Паровой дом

Глава I ЦЕНА ГОЛОВЫ

Такое объявление могли прочитать жители Аурангабада вечером 6 марта 1867 года.

Последнее имя — ненавистное, навеки проклятое одними и втайне восхищавшее других — отсутствовало в объявлении, не так давно повешенном на стене разрушенного бунгало[4], что стояло на берегу Дудхмы.

Нижний край бумаги только что оторвала рука факира[5], никем не замеченного на этом пустынном берегу. Вместе с обрывком исчезло и имя генерал-губернатора президентства Бомбея, наместника вице-короля Индии.

На что же рассчитывал факир? Возможно, срывая объявление, надеялся, что мятежнику удастся избежать преследования и ареста? Неужели он мог подумать, что столь ужасная слава исчезнет с обрывком бумаги?

Безумная мысль! Ведь стены домов, дворцов, мечетей, отелей Аурангабада пестрели точно такими же объявлениями. Более того, пробегая по улицам города, глашатай громким голосом выкрикивал постановление губернатора. Жители самых маленьких поселков провинции уже знали, что целое состояние обещано тому, кто выдаст этого Данду Панта. Его имя, сорванное с одного объявления, облетит все президентство еще до двенадцати часов. Если известие было достоверным и набоб действительно искал убежища в этой части Индостана, то, несомненно, он вскоре будет схвачен.

Какому же чувству поддался факир, срывал одно из многих тысяч объявлений?

Конечно, чувству гнева, а, быть может, отчасти и презрения. Как бы то ни было, пожав плечами, он углубился в самый густонаселенный и бедный квартал города.

Внутреннюю часть полуострова Индостан называют Декан. Она заключена между двумя горными системами — Западными и Восточными Гатами. Обычно так именуют среднюю часть Индии, лежащую по эту сторону Ганга. Декан, что на санскрите[6] означает «юг», насчитывает несколько провинций. Одной из самых значительных является Аурангабад, главный город которой был когда-то столицей всего Декана.

В XVII веке знаменитый могольский император Аурангзеб[7] перенес свой двор в этот город, известный еще в начальные времена истории Индостана под именем Кирки. В нем жило в ту пору сто тысяч человек. В наше время при господстве англичан там насчитывается не более пятидесяти тысяч. Англичане управляют им от имени низама[8] Хайдарабада. Между тем это один из городов полуострова, наиболее благоприятный для здоровья, его до сих пор щадила азиатская холера и обходили эпидемии лихорадки — бича Индии.

Аурангабад сохранил следы своего былого великолепия. Дворец Великого Могола, возвышающийся на правом берегу Дудхмы, мавзолей султанши, любимой жены Шах-Джахана, отца Аурангзеба, мечеть — копия изящной Тадж-Махал, которая возносит ввысь свои четыре минарета вокруг грациозно округленного купола, есть и другие памятники, построенные рукой мастера и богато украшенные. Все они свидетельствуют о величии и могуществе самого знаменитого среди завоевателей Индостана, того, кто привел это королевство, присоединив к нему Кабул и Ассам, к вершинам процветания.

Хотя с тех пор, как уже было сказано, численность населения Аурангабада значительно уменьшилась, человек еще легко мог затеряться среди многообразия составлявших его племен. Факир, настоящий или мнимый, смешавшись с толпой, ничем не отличался от нее. Подобных ему тьма-тьмущая в Индии. Они образуют вместе с «сеидами»[9] секту религиозных нищих, которые просят подаяния, пешком или на лошади, и умеют потребовать его, если не подадут по доброй воле. Они не гнушаются ролью добровольных мучеников и пользуются полным доверием низших классов.

Факир, о котором идет речь, был человеком высокого роста, более пяти английских футов девяти дюймов[10], лет сорока, от силы сорока двух. В нем угадывался махрат[11], особенно говорил об этом блеск его черных, постоянно настороженных глаз, однако тонкие черты, присущие его народности, с трудом просматривались под множеством оспин, покрывавших его щеки. Этот мужчина в полном расцвете сил производил впечатление человека гибкого и крепкого. Имелась и особая примета — на левой руке недоставало одного пальца. Волосы его были окрашены в красный цвет, он ходил босиком, на голове носил тюрбан, тело едва прикрывала ветхая шерстяная рубашка в полоску, перехваченная поясом. На груди яркими красками были нарисованы символы двух принципов индуистской мифологии — охранительного и разрушительного: голова льва четвертого воплощения Вишну, три глаза и символический трезубец свирепого Шивы.

Между тем явное и вполне понятное волнение охватило улицы Аурангабада, особенно те из них, где шумела разноплеменная толпа нижних кварталов. Люди сновали там взад-вперед, выйдя из жалких лачуг, служивших им жильем. Мужчины, женщины, дети, старики, европейцы и местные жители, солдаты королевских и туземных полков, всякого рода попрошайки, крестьяне из окрестных деревень собирались группами, с жаром спорили, жестикулировали, обсуждая объявление, прикидывали возможности получить большую награду, обещанную правительством. Возбуждение царило не меньшее, чем перед колесом лотереи, где самый большой выигрыш составляет две тысячи фунтов стерлингов. Можно добавить даже, что на этот раз любой мог вытянуть выигрышный билет, и им была голова Данду Панта. Правда, требовалось особое везение, чтобы повстречать набоба, да и немалая смелость, чтобы схватить его.

Факир — явно единственный из всех, кого не прельщала надежда на получение награды, — расхаживал в толпе, время от времени останавливаясь и слушая, о чем говорят, как человек, который мог бы извлечь из этого какую-то пользу. Он не вмешивался ни в какие разговоры и не раскрывал рта, но глаза и уши его были открыты.

— Две тысячи фунтов стерлингов тому, кто выдаст набоба! — воскликнул один из толпы, вздымая к небу крючковатые руки.

— Не выдаст, — ответил другой, — а поймает, это совсем другое дело!

— А ведь и правда, набоб не тот человек, чтобы позволить схватить себя без яростной борьбы!

— Но разве не говорили недавно, будто он умер от лихорадки в джунглях Непала?

— Ничего подобного, неправда! Хитрый Данду Пант решил прослыть мертвым, чтобы жить в большей безопасности!

— Ходили слухи, что его даже похоронили в лагере на границе!

— Ложные похороны, чтобы сбить с толку!

Факир и глазом не моргнул, услышав, что о последнем факте говорится тоном, не допускающим никаких сомнений. Однако на лбу его собрались морщины, когда он услышал, как некий индус — один из наиболее возбужденных в толпе, с которой смешался факир, привел подробности, слишком точные, чтобы быть недостоверными.

— Известно лишь, что в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году набоб укрывался вместе со своим братом Балао Рао и прежним раджей[12] Гонда Деби-Букс-Сингхом в лагере, у подножия одной из гор Непала. Там, теснимые английскими войсками, все трое решили перейти индокитайскую границу. И вот, прежде чем это сделать, они решили для того, чтобы распространить слухи о своей смерти, устроить похороны. Но если что и похоронили, то только палец левой руки, который они отрезали перед этим обрядом.

— Откуда вы все это знаете? — спросил кто-то из слушателей индуса, говорившего с большим апломбом.

— Я присутствовал на похоронах, — отвечал тот. — Солдаты Данду Панта взяли меня в плен, мне удалось бежать лишь шесть месяцев спустя.

Все время, пока индус рассказывал, факир не спускал с него глаз, предусмотрительно спрятав искалеченную руку под шерстяным лоскутком, прикрывавшим его грудь. Он слушал, не говоря ни слова, но губы его дрожали, приоткрывая острые зубы.

— Значит, вы знаете набоба? — спросили бывшего пленника Данду Панта.

— Да, — ответил индус.

— И вы узнали бы его, если бы случай свел вас лицом к лицу?

— Конечно, как самого себя.

— Тогда у вас есть шанс получить награду в две тысячи фунтов стерлингов, — заявил один из собеседников с плохо скрытой завистью.

— Возможно, — ответил индус, — если только набоб будет так неосторожен, что рискнет появиться в президентстве Бомбея, хотя мне это кажется маловероятным!

— А зачем бы ему здесь появляться?

— Конечно, для того чтобы попытаться поднять на новый бунт, — сказал кто-то, — если не сипаев, то, по крайней мере, жителей центральных деревень.

— Ну раз правительство утверждает, что его обнаружили в провинции, — вернулся к прежней теме один из собеседников, принадлежащий к категории людей, считающих, что власти никогда не могут ошибаться, — значит, оно хорошо осведомлено на этот счет!

— Да будет так! — отозвался индус. — Пусть Брахма[13] сделает так, чтобы Данду Пант встретился мне на пути, и мое состояние обеспечено!

Факир отпрянул на несколько шагов, но не отвел взгляда от бывшего пленника набоба.

Была уже поздняя ночь, но оживление на улицах Аурангабада не улеглось. Слухи о появлении набоба разрастались. То уверяли, что его видели в самом городе, то — что он уже далеко отсюда. Утверждали также, будто эстафета, присланная с севера провинции, только что привезла губернатору весть об аресте Данду Панта. В девять вечера наиболее осведомленные клялись, что его уже заключили в городскую тюрьму вместе с несколькими тхагами[14], которые более тридцати лет влачат там жалкое существование, и что его повесят на следующий день на восходе солнца без соблюдения каких бы то ни было формальностей, как поступили на площади Сипри с Тантия Топи[15], его знаменитым сподвижником. Однако в десять часов появилось еще одно противоречивое сообщение. Разнесся слух, что заключенный почти сразу сбежал, и это вернуло некоторую надежду всем, кого прельщала награда в две тысячи фунтов стерлингов.

На самом деле все эти разноречивые слухи были ложны. Наиболее осведомленные знали не больше других. Цена головы набоба была прежней. Но она еще оставалась на плечах набоба.

Между тем индус, лично знавший Данду Панта, был ближе любого другого к получению награды. Мало кому, особенно в президентстве Бомбея, случалось встречаться с суровым предводителем великого восстания. Его знали скорее на севере и в центре, в Синдхи, в Бандельканде, Ауде, в окрестностях Агры, Дели, Канпура и Лакхнау — арене ужасной резни, вызванной его приказами, где все население поднялось против него и выдало его английскому правосудию. Родственники его жертв — вдовы, братья, сестры и дети — еще оплакивали тех, кого набоб повелел казнить сотнями. Прошло десять лет, но чувства ненависти и мести еще горели в их сердцах. Неужели Данду Пант оказался столь неосторожен, что рискнул появиться в провинции, где его имя было проклято всеми? Если же, как говорят, он перешел индокитайскую границу и по неизвестным причинам (планы новых восстаний или что-то другое) покинул надежное убежище, скрытое от англо-индийской полиции, то обеспечить себе хоть какую-то безопасность он мог только в провинциях Декана.

Известно, однако, что правительство, едва прослышав о его появлении в президентстве, тотчас же назначило цену за его голову.

Все же следует отметить, что представители высших классов Аурангабада — магистраты, офицеры, чиновники — сомневались тем не менее в точности правительственной информации. Столько раз уже распространялись слухи, что неуловимый Данду Пант обнаружен и даже схвачен! Однако потом эти слухи не подтверждались. Возникла даже легенда о том, что набоб обладает способностью быть вездесущим, расстраивать планы самых проворных агентов полиции.

Но в народе сообщение об аресте Данду Панта не вызывало сомнений.

В числе наименее недоверчивых, естественно, оказался бывший пленник набоба. Бедный малый, завороженный большой наградой, жаждой личного реванша, думал лишь о том, чтобы поскорее отправиться на поиски набоба. План был очень прост. На следующий же день индус собирался предложить свои услуги губернатору; затем, выяснив в точности все, что известно полиции о Данду Панте, он рассчитывал отправиться туда, где видели набоба.

К одиннадцати часам вечера, наслушавшись разных речей, он устал и решил наконец пойти отдохнуть. Жилищем ему служила лодка у берега Дудхмы, куда он и направился, полузакрыв глаза и предаваясь своим мечтам.

Факир устремился вдогонку, стараясь оставаться незамеченным. Индус и не подозревал, что следом за ним кто-то крадется в темноте.

В столь поздний час этот населенный квартал Аурангабада не так оживлен. Его главная улица ведет к пустырям, выходившим на берег Дудхмы и представлявшим собой что-то вроде пустыни на окраине города. Несколько запоздалых прохожих поспешно пересекали ее и возвращались в места более многолюдные. Вскоре затихли звуки последних шагов, но индус не заметил, что он оказался один на берегу реки.

Факир продолжал идти вслед за ним, выбирая темные места, прячась в тени деревьев или за стенами развалин, встречавшихся тут и там.

Предосторожность вовсе не излишняя — только что взошла луна и осветила все вокруг расплывчатым неясным светом. Индус мог лишь почувствовать, что за ним следят и даже преследуют. Услышать же шаги факира было невозможно, потому что, двигаясь босиком, он не шел, а скорее скользил по земле. Ни малейшего шума, который выдал бы его присутствие на берегу Дудхмы.

Так прошло пять минут. Индус добрался — можно сказать машинально — до жалкой лодки, где обычно ночевал. Он шел как человек, привыкший каждый вечер приходить в это пустынное место, и был всецело погружен в мысли о том шаге, который собирался предпринять завтра, пойдя к губернатору. Надежда отомстить набобу, отнюдь не мягкосердечному по отношению к своим пленникам, соединяясь со страстным желанием получить награду, делала его слепым и глухим одновременно.

Он, видимо, не осознавал опасности, которую могли навлечь на него его неосторожные слова, и не видел, как факир мало-помалу приближался.

Вдруг какой-то человек прыгнул на него, как тигр, молния блеснула в его руке. То луч луны сверкнул на лезвии малайского кинжала.

Индус, пораженный в грудь, тяжело упал на землю. Однако, хотя удар был нанесен уверенной рукой, несчастный был еще жив. Несколько с трудом произнесенных слов вылетело из его губ вместе с потоком крови.

Убийца склонился к земле, схватил свою жертву, приподнял ее и, подставляя свое лицо лунному свету, произнес:

— Ты узнаешь меня?

— Он, — прошептал индус.

И ужасное имя факира стало последним его словом, он задохнулся и испустил дух.

Минуту спустя тело индуса исчезло в Дудхме.

Факир подождал, пока не затихнет всплеск воды. Тогда, повернув назад, он пересек пустыри, затем жилые кварталы, где постепенно толпы людей рассеивались, а улицы пустели, и быстрым шагом направился к городским воротам. Он подошел в момент, когда ворота собирались запирать. Несколько солдат королевской армии занимали посты, преграждая выход. Факир уже не мог покинуть Аурангабада, как намеревался.

— Все же мне надо выйти сегодня ночью… или я никогда не выйду отсюда! — пробормотал он.

Он пошел по другой дороге, вдоль городской стены, и в двухстах шагах от ворот взобрался на вал, чтобы достичь верхней части крепостной стены. Гребень ее с внешней стороны возвышался футов на пятьдесят над уровнем рва, окружавшего стену. Это была отвесная стена, без выступов и неровностей, за которые можно было бы ухватиться. Казалось абсолютно невозможным, чтобы человек сумел спуститься по ее поверхности. Можно бы, конечно, попробовать это сделать с помощью веревки, однако пояс факира имел всего лишь несколько футов в длину и не доставал до подножия стены.

Факир на минуту остановился, огляделся и задумался, что бы такое предпринять.

Над верхней частью крепостной стены высилось несколько темно-зеленых куполов, образованных листвой больших деревьев, которые обрамляют Аурангабад своеобразным растительным поясом. С этих деревьев свисали длинные упругие и прочные ветви. Мелькнула мысль — а нельзя ли использовать их для спуска в ров? Риск, конечно, велик, но выхода нет.

Едва лишь эта мысль пришла в голову факира, как все колебания исчезли. Он скрылся под одним из куполов и вскоре вновь появился, вися на длинной ветке, сгибавшейся под тяжестью его тела, но уже вне стен города.

Как только ветка согнулась и коснулась верхнего края стены, факир медленно заскользил по ней, как по веревке с узлами. Он сумел преодолеть половину пути, но тридцать футов еще отделяли его от спасительной земли.

Он повис на вытянутых руках, пытаясь ногой нащупать какую-нибудь выбоину в стене, которая могла бы стать для него опорой…

Вдруг несколько молний прорезали темноту. Дозорные заметили беглеца и открыли огонь, к счастью для него, не очень точный. И все же одна пуля прошла на два пальца выше его головы и, угодив в ветку, на которой он висел, почти перебила ее.

Через двадцать секунд ветка обломилась и факир упал в ров. Другой на его месте сломал бы себе шею, он же остался цел и невредим.

Подняться, взобраться на противоположный склон среди града пуль второго залпа, ни одна из которых его не задела, исчезнуть в ночи было для беглеца не более чем забавой.

В двух милях от этого места, вне стен Аурангабада, располагались невидимые для глаза казармы английских войск.

В двухстах шагах от них факир остановился, обернулся, простер к городу свою искалеченную руку, и с губ его сорвалось:

— Горе тому, кто вновь попадет во власть Данду Панта! Англичане, вы еще не покончили с Наной Сахибом!

Нана Сахиб! Это боевое имя, самое грозное из всех, кому восстание 1857 года принесло кровавую славу, набоб вновь бросил поработителям Индии как последний вызов.

Глава II ПОЛКОВНИК МОНРО

— Что же вы, дорогой Моклер, ничего не говорите о своем путешествии? — спросил меня инженер Банкс. — Можно подумать, вы до сих пор не покидали Парижа! Как вам понравилась Индия?

— Индия! — ответил я. — Чтобы более или менее верно судить о ней, надо, по крайней мере, ее увидеть.

— Допустим, — согласился инженер, — но вы ведь только что пересекли весь полуостров от Бомбея до Калькутты и, если не слепы…

— Я не слеп, дорогой Банкс. Впрочем, во время этого переезда я был действительно… ослеплен…

— Ослеплен?..

— Да! Ослеплен дымом, паром, пылью, копотью и, более того, скоростью движения. Не хочу ругать железные дороги, потому что вы, мой дорогой Банкс, их строите, однако обречь себя на заточение в душном купе вагона, среди зеркал и портьер, ползти днем и ночью со скоростью менее десяти миль в час, то по виадукам в обществе орлов и ягнятников-бородачей, то в туннелях, кишащих мышами и крысами, останавливаясь только на вокзалах, похожих друг на друга как две капли воды, видеть лишь крепостные стены городов да верхушки минаретов, то и дело слышать свист парового котла, стук колес и визг тормозов локомотива — разве это называется путешествовать?

— Хорошо сказано! — воскликнул капитан Худ. — А ну-ка, Банкс, ответьте, если сможете. А что вы об этом думаете, мой полковник?

Полковник, к которому обратился капитан Худ, слегка наклонил голову и ограничился следующим замечанием:

— Мне было бы интересно узнать, что Банкс ответит нашему гостю, господину Моклеру.

— Ничего нет проще, — произнес инженер. — Признаю, что Моклер прав во всем.

— Но тогда, — воскликнул капитан, — зачем же вы строите железные дороги?

— Чтобы позволить вам, капитан, добраться за шестьдесят часов от Калькутты до Бомбея, когда вы спешите.

— Я никогда не тороплюсь.

— Ну что ж, в таком случае, Худ, идите пешком по Great Trunk road — Великому Колесному Пути.

— Я как раз это и собираюсь сделать.

— Когда же?

— Как только полковник согласится составить мне компанию. Славная получится прогулка в восемь-девять сотен миль через весь полуостров!

Полковник ограничился улыбкой и вновь впал в состояние глубокой задумчивости, из которого инженер Банкс и капитан Худ с таким трудом недавно его вывели.

Я уже месяц провел в Индии, проехал по Great Indian Peninsular — Большой Индийской дороге, связывающей через Аллахабад Бомбей с Калькуттой, но, в сущности, так ничего и не узнал о полуострове. Поэтому в мои планы входило объехать сначала его северную часть, по ту сторону Ганга, посетить большие города, изучить известные памятники, посвятив этому изучению столько времени, сколько потребуется, чтобы оно было основательным.

С инженером Банксом я познакомился несколько лет назад в Париже. С тех пор нас связывала тесная, все более крепнущая дружба. Я обещал приехать к нему в Калькутту, как только закончится строительство участка пути между Пенджабом и Дели, в котором он был занят. После завершения работ Банкс имел право на несколько месяцев отдыха, и я попросил его провести их со мной в поездке по Индии. Конечно, он принял это предложение с энтузиазмом. Итак, мы должны были отправиться в путь через несколько недель, с наступлением благоприятного сезона.

Когда в марте 1867 года я прибыл в Калькутту, Банкс познакомил меня с одним из своих славных товарищей, капитаном Худом, а затем представил своему другу, полковнику Монро, у которого мы и проводили этот вечер.

Наш хозяин, человек лет сорока семи, жил в отдельном доме в европейском квартале и, следовательно, вне сутолоки, характерной для торговых центров и черного города, из которых, собственно, и состоит столица Индии[16]. Этот квартал когда-то назывался «город дворцов». Дворцы и вправду там были, если такое название можно применить к жилищам, которые если и имеют что-то общее С дворцами, то разве только портики, колонны и террасы. Калькутта — место слияния всех архитектурных стилей, которые английский вкус обычно внедряет в города как Нового, так и Старого Света.

Что касается дома полковника Монро, то это было обычное бунгало — одноэтажное строение на кирпичном фундаменте, напоминающее пагоду. Обрамленная тонкими колоннами веранда огибала дом. По обе стороны, образовывая два крыла, располагались кухня, сараи и разные службы. Все это окружал сад с прекрасными деревьями, обнесенный невысокими стенами.

Это был дом человека с большим достатком. Полковник держал много слуг, как принято в англо-индийских семьях в Индии. Мебель и все хозяйство в доме и вне его содержалось в строгом порядке, но здесь не чувствовалось присутствия женской руки.

Управление слугами и ведение хозяйства полковник полностью возложил на своего старого товарища по оружию, исключительно смелого и преданного ему шотландца Мак-Нила, «проводника» королевской армии и сержанта, вместе с которым он участвовал в индийской кампании.

Мак-Нил — высокий, крепкий мужчина, сорока пяти лет, с большой бородой, как у шотландских горцев. Манеры, лицо, традиционный костюм — все выдавало в нем старого солдата шотландского полка, хотя он и оставил военную службу одновременно с полковником Монро. Оба они ушли в отставку после I860 года. Но, вместо того чтобы вернуться в родные «глены»[17], оба остались в Индии и жили в Калькутте, в обстановке некоторой сдержанности и уединения.

Представляя меня полковнику Монро, Банкс посоветовал: — Не говорите ему ничего о восстании сипаев, а главное, никогда не упоминайте имени Наны Сахиба.

Полковник Эдуард Монро принадлежал к старинному шотландскому роду, предки которого оставили след в истории Соединенного Королевства. Среди них был сэр Гектор Монро, который командовал армией Бенгалии в 1760 году и усмирил бунт сипаев. Они же вновь восстали, правда, уже через сто лет.

Майор Монро подавил мятеж без жалости и колебаний, в один день, приказав привязать двадцать восемь повстанцев к жерлу пушек, — ужасная казнь, которая часто применялась и во время восстания 1857 года. Возможно, предок полковника и был изобретателем этой жестокой казни.

