отчета… Княгиня — масло, ты — порошочек, а третий слой — кто бормотнул? Из фрейлин Её Величества?

— Нет. Тоже я. Когда из погребов несли вино, я как раз дежурил и, под видом догляда… заклинание-то простенькое, безвредное, почти ничем не отличается от охранного против древоточцев… Не в тот раз, так в другой получилось бы — его Высочество пьет разборчиво, почти всегда один и тот же винный перечень.

Вот теперь все стало на свои места! У Керси словно пелена с глаз упала! И сразу же сложнейший внутридворцовый заговор, с целью свержения существующей династии в пользу одной из боковых ее ветвей, ужался до смешного, превратившись в месть униженной любовницы, этой вздорной и взбалмошной дурехи Денарди, помешанной на собственной неотразимости. Кара виновным та же — усекновение головы, однако уровень злоумысла несопоставим…

— И зачем тебе это понадобилось, Ломни? Клянусь, я никому, кроме его Высочества не скажу?

— Надеюсь, что и ему не скажешь. В любом случае: не получилось — и ладно, проживет она и без приворотной любви, не буду ей больше помогать… А попади все на место — кто потом спросит, почему у его Высочества вновь любовные предпочтения поменялись? Обычное дело для мужчины.

Ломнери Флан вытянул далеко вперед свой двуручный меч с приподнятым острием, выставил вперед правую ногу, как бы показывая, что ожидает атаки справа и не удержался, щегольнул: сверкающая сталь ужалила пространство — и на землю бесшумно упала перерубленная пополам стрекоза.

— Неплохо, Ломни. Стрекозка, небось, проснуться не успела. Уверен, ты бы и по летней не промазал!

— Чихать мне на твои насмешки, доставай клинок! А то не посмотрю, что товарищ — и раскрою на шесть кусков. Давай, Керси!

— Ты бы рукава сперва подтянул, не то рукоять запутается. — Керси мешкал, пытаясь ворчанием и подколами выиграть время. Последние слова Ломнери Флана ошеломили его не менее предыдущих: оказывается, в довершение ко всем глупостям и несообразностям, этот влюбленный болван участвовал в маленьком заговоре вслепую, злоумышляя не на жизнь престолонаследника, а на рассудок его, он думал, что подбавляет не яд, а приворотное зелье!.. Боевой пыл немедленно угас; о, если бы удалось убедить его Высочество в этой вновь открывшейся истине! Тогда Ломнери вполне даже может избежать одновременно и смерти, и бесчестья… Как тут быть… скорее думай…

— Считаю до трех! И рублю на шесть маленьких Керсиков!

Всё. Ничего не вернуть и не придумать, никого не спасти, кроме себя. Какая, все-таки, жестокая штука — жизнь! Жажда боя вспыхнула в Керси с новой силой и он выхватил из-за спины двуручный меч с не меньшей, нежели у противника, ловкостью. Но боевую стойку он принял совсем иную, чем это было принято при дворе, отнюдь не модную: меч поднят высоко и строго вертикально, левая рука у гарды, мизинец правой касается навершия.

Сам маркиз Хоггроги учил его рукопашному бою на мечах, кинжалах и секирах, и не было у него ученика прилежнее. В бою на двуручных мечах существует всего шесть основных ударов… ну, семь — если считать прямой сверху, похожий на удар топора во время колки дров, так называемый «крестьянский». Однако, Керси не раз доводилось видеть, как его светлость приканчивал врагов именно этим простецким приемом, разрубая сквозь магическую защиту шлем, голову, туловище, кольчугу, поддетую под панцирь… Итак, меч он держал прямо и высоко, словно бы собираясь применить именно крестьянский удар, но делал это с тонким боевым расчетом: из такого положения легче всего уходить в любую из шести «лопастей» мечевой «мельницы», то есть, рубить справа налево, слева направо, по нисходящей, по восходящей… И колоть, кстати говоря! Укол мечом — самый быстрый удар, хотя и слабейший из них, но точность в его проведении способна с лихвой уравновесить недостаток силы… Что толку тыкать острием в кольчугу, надетую на прочный упругий тегиляй, да еще поддержанную «крепостными» заклятьями почти до панцирной прочности, или, тем паче, пытаться проткнуть боевой панцирь? Там даже рубящим ударом с плеча не просто до тела добраться. Но зато колющий удар хорошо убивает в лицо и в горло, если он точен, конечно…

Ломнери оказался слабее на характер и первый, не выдержав предбоевого затишья, нанес удар слева направо, прямой, «по горизонту» на уроне живота. Керси, хорошо изучивший своего приятеля, знал, зачем он это делает: встретив препятствие, в виде меча противника, особо хитрым способом успеет повернуть плоскость меча под небольшим углом, и тогда отскок его клинка пойдет по направлению, неожиданному для противника, и Ломнери выведет его на удар совсем с иной точки и в иное место, противником не защищенное… Прямо скукота: его светлость рассказывал и на примерах показывал, что почти у каждого древнего имперского рода есть свой тайный прием, якобы должный привести к победе над любым противником, но этих тайн, на самом-то деле, едва ли не меньше, чем основных ударов… Конечно, его светлости, с его ростом и весом, управляться с мечом, пусть даже столь тяжелым и божественным, гораздо проще: маркиз им и одной рукой машет, словно стилусом, и его даже не пошатнет, а Керси послабее, он и ростом гораздо меньше, и в кости поуже… Приходится заранее рассчитывать рисунок боя, «на противовесах», чтобы в нужных местах не только руками туда-сюда меч подталкивать, но и всем телом… У-у-у-от! Керси даже и заморачиваться не стал с уколом в лицо, как намеревался в первое мгновение дуэли, нет, он сам чуть развернул плоскость своего меча, левую руку — локоть наотлет — потянул вверх и влево, правую, у навершия, просто придержал на месте, помогая мечу подпрыгнуть на нужное место — и удар! Обычный, со слабым наклоном вниз, слева направо, так, чтобы голова этого глупца не отлетела на пять полных шагов, а просто отвалилась и упала рядом с дергающимся телом… Вот и все. Теперь перед этим чудовищем ответ держать, перед Когори Тумару. Но не казнит же он его, в самом-то деле??? Сигнала-то к завтраку еще не было! В крайнем случае, Керси намекнет ему… О! Загудел первый предупредительный «кухонный» сигнал, надобно поторопиться. Жалко, что они никого из слуг не взяли, либо из денщиков… Теперь ему самому запаковывать тело, голову, да следить, чтобы седло не перемазать, чтобы Север не испачкался… Хотя — можно же останки Ломнери погрузить на его жеребца! Точно! Правильно его светлость Хоггроги Солнышко говорил: дуэли делают глупца мертвецом, а умного — глупцом! Да, а ему, в свою очередь, об этом говорил его отец, великолепный Ведди Малый, а тому, наверное, его отец… Впрочем, сие не мешало — Керси ухмыльнулся про себя и тут же стрельнул глазами по сторонам, словно боясь, что невесть откуда возникнет бывший его повелитель, маркиз Хоггроги, и прочтет насмешливые мысли — всем без исключения маркизам Короны слыть заправскими дуэлянтами. Никогда и никем не победимыми! Керси хохотнул про себя и немедленно устыдился: тут он не прав, да, дворянину без дуэлей не обойтись, но маркизы Короны, при всей их несокрушимости, никогда и никого не вызывали первыми… Если не считать одной, той бескровной дуэли, где Хоггроги Солнышко очень ловко и ко всеобщему удовольствию разрешил межгосударственный спор… Об этом удивительном бое при дворе до сих пор легенды ходят. Вот бы и ему так однажды! К примеру, все схватились за мечи, при дамах… конечно пьяные, но в меру, без утраты боевых способностей… и пусть на это смотрит графиня Оири… да, она… и графиня Медовых земель, он ее видел однажды и она его видела… И пусть его Высочество в это время будет неподалеку, но занят… И происходит это… нет, не в замке, а на площади, и еще не темно, людей, зрителей много… А он, Керси…

— Рыцарь Керси Талои, сударь?

— Да, я.

— Соблаговолите спешиться, отдать нам пояс и перевязь, с мечом, с секирою, с остальным боевым содержимым, и следовать за мною. Приказ его высокопревосходительства.

— Вообще говоря, я и сам к нему намере… Что случилось-то, Бери?

Старший караула, десятник черных рубашек Бероши Сага, из дворян, презрел служебный артикул в пользу боевого обычая, наклонился поближе к уху и шепнул:

— Сам в гневе. Вас видели, и ему успели доложить о дуэли. Теперь жди, пока решит.

— А-а… — Сердце рыцаря Керси провалилось вниз, застряло где-то около дрожащих ягодиц и затосковало: прикажет казнить, заочно разобрав дело — и пикнуть насчет Империи не успеешь, с этого борова станется… — А как же мой завтрак?

— Завтрак тебе в «мешок» принесут, я прослежу.

Мешком называли палатку, где до выяснения своей участи коротали время провинившиеся. Керси решил терпеть и ждать до последнего, чтобы «Во имя Империи» прозвучало в самом крайнем случае. Крикнуть-то и сию секунду можно: тотчас к его светлости приведут, а его светлость немедленно, отставя в сторону все остальные, менее важные дела, примет крикнувшего… Но тогда раскроется тайный смысл его, Керси, пребывания в служебном походе, а его высочество недвусмысленно дал ему понять, что раскрываться нельзя! Слух о дуэли «во имя Империи» долетит до двора быстрее урагана, и княгиня Денарди, умничка, враз обо всем догадается… меры примет… Хотя, какие могут быть меры против наследника престола? Разве что свалит все на покойника Ломнери Флана… Нет! Это не он, Керси, это она его убила. Да, именно она, вот пусть и ответит на всю шею за погубленного ею рыцаря, а он помолится богам в память о своем боевом товарище, искренне помолится, жертву в его храм принесет… У него, кажется, тот же, что и у Керси, бог покровитель — Ларро… Нет, вспомнил: у Ломни — богиня Ночи, зловещая Сулу… Он не поскупится, принесет ей извинения и дары. Но для этого следует остаться в живых и сохранить тайну. В крайнем случае, поделиться тайною с этим… Почему все так боятся Когори Тумару? Почему он, Керси, тоже его боится? А вот принц Токугари — нет, и маркиз Короны — тоже нет. Но у них другое положение, к тому же, его светлость Хоггроги Солнышко боится только одного человека на свете: императора! И то — добровольно боится, с почтением, а не с ужасом. Вот бы и ему, рыцарю Керси Талои, подобное! Все трепещут, государь Токугари пребывает в великом гневе, головы так и летят! Из под пальцев молнии брызжут, пресветлые государыни, старая и молодая, заступиться ни за кого не могут, ибо сами попрятались от высочайшей на свете ярости, и тут взор государя падает на него, на… герцога Керси Талои, главнокомандующего всеми вост… нет, всеми западными войсками. И император Токугари вперяет в него взор, полный жажды немедленно кого-нибудь убить, но он, герцог Талои, почтительно и скромно преклонив колено, своего взгляда перед ним не опуск…

— Ваша милость не будет есть?

— Что… а… буду, буду, просто я задумался немножко. Заботы, будь они неладны… Что там слышно в большом мире?

— Ничего особенного, ваша милость, все обнаковенно. А только сейчас вашу милость позовут к Самому.

— С чего ты взял?

— Из Шатра все поразбежалися. Стало быть, либо созерцание у него, либо еще что. А только ведь какие созерцания перед полуднем? Не бывает таких созерцаний. Да и конвой сюда на рысях бежит. А конвой-то пеший! Тут и в храм не ходи — за вами от него прислато.

— Пару раз хоть куснуть успею. Холодна каша!

— Так ить — остыла, пока вы над нею думу думали! Я горяченькую с котла нес, в куфайку укутамши.

— Да? Ну, на тогда кругель. Это не подкуп, бери, ты же сначала все сказал, а не потом, не за деньги.

— Премного благодарим, ваша милость. Чтобы вам удачи, чтобы жить еще и жить…

— Хм… Я тоже на это надеюсь.

— Рыцарь Керси Талои, сударь?

— Да, я.

— Соблаговолите привести в порядок камзол, портки, сапоги, прическу, манеры и следуйте с нами. Его высокопревосходительство ждет вас.

— Один?

Лаббори Вэй, старший сегодняшнего караула, промолчал в ответ, да и Керси задал вопрос так, на удачу, не надеясь на отклик…

— Я готов.

Его высокопревосходительство Когори Тумару завтракал поздно, самым последним во всем войске, и когда Керси Талои ввели к нему в шатер, глава имперского сыска находился в середине этого восхитительного провиант-желудочного приключения. Толстые пальцы его блестели от жира, лоснились губы и щеки, по жаркому загривку под темную рубаху сбегал обильный пот. Когори Тумару кивком ответил начальнику караула, точно таким же кивком подтвердил, что услышал приветствие арестованного рыцаря, затем достал платок, размером без малого в плащ, и тщательно обтер с себя жир и пот.

— Вот так и вся жизнь: даже поесть без помех не дадут. — Очередным кивком выдворил караульных из шатра и уперся скучающим взором в Керси. — Докладывай.

У Керси язык отнялся. Ну и — как быть? Если бы его высокопревосходительство пошел бы в наступление, взялся бы кричать, стыдить, винить, угрожать — тогда бы Керси нашелся с ответными возражениями, а сейчас? О чем докладывать? Может быть, так и спросить его: о чем, мол, докладывать? Нет, это бы выглядело неумной и наглой выходкой, сие не годится. И молчать нельзя, и сказать как бы нечего. Наверняка старый цуцырь нарочно все подгадал, уж кто-то — а глава имперского сыска умеет разговоры выстраивать.

— Виноват, ваша светлость.

— Виноватых казнят. — И замолчал герцог. А глаза такие скучные тусклые, словно бы и не полыхали только что алчным огнем над обгладываемым окороком.

Молчит и Керси, в то время как душа его подвывает от ужаса и умоляет, склоняет хоть к каким-либо объяснениям…

— Язык проглотил? Ну, что ж… Тогда и суда не надобно, и так все ясно. Тогда, как говорится, по законам военных времен, я, главнокомандующий имперскими си…

— Дозвольте слово молвить, ваша светлость?

— Перебивать старших нехорошо, грех: ведь я уже совсем было настроился приговор объявить. Ладно, молви, рыцарь. Надеюсь, ты хорошо все обдумал. Молви и помни: кол тебе, конечно же, в любом случае не грозит, однако и на повышение в чине рассчитывать не советую. Две рыцарские головы за одно утро — оно, конечно же, непростительный расход, тем не менее, государь милостив, он умеет прощать справедливых, таких как я.

— Дуэль имела место быть, ваша светлость, это да. Но зова к завтраку еще не было и…

Керси решил, что в этом месте не лишним будет сделать паузу, но он опять не учел хитромудрой опытности Когори Тумару: тот и не подумал прерывать возникшее молчание, тупо изучал крючки на камзоле юного рыцаря. — …вот.

— Что — вот?

— Ну… как бы присягу мы с Ломнери не нарушали…

— «Как бы присягу»! Мерзавцы! — Когори Тумару наконец-то прорвало. Юноша оказался выдержан и хитер, такого рановато казнить, надо попробовать подобраться к его тайне с другого боку. Когори Тумару побагровел от ярости, рука его пошарила слепо и вместо платка уцепила хлебный ломоть, который немедленно прыгнул в разверстую пасть. Брань стала чуть глуше и невнятнее. — Молокососы! За одно это «как бы присяга» хорошо бы вас обоих вздернуть на первом же суку! Даром, что у вас одна шея на двоих осталась! Горули безмозглые, теребень будуарная, сопляки!

В сердце юного рыцаря постепенно возвращалось тепло, а само оно медленно, толчками, поднималось из низин живота на место, где ему и положено быть. Кричит — значит, добреет, авось и не…

— Следы заметал? Его высочество покрываешь? — Всесильный вельможа вдруг вновь стал ровен и спокоен, на толстых устах улыбка, в глазах мороз.

— Ч-что?..

— Я говорю, хитрец, что ты допустил в своих расчетах одну маленькую ошибку. Я, чтобы время попусту не веять, даже и ждать не буду, пока ты спросишь — какую. Ты полагаешь, что выполняя поручение его Высочества, всегда успеешь сослаться на него и спрятаться под нерушимую защиту наследника престола? Не так ли? «Во имя Империи» — что-нибудь такое, да?

— Й-я… не вполне…

— Молчать. И его Высочество, надеясь на величину своего положения, допустил ошибку… Сейчас скажу в чем именно. Мы в походе, в простом служебном походе. Но значение сего похода таково, что в итоге… На кону у нас ныне стоит нечто гораздо более важное, нежели твоя жизнь, сударь Керси, моя жизнь, жизни его Высочества, жизни Его Величества, а также судьбы династии и трона! Да-да, ты не ослышался, дуэлянт обкаканный! Слыхал сказки-байки про конец света?

— Про Морево? Да.

— Вот, мы как бы… отставить это дурацкое «как бы»! Вполне возможно, что мы находимся на самом краю бытия, а Морево уже стоит на пороге. Не знаю, что может здесь предпринять тщедушное человечество, однако, оно, с моем лице, пойдет на любые меры, которые сочтет нужным. Полномочия, данные мне государем на время похода предельно велики, они таковы, что я могу не брать в расчет гнева его Высочества. Тебя на плаху — ему мои сокрушенные соболезнования и оправдания. Поскольку с главным делом ты, судя по всему, справился, у его Высочества не будет особых причин злопамятствовать. Понимаешь, да?

