Парусник № 25 и другие рассказы

ОЧАРОВАННАЯ ПРИНЦЕССА

Джеймс Эйкен узнал человека, стоявшего у конторки в приемной – Виктора Мартинона, бывшего режиссера-постановщика из киностудии «Карнавал». Мартинона уволили во время недавнего сокращения кадров, когда от заголовков в журнале «Варьете» мурашки пробегали по коже каждого, кто работал в отрасли. Если выгнали даже знаменитого скандальными выходками Мартинона, снимавшего прибыльные фильмы, кто мог чувствовать себя в безопасности?

Озадаченный присутствием Мартинона в детской клинике Кребиуса, Эйкен подошел к конторке. Неразборчивый любовник, Мартинон никогда не состоял в браке достаточно долго, чтобы у него завелись дети. Если же Мартинон находился в клинике по той же причине, по которой туда явился Эйкен – что ж, тогда это было совсем другое дело. Эйкен внезапно заинтересовался.

«Привет, Мартинон!»

«Привет», – отозвался Мартинон так, как если бы не узнал Эйкена. Может быть, так оно и было.

«Я работал с тобой на съемках „Лунного света“ – монтировал сцену на „Яхте мечты“».

«Ах, да. Пришлось здорово попотеть. Ты все еще в „Карнавале“?»

«Нет, у меня теперь своя лаборатория. Снимаю спецэффекты для телевидения».

«Каждому нужно чем-то зарабатывать на жизнь, – заметил Мартинон, тем самым подразумевая, что ниже Эйкен опуститься уже не мог.

Губы Эйкена задрожали, его обуревали противоречивые эмоции: «Если ты когда-нибудь снова займешься режиссурой, не забывай про меня».

«Ага. Обязательно».

В любом случае, Мартинон Эйкену никогда не нравился. Высокий и широкоплечий, лет сорока, с напомаженными серебристыми волосами, расчесанными до блеска, большими темными глазами, окруженными мелкими морщинками, он напоминал филина, а встопорщенными усами – кота. Мартинон всегда одевался с иголочки. У Эйкена не было усов; смуглый и жилистый, он слегка прихрамывал из-за пулевого ранения, полученного в Корее, и поэтому выглядел старше своих двадцати пяти лет. Мартинон вел себя обходительно, от него пахло вереском. Угловатый Эйкен говорил отрывисто, и от него ничем особенным не пахло.

Эйкен обратился к медсестре, сидевшей за конторкой: «У вас сынишка моей сестры. Банни Тедроу».

«Да-да, Банни. Замечательный маленький мальчик!»

«Вчера она приходила его навестить и рассказала мне о фильме, который вы ей показали. Я хотел бы посмотреть этот фильм. Если это возможно, конечно».

Медсестра покосилась на Мартинона: «Не вижу, почему бы это было невозможно. Думаю, однако, что вам лучше поговорить с доктором Кребиусом. Или, если господин Мартинон не возражает…»

«О! – Эйкен взглянул на Мартинона. – Значит, это ты снимаешь здесь фильмы?»

Мартинон кивнул: «Можно сказать и так. Экспериментальные съемки, конечно. Не знаю, почему бы кому-то хотелось проверять эти кадры».

«А вот и доктор Кребиус!» – безмятежно заметила медсестра. Мартинон нахмурился.

Доктор Кребиус оказался коренастым краснолицым человеком с прямолинейными манерами. Его шевелюра была еще белее, чем у Мартинона, и торчала над головой, как метелка. Он носил белый халат; от него исходил едва уловимый аромат чистого белья и йодоформа.

Медсестра сказала: «Этот господин слышал про наши фильмы и хотел бы их посмотреть».

«А! – доктор Кребиус вперил в Эйкена глаза, подобные блестящим голубым шарикам. – Наши истории для малышей». Он говорил ворчливо и гортанно, с сильным акцентом: «А кто вы такой?»

«Меня зовут Джеймс Эйкен. Вчера моя сестра видела ваш фильм и рассказала мне о нем».

«Ага! – буркнул Кребиус, повернувшись к Мартинону так, словно собирался похлопать того по плечу. – Может быть, нам пора взимать плату за просмотр, а? Делать деньги для больницы?»

Мартинон сдержанно произнес: «Эйкен работает в киностудии. Его интерес носит профессиональный характер».

«Вот и замечательно! Что с того? Пусть смотрит! Это ничему не помешает!»

Мартинон пожал плечами и удалился по коридору.

Кребиус снова повернулся к Эйкену: «Мы не можем показать ничего особенного. Просто несколько коротких историй на радость детишкам». Врач взглянул на часы: «Через шесть минут, точно в два часа пополудни. Мы работаем по расписанию, не опаздываем ни на секунду. Таким вот образом – лечим больные детские ножки, слепые глаза».

«Неужели? – отозвался Эйкен. – Слепых детей вы тоже лечите?»

«Моя специальность! Разве вы не слышали о клинике Кребиуса в Лейпциге?»

Эйкен покачал головой: «К сожалению, не слышал».

«За десять лет мы проделали там огромную работу. Далеко опередили всё, что умеют в Америке. Почему? Потому что впереди – еще больше работы, нужно смело браться за дело!» Кребиус постучал Эйкена по груди жестким коротким пальцем: «Два года назад мне пришлось покинуть нашу чудесную больницу. С коммунистами невозможно иметь дело. Они приказали мне делать линзы, чтобы солдаты лучше прицеливались из ружей. Я исцеляю глаза, а не заставляю людей закрывать их навеки. Я приехал сюда».

«Хорошо вас понимаю», – откликнулся Эйкен. Он колебался. Явная неприязнь Мартинона вызвала у него неудобное ощущение. Не вмешивался ли он не в свое дело?

Кребиус поглядывал на него из-под мохнатых бровей.

«Кстати, – сказал Эйкен, – как уже упомянул Мартинон, я занимаюсь съемкой специальных эффектов. И в моей профессии нужно быть на переднем крае всего, что делается в отрасли».

«Разумеется. Почему нет? Меня фильмы не интересуют, это не мое дело. Смотрите, сколько хотите. Мартинон – осторожный человек. Осторожность – это страх. Я не боюсь. Я осторожен только с инструментами, когда работаю. А тогда… – он поднял ладони, поигрывая в воздухе короткими пальцами. – Тогда мои руки надежны, как тиски! Глаз – чувствительный, легко ранимый орган!»

Врач поклонился и ушел по коридору. Эйкен и медсестра смотрели ему вслед. Слегка ухмыльнувшись, Эйкен покосился на медсестру: та тоже насмешливо улыбалась.

«Вы бы на него посмотрели, когда он злится! Не подступись! Я выросла на ферме. Помню, как печка в кухне накалялась докрасна. А если еще и воду на нее пролить…»

«Я сам вырос на ферме», – сообщил Эйкен.

«Вот так и доктор Кребиус – как печка. Вам пора идти. Он не шутит, здесь все делается с точностью до секунды. Прямо по коридору. В самом конце – палата, где сегодня показывают фильмы».

Эйкен прошел по коридору и открыл двустворчатую дверь, ведущую в большое помещение с окнами, затемненными плотными портьерами. На кроватках вдоль стены лежали дети-калеки; те, что постарше, сидели в инвалидных колясках посреди палаты. Эйкен поискал глазами Банни, но его вокруг не было. На столе у двери стоял кинопроектор для 16-миллиметровой пленки; на противоположной стене висел экран. Мартинон возился у проектора, протягивая пленку. Он коротко кивнул Эйкену.