Когда началось восстание сипаев, полковник Монро командовал 93-м шотландским пехотным полком королевской армии. Он провел почти всю кампанию под началом сэра Джеймса Аутрама, одного из героев этой войны, заслужившего прозвище «Баяр[18] индийской армии», — как назвал его сэр Чарлз Напиер[19]. С ним полковник Монро был в Канпуре, вторую кампанию он провел с Колином Кэмпбеллом, выдержал осаду в Лакхнау и сражался плечом к плечу с этим прославленным воином до тех пор, пока Аутрама не назначили членом Совета Индии в Калькутте.

В 1858 году сэр Эдуард Монро стал кавалером ордена Звезды Индии и баронетом, а его жена могла бы носить титул леди Монро[20], если бы, к несчастью, не погибла 27 июня 1857 года во время жестокой резни в Канпуре, учиненной по приказу Наны Сахиба.

Леди Монро — друзья полковника и не называли ее иначе — была обожаема своим мужем. Ей едва исполнилось двадцать семь лет в момент, когда она погибла вместе с двумястами жертвами этой зверской бойни. Почти чудом удалось спасти миссис Орр и мисс Джексон после взятия Лакхнау англичанами, они пережили своих мужа и отца. А тело леди Монро так и не вернули полковнику. Ее останки перемешались с останками многих жертв, попавших в колодец Канпура, их невозможно было найти и похоронить по-христиански.

Сэр Эдуард Монро в своем отчаянии лелеял одну-единственную мысль — найти Нану Сахиба, розыск которого был объявлен английским правительством, и мщением утолить жажду справедливого возмездия. Он ушел в отставку для того, чтобы иметь свободу действий. Мак-Нил сопровождал полковника во всех его делах и предприятиях. Эти два человека, движимые одной целью и живущие одной думой, бросились в погоню, но им повезло не больше, чем англо-индийской полиции. Нана ускользнул от них. После трех лет бесплодных усилий полковник и сержант были вынуждены на время прервать свои поиски. К тому же в это время слухи о смерти Наны Сахиба облетели всю Индию и на этот раз казались настолько достоверными, что не оставляли места для сомнений.

Тогда сэр Эдуард Монро и Мак-Нил вернулись в Калькутту, где и поселились в этом уединенном бунгало. Там, не читая ни книг, ни газет, которые могли бы напомнить о кровавой эпохе восстания, никогда не покидая своего дома, полковник жил как человек, не имеющий цели в жизни. И все же мысль о жене не оставляла его. Казалось, время для него остановилось и не могло смягчить его горя.

Надо добавить, что известие о появлении Наны в президентстве Бомбея — известие, будоражившее умы уже несколько дней, — видимо, не дошло до полковника. И это было хорошо, иначе он немедленно покинул бы свое бунгало.

Вот что рассказал Банкс, прежде чем ввести меня в это жилище, из которого, казалось, навсегда ушла радость. Вот почему следовало избегать любого упоминания о восстании сипаев и о самом жестоком из их главарей — Нане Сахибе.

Лишь два друга — два испытанных друга — неизменно посещали дом полковника. Это были инженер Банкс и капитан Худ.

Банкс, как я уже сказал, только что закончил работы по прокладыванию Большой Индийской дороги. Это был человек сорока пяти лет, в расцвете сил. Он должен был принять активное участие в строительстве Мадрасского пути, призванного связать Аравийское море с гаванями Бенгальского залива, однако казалось маловероятным, чтобы работы начались раньше чем через год, поэтому в данное время он отдыхал в Калькутте, занимаясь разными проектами, поскольку деятельный ум инженера не знал покоя. Свободное время он посвящал полковнику, с которым был связан двадцатилетней дружбой. Почти все вечера он проводил на веранде бунгало, в обществе сэра Эдуарда Монро и капитана Худа, только что получившего десятимесячный отпуск.

Худ служил в 1-м эскадроне карабинеров королевской армии и всю кампанию 1857–1858 годов, ту, что закончилась взятием Гвалиора[21], проделал сначала с сэром Колином Кэмпбеллом в Ауде и Рогильканде, затем с сэром Хью Роузом в Центральной Индии.

Капитану Худу, воспитанному в этой суровой школе — Индии, одному из видных членов клуба Мадраса, бородатому, рыжеватому блондину, недавно исполнилось тридцать лет. Хотя он принадлежал к королевской армии, его можно было принять и за офицера туземных войск, настолько за время своего пребывания на полуострове он «индианизировался». Если бы он и родился здесь, то не стал бы более индусом, чем теперь. Индия представлялась ему страной превосходной, землей обетованной, единственным краем, где человек может и должен жить. Здесь он нашел занятия на все вкусы. Храбрый солдат, он не имел недостатка в сражениях. Заядлый охотник, он оказался в стране, где природа собрала всевозможную дичь, пернатую и пушную. Отважный альпинист, он имел под рукой величественную горную цепь — Гималаи, где находятся высочайшие вершины земного шара. Смелый путешественник, он мог отправиться туда, где никто еще не бывал, в недоступные районы гималайской границы, и кто мог ему помешать? Страстный завсегдатай бегов, он знал предостаточно ипподромов в Индии, которые стоили в его глазах полей Марша и Эпсома[22]. В этом последнем пункте взгляды Банкса и Худа полностью расходились. Инженер в качестве «чистокровного механика» очень мало интересовался подвигами Гладиатора и Девы Воздуха[23].

Однажды, когда капитан Худ завел разговор на эту тему, Банкс заявил, что, по его мнению, скачки могли бы представлять интерес при одном условии.

— Каком? — спросил Худ.

— Если бы существовало условие, — серьезно сказал Банкс, — что жокей, пришедший последним, подлежит расстрелу на месте, у финишного столба и без промедления.

— Это мысль! — просто ответил капитан Худ.

И конечно, он не преминул бы лично испытать свой шанс.

Таковы были два постоянных посетителя бунгало сэра Эдуарда Монро. Полковник любил слушать, как они спорят о разных предметах, и их постоянные дискуссии вызывали подобие улыбки на его губах.

Оба славных товарища мечтали вовлечь полковника в какое-нибудь путешествие, чтобы помочь ему развеяться. Не раз они предлагали поехать на север полуострова и провести несколько месяцев в окрестностях тех «санаториев», где богатое англо-индийское общество охотно укрывалось во время жаркого сезона. Полковник неизменно отказывался от подобных предложений.

Что касается поездки, которую мы с Банксом намеревались совершить, то мы не надеялись на другой результат. В тот вечер вновь возник вопрос о путешествии. Выяснилось, что капитан Худ говорит ни более ни менее как о прогулке пешком на север Индии. Если Банкс не любил лошадей, то Худ не любил железных дорог.

Компромиссный вариант заключался, без сомнения, в том, чтобы путешествовать либо в коляске, либо в паланкине — по усмотрению, и сделать это довольно легко на больших, хорошо проложенных дорогах Индостана, которые содержатся в неплохом состоянии.

— Не говорите мне о ваших повозках, запряженных быками, о ваших горбатых зебу[24], — воскликнул Банкс. — Без нас вы бы до сих пор разъезжали в этих примитивных экипажах, как в Европе пять столетий назад!

— Э! Банкс, — возразил капитан Худ, — они стоят ваших обитых вагонов и ваших крэмптонов![25] Большие белые быки могут нестись галопом, и их можно менять на почтовых станциях через каждые две мили.

— И они тащат что-то вроде тартаны[26] на четырех колесах, где вас подбрасывает так, как не швыряет и рыбаков в их лодках в бушующем море!

— Ладно, Бог с ними, с тартанами, Банкс, — отвечал капитан Худ. — Но разве у нас нет колясок с тремя-четырьмя лошадьми, которые могут соперничать в скорости с вашими эшелонами-катафалками, достойными носить это похоронное название. Я бы лично предпочел простой паланкин…

— Ваши паланкины, капитан Худ, — это настоящие гробы, длиной в шесть футов, шириной в четыре, где лежишь вытянувшись, как покойник!

— Согласен, Банкс, но зато никакой тряски, никаких толчков, можешь читать, писать и спать, сколько хочешь, никто не будит на каждой станции! В паланкине с четырьмя или шестью бенгальскими гамалами[27] можно проделать четыре с половиной мили в час и не рискуешь, по крайней мере, как в ваших страшных экспрессах прибыть, прежде чем уедешь.

— Лучше всего, — сказал я, — нести с собой свой дом!

— Как улитка! — воскликнул Банкс.

— Друг мой, — ответил я, — улитка, которая смогла бы покидать свою раковину и возвращаться туда, когда захочет, — вот уж кому можно было бы позавидовать! Путешествовать в своем доме, доме на колесах, — вот что, наверное, можно было бы назвать последним словом прогресса!

— Быть может, — произнес полковник Монро, — перемещаться, оставаясь в своем «home»[28], носить с собой все свое — даже воспоминания, составляющие часть твоей жизни, — последовательно менять линию горизонта, изменять точку зрения, атмосферу, климат, ничего не меняя в жизни… да, может быть!

— И никаких вам бунгало для путешественников, — подхватил капитан Худ, — где условия оставляют желать лучшего и где нельзя остановиться без разрешения местной администрации!

— И никаких отвратительных гостиниц, где тебя терзают морально и физически! — заметил я не без основания.

— Фургон циркачей! — воскликнул капитан Худ. — Но более современный. Вот мечта! Останавливаться, когда хочешь, уезжать, когда заблагорассудится, ходить пешком, если нравится, бродить, скакать галопом, если вздумается, возить с собой не только спальную комнату, но и салон, столовую, курительную, а особенно кухню и повара — вот он, прогресс, друг мой Банкс! Это в сто раз лучше всяких железных дорог! Осмельтесь опровергнуть меня, дорогой мой инженер, ну-ка попробуйте!

— Эх, дорогой Худ, — ответил Банкс, — я придерживался бы того же мнения, что и вы, если…

— Если… — произнес капитан, покачав головой.

— Если бы в вашем порыве к прогрессу вы не остановились вдруг на полдороге.

— Значит, можно сделать еще лучше?

— Судите сами. Вы находите, что дом на колесах во много раз превосходит вагон, даже железнодорожный вагон-салон, даже sleeping-car[29]. Вы правы, мой капитан, если есть время и путешествуешь для собственного удовольствия, а не по делам. Полагаю, мы все согласны с этим?

— Все, — ответил я.

Полковник Монро наклонил голову в знак согласия.

— Понятно, — сказал Банкс. — Хорошо, я продолжаю. Вы обратились к каретнику, он вам соорудил дом на колесах. Вот он прочно установлен, удобен, отвечает всем требованиям любителя комфорта. Он невысок и не будет заваливаться набок, он неширок, так что пройдет по любой дороге, он удобно подвешен, чтобы не чувствовать дорожной тряски.

— Чудесно! Чудесно! Он изготовлен, как мне кажется, для нашего друга полковника. Он нас туда и пригласит. Если желаете, сможем посетить северные районы Индии, как улитки, но улитки, у которых хвост не отделяется от раковины. Все готово. Ничто не забыто… даже кухня и повар, которые так дороги сердцу нашего капитана. День отъезда наступил, поехали! All right! А кто его повезет, ваш дом на колесах, мой превосходный друг?

— Кто? — воскликнул капитан Худ. — Да мулы, ослы, лошади, быки!

— Запряженные цугом? — спросил Банкс.

— Слоны, — ответил капитан Худ, — слоны! Это будет превосходно и величественно. Дом тянет упряжка хорошо выдрессированных слонов, выступающих гордо или скачущих галопом, как лучшие в мире упряжные животные!

— Это было бы великолепно, мой капитан!

— Походный поезд раджи, мой инженер!

— Да, но…

— Но… что? Есть еще какое-то «но»! — воскликнул капитан Худ.

— Большое «но».

— Ах, эти инженеры! Они годятся лишь на то, чтобы видеть всяческие сложности!

— И преодолевать их, если возможно, — ответил Банкс.

— Ну что ж, действуйте!

— Я это сделаю, и вот как. Мой дорогой Монро, все эти тягловые силы, о которых говорит капитан, все это двигается, тащит, везет, но и утомляет, потому что упрямится, а главное — ест. К тому же, как только перестают попадаться пастбища, вся упряжка останавливается, она истощена, падает, умирает с голоду. Дом на колесах становится неподвижным, как бунгало, где мы сейчас спорим. Отсюда следует, что этот дом будет практичным лишь с того дня, когда он станет паровым домом.

— И побежит по рельсам, — сказал капитан, пожимая плечами.

— Нет, на колесах, — ответил инженер, — и его потянет дорожный усовершенствованный локомотив.

— Браво, — воскликнул капитан, — браво! С того момента, как ваш дом не пойдет по рельсам, а сможет двигаться куда захочет, не следуя приказам вашей железнодорожной линии, я за него.

— Однако, — заметил я Банксу, — если мулы, ослы, лошади, быки, слоны едят, машина ведь тоже нуждается в пище и, если не хватит горючего, остановится на дороге.

— Одна паровая лошадиная сила, — ответил Банкс, — равна трем-четырем лошадям, и эту мощность еще можно увеличить. Кроме того, она не подвержена ни усталости, ни болезням. Она будет двигаться, никогда не снашиваясь, в любое время года, под всеми широтами, под палящим солнцем, проливным дождем, по снегу. И нечего бояться ни нападения хищников, ни укусов змей или оводов и других опасных насекомых. Ей не нужна палка погонщика или кнут наездника. Ей не нужен отдых, она может обойтись без сна. Паровая лошадиная сила, выйдя из рук человека, в один прекрасный день превзойдет всех тягловых животных, которых Провидение дало в распоряжение человечества. Немного масла или смазки, немного угля или дров — это все, что она потребляет. К тому же, как вы знаете, друзья, на полуострове Индостан нет недостатка в лесах, а лес принадлежит всем!

— Хорошо сказано! — вскричал капитан Худ. — Ура паровой лошади! Я уже вижу, как дом на колесах инженера Банкса катится по дорогам Индии, проникает в джунгли, углубляется в леса, отваживается забраться даже в логова львов, тигров, медведей, пантер, гепардов, а мы, под укрытием стен, побеждаем неимоверное число хищных зверей, к вящей досаде всех немвродов, андерсонов, жераров, пертюизьетов, шассенов[30] мира! Ах, Банкс, у меня слюнки текут, вы заставили меня пожалеть, что я не родился лет через пятьдесят!

— Почему, мой капитан?

— Потому что лет через пятьдесят ваша мечта осуществится и паровая машина будет создана.

— Она уже сделана, — просто сказал инженер.

— Сделана?! И, вероятно, вами?

— Мной. И, по правде говоря, я боюсь только одного. Как бы она не превзошла ваши ожидания…

— В путь, Банкс, в путь! — вскричал капитан Худ. Он готов был ехать сию минуту.

Инженер остановил его жестом, потом сказал более серьезным тоном, обращаясь к сэру Эдуарду Монро:

— Эдуард, а что, если я предоставлю в твое распоряжение дом на колесах через месяц, когда начнется подходящий сезон? Я приду и скажу тебе: «Вот твоя комната, она готова и поедет, куда ты пожелаешь, вот твои друзья — Моклер, капитан Худ и я, мы все хотим сопровождать тебя в поездке по Северной Индии», ответишь ли ты мне: «Поедем, Банкс, поедем, и да хранит нас бог путешествующих»?

— Да, друзья мои, — отвечал полковник Монро после минутного размышления. — Банкс, я отдаю в твое распоряжение все необходимые для этого деньги. Сдержи свое обещание. Доставь нам этот идеальный паровой дом, который превзойдет ожидания Худа, и мы пересечем всю Индию!

— Ура! Ура! Ура! — закричал капитан Худ. — И горе диким зверям на границе Непала!

В этот момент в дверях появился Мак-Нил, привлеченный криками капитана.

— Мак-Нил, — сказал ему полковник Монро, — через месяц мы едем на север Индии. Ты согласен?

— Непременно, мой полковник, потому что едете вы, — ответил сержант Мак-Нил.

Глава III ВОССТАНИЕ СИПАЕВ

Попробуем в нескольких словах изобразить, чем была Индия в то время, к которому относится наше повествование, и в частности, что собой представляло грандиозное восстание сипаев. Некоторые сведения о нем необходимо здесь привести.

В 1600 году, в царствование королевы Елизаветы, в этой священной земле — Ариаварте[31], с населением в двести миллионов человек солнечной расы[32] (из них сто двадцать миллионов исповедовали индуистскую религию) — обосновалась весьма почтенная Ост-Индская компания, известная под характерным английским названием Old John Company — Компания Старого Джона.

Сначала это было простое объединение торговцев, которые вели дела с Восточной Индией, во главе с герцогом Камберлендским.

К этому времени влияние португальцев в Индии, некогда значительное, начало ослабевать. Используя к своей выгоде такую ситуацию, англичане попробовали ввести в качестве первого опыта политическую и военную администрацию в президентстве Бенгалии, столица которого, Калькутта, стала центром нового правительства. Сперва 39-й полк королевской армии, присланный из Англии, занял Бенгалию. Отсюда и девиз, который он до сих пор носит на своем знамени, — Primus in India[33].

Примерно в те же годы под покровительством Кольбера[34] была основана французская торговая компания, ставившая те же цели, что и лондонская. Конкуренция неминуемо породила конфликты и военное соперничество, о чем свидетельствуют успешные, а подчас и неудачные для французов сражения. Это подтверждают дюплексы, лабурдоннэ, лалли-толлендали[35].

Наконец, французы, теснимые подавляющим числом английских войск, были вынуждены оставить Карнатаку[36].

Отделавшись от конкурентов и не боясь теперь ни Португалии, ни Франции, лорд Клайв решил закрепить завоевание Бенгалии англичанами. Лорд Гастингс был назначен ее генерал-губернатором. Умелой и твердой рукой администрация провела реформы. Однако с этого дня интересам Ост-Индской компании, до того могущественной и единственной, был нанесен значительный урон. Несколькими годами позже, в 1784 году, Питт[37] внес новые изменения в ее первоначальную хартию. Правление компании перешло в руки советников короны[38], в результате чего в 1813 году она лишилась монополии торговли с Индией, а в 1833 году — с Китаем.

Тем не менее, хотя Англии и не приходилось больше бороться с иностранным вторжением на полуостров, она вынуждена была вести тяжелые войны с прежними владельцами земли — последними азиатскими завоевателями этой богатой области.

При лорде Корнуоллисе, в 1784 году, началась борьба с Типпу Сахибом[39], который был убит 4 мая 1799 года во время последнего штурма генерала Харриса в Серингапатаме[40]. Велась война с махратами, народом гордого племени, могущественным в XVIII веке, и с пиндарри, оказывавшими упорное сопротивление. Продолжалась война с гуркхами Непала — смелыми горцами, которые в опасном испытании 1857 года остались верными союзниками англичан. И наконец, с бирманцами в 1823–1824 годах.

В 1828 году англичане так или иначе оказались хозяевами большой части территории Индии. С назначением лорда Уильяма Бентинка начался новый этап в ее административном устройстве.

Со времени реформы военных сил в Индии в армии имелось два отличных друг от друга контингента войск — европейский и местный, то есть туземный. Первый формировался из солдат королевской армии и состоял из кавалерийских полков, пехотных батальонов и батальонов европейской пехоты на службе у Ост-Индской компании. Второй формировался из солдат местной армии и включал пехотные батальоны и батальоны регулярной кавалерии под командой английских офицеров. К этому надо добавить артиллерию, персонал которой, принадлежащий компании, был европейским, за исключением нескольких батарей.

Какова была численность этих полков или батальонов? В пехоте — 1100 человек в батальоне армии Бенгалии, 800–900 человек в армиях Бомбея и Мадраса; в кавалерии — 600 сабель в каждом полку.

В итоге, в 1857 году, как с большой точностью установил господин Вальбезен в своем замечательном труде «Новые исследования об англичанах в Индии», общее число воинских формирований в трех президентствах исчислялось двумястами тысячами человек местных войск и сорока пятью тысячами европейских войск.

Сипаи, входившие в состав регулярного корпуса под командой английских офицеров, делали слабые попытки стряхнуть тяжкое бремя европейской дисциплины, которое навязывали им победители. Уже в 1806 году, возможно, под влиянием сына Типпу Сахиба, гарнизон туземной армии Мадраса, расквартированный в Веллуру, уничтожил сторожевую заставу 69-го полка королевской армии. Восставшие сожгли казармы, перебили офицеров и их семьи, расстреляли даже больных солдат в госпитале. Какова была причина этого возмущения, по крайней мере видимая? Пресловутый вопрос об усах, прическе и серьгах[41]. Но, по существу, так проявилась ненависть порабощенных к поработителям.

Первое выступление было быстро подавлено королевскими силами, расположенными в Аскоте.

Это могло спровоцировать в самом начале первое повстанческое движение 1857 года, которое, возможно, уничтожило бы английское господство в Индии, если бы в нем приняли участие туземные войска президентств Мадраса и Бомбея.

Прежде всего следует, однако, отметить: бунт этот не был общенациональным. Индийцы деревень и городов, как известно, не принимали в нем участия. Кроме того, он ограничился территорией полунезависимых княжеств Центральной Индии, а также северозападными провинциями и королевством Ауд. Пенджаб остался верен англичанам со своим полком, состоящим из трех эскадронов индийского Кокоза. Верными остались и сикхи, представители низшей касты, которые особо отличились при осаде Дели, равно как и гуркхи, приведенные раджей Непала на осаду Лакхнау (в количестве 12 тысяч). Наконец, махараджи[42] Гвалиора и Паттиалаха, раджа Рамгура, Рани[43] из Бхопала также остались верны законам воинской чести и, употребляя местное индусское выражение, «верны соли».

Когда началось восстание, во главе администрации в качестве генерал-губернатора стоял лорд Каннинг. Возможно, этот государственный деятель несколько заблуждался относительно истинного размаха движения. Вот уже несколько лет, как звезда Соединенного Королевства заметно поблекла в индийском небе. Уход из Кабула в 1842 году ударил по престижу европейских завоевателей. Репутация английской армии во время Крымской кампании в ряде случаев тоже оказалась не на высоте. Был даже момент, когда сипаи, будучи в курсе того, что происходило на берегах Черного моря, решили, что восстание в местных войсках может иметь успех. Впрочем, достаточно было искры, чтобы воспламенить уже подготовленные умы. Барды[44], брахманы[45], маулави[46] возбуждали их своими предсказаниями и песнями.

Такой случай представился в 1857 году. В течение этого года контингент королевской армии должен был несколько сократиться из-за внешних осложнений.

В самом начале года Нана Сахиб, иначе говоря, набоб Данду Пант, который жил возле Канпура, отправился в Дели, затем в Лакхнау, несомненно, с целью спровоцировать выступление, подготовленное заранее.

В самом деле, повстанческое движение началось вскоре после отъезда Наны.

Английские власти только что вооружили местную армию карабином Энфилда, который требует употребления смазанных жиром оболочек патронов. Кто-то пустил слух, что это говяжий или свиной жир, а патроны предназначались индусским или мусульманским солдатам туземной армии.

Короче, в стране, где население отказывается даже от мыла, так как в его состав может входить жир священного или же поганого животного, применение патронов, смазанных этим веществом, с оболочкой, которую надо было разрывать зубами, было встречено ропотом. Власти пошли на частичные уступки; но сколько бы они ни меняли конструкцию карабина, сколько ни уверяли, что жир, о котором идет речь, не применяется при изготовлении патронов, сломать предубеждения не смогли.

Двадцать четвертого февраля в Берампуре 34-й полк отказался от этих патронов. В середине марта был убит адъютант, а солдаты полка, расформированного после наказания убийц, стали в соседних провинциях самыми активными возмутителями спокойствия.