Керси кивнул: он с быстротою молнии взвесил и оценил всю строгую и простую справедливость услышанных слов. Его Высочество непременно вздохнет, огорчится, но, как истинный человек дела, не позволит себе долго оставаться без шустрых и ловких подручных… найдет себе новых любимцев, не осерчав на отцовских друзей. Такими как Когори Тумару не бросаются.

— Это, сударь Керси, в том счастливом случае, коли удастся Морево предотвратить, либо справиться с ним. Понимаешь, да? В противном же случае ни с кого никакого спросу не будет.

Керси опять кивнул, но на этот раз уже чуть ли ни с просьбой в мальчишеских глазах: очень уж ему хотелось узнать что-нибудь о Мореве.

— Быстро рассказывай, беря с меня пример, какого демона ты тут у меня пасешь, в моем походе? Не угрожаю, не обманываю, жду правды и доверия. Попытка на ответ — одна, распорядись ею с умом.

И в третий раз кивнул Керси. Нет, он не глупец и не трус. И не предатель. В этом бою с превосходящими силами он терпит поражение, сдаваться достойному и следует достойно.

— Княгиня Денарди…

— Так.

— Почувствовала себя оскорбленной тем, что послужила его Высочеству мимолетной прихотью, всего лишь дважды или трижды позабавив его своими «неземными» прелестями…

— Слыхал. Так.

— И тем, что его Высочество не удосужился даже преподнести ей хоть сколько-нибудь существенные дары…

— Дальше. Эту чушь мы все хорошо знаем, имели сомнительное удовольствие слышать и лицезреть.

— Княгиня Денарди решила жестоко отомстить, отравив принца. Насмерть отравить.

— Ого! Ну, ну?..

— Заполучила в любовники Ломнери Флана и с его помощью взялась накладывать трехслойную отраву, чтобы никто ничего не заметил, а пострадал только тот, кто впитает в себя все три слоя… Есть такие древние и тайные способы, весьма сложные…

Когори Тумару широко распахнул свои красные глазки и уже не подгонял Керси, слушал не перебивая, шаркал, не глядя, стилом на каком-то обрывке свитка.

— Ломнери же Флан был уверен, что участвует в доставке по назначению — к сердцу его Высочества — приворотного зелья. Думаю, на отравление бы он не пошел.

— Сказки и домыслы можешь оставить при себе. За приворотные зелья, нацеленные на членов императорской семьи, казнят точно так же, как и за отраву. Да уже и не помогут рыцарю Ломнери Флану твои заступничества. Но ведь рано или поздно глупый Флан должен был прозреть?

— Несомненно, ваша светлость, но к тому времени она уже подставила бы его под дуэль с печальным для него итогом. Поэтому его Высочество решил не мешкать и поручил мне разобраться на месте… по обстоятельствам.

— Вот именно! Глупцами, вроде вас с этим горе-заговорщиком Ломнери Фланом, вся Океания забита. По каждому поводу норовят рубить да пырять! Негодяй и преступник этот Ломнери Флан! И ты его, можно сказать, немногим лучше: укрыл от правосудия! Подменил собою имперский сыск и службу наказаний!

— Все так, ваша светлость, но справедливости ради должен сказа…

— Ни слова! Я тебе не давал права рассуждать. В сей миг мы с тобой не рыцари, могущие на равных спорить обо всем на свете, но двое подданных империи, каждый из которых на своем месте исполняет свои обязанности подданных! Потом, если после нашего разговора останешься в живых, поболтаем и о человеческих достоинствах дурака Флана и о доступных красавицах в будуарах столицы. Если захотим. А пока не мешай мне править службу. Но напротив — помогай.

«Если после нашего разговора останешься в живых»! Керси смерил взглядом расстояние до герцогского меча, наполовину вытащенного из ножен. Почему, любопытно бы узнать, он всегда кладет его на барабан? Если, скажем, прыгнуть, выхватить меч… Чисто умозрительно представить такую забавную возможность: в случае, если жирный решит его казнить — почему бы не повеселиться напоследок и не отправить великого герцога Когори Тумару к богам, герольдом, возвещающим о прибытии в царство теней величайшего из величайших воит…

— Скучно без меча?

Керси бросило в жар и в пот от замешательства и стыда. Вот ведь старый негодяй! Мысли он, что ли, читает? Каким-то неведомым колдовством…

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! Задумался, почему на барабане всегда его держите.

— Потому что привык, да и, в случае чего, отсюда мне доставать его удобнее и быстрее, чем кому бы то ни было… Ну, раз я имею дело с пытливым и взрослым воином, а не с розовыми соплями в детской голове, продолжим. Следы ты замел. А дальше? Ведь до конца похода никто тебя не отпустит? И дело не в моей старческой вредности: прямым приказом Его Величества запрещено мне без самой крайней на то нужды отпускать кого-то!

— А я и не собирался! Ваша светлость, мне ведь самому любопытно… ну… насчет Морева… Его Высочество, к тому же, хочет, чтобы я весь поход прошел до конца, в виде испытания, прежде чем окончательно быть зачисленным в его свиту. Так что я и не собирался. Отчет — обычным письмом…

— …с заранее условленными оборотами речи… Понятно. А что делать дальше — его Высочество сам решит, это не нашего ума дело. Так-так….

Когори Тумару убрал подушку с медного котла и, сопя от нетерпения, прямо пальцами выудил оттуда жирное молочное мясо на косточке. Лучше всего, конечно, вкушать пищу в одиночестве, жуя и глотая вне всех этих затаенных ухмылок и завистливых взглядов, но время… время… времечко… Мальчишка не только хитер, к тому же и необычайно умен для придворного. Мальчишка ему выложил правду, сухую и отжатую, раскрылся, он теперь без панциря и надеется на него, на Когори Тумару, на его благоразумие. И действительно — чего им делить? Юный рыцарь Керси Талои подождет, сколько надо, пока старая гвардия естественным путем не сойдет в уготовленные богами пределы, и тогда уже начнет пихаться локтями, занимая при новом императорском дворе место поуютнее. А ныне — будет верным сторонником принца и верным вассальным союзником вельможам его Величества. Обеим сторонам удобно сие, тем более, что мальчишка ни словом этих помыслов не обозначил, не намекнул… ни, храни нас всех боги от этакой глупости, прямо не брякнул… Все всё понимают молча, не утрачивая осторожности и чести. Неплохой воин.

— Дрянной пока из тебя воин, рыцарь Керси Талои, сударь.

— Виноват, ваша светлость!

— Да, только наф помойный не слышит и не видит всех этих знаков, щедро рассыпаемых на все стороны: смотрите, дивитесь, восхищайтесь, я — Керси Талои, тайный посланник его Высочества с тайным поручением!

— Виноват, ваша светлость!

— Виноват он! Виноватых… — Когори Тумару поднес к глазам ладонь правой руки: ссадины уже прошли, но суставы все еще побаливают. Нет, этот Керси совсем иная порода, нежели свойский и открытый Цаги Крикун, чуждая старым добрым временам порода, это гордец, с ним запросто, по-человечески, не поговоришь, уму-разуму не всыплешь. Придется словами ограничиться. — На этот раз прощу, но впредь с подобными глупостями не попадайся! Дуэль он затеял! Дети малые. Из-за баб, небось? Имей в виду — вдругорядь шкуру спущу и твои золотые шпоры не помогут — обе всуну тебе в известное место.

— Больше не повторится, ваша светлость! Разрешите идти?

— Ступай, рыцарь, и никогда не позорь наше сословие. Умн… цт… кх… как ее разгрызть-то, ума не приложу, зубы-то уж не те… разве кинжалом… И это… Государь весточку мне прислал, с подзатыльниками за медлительность. Так что мы сегодня досрочно сворачиваемся и сразу же после обеда выступаем. Поспеши.

Ликование и жажда вновь обретенной жизни переполняли Керси Талои, он бежал к своей палатке вприскочку, с улыбкой на все лицо, он чуть ли не готов был вернуться в шатер его высокопревосходительства, чтобы своими зубами разгрызть ему все кости из котла — только позови!.. Но герцог, по-видимому, предпочитал сам справляться со своим завтраком, да и Керси Талои вполне мог передумать насчет разгрызаний — получи он действительно такое предложение…

— Ну, что Керси? Как ты?

— А-атлично! Прощён!

— Поздравляю. Да… Размяк старый. И Крикуна простил, и тебя простил… Не тот уже Когги. А были времена… — Бероши Сага сокрушенно покачал мокрым шлемом (мягкий дождик только что через бивак прошелестел).

— Зачем так громко? Не его ли подручный тебя слушает, кстати?

— Где??? — Бероши Сага в ужасе оглянулся… — Все шутишь? Ф-фу-ух. Ты, Керси, тово… Я понимаю, что радость и все такое… Но совесть имей.

— Извини, Бери, ты прав, а я не прав. Как станем на постой у князя, с меня угощение, на размер живота.

Караульный десятник немедленно оттаял.

— Да ладно уж… Но — с радостью согласен. Говорят, этот Та-Микол старинный друг нашему чудовищу?

— Вроде бы да. Послезавтра уже наверное узнаем, мы ведь на границе их владений: вон, на горе, их межевой столб.

Глава имперского сыска, вельможа и любимец Его Величества императора, главнокомандующий особым войском, наделенный всеми мыслимыми и немыслимыми полномочиями, пресветлый герцог Когори Тумару стоял, выставив пузо, во главе небольшой свиты, посреди парадного зала, в родовом замке князей Та-Микол, и ждал, пока о нем доложат хозяину.

Войско расположилось лагерем загодя, в чистом поле, а к замку подскакал лишь крохотный, в два десятка всадников, отряд. Золотая пайза и слова «Во имя империи» распахнули крепостные ворота быстрее любых иных заклинаний и таранов. Подскочившей караульной страже осталось лишь склониться в поклонах и продолжать нести дозор, но старший караула опрометью ринулся с докладом искать его светлость князя…

Когори Тумару любил привносить в чужое бытие суету и неожиданности.

Замок, не привыкший в внезапным и бесцеремонным гостям, притих: ни служанка не шнырнет, ни даже цепной горуля на заднем дворе не взвоет…

Наконец, со стороны восточной анфилады комнат донесся нарастающий, но довольно вкрадчивый гул: сюда идут люди, много людей, идут быстро, тихо и настороженно. Низкий, резкий голос, более похожий на рык, издалека возмутил эту полутишину и стал слышен всем, кто находился в зале.

— Все что здесь есть, во главе со мною — к услугам Его Величества и во славу империи! У меня достаточно сил, земель и средств, дабы верно и со тщанием служить трону! Не щадя живота и мошны! Однако это не значит, что в моем родовом владении кто-то, меня не спросясь, будет сушить вонючие солдатские портки у моего домашнего камина! Пайза — это пайза, но честь — это честь, а плеть — это плеть! Где они???

Дубовые двери распахнулись с треском, словно бы от пинка: это его светлость князь Дигори Та-Микол выместил на них малую часть своей ярости отворяющим заклятьем, как бы подчеркивая: он у себя дома и волен даже нешуточно колдовать при гостях, если ему вздумается, тем более — при гостях незваных. Тяжеленные створки дверей без ущерба для себя ударились о каменные стены, и в зал вошел, вернее, вбежал его светлость удельный князь Дигори Та-Микол со свитою, воитель, прославленный бесчисленным количеством выигранных им битв, своевольный вельможа уходящего царствования, рыцарь, один из знатнейших дворян империи. Следом за ним, по бокам и чуть сзади, двое его сыновей: старший, Дамори, и младший, Докари, еще чуть дальше сенешаль, дворецкий, несколько дворян княжеского дома, телохранители и даже домашний жрец, опоясанный по такому важному случаю не легким жреческим, а настоящим боевым мечом, одноручным, правда… Впрочем, святому отцу и не пристало носить за спиною тяжелый боев…

— О, небеса! — Старый князь остановился, словно ударившись о замораживающее заклинание, седые усы его подпрыгнули едва ли не до бровей, а глаза выпучились отнюдь не по-княжески, очень даже простонародно. — Сударь… К-когори… Когги, это ты ли, друг мой???

— Я. — Только и нашелся сказать герцог Когори Тумару, очень уж неожиданным показался ему переход в поведении хозяина замка. Хотя… чего можно было ожидать от крутого нравом властителя, никем не предупрежденного… Да и не виделись они очень давно, лет тридцать… или даже сорок…

Дворяне обеих свит все еще настороженно поглядывали друг на друга, не вполне понимая происходящее, разве что у младшего сына князя, у Докари, едва заметно приподнялись уголки рта, и в глазах проскочило нечто вроде лукавой искорки, но сей отсверк заметил только один человек из свиты герцога, рыцарь Керси Талои.

— Когги… дружище… Да обнимемся же — раздери меня демоны и боги! — Князь взревел, изрыгнув богохульства от полноты чувств, и распахнул объятия. Когори Тумару немедленно отворил свои и, растроганно сопя, двинулся навстречу. Вельможи обнялись, искренне и горячо, оба при полном оружии, но в камзолах, без кольчуг.

— Да, Дигги, это ты, а это — я! Но не беспокойся, пожалуйста, я встал лагерем в пяти долгих шагах отсюда, и клянусь, что даже в помыслах не было — нарушать покой твоего дома… Я здесь для того лишь, чтобы засвидетельствовать свое глубочайшее уважение и обрести былую радость, глянув на того, с кем пройдено…

— Когги! Прекрати! Подобного количества чуши, в столь малом количестве слов, я не слышал уже лет сто… И ее извиняет лишь, что это ответная чушь, исторгнутая из вежливости, дабы хотя бы частично уравновесить мою! Я виноват, ты у меня самый желанный гость на свете, и никуда я тебя не отпущу. Но кто посмел… почему мне не доложили, — князь вновь возвысил голос и оглянулся на свиту — не оповестили, кто именно оказал мне величайшую честь и милость…

— Да — я же! Успокойся, Дигги! Вот ты всегда такой был: сперва рубить, потом опрашивать! Его Величество, дав мне поручение, прямо приказал: не оповещать никого из владетельных правителей, чьи земли доведется проезжать… Я и не оповещал. Но в твоем случае, я решил, что ничем не нарушу приказа Его Величества, коли собственной тушею навещу своего старинного друга. Может быть, это излишне тонкое толкование приказа, но… Да и я полагал, что ты догадаешься.

— И ничего не тонкое! Если понадобится, Когги, я встану рядом и, как и встарь, вместе примем на свои головы гнев Его Величества!

— Это лишнее. Государь догадлив и милостив, хотя об этом позже… Но — командуй, говори, я у тебя в гостях, а не ты у меня… Стой, погоди немного, Дигги, позволь уж до конца повиниться пред тобою…

— Опять начинаешь…

— Нет, постой. Дело в том, что не далее, как нынче утром, на рассвете, я позволил себе самоуправство в твоих владениях: изловил и приказал казнить с десяток молодцов твоего удела. Негодяи пытались поживиться нашими лошадьми…

Князь Та-Микол шевельнул правым усом и рассмеялся, помедлив самую малость.

— Туда им и дорога. Ты ничего не нарушил, ничем меня не обидел, ибо по ним давно Матушка-Земля плакала, не далее, чем через двое суток я сам изловил бы тех поганцев. Так что ты, как и всегда, помог мне, попутно избавив от мелких хлопот.

— Но, Дигги, не сомневайся, я их просто вздернул, на колья не сажал, то есть, местных удельных обычаев ничем не порушил! Так что они теперь обсыхают на солнышке, для других разбойников отгоняющий запах дают. Можешь принять по счету.

— А я и не сомневался. Равно как и в том, Когги, что все местные обычаи… и прочее, до самых мелких тонкостей — тебе хорошо знакомо… по рассказам и донесениям. Но это не упрек, а простое знание жизни. И все же, разреши представить тебе немедленно кое-кого… прежде чем я лично расположу вас на постой. Когги, мне просто не терпится!

— Изволь!

— Мой старший сын и наследник дома моего, князь Дамори!

— Похмельные боги! Да он вылитый отец! Встреться он мне первым, так я подумал бы, что ты, Дигги, обрел вечную молодость! Ух, хорош!

Князь Та-Микол польщено улыбнулся.

— Неплох, врать не буду. Умен, разворотлив. Характер пока мягковат. Думаю послать его, наконец, в действующие войска, на закалку боем, как у нас в гвардии говорят… Ибо отныне есть у меня, в поддержку роду князей Та-Микол, еще один сын, радость наша великая и… — Князь хотел сказать: «и нежданная», да вовремя запнулся, поняв, что язык его, больше привыкший к приказам и разносам, готов ляпнуть что-то не то. — Младший сын — Докари!

— А этого-то молодца я как раз знаю! Ловкий малый: едва появился при дворе, как уже снискал благосклонность государя! Но и то сказать — на танцевальном паркете да по передним дворцовым не крутится, весь в делах и разъездах! Вместе со своим неразлучным чудищем клыкастым. Он еще при нем?.. — Лин осмелился кивнуть, но счастливый отец даже не одернул его за эту вольность. — Воина видать по всем признакам. Что же он тебе, кстати говоря, не рассказал о моем походе в ваши края?

Князь Та-Микол царапнул взглядом старого друга, и Когори Тумару внутренне подобрался: да, никогда нельзя забывать — с кем имеешь дело… Хоть лопни, а теперь никогда и нипочем ему не понять, не дознаться: то ли младший Та-Микол способен хранить тайну даже перед родным отцом, то ли старый цераптор играет свою роль так, что никаким опытом, никакой магией…

— Я смотрю, вы в дороге не скучали, судя по отметинам — повоевать успели?

