Пасынок империи

Опознание

Утром я собирал вещи. Поставил перед кроватью объемистую дорожную сумку и зло бросал туда, что под руку подвернется. Где-то на середине процесса меня вызвали по кольцу. Нагорный.

— Артур, доброе утро. СБКоиды Кривина нашли.

Зубная щетка выпала у меня из рук и спланировала в сумку вместе с зубной пастой.

— Где нашли?

— В двухстах километрах от Кириополя. В мраморных горах. Нас опознавать зовут.

— Александр Анатольевич, я вещи собираю.

— Куда?

— В Центр естественно.

— У тебя еще неделя отсрочки.

— Уже шесть дней. Но я решил не ждать.

— Он решил не ждать! А ты со Старицыным договорился? Ты что думаешь у него единственный пациент? Да он занят наверняка.

— Договорюсь.

— Так. Связываешься с ним и объясняешь, в чем дело. Куда едешь и зачем. И с кем. И на сколько. За полдня обернемся. И спрашиваешь разрешения, если ты не против ехать, конечно. Разрешит наверняка.

— Хорошо, — сказал я.

И связался со Старицыным.

— Доброе утро, Олег Яковлевич, это Артур. Я экзамены сдал.

— Ну, отлично! Очень хорошо. У вас еще шесть дней отсрочки, но давайте чуть раньше начнем.

У меня похолодело сердце.

— Я пока занят, — продолжил он. — У нас сегодня вторник. В воскресенье вечером к семи приезжайте к нам. Что с собой взять. Ловите список вещей.

Список упал мне на кольцо. Понятно: сумку придется собирать заново.

— Зайдете ко мне в кабинет, — продолжал он. — Вы знаете, где. И я вам все покажу.

— Олег Яковлевич, а можно мне пока уехать из Кириополя? На полдня.

Я объяснил ситуацию.

— Ну, с Нагорным хоть на край света, — сказал он. — Летите, конечно.

Я связался с Александром Анатольевичем.

— Когда мы вылетаем?

— Прямо сейчас.

Миниплан приземлился на широкую полонину в Мраморных горах. Мы с Александром Анатольевичем спрыгнули на землю, мелкие камни зашуршали под подошвами. Холодно. Гораздо холоднее, чем внизу, словно лето и не начиналось.

«СБКоиды» ждали нас. Чуть под гору был вход в пещеру: узкий лаз.

— Спелеологи нашли, — сказал один из службистов. — Сверху никогда бы не засекли: сигнал очень слабый.

— Странно. В такой ситуации моды должны орать «SOS» на полную катушку, — сказал Нагорный.

Зажгли фонарики. Свет заиграл на известковых наплывах в серых и желтоватых разводах. Ноги заскользили на влажных камнях.

В мраморных горах много карстовых пещер, оборудованных для туристов. И я здесь бывал, конечно. Но не в этой. Здесь нога туриста не ступала точно. Разве что спелеолога.

— Они и орали, — сказал СБКоид. — Но, где там! Сейчас увидите.

Спускались долго и тяжело, все руки в рыжей глине. Я почти не замечал красот: сталактитов всех видов, полупрозрачных колонн, и подземных озер, подернутых известковой пленкой с каменными «цветами», обрамленными лепестками-иглами.

Неприятный сладковатый запах. Зал с высоченным сводом этажей в десять. Там в вышине узкий луч света. Еще один вход в пещеру?

Внизу, почти в центре зала на спине лежит человек. Из живота у него торчит узкий сталагмит в черных подтеках запекшейся крови.

— Его живым сюда сбросили? — спрашивает Нагорный.

— Видимо, да, — отвечает службист. — Увезем на экспертизу — будем знать точно.

Подходим ближе. Я тут же узнаю его. Он и сейчас как живой, словно вчера уснул, только лицо имеет сероватый оттенок. Он. Сергей Кривин.

— Неужели месяц? — удивляется генпрокурор. — У него моды живы?