Десятого мая в Мируте[47], немного севернее Дели, 3-й, 11-й и 20-й полки восстали, перебили своих полковников и нескольких штабных офицеров, разграбили город, затем отошли к Дели. Там к ним присоединился раджа, потомок Тимура. Они захватили арсенал, а офицера 54-го полка убили.

Одиннадцатого мая в Дели восставшие Мирута самым безжалостным образом расправились с майором Фрейзером и его офицерами в самом дворце европейского командования, а 16 мая 49 пленников, мужчин, женщин и детей, пали под топором убийц.

Двадцатого мая 26-й полк, стоящий близ Лахора, разделался с начальником порта и европейским генерал-майором. Эта кровавая бойня приобретала все больший размах.

Двадцать восьмого мая в Нурабаде появились новые жертвы среди англо-индийских офицеров.

Тридцатого мая в казармах Лакхнау восставшие убили бригадира, его помощника и еще нескольких офицеров.

Тридцать первого мая в Барели, в Рогильканде — новые жертвы среди офицеров; застигнутые врасплох, они даже не смогли оказать сопротивления.

В тот же день в Шахджаханпуре сипаи 38-го полка расправились с коллектором[48] и офицерами, а на следующий день за Варваром перерезали офицеров, женщин и детей, которые отправились на станцию Ситапур, что в миле от Аурангабада.

В первых числах июня в Бхопале была вырезана часть европейского населения, а в Джханси при подстрекательстве грозной и невменяемой Рани[49] произошло беспрецедентное по своей жестокости истребление женщин и детей, укрывшихся в форте.

Шестого июня в Аллахабаде восемь молодых лейтенантов пали под пулями сипаев.

Четырнадцатого июня в Гвалиоре бунт двух туземных полков сопровождался расправой с офицерами.

Двадцать седьмого июня в Канпуре произошла настоящая бойня. Людей разного возраста и пола расстреляли или утопили — то была прелюдия чудовищной трагедии, которая разыгралась несколько недель спустя.

В Холкаре 1 июля жертвами сипаев пали 34 европейских офицера, женщины и дети, произошли пожары и грабежи, а в Угове в тот же день лишили жизни полковника и адъютанта 23-го полка королевской армии.

Пятнадцатого июля — новая резня в Канпуре. В тот день многие сотни детей и женщин — в их числе и леди Монро — были растерзаны с невиданной жестокостью по приказу самого Наны, который призвал для этой цели мусульманских мясников с бойни. То была зверская расправа, после которой тела убитых сбросили в колодец, ставший с тех пор символом жестокости.

Двадцать шестого сентября на площади Лакхнау, называемой теперь «сквер носилок», многочисленные раненые были порубаны саблями и брошены в колодец еще живыми. Если к этому добавить и одиночные расправы, то станет ясно, что этот бунт носил крайне жестокий характер.

На эту резню англичане вскоре ответили репрессиями, по-видимому, необходимыми в том смысле, что в конце концов они привели к тому, что повстанцы стали испытывать ужас при одном только слове «англичанин».

Репрессии эти были поистине жуткие.

В начале восстания в Лахоре главный судья Монтгомери и бриг гадный генерал Корбетг сумели разоружить без всякого кровопролития 8-й, 16-й, 26-й, 49-й полки местной армии, наставив на них жерла двенадцати пушек с зажженными фитилями. В Мултане 62-й и 29-й местные полки также были вынуждены сдать оружие, не оказав серьезного сопротивления. В Пешаваре, в тот момент, когда бунт вот-вот должен был начаться, бригадный генерал С. Колтон и полковник Николсон[50] разоружили 24-й, 27-й и 51-й полки. Однако офицеры 51-го полка убежали в горы, за их головы назначили награду, и вскоре горцы доставили их назад.

Так начались репрессии.

Колонну под командованием Николсона пустили вслед за местным полком, который направлялся в Дели. Бунтовщиков догнали, разбили, рассеяли и 120 пленных вернули в Пешавар. Всех без исключения, без различия чинов и званий приговорили к смертной казни, но лишь каждого третьего должны были казнить. Десять пушек поставили в ряд на поле для маневров; каждого пленника привязали к жерлу пушки и четыре раза десять пушек извергали огонь, покрывая долину бесформенными останками обгорелой плоти.

Осужденные, как сообщает господин де Вальбезен, почти все умирали с тем героическим равнодушием, которое индусы так хорошо умеют сохранять перед лицом смерти. «Господин капитан, — сказал офицеру, руководящему расстрелом, красивый сипай двадцати лет, беспечно поглаживая рукой орудие смерти, — господин капитан, не надо меня привязывать, у меня нет желания убежать».

Такова была первая ужасная казнь, за ней последовало множество других.

Впрочем, вот приказ, датированный тем же днем, который бригадный генерал Чемберлен довел до сведения туземных войск в Лахоре после казни двух сипаев 55-го полка:

«Вы видели, как двух ваших товарищей привязали живыми к жерлам пушек и расстреляли. Это наказание постигнет каждого предателя. Ваша совесть расскажет вам о тех муках, которые они перенесут на том свете. Оба солдата казнены при помощи пушки, а не виселицы, потому что я предпочел, чтобы они избегли прикосновения палача, оскверняющего их, и доказал этим, что правительство даже в эти кризисные дни не делает ничего, что могло бы нанести хоть какой-то урон вашим религиозным и кастовым убеждениям».

Тридцатого июля 1237 пленных были отданы в распоряжение экзекуционной команды, а 50 других избегли смертной казни, чтобы умереть от голода или задохнуться в тюремной камере.

Двадцать восьмого августа из 870 сипаев, бежавших из Лахора, 659 были безжалостно перебиты солдатами королевской армии.

Двадцать третьего сентября после взятия Дели три принца королевской фамилии, наследный принц и два его двоюродных брата, сдались генералу Ходсону, который отпустил их. С эскортом всего в пять человек они ехали среди угрожавшей толпы в пять тысяч индийцев — один против тысячи. Однако посреди дороги Ходсон велел остановить повозку с пленниками, поднялся к ним, приказал обнажить грудь и застрелил из револьвера всех троих. «Эта кровавая казнь, исполненная рукой английского офицера, — писал господин де Вальбезен, — должна была вызвать в Пенджабе большой восторг».

После взятия Дели 3600 пленников погибли либо под огнем пушек, либо на виселице, среди них были 29 членов королевской фамилии. Осада Дели, правда, стоила осаждавшим 2151 жизни европейцев и 1696 туземцев.

Аллахабад стал местом кровавой бойни, но жертвами оказались уже не сипаи, а простое население.

В Лакхнау 16 ноября две тысячи сипаев, пройдя сквозь ряды Секундер Багх, покрыли своими телами пространство в 120 квадратных метров.

В Канпуре полковник Нил заставлял пленных, прежде чем отправить на виселицу, вылизывать языком каждое пятно крови, оставшееся в доме, где погибли невинные люди. Это было для индусов бесчестьем, предшествовавшим смерти.

Во время карательной экспедиции в Центральную Индию казни пленных продолжались, и под ружейным огнем «стены из человеческих тел рушились и падали на землю».

Девятого марта 1858 года при атаке на Желтый дом, во время второй осады Лакхнау, после ужасной казни каждого десятого сипая одного из этих несчастных сикхи зажарили живьем прямо на глазах у английских офицеров.

Одиннадцатого марта 50 трупов сипаев заполнили рвы дворца бегумы[51] в Лакхнау, и ни одного из раненых не пощадили солдаты, уже не владевшие собой.

Наконец, за 12 дней сражений три тысячи туземцев погибли на виселице и под пулями, среди них были и те, что бежали на один из островов Гидаспа[52] и думали, что спаслись, добежав до самого Кашмира.

В общем, не говоря о количестве сипаев, убитых с оружием в руках, во время этих безжалостных репрессий, не считая потерь в кампании в Пенджабе, 628 местных жителей было расстреляно или привязано к жерлу пушки по приказу военного начальства, 1370 — по приказу гражданских властей, 396 повешено по приказу обеих властей.

В целом к началу 1859 года число погибших туземных офицеров и солдат составляло более ста двадцати тысяч, и более двухсот тысяч насчитывало число гражданских лиц, заплативших жизнью за свое, чаще всего сомнительное, участие в этом восстании. Страшны были эти репрессии, против которых, несомненно, не без основания энергично протестовал в английском парламенте господин Гладстон[53].

Для нашего дальнейшего повествования важно подвести итог этого мартиролога[54] как для одной, так и другой стороны. Это необходимо сделать, чтобы дать понять читателю, какая неутоленная ненависть сохранялась у побежденных, жаждущих мести, и у победителей, которые десять лет спустя все еще носили траур по жертвам Канпура и Лакхнау.

Что до чисто военных аспектов всей кампании, предпринятой против мятежников, они включают в общем виде следующие экспедиции.

Прежде всего это первая Пенджабская кампания, которая стоила жизни сэру Джону Лоуренсу.

Потом следует осада Дели, столицы восстания, поддержанного тысячами беженцев, где Мохаммед Шах Бахадур был провозглашен императором Индостана. «Кончайте с Дели!» — повелел генерал-губернатор в последней телеграмме главнокомандующему, и осада, начатая в ночь на 13 июня, кончилась 19 сентября и стоила жизни генералам сэру Гарри Бернарду и Джону Николсону.

В это же время, уже после того, как Нана Сахиб провозгласил себя пейшвой[55] и короновался в крепости Билхур, генерал Хавелок[56] сделал марш-бросок на Канпур. Он вошел туда 17 июля, но опоздал и не смог ни помешать последним расправам, ни схватить Нана, который сумел убежать с пятью тысячами человек, прихватив сорок пушек.

После этого Хавелок предпринял первую кампанию в королевство Ауд, 28 июля перешел Ганг с тысячью семьюстами человек и всего с десятью пушками и направился в Лакхнау.

Тогда на сцене появился сэр Колин Кэмпбелл и генерал-майор сэр Джеймс Аутрам. Осада Лакхнау, продолжавшаяся, по-видимому, восемьдесят семь дней, стоила жизни сэру Генри Лоуренсу и генералу Хавелоку. Вынужденный отойти к Канпуру, которым он завладел окончательно, Колин Кэмпбелл стал готовиться к следу-щей кампании.

В это время другие войска освободили Мохир, один из городов Центральной Индии, и совершили переход через Мальву, что восстановило авторитет англичан в этом королевстве.

В начале 1858 года Кэмпбелл и Аутрам возобновили военные действия в Ауде во взаимодействии с пехотной дивизией, которой командовали генерал-майоры сэр Джеймс Аутрам и сэр Эдуард Лугар, бригадиры Уолпол и Франке. Кавалерия выступила под предводительством сэра Хоупа Гранта, специальные войска под командой Уилсона и Роберта Напиера[57] — примерно двадцать пять тысяч человек, к которым вскоре присоединился махараджа Непала с двенадцатью тысячами гуркхов. Однако мятежная армия бегумы насчитывала не менее ста двадцати тысяч человек, а город Лакхнау — от семисот до восьмисот тысяч жителей. Первая атака англичан последовала 6 марта. 16 марта, после ряда сражений, в которых пали капитан судна сэр Уильям Пилл и майор Ходсон, англичане овладели частью города, расположенной на Гомати. Несмотря на эти преимущества англичан, бегума и ее сын все еще сопротивлялись во дворце Мусы-Бага, на северо-западной окраине Лакхнау, а Мулви, мусульманский главарь мятежа, укрывшись в самом центре города, отказывался сдаваться. После атаки Аутрама 19 марта и удачного сражения 21-го англичане наконец полностью овладели этим грозным оплотом восстания сипаев.

В апреле мятеж вошел в последнюю стадию.

Экспедиционный карательный корпус был направлен в Рогильканд, куда в большом количестве стекались бежавшие бунтовщики. Целью королевской армии был прежде всего захват Барели, столицы королевства. Начало экспедиции оказалось неудачным. Англичане потерпели поражение в Джаджапуре. Бригадир Адриен Хоуп был убит. Но к концу месяца прибыл Кэмпбелл, он вновь захватил Шахджаханпур. Затем, предприняв атаку на Барели, предал город огню и овладел им, однако не смог помешать бегству бунтовщиков.

В это время в Центральной Индии развертывались военные действия под руководством сэра Хью Роуза. Этот генерал в первых числах января 1858 года двигался на Сонгор через королевство Бхопал, 3 февраля освободил гарнизон, через десять дней взял форт Гуракота, форсировал цепи гор Виндхья на перевале Манданпур, перешел Бетву, появился перед Джханси, который защищали одиннадцать тысяч мятежников под руководством дикой Рани, осадил его 22 марта в жуткой жаре, выделил две тысячи человек из осаждающей армии, чтобы преградить путь двадцати тысячам человек из гарнизона Гвалиора, приведенных знаменитым Тантия Топи, опрокинул войска этого мятежного предводителя, 2 апреля пошел на приступ города, пробил брешь в стене, захватил цитадель, откуда Рани удалось бежать, и вновь начал военные действия против форта Кальпи, где Рани и Тантия Топи решили умереть, овладел этим фортом после героического штурма 22 мая и продолжил кампанию преследования Рани и ее товарища, которые устремились в Гвалиор, сконцентрировал там 16 июня две бригады, которые прибыли к бригадиру Напиеру в качестве подкрепления, разбил бунтовщиков в Мораре и вернулся в Бомбей после триумфальной кампании.

Во время стычки аванпоста перед Гвалиором погибла Рани. Эта грозная королева, целиком и полностью преданная набобу, самая верная его подруга во время восстания, была убита рукою самого сэра Эдуарда Монро. Нана Сахиб над телом леди Монро в Канпуре и полковник над телом Рани в Гвалиоре — в образах этих двух мужчин был подведен итог бунту и репрессиям. Вот два врага, чья ненависть привела бы к ужасным последствиям, если бы они когда-либо встретились лицом к лицу!

С этого момента восстание можно считать подавленным, за исключением, пожалуй, нескольких мест в королевстве Ауд. 2 ноября возвращается Кэмпбелл, овладевает последними позициями мятежников, подчиняет себе нескольких важных главарей, однако один из них, Бени Мадхо, еще не захвачен. В декабре становится известно, что он укрылся в приграничном районе Непала. Уверяют, что Нана Сахиб, Балао Рао, его брат, и бегума Ауда ушли с ним. Позже, в последних числах года, прошел слух, что они просили убежища в Рапти, на границе королевств Непала и Ауда. Кэмпбелл их сильно теснил, но они перешли границу. И лишь в первых числах февраля 1859 года английская бригада, одним из полков которой командовал полковник Монро, преследовала их до самого Непала. Бени Мадхо был убит, бегума Ауда и ее сын взяты в плен и получили разрешение остаться в столице Непала. Нану Сахиба и Балао Рао долгое время считали мертвыми. Но они были живы.

Как бы то ни было, но грозное восстание было подавлено. Тантия Топи, выданный своим лейтенантом Ман-Сингхом и приговоренный к смерти, был казнен 15 апреля в Сипри. Этот бунтарь, «эта поистине замечательная фигура великой трагедии индийского восстания, — как говорит господин де Вальбезен, — представил все доказательства политического гения, наделенного ловкостью и смелостью», мужественно умер на эшафоте.

Тем не менее конец восстания сипаев, которое, возможно, стоило бы англичанам Индии, распространись оно на весь полуостров и прими общенациональный характер, знаменовал собой крах почтенной Ост-Индской компании.

В самом деле, совет директоров угрожал отставкой лорду Пальмерстону с конца 1857 года.

Первого ноября 1858 года прокламация, напечатанная на двадцати языках, объявляла, что ее величество Виктория Беатриса, королева Англии, приняла скипетр Индии. Через несколько лет она станет ее императрицей.

Это было сделано лордом Стенли. Губернатор, позже вице-король, государственный секретарь и 15 членов, составляющих центральное правительство, члены Совета Индии не на индийской службе, губернаторы президентств Мадраса и Бомбея, назначаемые королевой, члены индийской службы и главнокомандующие, назначаемые государственным секретарем, — таковы были основные должности в составе нового правительства.

Что касается военных сил, то королевская армия в тот период насчитывала на 17 тысяч человек больше, чем до мятежа сипаев, — 52 пехотных полка, 9 стрелковых полков и значительные силы артиллерии с пятьюстами саблями на кавалерийский полк и семьюстами штыками на пехотный полк.

Туземная армия состояла из 137 пехотных полков и 40 кавалерийских, но артиллерия в ней была почти вся европейская.

Таково современное положение дел на полуострове с точки зрения административной и военной, таковы силы, которые оберегают территорию в 400 тысяч квадратных миль.

Глава IV В ПЕЩЕРАХ ЭЛЛОРЫ

Эти слова оказались более чем верны. Принц махрат Данду Пант, приемный сын Баджи Рао, пейшвы Пуны, одним словом, Нана Сахиб, в то время, быть может, единственный оставшийся в живых вождь мятежных сипаев, сумел покинуть свое неприступное убежище в Непале. Отчаянный, смелый, он привык к внезапной опасности, умел ловко сбивать с толку преследователей и заметать следы; хитрый, как змея, он рисковал появляться даже в президентствах Декана, движимый острым чувством ненависти, удесятеренным кровавыми репрессиями, последовавшими за восстанием 1857 года.

Да! Это была смертельная ненависть, и Нана поклялся отомстить владыкам Индии. Он был наследником Баджи Рао, но, когда в 1851 году старый пейшва умер, компания отказалась выплачивать ему пенсион в восемь такиев рупий[58], на что он имел полное право. В этом заключалась одна из причин той ненависти, которая в дальнейшем должна была привести к самым страшным последствиям.

Но на что же надеялся Нана Сахиб? Уже восемь лет, как бунт сипаев был окончательно подавлен. Английское правительство постепенно вытеснило почтенную Ост-Индскую компанию[59] и держало всю страну под властью более сильной, чем власть ассоциации торговцев, но сильной по-иному. И следов мятежа не осталось в рядах туземной армии, полностью реорганизованной на новой основе. Быть может, Нана надеялся на подъем национального движения в низших классах Индостана? Его планы скоро будут известны. Во всяком случае, теперь он знал, что в Аурангабаде известно о его присутствии, что генерал-губернатор сообщил об этом вице-королю в Калькутте и что его голова оценена. Было ясно, что ему нужно как можно скорее укрыться в надежном месте, чтобы сбить со следа агентов англо-индийской полиции.

Этой ночью, с 6 на 7 марта, Нана не потерял даром ни часа. Он прекрасно знал местность и решил добраться до Эллоры, расположенной в 25 милях от Аурангабада, чтобы там найти одного из своих сообщников.

Была темная ночь. Лжефакир, убедившись, что его не преследуют, направился к мавзолею, что возвышался на некотором расстоянии от города и был построен в честь мусульманского святого Ша-Суфи. Считается, что его мощи исцеляют болезни. В тот час в мавзолее все были объяты мертвым сном: и жрецы и паломники. Нана сумел пройти незаметно, не остановленный ничьим вопросом.

Однако тень не была столь густой, как от того гранитного блока, который в четырех лье к северу отсюда поддерживает неприступный форт Даулатабада и, возвышаясь на 240 футов в середине равнины, мог бы полностью скрыть от взглядов высокий силуэт беглеца. Заметив его, набоб вспомнил, что некий император Декана, один из его предков, хотел сделать своей столицей большой город, возведенный когда-то на базе этого форта. И, по правде говоря, это была бы неприступная позиция, удачно выбранная для того, чтобы стать центром повстанческого движения в этой части Индии. Но Нана Сахиб лишь с ненавистью посмотрел на крепость, которая находилась в руках его врагов, и отвернулся.

Когда он миновал долину, рельеф местности изменился. Появились первые холмы, которые вскоре должны были перейти в горы. Нана, полный сил и энергии, свойственной его зрелому возрасту, не замедлил шага, устремляясь на довольно крутые склоны. Он хотел пройти ночью 25 миль, то есть преодолеть все расстояние, отделяющее Эллору от Аурангабада. Там он надеялся отдохнуть без помех. Поэтому он не остановился ни во встретившемся на его пути караван-сарае, открытом любому прохожему, ни в полуразрушенном бунгало, где он мог бы поспать час-другой.

На восходе беглец обогнул деревню Рауза, где находится очень скромная гробница Аурангзеба, самого знаменитого из Великих Моголов. Он пришел наконец к известной группе пещер, принявшей имя соседней деревушки — Эллоры.

Холм, в котором были вырыты 30 пещер, вырисовывался в форме полумесяца. Четыре храма, 24 буддийских монастыря, несколько менее важных гротов — вот памятники этой группы пещер. Человеческие руки уже давно начали использовать этот базальтовый карьер. Однако индийские архитекторы в первые века христианской эры добывали там камни вовсе не для того, чтобы создавать шедевры, рассеянные здесь и там по необъятной поверхности полуострова. Нет! Эти камни были вынуты, чтобы освободить пространство в этом массиве и, в зависимости от назначения, превратить образовавшиеся пустоты в «чайтьи»[60] или «вихары»[61].

Самым необычным из храмов был храм Кайлас. Представьте себе глыбу высотой в 120 футов с окружностью в 600 футов. Этот блок с невероятной смелостью люди вырезали в самой горе, изолировав его двором длиной в 360 и шириной в 186 футов, образованным за счет базальтового карьера. Во внешней части древние мастера выточили колонны, создали пирамидальные обрамления, округлили купола, скалу частично оставили, чтобы добиться четкости барельефа, где слоны, большие чем в натуральную величину, кажется, поддерживают здание все целиком. Внутри они оставили обширный зал, окруженный часовнями, свод которых возлежит на колоннах, отделенных от общей массы. Наконец из этого монолита они создали храм, который не был «построен» в полном смысле этого слова, но стал достойным сравнения с самыми чудесными творениями Индии и ничем не уступающим подземным гробницам Египта.

Этот храм, теперь почти заброшенный, уже тронут временем. Он поврежден в нескольких местах. Его барельефы частично разрушились, как и перегородки массива, из которого их вырезали. Храму не более тысячи лет. Но то, что для произведений природы всего лишь младенчество, для творений рук человеческих является старостью. Несколько глубоких трещин обозначились в левой боковой кладке фундамента, и в одно из этих отверстий, наполовину скрытое спиной одного из слонов-опор, незаметно проскользнул Нана, так что никто и не заметил его появления в Эллоре.

Расселина переходила внутри в темный узкий проход, который шел сквозь фундамент, углубляясь под селлу[62] храма. Там открывалось нечто вроде крипты[63], в ту пору сухой, служившей водосбором.

Как только Нана проник в проход, он издал условный свист и в ответ услышал подобный же свист. Это не было эхо. В темноте показался свет.

Тотчас появился индиец, держа в руке фонарик.

— Погаси свет! — сказал Нана.

— Это ты, Данду Пант? — спросил индиец и сразу же погасил свой фонарь.

— Я, брат!

— Ну как?

— Сначала дай поесть, — ответил Нана, — потом поговорим. Но, чтобы разговаривать и есть, мне не нужен свет. Возьми меня за руку и проводи.

Индиец взял руку Наны, увлек его в глубь узкой крипты и помог ему растянуться на куче сухой травы, с которой только что поднялся сам. Свист факира прервал его сон.

Этот человек, привыкший ориентироваться в темном убежище, вскоре нашел какую-то провизию, хлеб и что-то вроде паштета, приготовленного из куриного мяса, — блюда, очень распространенного в Индии, и флягу с полупинтой[64] крепкого напитка, известного под названием «арек», получаемого путем перегонки сока арековой пальмы.

Нана поел и выпил вина, не говоря ни слова. Он умирал от голода и усталости. Вся жизнь сосредоточилась в тот момент в его глазах, сверкавших в темноте, как у тигра.