Настенные часы показывали без одной минуты два. Мартинон включил лампу и мотор проектора, сфокусировал изображение. Медсестра присела под экраном с большой красной книгой в руках.

Минутная стрелка указывала прямо вверх.

Два часа пополудни.

«Сегодня, – сказала медсестра, – мы увидим еще один эпизод из жизни Одиссея. В прошлый раз, как вы помните, Одиссея и его спутников запер в пещере – на острове, который теперь называется Сицилией – ужасный одноглазый великан Полифем. Полифем, кошмарное чудовище, ел одного грека за другим». По всей палате дети зашевелились и забормотали, предвкушая развлечение. «Сегодня мы увидим, как Одиссей и его друзья готовятся к побегу». Она кивнула. Свет погас. Мартинон запустил проектор.

Что-то затрещало. Белый прямоугольник на экране задрожал, подпрыгнул. Мартинон выключил проектор. Зажегся свет. Беспокойно нахмурившись, Мартинон наклонился над проектором. Постучав по аппарату костяшками пальцев, он встряхнул его и снова попробовал включить. Раздался такой же треск. Мартинон выпрямился, беспомощно качая головой: «Не думаю, что у нас сегодня что-нибудь получится».

«У-у!» – дети вздохнули и приуныли.

Эйкен подошел к проектору: «В чем дело?»

«Я давно ожидал чего-то в этом роде, – сказал Мартинон. – Барахлит зубчатая передача. Придется отнести аппарат в ремонтную мастерскую».

«Дай-ка мне посмотреть. У меня проектор той же модели, я его знаю вдоль и поперек».

«А, не беспокойся!» – отмахнулся Мартинон, но Эйкен уже изучал механизм. Он вынул из кармана складной нож, раскрыл его и повозился внутри аппарата секунд десять: «Теперь он заработает. Выскочил винт, прижимающий звездочку к приводной шестерне».

«Премногим обязан», – пробормотал Мартинон.

Эйкен присел на стул. Мартинон встретился глазами с медсестрой. Та нагнулась над раскрытой книгой и стала читать вслух. Свет погас.

«Одиссея»! Эйкен увидел огромную пещеру, тускло озаренную пламенем костра. Закопченные стены поднимались так высоко, что исчезали во мраке. Поодаль, сбоку, лежала чудовищная туша, напоминающая человеческую. За спиной спящего великана лихорадочно суетились двенадцать человек – в гигантском задымленном пространстве пещеры они казались миниатюрными манекенами. Они держали над огнем заостренный конец длинного толстого ствола; отблески красного пламени играли и танцевали на их взмокших полуобнаженных телах.

Камера приближалась к этим людям. Их черты становились различимыми – молодые, стройные воины двигались со страстной решительностью, с героическим отчаянием. Впереди всех стоял Одиссей: человек с лицом Иеговы на фреске Сикстинской капеллы. Он подал знак. Воины взвалили на плечи ствол-копье. Согнувшись под его весом, они торопливо приближались к плохо различимому в сумраке лицу спящего великана – расслабленному, обмякшему лицу идиота с одним глазом посреди лба.

Камера отодвинулась, чтобы продемонстрировать всю длину тела Полифема. Греки подбежали к голове великана с пылающим на конце заостренным столбом. Глаз Полифема удивленно раскрылся, но тлеющий столб тут же вонзился в него – глубоко, глубже, еще глубже!

Голова Полифема дернулась – шест вырвался из рук воинов; греки бросились врассыпную и попрятались в тенях. Циклоп судорожно схватился за лицо и выдернул ствол из глаза. Вскочив, он стал метаться по пещере, хватая воздух одной рукой и прижимая ладонь другой к окровавленному лицу.

Камера сосредоточилась на греках, прижавшихся к стенам. Кривые толстые ноги великана протопали мимо них. Гигантская рука ловила воздух, шурша по стене над самыми их головами. Греки затаили дыхание; пот блестел у них на груди.

Спотыкаясь, Полифем отошел в сторону и забрел в костер, разбрасывая ступнями горящие поленья; жаркие угли разлетелись во все стороны. Циклоп отчаянно взревел.

На экране снова появились греки – они привязывались под гигантскими овцами.

Полифем стоял у входа в пещеру. Он отодвинул загородившую вход скалу и, расставив ноги над проходом, ощупывал спину каждой проходившей между его ногами овцы.

Греки пустились со всех ног к золотистому пляжу, отчалили на галере по винно-черным волнам и подняли парус – ветер помчал их в открытое море.

Полифем тоже спустился на пляж. Он поднял валун и швырнул его. Медленной дугой летел огромный камень, опускаясь все ближе к греческому кораблю. Валун обрушился в море: галеру высоко подбросило фонтаном воды и ярко-белой пены. Циклоп нагнулся, чтобы взять еще один валун. Экран потемнел.

«Вот и все на сегодня», – заключила медсестра.

Дети разочарованно вздохнули и принялись болтать.

Мартинон взглянул на Эйкена со странной перекошенной усмешкой: «Ну, что ты об этом думаешь?»

«Неплохо! – отозвался Эйкен. – Даже совсем неплохо. Местами заметны недоделки. Не помешало бы внимательнее изучить источники. Это парусное судно скорее напоминало баркас викингов, а не древнегреческую галеру».

Мартинон безразлично кивнул: «Это не мои съемки. Меня всего лишь наняли, чтобы я показывал фильм. Должен с тобой согласиться: изобретательно, но техники недостаточно. Что характерно для всех авангардистских экспериментов».

«Я не узнал никого из актеров. Кто сделал эту картину?»

«Студия „Мерлин“».

«Никогда о ней не слышал».

«Их компанию только что сформировали. В этом участвовал один мой приятель. Он попросил меня показать фильм детям, проверить их реакцию».

«Им понравилось», – заметил Эйкен.

Мартинон пожал плечами: «Детям легко угодить».

Эйкен повернулся, чтобы уйти: «До скорого и – спасибо!»

«Не за что».

В коридоре Эйкен встретился с доктором Кребиусом – тот беседовал с хорошенькой блондинкой лет шестнадцати или семнадцати. Кребиус приветствовал его дружеским взмахом руки: «Как вам понравился фильм?»

«Превосходная работа! – отозвался Эйкен. – Но кое-что вызывает недоумение».

«Ага! – Кребиус хитро подмигнул девушке. – Мы должны хранить наши маленькие секреты».

«Секреты? – промурлыкала девушка. – Какие секреты?»

«Ах да, я забыл! – спохватился врач. – Ведь ты не знаешь никаких секретов!»

Эйкен, смотревший на девушку с напряженным вниманием, бросил быстрый взгляд на врача. Кребиус кивнул: «Это юное создание – Кэрол Бэннистер. Она слепая».

«Очень сожалею!» – откликнулся Эйкен. Кэрол перевела на него глаза – широко раскрытые, голубые, отливающие синевой голландского фарфора, мягкие и спокойные. Теперь Эйкен понял, что девушка была года на два старше, чем показалось с первого взгляда.

Кребиус погладил ее шелковистые светлые волосы – так, словно гладил собачку: «Да, очень жаль, когда такие привлекательные девушки не могут видеть и флиртовать, как другие, заставляя биться сердца влюбчивых парней. Но в случае Кэрол… что ж, мы работаем и надеемся. Кто знает? Может быть, в один прекрасный день она будет видеть не хуже нас».

«Я очень на это надеюсь», – сказал Эйкен.