— А? Не-е-ет… Давеча был запасец по времени — имперские леса почистили малость от разбойников, да помогли некоему посольскому каравану добраться до безопасных мест. А так — нет. Это сотский моих черных рубашек, на которого ты показал, Цаги Крикун, с лошади случайно свалился, понимаешь, да и попал лицом под копыто…

— Ее светлость, княгиня Ореми!

Главный дворецкий замка стоял тут же, за спиною князя, поэтому о княгине Та-Микол доложил ее личный мажордом.

Княгиня, по-юному стройная и стремительная, вошла через северные двери, за нею только паж и старшая фрейлина ее маленького двора. Прекрасное лицо княгини, по обычаю высшего света прежних лет, было безмятежно, казалось, никакое чувство неспособно разрушить неподвижную красоту этих черт, однако ощущение это было глубоко ошибочном: княгиня умела чувствовать, и знала, что такое бури страстей. Внешне — да, неприлично показывать посторонним чувства свои… Но — внезапное нашествие, посланцы самого императора, грозный муж, чей разъяренный рык она услышала еще в своих покоях… Если она не способна воспрепятствовать бедам и ураганам, переполняющим этот грубый и жестокий мир мужчин, то, по крайней мере, она будет присутствовать… Этикет не запрещает этого, а сердце приказывает быть — ведь здесь ее сыновья…

— О, моя княгинюшка. Вот уж вовремя! Позволь представить тебе… Впрочем, вы и так… Ты только посмотри, дорогая: узнаешь, кто оказал нам честь?

— Рыцарь Когори Тумару, соратник и слуга Его Величества императора, честнейший дворянин на свете, воин из воинов, старинный друг моего мужа! Сударь, большей радости я не могла ожидать от нынешнего дня! — с этими словами княгиня осела в глубоком поклоне, ее лицо тронула легчайшая улыбка, и улыбка эта была искренней, счастливой: не будет бед и лязга оружия, все мирно и хорошо.

Когори Тумару попытался сдвинуть потеснее свои толстые, широко расставленные ноги, и со всего маху грянулся на одно колено; полетели каменные брызги, ибо он был хотя и без кольчуги, но в обязательных, по походу, стальных наколенниках. «О, мой пол, моя мозаика» — охнула про себя княгиня, однако взгляд ее продолжал излучать несказанную теплоту и ничем не замутненную радость.

— Ваша светлость, сударыня! — звонким молодым басом взревел коленопреклоненный герцог. — Сбылась одна из сладчайших мечт моих: вновь воочию увидеть ту, которая красотою своей способна затмить блеск звезд, свет луны, солнечное сияние, и даже очарование бессмертных богинь! И лишь одна из женщин земных способна вызывать у меня восхищение не меньшее: это моя супруга. Все остальные же…

— Оставьте, рыцарь, оставьте. Не скрою, приятно вкушать нектар мужских восхищений, но у меня вполне достаточно зеркал в доме, чтобы знать и понимать истину.

— Да сожри меня Умана, коли я вру… Ой… Сударыня, виноват, я позволил себе в вашем присутствии…

— Все хорошо, рыцарь Когори, не вините себя за подобные пустяки, я отлично понимаю язык походов и казарм, ибо мой драгоценный супруг еще от юности моей научил меня выдерживать без обмороков куда более крепкие выражения и богохульства.

— Ну, уж ты скажешь!.. — Князь фыркнул, возражая, но Когори Тумару, все еще стоящий на одном колене, громогласно откашлялся и продолжил.

— И еще! Государь, посылая меня с поручением, провидел, что миг нашей счастливой встречи здесь, в замке великолепных князей Та-Микол, может состояться, и попросил меня использовать сей случай, дабы передать уважительное благоволение своему соратнику и вернейшему из слуг его светлости князю Та-Микол!.. А также передать ее светлости княгине, что он по-прежнему горячо и безнадежно в нее влюблен!

Все присутствующие, за исключением князя и княгини, зааплодировали, князь же только фыркнул во второй раз и молча щелкнул себя ногтем по кончикам усов: подобная галантность — обычай двора, и самый строгий на свете ревнитель добродетели не усмотрит в этом послании ничего порочащего императорскую, либо супружескую честь.

Княгиня Та-Микол теперь уже открыто улыбнулась.

— Встаньте, милый Когги, умоляю вас, или я также упаду на колени! Благодарю. Итак! — княгиня возвысила голос. — Плоха та хозяйка, что готова переложить часть своих обязанностей на чужие плечи. Воинам пристало отдохнуть и приготовиться к пиру, который воспоследует к вечеру, а я, во главе домашних слуг, позабочусь о том, чтобы наши гости ни в чем не знали ни малейшей нужды! Затем, все подготовив, я надеюсь вымолить у своего супруга и повелителя разрешение отбыть, незадолго до начала пира, в сопровождении обоих моих сыновей, в замок старшего из них.

— Я разрешаю, Ори, но — зачем? Ужели присутствие на пирах настолько утомляет тебя?

— Нисколько, мой повелитель. Но я уверена, что благонравие и воспитание наших сыновей отнюдь не потерпят ущерб от невозможности присутствовать на одной из тех пирушек, которая, как я уверена, будет проходить на старинный гвардейский манер…

Оба старых рыцаря покраснели до ушей, и Когори Тумару пробормотал:

— А мы ничего такого и не собирались, так ведь, Дигги?

Князь только крякнул и десницею махнул, отпуская восвояси жену, сыновей и челядь, другою же рукой подхватил под локоть старого друга и повлек его к камину, где для них уже накрывали маленький «полдничный» стол. Для начала.

ГЛАВА 10

Царедворцу и воителю Когори Тумару никогда бы не стать тем, кем он стал при дворе Его Величества, если бы он не умел извлекать ощутимую пользу из всего, даже из своих «гвардейских» загулов. Так, например, ему представился случай понаблюдать, как ведут себя на отдыхе выдвиженцы отшельника Снега: Тогучи Менс и Лаббори Вэй. В человеке, если хочешь приблизить его к себе, следует изучить все стороны личности, а не только деловые способности. Пока — нет нареканий: оба держатся достойно, головы не теряют, слабости и изъяны в пьяном виде не проявляют. Пьют не меньше других, однако и не больше, ровно столько, сколько от них требуется по обстановке, не увлекаясь. Угу, это добрый служебный знак для обоих.

Древний мрачный замок уже вторые сутки не спал, с любопытством и недоверием ощущая, как внутри него вдруг заплескалось и закипело нечто такое… буйное, полное огня и смеха. Старые рыцари веселились напропалую, но не одни, а в окружении многочисленных слуг и соратников. Выяснилось воочию, что среди домашней челяди сурового князя Та-Микол полно молодых служанок, хохотушек, отзывчивых, хорошего нрава…

Еще перед походом, император именно под это гостевание отдельно предусмотрел возможную задержку в пути, и, хотя самого князя он недолюбливал, к чаяниям своего слуги отнесся с пониманием, такие попустительства приближенным приносят великую пользу трону, ибо воспитывают в сподвижниках благодарную верность. Верность — она ведь как нежное деревце кипарис в оранжерейной кадке: нуждается в постоянном внимании, подпитке, это не так, чтобы однажды вылил под него бочку воды и десять лет никаких забот, нет: ежедневно, ежечасно, внимательно, с доглядом… Сломать или усушить деревце легко, в саду или на воле, а ты попробуй выходи его, наперекор бурям и засухам!

Старший сын, князь Дамори Та-Микол, любил принимать гостей у себя, в небольшом замке, где они с женой жили большую часть года, поэтому он ничуть не возражал против решения матушки переждать внезапные праздники у него дома… Жили они вдвоем, пока бездетные, однако все жрецы, дружно и не сговариваясь, утверждали с некоторых пор, что пророчества на этот счет поменялись на сугубо благоприятные, остается только ждать. Замок находился, по обычаю удельных властителей империи, неподалеку, в нескольких долгих шагах от главного замка, добираться туда — меньше половины дня, даже если неспешною каретой, а уж верхом — оглянуться не успеешь: вот он, замок над синим озерцом, маленький, хрупкий, словно игрушечный, однако вместительный и очень, очень уютный. В летнюю, в зимнюю ли погоду, днем — почти всегда солнце, ночью — почти всегда звезды, с какой бы стороны ни подул ветер — запахи чистые, свежие, лесные, озерные, горные… Дамори с женой были радушные хозяева, а матушка и младший брат любили здесь гостить. Княгиня Ореми внимательно выслушивала предсказания и объяснения жрецов, на веру не принимала ничего, сама присутствовала при гаданиях и жертвоприношениях — и все чаще невестке перепадали от нее теплые улыбки, взамен ледяных взглядов и колючих слов. У Докари Та-Микол, младшего сына, пока еще не было своего замка, хотя он уже был женат, ибо матушка… Да, матушка оттягивала и оттягивала миг окончательного отделения от семьи любимого младшенького… ненаглядного… вновь обретенного. Придраться к ней за это невозможно: во-первых, старший все еще бездетен, во-вторых Его Величество пообещал, но пока не пожаловал юному рыцарю-крестнику титул и земли, хотя, как достоверно знала княгиня из своих источников, приказ об этом уже на столе у Его Величества, и даже подписан… В ближайшее время будут ставить печати — и все решится. А пока — Уфани Та-Микол живет в столице, на подворье своих родителей графов Гуппи, Докари Та-Микол выполняет последнее перед пожалованием поручение Его Величества, на этот раз, к счастью, в пределах родного дома… Все хорошо, но ничто не вечно. Сегодня оба сына под крылышком, а завтра — кто знает, что будет завтра…

— Матушка, ты чем-то вдруг расстроена?

— О, нет, Дами, нет, не обращай внимания, просто ресничка в глаз попала.

— Понятно. Однако, я все же скажу: ну, принято же так древним рыцарским обычаем, они ведь давно не виделись, и вполне естественно, что… Уж в чем в чем, а его светлость князя, который тебе богоданный супруг, а нам с Доки родной отец, никак не обвинить, что он слишком много времени посвящает отдыху и веселью! А тем паче — не упрекнуть в этом его светлость герцога…

— Ах, оставь, Дами, только твоих нравоучений мне не хватало!

Княгиня одним лишь взглядом показала дворецкому — и тот опрометью ринулся за серебряным кувшинчиком: подлить пресветлой матушке-княгине горячего яблочного взвару, который она очень любила.

Завтрак проходил как обычно, в крохотном семейном кругу: Дамори Та-Микол с супругой, княгиня и младший брат Докари Та-Микол. Естественно, что присутствовал и домашний жрец молодой княжеской четы, святой отец Зуффари, но за завтраком ему не позволялось говорить ничего, кроме предтрапезной молитвы. На обед собиралось народу побольше, а к ужину обычно накрывали стол на тридцать и более персон…

— Прости, матушка, не хотел тебя обидеть.

Слова старшего сына были примирительны и мягки, но мать очень хорошо знала, отчего у мужчин из рода Та-Микол сдвигаются брови к переносице и начинают топорщиться усы… Княгиня Ореми, тут же забыв о ресничке в глазу, ласково улыбнулась невестке, а потом перевела восхищенный взгляд на старшего сына.

— Ты совершенно прав, мой дорогой, защищая отца, хотя его светлость никогда не нуждался ни в чьей защите, но ты слишком молод, Дами, и не пережил того, что довелось пережить мне. Если рыцарь в мирное время устроил пирушку и веселится на ней от души — нет в этом укоризны и позора, ибо сие положено рыцарю, если, конечно, он настоящий мужчина и воин. Это касается нашего отца, тебя, Докари, Когору Тумару, Фодзи Гура, Лавеги Восточного, всех знатных дворян империи, вплоть до Его Величества, первого среди знати. Все это в пределах приличия и обычая. Но стоит только нескольким рыцарям из так называемой «тюремной дюжины» сбиться в ватагу, так начинается… А особенно разрушительно получалось веселье — правда, они в те поры были гораздо моложе — когда в нем участвовал их признанный заводила… Да, ты правильно догадываешься, Кари, я именно его имею в виду: ох, не всегда он был святым отшельником Снегом! Все под его веселым руководством крошилось и плавилось, превращалось в осколки, в обломки, в руины и в огрызки — на пять долгих локтей вокруг. Ты, кажется, мне не веришь?

Докари промокнул рот салфеткой, прежде чем ответить, и почтительно кивнул:

— Верю, матушка, безусловно верю. Но когда я был еще мальчиком Лином и жил в пещере, я всегда видел рядом с собою человека совершенно иного нрава, нежели ты описываешь, и поэтому невольно улыбнулся, пытаясь совместить у себя в сознании два образа в один.

— Тебе несказанно повезло, что не видел иного. Однако, я продолжу: вот почему, Дами, я решила не стеснять наших прославленных воителей в их обоснованном желании отпраздновать сию знаменательную встречу именно так, как они привыкли за долгие годы совместных битв и походов, но — смиренно умоляю меня за это простить — еще и осмелилась попросить у тебя и у Югари гостеприимства, за себя и за твоего младшего брата…

Дамори Та-Микол стремительно смутился, как до этого вспыхнул, и на этот раз в его словах не было ни малейшего гнева, одна лишь искренность:

— О, матушка! Пусть все будет как ты скажешь, а не как я скажу. Для нас с Югари не обуза, но большая честь и светлая радость принимать вас с братом, моя бы воля, так не то что на несколько дней, а… так ведь, Юги?

Молодая пухленькая княгиня Та-Микол — полные щечки и подбородок в задорных ямочках — была довольнехонька: она, в отличие от более простодушного супруга, заметила и хитрости своей свекрови, и как та подспудно извинялась, в испуге перед возможным гневом ее ненаглядного Дами… Нет, свекровь стала в сто, в тысячу раз добрее, чем была, счастье поселилось в доме, еще бы смилостивились боги и поскорее послали им ребеночка…

— О, да! Мой повелитель высказал именно то, что у нас обоих на сердце и на душе: таких гостей мы рады видеть всегда и бесконечно!

Гроза прошла стороной, не успев никому нанести урон, ни даже громыхнуть, и завтрак продолжился.

От кожаной подстилки у окна шло урчание, сопровождавшее всю трапезу, но вот оно перешло в торжествующий рык: охи-охи Гвоздик сумел, наконец, дочиста обглодать здоровенную кость, раскусить ее в нужном месте — и длинный черный язык добрался до костного мозга.

Все невольно обернулись на это сладострастное чавканье…

— Да… Будь я четырежды проклят, Кари! Даже от его челюстей не ожидал я подобной прыти! Этакую костищу боевой секирою не вдруг возьмешь! Воистину зверь в пажах у моего брата! Эт-то тебе не цераптор и не горуль, это сама свирепость, да, наблюдал его в деле. Нет, вы только гляньте: даже маленькая голова готова грызть! И совершенно ничего не видит, и ничего не слышит — увлекся!

— Послушай, Гвоздик!.. — О… Слышит, оказывается: уши встрепенулись и маленькая голова на хвосте подпрыгнула чуть повыше, обернулась на голос хозяина. — А может, я тоже хочу сего лакомства? Поделишься?

— Ы-ы-ы! — взревел встревоженный Гвоздик. Мозговая кость — эта такая штука, за обладание которой можно вызвать на бой весь мир — а тут «поделишься!» Никогда, никому!!! Ы-ы-ы-уу… ну… разве что хозяину… если уж так нужно… чтобы спасти его от голода… ох… охи… охи… только ведь разгрыз… она такая маленькая… если уж очень-очень надо…

— Я передумал, Гвоздик. Кушай, дружок, но поторопись, заканчиваем.

— Ы-ыыы! Ох-хииии!..

— Кари, ты куда-то спешишь? Кстати сказать, я там тебе и твоим друзьям кузницу приготовил, в полное твое распоряжение, на все эти дни, так что…

Младший брат рассмеялся в ответ на предложение старшего и отодвинул от себя остатки завтрака.

— Нет-нет! Как невозможно уничтожить за один завтрак все съестные запасы этого гостеприимнейшего из замков, так и немыслимо за один день испытать все возможные в твоих владениях удовольствия. С самого утра меня ждет мой друг, Керси Талои, я ему обещал охоту: хотим погонять церапторов по Горячему урочищу. Егеря доложили: там они!

— А, доброе дело. Вряд ли вы напрочь избавите урочище от этих тварей, все равно весною набегут, ну так хоть проредите… К обеду вас ждать?

Докари покосился на княгиню Ореми и все же нашел в себе мужество возразить:

— Вряд ли. Нет, точно — нет. Но к ужину поспеем непременно. Матушка, я ведь обещал… Когда я гостил с поручением у маркизов Короны — знаешь, какую охоту они мне подарили!?

Княгиня Ореми слабо улыбнулась и вздохнула.

— Конечно… дело рыцарское, поезжай. Ах, сын мой, сын мой… Керси Талои — хороший юноша, неиспорченный, наверное, только в дальних провинциях подобные и остались. Такой дурному не научит, здесь я спокойна…

— А что же тогда, матушка? Тем не менее, я чувствую, что именно мой выбор времяпрепровождения — невольная причина твоей грусти?

— Княгиня опять вздохнула и покачала головой.

— Старшего сына я хотя бы в детстве ощущала подле себя, и в будущем надеюсь видеть постоянно, ибо он наследник и опора нашего дома, в то время как ты… И тогда… и в будущем… Ах, ступай… — Княгиня подняла слабый мизинчик левой руки вверх, в знак окончания неявного спора. — Беги к своим друзьям, Кари, беги спокойно, ты ни в чем не провинился предо мною. Обними меня и беги. А вы, святой отец, постарайтесь на досуге внушить моему старшему сыну, что негоже всуе раскидываться проклятьями, тем более за обеденным столом, да еще в присутствии жены и матери. Пусть берет в этом отношении пример со своего младшего брата.