Индиец, неподвижный как статуя, ждал, когда набоб заговорит.

Этот человек был Балао Рао, родной брат Наны Сахиба.

Балао Рао, старший брат Данду Панта, старше его всего лишь на год, обликом своим походил на него до такой степени, что их можно было перепутать. По духу это был вылитый Нана Сахиб. Та же ненависть к англичанам, та же хитрость при составлении планов, та же жестокость к пленным — одна душа в разных телах. Во время восстания братья не расставались. После поражения их приютил лагерь на границе Непала. И сейчас, связанные единой мыслью о том, как возобновить борьбу, оба были готовы действовать.

Когда Нана, наскоро подкрепившись, восстановил свои силы, он некоторое время лежал неподвижно, подперев голову руками. Балао Рао, думая, что ему нужно несколько часов поспать, хранил молчание.

Но Данду Пант поднял голову, схватил руку брата и глухим голосом произнес:

— Меня обнаружили в президентстве Бомбея! Губернатор оценил мою голову. Две тысячи фунтов стерлингов обещаны тому, кто выдаст Нану Сахиба!

— Данду Пант, — воскликнул Балао Рао, — твоя голова стоит дороже! Пожалуй, это цена моей головы, а не пройдет и трех месяцев, они будут рады получить обе наши головы за двадцать тысяч!

— Да, — ответил Нана, — через три месяца, двадцать третьего июня, будет годовщина той битвы при Плассее[65], столетняя годовщина которой, в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, должна была положить конец владычеству англичан и освободить солнечную расу! Наши пророки это предсказали! Наши барды это воспели. Через три месяца, брат, исполнится сто девять лет, а Индию все еще попирает нога захватчика!

— Данду Пант, — ответил Балао Рао, — то, что не удалось в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, может и должно удаться через десять лет. В тысяча восемьсот двадцать седьмом, тысяча восемьсот тридцать седьмом, тысяча восемьсот сорок седьмом годах в Индии были волнения. Через каждые десять лет индийцев охватывает бунтарская лихорадка. Но в этом году они излечатся от нее, умоются в потоках европейской крови!

— Пусть Брахма ведет нас, — прошептал Нана, — и тогда кровь за кровь! Горе командирам королевской армии, которые не пали под ударами сипаев! Лоуренс мертв, Бернард мертв, Хоуп мертв, Напиер[66] мертв, Ходсон мертв, Хавелок мертв! Но некоторые из них еще живы! Кэмпбелл, Роуз пережили все и среди них тот, кого я больше всех ненавижу, — полковник Монро, этот преемник палача, того, кто первым стал привязывать индусов к жерлу пушек и расстреливать их. Полковник своей рукой убил мою подругу, Рани из Джханси! Пусть только попадет в мои руки, он увидит, забыл ли я ужасы террора полковника Нила[67], казни Секундер Багх, расправы во дворце бегумы, в Барели, в Джханси и Мораре, на острове посреди Гидаспа и в Дели! Он увидит, забыл ли я, что он поклялся убить меня, как и я поклялся убить его?!

— А он не ушел из армии? — спросил Балао Рао.

— О, — отвечал Нана Сахиб, — при первом же возмущении индийцев он вновь пойдет на службу. Но если бунт не удастся, я его заколю кинжалом в его собственном бунгало в Калькутте!

— Пусть будет так, а что сейчас?..

— Сейчас надо продолжать начатое дело. На этот раз движение должно быть общенациональным. Пускай индийцы городов и деревень поднимутся, и вскоре сипаи будут заодно с ними. Я обошел центр и север Декана. Повсюду зреет мятежный дух. Нет таких городов и деревень, где у нас не было бы командиров, готовых начать действовать. Брахманы будут фанатично призывать народ к восстанию. Религия на этот раз вдохновит последователей Шивы и Вишну. В назначенное время условный сигнал поднимет миллионы индусов и королевская армия будет уничтожена!

— А Данду Пант?.. — спросил Балао Рао, схватив брата за руку.

— Данду Пант, — ответил Нана, — будет не только коронованным пейшвой в замке Билхур! Он станет господином священной земли Индии!

Произнеся эти слова, Нана Сахиб замолк, неподвижный, скрестив руки на груди, с затуманенным взглядом человека, который наблюдает уже не прошлое или настоящее, но прозревает будущее.

Балао Рао поостерегся прерывать его. Ему нравилось наблюдать, как эта дикая душа воспламеняется сама собой, но когда было нужно раздуть тот огонь, что теплился в ней постоянно, брат был рядом. Нана Сахиб не мог иметь более близкого сподвижника, более пламенного советника. Как говорится, это было его второе «я».

Нана, помолчав несколько минут, поднял голову.

— Где наши товарищи? — спросил он.

— В пещерах Аджанты[68], там, где и было условлено, — ответил Балао Рао.

— А лошади?

— Я оставил их на расстоянии ружейного выстрела, на дороге от Эллоры к Борегами.

— Их стережет Калагани?

— Да, он, брат. За ними хорошо присматривают. Они отдохнули, накормлены и ждут только, чтобы пуститься в путь.

— Тогда пойдем, — сказал Нана. — Надо быть в Аджанте до восхода солнца.

— А куда направимся дальше? — спросил Балао Рао. — Это поспешное бегство не нарушит твои планы?

— Нет, — ответил Нана Сахиб. — Мы доберемся до гор Сатпура, там я знаю каждый камень, среди этих гор легко сбить со следа всю английскую полицию. К тому же там мы будем на земле бхилов и гондов, которые остались верны нашему делу. Среди горного района Виндхья, где пламя мятежа всегда готово вспыхнуть, я могу дождаться благоприятного момента.

— В путь! — сказал Балао Рао. — Они обещали две тысячи фунтов тому, кто тебя выдаст! Но мало оценить голову, надо ее получить!

— Они ее не получат, — ответил Нана Сахиб. — Иди, брат, не будем терять времени, иди!

Балао Рао уверенным шагом пошел вперед по узкому проходу, который вел к темному подземному коридору, прорытому под плитами храма. Добравшись до отверстия, скрытого каменным слоном, он осторожно высунул голову, посмотрел в темноту направо и налево и, убедившись, что вокруг никого нет, решился выбраться наружу. Кроме того, из предосторожности он сделал 20 шагов по улице, проходящей вдоль храма, затем, не заметив ничего подозрительного, свистнул, сообщая Нане, что путь свободен.

Несколько секунд спустя братья покидали эту искусственную долину длиной в пол-лье, всю прорезанную сводами, галереями, достигающими в некоторых местах большой высоты. Они остереглись проходить возле магометанского мавзолея, который служил пристанищем паломникам или любопытным всех национальностей, привлеченным чудесами Эллоры; наконец, обогнув деревню Рауза, они оказались на дороге, соединяющей Аджанту с Борегами.

Расстояние от Эллоры до Аджанты составляло 50 миль (примерно 80 км), но Нана уже не был тем беглецом, который пешком уходил из Аурангабада. Сейчас, как сказал Балао Рао, три лошади ждали его на дороге под охраной индуса Калагани, верного слуги Данду Панта. Эти лошади — одна для Наны, другая для Балао Рао, третья для Калагани — были укрыты в густом лесу в миле от деревни. Вскоре три всадника скакали галопом по направлению к Аджанте. Впрочем, никто не удивлялся при виде факира на коне. В самом деле, значительное число этих наглых нищих просит подаяние, разъезжая на лошадях.

К тому же дорога была довольно безлюдной, неблагоприятной для паломников в это время года. Нана и его сподвижники быстро продвигались вперед, ничего не опасаясь. Они останавливались лишь затем, чтобы дать передохнуть лошадям, и во время этих остановок подкреплялись той снедью, какую захватил Калагани. Они избегали наиболее посещаемых мест провинции, бунгало и деревень; так они проехали мимо Роджи, унылой горстки черных домов, черных от времени, как и темные жилища Корнуэлла[69], и Пулмарии, маленького городка, затерянного среди плантаций уже совсем дикой местности.

Местность была плоской и однообразной. Во всех направлениях простирались вересковые поля, тут и там прорезанные массивами густых джунглей. Но при приближении к Аджанте дорога становилась все более неровной.

Великолепные гроты Аджанты соперничают с чудесными пещерами Эллоры и, возможно, еще более красивы в своем ансамбле; они занимают нижнюю часть маленькой долины примерно в полумиле от города с тем же названием.

Выбрав эту дорогу, Нана Сахиб смог миновать город, где правительственное объявление уже, наверное, было расклеено.

Через пятнадцать часов после того, как они оставили Эллору, Нана Сахиб и два его спутника углубились в узкий проход, который вел к знаменитой долине, где 27 храмов, вырубленных непосредственно в скалистом массиве, нависают над головокружительной пропастью.

Ночь сияла звездами и была великолепна, но луны не было. На фоне звездного неба вырисовывались высокие деревья, баньяны[70], некоторые из них считаются самыми большими среди гигантов индийской флоры. Стояло полное безветрие, даже малейшее дуновение ветерка не тревожило атмосферу, ни один лист не шевелился, не было слышно никакого шума, за исключением глухого рокота потока, что струился в нескольких сотнях футов в глубине оврага. Но этот рокот перешел в настоящее рычание, как только лошади достигли водопада Сатхунда, который низвергался с высоты 50 туазов[71], разбиваясь о выступы кварцевых и базальтовых скал. Водяная пыль столбом кружилась в ущелье и играла бы всеми цветами радуги, если бы луна освещала окрестности этой чудной весенней ночью.

Нана, Балао Рао и Калагани приехали. В этом месте, за поворотом дороги, внезапно обозначилась долина, богато украшенная подлинными шедеврами буддийской архитектуры. Там, среди храмов со множеством колонн, розеток, арабесок, веранд, с колоссальными фигурами животных самых причудливых форм, испещренных темными ячейками, в которых некогда обитали жрецы — хранители этих священных жилищ, художник может еще любоваться настенными фресками, будто вчера написанными и изображающими королевские церемонии, религиозные процессии, битвы с применением всех видов оружия того времени, каким оно было в Индии, этой роскошной стране, в первые века христианской эры.

Нана Сахиб знал все секреты этих таинственных подземных ходов. Не раз он со своими сподвижниками, теснимый королевскими войсками, находил здесь убежище в тяжелые дни восстания. Подземные галереи, соединяющие их, самые узкие туннели, умело проделанные в кварцитном массиве, извилистые коридоры, тысячи ответвлений лабиринта, запутанность, которая утомила бы и самых терпеливых, — все это было ему хорошо знакомо. Он не мог заблудиться там, даже когда факел не освещал их темной глубины.

Во мраке ночи Нана с уверенностью человека, знающего, что делает, направился прямо к одной из щелей, с виду второстепенной. Вход в нее был скрыт завесой из густого кустарника и нагромождением каменных глыб, которые случившийся давным-давно обвал как бы специально бросил сюда, между кустарниками, растущими на земле, и растениями, обвивающими утес.

Набоб просто царапнул ногтем по зеленой завесе, и этого было достаточно, чтобы о его прибытии узнали все.

Две или три головы индусов тотчас показались среди ветвей, затем десять, потом двадцать, и вскоре люди, проскальзывая между камней, как змеи, образовали группу из сорока хорошо вооруженных человек.

— В путь! — произнес Нана Сахиб.

Не спрашивая объяснений, не зная, куда он ведет их, верные соратники набоба пошли за ним, готовые дать себя убить по одному лишь его сигналу. Они шли пешком, но их ноги могли поспорить в скорости с ногами лошадей.

Маленький отряд углубился в обрывистое ущелье, которое поворачивало по склону к северу и опоясывало вершину горы. Через час отряд добрался до дороги на Кхандву, которая теряется в ущельях гор Сатпура. Ветка, отходящая от железнодорожного пути Бомбей — Аллахабад на Нагпур, и сам основной путь, идущий к северо-востоку, были пройдены на рассвете.

В этот момент на всех парах пронесся поезд из Калькутты, выпуская белый дым на великолепные баньяны, растущие у дороги, и пугая своим ревом диких зверей в джунглях.

Набоб остановил свою лошадь и, протянув руку к убегающему поезду, громким голосом произнес:

— Беги! Беги! И скажи вице-королю Индии, что Нана Сахиб всегда жив и что эту проклятую железную дорогу — дело рук завоевателей — он утопит в их крови!

Глава V СТАЛЬНОЙ ГИГАНТ

Я не знаю, что могло бы вызвать большее удивление прохожих, останавливающихся утром 6 мая на большой дороге, ведущей из Калькутты в Чандранагар, — мужчин, женщин, детей, как индусов, так и англичан. И, откровенно говоря, чувство глубокого изумления было вполне естественным.

В самом деле, на восходе солнца от одного из последних пригородов столицы Индии, между двумя плотными рядами любопытных, двигался странный экипаж, если это название применимо к удивительной машине, которая въезжала на берег Хугли.

Впереди, как единственная движущая сила состава, спокойно и размеренно шагал гигантский слон высотой в 20 футов, длиной в 30 футов и соответствующей ширины. Хобот его был полусогнут; как огромный рог изобилия, конец его вздымался в воздух. Позолоченные клыки торчали из огромной челюсти подобно двум угрожающим серпам. Его темно-зеленое странно пятнистое тело покрывала богатая яркая попона, отделанная золотой и серебряной филигранью и окаймленная бахромой с большими кистями. На спине у него возвышалось нечто вроде украшенной башенки, увенчанной круглым куполом в соответствии с индийской традицией; по бокам были вставлены большие круглые стекла, похожие на корабельные иллюминаторы.

Слон тащил за собой поезд из двух вагонов или даже настоящих домов, вроде бунгало на колесах, состоящих из ступиц и ободов. Эти колеса, нижней части которых не было видно, двигались в барабанах, наполовину скрывавших огромные двигательные аппараты. Гибкий мостик, смягчая движения на поворотах, связывал первый вагон со вторым.

Как мог один слон, каким бы сильным он ни был, тащить две массивные конструкции без всякого видимого усилия? Он это делал, однако, странное животное! Его мощные ноги поднимались и опускались автоматически, с механической регулярностью он немедленно переходил с шага на рысь, а между тем не было слышно голоса и не видно руки «махута»[72].

Вот что должно было удивить любопытных прежде всего, если бы они держались на некотором расстоянии. Но если бы они приблизились к колоссу, они бы открыли такое, что их удивление уступило бы место восхищению.

Действительно, ухо уловило бы прежде всего какое-то размеренное рычание, очень похожее на мерные трубные крики этих гигантов индийской фауны. Более того, из хобота, задранного вверх, к небу, с небольшими интервалами поднимались облака пара.

И все же это был слон! Его морщинистая кожа землисто-зеленого оттенка, несомненно, покрывала мощный костяк, которым природа одарила царя толстокожих! Его глаза блистали жизнью! Его члены были полны движения!

Да! Но если бы какой-нибудь любопытный осмелился положить руку на огромное животное, все бы тотчас же объяснилось. То был всего лишь волшебный обман зрения, изумительная имитация, сохраняющая видимость живого слона даже вблизи.

На самом деле этот слон был сделан из стального листа и скрывал целый дорожный локомотив.

Что касается поезда, Парового дома, если употребить подходящее для него название, то это и было жилище на колесах, обещанное инженером Банксом.

Первый вагон или, скорее, первый дом служил жилищем полковнику Монро, капитану Худу, Банксу и мне, во втором помещался сержант Мак-Нил и персонал экспедиции.

Банкс сдержал свое обещание, полковник Монро выполнил свое, вот почему утром 6 мая мы отправились в этом необыкновенном экипаже с целью посетить северные районы Индии. Но зачем понадобился этот искусственный слон? К чему такая странная фантазия, совершенно не вяжущаяся с духом и практикой англичан? Никогда и никому до сих пор не приходило в голову придавать локомотиву, предназначенному для перемещения по щебеночному покрытию больших дорог или по железнодорожным рельсам, форму какого бы то ни было четвероногого. Надо признаться, что, когда мы впервые увидали эту удивительную машину, нас охватило общее замешательство. «Как» и «почему» градом сыпались на нашего друга Банкса, так как этот дорожный локомотив был построен по его планам и под его руководством. Кто мог дать ему такую странную мысль спрятать машину под стальной ширмой механического слона?

Банкс вместо ответа спросил:

— Друзья мои, вы знаете раджу Бутана?

— Я его знаю, — отозвался капитан Худ, — или, вернее, знал, потому что он умер три месяца тому назад.

— Ну так вот, — сказал инженер, — раджа Бутана жил совсем не так, как другие люди. Он себе ни в чем не отказывал, — я имею в виду — ни в чем таком, что могло когда-либо прийти ему в голову. Его мозг изобретал невозможное, был неистощим на фантазии разного рода, кошелек же, напротив, истощался при их реализации. Он был богат, как набобы прежних времен. Россыпи рупий хранились у него в ящиках. Если он и усердствовал в чем-либо, то только в том, чтобы тратить свои деньги менее банальным способом, чем его собратья по миллионным состояниям. Так вот, однажды ему пришла в голову одна навязчивая мысль, не дававшая уснуть и сделавшая бы честь Соломону[73], который конечно бы ее реализовал, если бы знал о силе пара. Это была идея о путешествии совершенно новым, до него неизвестным способом, в экипаже, о котором никто и никогда не мог и мечтать. Он знал меня, пригласил к своему двору, сам нарисовал мне план машины. Ах, если вы думаете, друзья, что я расхохотался, услышав предложение раджи, то вы ошибаетесь! Я прекрасно понял, что эта грандиозная затея вполне естественно могла зародиться в мозгу индийского суверена, и у меня было лишь одно желание — реализовать ее как можно скорее, так чтобы удовлетворить желание моего неугомонного клиента и мое собственное. Серьезный инженер не каждый день имеет возможность соприкоснуться с фантастикой и добавить зверя собственного изготовления к зверям Апокалипсиса[74] или чудесным созданиям «Тысячи и одной ночи». В общем, фантазия раджи была выполнима. Я принялся за дело и в оболочку из листовой стали, изображающую слона, сумел заключить паровой котел, механизм и тендер дорожного локомотива со всеми необходимыми устройствами. Коленчатый хобот, который при необходимости может подниматься и опускаться, служит мне трубой; эксцентрик позволил мне связать ноги животного с колесами аппарата; в глазах я установил линзы для фар, так чтобы было два пучка электрического света, и вот искусственный слон готов. Но все это делалось не так быстро. Передо мной возникло много трудностей, они не решались просто так, с ходу. Этот мотор — огромная игрушка, если угодно, — стоил мне многих бессонных ночей. Мой раджа, который не мог сдержать нетерпения и проводил лучшее время жизни в моей мастерской, умер прежде, чем последняя операция мастера позволила его слону отправиться в поля. Бедный неудачник не успел испытать свой дом на колесах! Его наследники, менее приверженные фантазиям, чем он, взирали на этот аппарат с суеверным ужасом, как на творение сумасшедшего. Они поспешили отделаться от него за самую низкую плату, и, право же, я выкупил все это за счет полковника. Теперь, друзья мои, вы знаете, как и почему мы оказались единственными в мире — за это я ручаюсь — владельцами парового слона мощностью в двадцать четыре лошадиные силы.

— Браво! Банкс, браво! — воскликнул капитан Худ. — Инженер, мастер и сверх того еще и художник, поэт, певец железа и стали — вот уж редкая птица среди нас!

— Раджа умер, — отвечал Банкс, — а его экипаж был выкуплен. Мне не хватило мужества разрушить моего слона и вернуть локомотиву его обычную форму!

— И вы тысячу раз правы, — отозвался капитан. — Он великолепен, наш слон, просто великолепен! И какой эффект мы произведем, когда этот гигантский зверь будет возить нас на прогулки по долинам и джунглям Индостана! Это идея раджи. Ну и что же, мы ею воспользуемся, не правда ли, полковник?

Полковник Монро слегка улыбнулся, что означало полное одобрение слов капитана. Итак, мы решили путешествовать, и вот каким образом: стальной слон, животное единственное в своем роде, искусственный Левиафан[75], должен был тащить на колесах жилище четырех англичан, вместо того чтобы возить во всем блеске раджу, одного из самых могущественных на полуострове Индостан.

Как же был устроен этот дорожный локомотив, в который Банкс изобретательно внес все достижения современной науки? А вот как.

Между четырех колес поместился весь механизм — цилиндры, рычаги, клапаны, питательные насосы, эксцентрики, которые закрывают корпус котла. Эта трубчатая топка имеет 60 квадратных метров поверхности подогрева. Она размещается в передней части корпуса стального слона, задняя его часть содержит тендер для воды и топлива. Котел и тендер размещены на одной платформе и разделены промежутком, предназначенным для «погонщика». Механик располагается в пуленепробиваемой башне на спине у слона, и в случае серьезного нападения мы все сможем найти там защиту; На посту механика имеется предохранительный клапан и манометр, показывающий давление пара, а также регулятор и рычаг: первый — для регулировки подачи пара, второй — для управления клапанами и, значит, для осуществления движения вперед или назад. Из этой башни через толстые стекла с линзами, размещенными в узких амбразурах, механик следит за дорогой, которая простирается перед его глазами, и, изменяя угол поворота передних колес, может точно воспроизводить рельеф дороги.

На рессорах из лучшей стали, прикрепленных к осям, были установлены топка и тендер так, чтобы смягчить толчки, вызываемые неровностями почвы. Что касается колес, то они были способны выдержать любое испытание, а на ободьях у них были сделаны насечки, чтобы колеса могли врезаться в землю и не скользить по дороге.

Как сказал Банкс, номинальная мощность машины составляла 24 лошадиных силы, но она могла бы достичь и 150, без риска взорваться. Машина работала по принципу «системы Фельда», с двойным цилиндром, с изменяемым объемом пара. Герметическая коробка закрывает весь механизм так, что в него не попадает пыль от колес, и, следовательно, предохраняет его от порчи. Главное достоинство механизма состоит в том, что он потребляет мало горючего и дает много энергии. Действительно, никогда еще средний расход топлива для получения подобного коэффициента полезного действия не был так мал, причем независимо от его разновидности, так как колосники топки были приспособлены для любого горючего; Что касается средней скорости движения локомотива, инженер рассчитывал на 25 километров в час, но по хорошей дороге она могла достигать и 40 километров в час. Колеса, как я сказал, не должны были пробуксовывать не только потому, что благодаря конструкции ободьев они будут врезаться в землю, но и потому, что вес механизма, подвешенного на первоклассных рессорах, равномерно распределен по всей длине. Кроме того, колеса снабжены надежными тормозами, что позволяет, включая их поочередно или сразу, мгновенно остановить машину.

Что касается способности машины преодолевать склоны, то она просто замечательна. Банкс действительно добился прекрасных результатов, рассчитав вес каждого поршня и мощность своего локомотива.

Впрочем, дороги, которые англичане построили в Индии, отменны и сеть их весьма разветвлена. Они отлично подходят именно для такого рода передвижения. Не говоря о Великом Индийском пути, пересекающем весь полуостров, эти дороги проложены на протяжении тысячи двухсот миль, то есть более чем на две тысячи километров.

Однако расскажем подробнее о Паровом доме.

Банкс выкупил у наследника набоба на средства полковника Монро не только дорожный локомотив, но и состыкованный с ним поезд. Неудивительно, что раджа Бутана потребовал, чтобы поезд сделали в соответствии с его фантазией и по индийской моде. Я уже назвал его «бунгало на колесах»; он действительно заслуживал данного названия, и, по правде говоря, два вагончика, которые его составляют, — это подлинное чудо индийской архитектуры.