«Благодарю вас», – тихо ответила девушка. Эйкен попрощался с ней и с врачом.

Вернувшись к себе в лабораторию в необъяснимо мрачном настроении, он почувствовал, что неспособен взяться за работу. Целый час он сидел, курил и размышлял. Затем, вдохновленный неожиданной мыслью, он позвонил приятелю – репортеру, добывавшему сведения для знаменитого голливудского журналиста.

«Привет, Ларри! Это Эйкен».

«Пахнет чем-нибудь новеньким?»

«Хотел бы разузнать, что происходит в студии „Мерлин“. Ты что-нибудь слышал?»

«Нет. Никогда о них не слышал. А чем они занимаются?»

Эйкен решил, что ему, пожалуй, стоило не затягивать разговор: «Снимают короткометражки. Сказки, мифы – в таком роде».

«И у них хорошо получается?»

Эйкен вспомнил сцены в пещере Полифема и снова почувствовал острое любопытство: «В общем-то да. Очень даже неплохо. По сути дела – великолепно получается».

«Неужели? Студия „Мерлин“?»

«Вот именно. И я думаю – это всего лишь предположение – что во всем этом каким-то образом замешан Виктор Мартинон».

«Мартинон, а? Спрошу у Фиделии». Фиделия была начальницей Ларри. «Может быть, она что-то слышала. Если это полезная наводка – спасибо».

«Не за что».

Через час Ларри вернул звонок: «Мне удалось выяснить три вещи. Во-первых, никто в киноиндустрии ничего не знает о студии „Мерлин“. Во-вторых, Вик Мартинон в последнее время затеял какое-то очередное мошенничество и при этом время от времени ссылается на студию „Мерлин“. В-третьих, сегодня вечером у этой студии предварительный просмотр».

«Сегодня? Где?»

«В кинотеатре „Гарден-Сити“, в Помоне».

«Очень любопытно. Спасибо, Ларри!»

Эйкен вытерпел последние пять минут полнометражного фильма, вслед за которым сразу показали диапозитив с объявлением:

Текст на экране растворился и сменился титрами:

Серебристо-зеленый фон постепенно сменился оранжевым, на котором жирным серым шрифтом значилось:

«Режиссер-постановщик: Виктор Мартинон».

Никаких других сведений не было. Оранжевый фон рассеялся и превратился в серую дымку с блуждающими, едва заметными пятнами розового и зеленого оттенка.

Послышался голос: «Я увожу вас в дальние дали, в незапамятное прошлое… Некогда жил-был на Руси молодой дровосек по имени Иван. Возвращаясь из лесу, он нашел голубку, лежавшую под деревом. У голубки было сломано крыло; она смотрела на Ивана так печально, что он ее пожалел…»

Туман рассеялся, и взорам зрителей открылся сказочный мир – пейзаж, напоенный сиянием, богатством и разнообразием оттенков, пейзаж страны одновременно реальной и фантастической, страны, где каждый надеялся побывать, понимая, что это несбыточная мечта. Там был древний лес, подсвеченные солнцем поросли папоротников, сочные белые цветы, россыпи фиалок. Листву – коричневую, золотистую, рыжеватую, лимонно-зеленую и темно-зеленую – тоже пронизывали лучи солнечного света. За лесом простирался обширный луг, усеянный ромашками, лютиками, первоцветами, васильками – а вдали, в долине, виднелись коньки темных деревянных крыш и луковичный церковный купол.

Рассказ диктора продолжался: «Иван выходил голубку и получил за это малахитовый ларец. Как только он открыл ларец, на лугу вырос роскошный волшебный дворец, окруженный прекрасными садами, террасами из слоновой кости, статуями из нефрита, черного агата и киновари.

Морской Царь, проезжая мимо, увидел дворец и разгневался на Ивана за такую дерзость. Царь заставил Ивана выполнять невозможные поручения – вырубить целый лес за одну ночь, построить летучий корабль, объезжать железного жеребца.

Но голубка помогала Ивану. Потому что на самом деле она была очарованной Василисой, прекрасной девой с длинными светлыми волосами медового оттенка…»

Сказка продолжалась, полная чудес – героических битв, чародейства, похождений на край Земли – и завершилась, разумеется, поражением заносчивого Морского Царя.

Зрители затаили дыхание. Каждый уставился на экран так, словно переживал самые драгоценные моменты своей жизни. Пейзажи, насыщенные сказочным светом, сияли розовыми, голубыми, черными, золотыми тонами. Каждая сцена поражала богатством воображения: реальной, осязаемой правдой поэзии. Царь, мощный смуглый персонаж, носил пунцовую мантию, а поверх нее – черные латы, инкрустированные нефритом. Его подручный с бледным перекошенным лицом, по прозвищу Чумичка, ковылял на кривых ногах, дико озираясь вокруг.

Повествование кишело чудищами и баснословными существами: грифонами, кустами-людоедами, ходячими рыбами и жар-птицами.

А Василиса! Как только Эйкен увидел Василису, он встрепенулся и что-то невольно пробормотал. Быстроногая девушка с золотистыми волосами, нежная, как пушинка одуванчика, Василиса Прекрасная радовала глаз подобно только что распустившемуся цветку. Василиса была таким же сказочным созданием, как чудесный дворец Ивана. Так же, как волшебные пейзажи ее страны, она возбуждала страстную тоску, обреченную и напрасную. В одном из эпизодов она спустилась к реке, чтобы поймать ведьму, обернувшуюся карпом. Под сенью черновато-зеленых тополей речная заводь напоминала бутылочное стекло. Василиса молча стояла, глядя на водную гладь. Карп выпрыгнул из воды, окруженный каскадами серебристых брызг; при этом девушка повернула голову так стремительно, что ее светлые волосы метнулись в сторону.

«Кажется, я совсем сошел с ума!» – сказал себе Эйкен.

В конечном счете Иван и Василиса спаслись от разгневанного Царя. «И с тех пор они счастливо жили во дворце на лугу у Придорожного леса», – завершил рассказ голос диктора. Фильм кончился.

Эйкен глубоко вздохнул. Присоединившись к аплодисментам остальных зрителей, он поднялся на ноги, вышел из кинотеатра и сломя голову помчался на машине домой.

Несколько часов он лежал и размышлял. Волшебная Василиса! Сегодня он ее видел – слепую девушку с шелковистыми светлыми волосами, грациозную, задумчивую, слегка застенчивую. Кэрол Бэннистер – Василиса? Несомненно, и в то же время невозможно. Кэрол – слепая. Василиса прекрасно видела все вокруг ярко-голубыми глазами. «Как странно!» – думал Эйкен, ворочаясь с боку на бок, то засыпая, то снова размышляя в полусне.

Джеймса Эйкена трудно было назвать привлекательным человеком, хотя в нем чувствовалась некая не поддающаяся определению способность, заменявшая колорит характерность. Уголки его рта были язвительно опущены; тощий и угловатый, он прихрамывал при ходьбе. Он много курил и нередко злоупотреблял выпивкой; у него было мало друзей, и он не слишком увлекался женщинами. Изобретательный и проницательный, он умел работать быстро и аккуратно – дела у «Лаборатории специальных эффектов Эйкена» шли неплохо. Служащие не испытывали к нему особой преданности. Они считали его циничным и замкнутым. Но циник – всего лишь разочарованный идеалист, а Эйкен был, пожалуй, одним из самых чувствительных и мечтательных идеалистов в Лос-Анджелесе.

Василиса, очарованная принцесса!