— Моды живы, — говорит службист. — Но умирают. И не месяц, конечно. Недели две. Его видимо где-то держали. Посмотрите сюда!

Он берет руку мертвеца. На среднем пальце матово поблескивает кольцо, погруженное в наплывы разбухшей плоти. Мертвая рука вздрагивает, сжимается в кулак.

Я непроизвольно отступаю на шаг.

Нагорный ухмыляется.

— Не дрейфь, Артур. Это моды все пытаются его собрать. Потому и выглядит как живой. Но мертвее мертвого.

Подходит ближе, наклоняется.

— А кольцо интересное. Это допросное кольцо. Военно-полевой вариант биопрограммера. Не так эффективно, не так безопасно, но в походных условиях — вполне. Убить не может: мощность маленькая, а разговорить — влегкую.

— И экранирует сигнал модов, — уточняет СБКоид. — Поэтому и найти не могли.

— Он что весь месяц с ним ходил? — спрашивает Александр Анатольевич.

— Похоже на то.

— Оно рабочее еще?

— Нет. Видимо, его разрядили моды. Им же надо было откуда-то брать энергию.

— Забавно, — говорит генпрокурор. — Разрядили и стали слышны.

— Именно.

В субботу вечером Марина затащила меня на день рождения к Лене, дочке министра Максима Валерьевича Подогаса. Вроде бы они не были особенно дружны, к тому же Лена несколько младше нас: ей шестнадцать. Но Марина сослалась на Леонида Аркадьевича: «Папа сказал: нельзя обижать, если пригласили». Я попытался отговориться тем, что у меня не то настроение. «Ну, будет то, — сказала Марина, — развеешься». «Наверное мне у Старицына надо разрешение спрашивать», — предположил я. «Папа тоже так считает, — кивнула Марина. — Спроси».

«Можно, — сказал Старицын. — Только не пить, ни в коем случае. Не травите нейроны перед психокоррекцией. У них впереди большая работа».

«Ну, сутки же пройдут», — сказал я.

«Не менее двух недель до начала курса, — отрезал Старицын. — Если не уверены в себе — не ходите».

«Уверен», — вздохнул я.

И понял, что пойду обязательно.

Министр электронных коммуникаций Максим Подогас — личность небезынтересная. Один из самых молодых министров кабинета Хазаровского, наряду с военным министром героем войны Сергеем Букаловым и генпрокурором Нагорным: всем троим нет и сорока. Однако Подогас успел трижды жениться и дважды развестись, а Лена его старшая дочь от первой жены. Есть еще сын в возрасте младших детей Хазаровского и совсем маленькая дочка. Подогас имеет репутацию прогрессиста, гедониста и вообще человека, не любящего себя ограничивать. Нагорный на его фоне смотрится занудой, не говоря о Букалове.

Архитектура дома отражает характер хозяина. С претензией построенный особняк, пожалуй, самый большой в престижном университетском квартале. Двухэтажный, с мозаикой под крышей, колоннадами по первому и второму этажу, он претендует на звание дворца, хотя и проигрывает императорскому. Основное действо намечается на террасе, мощеной гранитом, рядом с фонтаном, обрамленном двумя лестницами, над ним пиния и розы.

Я не большой любитель светских мероприятий, так что вопросами подарков и поздравлений занималась Марина. День рождения начался в режиме фуршета. Ко мне подошел Максим Валерьевич. У него темные волосы, темные глаза под черными бровями, тонкий прямой нос. Чем-то похож на Хазаровского, но ниже ростом, смуглее и не столь аристократичен.

Предложил Шампанское.

— Мне нельзя, — с извиняющейся улыбкой сказал я.

Он взглянул вопросительно.

— Психолог запретил, — пояснил я, указав глазами на браслет.

— А-а, — кивнул он, — понятно. Когда Вам в Центр?

— Завтра.

— Ну, ничего. Ненадолго. Вы в Университет Кейнса летите?