Представьте себе два вида пагод с крышами, округленными в виде куполов, выступы окон поддерживаются скульптурными пилястрами, многоцветные орнаменты искусно вырезаны из дерева ценных пород; контуры пагод подчеркнуты изящными верандами, расположенными спереди и сзади. Да, создавалось впечатление, будто две подлинные пагоды сошли со священного холма Соннагура и ушли бродить по большим дорогам!

Чтобы довершить описание этого чудесного экипажа, надо добавить, что он мог… плавать. Нижняя часть корпуса слона, в которой находились топка и машина, образовывала легкий стальной корпус корабля, а удачно скомпонованная герметическая коробка обеспечивала плавучесть. Если на пути вдруг появится водная преграда, слон войдет в нее, поезд за ним, и ноги зверя, движимые рычагами, увлекут за собой весь Паровой дом. Неоценимое преимущество в этой стране, где реки встречаются в изобилии, а мосты еще не построены.

Таков был этот поезд, единственный в своем роде, именно таким и хотел его видеть капризный раджа Бутана.

Но если Банкс уважал фантазию, которая придала локомотиву форму слона, а экипажам вид пагод, то интерьер он решил выполнить в английском вкусе. Это ему тоже удалось сделать.

Паровой дом, как я сказал, состоял из двух вагонов, имевших не менее шести метров в ширину, и, стало быть, она превышала длину колесной оси, составлявшей пять метров. Вагоны были установлены на длинных и очень гибких рессорах и потому мало чувствительны к дорожной тряске и толчкам.

Первый из них имел в длину 15 метров. В передней его части располагалась изящная веранда, поддерживаемая легкими пилястрами и заканчивающаяся широким балконом, на котором свободно могли разместиться десять человек. С балкона дверь вела в салон с двумя боковыми окнами. В салоне стоял стол, шкаф с книгами, мягкие диваны по всей длине. Стены салона были искусно декорированы и обтянуты богатой тканью. Толстый ковер из Смирны[76] покрывал паркет, татти, нечто вроде экранов из ветиверии[77], располагались перед окнами. Орошаемые ароматической водой, они создавали приятную свежесть воздуха как в салоне, так и в кабинах, служивших комнатами. На потолке висела панка[78], которая во время движения экипажа вращалась от механизма, а на стоянке ее приводил в движение слуга. Это позволяло смягчить пагубное воздействие температуры, которая в некоторые месяцы года поднимается здесь выше 45 °C в тени.

Напротив двери, ведущей на веранду, — другая дверь из дерева ценной породы вела в столовую. Свет проникал сюда не только через боковые окна, но и через матовое стекло потолка. Вокруг стола, стоящего посередине, могли разместиться восемь человек. Нас было четверо, так что мы чувствовали себя вполне свободно. В столовой стояли буфеты и серванты, полные роскошной серебряной посуды, стекла и фарфора, — словом, всего того, что требуется для комфорта англичан. Само собой, все хрупкие предметы, установленные в специальных отверстиях, как это делается на борту корабля, были защищены от тряски даже на самых плохих дорогах, если бы наш поезд когда-либо рискнул туда забраться.

Дверь из столовой вела в коридор, который оканчивался балконом и второй верандой. Вдоль этого коридора размещались четыре комнаты, освещенные боковым светом, в каждой была кровать, туалет, шкаф, диван; они напоминали собой каюты на самых роскошных трансатлантических пароходах. Первую комнату, слева, занимал полковник Монро, вторую, справа, — инженер Банкс; комната капитана Худа находилась за комнатой инженера, моя — за комнатой полковника. Второй вагон, длиной в 12 метров, как и первый, тоже имел балкон и веранду с выходом в широкую кухню; с двух сторон ее находились подсобные помещения, и она была снабжена всем необходимым. Кухня сообщалась с коридором, который переходил в четырехугольное помещение в центральной части, служившее для персонала экспедиции второй столовой, освещенной светом, льющимся с потолка. По углам располагались комнаты предназначенные для сержанта Мак-Нила, механика, «погонщика» и ординарца полковника Монро. Сзади были еще две комнаты: одна для повара, другая для денщика капитана Худа, затем оружейная, холодильник, багажное отделение и целый ряд других помещений, которые выходили на балкон задней веранды.

Как видим, Банкс умело и удобно расположил оба жилых помещения Парового дома на колесах. Зимой они могли обогреваться с помощью специального устройства, которое обеспечивало циркуляцию теплого воздуха по комнатам, не считая двух маленьких каминов, установленных в салоне и столовой. Мы были готовы преодолеть все трудности холодного сезона даже на склонах Гималайских гор.

Была решена, разумеется, и проблема снабжения провизией. Мы взяли с собой лучшие консервы в количестве, достаточном для пропитания всех участников экспедиции в течение года. Особенно много было коробок с консервированным мясом лучших сортов, преимущественно вареной и тушеной говядины, и куриными паштетами.

Молока нам также должно было хватить для утреннего завтрака, предваряющего второй, основательный завтрак, как и бульона для полдника, который предшествует вечернему обеду, благодаря новым методам приготовления этих продуктов, позволяющим хранить их длительное время в концентрированном виде.

Молоко, подвергнутое выпариванию и приобретшее густую консистенцию, хранилось в закрытых герметических банках по 450 граммов, так что они могли дать три литра жидкого молока каждая, если добавить к содержимому пять частей воды. При этих условиях оно соответствует по своему составу обычному молоку хорошего качества. То же можно сказать о бульоне, который хранится в кубиках, а растворяясь в воде, приобретает все качества хорошего бульона.

Что касается мороженого, столь ценного продукта в этих теплых широтах, то нам было легко его приготовить при помощи аппаратуры Карре[79], которая понижает температуру путем выпаривания жидкого аммония. Одно из задних отделений использовалось как холодильная установка, где, применяя либо выпаривание аммония, либо возгонку метилового спирта, можно было поддерживать холод довольно долго благодаря методам моего соотечественника, француза Теллье[80]. Согласитесь, мы располагали такими широкими возможностями, что в любых обстоятельствах могли получить продукты прекрасного качества.

Что касается напитков, то погреб был полон ими. Французские вина, пиво разных сортов, водка, арек имелись в количестве, вполне достаточном для первого времени.

Следует добавить к тому же, что наш маршрут не должен был значительно отклоняться от населенных провинций полуострова. Индия, как известно, не пустыня. Если не жалеть рупий, там легко можно раздобыть не только необходимое, но и все, что вы пожелаете. Может, однако, случиться, что если мы зазимуем в северных районах, в предгорьях Гималаев, то останемся на собственном попечении. Но и в этом случае мы сумеем создать себе все условия для комфортабельной жизни. Практичный ум нашего друга Банкса все предусмотрел, и можно было смело положиться на него в вопросах нашего пропитания в дороге.

Маршрут нашего путешествия, в целом решенный, за исключением тех изменений, которые могли привнести в него неожиданные обстоятельства, был следующим.

Выехав из Калькутты, следовать по долине Ганга до Аллахабада, подняться через королевство Ауд до первых отрогов Гималаев, останавливаясь лагерем то тут, то там на несколько месяцев, давая капитану Худу полную возможность поохотиться, затем спуститься к Бомбею.

Нам предстояло проделать около девятисот лье. Расстояние огромное, но наш дом и весь его персонал будут путешествовать вместе с нами. Кто отказался бы несколько раз проделать кругосветное путешествие в таких условиях?

Глава VI ПЕРВЫЙ ЭТАП

На рассвете 6 мая я вышел из отеля «Спенсер», одного из лучших в Калькутте, где жил с момента приезда в столицу Индии. Этот большой город уже не имел от меня тайн. Утренние прогулки в карете на Стренд, до эспланады форта Уильяма, среди роскошных карет европейцев, которые с превеликим презрением пересекают путь менее шикарных экипажей толстых местных богатеев; экскурсии по тем любопытным торговым улицам, которые вполне справедливо носят название базаров; посещение полей кремации мертвых на берегах Ганга; походы в ботанические сады натуралиста Хукера; визиты к «мадам Кали»[81], ужасной четырехрукой женщине, дикой богине смерти, что прячется в маленьком храме одного из предместий, где бок о бок соседствуют современная цивилизация и туземное варварство, — все это я проделал. Полюбоваться дворцом вице-короля, что возвышается как раз напротив отеля «Спенсер»; отдать дань восхищения занятным дворцам Чоуринги-Роуд и Таун-Холл, воздвигнутым в память о великих людях нашего времени; изучить в деталях интересную мечеть Хугли; заглянуть в порт, забитый превосходными торговыми судами английского флота; наконец, попрощаться с аргилами, адъютантами или философами[82], — эти птицы имеют столько названий! — чьей заботой является убирать улицы и содержать город в отменной чистоте, — это тоже было проделано, и мне оставалось лишь уехать.

Итак, этим утром палки-гари — некое подобие повозки на четырех колесах, запряженное двумя лошадьми и недостойное занимать место среди удобных изделий английской каретной промышленности, — приехало за мной на площадь Правительства, и вскоре меня высадили перед дверью бунгало полковника Монро.

В ста шагах от предместья нас ждал поезд. Оставалось только переехать на новую квартиру — вот и все.

Само собой разумеется, наш багаж был предварительно размещен в специальном отделении. Впрочем, мы взяли с собой лишь самое необходимое. Что же касается оружия, то капитан Худ решил взять не менее четырех карабинов системы Энфилда с разрывными пулями, четыре охотничьих ружья, два для охоты на уток, не считая еще энного количества ружей и револьверов, в общем, ими можно было бы вооружить всех нас. Этот арсенал больше угрожал диким зверям, чем обычной дичи, но по этому поводу Немврод нашей экспедиции не хотел слушать никаких разумных доводов.

К тому же капитан Худ был просто в восторге. Удовольствие вырвать полковника из его изолированного убежища, радость от предвкушения поездки в северные провинции Индии в бесподобном экипаже, перспектива увлекательной охоты и экскурсий в гималайские районы — все это оживляло и возбуждало его, проявляясь в бесконечных восклицаниях и дружеских толчках, которыми он награждал всех, рискуя поломать нам кости.

Час отъезда пробил. Котел был под парами, машина готова тронуться, механик занял свой пост, держа руку на пусковом реле. Раздался звонок.

— В путь! — воскликнул капитан Худ, махнув шляпой. — Стальной Гигант, в путь!

Стальной Гигант — таким именем наш друг-энтузиаст только что окрестил чудесный локомотив нашего поезда, — он его заслуживал, и это имя утвердилось за ним.

Два слова о персонале экспедиции, занимающем второй дом на колесах.

Механик Сторр, англичанин, работал в компании «Большой Индийский Южный путь» и оставил ее всего несколько месяцев тому назад. Банкс, знавший его, считал его очень способным и пригласил на службу к полковнику Монро. Человек лет сорока, толковый рабочий, разбирающийся в своем деле, Сторр мог очень нам пригодиться.

Водителя звали Калут. Он принадлежал к тому классу индийцев, кого специально разыскивала железнодорожная компания, кто мог безболезненно переносить тропическое пекло, умноженное жаром котлов. К тому же он был из арабов, которым торгово-транспортные компании доверяют присмотр за топками во время морских переходов через Красное море. Образно выражаясь, эти отважные люди примечательны тем, что лишь слегка «закипают» там, где другие «зажариваются» в несколько секунд. Это тоже был хороший выбор.

Ординарцем полковника Монро был тридцатипятилетний гуркх[83] по имени Гуми. Он принадлежал к тому полку, что, повинуясь приказу, принял новое вооружение, появление которого послужило первопричиной или же поводом восстания сипаев. Маленький, проворный, хорошо сложенный, он все еще носил черную униформу бригады «длинноствольных карабинов», к которой привык как к собственной коже.

Сержант Мак-Нил и Гуми телом и душой были преданы полковнику Монро.

После того как они сражались рядом с ним во всех индийских войнах, как тщетно пытались помочь ему найти Нану Сахиба, они последовали за ним на покой и не собирались покидать его никогда.

Если Гуми был ординарцем полковника, то Фокс — чистокровный англичанин, очень веселый и общительный, был денщиком капитана Худа и не менее заядлым охотником, чем сам капитан. Этот славный малый не переменил бы своего положения на любое другое, каким бы оно ни было заманчивым. Его хитрость делала его достойным имени, которое он носил, — Фокс — Лис, но этот лис застрелил 37 тигров, на три меньше, чем его капитан. Впрочем, он рассчитывал не останавливаться на достигнутом.

Чтобы дополнить рассказ о составе экспедиции, надо упомянуть нашего повара — негра, того, кто царил в передней части второго дома, между двумя буфетными.

Француз по происхождению, который уже варил и жарил на всех широтах, господин Паразар — таково было его имя — воображал, что занят не обычным ремеслом, а делом чрезвычайной важности. Он просто священнодействовал, в то время как руки его порхали от одной конфорки к другой, с точностью химика отмеряя перец, соль и другие приправы. В общем, господин Паразар был ловок и опрятен, поэтому ему прощалось его некоторое кулинарное тщеславие.

Итак, сэр Эдуард Монро, Банкс, капитан Худ и я, с одной стороны, Мак-Нил, Сторр, Калут, Гуми, Фокс и г-н Паразар — с другой, — всего десять человек, — такова была экспедиция, которую увозил на север полуострова Стальной Гигант в поезде из двух домов на колесах. Не забудем также двух собак — Фанна и Черныша, — капитан высоко ценил их достоинства в охоте на пушного зверя и пернатую дичь.

Бенгалия является, по-видимому, если и не самой любопытной, то, по крайней мере, самой богатой из провинций Индостана. Очевидно, это не только страна раджей, образующая собственно центр этого обширного королевства, но и весьма густонаселенная территория; вообще, ее можно рассматривать как истинно индуистскую страну. На севере она доходит до границ Гималаев, и наш путь позволял нам пересечь ее из конца в конец.

После дискуссии по поводу первого этапа путешествия мы составили следующий план: подняться на несколько лье вдоль Хугли, одного из протоков Ганга, который снабжает водой Калькутту, оставив на правом берегу французский город Чандранагор; оттуда следовать вдоль железнодорожной линии до Бурдвана[84], затем пересечь Бихар таким образом, чтобы вновь выйти к Гангу у Бенареса.

— Друзья мои, — сказал полковник Монро, — я предоставляю вам решать, в каком направлении двигаться… Решайте без меня. Все, что вы сделаете, будет хорошо.

— Мой дорогой Монро, — ответил Банкс, — все же тебе следует высказать свое мнение…

— Нет, Банкс, — ответил полковник, — я принадлежу тебе, и у меня нет основания предпочитать одну провинцию другой. Один лишь вопрос, пожалуй: когда вы доберетесь до Бенареса, в каком направлении поедете дальше?

— На север! — порывисто воскликнул капитан Худ. — По дороге, которая ведет прямо к первым отрогам Гималаев, через королевство Ауд.

— Ну что ж, друзья мои, в тот момент… — задумчиво заметил полковник Монро, — может быть, я попрошу вас… Но мы поговорим об этом в свое время. А до того делайте как хотите.

Этот ответ сэра Эдуарда Монро немного удивил меня. О чем он думал? Возможно, он согласился предпринять это путешествие только с одной мыслью, что случай поможет ему сделать то, чего не смогла сделать его воля. Не думал ли он, что если Нана Сахиб жив, то его удастся найти на севере Индии? Не сохранил ли он еще какую-то надежду отомстить? Что касается меня, то мною владело предчувствие, что полковником Монро руководила некая тайная мысль, и мне показалось, что сержант Мак-Нил ее разделяет.

В первые часы этого утра мы заняли места в салоне Парового дома. Дверь и два окна веранды были открыты, и панка, вызывая колебания воздуха, несколько смягчала невыносимую жару.

Стальной Гигант двигался шагом, подчиняясь регулятору Сторра. Одно лье в час — все, что от него требовалось в настоящий момент, поскольку путешественники хотели не торопясь посмотреть страну.

Когда мы выезжали из пригорода Калькутты, за нами следовало несколько европейцев, наблюдавших за экипажем, и целая толпа индийцев, которые смотрели на него с восхищением, смешанным с некоторым страхом. Мало-помалу эта толпа рассеялась, но мы не смогли избежать изумленных и восторженных возгласов прохожих, которые кричали свои «ва! ва!». Разумеется, все эти восклицания относились не столько к двум великолепным вагонам, сколько к гигантскому слону, тащившему их и окутанному клубами пара.

В 10 часов в салоне был накрыт стол, — нас, конечно, трясло гораздо меньше, чем в купе вагон-салона первого класса, — и мы отдали честь завтраку господина Паразара.

Дорога, по которой двигался наш поезд, шла вдоль левого берега Хугли, самого западного из многочисленных протоков Ганга; в целом они составляют запутанную сеть дельты Сундарбана. Вся эта территория является наносным образованием.

— То, что вы видите, дорогой Моклер, — сказал мне Банкс, — результат победы священной реки над не менее священным Бенгальским заливом. Дело времени. Здесь, может быть, нет и частицы земли, которая не была бы принесена с границ Гималаев потоком Ганга. Река мало-помалу размыла гору и создала из нее почву этой провинции, где она устроила себе ложе…

— Которое она часто покидает ради другого! — добавил капитан Худ. — Ах этот капризный, фантастический, безумный Ганг! Люди строят город на его берегах, а через несколько столетий город оказывается посреди долины, его набережные не знают воды, река поменяла направление и свое русло! Раджмахал, Гор — оба эти города, когда-то омываемые неверным течением, сейчас погибают от жажды среди обезвоженных рисовых полей долины.

— Эх, — сказал я, — наверное, следует опасаться, что такая же судьба постигнет Калькутту?

— Кто знает?

— Да нет еще! — отозвался Банкс. — Это вопрос плотин. Если будет нужно, инженеры сумеют сдержать разливы Ганга, наденут на него смирительную рубашку!

— К счастью для вас, мой дорогой Банкс, — ответил я, — индусы не слышат ваших слов об их священной реке. Они бы вам их не простили.

— Совершенно верно, — согласился Банкс, — Ганг — это сын Бога, а быть может, он сам Бог, и все, что он делает, не является злом в их глазах.

— Даже лихорадки, холера, чума, которые он сохраняет в эндемическом состоянии![85] — воскликнул капитан Худ. — Правда, даже тигры и крокодилы, которыми кишит Сандербанд, не наносят такого вреда. Поистине, можно сказать, что отравленный воздух подходит для этих животных так же, как чистый воздух санатория для англичан и индийцев во время теплого сезона. Ах эти хищники! Фокс? — сказал Худ, повернувшись к своему денщику, который накрывал на стол.

— Мой капитан? — отозвался Фокс.

— Не там ли ты убил твоего тридцать седьмого?

— Да, мой капитан, в двух милях от Порт-Каннинга, — ответил Фокс. — Это было вечером…

— Довольно, Фокс, — прервал его капитан, допивая большой стакан грога, — я знаю историю тридцать седьмого. История тридцать восьмого меня бы больше заинтересовала!

— Тридцать восьмой еще не убит, мой капитан.

— Ты его убьешь, Фокс, как я убью моего сорок первого!

В разговорах капитана Худа и его денщика слово «тигр», как видим, никогда не произносилось. Это было излишне. Оба охотника прекрасно понимали друг друга.

Между тем по мере нашего продвижения Хугли, шириной около километра перед Калькуттой, понемногу сужала свое русло. Вверх по течению берега ее становились более низкими. Там часто возникают мощные циклоны, которые являются бедствием для всей провинции. Полностью разрушенные кварталы, сотни раздавленных домов, поваленных друг на друга, необъятные опустошенные плантации, тысячи трупов на земле, как в городе, так и в деревнях, — таковы последствия, оставляемые этими неудержимыми циклонами, самым ужасным из которых был циклон 1864 года.

Известно, что климат Индии включает три сезона: сезон дождей, холодный сезон и теплый сезон. Теплый сезон самый короткий, но он и самый тяжелый. Март, апрель и май — три особо опасных месяца, самый жаркий из них май. Находиться в это время на солнце — значит рисковать своей жизнью, по крайней мере для европейца. И в самом деле, нередко даже в тени термометр поднимается до 106° по Фаренгейту (41 °C).

«Люди, — пишет господин Вальбезен, — дышат тогда как лошади, и во время репрессивной кампании офицеры и солдаты были вынуждены поливать головы водой во избежание солнечного удара».

Тем не менее благодаря движению Парового дома, перемешиванию слоев воздуха, производимого панкой, влажному потоку, циркулирующему через постоянно смачиваемые экраны татти, мы не слишком страдали от жары. К тому же приближался сезон дождей, который продолжается с июня до октября, и следовало опасаться, как бы он не оказался более неприятным, чем теплый сезон. Однако, учитывая условия, в каких проходило наше путешествие, нам нечего было опасаться.

К часу пополудни, после восхитительной прогулки неторопливым шагом, совершенной не выходя из дома, мы прибыли в Чандранагар.

Я уже посещал этот уголок — единственную территорию, оставшуюся у Франции во всем президентстве Бенгалии. Этот городок под трехцветным флагом не имеет права содержать более пятнадцати солдат гвардии для своей охраны. Древний соперник Калькутты во время битв XVIII века, в наше время городок совсем пришел в упадок; без промышленности, без торговли его базары обезлюдели, а форт опустел. Быть может, Чандранагар и оживился бы, если бы железная дорога от Аллахабада прошла по его территории или хотя бы шла вдоль его стен, но на требования французского правительства английская компания ответила тем, что провела железнодорожный путь так, чтобы он вовсе миновал землю Чандранагара, и город утратил единственную возможность восстановить свое значение торгового центра.

Наш поезд не вошел в город. Он остановился в трех милях от него на дороге, у входа в лес веерных пальм. Когда лагерь был разбит, можно было сказать, что здесь возникла деревня. Но эта деревня была подвижна, и, начиная со следующего дня, 7 мая, она продолжала свое прерванное шествие после спокойной ночи, проведенной нами в удобных кабинах.

Во время остановки Банкс пополнил запас топлива. Хотя топлива было достаточно, он придерживался мнения, что тендер всегда должен быть полностью загружен, то есть иметь запас воды, дров или угля на 60 часов.

Это правило капитан Худ и его верный Фокс не замедлили применить к себе и своему внутреннему очагу, я хочу сказать — желудку, который имеет большую поверхность сгорания, и его нужно постоянно загружать азотистым топливом, необходимым для того, чтобы заставить исправно работать человеческую машину.

Этот этап должен был стать более продолжительным. Мы собирались путешествовать два дня, отдыхать две ночи, так чтобы достигнуть Бурдвана и осмотреть его днем, 9 числа.

В шесть часов утра Сторр дал резкий свисток, продул цилиндры, и Стальной Гигант двинулся более быстрым аллюром, чем накануне.

В течение нескольких часов мы шли вдоль железнодорожного пути, который, пройдя через Бурдван, достигнет в Раджмахале долины Ганга и дойдет по ней до Бенареса. Поезд из Калькутты пронесся на большой скорости, как будто бросая нам вызов восторженными возгласами своих пассажиров. Мы не ответили на него. Они могли ехать быстрее нас, но комфортабельнее — нет!

Два дня мы ехали по неизменно плоской, довольно однообразной равнине. Тут и там стояли, покачиваясь, гибкие кокосовые пальмы, последние представители которых вскоре останутся позади, за Бурдваном. Эти деревья из большого семейства пальм — друзья побережья и любят капли морской воды в атмосфере, которой дышат. Вне довольно узкой полосы, прилегающей к морскому побережью, их уже не найдешь, как бесполезно искать их в центре Индии. Но флора внутренней части полуострова не менее интересна и разнообразна.