Мысли Эйкена навязчиво возвращались к Кэрол Бэннистер. Она не играла Василису в фильме, она была Василисой! От жгучего желания встретиться с ней в волшебной стране у него перехватывало дыхание – он чувствовал, он знал, что в жизни ничего не было важнее.

На следующее утро, без четверти десять, он уже ехал на север по бульвару Арройо Секо, чтобы подняться по дороге в Ломиту к детской клинике Кребиуса.

В приемной он представился и сказал, что хотел бы поговорить с доктором Кребиусом; уже через десять минут его провели в аскетический кабинет врача.

Кребиус встал из-за стола и чопорно поклонился: «Да, господин Эйкен?» Он больше не походил на вчерашнего грубовато-добродушного доктора Кребиуса – теперь он казался упрямым и подозрительным.

«Не могу ли я присесть?» – спросил Эйкен.

«Разумеется, – напряженно выпрямившись, Кребиус опустился в кресло. – Что я мог бы для вас сделать?»

«Я хотел бы поговорить с вами о Кэрол Бэннистер».

Кребиус вопросительно поднял брови, словно выбор такой темы для разговора оказался для него полной неожиданностью: «Что именно вас интересует?»

«Она когда-нибудь занималась исполнением ролей? В кино?»

«Кэрол? – с недоумением переспросил Кребиус. – Нет. Никогда. Я ее знаю уже много лет. Моя сестра замужем за двоюродным братом ее отца. Кэрол никогда не снималась в кино. Возможно, вы что-то перепутали. В кино снималась ее мать, Мария Леоне».

«Кэрол – дочь Марии Леоне?»

Кребиус позволил себе холодно усмехнуться: «Совершенно верно».

«Это заставляет меня еще больше сожалеть о судьбе Кэрол». Мария Леоне, давно потерявшая популярность субретка, была хорошо известна на бульваре Сансет как неисправимая, неизлечимая алкоголичка. Эйкен тут же вспомнил обрывок давней сплетни.

«Один из ее мужей покончил с собой».

«Отец Кэрол. Четыре года тому назад. Вечером того же дня Кэрол перестала видеть. С тех пор вся ее жизнь буквально омрачена этой трагедией».

Кребиус уселся поглубже в кресле, его голубые глаза неприязненно смотрели из-под опущенных пушисто-белых бровей.

Эйкен произнес примирительным тоном: «Вы считаете, что здесь есть какая-то связь? Между ее слепотой и самоубийством ее отца? Она испытала шок? Я где-то читал о таких вещах».

Кребиус развел руками, всем своим видом показывая, что вопрос выходил за рамки его компетенции: «Кто знает? Они жили высоко в горах, на даче, принадлежавшей тогда Марии Леоне. Кэрол было четырнадцать лет. Ночью случилась сильная гроза, а это нередко вызывает агрессивные, мрачные эмоции. Супруги поссорились. Ховард Бэннистер застрелился, и в то же время молния ударила в окно соседней спальни Кэрол. С тех пор она ничего не видит».

«Я вспомнил термин – истерическая слепота. Может быть, в этом и заключается ее проблема?»

Кребиус снова развел руками. Эйкен почувствовал, что поведение врача стало менее подозрительным, не таким враждебным.

«Возможно. Но я так не думаю. Оптический нерв больше не функционирует нормально, хотя во многих отношениях реагирует, как совершенно здоровая ткань. Кэрол стала жертвой единственного в своем роде нарушения. В чем его причина – кто знает? Ослепительная вспышка? Удар электрическим током? Приступ ужаса? В отсутствие прецедента приходится воздержаться от окончательных выводов. Я пытаюсь стимулировать нерв, разработал для этого специальное оборудование. Для меня Кэрол – как собственная дочь!» Кребиус наклонился вперед и подчеркнул свои слова ударом кулака по столу.

«Какова вероятность того, что она снова будет видеть?»

Кребиус снова откинулся на спинку кресла и отвел глаза в сторону: «Не знаю. Думаю, что она снова прозреет – когда-нибудь».

«Ваше лечение продвигается успешно?»

«Мне хочется в это верить».

«Еще один вопрос, доктор. Каким образом во всей этой истории замешан Виктор Мартинон?»

Кребиус слегка смутился: «Он – приятель ее матери. По сути дела… – Кребиус помолчал. – По сути дела, говорят, что в свое время…»

Эйкен кивнул: «Понятно. Но почему…»

Кребиус прервал его: «Виктор мне помогает. Его интересует методика лечения».

«Виктора Мартинона? – Эйкен рассмеялся настолько недоверчиво и язвительно, что Кребиус покраснел. – Легче представить себе Мартинона, марширующего в составе духового оркестра Армии Спасения!»

«Тем не менее, – возразил Кребиус, – он мне помогает».

«Лечить Кэрол?»

«Да, лечить Кэрол». Кребиус снова стал упрямым и враждебным. Глаза его вспыхнули, белые брови ощетинились, подбородок выпятился. Он спросил ледяным тоном: «Могу ли я поинтересоваться, почему вас так интересует Кэрол Бэннистер».

Эйкен ждал этого вопроса, но на него трудно было ответить. Он смущенно взглянул в сторону: «Я не хотел бы обсуждать эту тему… Считайте, что мой интерес носит романтический характер».

Подвижные брови Кребиуса снова удивленно взметнулись: «Романтический? Вы влюбились в маленькую Кэрол? Но она же еще ребенок!»

«Возможно, вы не знаете ее так хорошо, как вам кажется».

«Все может быть, – задумчиво пробормотал Кребиус. – Возможно, вы правы. Нынче дети быстро взрослеют».

«Кстати, – встрепенулся Эйкен, – у Кэрол нет сестер? Или двоюродной сестры, похожей на нее?»

«Нет. Никаких сестер у нее нет».

Эйкен решил закончить разговор и поднялся на ноги: «Не буду больше отнимать у вас время, доктор. Но, если вы не возражаете, я хотел бы поговорить с Кэрол».

Сначала Кребиус уставился на него так, словно собирался отказать, но в конце концов пожал плечами и крякнул: «Не возражаю. Но ей нельзя выходить из больницы. Она под моей опекой».

«Благодарю вас», – Эйкен вышел из кабинета и вернулся в приемную.

Как раз в этот момент туда же зашел с улицы Мартинон. При виде Эйкена его лицо вытянулось.

«Привет, Эйкен! Что ты тут делаешь?»

«Я мог бы задать тебе тот же самый вопрос».

«Я пришел сюда по делам».

«Я тоже, – Эйкен повернулся к медсестре. – Я хотел бы поговорить с Кэрол Бэннистер. Доктор Кребиус разрешил мне навестить ее».

«Я ее вызову. Вы можете подождать в регистратуре».

«Спасибо!» – Эйкен кивнул Мартинону и перешел в соседнюю комнату, находившуюся напротив кабинета Кребиуса.

Мартинон проводил его взглядом, повернулся и зашел в кабинет Кребиуса, не постучавшись.

Эйкен ждал, сидя на краешке софы; его ладони вспотели. Он страшно нервничал – и поэтому злился на себя. Кто к нему придет? Кэрол Бэннистер? Или Василиса? Может быть, он просто чего-то не понял, ошибся и свалял дурака? Тянулись минуты; Эйкен просто не мог больше сидеть в неподвижности. Он поднялся на ноги и стал расхаживать по комнате. Дверь была открыта, и он заметил, что Мартинон вышел в приемную в сопровождении доктора Кребиуса. Мартинон побледнел, его глаза блестели. Кребиус выглядел рассерженным. Они прошествовали по коридору, не говоря ни слова, и скрылись в соседнем помещении с надписью «Лаборатория» на двери.