— Нет.

— Успеете, экзамены после окончания Вашего курса.

— Мониторинг два года, так что нет. К сожалению.

— Ну, ничего. Через два года. Путешествие очень стоящее. Мы строим в Кириополе Центр Науки и Технологий по образцу Центров на РЦС, так что нам нужны будут люди, которые видели их собственными глазами.

— Что там будет?

— Школы: биологическая, медицинская, психологическая, физико-математическая, технический университет, бизнес-центр. Посмотрите проект?

Мне на кольцо упал проект чего-то воистину впечатляющего. Так, наверное, могли выглядеть сады Семирамиды, если бы их проектировал какой-нибудь древний нерд: высоченные зеркальные здания невообразимых форм и расцветок с растительностью на всех уровнях.

— Здорово, — искренне сказал я.

Хотя в другом состоянии, наверняка бы слушал внимательнее.

— И психокоррекцию на РЦС делают в десять раз быстрее, чем у нас. В вашем случае было бы одно посещение, не больше.

— А оно бы было?

— Оно бы было. К слишком бурным эмоциональным всплескам они относятся, куда настороженнее, чем мы, но и справляются с ними быстрее.

— А за убийство тоже несколько посещений?

— За убийство — Центр. Недели на две. И психолог выписывает больничный.

— По-моему, мы до этого еще не доросли.

— Не доросли, конечно, — улыбнулся он, — но у нас все впереди.

— Вы хотели бы жить на РЦС?

— Если бы я там родился. А так моя родина здесь.

Я шел на эту вечеринку как на некий подвиг преодоления себя. Между тем, хранить трезвость в пьяной компании оказалось не так уж трудно. Меня попытались соблазнить еще дважды. Во-первых, за столом, когда пили за именинницу. Я отказался, указав на браслет, и больше никто не возмущался моим пристрастием к вишневому и смородиновому соку.

Второй раз был тяжелее. После ужина меня, конечно, попросили спеть. Притащили гитару, неплохую, с эффектом аранжировки: звучит как полноценный оркестр. Я сел на ступеньки у фонтана и начал балладу времен колонизации Кратоса. Шестнадцатилетняя публика была в восторге.

Лена Подогас поднялась ко мне и поднесла бокал Шампанского. Я невольно засмотрелся на нее. Мало похожа на отца: пепельные волнистые волосы, огромные серые глаза, правильный овал лица и очень белая кожа с легким румянцем. Кровь дартианцев что ли? Я смутно припомнил, что Подогас раньше работал в компании Хазаровского. Видимо, на Дарте. Фамильное сходство выдавали только пухлые губы и форма носа.

— Не могу, — улыбнулся я и указал взглядом на браслет, — никак. Лучше послушайте.

И я спел им одну из песен Республиканской армии Тессы. По-тессиански. Может быть, это было несколько опрометчиво, но очень шло к браслету и явно придавало словам подлинность и проникновенность. Они во все глаза смотрели и на меня, и на мою руку с браслетом, и на струны, которые перебирали мои пальцы. И слушали.

В воскресенье утром я отсыпался, а после обеда меня позвал в кабинет Хазаровский.

Я всегда чувствовал себя неуютно в этих тяжелых кожаных креслах в окружении деревянных панелей стен и тяжелых вишневых портьер.

— Садись, Артур.

Обивка кресла медленно и мягко опустилась подо мной.

Император сел напротив.

— Собрался?

— Конечно.

— К семи?

— Да.

— Это чтобы ты выспался.

— Если уж я дома не смог заснуть, то там даже не надеюсь.

— Под биопрограммером? Заснешь сразу.

Я живо вспомнил рассказ Старицына о ценности ночных часов в Центре.

— В больнице это тебя не смущало? — спросил Леонид Аркадьевич.

— В больнице нет. Но это же… Мне отец порассказал…

— Про блок «F»? Кстати, ты, что с ним поссорился?

— Почему вы так думаете?