Отец Зуффари, одним глотком освободив от еды набитые щеки, встал с поклоном, и так же молча уселся на место.

Дамори Та-Микол выслушал матушкин выговор и даже брови сдвигать не стал: ну, да, ну, не прав, Юги тоже его постоянно попиливает за ругань, но — подумаешь… Не велик грех. Ладно, впредь он честно постарается следить за собственной благовоспитанностью.

— Матушка! — Докари обнял, расцеловал княгиню в обе щеки и убежал стремглав: (Гвоздик, за мной!). Матушку он вечером еще увидит и вдоволь, рука об руку, погуляет с нею перед сном, а охота ждать не будет! Снимутся церапторы с лежбища, как солнышко пригреет, и ищи их потом, свищи, по всем ящерным пастбищам! А то и вовсе до самой весны укочуют на высокий север, поближе к теплу…

— В наших изнеженных краях, Керси, все не так сурово и прямо, как у вас в уделе, больше внимания уделяется всяким-разным хитрым приспособлениям, чуть меньше — боевой выучке и непосредственным столкновениям… Но охота — есть охота, сегодня нам предстоит «проредить», по выражению моего брата, количество церапторов на просторах нашего удела, а точнее — в Горячем урочище: именно там они спасаются от холода осенних ночей. Когда еще подбавит холодов — церапторы снимутся и уйдут на север, в тепле зимовать, а пока они здесь.

— Любопытно. В нашей местности церапторов просто нет. Или почти нет, я к примеру, до приезда в столицу, только изображения их видел, на гобеленах, в книгах… Еще у его светлости есть кошма, из церапторов выделана, — вспомнил вдруг Керси. — Ну, у маркиза Хоггроги.

— Холодно чересчур в ваших краях, по крайней мере — для ящеров. Охота, по нашим местным обычаям, называется: «На теленочка». Выезжаем на место, по основному пути следует приманка, вернее, повозка с приманкой, а мы с тобою будем следовать чуть в стороне, с боков. У церапторов отличный слух и приличное обоняние: они должны почуять, как пахнет, а главное кричит, визжит наша приманка, а почуяв — припожалуют. Мы их берем стрелами, а если повезет — то и мечами, секирами, швыряльными ножами — чем придется.

— О-у-у! Ура! И стрелами, и вручную — вот это по мне! Погоди, а… Вот повозка, вот клетка, а где сам теленочек??? Не будешь же ты утверждать, что…

— Буду. Непременно буду. То, что ты видишь — он и есть. Теленок, как таковой, в нашей охоте ненадежен: в самый ответственный миг перестанет хныкать — и как его заставить? Иное дело — горуля: вот кто мастер визжать на всю округу! Погоди… Керг! Созрел горуля?

— Да, ваше сиятельство! Сутки не жравши! Да мы еще, извиняюсь, от вашего Гвоздика запах ему в повозку подложили — будет выть так, что в Океании услышат.

— Понял? Нашим теленочком будет горуль, горуля — по-местному. Но ты просто не представляешь, каких трудов мне стоило объяснить Гвоздику, что главный ловчий здесь не он, что люди устраивают охоту «На теленочка» для себя, а не для него. Уж я его и за уши таскал, и стыдил при всех обидными словами — не понимает, вернее, не желает понимать! Но, в конце концов — втолковал: теперь он терпеливо ждет, пока мы вдоволь поохотимся, а уж потом я ему волю даю. Да сам увидишь. Э-ге-гейййй! Керг, начали!

Повозка, влекомая двумя лошадьми, взяла резво. Вместо колес были установлены салазки, обильно смазанные топленым жиром, добытым с брюха лугового медведя. Лошади, нещадно подгоняемые плетью возницы, ржали, голодный горуля жалобно выл на всю вселенную, полозья визжали, то и дело выскакивая из травяной колеи на каменные участки пути — было очень весело. Егеря-подручные делали все как надо, со тщанием, даже запахи были нарочно усилены: за повозкою влачились намертво прикрепленные мешки, пропитанные коровьим дерьмом и кусками полусгнившего мяса… Церапторы очень любят живую плоть, но отнюдь не брезгуют и падалью. Была небольшая опасность для охоты, могущая сбить всю забаву: если вдруг на след встанут медведи… Да не должны бы: во-первых, это не их угодья, им тут добычи мало, а во-вторых — осень, луговые медведи нагуляли большую часть жира и добирают к зимовке оставшееся, но уже без прежней неутомимости… Пещерных же медведей, горных, которые круглый год бодрствуют, отродясь не бывало в этих краях…

Далеко впереди повозки с приманкой, чтобы не мешать самой охоте, скакали слуги, полный десяток хорошо вооруженных и опытных охотников — мало ли чего… Рядом с повозкой, по обе стороны ее, держались Докари и Керси, у каждого за спиной меч, на боку секира, поперек седла, но наискось, чтобы ветки не цеплять, длинный лук, чуть ниже седла у стремени — колчан, наполненный стрелами, небо задернуто облаками — ничто не ослепит, прицелиться не помешает… Где вы, церапторы?.. Ну же!..

И вдруг послышалось уханье, вой не вой… резкое, визгливое…

— Слышишь, Керси? Заквакали!

— А?.. Что, Кари?..

— Взяли, говорю, наш след! Разбегаемся! — Докари Та-Микол дал знак рукой, и оба юных рыцаря разъехались по сторонам, локтей на тридцать-сорок от повозки, так, чтобы скакать на одной скорости, но чуть впереди ее, ибо при стрельбе надобно исключить все возможные случайности, то есть, чтобы друг друга не поранить, и чтобы повозка с возницею не попала под перекрестный полив стрелами.

Никому не дано угадать заранее — какова в количестве будет стая нападающих, насколько они будут опытны и проворны, поэтому возница обряжен в длинный, очень прочный и толстый тулуп — воротник до макушки, а под тулупом кольчуга, под руками, в повозке, две секиры, да клевец, да кечень… Церапторы народ холоднокровный, но очень уж боевой, никакая предосторожность лишнею не будет.

Гвоздик веселым махом несся впереди своего хозяина, в локтях десяти от него: хозяин твердо пообещал, так что он успеет еще поохотиться, а пока пусть Черника в очередной раз усвоит — кто настоящий вожак! Меж тем, кобылу Чернику совершенно не волновали вопросы главенства в их маленькой домашней стае: вожак — он сверху, в седле сидит, он знает, что делает, наше дело скакать и радоваться жизни, а то уж так эта конюшня прискучила! Главное — об камни не споткнуться, иначе будет не до радости.

Мерзкое кваканье, между тем, быстро приближалось, и вот, когда Керси в очередной раз обернулся, его глазам открылось жуткое и вместе с тем волнующее зрелище: огромная стая церапторов сбилась в довольно узкую буро-зеленую ленту и стремительно приближается к повозке. Им бы рассыпаться в беге на широкую облавную «метлу», во сто крат более опасную — нежели вот это вот безобразие, в которое и целиться не надобно… Нет, каждая особь не желает уходить от колеи, где запах добычи наиболее силен… Жадность, глупость. Двести локтей… сто пятьдесят… сто… Кари, ну что же ты… не видишь, что ли…

— Керси, даваййй!!!

И зашелестели стрелы! Одна за другой, одна за другой! У стрел Докари оперенье зеленое, а у стрел Керси — черное, чтобы потом не перепутать. Никакого яда — только меткость! Первая же зеленая стрела угодила в красный раздутый зоб вожаку-цераптору, есть почин! Подстреленные церапторы кубарем вылетают в сторону от дороги, но другие как ни в чем не бывало продолжают бег. Покуда они преследовали повозку не глядя, по следу, чешуйчатые хвосты их были загнуты вверх, за спины, почти на манер скорпионьих, а ныне толстые коренья хвостов расправлены и летят над землею ровно, не хуже стрел, чтобы скорости бега не мешать, за камни и ветки не цепляться. Бегут церапторы на задних лапах, вытянув морды к добыче поближе, передними короткими лапами изредка толкаясь от встречных камней, только чтобы равновесие сохранить… Керси и Докари стреляют очень проворно, выбивают из погони передних, дабы держать расстояние между голодными тварями и повозкой, однако церапторов слишком много, ума у них очень мало, и повозку они вот-вот настигнут… Докари Та-Микол безошибочным чутьем воина ощутил: пора! Да, пора, и Керси чует это не хуже своего друга, даже объяснять ничего не надобно… Однако же в охоте порядки строгие, почти как на войне: охоту всегда один ведет, а не по двое, по трое распоряжаются…

— В мечи! Ийй-ех!

Керси слышит команду — а сам давно к ней готов! Лук в заранее приготовленный чехол, секиру в руки — и вперед, к повозке! В мечи — это знак, приглашение к рукопашной битве, а вовсе не приказ действовать именно мечом. Да хоть кинжалом маши! Но кинжалом боязно: церапторы звери хваткие, мощные, свирепые… Керси орудует секирой, а Докари одноручным мечом, из руки в руку меж ударами перебрасывает — щеголь! Тоже своего рода отличительная особица в разрубах получится, подобно тому, как зеленые перышки разнятся от черных… Цераптор — свирепый хищник, сильный зверь, а все же, в сравнении с волшебным чудовищем охи-охи, почти как утка, или ящерный поросенок. Охи-охи Гвоздик тоже услышал команду «в мечи!» и тоже понял ее правильно: у него в передних лапах по пять мечей, да в задних (для битвы — запасных) столько же. Да вся пасть набита маленькими кинжалами: главное в начавшейся веселой суматохе — чтобы маленькую «сторожевую» голову с хвоста не скусили — три месяца ее потом выращивай заново! Уж дважды за последние годы случалась такая неприятность — это все равно как… как… получше присматривать надо за хвостом, вот что!

Один мелкий, но весьма проворный цераптор вывернулся из общего потока, поднажал и в длиннющем прыжке настиг повозку, запрыгнул в нее… Горуля в клетке, его не уцепишь, а спина в тулупе — вот она! Возница, почувствовав рывок, знал теперь только одну молитву на свете: держаться прямо и не опрокидываться навзничь! Упадешь — пропадешь, а устоишь — может быть, и успеешь еще выдернуть и воспользоваться клевцом или кеченем… И вдруг смрадная тяжесть на шее уполовинилась… и нет ее больше, только кровавое трепыхание… поганая вонючая кровь у этих тварей.

Да, Керси отличился на славу: он мгновенно подскакал вплотную телеге, выгнул туловище невероятным образом и единым ударом секиры пополам перерубил шустрого цераптора! Заднюю часть его словно вихрем вымело с повозки, несколько мгновений спустя и передняя половинка разжала челюсти, шлепнулась в телегу…

Это была великолепная охота, одна из ярчайших в жизни Керси. Уже сидя у обеденного костра, он все не мог успокоиться, мышцы рук и ног подрагивали, вспоминая недавнее…

— Ну, что, Керг?

— Обильно, ваше сиятельство! Важная охота вышла. Мне с ребятами почти и не досталось добить. Шестерых мы закончили, остальные разбежались. Да и Гвоздик ваш натерзал порядочно, прямо скажем.

— А много остальных-то? Которые разбежались?

— Так ведь… ваше сиятельство… Оно ведь — кто как считал. Но по общему нашему разумению, да по следам убедиться — не более как дюжина спаслася. Вот стрелы вашего сиятельства, все промыты, вот стрелы его милости, а вот эти, по две каждой — это промашки, они в особых пучках.

— По две? — Керси встал на четвереньки и подковылял поближе к положенным на кошму стрелам. — Да, по две, точно. Э… э… Гвоздик!.. Кари, а можно, чтобы он обратно лег, а то я как-то немного того… после сегодняшних его подвигов… Зябко мне стало, если честно, не потому что у него дурные намерения, а просто…

— Гвоздик, убери свой нос на место, тебя никто не уполномочивал облизывать гостей, даже в знак приязни. Лег — значит, лежи, не то останешься без обеда. Да, Керси. Две зеленые промашки мои, две черные — твои. На охоте — да не без осечек?

Керси нерешительно оглянулся на друга.

— А это… ничего, все-таки, ты полагаешь? В пределах?..

Докари едва заметно усмехнулся.

— Даже мой суровый отец, или мой придирчивый наставник Снег, или твой несравненный воспитатель, маркиз Хоггроги, который не менее строг в вопросах чести и доблести, не сказали бы и слова упрека за промахи, допущенные в бешеной скачке, среди камней и оврагов, в условиях, весьма похожих на бой. Это повод хвастаться, а не испытывать угрызения совести. Мы можем смело вписывать эти итоги на наши послужные свитки.

Керси успокоился и так же, на четвереньках, упятился к себе, на ворох шкур, поближе к костру.

— Тупые, тупые, а верткие твари! Чтобы я два раза промахнулся…

— Керси, ты сел точнехонько на свой берет.

— Ой… ай… Точно. Все, так и так теперь менять перо, сломано в двух местах! Настоящее тургунье — знаешь, какое дорогое?

— Вижу, из ляжки. На любом деревенском базаре заменишь.

Все попытки юного рыцаря разгладить беретное перо ни к чему не привели: в костер его, отслужило. Нет, сочувствия по такому ничтожному поводу от друга не дождаться: князья Та-Микол суровы и не суетны, побрякушки презирают.

— И ничего не из ляжки. А подхребетное!

— Керг. — Докари ударом пальца сбил печать с кувшина, собственноручно наполнил оправленный серебряным витьем рог до самых краев.

— Здесь я, ваше сиятельство.

— Охота закончена. Стало быть — вот кубок, утоли жажду. Но мы еще не вернулись, поэтому твои люди получат бочонок там, в замке. В полное ваше распоряжение, от меня и рыцаря Керси. Ты порадовал нас и вообще молодчина!

— Покорный слуга вашего сиятельства!

— Пей и ступай, дальше мы с рыцарем сами посчитаемся заслугами. Погоди. А это целиком отдай вознице, пусть один допьет, ему полезно будет. Керси, ты-то будешь вино?

— О, нет, только не сейчас! Может, за ужином, но здесь — нет.

Огромный и словно бы всегда сердитый лицом Керг любил горячительное и не собирался ждать ужина: он осклабился во весь рот, двумя щелчками подбил усы повыше, чтобы не намочить, в левую руку взял кувшин, правой поднес к лицу рог — бульк, бульк, бульк — кубок опорожнен! Осчастливленный, поклонился в пояс молодому князю и пошел к своему егерскому костру. Вино — пустяк, еще ведь потрафы будут, князь Докари милостив.

— Продолжим. Наших застреленных — ровно тридцать. Пятнадцать черных, пятнадцать зеленых стрел. Так, Керси?

— Вроде бы так. Вожак — твой.

— Зарубленных — девять секирою, десять мечом.

— Эх… верно.

— Однако одного цераптора егерям пришлось приканчивать отдельно, ибо меч ссек ему передние лапы, но сие не помешало ящеру попытаться убежать. Так что, по-строгому, и здесь счет ровный.

— Но, Докари… ваша Черника цела и невредима, в то время как у моего Севера живот в двух местах поцарапан… Неглубоко, но все же…

— Поцарапан, но как может быть поцарапан не от клыков и когтей, а от веток во время скачки по густому лесу, а кроме того — заклинания и мази сделали свое дело, ваш Север вновь в полном порядке.

Разбирая итоги охоты, оба юноши и не заметили, как перешли на вы, однако в этих церемониях не было ни зависти, ни раздражения, просто увлеклись расчетами и разволновались.

— И все-таки, моя вина, что я так близко подпустил к себе и к Северу этих гадин.

— Керси, имей совесть. — Докари опять еле заметно улыбнулся. — Ты выручал возницу, тут уж не до осторожности. Кстати сказать, его спас ты, и никто другой. Более того, не просто спас, но создал немыслимой красоты удар секирою! Сходу, из неудобного положения, одним взмахом, поперек и пополам! Так что… при прочем остальном равенстве успехов, победа в этой охоте твоя, по праву.

Керси густо покраснел, ибо он не был вполне уверен в правильности вывода. Князь Докари Та-Микол вообще подавлял его своей… своим…

— Знаешь, Кари. Я с детства был уверен, что я дворянин до мозга костей, непревзойденный воин и вообще…

— Так и есть.

— Угу. Но глядя на тебя, я воочию вижу, что такое аристократ, и сам себе кажусь косолапым деревенским увальнем! Ты всего лишь несколькью годами старше меня, но из тебя прямо таки сочится многотысячелетняя аура твоего сверхаристократического рода. Наши маркизы Короны тоже родовиты будь здоров, не хуже твоего, но они… проще, прямее, первобытнее. И эта разница между нами с тобой удручает меня время от времени, честно признаюсь.

Докари расхохотался белозубо и от избытка чувств даже стукнул кулаком по кошме, нежной зеленью плеснул с безымянного пальца перстень, подарок невесты (иных украшений Докари не носил вовсе, ни на руках, ни на груди, ни на лице).

— Керси, дружище, ты забываешь, что я еще совсем недавно был простолюдином, из нижайших, и нисколько не жалею об этом, и всегда радуюсь, когда меня называют Лин. Правда, сейчас даже Ромеро, мой шут, избегает упоминать это прозвище. Похоже, матушка проведала и тайком сделала ему внушение. Да я и во Дворце в голос повторю: был простолюдин — и этим горжусь. И свою невесту Уфани Гуппи я полюбил, когда она тоже назвалась горожанкой Уфиною и женился бы на Уфине, хоть там небеса рухни. Так что, давай не будем тягаться предками, тем более на честной рыцарской охоте. Ты победил — и это еще одна бесспорная истина.