Коридор опустел. Эйкен вернулся на софу и заставил себя терпеливо ждать.

В дверном проеме появилась медсестра. Она деловито спросила: «Господин Эйкен?»

«Да», – Эйкен встал.

К двери подошла Кэрол; ощупывая косяк, она вступила в комнату. В белой блузе и серой фланелевой юбке она выглядела, как студентка-первокурсница. Ее волосы медового оттенка были расчесаны до блеска. Теперь она казалась Эйкену тонкой и хрупкой, не совсем такой, как при первой встрече, но к его воспоминаниям явно примешивался образ Василисы – проворной, отважной, жизнерадостной.

Девушка неуверенно смотрела в сторону Эйкена широко открытыми невидящими глазами, голубыми, как дельфтский фарфор.

«Привет!» – сказал Эйкен голосом, прозвучавшим незнакомо для него самого.

«Привет», – девушка явно недоумевала.

Эйкен взял ее за руку и подвел к софе. Медсестра коротко кивнула Эйкену и удалилась.

«Меня зовут Джеймс Эйкен. Вчера я говорил с тобой в коридоре».

«Ах да! Теперь я припоминаю».

Эйкен изучал ее лицо. Кто она? Кэрол? Или Василиса? А если она была Василисой, каким образом Кэрол могла видеть, исполняя роль Василисы? Эйкен принял окончательное решение. Что-то в ее позе, в постановке головы, в форме подбородка позволяло безошибочно распознать Василису. Но теперь она жила в другой стране, в другой эпохе – а это не позволяло проявиться ее волшебству. Голубка со сломанным крылом…

Девушка смущенно поежилась. Эйкен торопливо произнес: «Надо полагать, ты хотела бы знать, зачем я к тебе пришел».

Она рассмеялась: «Мне нравится, что вы пришли. Мне тут бывает одиноко».

«Доктор Кребиус сообщил, что ты потеряла зрения от удара молнии во время грозы…»

Лицо Кэрол тут же напряглось, потеряло всякое выражение, стало холодным. Эйкен сказал нечто, о чем не следовало говорить.

«Он сообщил мне также, что ты, скорее всего, сможешь снова видеть».

«Да».

«Его лечение – оно тебе действительно помогает?»

«Вы имеете в виду „Оптикон“?»

«Если они это так называют».

«Ну, примерно три или четыре месяца тому назад мне показалось, что я вижу цвета. Короткие вспышки, что-то в этом роде. Но я их больше не вижу».

«Мартинон давно с тобой работает?»

«О, примерно с тех пор. Но он работает не так, как доктор Кребиус».

«А как именно он работает?»

«Ну… – она пожала плечами. – Он ничего особенного не делает. Просто читает мне книжки».

Эйкен ничего не понимал: «И какую пользу это приносит?»

«Не знаю. Наверное, он просто меня развлекает, пока включена его машина».

«Ты знаешь, что Мартинон раньше был кинорежиссером?»

«Я знаю, что он снимал какие-то фильмы. Но он никогда не рассказывает, чем именно он занимался».

«Ты давно с ним знакома?»

«Не так уж давно. Он говорит, что был знаком с мамой. Мама снималась в кино».

«Да, я знаю. Мария Леоне».

«Теперь она стала пьяницей», – сдержанно произнесла Кэрол; трудно было сказать, скрывала ли она при этом какие-то глубокие чувства. Девушка обратила к Эйкену слепые глаза: «Можно, я ощупаю ваше лицо?»

«Пожалуйста».

Кончики ее пальцев прикоснулись к его волосам, ко лбу, опустились по глазницам к носу, ко рту, к подбородку. Она не высказала никаких замечаний.

«Так что же?» – спросил Эйкен.

«Вы – частный детектив или работаете на полицию?»

«Я – несостоявшийся кинорежиссер».

«Вот как! Вы задаете много вопросов».

«Тебе это не нравится? У меня есть и другие вопросы».

«Спрашивайте, сколько хотите. Но сначала позвольте мне самой кое-что спросить».

«Я тебя слушаю. Спрашивай».

Поколебавшись, Кэрол выпалила: «Ну хорошо – почему вы ко мне пришли?»

Эйкен беззвучно усмехнулся: «Вчера вечером я был в кино и смотрел фильм под названием „Василиса: очарованная принцесса“».

«О! Сказочный фильм? Я хорошо знаю эту сказку. Об Иване и зловредном Морском Царе».

«В кино Василиса – очаровательная, красивая девушка. У нее шелковистые длинные волосы – совсем как у тебя. У нее голубые глаза – как у тебя. По сути дела… – Эйкен запнулся перед тем, как произнести судьбоносные слова. – По сути дела, она была тобой».

«Мной?»

«Да, тобой. Василиса – Кэрол Бэннистер».

Кэрол рассмеялась: «Вы мне льстите! Я никогда не была актрисой, даже в начальной школе. Мама вечно изображала всякие страсти, и у меня пропало всякое желание этим заниматься».

«Но в фильме снималась именно ты».

«Этого не может быть!» – девушка улыбалась, но ее улыбка тревожно дрожала.

«Постановщиком фильма был Виктор Мартинон. Мартинон ошивается в больнице Кребиуса. Ты здесь живешь. Это не может быть совпадением. Здесь кроется что-то неладное».

Кэрол молчала. Она задумалась. На ее лице появилась усмешка.

«Вчера я видел еще один фильм, – продолжал Эйкен. – Эпизод из „Одиссеи“».

«„Одиссея“… Виктор читал мне „Одиссею“. И сказку про очарованную принцессу».

«Все это очень странно», – заметил Эйкен.

«Да. А в последнее время…» Девушка покраснела – буквально вспыхнула розово-пунцовым огнем.

«Что случилось в последнее время?»

«Он стал говорить довольно-таки ужасные вещи. Задает вопросы».

Эйкен почувствовал, как медленно натягивалась кожа у него под затылком. Кэрол повернула голову так, словно на самом деле могла его видеть, подняла руку, прикоснулась к лицу: «Вы злитесь!»

«Да, я разозлился».

«Но почему?» – Кэрол недоумевала.

Эйкен разразился потоком слов: «Может быть, ты не поймешь – или поймешь, не знаю. Вчера вечером я видел этот фильм. Я видел Василису и – тебе это может показаться очень странным – все, что она делала, каждый поворот ее головы, каждое движение – что-то значили для меня. Я понимаю, что это звучит, как признание школьника, но я влюбился в Василису. И поэтому пришел, чтобы с тобой увидеться».

«Но я не Василиса», – сказала девушка.

«Да, ты – Василиса. Заколдованная Василиса. Василиса, замороженная в куске льда. Я хочу тебе помочь, хочу освободить тебя, чтобы ты снова стала Василисой».

Кэрол рассмеялась: «А вы – Иван».

«В глубине души, – отозвался Эйкен, – я – Иван».

Она снова протянула руку и прикоснулась к его лицу, но в этот раз прикосновение было другим, не таким отстраненным: «Но вы не такой, как Иван».

«Я не выгляжу, как Иван из сказки».

Дверной проем загородила фигура в белом халате. Кэрол опустила руку и обернулась.

«Господин Эйкен! – сказал Кребиус. – Я был бы очень благодарен, если бы вы согласились поговорить со мной – у меня в кабинете».

Эйкен медленно поднялся на ноги: «Через несколько минут, доктор».