— Прилетел от него в три утра и больше не навещаешь.

— Он мне не только про Центр рассказал. Он рассказал, как все было.

— Про неслучайный выстрел с императорского линкора?

— Да.

— Понятно. Артур, это уже не тот человек. Психологический Центр меняет очень сильно. Даже на «А». Даже за несколько месяцев. Даже, если дело сфабриковано, как в моем случае. Ройтман всегда найдет, над чем поработать.

— Вы тоже не тот человек?

— Во многом. Я менее привязан к материальному, мне легче понять людей, даже далеких социально, поставить себя на их место. В чем-то я стал мягче, а в чем-то жестче. Мягче в отношении к другим, жестче — в следовании принципам. Пару проблем Ройтман у меня нашел, конечно. Но он занимался не только коррекцией — меня готовили к будущей должности. Евгений Львович объяснил это постфактум, когда я вышел на свободу, и у меня было малое кольцо. Я несколько раз приходил к нему добровольно, домой, не в Центр. Меня освободили по завещанию Страдина в самый разгар работы, когда психокоррекция не была закончена. Чтобы убедить меня завершить курс, Ройтман мне все и выложил. Рассказал, как они спланировали это с Анастасией Павловной, которая мечтала об очищении власти. Каких изменений хотела для меня императрица. И как почти все получилось. Так что пришлось к нему походить.

Кстати, она была совершенно права. На добрую половину тех реформ, которые я начал, я бы без Центра просто не решился. Не то, чтобы мне не хватило смелости. Я трусом не был. Но, наверное, я бы счел, что можно и так оставить. Для меня был более широкий спектр допустимого. Пребывание в Центре его сузило. И страдинского размаха воровство, которое после смерти Владимира Юрьевича страна благополучно унаследовала, для меня сейчас далеко за этими пределами. А ведь до Центра я вполне в этой системе существовал, хотя, думаю, у меня было все-таки побольше моральных ограничителей, чем в среднем по больнице. И при Анастасии Павловне коррупция все-таки не доходила до такой степени бесстыдства. Так что, если я решу, кому отдать малое кольцо, прогоню претендента через Центр в обязательном порядке.

Думаю, на нейробиологическом и биохимическом уровне тебе все объяснит Старицын. Пока представь себе, что мораль — операционная система. У кого-то она инсталлирована без ошибок, у кого-то инсталлирована, но слабо, можно действовать в обход нее, у кого-то инсталлирована с ошибками — с багами, у кого-то не инсталлирована вообще.

— А такое бывает?

— Сплошь и рядом. В блоках, начиная с «B», частое явление. На «A» реже, но встречается. Иммануил Кант, которого поражал внутренний моральный закон, просто был хорошо воспитан, и ему повезло с генами. Не всем везет, к сожалению. Есть люди, которые совершенно искренне не понимают, что хорошо, а что плохо. В норме человеку должно быть приятно поступать хорошо, а у него и гормонального подкрепления нет, и не объяснили. Должны были объяснить, где-то лет до двенадцати, но вот ему сорок — и до сих пор Tabula rasa. И систему морали надо инсталлировать с нуля. Делать это умеют, но работа большая. И тут возникает вопрос о справедливости. Представь себе. Украл человек миллион путем финансовых махинаций и попал на «A». Система морали инсталлирована, но есть какой-то баг, который позволил это сделать, либо восьмая заповедь «не воруй» слабенько прописана. Он может вполне искренно раскаиваться: «бес попутал». И приговаривают его к трем месяцам в Психологическом Центре. А другой обокрал десять квартир, но все равно на три копейки. Но никакой морали у него не инсталлировано вообще. Да еще локус контроля экстернальный: не он согрешил — так сложились обстоятельства. А в ПЦ попал, потому что не повезло. И приметы были плохи накануне: кошка черная дорогу перебежала. О раскаянии речь не идет вообще. Не может перестать быть Каином человек, который не понимает, кто такой Каин и чем он от Авеля отличается. И приговаривают его к году на «B». Как так! За миллион три месяца, а за три копейки — год? Несправедливо! У вас преференции для образованного класса. Нет у меня преференций. Но для того, чтобы исправить один баг нужно куда меньше времени, чем для того, чтобы инсталлировать систему.