По обе стороны дороги лежала необъятная шахматная доска рисовых полей, которые простирались насколько хватает глаз. Земля разделена на квадраты, перегорожена дамбами, как в соляных болотах или устричных парках на морском побережье. Но здесь преобладал зеленый цвет, и урожай в этом сыром и теплом месте обещал быть хорошим; поднимавшийся пар указывал на чудесное плодородие земли.

На следующий вечер в указанный час с точностью, какой позавидовал бы экспресс, машина выпустила последние клубы пара и остановилась у ворот Бурдвана.

Этот город — административный центр английского региона, но регион является собственностью махараджи, который платит правительству не менее десяти миллионов рупий налогов. Город по большей части состоит из низких домиков, разделенных прекрасными аллеями деревьев, кокосовых и арековых пальм. Аллеи оказались достаточно широки, и наш поезд смог проехать по ним. Мы разбили лагерь в очаровательном тенистом местечке. Этим вечером в столице махараджи стало одним маленьким кварталом больше. То был наш передвижной поселок, наша деревня из двух домов, и мы не променяли бы ее на целый квартал, где возвышается великолепный дворец англо-индийской архитектуры, резиденция верховного правителя Бурдвана.

Наш слон, надо думать, произвел свой обычный эффект, то есть вызвал нечто вроде восторженного ужаса у бенгальцев, которые сбегались со всех сторон с непокрытой головой, остриженными, как у Тита[86], волосами, единственной их одеждой была повязка вокруг бедер у мужчин и белое сари[87] у женщин, закрывавшее их с головы до ног.

— Я боюсь одного, — сказал капитан Худ, — как бы махараджа не пожелал купить нашего Стального Гиганта. Вдруг он предложит такую сумму, что нам придется его уступить его величеству.

— Никогда, — воскликнул Банкс. — Я сделаю ему другого слона, если он пожелает. И такого сильного, что он сможет перетащить его столицу всю целиком с одного конца государства на другой. Но нашего мы не продадим ни за какие деньги, не правда ли, Монро?

— Ни за какую цену! — ответил полковник тоном человека, которого и миллион не мог бы соблазнить.

Впрочем, вопрос о продаже нашего колосса и не обсуждался. Махараджи не было в Бурдване. Единственный визит, какого мы удостоились, был визит его камдара, некоего подобия личного секретаря, который пришел посмотреть наш экипаж. Ознакомившись с ним, он предложил нам осмотреть дворцовые сады, и мы охотно приняли это предложение. Там были высажены замечательные образцы тропической растительности, орошаемые естественными водами, которые распределялись по прудам или текли ручьями. Мы посетили парк, украшенный причудливыми павильонами, производящими самый чарующий эффект. Сады пестрели зелеными лужайками, на которых разгуливали олени, лани, слоны — как представители домашних животных, а также содержались тигры, львы, пантеры, медведи — представители диких зверей, помещенные в отличный зверинец.

— Тигры в клетке, как птицы, мой капитан, — воскликнул Фокс. — Разве это зрелище не достойно жалости?!

— Да, Фокс! — отозвался капитан. — Если бы спросили этих честных хищников, они бы предпочли свободно бродить в джунглях… даже на расстоянии выстрела из карабина, заряженного разрывной пулей!

— Ах, как я это понимаю, мой капитан, — ответил денщик, улыбнувшись.

На следующий день, 10 мая, мы покинули Бурдван. Хорошо экипированный Паровой дом пересек железнодорожный путь на ровном месте и направился прямо к Рамгуру, городу, расположенному примерно в семидесяти пяти лье от Калькутты.

Этот маршрут, правда, оставлял в стороне важный центр — Муршидабад, впрочем, город не представляет особого интереса ни в своей индийской, ни в английской части; город Мунгир, нечто вроде Бирмингема Индостана, громоздящийся на высоком выступе над священной рекой; Патну, столицу королевства Бихар, которое мы пересечем по диагонали, богатый центр торговли опиумом, находящийся под угрозой постепенного исчезновения под натиском ползучих растений, которыми изобилует местная флора. Но мы направились южнее, по уклону в 25° над долиной Ганга.

Во время пути Стального Гиганта слегка пришпорили, и он побежал легкой рысью, что позволило нам оценить превосходную подвеску наших кочующих домов. Впрочем, дорога оказалась хорошей, она лишь готовилась устроить нам испытание. Вполне возможно, что хищные звери пугались гигантского слона, на ходу выпускающего дым и пар. Во всяком случае, к большому удивлению капитана Худа, мы не заметили никого из них в джунглях этой территории. Правда, капитан рассчитывал удовлетворить свою охотничью страсть в северных районах Индии, а вовсе не в Бенгалии, так что пока он и не думал жаловаться.

Пятнадцатого мая мы были возле Рамгура, примерно в пятидесяти лье от Бурдвана. Средняя скорость достигала 15 лье за 12 часов, не более того.

Спустя три дня, 18 мая, проделав 100 километров, поезд остановился возле маленького городка Читтры.

Во время первого этапа путешествия ничего особенного не произошло. Дни стояли жаркие, но как легко было переносить зной, отдыхая в тени веранды! Мы проводили там самые жаркие часы в сладостном безделии.

Когда наступал вечер, Сторр и Калут под присмотром Банкса занимались чисткой котла и осматривали машину.

В это время капитан Худ и я в сопровождении Фокса и двух легавых шли охотиться в окрестностях лагеря. Добыча попадалась небольшая — мелкие звери и птицы, но если капитан как охотник говорил «фи», то как гурман он уже не говорил «фи», когда на следующий день, к его большому удовольствию, да и к великому удовлетворению господина Паразара, обеденное меню дополняло несколько вкусных блюд, что позволяло сэкономить наш запас консервов.

Иногда Гуми и Фокс оставались, чтобы запасти дров и наносить воды, потому что нужно было наполнить тендер на следующий день. Насколько это было возможно, Банкс выбирал места остановок на берегу какого-нибудь ручья, поблизости от леса. Все необходимые заготовки делались под руководством инженера, который не пренебрегал никакими мелочами.

Потом, когда дела были закончены, мы раскуривали превосходные манильские сигары и беседовали об этой стране. Банкс и Худ ее хорошо знали. Что касается капитана, то, презирая обычную сигару, он вдыхал своими мощными легкими через трубку длиной в 20 футов ароматизированный дым «хуки»[88], заботливо приготовленной рукой его верного денщика.

Больше всего нам хотелось, чтобы полковник Монро отправлялся с нами в эти небольшие экскурсии вокруг лагеря. Перед уходом мы неизменно предлагали ему присоединиться к нам, но он так же неизменно отклонял наши приглашения и оставался наедине с сержантом Мак-Нилом. Прогуливаясь взад-вперед по дороге, они говорили мало, но, казалось, прекрасно понимали друг друга, им не нужны были слова, чтобы обмениваться мыслями. Как тот, так и другой погружались в печальные воспоминания, которые ничто не могло изгладить из памяти. Кто знает, может, эти воспоминания оживлялись по мере того, как сэр Эдуард Монро и сержант приближались к центру кровавого восстания?

Очевидно, какая-то навязчивая идея, о которой нам будет известно позже, а не просто желание не разлучаться с нами, заставила полковника Монро присоединиться к этой экспедиции на север Индии. Должен сказать, что Банкс и капитан Худ разделяли мое мнение. И вот мы все трое не без некоторого беспокойства за будущее спрашивали себя, уж не несет ли в себе этот стальной слон, шагающий по долинам полуострова, какую-нибудь драму?

Глава VII ПАЛОМНИКИ ФАЛГУ

Бихар составлял когда-то империю Магадха. Во времена буддистов это была священная земля, и до сих пор еще она изобилует храмами и монастырями. Но вот уже несколько веков, как брахманы пришли на смену жрецам Будды. Они завладели вихарами и живут там, пользуясь плодами культа Будды; верные его последователи стекаются к ним отовсюду; брахманы успешно конкурируют со священными водами Ганга, с паломниками Бенареса, с церемониями Джаггернота[89], так что можно сказать, что весь край принадлежит им.

Богатая земля с необъятными изумрудно-зелеными рисовыми полями и обширными плантациями мака, с многочисленными поселками, затерянными в зелени, в тени манговых деревьев и финиковых пальм, на которые природа как бы набросила запутанную сеть лиан. На дорогах, по которым двигался Паровой дом, встречалось довольно много таких переплетающихся арок, влажная почва под ними сохраняла свежесть. Мы продвигались, имея перед глазами карту, поэтому не опасались заблудиться. Трубные звуки, издаваемые нашим слоном, перекликались с оглушительным птичьим гомоном и нестройными криками обезьян. Выпускаемый им пар обволакивал густыми клубами уникальную растительность — банановые деревья, позолоченные плоды которых сверкали, как звезды, на фоне легких облаков. Из-под его ног выпархивали стайки хрупких рисовых птичек, чье белое оперение смешивалось с белыми завитками пара. Тут и там встречались группы баньянов, букеты грейпфрутов, квадраты далий, род древовидного горшка, с могучим стеблем высотой в метр, который выделяется своей мощью и контрастирует с задними планами пейзажа.

Но какое пекло! Оно ощущается, едва лишь капля влажного воздуха проникает через экран из ветиверии на наших окнах. Горячие ветры, напоенные зноем, принесенным с пространных равнин Запада, обволакивают землю своим жгучим дыханием. Время уже июньскому муссону менять состояние атмосферы. Ничто живое не может выдержать эти огненные атаки солнца, грозящие смертельным удушьем.

Деревня пустынна. Даже «райяты»[90], привычные к этим солнечным потокам, не могли бы заниматься полевыми работами. Лишь на тенистой дороге можно выдержать этот зной, да и то, если едешь по ней под защитой нашего бунгало на колесах. Будь водитель Калут из платины, он давно расплавился бы. Кажется, он из чистого угля, готового загореться в этой пылающей топке! Но нет! Отважный индиец держится! Он выработал в себе вторую, огнеупорную, натуру, живя на платформах локомотивов и колеся с ними по дорогам Центральной Индии.

Термометр на стене столовой показывал днем 19 мая 106° по Фаренгейту (41 °C). В тот день мы не смогли выйти на нашу обычную оздоровительную прогулку «хава-кана». Это слово означает собственно «питаться воздухом», то есть, после того как задыхаешься в течение тропического дня, идешь немного подышать теплым вечерним воздухом. На этот раз воздух, наверное, пропитался бы нами.

— Господин Моклер, — сказал сержант Мак-Нил, — эта жара напоминает мне последние дни марта, когда сэр Хью Роуз с одной батареей, состоящей всего лишь из двух пушек, попытался пробить брешь в ограде Джханси. Прошло шестнадцать дней, как мы перешли Бетву, и все шестнадцать дней мы ни разу не распрягали лошадей. Мы сражались среди огромных гранитных скал, иными словами, между кирпичных стен доменной печи. В наших рядах ходили «кхитси» и носили воду в бурдюках, и, пока мы стреляли, они лили ее нам на голову, а иначе мы бы попадали все, как сраженные молнией. Постойте-ка! Вспомнил. Я был просто иссушен. Голова моя разрывалась. Я чуть не упал. Полковник Монро увидел меня и, вырвав бурдюк из рук водоноса, опрокинул его на меня… а это был последний, который они смогли раздобыть… Видите ли, такое не забывается. Нет! Капля крови за каплю воды. И даже если бы я всю ее отдал за моего полковника, я все равно остался бы его должником…

— Сержант Мак-Нил, — спросил я, — не находите ли вы, что со времени нашего отъезда у полковника Монро более озабоченный вид, чем обычно? Кажется, что каждый день…

— Да, сударь, — ответил Мак-Нил, довольно резко прервав меня, — но это же вполне естественно. Полковник приближается к Лакхнау, Канпуру, туда, где Нана Сахиб приказал убить… Ах, я не могу говорить об этом без того, чтобы кровь не бросилась мне в голову. Может быть, было бы лучше изменить маршрут путешествия и не пересекать провинции, опустошенные мятежом. Мы еще слишком близки к этим ужасным событиям, воспоминания еще не утратили остроты.

— А почему бы нам не изменить наш путь? — спросил я тогда. — Если хотите, Мак-Нил, я поговорю с Банксом, с капитаном Худом…

— Уже поздно, — ответил сержант. — К тому же мне кажется, что полковник хочет вновь увидеть, возможно в последний раз, театр этой ужасной войны, хочет пойти туда, где леди Монро нашла свою смерть, и какую смерть!

— Если вы так думаете, Мак-Нил, — отозвался я, — лучше позволить полковнику Монро делать что он хочет и ничего не менять в наших планах. Как часто находишь утешение в том, что идешь поплакать на могилу того, кто дорог.

— На могилу — да! — воскликнул Мак-Нил. — Но разве это могила — колодец Канпура, куда столько жертв было сброшено как попало! Разве там есть надгробный памятник, похожий на те, за которыми ухаживают добрые руки благочестивых людей на наших кладбищах в Шотландии, — они утопают среди цветов, в тени красивых деревьев, с именем, единственным именем того, кого больше нет! Ах, сударь, я боюсь, как бы горе моего полковника не стало непереносимым, но, повторяю вам, сейчас уже слишком поздно пытаться свернуть его с этого пути. Кто знает, не откажется ли он следовать за нами после этого? Да, пусть все идет своим чередом, пусть Бог нас ведет.

Очевидно, говоря таким образом, Мак-Нил знал кое-что о планах сэра Эдуарда Монро. Но все ли он мне сказал и не было ли желание увидеть Канпур тем мотивом, что заставил полковника Монро покинуть Калькутту?

Как бы то ни было, сейчас его как магнитом притягивало место, где произошла развязка трагедии. Надо было оставить все идти своим чередом.

У меня мелькнула мысль спросить сержанта, не отказался ли он, со своей стороны, от всякой мысли об отмщении, одним словом, верил ли он, что Нана Сахиб умер.

— Нет, — четко ответил мне Мак-Нил. — Хотя я не имею никаких данных, на которых мог бы обосновать мое мнение. Не думаю, не могу поверить, что Нана Сахиб мог умереть и избежать наказания за столько преступлений. Нет. И тем не менее я ничего не знаю, ничего не выяснил. Мною движет, скорее, инстинкт. Ах, сударь, сделать целью своей жизни законную месть — это было бы нечто… Пусть небо сделает так, чтобы мои предчувствия не обманули меня, и однажды…

Сержант не закончил… Его жест указывал на то, что не хотели выговорить его уста. Слуга был заодно со своим хозяином!

Когда я передал смысл этого разговора Банксу и капитану Худу, оба согласились, что маршрут не должен и не может быть изменен. К тому же вопрос о том, чтобы пройти через Канпур, никогда не вставал, и, когда мы переправимся через Ганг в Бенаресе, мы должны будем направиться прямо на север, пересекая восточную часть королевства Ауд и Рогильканд. Что бы ни думал Мак-Нил, все же не было полной уверенности в том, что сэр Эдуард Монро захочет посетить Лакхнау или Канпур, которые вызвали бы у него столько жутких воспоминаний, но тем не менее, если бы он захотел это сделать, никто не стал бы возражать.

Что касается Наны Сахиба, то он был настолько знаменит, что если известие о его появлении в президентстве Бомбея не было ложным, то нам предстояло вновь услышать о нем. Но при отъезде из Калькутты никаких сведений о набобе не поступило, а те, что удалось собрать по дороге, заставляли думать, что власти были введены в заблуждение.

Во всяком случае, если здесь и было что-то правдоподобное и если полковник Монро действительно имел тайный план, казалось странным, что Банкс, его самый близкий друг, не был в него посвящен, а предпочтение было отдано сержанту Мак-Нилу. Но это, несомненно, было связано с тем, что Банкс сделал бы все, чтобы помешать полковнику пуститься в опасные и бесполезные поиски, тогда как сержант, как видно, толкал его на них.

Девятнадцатого мая к полудню мы миновали Читтру. Паровой дом находился теперь в четырехстах километрах от отправной точки. На следующий день, 20 мая, поздним вечером, после изнуряюще жаркого дня Стальной Гигант подходил к окрестностям Гаи. Остановку мы сделали на берегу священной реки Фалгу, хорошо известной паломникам. Оба дома поставили на красивом лугу, в тени роскошных деревьев, примерно в двух милях от города.

Мы имели намерение провести в этом месте до полутора суток, то есть две ночи и день, так как осмотр достопримечательностей представлялся крайне интересным, как я уже говорил раньше.

На следующий день, в четыре часа утра, чтобы избежать дневной жары, Банкс, капитан Худ и я, расставшись с полковником Монро, направились к Гае.

Утверждают, что 150 тысяч богомольцев стекаются каждый год к этому центру брахманских сооружений. В самом деле, при приближении к городу дороги оказались забиты огромным числом мужчин, женщин, стариков и детей. Все они нескончаемой процессией двигались по сельской местности, преодолев тысячи трудностей долгого пути, для того чтобы выполнить свои религиозные обеты.

Банкс уже посещал эту территорию Бихара в то время, когда составлял проекты железной дороги. Он знал местность, лучшего гида мы и не могли пожелать. К тому же он заставил капитана Худа оставить в лагере все его охотничье снаряжение, так что не приходилось опасаться, что наш Немврод покинет нас по дороге.

Немного не доходя до города, которому вполне справедливо можно было бы дать название Святого города, Банкс показал нам священное дерево; возле него в позе обожания уже стояли паломники всех возрастов и обоих полов.

Это было дерево пипал[91] с огромным стволом, и хотя большая часть ветвей высохла от старости, ему вряд ли было более двухсот или трехсот лет. Так установил господин Луи Русселе[92] два года спустя во время своего интересного путешествия в Индию с раджей.

Дерево Бодхи — таково название последнего представителя священных пипалов, которые окружают это место в течение долгих веков, первое из них было посажено около пятисот лет до христианской эры. Возможно, что для фанатиков, распростертых у его подножия, это и было то самое дерево, которое освятил здесь Будда. Оно возвышается теперь на разрушенной террасе, совсем близко от кирпичного храма весьма древнего происхождения.

Присутствие трех европейцев среди тысячи индусов воспринималось паломниками не особенно благосклонно. Нам ничего не говорили, однако мы не могли ни добраться до террасы, ни проникнуть в развалины храма. К тому же богомольцы теснились там, наверху, и было трудно проложить себе дорогу сквозь них.

— Если бы здесь оказался какой-нибудь брахман, — сказал Банкс, — мы бы лучше осмотрели все и, возможно, смогли бы посетить здание и увидеть его интерьер.

— Как! — удивился я. — Жрец был бы менее строг, чем его собственная паства?

— Мой дорогой Моклер, — ответил Банкс, — нет такого запрета, который устоял бы перед несколькими рупиями. И стало быть, пусть живут брахманы!

— Я с этим не согласен, — заявил капитан Худ. — Кто виноват, что они отказались служить индусам, улучшать их нравы и обычаи, смягчать предрассудки и прививать терпимость, в чем их справедливо укоряют соотечественники?

В то время Индия была для него всего лишь обширной территорией, «охотничьим заповедником», и населению городов или деревень он бесспорно предпочитал дикие заросли джунглей, где таятся хищники. После того как мы постояли, сколько положено, у подножия священного дерева, Банкс вывел нас на дорогу, ведущую к Гае. По мере нашего приближения к священному городу толпа пилигримов становилась все больше. Вскоре в просвете зелени на вершине утеса, венчая его живописными строениями, показалась Гая.

Что особенно привлекает внимание туристов в этом городе, так это храм Вишну современной постройки — он был перестроен королевой Холькар всего несколько лет назад. Главная достопримечательность храма — следы, оставленные самим Вишну, когда он соблаговолил спуститься на землю, чтобы бороться с демоном Майа. Борьба между богом и дьяволом, понятно, не могла долго продолжаться. Демон пал побежденный, а каменный блок с видимым отпечатком следа Вишну-Пада свидетельствует своей глубиной о том, что дьявол имел дело с мощным врагом.

Я говорю «видимый отпечаток» и спешу прибавить: «видимый только для индусов». Действительно, ни одного европейца не допускают созерцать эти божественные следы, может быть, из-за того, что только глубокая вера, которая уже не встречается у верующих из западных стран, позволяет различить их на чудесном камне. И на этот раз Банкс, предлагая свои рупии, ничего не добился. Ни один жрец не хотел принять то, что можно было бы назвать ценой святотатства. Возможно, предложенная сумма была недостаточна для успокоения совести брахмана, но я не осмелился бы это утверждать. Мы так и не смогли проникнуть в храм, и я еще и теперь не знаю, каковы «размеры» ноги этого нежного и прекрасного молодого человека в голубом, одетого как король древних времен, знаменитого своими десятью воплощениями, являющего собой сберегательное начало, противоположное Шиве, дикому символу разрушительного начала, и которого вишнаиты, поклонники Вишну, признают первым среди 330 миллионов богов, населяющих их в высшей степени политеистический пантеон.

Однако не стоило сожалеть о нашей экскурсии в священный город. Невозможно было бы воспроизвести путаницу храмов, порядок следования дворов, нагромождение вихар, которые нам пришлось обойти или пересечь, чтобы добраться до него. Сам Тесей с нитью Ариадны[93] в руке заблудился бы в этом лабиринте! Итак, мы спустились с утеса Гаи.

Капитан Худ был в ярости. Он собирался расправиться с брахманом, который не пустил нас в Випшу-Пад.

— Вы думаете хоть немного, Худ? — спросил Банкс, удерживая его. — Разве вы не знаете, что индусы смотрят на своих жрецов — брахманов не только как на представителей знаменитых фамилий, но и как на высших существ?

Когда мы подошли к той части Фалгу, что омывает скалу Гаи, перед нашими глазами предстало невероятное скопление богомольцев. Там беспорядочно толпились мужчины, женщины, старики и дети, горожане и деревенские жители, богатые бабу[94] и бедные райоты самых низших сословий; вайшьи — торговцы и сельские работники; кшатрии — гордые воины страны; шудры — жалкие ремесленники из разных сект; парии — те, что живут вне закона, чей взгляд оскверняет предметы, на которые они смотрят, — одним словом, все классы или все касты Индии. Мощный раджпут[95] отталкивал локтем хилого бенгальца, жители Пенджаба противостояли мусульманам Шинды. Одних доставили в паланкинах, другие приехали в повозках, которые тащили большие горбатые быки. Эти последние растянулись возле верблюдов, положивших на землю свои змеиные головы. Некоторые паломники всю дорогу прошли пешком, и до сих пор со всех сторон полуострова все еще тянутся люди. Тут и там возводятся палатки, стоят распряженные телеги, повсюду строятся шалаши, которые послужат временным жилищем всему этому люду.

— Какая шумная толпа, — заметил капитан Худ.

— Воду Фалгу неприятно будет пить на заходе солнца, — отозвался Банкс.

— Почему? — спросил я.

— Потому что эти воды священны, и вся эта разношерстная толпа будет в них купаться, как приверженцы Ганга купаются в водах Ганга.

— А мы расположились ниже по течению?! — воскликнул капитан Худ, протягивая руку в направлении лагеря.

— Нет, нет, мой капитан, успокойтесь, — ответил инженер, — мы находимся выше по течению.

— В добрый час, Банкс. Не следует поить из этого нечистого источника нашего Стального Гиганта.

Нам пришлось все же пройти сквозь толпу из нескольких тысяч индусов, сгрудившихся на довольно узком пространстве.