«Сию минуту, если вы не возражаете».

«Хорошо!» – Эйкен повернулся к Кэрол. Девушка тоже встала и взяла его за руку.

«Доктор, вы хотите говорить обо мне?» – спросила она.

«Да, дитя мое».

«Я не ребенок, доктор Кребиус. Если дело касается меня, я хочу присутствовать при этом разговоре».

Врач находился в явном замешательстве: «Но, Кэрол, это мужской разговор».

«Если этот разговор – обо мне, я хочу слышать все, что вы скажете».

Эйкен вмешался: «Вы хотите меня выгнать? Если так, не беспокойтесь – я уйду без разговоров».

«Следуйте за мной!» – рявкнул Кребиус. Развернувшись, он протопал через приемную к своему кабинету и распахнул дверь.

Эйкен и Кэрол, все еще державшая его за руку, направились туда же. Кребиус приподнял ладонь, загораживая дорогу девушке: «Вернись к себе в палату, дитя!»

«Вам придется говорить в ее присутствии, – тихо возразил Эйкен. – И вы расскажете нам всю правду – иначе я обращусь в городской отдел здравоохранения и потребую, чтобы провели расследование. Я предъявлю вам обвинение в недобросовестной практике!»

Рука Кребиуса упала, как мокрая тряпка: «Вы мне угрожаете? Мне нечего скрывать! Моя репутация – выше всякой критики!»

«В таком случае почему вы позволяете Мартинону эксплуатировать Кэрол в своих целях?»

Кребиус выпрямился, сурово и надменно: «Вы говорите о вещах, в которых ничего не понимаете!»

«Я в них тоже ничего не понимаю», – заметила Кэрол.

«Ладно, заходите! – уступил Кребиус. – Заходите, оба!» Повернувшись, врач замер, глядя на свой письменный стол. Там лежали, лицевой стороной вверх, четыре глянцевые фотографии, 8 на 10 дюймов каждая. Кребиус бросился к столу, схватил фотографии и попытался засунуть их под пресс-папье. У него дрожали руки; одна из фотографий упала на пол. Эйкен поднял ее и скептически рассмотрел, закуривая сигарету. Кребиус выхватил фотографию у него из пальцев, яростно засунул ее вместе с другими под пресс-папье и уселся за стол.

«Это не настоящие снимки! – хрипло произнес он. – Это подделки! Махинация!» Вскочив на ноги, он ударил кулаком по столу: «Вздор, бессмыслица, бред!»

«Ладно, – отозвался Эйкен. – Я вам верю».

Тяжело дыша, Кребиус снова присел.

«Мартинон шантажирует вас этими снимками?» – спросил Эйкен.

Кребиус непонимающе взглянул на него.

«В них нет ничего, из-за чего вам следовало бы беспокоиться. Если Мартинон кому-нибудь их покажет, у него будет больше неприятностей, чем у вас».

Кребиус покачал головой. «Я хочу, чтобы вы ушли из моей больницы, господин Эйкен, – прохрипел он. – Уходите и никогда не возвращайтесь!»

«Доктор, скажите правду. Как Мартинон изготовил эти снимки? Каким-то образом ему удается фотографировать мысли Кэрол».

«Мои мысли? – Кэрол глубоко вздохнула. – Он фотографирует мои мысли?» Девушка задумалась на несколько секунд. «Ой, боже мой!» – она закрыла лицо руками.

Кребиус облокотился на стол, сжимая волосы обеими руками. «Да, – пробормотал он. – Да простит меня Бог».

«Как же так, доктор?» – воскликнула Кэрол.

Кребиус махнул рукой: «Я обнаружил этот эффект, когда впервые попробовал применить „Оптикон“. Заметил изображения – бледные, размытые. Но я был потрясен».

«Мягко говоря, я тоже потрясена», – заметила Кэрол.

«Я изготовил аппарат только для тебя. Твоя слепота уникальна. Ни глаза, ни оптические нервы не повреждены, но ты ничего не видишь. „Оптикон“ должен был стимулировать оптические нервы. Аппарат позволял проецировать цветные вспышки света на сетчатку твоих глаз и наблюдать за результатами в микроскоп. И я изумился, обнаружив изображения на внутренней оболочке твоих глаз».

«Почему же вы мне об этом не сказали?» – возмутилась Кэрол.

«Это воспрепятствовало бы непосредственности твоего восприятия. Ограничило бы свободный поток твоих мыслей. И такое явление наблюдалось только у тебя, больше ни у кого на этой планете! Только ты позволяла мне видеть эти чудеса, – доктор Кребиус откинулся на спинку кресла. – Общеизвестно, что зрительная информация всегда поступает в одном направлении. Свет воздействует на сетчатку, палочки и колбочки – клетки сетчатки – генерируют электрические сигналы, а они уже передаются нервами в мозговой центр обработки визуальной информации. У тебя, Кэрол, этот канал односторонней передачи информации был пресечен разрядом молнии. Но при этом возник обратный процесс. Сигналы поступают по оптическим нервам из мозга и формируют изображения на сетчатке.

Я сделал несколько фотографий. Исключительно из любопытства, свойственного любому исследователю. Я обратился к твоей матери с просьбой о финансировании. Но она ничего мне не платит. Я не богат. Я встретился с Виктором, мы выпили виски, – Кребиус прищурился. – Я показал ему фотографии. Он хотел провести эксперимент. Я не увидел в этом никакого вреда. Его затея могла принести доход, и не только Виктору, но и мне, и тебе, Кэрол! Прежде всего тебе. Поэтому я согласился – с тем условием, что лечение продолжится. Никаких компромиссов в том, что касается лечения!»

«Но вы фактически не знаете, чем занимается Виктор?»

«Нет. Я считал, что в этом нет необходимости».

«Он не лечит Кэрол».

Кребиус молчал.

«Он не хочет, чтобы Кэрол прозрела, – продолжал Эйкен. – Для Виктора Кэрол – золотая жила».

«Да-да. Теперь я понимаю…»

«Кроме того, Кэрол предоставила ему возможность вас шантажировать, – Эйкен повернулся к девушке. – Виктор спрашивал у тебя что-нибудь про доктора Кребиуса?»

Лицо Кэрол порозовело от смущения: «Он задавал ужасные вопросы. И я не могла не думать о том, о чем он спрашивал».

«У Кэрол живое зрительное воображение, – скорбно заметил Кребиус. – Она в этом не виновата. Но эти снимки…»

«Их не примут к рассмотрению ни в каком суде».

«Да, но моя репутация!»

Эйкен промолчал.

Кребиус бормотал: «Я свалял дурака, я последний идиот! Как я могу искупить свою ошибку?» Он поднялся и сделал неуклюжий шаг к девушке: «Дорогая моя! – запинаясь, проговорил он. – Я тебя вылечу. Ты снова будешь видеть. У тебя здоровая сетчатка и здоровые оптические нервы. Стимуляция! Мы заставим тебя видеть!» И он униженно прибавил: «Если ты меня простишь».

Кэрол приглушенно произнесла нечто неразборчивое. Ее лицо сморщилось, напряглось. Казалось, она готова была упасть в обморок.

Эйкен сказал: «Я хотел бы, чтобы она проконсультировалась с кем-нибудь еще. С доктором Барнеттом, например».

«Нет! – отмахнулся Кребиус. – Я забыл об устройстве глаз больше, чем помнит любой врач в Калифорнии».

«Но что вы знаете об устройстве мозга?»