Керси пошмыгал носом, примериваясь, как бы, не теряя достоинства, согласиться с этим… все-таки, незаслуженным подарком, — и вдруг вспыхнули глаза, нахлынули воспоминания:

— Это было нечто, Кари! Он как прыгнет с правых полозьев, когти в два веера! Я подскакиваю, такой, ну, думаю: всё! А сам думаю: погоди! Ни с левой неудобно, ни с правой! Я — вот здесь, а он — вон где! Я чуть вперед! А ждать-то нельзя! И вдруг я увидел! Кари, мне как будто боги внушили: вот так изогнись и сюда бей! Мне словно сам Ларро подсказал, под каким углом и каким замахом рубить! Я даже заранее понял, как именно руку тряханет! Я клянусь! Шших! — и получилось! Я даже тулуп ему не оцарапал, представляешь!

— Еще бы. Когда мы вернемся в Океанию, я примусь хвастаться, что лично видел этот удар. И мне будут завидовать, Керси, уверяю тебя. Начнем с отвара?

— Как скажешь, я не голоден. Вру, побери меня наф! Жрать хочу, сил нет! Это от переживаний. Ух, хороша охота! Давай отвар, мясо, хлеб, кашу, тулуп — все съем. Только церапторов есть не буду — уж больно они вонючие.

— Падальщики суть, оттого и смрад. Но, как видишь, и охотою не брезгают. Однако, нынче преглупые охотники сами стали падалью. А поесть у нас найдется, обед будет не хуже чем в замке. Да, Гвоздик?

Гвоздик заурчал в ответ, рыкнул свирепо и сразу захныкал как можно более жалобно: он не очень хорошо разбирал человеческие слова и вовсе не умел говорить, но святость обеденной трапезы должны бы соблюдать все, включая хозяина! Его-то добычу никто не подсчитывал, а она не хуже, чем у других, даром что стрелами пользоваться не умеет… Наверное, люди поленились собирать в кучу куски и ошметки церапторов, доставшихся на его охотничью долю, а так еще неизвестно — кто главный добытчик бы получился. Вон там, в мешке, преотличные ящерные окорока, с ко-о-осточками. Наверное, хозяин забыл о них, или не может найти… потому что от костра густо разит обожженным молочным мясом, след забивает. А без спросу никак взять нельзя, сразу уши натреплют…

— Судя по запаху — прожарилось как надо. Керси, подставляй доску, придерживай кеченем, прямо держи, не то весь жир стечет! Теперь развяжем веревочку и добудем для Гвоздика… Во-от… А где моя доска?.. Ага. И мне кусочек. Керг! Забирайте и это к себе, нам достаточно! Все, вот теперь дружно обедаем! Но не налегая, умеренно, ибо вечером нас ждет ужин и мои близкие будут весьма недовольны видеть за столом сытых гостей. Ну… нашего Гвоздика это не касается, его я видел сытым считанные разы — за всю жизнь, и в те счастливые мгновения он напоминал надутый до отказа бурдюк от ящерного кабана с хвостом от охи-охи. Да, Гвоздик?

— Оххи-иыыы!

По охотничьему уставу, после обеда полагалось слегка отдохнуть, лежа, сидя, в дреме — как угодно, по-вольному… Но в тот день охоте не было суждено закончиться как положено. Едва только рыцари утолили первый голод — рог затрубил! Это дозорный по стоянке предупредил о… приближении всадника… одного, одетого… в императорские цвета!!! Что случилось???

Всадник бешеным галопом, насколько это позволяла ухабистая местность, мчался к ним и умерил коня, перейдя на рысь, только в прямой видимости от рыцарей, которые встречали его стоя, в беретах и с ладонями на эфесах. Спешился лихим прыжком. Вот это выправка! Истинно гвардейская!

— Гвоздик, лежать.

— Рыцарь Докари Та-Микол, ваше сиятельство князь?

— Да, это я.

— Сударь, вам сверхсрочное послание от его светлости герцога Когори Тумару, в собственные руки, лично!

— Рыцарь Керси Талои, из Дома его Высочества престолонаследника принца Токугари, ваша милость?

— Да, я.

— Сударь, вам сверхсрочное послание от его высокопревосходительства герцога Когори Тумару, в собственные руки, лично!

Оба рыцаря немедленно взяли в руки предназначенные для них свитки, но ломать печати не спешили, ибо видели, что прежде гонец должен сказать нечто общее для всех, готовится это сделать… а левый рукав у него повязан черною лентой! Боги! Неужели…

— Обнажите головы! Опустите взоры! Смирите дыхание! Слушайте! Слушайте! Слушайте! Государь наш, всемилостивейший повелитель наш и отец, первый среди рыцарей земных, Его Величество император, ушел от нас навсегда: созерцать вечность и неспешно беседовать с богами!

При этих словах все егеря князей Та-Микол, столпившиеся поодаль, рухнули на колени, упершись носами и ладонями в землю, а трое рыцарей, согласно этикету, опустились медленно и прямо, каждый преклонив одно колено, обнаженными пальцами десницы касаясь травы. Помолчали. Послушные знаку посланца, так же молча встали.

— Вскрывайте же ваши послания, судари, ибо события не терпят отлагательств. Я, рыцарь Ируми Зога, выполнил свое задание перед богами и империей, очередь за вами!

На обоих свитках было начертано одно и то же: немедленно, вне всяких иных дел, не обинуясь болезнями и обстоятельствами, как можно быстрее прибыть в ставку главнокомандующего императорскими полками герцога Когори Тумару, имеющую место быть в замке верного вассала Империи его светлости князя Дигори Та-Микол.

Юный князь Докари глянул поверх свитка на рыцаря-посланца.

— Сударь Ируми, вы знаете содержание наших свитков?

— Да, сударь, ибо сие предусмотрено на тот случай, если случайность, либо чья-то злокозненная воля…

— Да, я понимаю, для подстраховки. Потому и рыцарь послан, а не простой вестник, слову которого, не подкрепленного свитком и печатями, я не обязан верить.

— Так точно, сударь Докари, так точно.

Керси Талои молча слушал начавшийся разговор: здесь, в этой неожиданно сложившей обстановке, приравненной к боевой, его друг становился как бы старшим их маленького отряда, он решает — остальные внимают.

— Но я вижу, сударь Ируми, вижу по преизрядному слою пыли на ваших доспехах и на вашем лице, что путь вы проделали нешуточный…

— Было дело.

— Дорога обошлась без происшествий? Вы голодны? Керг!

— Еще не знаю насчет голода, вся глотка спеклась, вот попить бы…

Керси сорвал с пояса фляжку и протянул рыцарю.

— О-о-о… у-у… благодарю. Без происшествий. Только на солончаках, там… к востоку, ну, знаете…

— Знаем, Соленые земли.

— Точно. Увязались за мною твари, с такой, знаете, рыжей паучьей шерстью на рылах…

— Красные оборотни. Но, вообще-то говоря, на свету они довольно трусоваты всегда были…

— Так я и ночью скакал, ночью и привязались. Гроза была, при свете молний и рассмотрел. Впрочем, пустяки, а остальное не стоит упоминания… Однако, сударь Керси, я всю вашу фляжечку того…

— На здоровье, чистой воды в этих краях в достатке.

Тем временем егеря под руководством Керга скорехонько подтащили к рыцарскому костру кошму, доски под мясо и зелень, кубок, кувшины…

— Сударь Ируми…

— Просто Ируми. Вы Докари и Керси, я Ируми. Ну, что, в путь?

Князь Докари улыбнулся.

— Вы правы. Просто, в такой… кошмарный, горестный день вся сообразительность исчезла, как выдуло ее. Однако, если мы с Керси, согласно приказу, уже должны быть в седлах и через пару мгновений пустимся во весь дух, то вам ведь сие не обязательно, или я не прав?

Ируми Зога наморщил лоб и в нерешительности посмотрел на князя.

— Я не вполне вас понимаю…

— Все просто: вы же сами сказали, что ваше поручение исполнено, избыто.

— Так точно. И сразу же возвращаюсь.

— Но нигде в приказе не сказано, что вы должны скакать с равною с нами скоростью… тем более, не в обиду вам и вашему коню, соревноваться в скорости с теми, кто отдыхал и набирался сил в то время, как вы…

— Еще бы, вы истину глаголете: с моим Кудрявым это было бы затруднительно после такой скачки! Вон как пена с него — льет, не капает.

— Таким образом, пока вы пообедаете у костра, наши люди позаботятся о вашем коне. Более того, поскольку им тоже за нами не угнаться, мы оставляем их вам в сопровождение…

— Гм… поесть-то я могу, имею такое право, выполнив поручение, но никаких биваков и палаток, я. согласно артикулу, должен немедленно возвращаться в расположение войск.

Князь Докари кивками подтверждал, что слушает, не забывая следить, чтобы егеря все сделали правильно:

— Мы уезжаем, вы остаетесь пообедать и смыть с лица дорожную грязь. Это по правилам. Далее, вы садитесь в седло и мирно засыпаете, а мои люди, во главе с Кергом, тихо-мирно ведут в поводу вашего Кудрявого по ровной дороге. Таким образом, вы сами передохнете, не нарушая приказов, и дадите передохнуть вашему питомцу. По-моему — неплохо рассчитано. Еще лучше, если вы временно пересядете на одного из запасных коней, а ваш пройдется налегке? Клянусь богами, он не возразит.

Ируми Зога расхохотался басом, но тут же испуганно осекся: все-таки траур.

— Сударь Докари, я вам весьма признателен! Я согласен.

— Просто Докари. Счастливо оставаться!

— Да, очень признателен, вам и Керси, так и сделаю. Но…

Докари тут же придержал Чернику, даже развернулся из вежливости и в знак уважения.

— Да, Ируми?

— Вот… очень вас прошу… Позовите вашего зверя, пусть он вернется и постоит на месте хотя бы пару мгновений. Мы все наслышаны о нем, но чтобы охи-охи вот так, вблизи, вне клетки, без цепей и ошейника…

— Извольте. — Докари свистнул в два пальца: Гвоздик!

Охи-охи немедленно примчался на свист и попытался в невероятном прыжке, на лету, облизать своего хозяина, однако Черника вовремя встала на дыбы и даже махнула копытом, чтобы отогнать нахального своего приятеля. Она промазала, и Гвоздик не обиделся.

— Это просто чудо, не видел бы воочию — не поверил бы… Ведь этакий молодец тургуна завалит! Клянусь потрохами!

— Не преувеличивайте, Ируми. Ни тургуна, ни дракона, ни горного медведя ему, конечно же, не взять, но я видел его в деле против матёрейшего цуцыря!

— Да вы что! И как оно?

— Гвоздик мой бился как паладин Аламаган, держался почти на равных. Ну… До встречи!

— Счастливо.

— Скорого вам пути!

На выходе из ущелья, проскакав несколько долгих локтей, Докари сделал знак, и друзья остановились.

Распогодилось. Солнце почти по-летнему согревало плоскую равнину, всю в многоцветных пятнах разнотравья. Разве что желтизны заметно прибавилось. Стада ящерных коров оставили за собою вывороченную землю, кучи гниющего навоза, особый кисловатый запах живого… Сейчас бы здесь резвились церапторы, не помешай им охотники этим утром.

— Керси, дальше наши пути слегка расходятся.

— Что? Эт-то еще почему? Ты хочешь вернуться? Зачем? Ничего не понимаю!

— Нет, Керси. Но ты помчишься напрямик, через камборовы земли, умеренно спеша, а я, все же, сделаю небольшой крючок. Я должен повидать матушку.

Рыцарь Керси попытался улыбнуться и кивнуть, в знак того, что он вполне понимает сыновние чувства своего друга, но… все-таки… Странновато.

— Странно, да? Рыцарь, с недвусмысленным приказом поспешить…

— Я так не говорил, Кари.

— Но подумал. Короче говоря, я чую… я ощущаю… Керси, ты ведь неплохой колдун, неужели ты сам ничего не чувствуешь… Окружающий мир… не тот… он как бы затаился…

— Да-а, из меня колдун… Я даже дождь вызвать не сумею. А вот мой прадед был!.. Я тебе доложу, он мог бы любому верховному жрецу…

— Я тебе верю, Керси, и если посмел тебя перебивать, то лишь по крайней спешке. Говорят, Морево на пороге. Именно его я, похоже, чувствую. И матушка тоже. Я готов голову прозакладывать, что смерть Его Величества связана с этими самыми… явлениями… Н-не умею объяснить более внятно… Короче говоря, я принял решение: хотя бы на пару мгновений увидаться с матерью, но это — крюк, что ни говори. Может, обойдется. А может — взыщут с меня за это. Тебе же страдать в дебрях чужих предчувствий ни к чему, хотя… — Докари засмеялся внезапно — теперь ведь не я, а ты любимец императора, не всяк решится тебя ерошить.

— Но я и без этого ничего не боюсь и не…

— Да, потому что ты хороший друг. Но сейчас я старший, и я настаиваю. Считай, что настоял.

— Понял.

— Постараюсь тебя нагнать перед отцовским замком, там уже одна дорога будет.

— А я постараюсь тебя не перегнать, хотя и мешкать не могу. Руку — и разбежались. Мне — прямо…

Перчатка хлопнула о перчатку.

— А мне чуть правее. До встречи, Керси!

— До встречи, Лин!

Керси понимал: Кари никогда не отступит от артикула и присяги, если на то не будет исключительных причин, раз уж он решил — значит край. Кари не трус и не лодырь, Кари, скорее, собственными интересами пожертвует в пользу друзей, но уж никак не наоборот. Стало быть, все он делает правильно. Почему так жарко? Пора бы прохладе выползти из оврагов, до заката ведь не так уж и далеко. Хороша почва: ни глины тебе, ни торфяников: крупный песок с мелкими камнями, твердый, слежавшийся, знай себе скачи! Такая и под дождями не расползется в непролазную квашню, чудесные здесь земли. Через пару-тройку долгих локтей будет дорога — вообще настанет отдых, а не скачка.

— Ты, Север, не думай, что я ленюсь, но до ровной дороги в галоп и не мечтай: как раз ногою в кхоровую нору угодишь! И кто тогда побежит в атаку со всей этой грудой железа на горбу? То-то же.

Керси взялся за флягу — что-то легкая слишком! А-а, б-боги! Фляжка-то пустая! Ладно, по дороге попьет, рыцарь вообще не должен обращать внимания на подобные пустяки! Единственно, что настроился глоточек сделать — ан нет его! Пошевеливайся, дружище Север, рысью пошевеливайся! Почуешь трактир, либо колодец — сразу скажи.

Действительно: по ровной широкой дороге конь шел гораздо быстрее: пусть и не в галоп, как грозился Керси, но отличной рысью. Скорбеть долго по умершим Керси не умел, потому что за свои семнадцать лет жизни ему еще не довелось пережить близко подобного горя: да, умер император, дворянин и рыцарь, человек возведший в рыцари его самого, но… Его Величество был стар, обременен болезнями, в то время как новый государь, которым без сомнения станет Его Высочество принц Токугари, весьма еще молод, у него более ста лет впереди… А он, Керси, на виду у нового государя, на хорошем счету… Дошло ли до него донесение, или ему не до пустяков теперь? Ничего себе — пустяки! Нет, принц работящ и злопамятен, конечно же прочел… Что там такое впереди? Кто смеет…

С каждым мгновением Керси приближался к перекрестку дорог: та, по которой скакал он — имперская, та, что поперек — местных властителей, баронов Камбор. На самом перекрестке стояла огромная, довольно старомодная карета, у нее не хватало колеса. Рядом с каретою суетится много народу, все сплошь вооруженные мужчины… Костерок. Считать по лошадям — не менее дюжины их… Но не разбойники, явно дворянского происхождения… А-а!.. Колесо сломалось, один из мужчин орудует молотом… Эти ему помогают. Завидев приближающегося всадника, четверо человек попрыгали в седла и перегородили ему путь. Сие наглость, если не сказать больше.

— Стойте, сударь. Дальше вам пока дороги нет.

— Да неужели??? — Керси поставил Севера на дыбы, чтобы его остановка не выглядела испугом, и расхохотался. И все же следовало быть осмотрительным, не нарываться на драку тотчас же. Правая рука его передумала лезть за спину и легла на секиру. Не вынимая. — По имперской дороге? Нет хода рыцарю? Это забавно.

— Да, сударь. По обличию вы дворянин и рыцарь, но нынче на больших дорогах всякой пакости хватает. Если вы окажетесь тем, кем выглядите — вам никто не причинит вреда и задержки. Представьтесь. Я — баронет Роболи Камбор, старший сын его сиятельства.

Надо же, — мелькнуло в голове у Керси — барона сиятельством называют! Впрочем, Камборы, кажется, имеют такое право.

— Рыцарь Керси Талои, из отряда его светлости герцога Когори Тумару.

— А почему, сударь Керси, вас понесло из владений князей Та-Микол через наши владения?

— А что, сударь Роболи, сие запрещено?

— Никак нет. Но — не принято. И люди из дома Та-Микол хорошо об этом знают. Вы же — не знаете. Что весьма странно и настораживает. Боюсь, вам придется представить более весомые доказательства вашего имени и происхождения, нежели манеры и цвет шпор.