Вскоре слух поразил нестройный звон цепей и звонков. То были просившие милостыню нищие. Там кишмя кишели всевозможные представители нищенствующего братства, столь значительного на всем полуострове Индостан. Большая часть их выставляла напоказ поддельные раны, как Клопен Труйльфу[96] в средние века. Но если профессиональные нищие — это фальшивые калеки для большинства людей, то для фанатиков они вовсе таковыми не являются; И в самом деле, трудно быть более убежденными и доверчивыми людьми.

Там были факиры и госсейны[97], почти обнаженные, покрытые пеплом, у этого рука вывернута от длительного растяжения, а тот разодрал ее сам себе собственными ногтями.

Иные, видно, дали обет измерить своим телом всю пройденную ими дорогу со дня отправления. Растянувшись на земле, поднимаясь, вновь ложась, они проделали таким образом сотни лье, как если бы служили мерной лентой землемера.

Здесь верующие, опьяненные бхангом — жидким опиумом, смешанным с настойкой конопли, висели на ветвях деревьев на железных крюках, вонзенных им в плечи. Подвешенные таким образом, они вращались вокруг своей оси до тех пор, пока плоть удерживала их, а потом падали в воды Фалгу.

Там другие, пронзив ноги и продырявив языки в честь Шивы, со стрелами, торчащими по всему телу, побуждали змей лизать кровь, вытекающую из их ран.

Весь этот спектакль представлял собой отталкивающее зрелище для глаз европейца, и я намеревался поскорее пройти, как вдруг Банкс остановил меня.

— Время молитвы, — сказал он.

В этот момент среди толпы показался брахман. Он поднял правую руку и простер ее к солнцу, до тех пор скрытому горным массивом Гаи.

Первый луч, брошенный сияющей звездой, послужил сигналом. Почти обнаженная толпа вошла в священные воды. Многие просто погружались в воду, как христиане в первые времена крещения, но, должен сказать, это не замедлило перейти в настоящее купание, религиозный характер которого трудно было уловить. Не знаю, чего больше хотели посвященные, читая молитвы или стихи, которые за условленную плату диктовали им жрецы, — омыть свое тело или душу. Дело в том, что, набрав воды в горсть и сбрызнув ею четыре основные точки, они бросали несколько капель в лицо, как купальщики, ступившие с песчаного берега моря в первые волны. Впрочем, я должен добавить, что они не забывали выдрать у себя хотя бы один волос за каждый совершенный грех. Сколько же грехов накопили те, кто заслуживал бы выйти лысыми из вод Фалгу!

И таковы были бальнеологические забавы этих верующих, то мутящих воду внезапным нырянием, то разбивающих ее пятками, как искусные пловцы, что испуганные крокодилы перебежали на другой берег и оттуда сине-зелеными глазами поглядывали на шумную толпу, которая захватила их владения. Они смотрели, выстроившись в одну линию, и лишь щелканье их мощных челюстей раздавалось в воздухе. Впрочем, паломники обращали на них столько же внимания, сколько на безобидных ящериц.

Однако пришло время впустить этих странных богомольцев в Кайлас[98], рай бога Брахмы. Мы вновь взобрались на берег Фалгу, чтобы отправиться в лагерь.

На завтрак мы все собрались за столом, и остаток очень жаркого дня прошел без приключений. Капитан Худ к вечеру пошел побродить по окрестностям и принес немного мелкой дичи. Тем временем Сторр, Калут и Гуми пополнили запасы воды и топлива А заправили топку. На рассвете надо было выезжать.

В девять часов вечера все разошлись по своим комнатам. Надвигалась тихая, спокойная, но довольно темная ночь. Густые облака скрыли звезды и еще больше сгустили удушливую атмосферу. Жар не спадал даже после захода солнца.

Мне никак не удавалось заснуть, настолько накаленным был воздух. Через окно, которое я оставил открытым, проникал лишь обжигающий жар, чрезвычайно нездоровый, как я полагал, для нормальной работы легких.

Подошла полночь, а я так и не нашел ни минуты покоя. У меня было, однако, твердое намерение поспать часа три-четыре до отъезда, но я напрасно призывал сон. Он бежал от меня. Воля ничего не может тут поделать и даже, наоборот, мешает.

Было, наверное, около часу ночи, когда я услышал глухой рокот, пробежавший вдоль берегов Фалгу.

Мне в голову пришла мысль, что под воздействием наполненной электричеством атмосферы на западе начинается какой-нибудь ураган. Он будет, конечно, ужасен, но, по крайней мере, перемешает слои воздуха и наконец можно будет дышать.

Я ошибался. Ветви деревьев, приютивших наш лагерь, сохраняли полную неподвижность.

Я высунул голову в окно и прислушался. Рокот ещё слышался вдалеке, но я ничего не увидел. Фалгу была скрыта полной мглой, никаких дрожащих отблесков на поверхности реки. Шум шел ни с воды, ни с воздуха.

И все же я не заметил ничего подозрительного. Я улегся, усталость взяла свое, и я стал засыпать. Время от времени какие-то отголоски необъяснимого шума еще доносились до меня, но в конце концов я крепко заснул.

Через два часа, когда первые проблески зари прорезали сумерки, меня внезапно разбудили.

Звали инженера.

— Господин Банкс?

— Что случилось?

— Идите сюда.

Я узнал голоса Банкса и механика, который только что вошел в коридор.

Я тотчас встал и вышел из комнаты. Банкс и Сторр уже стояли под верандой передней части поезда. Полковник Монро опередил меня, и капитан Худ не замедлил присоединиться к нам.

— В чем дело? — спросил инженер.

— Смотрите, сударь, — ответил Сторр.

Отсветы нарождавшегося утра позволили увидеть берега Фалгу и часть дороги, уходящей вдаль на протяжении нескольких миль. Велико было наше удивление, когда мы увидели несколько сот индусов, лежавших группами и загромождавших берег реки и дорогу.

— Это вчерашние богомольцы, — сказал капитан Худ.

— Что они там делают? — спросил я.

— Они, несомненно, ждут восхода солнца, — ответил капитан, — чтобы погрузиться в священные воды.

— Нет, — ответил Банкс. — Разве они не могут совершать омовения в самой Гае? Если они пришли сюда, значит…

— Значит, наш Стальной Гигант произвел на них впечатление, — воскликнул капитан Худ. — Они узнали, что гигантский слон, колосс, какого они никогда не видали, где-то поблизости, и пришли поглазеть на него!

— Хорошо бы, если бы они только полюбовались! — ответил инженер, покачав головой.

— Чего ты боишься, Банкс? — спросил полковник Монро.

— Э! Я боюсь… как бы эти фанатики не загородили дорогу и не помешали нам проехать.

— Во всяком случае, будь осторожен, с такими ярыми богомольцами осторожность не помешает.

— В самом деле, — ответил Банкс.

Затем, подозвав «погонщика», спросил:

— Калут, топка в порядке?

— Да, сударь.

— Тогда зажигай.

— Да, зажигай, Калут! — вскричал капитан Худ. — Нагревай, Калут, и пусть наш слон выплюнет в лицо всем этим паломникам свое дыхание из дыма и пара!

Это было утром, в половине четвертого. Нужно было самое большее еще полчаса для того, чтобы поднять пары. Дрова потрескивали в топке, черный дым вырывался из гигантского хобота, конец которого терялся в ветвях больших деревьев.

В это время подошло несколько групп индусов. В толпе началось общее движение. Наш поезд попал в тесное окружение. В первых рядах богомольцы вздымали руки вверх, протягивая их к слону, кланялись, становились на колени, падали в пыль. Это было проявление обожания высшей степени.

Мы же стояли под верандой — полковник Монро, капитан Худ и я, обеспокоенные, не зная, до чего может дойти этот фанатизм. К нам присоединился Мак-Нил и смотрел на все, не говоря ни слова. Что касается Банкса, он пошел со Сторром в башню, которую влекло на себе огромное животное и где находилось управление.

В четыре часа котел уже гудел. Это звонкое гудение индусы, как видно, приняли за возмущенное рычание чудесного слона. Манометр показал давление в пять атмосфер, и Сторр стравил пар из котла, что выглядело, как если бы он вышел через кожу гигантского животного.

— Давление нормальное, Монро, — крикнул Банкс.

— Двигай, Банкс, — ответил полковник, — но иди осторожно, чтоб не задавить никого.

Почти совсем рассвело. Дорога вдоль Фалгу была сплошь забита толпой паломников, мало расположенных уступать нам проход. Двигаться вперед и никого не задавить было в таких условиях нелегко.

Банкс дал свисток два или три раза. Богомольцы ответили на него неистовыми завываниями.

— Посторонись! Посторонись! — крикнул инженер, приказывая механику приоткрыть регулятор.

Раздалось шипение пара, устремившегося в цилиндры. Машина подалась вперед на полколеса. Мощная струя белого пара вырвалась из хобота.

Толпа на минуту отодвинулась. Регулятор был наполовину открыт. Трубные звуки, издаваемые Стальным Гигантом, усилились, и наш поезд начал медленно продвигаться между сомкнутыми рядами индусов, которые, казалось, не хотели уступать ему дорогу.

— Банкс, осторожно! — вдруг закричал я.

Склонившись вниз с веранды, я увидел, как дюжина этих фанатиков бросилась на дорогу с явным намерением погибнуть под колесами тяжелой машины.

— Внимание! Внимание! Отойдите! — кричал полковник Монро и делал им знак подняться.

— Дураки! — кричал в свою очередь капитан Худ. — Они принимают нашу машину за колесницу Джаггернота. Они хотят погибнуть под колесами священного слона!

По знаку Банкса механик перекрыл пар. Паломники, распростершись ниц на дороге, казалось, решили никогда не подниматься с нее. Вокруг них суетилась фанатичная толпа, испуская крики и подбадривая их жестами.

Машина остановилась. Банкс был в большом затруднении и не знал, что делать.

Вдруг его осенило.

— Посмотрим! — сказал он.

Он тотчас открыл кран продувки цилиндров, и мощная струя пара вырвалась на дорогу, в то время как воздух огласился резким свистом.

— Ура! Ура! Ура! — закричал капитан Худ. — Подхлестните их, друг Банкс, подхлестните!

Способ оказался удачным. Фанатики, почувствовав струи пара, отшатнулись, вскочили, крича как ошпаренные. Позволить себя задавить — пусть! Позволить сжечь себя — никогда!

Толпа отступила, дорога освободилась. Регулятор открыли полностью, колеса глубоко врезались в землю.

— Вперед! Вперед! — воскликнул капитан Худ, он бил в ладоши и смеялся от всего сердца.

И быстрым шагом Стальной Гигант пошел прямо по дороге и вскоре исчез из глаз ошарашенной толпы в облаке пара как фантастическое животное.

Глава VIII НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ В БЕНАРЕСЕ

Широкая дорога открылась перед Паровым домом — дорога, которая через Сассерам должна была привести нас на правый берег Ганга, напротив Бенареса.

В одной миле от будущего лагеря машина замедлила ход, пошла тише, примерно со скоростью двух с половиной лье в час. Банкс собирался остановиться лагерем в тот же вечер в двадцати пяти лье от Гаи и спокойно провести ночь в окрестностях маленького городка Сассерама.

В общем, дороги Индии насколько возможно проложены так, чтобы избежать водных преград, которые требуют мостов — довольно дорогих сооружений, принимая во внимание аллювиальные почвы[99]. Мосты еще надо построить во многих местах, где река или поток пересекают дорогу. Правда, существует паром, этот допотопный способ переправы, но его грузоподъемности было бы явно недостаточно, чтобы перевезти наш поезд. К счастью, мы могли обойтись без него.

Именно в тот день нам надлежало переправиться через довольно широкий поток — Сон. Эта река, питаемая выше водами Роты, ее притоками Копутом и Койлем, впадает в Ганг между Арой и Динапуром.

Ничего не было легче, чем эта переправа. Слон самым естественным образом преобразился в морской паром. Он спустился на берег по небольшому склону, вошел в воду, держась на поверхности, и, загребая воду своими широкими ногами, как лопастями водяного колеса, потихоньку потащил за собой поезд.

Капитан Худ не сдержал своей радости.

— Дом на колесах! — вскричал он. — Одновременно экипаж и пароход! Ему не хватает только крыльев, чтобы превратиться в летательный аппарат и преодолевать воздушное пространство!

— Это произойдет в один прекрасный день, дорогой Худ, — серьезно ответил инженер.

— Я знаю, друг Банкс, — не менее серьезно сказал капитан. — Все будет! Но наша жизнь не сможет продлиться на двести лет, чтобы мы смогли увидеть эти чудеса. Повседневная жизнь не очень-то весела, и тем не менее я бы охотно согласился жить десять веков — из чистого любопытства.

Вечером, в 12 часах от Гаи, преодолев великолепный мост, по которому проходит железнодорожный путь, в двадцати четырех футах над уровнем Сона, мы раскинули лагерь в окрестностях Сассерама. Остановились в этом месте только на ночь, чтобы пополнить запас дров и воды, а с рассветом отправиться дальше.

Эта программа была выполнена по всем пунктам, и на следующее утро, 22 мая, до наступления жаркого дневного времени, которое готовило нам палящее солнце, мы пустились в путь.

Местность оставалась прежней, то есть с очень богатой растительностью и хорошо возделанными полями. Такой она является на подступах к чудесной долине Ганга. Я не буду говорить о многочисленных деревнях, затерянных среди необъятных рисовых полей, между пальмовых рощ с толстыми сводчатыми листьями, под сенью огромных манговых и других деревьев. Впрочем, мы не останавливались. Если даже подчас дорогу преграждала какая-нибудь тележка, которую медленно тащили зебу, двух-трех свистков было достаточно, чтобы заставить ее посторониться, и наш слон шествовал дальше при великом изумлении райотов.

В течение этого дня я имел удовольствие любоваться необъятными розовыми полями. В самом деле, мы находились в окрестностях Газипура — крупного центра по производству розовой воды или, скорее, розовой эссенции.

Я спросил Банкса, не может ли он дать мне какие-нибудь сведения о столь изысканном продукте, который, очевидно, является последним словом в парфюмерном искусстве.

— Вот цифры, дорогой друг, — ответил Банкс, — они вам покажут, насколько дорого это производство. Сорок фунтов розовых цветков выпаривают на медленном огне, что дает примерно тридцать фунтов розовой воды, которую снова выливают на сорок фунтов цветов и вновь выпаривают до тех пор, пока смесь не составит двадцать фунтов. Эту смесь выставляют на двенадцать часов на свежий ночной воздух, а на следующий день собирают на ее поверхности — что бы вы думали? — одну-единственную унцию застывшего ароматного масла. Так вот, из восьмидесяти фунтов роз — говорят, что такое количество составляют не менее двухсот тысяч цветков, — в конце концов выходит одна унция масла. Это же настоящее истребление! Неудивительно поэтому, что даже в стране, где производится розовая эссенция, одна унция ее стоит сорок рупий, или сто франков.

— Э, — отозвался капитан Худ, — если для того, чтобы сделать одну унцию водки, понадобилось бы восемьдесят фунтов винограда, то представляю себе, на какую недосягаемую высоту поднялась бы цена грога!

В этот день нам надлежало еще преодолеть Карамнаку, один из притоков Ганга. Индусы превратили эту невинную речку в нечто вроде Стикса[100], по которому не очень удобно плавать. Его берега не менее прокляты, чем берега Иордана или Мертвого моря. Тела, которые ему доверяют, он несет прямо к брахманскому аду. Не стану оспаривать эти верования, но если кто-то считает, что вода этой дьявольской реки неприятна на вкус и нездорова для желудка, то я протестую. Она превосходна.

Вечером, преодолев слабопересеченную местность между необъятными полями мака и обширной шахматной доской рисовых полей, мы остановились лагерем на правом берегу Ганга, напротив древнего Иерусалима индусов — священного города Бенареса[101].

— Двадцать четыре часа стоянки, — сказал Банкс.

— На каком расстоянии от Калькутты мы сейчас находимся? — спросил я у инженера.

— Примерно в трехстах пятидесяти милях, — ответил он, — и признайтесь, мой дорогой друг, мы не почувствовали ни утомительного пути, ни дорожной усталости.

Ганг! И сразу в памяти всплывают самые поэтические легенды, и кажется, вся Индия заключена в нем. Есть ли в мире долина, которую можно сравнить с той, что, направляя величественные воды Ганга, раскинулась на пространстве в 500 лье и насчитывает не менее ста миллионов жителей? Есть ли место на земном шаре, где случалось больше чудес с самого появления здесь азиатских племен? Что сказал бы о Ганге Виктор Гюго, с такою гордостью воспевавший Дунай? Да, можно гордо заявить:

Однако у Ганга свое волнение, свои циклоны, и пострашнее, чем ураганы европейской реки! Он тоже подобно змее разворачивает свое течение! Он тоже течет с запада на восток! Но начало свое он берет не в заурядном массиве холмов — с самой высокой в мире цепи гор, с гор Тибета устремляется он сюда, вбирая в себя по дороге все притоки. Он спускается с Гималаев.

На следующий день, 23 мая, на восходе широкая гладь вод засверкала зеркальным блеском перед нашими глазами. На белом песке группа огромных крокодилов, казалось, впитывала первые лучи дня. Они лежали неподвижно, повернувшись к лучистой звезде, будто самые верные последователи Брахмы. Но несколько плывущих мимо трупов вывели их из состояния поклонения. Утверждают, что трупы мужчин плывут на спине, а трупы женщин — на груди. Смею заверить, что в этом утверждении нет ни капли истины. Секунду спустя чудовища набросились на эту добычу, которую ежедневно поставляют им потоки вод полуострова, и потащили ее в глубь реки.

Железнодорожный путь из Калькутты, прежде чем раздвоиться в Аллахабаде, чтобы направиться в Дели, на северо-запад, и в Бомбей, на юго-запад, проходит по правому берегу Ганга. От станции Могул-Серан — мы были на расстоянии нескольких миль от нее — отходит небольшая ветка на Бенарес. Она пересекает реку и долиной Гомати идет до Джаунпура на участке в каких-нибудь 60 километров.

Бенарес стоит на левом берегу реки. Но мы собирались переправляться через Ганг не в этом месте, а только в Аллахабаде. Стальной Гигант остался в лагере, место для него мы выбрали накануне вечером, 22 мая. Лодки стояли у причала, готовые доставить нас в священный город, предмет моих вожделений.

Полковнику Монро нечего было узнавать и нечего смотреть в этих городах, где он так часто бывал прежде. Однако в тот день ему вдруг пришло в голову сопровождать нас, но после некоторого размышления он решил отправиться на берега реки в компании сержанта Мак-Нила. И в самом деле оба покинули Паровой дом, прежде чем мы успели уйти. Что касается капитана Худа, который служил в гарнизоне Бенареса, то он намеревался пойти проведать некоторых своих товарищей. Итак, Банкс и я — инженер хотел быть моим гидом — вдвоем направились к городу, движимые чувством любопытства.

Когда я сказал, что капитан Худ служил в гарнизоне города Бенареса, следовало пояснить, что войска королевской армии обычно не располагаются в индийских городах. Их казармы стоят посреди «места расквартирования», которое становится настоящим английским городом. Примером может служить Аллахабад, Бенарес, да и другие места страны, где предпочитают жить не только солдаты, но и чиновники, торговцы, рантье.

Каждый из этих больших городов состоит как бы из двух: один со всем комфортом современной Европы, другой сохраняет индийские одежды и обычаи во всем их местном колорите.

Английский город, присоединенный к Бенаресу, — это Секроль; его бунгало, авеню, христианские церкви представляют мало интереса для осмотра. Там находятся также все главные гостиницы, где охотно останавливаются туристы. Секроль — один из тех городов, совершенно готовых, какие фабриканты Соединенного Королевства могли бы посылать в ящиках, а там, на месте, собирать, как из кубиков. Стало быть, смотреть там было нечего. Поэтому мы с Банксом, после того как выехали на лодке, пересекли Ганг наискосок, так, чтобы полюбоваться общим видом великолепного амфитеатра, который образует Бенарес, раскинувшийся над высоким берегом.

— Бенарес, — сказал мне Банкс, — это по преимуществу священный город индусов. Это индусская Мекка, и кто бы ни жил в нем, хотя бы один день, обеспечивает себе частицу вечного блаженства. Из этого понятно, какой наплыв богомольцев должно вызывать подобное верование и какое число жителей должен насчитывать город; которому Брахма оставил такую исключительную привилегию.

Считают, что Бенарес существует более 30 веков. Он мог быть основан, когда Троя находилась на краю гибели. Всегда оказывая сильное влияние на Индостан, но не политическое, а духовное, Бенарес был наиболее авторитетным центром буддистской религии до IX века. В этот период произошел переворот в религии. Брахманизм разрушил древний культ. Бенарес стал столицей брахманов, центром притяжения верующих; уверяют, что ежегодно его посещают около трехсот тысяч паломников.

Авторитет метрополии сохранил раджу священному городу. Этот принц, которому Англия выделяет довольно скудное содержание, живет в прекрасной резиденции, в Рамнагаре, на Ганге. Это истинный потомок королей Каши, как называли Бенарес в древности, но он не имеет ни малейшего влияния и вполне примирился бы с этим, если бы его пансион не был сведен к одному лакху рупий, или ста тысячам рупий (примерно 250 тысяч франков), что представляет собой сумму, выделяемую на карманные расходы набобу прежних времен.

Бенарес, как почти все города долины Ганга, был в какой-то момент вовлечен в великое восстание 1857 года. В те времена его гарнизон состоял из 37-го туземного пехотного полка, корпуса нерегулярной кавалерии, полуполка сикхов. Королевские войска располагали лишь европейской артиллерийской полубатареей. Эта горстка людей не могла, естественно, разоружить солдат-аборигенов. Поэтому власти с нетерпением ожидали прибытия полковника Нила, который двигался на Аллахабад с 10-м полком королевской армии. Полковник Нил вошел в Бенарес, имея лишь 250 человек, и на поле для маневров был организован парад.

Когда сипаи собрались, то получили приказ сложить оружие. Они отказались. Между ними и пехотой полковника Нила завязалась схватка. К восставшим почти тотчас же присоединилась нерегулярная кавалерия, затем сикхи, которые решили, что их предали. В этот момент полубатарея открыла огонь и, несмотря на мужество, ярость и ожесточение восставших, всех их обратила в бегство.

Эта битва происходила вне стен города. Внутри же все ограничилось обычной попыткой восстания мусульман, которые подняли зеленое знамя пророка, — попыткой, вскоре подавленной. С этого дня и в течение всего мятежа Бенарес больше не тревожили, даже в часы восстания, как казалось тогда, победоносного в западных провинциях.

Банкс рассказывал мне эти подробности, пока наша лодка медленно скользила по водам Ганга.

— Мой дорогой друг, — сказал он, — мы сейчас посетим Бенарес, так вот, каким бы древним ни был этот город, вы не найдете там ни одного памятника, который насчитывал бы более трехсот лет. Не удивляйтесь. Это последствия религиозных войн, в которых железо и огонь сыграли роль, достойную сожаления. Как бы то ни было, Бенарес все же город чрезвычайно любопытный, и вы не пожалеете, что отправились на эту прогулку!

Вскоре наша лодка остановилась на некотором расстоянии от города, чтобы позволить полюбоваться на фоне голубого залива, схожего с Неаполитанским, живописным амфитеатром домов, которые громоздились друг над другом на холме, и скоплением дворцов, угрожавших обвалиться, если не выдержит основание, постоянно подтачиваемое водами реки. Непальская пагода китайской архитектуры, посвященная Будде, лес башен, шпилей, минаретов, пирамид, которые возносят ввысь мечети и храмы, и, наконец, золотой шпиль храма Шивы и два тоненьких шпица мечети Аурангзеба венчают всю эту чудесную панораму.