Кребиус ответил не сразу: «Нынче все одержимы психологией. Все верят в психологию, психология творит чудеса. А старую добрую хирургию выбросили на помойку».

«Но вы, конечно же, слышали об истерической слепоте», – возразил Эйкен.

«Я не истеричка, – еле слышно проговорила Кэрол. – Я просто сошла с ума».

«На войне, на фронте, – продолжал Эйкен, – когда происходит что-нибудь ужасное, люди иногда теряют способность ходить, слышать или видеть. Мне приходилось наблюдать такие случаи».

«Мне это известно, – отозвался Кребиус. – В Лейпциге я лечил нескольких таких пациентов. Что ж, можно попробовать». Он глубоко вздохнул и взял девушку за руки: «Дорогая моя, ты согласна подвергнуться эксперименту? Он может оказаться неприятным».

«Зачем?» – тихо спросила Кэрол.

«Чтобы помочь тебе видеть!»

«Что вы со мной сделаете?»

«Прежде всего нужно будет сделать небольшой укол, чтобы твой мозг успокоился. Чтобы тебе было легче говорить».

«Но я не хочу говорить», – строптиво отозвалась она.

«Даже если это поможет тебе видеть?»

Сначала казалось, что Кэрол откажется, но она сдержалась и сказала: «Хорошо. Если вы считаете, что это мне поможет».

«Привет!» – в дверном проеме стоял Виктор Мартинон; он быстро переводил взгляд с Кребиуса на Эйкена и на Кэрол. Его глаза остановились на Эйкене: «Ты все еще здесь? Надо полагать, у тебя хорошо идут дела, если ты позволяешь себе терять столько времени. Пойдем, Кэрол! Пора приступить к упражнениям».

«Не сегодня, Виктор», – вмешался Кребиус.

Красивые брови Мартинона взметнулись: «Почему нет?»

«Сегодня мы попробуем кое-что другое», – пояснил врач.

«Даже так?» – судя по всему, Мартинон слегка удивился.

«Пойдем, Кэрол, – сказал Кребиус. – К „Оптикону“. Попробуем сфотографировать дьявола, мешающего твоему мозгу работать нормально».

Напряженно выпрямившись, девушка вышла в коридор. Эйкен последовал за ней. В коридоре Мартинон повернулся к нему: «Прошу прощения, Эйкен, но я не думаю, что доктор Кребиус разрешает посторонним наблюдать за лечением. Не так ли, доктор?»

Кребиус натянуто ответил: «Если ему так хочется, Эйкен может присутствовать».

Мартинон пожал плечами: «Как вам угодно. Не мне придется отвечать перед матерью Кэрол за последствия».

Кэрол спросила: «С каких пор мама стала обо мне беспокоиться? Она на меня плевать хотела!»

«Она к тебе очень привязана, Кэрол, – терпеливо возразил Мартинон. – Но в последнее время она болеет».

Лицо девушки осунулось: «Скорее всего, у нее похмелье после очередного запоя».

Эйкен вмешался, как бы невзначай: «Не знал, что ты все еще в близких отношениях с Марией Леоне».

«Мы давно знакомы, – с достоинством отозвался Мартинон. – Именно я предоставил ей последнюю роль – в комедии „Они не знали, что к чему“».

Кребиус распахнул дверь лаборатории. Кэрол зашла внутрь, сразу приблизилась к массивному черному офтальмологическому креслу и села. Кребиус открыл запертый на замок шкаф и выкатил тяжелое устройство с длинным бинокуляром. «Один момент!» – сказал Кребиус и вышел из помещения.

Мартинон устроился на стуле у противоположной входу стены и скрестил ноги с выражением терпеливой скуки на лице: «Насколько я понимаю, меня все считают последней скотиной».

«Не стану говорить за всех, – откликнулся Эйкен. – Что же касается меня…»

Мартинон беззаботно отмахнулся рукой, державшей дымящую сигарету: «Не трудись объясняться. Ты не понимаешь, чтó я тут пытаюсь сделать – в этом вся проблема».

«Ты пытаешься сделать деньги».

Мартинон медленно кивнул: «Деньги – это само собой. Но, кроме того, новый способ снимать кино. Кто-то должен положить этому начало. Появилась возможность развития целой индустрии – новой киноиндустрии!»

Мартинон замолчал.

Эйкен похлопал девушку по руке: «Ты боишься?»

«Конечно, боюсь. Что со мной сделают?»

«Ничего особенного».

«Вы думаете, я сошла с ума? И поэтому ничего не вижу?»

«Нет. Но у тебя в уме может скрываться нечто, не желающее, чтобы ты видела».

«Но я хочу видеть! А если я хочу видеть, почему я не могу? Это непонятно, это бессмысленно!»

«Теории приходят и уходят, проблемы остаются», – усталым голосом отозвался Мартинон.

Помолчав, Кэрол сказала: «Я боюсь „Оптикона“. Я боюсь думать».

Эйкен взглянул на Мартинона – тот равнодушно встретился с ним глазами: «Вполне могу себе представить, почему ты боишься думать».

«Тебе не хватает научного подхода к вещам», – заметил Мартинон.

«Тебе тоже кое-чего не хватает», – отрезал Эйкен.

Кребиус вернулся с наполненным шприцем.

«Что это?» – спросил Эйкен.

«Скополамин».

«Препарат истины», – усмехнулся Мартинон.

Кребиус проигнорировал его и протер предплечье Кэрол ваткой, пропитанной спиртом: «Всего лишь маленький укол, Кэрол. И скоро ты сможешь расслабиться».

Полчаса прошло в мертвой тишине. Кэрол лежала в кресле, откинув голову назад, у нее на шее пульсировала тонкая жилка.

Кребиус наклонился над ней: «Как ты себя чувствуешь, Кэрол?»

«Хорошо», – глухо, без всякого выражения пробормотала она.

«Ладно, теперь пора приготовиться», – деловито сказал Кребиус. Он сложил руки девушки у нее на коленях, осторожно закрепил ее голову между двумя прокладками из губчатой резины, подкатил «Оптикон» поближе и отрегулировал его так, чтобы окуляры прижимались к ее глазам: «Вот таким образом! Тебе удобно?»

«Все в порядке».

«Ты что-нибудь видишь?»

«Нет».

«Но ты хочешь видеть?»

Наступила пауза – как если бы Кэрол выбирала один из нескольких возможных ответов: «Да. Я хочу видеть».

«Существует ли какая-нибудь причина, по которой ты не хочешь видеть?»

Еще одна пауза, более продолжительная. «Кажется, есть лицо, которое я не хочу видеть».

«Чье лицо?»

«Не знаю, как его зовут».

«А теперь, Кэрол, – продолжал доктор Кребиус, – вернемся на несколько лет в прошлое. Где ты находишься?»

«Я жила с мамой в Беверли-Хиллз. Ходила в начальную школу».

«И ты могла видеть?»

«О да!»

Кребиус нажал на кнопку; «Оптикон» тихо зажужжал и стал пощелкивать. Эйкен узнал звук пленки, скользящей мимо затвора. Кребиус протянул руку к стене и выключил потолочные лампы. Рядом с Мартиноном тлел рубиновый огонек ночника. Лаборатория погрузилась в почти непроглядный мрак.

Кребиус ласково спросил: «Ты помнишь, как вы поехали в горы, на дачу у озера Холли?»

Кэрол колебалась: «Да. Помню». Судя по всему, ее мышцы постепенно напрягались. Даже в темноте Эйкен заметил, как ее пальцы сжались на ручках кресла.