Краем глаза Керси заметил: в окошке кареты, за шторкою, мелькнуло нечто белое, шляпка… и взор… Отлично! Керси вновь расхохотался беспечно и бросил руку вверх и за спину, за мечом.

— Доказательства я предоставлю немедленно! Кто первый за ними? Или вы предпочтете нападать сворой?

— Довольно! — От кареты пошел такой густой рык, словно бы за нею спрятался медведь-великан. Мужчина, махавший молотом по ободу колеса, разогнулся и густо сплюнул на обочину. Был он огромен и пузат, лицо почти до самых глаз покрывала рыжая борода, под низеньким лбом светились раздражением и любопытством слезящиеся голубые глазки. Ранее Керси никогда не видел его воочию, но догадался немедленно: сам знаменитый барон Камбор. А эти вокруг — явно, что его сыновья, очень уж похожи.

— Довольно, я сказал! Наговорить столько глупостей в один присест — на это способны только расфуфыренные дворянчики из Океании, да еще мои тупые сыновья! Сколько раз было говорено: шина под колесо должна быть домашнего железа, того, что из меловой норы! А вы какое взяли? — барон полез в штаны, вытащил оттуда мятый-перемятый берет и водрузил его на плешивую голову.

— Сударь, вы хотя и из столицы, что очевидно, однако на дурака не вполне похожи. Четко объясните мне, что вы тут делаете, и тогда, быть может, я попрошу вас об одолжении — кое-что передать дорогою… Фири, негодница! Я тебе!.. Гм… Дело в том, что я собирался в гости к матушке, сегодня годовщина… впрочем, не важно чего. Она будет волноваться задержкою. По древнему обычаю, в мирное время ежели, ни я, ни мои сыновья именно сегодня разделиться не можем. Слать же к матушке гонца-простолюдина — ну вы же понимаете, у старых людей полно капризов и предрассудков…

— Да, сударь. Я — тот, кем назвался. Был приглашен на охоту в Горячее ущелье молодым княжичем Докари Та-Микол. Нам сообщили скорбную весть, самую горькую в пределах империи, и я донесу ее до вас, если вы не знаете?

— Не-ет! Что такое?

— Его Величество император… Ушел к богам. Вот свиток с посланием, мне адресованный. Охоту сразу долой, нам всем — по местам, сверхсрочно. Докари поскакал в объезд, а я напрямую.

— Ух, ты! Не надобно мне ваших свитков, я верю своим глазам и вашему слову. Ух… Токугари теперича будет?

— Вероятно, да. — Керси спешился и встал на колено.

Барон сделал знак, и все присутствующие, во главе с ним, также преклонили колена.

— Скорбно. Знавал я хорошо государя, ох, знавал, и хотя давал он мне выволочки иной раз, но… Скачите своею дорогой, сударь, и да хранят вас боги! А мы тут управимся. Матушка подождет, потому как одно дело — ей беспокоиться, а совсем другое — присяга. Да и вообще! Роби, на коня — и к бабке! Сегодня можно нарушить обычай, сегодня день — что иная война! Предупредишь, мол, задерживаемся, про черную новость скажешь.

Керси одним прыжком взлетел в седло, по последней столичной моде — в прыжке еще — сорвав с головы берет, Север снова взметнулся на дыбы, Керси перегнулся через седло в изящном поклоне — глаза его ощупали полутьму там, за шторами… поближе бы подобраться… ничего не видно…

— Прощайте, судари и сударыни! Я восхищен знакомством!..

И только пыль змеею по имперской дороге.

Ах!!! Если бы Фирамели была не такая трусиха!!! Счастье было так близко! О, если бы только она догадалась взять с собою заветный платок! Она бы нашла в себе силы — и, не боясь батюшкиного сквернословия, отдернула бы занавеску! Но он все равно узнал ее! Да, он ее заметил… и губы его шевельнулись… а пальцы… прикоснулись к губам… чуть было не прикоснулись… О, боги! Стоит его увидеть — и сердце не слушается, и голова кругом! Ну почему, почему так?

ГЛАВА 11

Император умер на рассвете. Но до этого он гадал, исступленно, с самого вечера, почти всю дождливую ночь напролет, а помогал ему верховный жрец храма Земли, его святейшество Ару. Волховали вдвоем, втайне ото всех.

Гадание закончилось, и Его Величество замер в оцепенении, только глаза его нехорошо тлели в предрассветной тьме, опасно, как у голодного нафа.

Душно казалось в молельне, жарко и не по-хорошему томно, верховный жрец задыхался, ему было уже все безразлично, вплоть до судеб мира, хотелось только одного: выйти из дворца, вобрать сырого холодного воздуха во всю старческую грудь, а потом… И не надобно никакого потом: лишь отрешиться и созерцать, а Его Величество пусть сам решает, что делать с полученным ужасом… Почему император так смотрит на него? Что… что такое… Император приблизился к своему жрецу, и на свету единственной лампады, сквозь мутную дымку благовонных испарений стал особенно заметен синюшный цвет его лица… Больше верховный жрец почти ничего не увидел в этой жизни: император поднял руку… с мечом… за что… Боль!..

Зарубив жреца, его величество рассеянно, по старинной рыцарской привычке, махнул ритуальным одноручным мечом крест накрест, дабы смести кровь с клинка, с третьей попытки, не заботясь о красоте движений, вогнал меч в ножны на поясе и побрел вон из молельни. Он шел, а синева на его лице с каждым шагом — не то чтобы таяла, но претворялась в бледность, в какую-то мертвенную желтизну. Черные облака из предрассветных сумерек заглядывали в окна, словно пытаясь выпить из него остаток сил и мужества. Со всех сторон тянуло леденящими сквозняками. Но они не освежают, эти сквозняки, а только нагоняют ноющую боль во все измученное тело. Или чудятся они ему? Огоньки-то в настенных светильниках не трепещут. Император уже на половине пути стал терзать ногтями тогу над сердцем, пот на лбу сначала выступил крупными каплями, а теперь уже тек безостановочно… Гвардейский десятник Зали Ривач, стоявший в ту ночь в карауле, увидел, как пошатнулся император и, преодолев смертельный страх перед Его Величеством, прыгнул, успев подхватить на руки обмякающее тело… Теперь надобно кричать тревогу…

— Тихо… тихо… Зали, да?.. — Его Величество сипел, почти шепотом, но явно был в сознании.

Очумевший от внеуставности обстановки, Зали Ривач молча покивал, душа и разум отказывались понимать происходящее, но и то сказать: на его месте растерялись бы и куда более сообразительные люди, а он — всего лишь простой вояка, звезд с неба никогда не хватавший…

— Зали… неси меня в кабинет… жрецов не надо… тревоги не надо… сына… сына зови… скорее…

Зали Ривач — глаза из орбит — перебирал ногами изо всех сил, семенил, стараясь не сотрясать Его Величество, но, при этом, поскорее добраться до кабинета. За ним клубилась, осторожно жужжа, выраставшая с каждым мгновением ночная свита: караульные, слуги, жрецы, люди канцлера, люди Когори Тумару… Заодно исполнилась одна из заветных мечт десятника Зали: подскочившему сотнику своего караула он отдал на бегу короткое до грубости повеление: принца в кабинет! И сотник исчез, ринувшись выполнять приказ от нижестоящего…

Домовой Пеля сначала истошно захохотал над увиденным, а потом вроде как призадумался и гнусаво, в четверть голоса, завыл…

— Где… Токи… где… скорее… Всех вон из кабинета… иначе на кол… ты останься.

Зали опять кивнул, силы и разум постепенно возвратились к десятнику и он сумел добавить вслух:

— Слушаюсь, Ваше Величество!

Получилось тихо, но, в то же время, достаточно по-военному, внушительно.

Принц Токугари, по какой-то случайности, ночевавший в ту ночь во дворце, безмятежно спал под запах дождя, один на ложе, когда его без церемоний, дерзновенно прикасаясь к плечу, разбудили с тревожной вестью.

— Прочь, прочь все! Сам оденусь! Меч! Не этот — старый!

Принц мчался по анфиладам дворца с непокрытой головой, без камзола, в портках без пояса, в башмаках на босу ногу, ножны двуручного меча, небрежно и наспех брошенного за спину, мотались вместе с плохо застегнутой перевязью, били по плечам… нет, некогда останавливаться поправлять… Придворные… Откуда они все понабежали в столь ранний час, даже не рассвело еще как следует… Отец, отец… все хорошо, все будет хорошо… не впервой…

— Что он, Бенги? Лучше ему? Лекари где?

Канцлер, как обычно, с красными от недосыпу глазами, небритый (тоже долго не спал в эту ночь и толком заснуть не успел), помотал сизыми щеками туда-сюда:

— Плох. Никому не велено, — показал глазами на дверь, — вас ждет.

Принц вошел, не стучась. Зали Ривач шагнул, было, преграждая путь, с мечом в руках, но тут же согнулся в поклоне — узнал.

— Кто?

— Гвардии десятник Зали Ривач, «крылатого» гвардейского полка! Согласно личному повелению Его Ве… — Не договорив, десятник опять нырнул навстречу нетерпеливому жесту и выскочил из кабинета.

Токугари на цыпочках подбежал к диванчику, сбросив на ходу перевязь с мечом, брякнулся на колени. Глаза его были сухи, сердце бесилось в груди… Вот оно… Как он этого ждал… И как не хотел, как боялся — боги свидетели!!!

— Отец… батюшка, это я, Токи.

— Ты?.. Кто — ты… А-а… Токи. Я так боялся… не успеть… Беда, Токи, большая беда. Наклонись… ближе… еще…

Никогда еще не слышал он от отца такого дрожащего, слабого голоса.

Принц прижался головой почти вплотную к голове отца, а тот сипел и кашлял, силясь что-то рассказать ему… Токугари понимал через слово, но и услышанного хватило ему, чтобы в сердце вошел ужас, кошмар, который неизмеримо сильнее изгнанного прежнего, бывшего в нем только что, преднаследного…

— Отец! Батюшка! Но… что-то, все-таки, можно сделать? Знаю про Морево. Ты же предпринял… Что?.. А я — что? Что я могу… Кто? Как его зовут?.. Как? Батюшка, я не слышу… Убью, найду и на пыль развею, но — кто? Ты только скажи! Имя, отец? Как?… Не разберу! Отец?.. Отец!!!

Токугари осекся и медленно поднял голову, обшаривая глазами кабинет. Пеля. Домовой завизжал от ужаса, поймав прямой взгляд принца, теперь уже императора, и попытался забиться поглубже в угол кабинета, насколько ему позволяла цепь.

— Скажи мне, Пеля, что ты слышал? Покажи мне, Пеля.

Домовой выл и визжал, видно было, что он старается изо всех сил выполнить приказ, задобрить нового повелителя, столь ему ненавистного ранее…

— И всё? Точно не слышал? Ладно. Ладно, я тебя потом казню… если успею… а сейчас — без толку, той радости не будет. Что же мне теперь делать?

Токугари метнул взгляд на дверь: закрыта, охранные заклятья на месте. Они подождут, теперь все они подождут, хотя… недолго им всем… нам всем… Трепещущие пальцы глубоко вмялись в щеки, в дрожащие губы — Токугари осел прямо на паркетный пол и расплакался. Он сидел, ноги в калачик, раскачиваясь из сторону в сторону, как нижайший жрец из захолустного храма во время молитвы, и плакал без стеснения, то тихо, придушенно, то опять срывался на громкие рыдания. Теперь он один, вовеки один — и не с кем разделить эту чудовищную ношу, во сто крат более тяжелую, нежели та, что выпадает на долю обычного властителя. Вот так же, небось, и его отец плакал, когда унаследовал тяжесть сию от деда, а тот от прадеда… Но не было в их жизни конца света и конца времен. А у него — есть. Но чего у него нет — это лишнего мгновения, да, по родному отцу погоревать — и то нельзя. А матушка… О, боги! Ей-то как об этом сказать??? Как? Не канцлера же посылать…

Дверь, опутанная охранными заклятьями заскрипела, император Токугари немедленно, без перехода, окунулся в лютую ярость: КТО ПОСМЕЛ??? И тут же вскочил навстречу, рукавом размазывая слезы по щекам:

— Матушка!

— Умер?

— Да. Только что.

Но, оказалось, даже и в материнских объятьях не спрятаться от этой черной беспросветной тоски, именуемой горем среди смертных людей. Теперь некуда деваться, не кем защититься — отныне ему самому следует утешать других, более слабых, служить им опорой и защитой… до конца времен.

Толстые дряблые руки государыни обреченно разжались. Сначала у матери затуманился взор, потом съехались в тонкую дугу выщипанные брови на жирном лбу, крупно затрясся двойной подбородок… Она плакала тихо, совсем неслышно, опустившись возле одра того, кто был ее величайшей радостью и величайшей мукой все эти бесчисленные годы. Головою прижавшись к еще не остывшей, но уже безмолвной груди, в ладони ладонь… такая вдруг чужая, безвольная… Прощай, жизнь, прощай, счастье! Почувствовав на плечах тепло сыновних пальцев, подняла голову:

— Успел тебе главное иго свое передать?

— Успел. Он… ему… боги подсказали ему, как примерно будет выглядеть Морево. А он — мне.

— И как?

— По-разному матушка, точно никто не знает. Это будет нечто вроде вселенской битвы божественных сил в разных краях Империи, с целью перебрать смертью всех, но найти подлинный конец света, заключенный в одном человеке… или демоне… или чуть ли ни оборотне… Если я верно разобрал его слова.

— Почему именно в империи?

— Не знаю, матушка. Может, и во всем остальном населенном свете, но остальной-то меня не колышет. А это злокозненное нечто — и впрямь в пределах империи. Вот главная забота. Найти, опередить, не поддаться. И все это на ощупь, наобум, как во тьме среди тумана. Батюшка наш сделал все, что было в его разумении, послал в одно из четырех мест избранных, дабы они… не знаю, что они, и отец не знал. Но, вроде бы, сама Мать-Земля отобрала их и повелела отцу… Как странно это звучит, да матушка? — Повелела отцу??? Вот, и, по всему выходит, что последний час весьма близок. И он теперь на мне, этот час.

— А не успел объяснить, за что он святейшего-то?

Быстро же до матери новости доходят! Стало быть, эти новости имеют хождение и не только у него в семье… осторожность и еще раз осторожность.

— Нет, матушка. Сказал только, что Ару умом тронулся от напряжения и глубокой старости, бормотать непотребное стал, не по сану. Государь и пресек его нить — из жалости и уважения к былым заслугам.

Токугари высказал матери всё, вернее, почти всё, ибо нет смысла перегружать знаниями ту, которая не будет принимать полезного участия в грядущем. Не будет — стало быть, следует пощадить ее бедное сердце, а вовсе не потому, что матушка способна что-то кому-то выболтать. Она как раз не способна. Отец зарубил первожреца не с досады, не из прихоти: в сей судьбоносный миг только один должен решать, что и кому доверить. Случайное слово — и паники будет не остановить, а святейший, по мнению отца, дрогнул, поддался.

Внезапно Пеля, непрерывно тянущий в углу свой жалобный вой, ахнул тоненько и затих. Вдова умершего императора и мать нынешнего тоже смолкла на полуслове, полувсхлипе, и странным образом преобразилась. Черты лица ее утратили живость и словно бы окаменели, глаза налились яркой, нечеловеческой синевой, голос стал глубок и очень звучен.

— Смертный. Мне безразлично твое горе, хотя и не я причина ему. Встань, отряхни от себя мелкие человечишкины делишки и страстишки, продолжи то, что было поручено предшественнику твоему: останови! Не угрожаю, не прошу, не приказываю: поручаю. Надеюсь, это все еще возможно, ибо только бесчувственному Солнцу дано уничтожать неизбывно. Сделай — и потрафишь мне. Наша встреча — пусть будет тайною для всех.

Принц, даже не успев удивиться, преклонил колено и уперся пальцами правой руки в паркет.

— Сделаю, Великая Матушка! П-попытаюсь сделать, Во Имя Твоё!

— Что?.. Что ты только что сказал, Токи?.. Я… в голове все путается…

— Матушка, я сказал, что ты не одна, и что я, старший из детей твоих, всегда буду рядом. И надеюсь, что все улажу. Бенги я видел, но вот где наш пресловутый Когори… ай, б-боги! Я тоже совсем голову потерял! Он же на западных границах, как раз насчет Морева послан. Матушка! Стыдновато сквозь печаль и возле неостывшего тела обременяться суетою, но — мне должно выполнить приказ и завещание, времени ждать — просто нет! Можно, я…

— Да, Токи, конечно, дорогой. Я сама займусь… — Императрица подавила в себе рыдания, шумно высморкалась… Я сама всем здесь займусь, все подготовлю, буду с ним рядом, а ты принимай главные заботы. Беги, мой дорогой. И позови сюда канцлера. А он пусть моего мажордома кликнет.

— Только ты в кабинете ничего не трогай! Я потом сам…

— Беги.