— А бывает, что у образованного человека система не инсталлирована?

— Редко. Если так — курс будет таким же. Но в этой среде больше распространены баги. Иногда очень неприятные. Например, типичный баг интеллектуала «быдло прав не имеет». Поэтому с «быдлом» позволено все. Японские самураи испытывали на крестьянах остроту мечей, и никто их за это не упрекал. И представляют себя эти господа в самурайской Японии. Причем с равными могут быть вполне моральными людьми. Возиться с этим долго, но все равно меньше, чем с инсталляцией системы с нуля.

— А мой отец… у него была инсталлирована система?

— Еще бы, Артур. Еще бы! Кстати, у Ройтмана есть книга «Жесткая психокоррекция», где случай твоего отца подробно описан. Без имени естественно: «тессианский террорист А.» Но Анри Вальдо уникален, не перепутаешь. Система морали у него была не только инсталлирована, а очень жестко инсталлирована. Особенно в том, что касается прав собственности. Ему можно и сейчас под честное слово дать миллиард гео. И до Центра было можно. Махдийцы давали и ни разу не пожалели. Хотя лучше бы они этого не делали.

— Деньги шли на вооружение повстанцев?

— Естественно. Ройтман восхищается в своей книге тем фактом, что Анри ни копейки в карман не положил. И с остальными нормали морали у него все в порядке, и локус контроля интернальный, как у тебя, но все перечеркивало убеждение, что цель оправдывает средства. И со способностями твоего отца, с его умом, талантом, харизмой это привело к тому, к чему привело. Так что баги надо отлавливать, чем раньше, тем лучше и исправлять обязательно. Даже мелкие, как в твоем случае. Ничего страшного, но исправить надо.

— Я понял, — сказал я. — Я не бегаю.

— Ну, вот и хорошо. Так, Артур, еще один момент. Психокоррекция — безусловно не наказание. Наказывать человека за ошибки в системе морали или даже ее отсутствие, бессмысленно: это не его вина. Хотя в самом процессе психокоррекции много тяжелых моментов. Тяжелых для пациента, что воспринимается как наказание. Но цель совершенно другая. Вовсе не тебя помучить. Просто лекарство горькое и в данном случае другим быть не может. По ряду причин. Но… в книге Ройтмана есть замечательный раздел: «Психокоррекция и справедливость». Я начал говорить на эту тему. Представления о справедливости требуют, чтобы в системе Психологических Центров присутствовали элементы наказания. Я их минимизировал, но не считаю правильным убирать совсем.

И не только потому, что народ не поймет. Мы должны подтягивать народ до себя, а не повторять его заблуждения. Но, к сожалению, мы не можем прогнать всех граждан Кратоса через систему Психологических Центров. После Страдина, надо бы, но бюджет не выдержит. А потому у большинства населения локус контроля остается экстернальным. И мораль, если есть, имеет внешний характер: следуй моральным нормам, иначе будет плохо. Например, попадешь в Центр, что очень неприятно. А значит, это и должно быть неприятно. Конечно, тогда человек для нас средство для наставления других, но иного пути пока нет. Тяжелые моменты присутствуют даже в ОПЦ. Артур, ты контрольный браслет воспринимаешь как наказание?

— В какой-то степени.

— Хорошо. Ничего ужаснее не будет. Но у меня большая просьба. Если Старицын говорит: «Нужно сделать вот это». Ты делаешь, приятно тебе или нет. Для других страдаешь. Договорились?

Я кивнул.

— Ну, все, — подытожил император. — Без пятнадцати шесть. Иди за сумкой и вызывай такси. Поужинаешь в Центре.