«Не бойся, Кэрол! – увещевал ее Кребиус. – Тебе никто не причинит вреда. Расскажи нам: что там случилось?»

«Но я почти ничего не помню».

«Что там случилось, Кэрол?»

Напряжение девушки нарастало – это чувствовали все, кто был в лаборатории. Голос Кребиуса стал резче; Мартинон перестал усмехаться.

Кэрол тихо проговорила: «Мама была в отчаянии. Ее последний фильм провалился. Студии больше не предлагали ей никаких ролей… Она много пила».

«Что случилось той ночью, когда началась гроза?»

Кэрол молчала секунд пять. Заскрипел стул – Мартинон наклонился вперед.

Кэрол говорила хрипловатым полушепотом: «К маме пришел приятель. Ее любовник. Я никогда не знала, как его зовут. Они были в кухне, смешивали коктейли и смеялись… К даче подъехал мой отец… Я любила отца. Хотела, чтобы он остался со мной, но суд отдал меня матери… Снаружи гремел гром. Ветер выл – сначала громко – но потом все затихло. Наползли тучи – низкие, темные, тяжелые. Они как будто давили сверху».

Мартинон вмешался: «Вы напугаете бедную девочку до смерти!»

«Заткнись!» – приказал ему Эйкен.

«Продолжай, Кэрол, – сказал Кребиус. – Продолжай. Расскажи нам. Не держи эту тяжесть внутри. И тогда ты сможешь видеть – когда посмотришь правде в лицо».

Голос Кэрол стал повышаться: «Папа зашел в дом. Я его встретила и рассказала все, что видела. Он очень разозлился. Мама вышла к нам, шатаясь и смеясь. Папа сказал, что возьмет меня с собой, что мама не может обо мне позаботиться. А потом они увидел маминого любовника». Теперь Кэрол подвывала от горя и ужаса: «Снаружи сверкали молнии. И свет погас». Кэрол вскрикнула: «Он застрелил папу! Я видела его в отсветах молний. И раздался этот ужасный звук! Весь мир взорвался…» Девушка хрипела и тяжело дышала: «Вспыхнула молния – прямо мне в глаза…»

Эйкену показалось? Или он действительно заметил в темноте искру в глазах девушки? Кэрол обмякла и неподвижно лежала в кресле.

Кребиус поднялся на наги, тяжело вздохнул. «Вот как! – пробормотал он. – Ужасно. И все это время она помнила об этом, носила это в своей несчастной голове – ее отца убили у нее на глазах!»

«И она ослепла, чтобы больше не смотреть матери в лицо», – прибавил Эйкен.

Мартинон возразил: «Вам не кажется, что вы спешите с выводами? Может быть, ее ослепила молния. Может быть, она никогда не прозреет».

«Это мы скоро узнáем», – откликнулся Эйкен. Он приложил ладонь к горячему, вспотевшему лбу девушки; ее волосы прилипали к его пальцам.

Кребиус включил потолочные лампы, но не на полную мощность.

Мартинон встал и приблизился к «Оптикону»: «Так или иначе, это был любопытный эксперимент. Я проявлю пленку – любопытно будет взглянуть, чтó на ней».

«Ни в коем случае! – выпалил Эйкен. – Не трогай пленку!»

«Почему же? – возмутился Мартинон. – Я заправляю пленку в этот аппарат. Это мои фильмы!»

«Это улика, – ответил Эйкен. – Бэннистер не покончил с собой. Ты слышал, чтó сказала Кэрол. Его убили. Лицо убийцы – на этой пленке».

«Да, – согласился Кребиус. – Лучше всего оставить фильм у меня на хранении».

«Не хотел бы настаивать, – сказал Мартинон, – но эти фильмы принадлежат мне. Вы сможете их просмотреть в любое время, когда они будут проявлены». Он наклонился над «Оптиконом», собираясь вынуть из него бобину.

Эйкен приблизился к нему: «Я тоже не хотел бы настаивать, Мартинон. Но мне придется забрать эту пленку. Я должен знать, кто был любовником Марии».

«Держись от меня подальше», – спокойно произнес Мартинон.

Эйкен оттолкнул его от «Оптикона». Мартинон успел схватить бобину с пленкой, но выронил ее – бобина покатилась по полу, пленка стала разматываться беспорядочной спиралью.

«Теперь ты никогда не увидишь лицо этого человека!» – воскликнул Мартинон.

Эйкен больше не мог выносить самоуверенную, самодовольную ухмылку на лице Мартинона. Он размахнулся, чтобы съездить кулаком по его красивым серым усам. Но Мартинон ловко парировал удар и ответил таким же выпадом – Эйкен растянулся на полу среди витков размотанной пленки.

«Господа, господа! – закричал Кребиус. – Ведите себя, как воспитанные люди!»

Эйкен поднялся на колени, пригнулся и боднул Мартинона головой в живот – тот пошатнулся, сделал пару шагов назад и уперся в стену, раскинув руки, чтобы удержаться на ногах. В то же мгновение глаза Кэрол открылись – Виктор стоял прямо напротив нее.

Глядя Мартинону в лицо, девушка издала хриплый, прерывистый вопль ужаса. Она пыталась вырваться из кресла, но резиновые прокладки удерживали ее голову. Она указывала пальцем на Мартинона: «Я тебя узнала! Мне знакомо твое лицо! Ты застрелил моего отца!»

«Что ж! – сказал Мартинон. – Пренеприятнейшая ситуация. С этим придется что-то делать». Он вынул из кармана складной нож, встряхнул его – выскочило лезвие. Убийца шагнул к девушке.

«Мартинон! – закричал Эйкен. – Ты спятил!» Он с силой толкнул «Оптикон» – тяжелый аппарат на колесиках столкнулся с Мартиноном, повалил его и опрокинулся на него. Эйкен наступил на кисть убийцы; нож со звоном упал на пол. Эйкен схватил Мартинона за узел галстука, повернул его, надавил костяшками пальцев на яремную вену и стал колотить противника головой по полу.

Мартинон потерял сознание. Эйкен отпустил его и выпрямился: «Позовите полицию». Мартинон перевернулся набок, застонал и продолжал лежать неподвижно.

Кребиус выбежал в коридор. Эйкен обернулся к Кэрол. Та сидела в кресле с широко открытыми глазами, сгорбившись и обхватив руками колени подобранных под себя ног.

Эйкен сказал: «Привет, Кэрол! Теперь ты можешь видеть, не так ли?»

«Да. Я вижу».

«Ты меня узнаёшь?»

«Да, вы – Джеймс Эйкен».

«Нам тут пришлось немного набедокурить».

«А это кто? – прошептала девушка, глядя на человека, лежащего на полу. – Это Виктор?»

«Да».

«И все это время он снимал со мной свои фильмы… – она зажмурилась. – Я устала, хочу спать…»

«Подожди немного, не засыпай».

«Ладно…»

Послышалась сирена патрульной машины, подъехавшей к клинике. Минуту спустя Мартинона увели.

Кэрол прихлебывала крепкий черный кофе в кабинете Кребиуса: «Теперь я не хочу спать. Боюсь, что опять проснусь слепой».

«Нет, – покачал головой Эйкен, – такого больше не будет. Заклинание рассеялось. Василиса снова свободна».

«Чудеса!» – сказала Кэрол, подняла к нему глаза и улыбнулась. Да, отныне она была настоящей Василисой – веселой, умной, дерзкой – такой, какой должна была быть очарованная принцесса. Девушка взяла его за руку.

«Чудеса, – повторил Эйкен. – Чудеса!»