За скорбною суетой прошел день, а за ним и второй. Третий иссяк также совершенно без пользы, ибо весь прошел в торжественной, чудовищно громоздкой церемонии похорон. С утра полил было дождь, да стал вдруг непроглядный ливень, однако жрецы столичных храмов, под руководством Его святейшества Алоивора, вновь назначенного Верховного жреца Храма Земли, сумели превратить ливень в дождь, дождь вернуть в сумрачную пелену облаков, а облака развеять прочь. Главная площадь столицы была наполовину пуста, приготовлена к огненному погребению, зато оставшаяся половина была битком забита людьми, почти вперемешку, всеми сословиями столицы, вплоть до рабов, получивших на один этот день вольную и деньги «на поминки». Большинство рабов ринулось по кабакам, пропивать кратковременную свободу, но некоторым было любопытно и поглазеть. Высшая знать, конечно же, толпилась особо, в своем загончике, на самых удобных и «зрелищных» местах. К вечеру, когда уже оставалось только поднести факел к погребальному погосту, Токугари опять едва не разрыдался от страха и одиночества, но приближенные и родные видели только неподвижный, подлинно змеиный взгляд нового владыки и надменную фамильную полуулыбку на хищном худощавом лице. Токугари твердою рукой повел под сухими ветками, пламя факела вцепилось в долгожданную добычу, взвыло победно… Краем глаза усмотрел, как матушка без памяти осела на руки дочерей, фрейлин и жрецов. Надо будет дать поручение этим ученым бездельникам, чтобы разработали заклинания, убирающие, или, хотя бы, умеряющие запах печеного мяса… Чтобы когда-нибудь потом, когда до него очередь дойдет… а с чего бы ей дойти, когда уже не сутки, быть может, а часы считать осталось?

Но отец недаром ему говорил, что жить и действовать всегда следует так, словно впереди у тебя вечность, как у богов, но что при этом надобно поторапливаться, как и всякому человеку дела. Стало быть, Морево, там, не Морево, а впереди бесконечные судейские дела, жреческие дела, удельные войны и тяжбы… Дворцовый быт теперь переиначивать, все эти братья-сестры… наследнику своему давать положение наследника по всей форме… нянюшек и мамок прочь, дядек назначить. Может, Бенги в воспитатели определить? Это честь, это гораздо больше, нежели почетная ссылка. Пожалуй, своего сына Чиррени он любит больше, чем батюшка его самого любил… Во всяком случае, не рукоприкладствовал ни разу, не избивал, хотя по вековым обычаям обязан бы! Кажется, что бессмысленная жестокость, древняя варварская дикость — ан нет! У принца-престолонаследника только один властелин — его государь отец, и только одна, помимо отца, уздечка его капризам и волеизъявлениям — государыня матушка. В таких условиях стать болваном и бессердечным демоном, типа нафа или цуцыря, очень даже просто. А тут батюшка обломает об тебя ножны, либо посох, отлупит не по-дворянски, во всю боль, покажет — каково оно — терпеть побои и бессильное унижение от власть предержащих, так и того… Глядишь — и разума добавится, осмотрительности. Сопереживания малым сим. И ведь добавлялось. Токугари мысленно покраснел от стыда, вспомнив быстрыми беспорядочными урывками, каким олухом он был столько лет… Не дураком, не подлецом, не бессердечным, но… В империи такого не случалось уже много тысяч лет, чтобы подданные свергали негодного прежнего императора и сажали нового… законного императора… разве что узурпаторов. Стало быть, воспитание в династии правильно шло… Кстати, надо будет проверить — прибыл ли уже Хоггроги Солнышко, согласно приказу, к западным границам?.. Такого не бывало в империи, чтобы свергали, а в других царствах-королевствах бывало, и не один раз. Нет, ну если честно — ужели у него поднимется рука наказать Чени? Даже понимая, что это делается на благо трону и империи? Сейчас нет, конечно же, а когда вырастет?

Токугари повел голову чуть влево и тут же к уху посунулся старый канцлер, Бенгироми Лаудорбенгель:

— Да, Ваше Величество.

— Что Хогги, доехал уже, нет? Я знаю, что он не из тех, кого нужно подгонять, но меня гложет… сроки ведь…

— Только что сообщили почтовым птером: на месте.

— Хвала богам. Мы должны делать, Бенги, все немногое, что можем, и тогда уже спокойно созерцать, как мир валится демонам в пасть.

— Обойдется, Ваше Величество.

— Уверен?

— Виноват, Ваше Величество!

— Коронацию чтобы четко и быстро провели, с самого что ни на есть утра, дабы у нас деловой день был весь впереди.

— Слушаюсь, Ваше Величество.

— Найти мне княгиню Денарди… А… не надобно искать, вон она… вон, слева от паланкина государыни. Сразу после церемонии скажем людям Когги, чтобы тихо, быстро и тайно доставили ее в батюш… ко мне в кабинет. Там на некоторое время будет мое основное рабочее место.

— Слушаюсь, Ваше Величество.

— Сам будь под дверью, никого не пускай. Кликну — зайдешь один.

— Понял, Ваше Величество.

— Начинай, не мешкай. Святейший вот-вот уже отталдычит последние молитвы. Я от них аж взмок-изнемог. Давай, давай, Бенги, не спи на ходу!

Токугари медленно, расчетливыми глоточками, пил простейший отвар, на ящерных костях, без травок, со скромным намеком на вкус — только чтобы горячее согревало, не расслабляя. В дверь тихо поскреблись, и новым, обостренным чутьем повелителя он все понял правильно: беспокоит его канцлер, сообщает, что доставили княгиню Денарди. Вообще говоря — зачем ее привели, зачем ему это надо? На плаху — и забыть. Н-е-ет, увы: одно дело в мечтах примеряться в императорскому венцу — совсем другое держать эту немыслимую тяжесть, не вихляя позвоночником. Он еще научится ровному деловому бессердечию — а пока потерпит по, старой памяти, прихлынувшие чувства и страсти.

— Ваше Императорское Величество.

— Здравствуй, Дени. Строго говоря, до завтрашней коронации я все еще принц-престолонаследник и не заслуживаю столь низкого поклона для столь пышного титула. Как дела, как здоровье?

— Ваше Величество изволите шутить над своей нижайшей подданной. Я сама сегодня, в толпе придворных, кричала, насколько мне это позволяют мои слабые легкие: «Да здравствует Император Токугари Третий! И была счастлива лицезреть на троне того, кто…»

— Кто — что? И я, кажется, спросил насчет здоровья.

— Того, кто некоторое время был со мною милостив… и нежен. Здоровье же мое — как видите, государь — оставляет желать лучшего: морщинки, ужасный цвет лица, согбенные плечи. Подруги торжествуют за моею спиной, мужчины отворачиваются с равнодушным презрением…

Княгиня выглядела превосходно и хорошо это знала: пухлые губы цвета спелой вишни, изумрудные глаза, тонкий, может быть, самую чуточку длинноватый нос, темно-русые волосы под парадной коронкой вдовствующей княгини, прямой стан, высокая грудь, а там, ниже, в просторных недрах черного шелкового платья…

— Нет!

— Что — нет, Ваше Величество?.. Гари!

Последнее слово прозвучало так ласково, и так звучно… золотым колокольчиком… Вот ведь… ведьма…

— Короче говоря: твой заговор раскрыт, твой болван-гвардеец… как его… — Токугари пощелкал пальцами… Ломнери Флан… Да — раскаялся, все рассказал и уже наказан. Его нет, умер.

— Ва… Ва-а…ше Величество, надеюсь, шутит?

— Да нет же! Говорю тебе: раскрыто все, включая наименование отравы, которую ты для меня готовила. «Три брата».

Услышав название древнего тайного яда, княгиня Денарди едва не грянулась в обморок: да, знает, не хитрит. Но сознания не утратила и даже не побледнела. Она все еще надеялась на самые надежные чары в мире, на свою красоту.

— Ваше Величество слишком строги, обзывая простое приворотное зел…

— Дура. Казнят и за приворотное. Здесь же все проверено до последней часточки. Если не вмешиваться в закон — плахою не обойдешься. Любви теперь меж нами нет, а ревность за страсть не считается; да если бы и была любовь — судьба трона и династии неизмеримо важнее. Молчи. Выбор прост: либо умрешь немедленно и сама, либо… Хочешь, я прямо сейчас тебя зарублю, своею рукою, помогу, во имя былых страстей, если тебе препятствует природная женская трусость… В самом-то деле — не на кол же тебя сажать?

Токугари смотрел во все глаза, напрягая прямое и тайное зрение, бдительно, приведя в полную готовность ауру кабинета и личные обереги, ибо когда зверь загнан и отступать ему некуда… Нет, ну просто богиней держится эта женщина: голова поднята, на вишневых губах усмешка, руки не дрожат. Горда, смела… недаром она так ему нравилась. Эх…

— Отчего же не на кол, мой дорогой государь? Любое наказание из жарких рук Вашего Величества должно быть сладостно подданным Его.

— Кол — это такая грубая штука, Дени, что даже будучи хорошо смазанным, даже дворцовый, даже тебе — покажется не в сладость. Сразу оробеешь. Выбери иное.

— Женская робость? Мужчины гораздо большие трусы, милый Гари, включая и… Я приговорена?

— Да.

— И надежды никакой?

— Увы.

— Позволь тогда, я, в последние мгновения бытия, не буду утомлять свой язык дурацкими титулами. Умерь десницу свою и меч свой, ибо меня тошнит от самой мысли, что поломойки будут дрязгаться посреди кабинета в моей крови, скользить на сгустках, морщить свои плебейские носы от кислого запаха моей крови, моей мочи и прочих выделений… — В длинных тонких пальцах княгини возникла вдруг золотая скорлупка с крышечкой. — Запить этот порошочек я могу?

— Да. Надо же, у тебя и простая отрава с собой? Ты предусмотрительна. А все-таки магией от нее за долгий шаг несет! Мощное зелье, должно быть.

— Главное — быстрое.

— И вот ведь — не поленилась захватить, на встречу с государем.

— Ибо понимаю, куда иду. — В разрез с отважными словами, голос княгини предательски задрожал, прекрасные глаза ее роняли слезы, одну за другой, щеки, наконец, утратили свежесть и побелели. — В этой вонючей нафьей норе даже на похоронах никогда нельзя терять ни осторожности, ни…

— Ты сейчас договоришься и до большего, чем решено: отпрысков хоть пожалей.

— А они-то при чем??? Ты… кровожадное…

— Просто не люблю поношений в свой адрес. Что — кровожадное?

Пеля в углу кабинета неуверенно захихикал: происходящее очень ему нравилось, но мрачная аура нового повелителя не позволяла ему понять — можно ли шутовствовать, как и встарь, или чаша терпения хозяина доверху заполнена?

— Воды.

— Так — что кровожадное?

— Ты первый меня бросил.

— Итак?

— Воды! Никто не крово… Я одна во всем виновата! Воды, Гари!!! Я не хочу больше жить, не хочу дышать одним с тоб… прости… Сжалься, дай мне умереть.

Токугари вынул из шкафчика прозрачный кувшин с водой, прозрачный кубок. Двигался он так, чтобы не подходить вплотную к бывшей своей любовнице. Охранная магия кабинета невидимым плотным облаком защищала нового владыку, но Токугари не любил случайностей и твердо был намерен соблюдать клятву, данную себе на похоронах отца: никому, никогда, ни в чем… Хотя и в меру, без сумасшествия.

Вот-вот уже проглотит. Надо, чтобы не колебалась.

— Я просто скажу: провинилась перед троном. И все. Мне же никому ничего объяснять не надобно. И дальше никуда. Твой род — славный род, зачем пятнать его историю?

— Ты обещаешь?

— Нет, клянусь. Садись, пей.

— Пью, пью я… Ах, как не терпится тебе, да? Какой же ты…

Княгиня поперхнулась последним глотком и увалилась замертво. Его Величество император Токугари остановился в двух шагах от кресла с обмякшим телом, некоторое время пристально вглядывался, потом повел по воздуху одной рукой, двумя руками. Либо она богиня-притворщица, либо надежно мертва. Правильнее второе. Хорошо.

— Пеля. Ты не думай, что если я тебя кормил эти дни, то ты тут заживешься — н-нет! Но пока дыши. Просто я еще не придумал, что с тобой делать: с одной стороны ты брыжи портишь, но с другой… Батюшка находил в тебе пользу, а я с каждым следующим мгновением своего правления начинаю все больше уважать и ценить им сказанное и сделанное. Подумаю. Бенги!

Канцлер прытко вбежал в кабинет. Вот ведь старая дворцовая гвардия! Ни даже не покосится в сторону трупа, все внимание на императора, только на Токугари! Будет ли у него в будущем такой канцлер? И будет ли само будущее, чтобы его искать?

— Самостоятельно решила умереть, без позора и пыток. Я был не против.

— Хвала богам, ваше Величество! Вы милосердны!

— Я деловит. А вернее — пытаюсь быть таковым. Вызови слуг… кого там надо… вели протереть, проветрить. Все же я слабоват против батюшки: сюда сегодня и завтра не вернусь, мутит, поработаю и посплю в своем кабинете. Вру. Ночую дома, с женой. Надо привыкать к новой жизни, хотя — есть ли смысл?

И вдруг канцлер распечатал рот и подал совет, хотя никто его об этом не просил:

— Есть, Ваше Величество. Есть в этом здравый смысл и прямая ваша правота. Прошу простить старика за дерзость слова.

— Дерзости особой не вижу, ты ведь и по должности обязан советоваться со мною, обсуждать. А у императора даже семейные дребезги принадлежат империи, скипетру и державе, трону. Несмотря на некоторые сомнения, Бенги, я тоже так считаю, как и ты сказал, но — почему? Вырази свое мнение, и потом сравним его с моим. Оно уже готово и от твоего высказывания не изменится. Ну-ка?

Канцлер Бенгироми Лаудорбенгель поклонился по-служебному, то есть — быстро и неглубоко, прочистил горло дрябловатым кашельком.

— Если верить в плохое, если заранее сдаться — то победы не будет, Ваше Величество. Хоть о Мореве речь, хоть о тяжбе с соседями царства Бо Ин. То есть, конечно: поражения бывают и у свято верящих в свою правоту, здесь уж никуда не деться, жизнь такова. А вот чтобы устоять, победить — непременно надоб…

— Достаточно.

Канцлер прервал свою речь на полуслове и устремил бестрепетный взор на молодого владыку. Ничего было нельзя ни угадать, ни прочесть — у обоих — ни по лицам, ни сквозь ауру. Канцлер ответил государю искренне, но ни словом не коснулся иной половины вопроса, насчет того, зачем государю начать вдруг ночевать в спальне государыни, уже родившей ему наследника? Осторожен по-стариковски, но по-прежнему ловок.

— Достаточно, — повторил император. — Сразу видно, что нас с тобою, Бенги, на одной горульне воспитывали: я тако же мыслю. Без веры, без жажды, без отваги — ничего не взять. Да, отец был непревзойденно мудр…

— Воистину, Ваше Величество.

Токугари помолчал, испытующе поглядывая на старого слугу, соратника отца, одного из первейших сановников империи. Этого все равно придется менять, иначе первая половина правления будет схожа с бегом на костылях. А надобно учиться ходить на собственных ногах. И далее, чуточку погодя — придет черед Когори… Разбрасываться такими людьми, все-таки, нельзя, пусть себе живут, империи на пользу и ему на радость, но… Надо будет что-то придумать, как выбирать — кого взять, кого отставить…

— Бенги, вот кто мне нужен: писарь Мауруги Сул. Все забываю спросить — не сын ли он Богине Ночи?

Канцлер сделал удивленные глаза и засмеялся шутке молодого повелителя, хотя знал ее наизусть, ибо слышал много раз от старого.

— Пригони его, пожалуйста, ко мне в кабинет. Уж если весь день даром пролетел… ну, не совсем даром, в молитвах… так хотя бы вечером поспешим. Да и заодно смою с себя гадость предыдущих мгновений… — Токугари поморщился, избегая глядеть на кресло. — Первейшее лекарство от всего этого — работа. Пусть свитки захватит, реестры, ну, там… все, как он при отце делал. А сам здесь — не погнушайся, лично проследи, чтобы без следов и ничего лишнего не трогая. Нет, ну ведь она сама виновата… Тварь, отравительница! М-маленькое морево, богам ее в печень!

— Ваш писарь Мауруги Сул там, за дверью, Ваше Величество, ждет приказаний, все необходимое при нем.

— Отлично, дядюшка Бенги! — Токугари обошел, не глядя — словно зачарованный, словно не замечая — кресло с трупом княгини, потрепал канцлера за оба плеча и исчез из кабинета.

Старый канцлер, оставшись один, подковылял к столу, присмотрелся, не касаясь руками, к кувшину, к упавшему на ковер кубку… — Выгонит, все равно выгонит. Да, Пеля? Сошлет нас принц в имения, век доживать… Оно и к лучшему. — Канцлер поднес ладонь к сиреневым губам, свистнул в серебряный свисток, вызывая своих личных слуг, ожидающих в приемной, ибо его голос, в отличие от императорского, магических пределов кабинета не пересек бы.

Как он мог забыть про Мауруги Сула? Этого он точно оставит, и никуда более не передвинет по служебной лестнице, ибо данное место — его, Мауруги, вечное место.

Первый вечер они не то чтобы работали, но приноравливались друг к другу, новый государь и, перешедший в деловое наследство, прежний личный писарь прежнего государя. Вроде бы оба остались довольны. Осадок от расправы с княгиней хотя и остался на душе, но — не такой плотный, терпеть можно. Напиться бы в усмерть.

— Мурги, а у тебя свой кабинет есть? Такой… где ты хранишь свитки, принадлежности, архивы?

Писарь кхором вымахнул из-за стола и мягко поклонился:

— Рабочая келья, государь. Однако там я не храню ничего тайного, но напротив: после каждого рабочего дня с Ваш… с Его…

— Понял, продолжай, титулы пропустив.

— После каждого рабочего дня, согласно дворцовому артикулу, я, опечатав каждый свиток и ларец со свитками, сдаю тайные бумаги, буде таковые случатся, под роспись людям его превосходительства Когори Тумару. После чего они, с надлежащим тщанием, запирают их в нарочно приспособленном для это…

— Угу. А они, либо он сам — имеют возможность ознакомиться с содержанием сих бумаг?

— Никак нет, государь! Бумаги опечатаны надежно, магия не позволяет открыть, разве только сломав печати.

— Угу. То есть, сокрыть ознакомление ни в коем случае нельзя, а вскрыть бумагу можно? Один раз?

— Так точно, государь.

Хорош Мурги, ох, хорош, дает ответы четко, с пояснениями и добавлениями не лезет, когда не надо. Но при этом безошибочно чует, когда можно влезать, пояснять и добавлять. Может, Керси назначить канцлером? Дерзко? А кто сказал, что дерзость — это плохо? Но нет, пусть сначала избудет свое предназначение с Моревом, на западных границах.

— Это именно то, что я и хотел узнать, Мурги. Предупреди людей, чтобы были готовы: я сейчас отлучусь… за ширму… а потом пойду к жене. Выйди за дверь и подожди там. Ее чтобы тоже предупредили.

— Их Величество предупреждены и даже изволили прислать герольда, что… гм… «она с великим волнением в груди и неизъяснимой радостью в сердце, в любое время светлого дня и темной ночи ждет Ваше Лучезарное Величество!»

— Лучезарное… Узнаю, кто ее учил этикету и словесности — ноги выдерну! Лучезарное…

Неужели эти дожди навеки, до конца времен? Или, все-таки, до зимы?

Токугари задал вопрос не прямо, а как бы в пространство, поэтому осторожный и многоопытный писарь Мауруги Сул почел за лучшее не принимать его на свой счет, не откликаться — и в очередной раз угадал, выдержал проверку на скромность!

Его Лучезарное Величество предпочел отказаться от позднего ужина, распустил почти всех слуг и заперся в супружеской спальне. Свежеиспеченная императрица Миамори как ребенок радовалась внезапной милости капризного своего супруга, она уж и дышать боялась, только высматривала — как бы угадать желания мужа своего, потаенные, явные, любые… Была она по-прежнему стройна, однако начала полнеть. Боги!.. Сейчас она снимет корсет и он это заметит. Хорошо бы поменьше светильников оставить.

— Токи, может, музыкантов?

Токугари вытаращил глаза и тихо расхохотался.

— Каких еще музыкантов, Мири, на ночь-то глядя? У меня от сегодняшнего дня и так морской прибой в ушах. Нет, дружочек. Давай лучше просто побездельничаем, поболтаем перед сном. У меня завтра с рассвета опять будет забот полон рот. И послезавтра… и послепослезавтра… И навсегда вперед.

— Бедненький!

— Вот и бедненький. Как там детвора?

Императрица расцвела одною сплошною улыбкой: детей она очень любила, чуть ли ни хлеб отбивала у мамок да нянек, хлопоча за своими ненаглядными чадушками. И кормила их, и даже купала сама.

— Всё — хвала богам, Токи! Кушают все очень хорошо, А Чени даже наколдовал перед сном туман на весь альков и пытался в нем спрятаться от мамок. Такой баловник!

— Надо же? — Токугари вяло ухмыльнулся. — И в кого это он такой?

— Да уж ясно — в кого! Весь двор только и шепчется: вылитый отец! Девочки тоже соскучились по своему богоравному батюшке. Все время спрашивают: где папочка, где?

— Ну… завтра не уверен, а послезавтра я до них доберусь, потетешкаю. Мири, есть попить?

— Нет, мой дорогой! Ты же сам не велел слугам в спальню заходить! Они и не занесли ничего! Сейчас я прикажу!

— Стой.

Токугари сказал — и рука императрицы замерла на витом шелковом шнурке звонка. Что-что, а воспринимает его слова мгновенно. Может, следует с нею помягче? Она ведь хорошая, отнюдь не интриганка. И приятная на внешность, только вот прически у нее полная дрянь. И давно бы ей пора перейти на гонг с молоточком. Шнурки с колокольцами — сто тысяч лет как вышли из моды.

— Что ты собираешься им приказать? И кого именно ты зовешь?

— Зову камеристку. А принесет… она… Токи… что скажешь, то и принесет. Хочешь подогретого вина, с медом и корицею?

— Корицею! Мне бы заснуть понадежнее, не разжигаясь приправами… корицею… Пусть воды принесут, чистой холодной воды. В большом кувшине, чтобы подольше не нагревалась.

— Исполню, обожаемый государь!..

Пользуясь случаем, императрица приказала загасить все светильники, кроме двух и загородить ширмой свет от маленького спального камина. Она все еще стеснялась раздеваться при муже и сдавленным шепотом распекала камеристку за неуклюжесть и медлительность. Токугари, внимательно пронаблюдав это маленькое представление, предпочел раздеться сам, единственно, что велел переменить подставку под меч, на соразмерную, ибо в последнее время, начиная со злосчастной ночи, он носил не тот, что в будни, а старинный двуручный, от прадедов.

Спальня, честно говоря, не очень ему нравилась: потолки чересчур высоки, ароматы многочисленны, сильны, однако увязаны в беспорядочный сноп, букетом их никак не назвать. Ложе слишком мягкое, входная дверь плохо видна, пол не скрипит… Пуфики, кружавчики, висюльки… Впрочем, женских спален без пуфиков, кружавчиков и висюлек видеть ему не доводилось.

Из стены напротив окна выплыла, потряхивая белобурой чешуей, маленькая ящерная корова и вперевалку зашагала к зашторенному окну. Подошла, потопталась беззвучно и нырк в штору! А уж из стены следующая корова показалась — и то же самое. Без звука, без запаха, не терзая когтями паркетных плиток… Если встать у них на пути — исчезнут и не появятся, пока не устранится преграда, если же не мешать им и просто наблюдать, то после сотой коровы зашагает пастушок, с дубинкой и беззвучной свирелью, а немного погодя — все повторится… Это покойный государь подарил им на свадьбу роскошнейшую спальную магию. Поначалу она очень забавляла их обоих, а потом привыкли, почти перестали замечать.

— Днями я тут выковал… ну… еще до событий… пару сережек небесного железа. Мне покойный святейший на день рождения преподнес туесок с осколками. От самой богини Ночи! Жрецы по всей округе собирали…

Императрица широко отворила розовый ротик и беззвучно ахнула, не в силах поверить в неслыханную роскошь будничного подарка и в столь яркое благоволение своего супруга.

— …Вроде бы железо железом, хоть ты его магией проверяй, хоть — как, но — не ржавеет! Само по себе не ржавеет, безо всяких заклинаний! Это тебе, Мири.

Токугари разжал руку и преподнес жене черный шелковый мешочек, который он до этого успешно прятал в кулаке.

Императрица Миамори стремительным и жарким наскоком застала своего повелителя врасплох: обвила его шею руками и дважды поцеловала, перед тем как выпорхнуть к настенному зеркалу. Оба раза получилось в щеки, потому что Токугари никогда и никому не позволял большего… кроме своей законной супруги… Но и ей не часто перепадало, чтобы в губы… Токугари беззлобно фыркнул и перевернулся на бок, подперев себя локтем, чтобы удобнее было видеть, как Миамори вертится перед своим отражением. Женщина и зеркало — это зрелище всегда завораживало своею… своим каким-то странным бесстыдством, некоей магией, которую мужчинам испытать не себе — просто не дано. Вот она осмотрела сережки, вертя их на ладони… Освещения мало, угу: мгновением раньше было много, а теперь мало! Сама, наспех сотканным заклинаньем, не вызывая слуг, махнула пальцем — зажгла шесть светильников вокруг зеркала, теперь почему-то глядит на сережки в зеркале, даже не надевая… Наконец, нацепила и смотрит на себя в упор…

С Токугари даже сон слетел, настолько уморительным показалось ему обычное женское предзеркальное камлание. Император побился сам с собою об заклад, что жена сейчас возьмется за румяна, белила, помады, иные краски — и, конечно же, угадал! Вот она медленно приближает накрашенное лицо к зеркалу, напустив на себя всю возможную величавость и строгость… А задница, меж тем, довольно мило оттопырена под полупрозрачной ночной рубашкой… Вот отпрянула! Спохватилась и украдкой скосилась на мужа… Но Токугари был настороже и оказался проворнее: нет, нет, он не смотрит, а тихо дремлет, распустив губы, лежа по-прежнему на боку… И опять огромное зеркало подманило к себе молодую императрицу… И слева посмотреть… и справа… Сережки сработаны на совесть, без скидок на царственное величие кующего: при Дворе искренне признавали способность принца… теперь уже императора… ваять из металла изящные безделушки… С мечами, увы, чуточку хуже, там выше добротного ремесленничества ему никогда, наверное, не подняться. Императрица Миамори, тем временем, нерешительно потянулась к шкатулке с перстнями и ожерельями… Нет, оставила сию мысль. Тут главное — вовремя пресечь, не то она возьмется подбирать к сережкам все остальные тряпки и побрякушки, включая туфли и зимнюю шубу… Славно, когда есть чем отвлечься от горечи, усталости и мерзости прожитого дня. Кабинет его, наверное, уже принял прежний безмятежный вид… Родственники княгини Денарди извещены и вовсю мыслят о наследстве… Хорошо бы каким-нибудь волшебством перенести в столицу старого Когори Тумару, чтобы он, потея, пыхтя и сопя, но толково и по-мужицки основательно доложил свои догадки и соображения… Ах, если бы они там все справились с Моревом! С помощью богов, разумеется! Уж он бы потом никаких даров не пожалел бы! Во все храмы, не только в столичные! Однако трудно торговаться с богами, ибо резоны их не всегда понятны смертному…

— Дорогая, ты ослепительна. Но не пора ли тебе отдохнуть, почивая?

Миамори покорно кивнула, по-прежнему неотрывно глядя в зеркало, вся еще во власти древней женской волшбы.

— Теперь я буду главная государыня!

Угу. Токугари перевернулся на живот, встал, подтянув худые колени, на четвереньки, и побрел, глубоко проваливаясь в перины, к краю широченного супружеского ложа. Вышел он туда, куда надо: внизу, на квадратном коврике у алькова стояли его спальные туфли — только ноги спустить. Расчет оказался точным: Токугари успел подойти к жене, пока она стояла на месте, и теперь зеркало отражало их обоих, в ночных рубашках с фамильными вензелями, замерших рядом, можно сказать — в обнимку.

— Ну конечно, дорогая! Ты теперь главная государыня. Но пока матушка жива, пусть она об этом не догадывается, хорошо?

Б-боги… Императрица Миамори втянула голову в плечи, в робкой попытке избавиться… нет… нет, не от супружеской длани, которая легла ей на шею под самым затылком, пальцами дотягиваясь до горла, но от того лютого хлада, который сочился из его десницы. А его аура… О, боги!.. Он ее сейчас убьет! Но ведь она ничего такого не имела ввиду! Она просто…

— Ладно, Мири?

— Д-да, д-дорогой государь. Я… я просто…

— Понимаю, ты просто. Снимай сережки и возвращайся на ложе, мой птерчик. Понравились тебе они?

— О… д-да! Очень, очень, очень! Можно, я тебя поцелую?

— Конечно. Один раз. Я рад, что тебе понравилось. И пойдем спать: так-то у меня завтра день плотно утолкан — хоть на луну вой.

Лед и ужас не сразу, но покинули сердце императрицы Миамори: вроде бы, он перестал гневаться неизвестно за что и даже заснул. Как бы ей вот придумать такие заклятья, чтобы заранее провидеть — на что он разъярится, а на что нет? И тогда бы она ни под каким видом, ни за что не приблизилась бы к той стороне его души, из которой смерть на всех скалится! Вот Чени — он никогда не будет ее так пугать, он любит мамочку… Да, засвистел, засопел… Значит, и ей можно прикорнуть, в тепле и в тишине, у него под бочком. Но сначала еще раз обдумать: вроде бы, к малой короне они вполне подходят и на ближайшем же Большом молебне в храме Земли она… она… Сон был осторожен и мягок: главная императрица уснула и сама не заметила — как.

А Токугари не спалось. Он ладонью проверил ауру супруги — дары богини Сулу вкушает, теперь можно и повздыхать, поворочаться. Сна по-прежнему ни в одном глазу — вот ведь досада. В руках и в ногах тяжесть разлита, спину поламывает, в виски давит — самое бы время провалиться до утра в сновидения и грезы, да никак не расщедрится для него ночная богиня. Ну, тогда остается мыслить о сущем, о предстоящем.

Вот-вот грянет битва, неведомо кого неведомо с кем. Отец выяснил все, что сумел и послал, туда, куда ему было подсказано богами неких избранных: Санги Бо, Когори Тумару, маркиза Хоггроги, еще кое-кого… Считается, что там случится наиболее опасная часть Морева. Однако в том месте нет надежды решить количеством сию опасность, имеется расчет на неведомое другое — и поэтому отец счел достаточным прикрепить к этим людям довольно небольшое войско. Основные же военные силы Империи уже приведены в полную боевую готовность по всем рубежам, по всем гарнизонам. Удельным властителям под страхом немедленной и позорной смерти приказано прекратить все усобицы вплоть до весны, на подзуживания не поддаваться, внешнюю же угрозу отражать, не жалея живота.

Унылые бдения в отцовском кабинете пригодились, да еще как пригодились: уже которые сутки Токугари трогает неуверенною рукой нити управления — и все они послушны ему, и почти все знакомы ему. Мятежей нет, видимого недовольства со стороны подданных и придворных — нет, заговоров нет, не считать же таковым смехотворную попытку отравления со стороны уязвленной ревнивицы…

Все это весьма хорошо. А плохо то, что Токугари ни в чем не уверен! Ибо он ничего не знает непосредственно: он не видел размеры войска при Когори Тумару, он ни разу не приценивался к мясу и хлебу в столичных лавках… и тем более в провинции. Он никогда не видел своими глазами предмет земельного раздора между баронами Камбор и герцогами Бурыми… На западной границе решается судьба империи, чужими руками и мечами решается, а он вынужден поднимать по свиткам историю чужих решений, да свитками же и почтовыми птерами пытаться чем-то там руководить. Ужас, да и только. Он, как и батюшка его, все знает только через чужие руки. К которым он, как и отец, испытывает сплошное и неизбывное недоверие! Да, да, да! Недоверие!..

Токугари поднес к глазам кисть левой руки и, наконец, рассмотрел, невзирая на полутьму, что именно так его беспокоило в эти минуты: крохотная соринка впилась в подушечку пальца! Мелочь — а думать мешает. Надо зубами ее уцепить и вынуть, не то от заклинаний женушка проснется и тут уж будет не до мыслей и не до сна… Порядок.

Естественное и оправданное недоверие, ибо указательный палец на левой руке крестьянина… какого-нибудь Сивого Кумыря, этому крестьянину Кумырю во сто крат дороже, нежели указательный палец самого государя, и дороже всей левой руки государя… да и дороже самого государя, чего уж там… Рыцари и дворяне иное дело: эти не колеблясь отдадут жизнь за благополучие трона и империи… Казалось бы — да! Но — тоже в узко очерченных границах: ну-ка попробуй заставить их творить бесчестное (по их сословным предрассудкам) — немедля предадут тебя, изменят империи животом или смертью! Та же и Денарди — ужели она не понимала, как опасна для государства внезапная смерть престолонаследника??? Да ей было чихать, главное — что прохихикает двор в ответ на ее худосочный взлет и немедленное падение!

Никому нельзя доверять! Никому, никогда, ни в чем! Гм… И при этом делать свое дело — как сие совместить? Как??? Научите, боги!

Но боги равнодушно молчали, предоставив свежеиспеченному императору корчиться в пламени собственных страхов и страстей.

Ящерные коровы шли и шли, покачивая раздутыми боками, из стены в занавеску, пастушок в четвертый… а может и в семнадцатый уже раз прогнал перед ним всё потешное стадо, но избавления так и не было: не спалось.

И только к самому рассвету Токугари нащупал некое подобие мира в измученной душе.

Да, он не доверяет никому и не будет доверять впредь — ни людям, ни обстоятельствам… ни даже богам! Никому. Но он не может не понимать, что древняя булатная сталь из небесного камня отличается от небесного железа, ставшего женским украшением, он знает это, он верит в это. Такова истина и ее стоит держаться. Обопрись на нее — она поможет искать и другие опорные истины. К примеру, он твердо знает, что придворных, воинов и вообще всех его подданных объединяет вера в него, в Его Величество… Разве канцлер Бенгироми Лаудорбенгель доверяет нынешнему императору? Нет. Или доверял прежнему, с которым бок о бок трудился чуть ли не сотню лет? Нет, конечно же, не доверял Бенги батюшке! Всегда ждал от него каверз и непредвиденного худого. Но верил в него. Верил! И хочет верить в наследника, иначе вся долгая предыдущая жизнь сановника Бенги была никому не нужной трухою.

То-то же. И он, Токугари, верит. В отца, в империю, в неотесанного и незаменимого Хогги Солнышко, в жестокого и хитрого обжору Когги Тумару, в усталого канцлера Бенгироми, в свои войска, в простодушную и тщеславную Миамори, в законы, по которым живет империя, по которым живет природа, в самую природу. В себя, наконец… Хотя… в себя… Да, он верит и в себя! Пусть и не доверяет полностью своей слабой человеческой сущности, ибо изучил ее неплохо… Не доверяя — верь! Ты в них, они в тебя! В Бытие! В Радость! В Победу!

В будущее, наконец, которое невозможно знать, но в которое стоит верить.