Вместо того чтобы сразу высадиться на один из гхатов или лестниц, что связывают берега с набережной, Банкс велел провести лодку вдоль набережной к тому месту, где было удобно причалить.

Я вновь увидел там сцену, как в Гае, но на фоне другого пейзажа. Вместо зеленых лесов Фалгу фоном картины служил задний план священного города. Зрелище было примерно то же.

Тысячи паломников заполняли берег, террасы, лестницы и, двигаясь в три или четыре ряда, благочестиво погружались в реку. Не следует думать, что это было бесплатное купание. Хранители в красных тюрбанах с саблей на боку, стоявшие на последних ступенях гхатов, требовали плату, как и предприимчивые брахманы, которые продавали четки, амулеты и другие культовые принадлежности.

Кроме богомольцев, купавшихся за свой счет, там толпились и спекулянты, единственным предметом торговли которых была святая вода, — они возили ее в отдаленные территории полуострова. Гарантией подлинности товара служила печать брахмана, поставленная на каждой склянке. Можно было, однако, подумать, что контрабанда процветает, настолько значителен сделался экспорт этой чудодейственной жидкости.

— Возможно даже, — сказал мне Банкс, — что всей воды Ганга не хватило бы для нужд верующих!

Я спросил его, часто ли бывают несчастные случаи с «купальщиками», никто ведь и не пытается их предотвратить. Нигде не видно хороших пловцов, которые могли бы удержать неосторожных, что лезли в быстрый поток реки.

— Несчастные случаи в самом деле нередки, — ответил Банкс, — но если тело благочестивого человека погибло, то душа его спасется. Поэтому никто особенно не тревожится.

— А крокодилы? — добавил я.

— Крокодилы обычно держатся в стороне. Весь этот шум пугает их. Опасаться надо не этих чудовищ[102], а скорее тех злодеев, что ныряют, проплывают под водой, хватают женщин и детей, утаскивают и отнимают у них драгоценности. Рассказывают об одном из таких мошенников, что он надевал даже маску, играя роль лжекрокодила, и таким образом, с помощью этого ремесла, выгодного, хотя и опасного, составил себе небольшое состояние. Однажды одного такого самозванца сожрал настоящий крокодил, позже нашли только его голову в маске из темно-коричневой кожи, которая плавала на поверхности реки.

Впрочем, то же относится и к тем бесноватым фанатикам, что охотно приходят искать смерти в потоках Ганга, иногда они проделывают это утонченно. К телу они привязывают веревкой нечто вроде саркофага с отверстиями. Мало-помалу вода проникает в саркофаги и тело медленно погружается в воду под громкие аплодисменты богомольцев.

Наша лодка вскоре доставила нас к Манменка-Гхату. Там буквально этажами наслаиваются костры, которым доверяют тела всех тех покойных, кто в этом мире хоть немного заботился о будущей жизни. Верующие ждут и добиваются кремации в этом священном месте, и костры горят днем и ночью. Богатые бабу из отдаленных территорий велят перенести себя в Бенарес, как только почувствуют, что поражены неизлечимой болезнью, потому что Бенарес — это бесспорно лучший отправной пункт для «путешествия в мир иной». Если усопший может упрекнуть себя лишь в небольших грехах, его душа, унесенная дымом Манменка, устремится прямо к вечному блаженству. Если же он был большой грешник, его душа должна прежде возродиться в теле какого-нибудь брахмана, который еще только должен появиться на свет. И надо надеяться, что во время второго воплощения его жизнь будет образцовой, третье воплощение ему не понадобится, пока в конце концов его не примут разделить блаженство неба Брахмы.

Остаток дня мы посвятили поездке в город, осмотру известных памятников, базарам, окруженным темными лавками в арабском вкусе. Там продают главным образом тонкие дорогие муслиновые ткани и «кинкоб», сорт ткани, расшитый золотом, — это одна из главных статей индустрии Бенареса. Улицы города содержатся в чистоте и порядке, но узки, как обычно в городах, где лучи тропического солнца падают почти отвесно. Если бы там была тень, жара сделалась бы еще более удушливой. Я очень сочувствовал носильщикам нашего паланкина, но они, похоже, не жаловались на судьбу. К тому же эти бедные малые имели возможность заработать несколько рупий, что придавало им сил и мужества. Но не так обстояло дело с неким индусом или, скорее, бенгальцем с живыми глазами и хитрой мордочкой, который, не слишком стараясь спрятаться, следовал за нами на протяжении всей экскурсии.

Выходя на набережную Манменка-Гхат, я, разговаривая с Банксом, громко произнес имя полковника Монро. Бенгалец, глядевший, как причаливала лодка, непроизвольно вздрогнул. Я обратил на него внимания не больше, чем на любого другого индуса, но вспомнил об этом, когда заметил, что какая-то тень неотвязно сопровождает нас. Время от времени он исчезал, но через несколько секунд оказывался впереди или позади нас. Друг это был или недруг? Я не знал, но имя полковника Монро было для этого человека небезразлично.

Наш паланкин остановился у подножия широкой лестницы в сто ступеней, которая поднимается с набережной к мечети Аурангзеба.

Раньше паломники на коленях поднимались по этому своеобразному подобию Sancta Scala[103], как верующие в Риме. В те времена на этом месте возвышался храм Вишну. Сейчас его заменила мечеть победителей.

Мне очень понравилось любоваться Бенаресом с вершины одного из минаретов мечети, который представляет собою сложное архитектурное сооружение. Высотой в 132 фута, в диаметре эти минареты едва достигают ширины обычной заводской трубы, однако в их цилиндрическом стволе находится винтовая лестница, но сейчас по ней запрещено подниматься, и не без основания. Уже в наши дни оба минарета значительно отклоняются от вертикального положения, и, менее прочные, чем Пизанская башня[104], они рано или поздно рухнут.

Выходя из мечети Аурангзеба, я опять увидел бенгальца, который ждал нас у дверей. На этот раз я внимательно посмотрел на него, и он опустил глаза. Прежде чем обратить внимание Банкса на этот случай, я хотел удостовериться, как поведет себя эта подозрительная личность в дальнейшем, и ничего не сказал.

В чудесном городе Бенаресе насчитывают сотни пагод и мечетей, столько же великолепных дворцов, и бесспорно самый замечательный из них принадлежит королю Нагпура. Мало кто из раджей пренебрегает возможностью посетить священный город, они приезжают туда во время больших религиозных праздников Мела[105].

Я и не рассчитывал посетить все эти сооружения в то короткое время, каким мы располагали, и ограничился визитом в храм Бишешвар, где высится лингам Шивы[106]. Этот бесформенный камень, являющий собой часть тела самого дикого из богов индуистской мифологии, закрывает колодец, стоячая вода которого, как говорят, обладает чудодейственными свойствами. Я увидел также Манкарнику, или священный фонтан, где верующие купаются к большой выгоде брахманов; затем Ман-Мундир — обсерваторию, построенную двести лет тому назад императором Акбаром, все инструменты ее, тяжелые, как мрамор, вырезаны из камня.

Я слышал также об обезьяньем дворце, который туристы обязательно посещают в Бенаресе. Парижанин, естественно, вообразит, что он окажется перед знаменитой клеткой Ботанического сада[107]. Ничего подобного.

Этот дворец-храм — Дурга-Кхунд — расположен немного дальше предместий города. Он датируется IX веком и считается одним из самых древних памятников города. Обезьяны там вовсе не заключены в зарешеченную клетку. Они свободно гуляют по дворам, прыгают с одной стены на другую, карабкаются на верхушки огромных манговых деревьев, громко кричат и ссорятся из-за поджаренных зерен, которые приносят им посетители и до которых они большие охотники. Там, как и везде, брахманы, хранители Дурга-Кхунда получают небольшую мзду, что, очевидно, делает их профессию одной из наиболее прибыльных в Индии.

Само собой разумеется, мы изрядно устали от жары, когда к вечеру начали подумывать о возвращении в Паровой дом. Позавтракали и поужинали мы в Секроле, в одном из лучших отелей английского города, и тем не менее я должен признаться, что эта кухня заставила нас с сожалением вспомнить о кухне господина Паразара.

Когда лодка подошла к подножию Гхата, чтобы отвезти нас на правый берег Ганга, я в последний раз увидел бенгальца в двух шагах от нас. Его ждал катер, на котором был еще один человек — индус. Бенгалец взошел на катер. Может, он хотел переплыть реку и следовать за нами до самого лагеря? Это становилось весьма подозрительным.

— Банкс, — сказал я тогда тихо, указывая на бенгальца, — вот шпион, он ходит за нами по пятам…

— Я его видел, — ответил Банкс, — и заметил, что его встревожило имя полковника, которое вы произнесли ненароком!

— Может, будет уместно?.. — начал я тогда.

— Нет! Пусть продолжает свое дело, — перебил меня Банкс. — Лучше, если он не будет знать, что раскрыт… Впрочем, его уже нет.

И правда, катер бенгальца уже затерялся среди многочисленных лодок, бороздящих воды Ганга.

Банкс обернулся к нашему лодочнику.

— Ты знаешь этого человека? — спросил он его нарочито безразличным тоном.

— Нет, первый раз вижу, — ответил тот.

Спустилась ночь. Сотни кораблей, расцвеченных флагами, освещенных разноцветными фонарями, с певцами и музыкантами на борту, скользили в разных направлениях по праздничной реке. С левого берега взлетали яркие огни фейерверка, напомнив мне, что неподалеку Поднебесная империя, где фейерверки в большом почете. Трудно описать весь этот спектакль, он, право же, был бесподобен. По какому поводу устроили этот ночной праздник, казавшийся импровизированным, в котором участвовали индийцы всех классов, не знаю. В момент, когда он завершался, наша лодка пристала к другому берегу.

Все пронеслось как видение и длилось столько времени, сколько нужно этим эфемерным огням, чтобы осветить на секунду пространство и угаснуть в ночи. Но Индия, как я уже говорил, чтит 300 миллионов богов, полубогов, святых и полусвятых всякого рода, и в году не хватит не только часов, но даже минут и секунд, которые можно было бы посвятить каждому из них.

Когда мы вернулись в лагерь, полковник Монро и Мак-Нил были уже там. Банкс спросил сержанта, не произошло ли чего-нибудь за время нашего отсутствия.

— Ничего, — ответил Мак-Нил.

— Вы не заметили никаких подозрительных личностей?

— Никаких, господин Банкс. А у вас есть какие-нибудь основания подозревать?..

— За нами шпионили во время экскурсии в Бенарес, — ответил инженер, — а я не люблю, когда за нами следят!

— Этот шпион, это был…

— Бенгалец, которого пробудило от спячки имя полковника Монро.

— Чего может хотеть от нас этот человек?

— Я не знаю, Мак-Нил. Надо быть настороже!

— Постараемся, — ответил сержант.

Глава IX АЛЛАХАБАД

Между Бенаресом и Аллахабадом примерно 130 километров. Дорога почти неизменно идет вдоль правого берега Ганга, между железной дорогой и рекой. Сторр достал угля в брикетах и наполнил ими тендер, таким образом, слон получил запас продовольствия на несколько дней. Хорошо начищенный — я бы даже сказал — надраенный, чистый, как если бы только что вышел из сборочного цеха, он нетерпеливо ждал минуты отъезда. Он не бил копытом, конечно же нет, но легкое дрожание колес говорило о давлении пара, заполнявшего его стальные легкие.

Наш поезд отправился утром 24 числа со скоростью три-четыре мили в час.

Ночь прошла спокойно, бенгальца мы больше не видали.

Упомянем здесь раз и навсегда, что каждодневная программа, включая часы подъема, отхода ко сну, завтраки, ленчи, обеды, послеобеденный отдых, выполнялась с военной четкостью. Налаженная жизнь в Паровом доме протекала так же размеренно, как в бунгало в Калькутте. Пейзаж непрестанно менялся перед глазами, а наше жилище как будто не перемещалось. Мы очень хорошо приспособились к новой жизни. Словно пассажиры на борту трансатлантического парохода, за исключением, быть может, однообразия, так как мы не были постоянно ограничены одним и тем же морским пейзажем.

В 11 часов дня на равнине показалось любопытное сооружение — мавзолей могольской архитектуры, воздвигнутый в честь двух святых персонажей ислама — Касима-Солимана, отца и сына. Полчаса спустя открылась важная крепость Чунар, ее живописные развалины венчают неприступную скалу, круто вознесшуюся на высоту в 150 футов над Гангом.

Не могло быть и речи о том, чтобы остановиться и осмотреть эту крепость, одну из самых замечательных в долине Ганга. Она расположена так, что позволяет экономить ядра и порох в случае атаки. Действительно, любая атакующая колонна, которая попыталась бы поразить ее стены, была бы раздавлена скалой, подготовленной для этой цели.

У подножия скалы раскинулся одноименный город, чьи нарядные жилища утопают в зелени.

В Бенаресе, как мы видели, существует много уникальных мест, которые считаются индусами самыми священными в мире. Сотни их разбросаны по всей территории полуострова. Крепость Чунар не является исключением. Там вам покажут мраморную плиту, на которой каждый день после обеда регулярно отдыхает какой-то бог. Правда, бог этот невидим. Мы и не пытались его увидеть.

Вечером Стальной Гигант остановился на ночлег возле Мирзапура. Кроме обязательных храмов, в городе есть еще заводы и порт для погрузки хлопка, производимого на этой территории, и когда-нибудь он станет большим торговым центром.

На следующий день, 25 мая, к двум часам пополудни мы перешли вброд маленькую речушку Тоне, где в то время и на фут не было воды. В пять часов прошли железнодорожный узел на трассе Бомбей — Калькутта. Почти в том месте, где Джамна впадает в Ганг, мы восхищались великолепным железным виадуком, который купает свои 16 быков, высотой в 60 футов каждый, в этом прелестном притоке.

Пройдя без всяких затруднений по понтонному мосту, длиной в километр, соединяющему правый берег реки с левым, вечером мы разбили лагерь на окраине одного из предместий Аллахабада.

Весь день 26 числа мы должны были посвятить осмотру памятников этого большого города, важного железнодорожного узла Индостана. Он занимает выгодное положение в центре богатой провинции между рукавами рек — Джамны и Ганга.

Природа, разумеется, сделала все, чтобы Аллахабад стал столицей Британской Индии, административным центром, резиденцией вице-короля. Не исключено, что он ею и станет однажды, если циклоны сыграют скверную шутку с Калькуттой — современной метрополией. Несомненно, что некоторые провинции уже предвидели такую возможность. В этом большом теле, которое называется Индией, Аллахабад помещен там, где находится сердце, как Париж в центре Франции. Правда, Лондон не находится в центре Соединенного Королевства, но разве Лондон не доказал своего превосходства над такими большими английскими городами, как Ливерпуль, Манчестер, Бирмингем, или как Париж над другими городами Франции?

— Отсюда, — спросил я у Банкса, — мы поедем прямо на север?

— Да, — ответил Банкс, — или почти прямо. Аллахабад на востоке — граница первого этапа нашей экспедиции.

— Наконец-то! — обрадовался капитан Худ. — Большие города — это хорошо, но великие равнины, дикие джунгли — гораздо лучше! Если мы будем все время придерживаться железнодорожных путей, дело кончится тем, что сами поедем по ним, и наш Стальной Гигант превратится в обыкновенный локомотив! Какая жалость!

— Успокойтесь, Худ, — ответил инженер, — такого не произойдет. Мы рискнем отправиться в те края, которые вы предпочитаете.

— Значит, мы направимся прямо к индо-китайской границе, не пересекая Лакхнау?

— Я бы хотел миновать этот город, а особенно Канпур — слишком много печальных воспоминаний он вызывает у полковника Монро.

— Вы правы, — заметил я, — но нам никогда не удастся отклониться от них достаточно далеко!

— Скажите мне, Банкс, — спросил капитан Худ, — во время вашей поездки в Бенарес вы ничего не слышали о Нане Сахибе?

— Ничего, — ответил инженер, — возможно, губернатора Бомбея еще раз ввели в заблуждение, Нана никогда и не появлялся в президентстве Бомбея.

— Вероятно, так и есть, — ответил капитан, — иначе старый мятежник уже заставил бы говорить о себе!

— Как бы то ни было, — сказал Банкс, — я тороплюсь покинуть долину Ганга, которая была ареной стольких несчастий во время восстания сипаев, от Аллахабада до Канпура. Но главное — название этого города никогда не надо произносить при полковнике, так же как и имя Наны Сахиба! Пусть он сам решает как хочет.

На следующий день Банкс снова решил сопровождать меня в Аллахабад на те несколько часов, которые я хотел посвятить этому городу. Возможно, мне понадобились бы три дня, чтобы осмотреть составляющие его три города, но в целом он менее интересен, чем Бенарес, хотя тоже стоит в списке священных городов.

Об индийском городе нечего сказать. Это скопление низеньких домишек, разделенных узкими улочками, тут и там возвышаются прекрасные тамариски[108].

Об английском городе и армейских поселениях тоже нечего сказать. Красивые улицы с пышной растительностью, богатые дома, широкие площади — все элементы, необходимые городу, которому предназначено стать большой столицей.

Город расположен на широкой равнине, ограниченной на севере и юге течением Джамны и Ганга. Ее называют «равниной подаяния», потому что индийские принцы приходят сюда в любое время оказывать милосердие. Судите по словам господина Русселе, приводящего цитату из «Жизни Хионена Тсанга»: «Достойнее дать монету в этом месте, чем сто тысяч в другом».

Бог христиан воздает лишь сторицею, это в сто раз меньше, разумеется, но он внушает мне больше доверия.

Два слова о форте Аллахабада, который представляется любопытным. Он построен на восток от «равнины подаяния». Там гордо высятся его мощные стены из красного песчаника, а его метательные снаряды могут в полном соответствии с выражением «перекрыть рукава» обеих рек. В середине форта стоит дворец, ставший арсеналом, — когда-то любимая резиденция султана Акбара[109]. В одном из углов лат[110] Фероз-шаха, превосходный монолит 36 футов, с фигурой льва на нем; невдалеке маленький храм, запретный для индусов, как и вход на территорию форта, хотя это одно из самых священных мест в мире. Таковы основные притягательные объекты крепости, привлекающие внимание туристов.

Банкс сказал мне, что форт Аллахабада имеет свою легенду, которая напоминает библейскую, относящуюся к реконструкции храма Соломона в Иерусалиме.

Когда султан пожелал построить форт Аллахабада, оказалось, что камни не поддаются обработке. Едва стена была возведена, как она тут же обрушивалась. Обратились к оракулу. Оракул, как обычно, сказал, что нужна добровольная жертва, для того чтобы заговорить злой рок. Один индиец предложил себя в качестве искупительной жертвы. Его жертва была принята, и форт достроили. Этого индийца звали Брог, поэтому город и в наши дни известен под двойным именем Брог-Аллахабад.

Банкс привел меня в знаменитые сады Кхусру, достойные упоминания. Там, в тени прекраснейших в мире тамариндов[111], возвышается несколько магометанских мавзолеев. Один из них — последнее пристанище султана, имя которого носят сады. В одной из белых мраморных стен инкрустирована ладонь огромной руки. Показали ее с любезностью, какой нам недоставало, когда мы хотели осмотреть священные отпечатки следов в Гае.

Правда, это не след ноги божества, а отпечаток руки простого смертного, маленького племянника Мухаммеда.

Во время восстания 1857 года кровь лилась в Аллахабаде не меньше, чем в других городах долины Ганга. Сражение с восставшими, начатое королевской армией на поле для маневров в Бенаресе, вызвало протест в туземных войсках и, в частности, бунт в 6-м полку армии Бенгалии. Восемь прапорщиков были расстреляны сразу же, однако благодаря вмешательству нескольких европейских артиллеристов, принадлежавших к инвалидному корпусу Чунара, сипаи сложили оружие.

В местах расквартирования войск положение было серьезнее. Туземные войска взбунтовались, открыли тюрьмы, разграбили пакгаузы, подожгли дома европейцев.

Тем временем полковник Нил, восстановив порядок в Бенаресе, прибыл сюда со своим полком и сотней стрелков мадрасского полка. Он отбил у восставших понтонный мост, 18 июня захватил предместья города, разогнал членов временного правительства, которое установили мусульмане, и вновь стал хозяином провинции.

В ходе короткой экскурсии в Аллахабад мы с Банксом тщательно следили, не шпионит ли кто за нами, как в Бенаресе. Но на сей раз не заметили ничего подозрительного.

— Все равно, — сказал мне инженер, — всегда надо остерегаться, так как имя полковника Монро слишком хорошо известно жителям здешней провинции.

Мы вернулись в шесть часов к обеду. Сэр Эдуард Монро, на час или два покидавший лагерь, уже был на месте и ждал нас. Капитан Худ, который отправился в гарнизон повидать кое-кого из своих товарищей, вернулся почти одновременно с нами.

Я обратил внимание Банкса на то, что полковник Монро выглядит уже не таким печальным, но более озабоченным, чем обычно. Мне показалось, что в глазах у него появился огонек, который, должно быть, давным-давно погасили слезы.

— Вы правы, — ответил мне Банкс, — что-то такое есть! Что же произошло?

— Что, если спросить у Мак-Нила?

— Да. Может быть, Мак-Нил что-нибудь знает.

Инженер вышел из салона и открыл дверь комнаты сержанта.

Сержанта там не было.

— Где Мак-Нил? — спросил Банкс у Гуми, который собирался подавать на стол.

— Он ушел из лагеря, — ответил Гуми.

— Когда?

— Примерно час тому назад, по приказу полковника Монро.

— Вы не знаете, куда он пошел?

— Нет, господин Банкс, не знаю.

— Здесь ничего не случилось, пока нас не было?

— Ничего.

Банкс вернулся и передал мне, что сержанта нет и никто не знает, где он. Он повторял:

— Я не знаю что, но определенно, здесь что-то есть. Подождем.

Сели за стол. Обыкновенно полковник Монро принимал участие в обеденных разговорах. Он любил слушать о наших экскурсиях, интересовался, что мы делали днем. Я старался никогда не напоминать ему, даже намеком, о восстании сипаев. Думаю, что он это заметил, но отдавал ли себе отчет в моей сдержанности? Становилось, однако, все труднее умалчивать об этом, потому что такие города, как Бенарес или Аллахабад, были ареной повстанческого движения.

Сегодня во время обеда я опасался, что мне придется говорить об Аллахабаде. Напрасные страхи. Полковник Монро не спросил ни меня, ни Банкса о том, как мы провели день. Он молчал в продолжение всего обеда. Его озабоченность, похоже, все возрастала. Он часто поглядывал на дорогу, что вела к казармам, и я думаю даже, что он несколько раз был готов встать из-за стола, чтобы лучше вглядеться в том направлении. Явно, полковник Монро ждал с таким нетерпением возвращения сержанта Мак-Нила.

Обед прошел довольно скучно. Капитан Худ взглядом спрашивал Банкса, что случилось. Но Банкс и сам знал об этом не больше его.

Когда обед был закончен, полковник Монро, вместо того чтобы, как обычно, удалиться на послеобеденный отдых, спустился со ступенек веранды, сделал несколько шагов по дороге и, бросив последний долгий взгляд в том же направлении, повернулся к нам.

— Банкс, Худ, и вы тоже, Моклер, — сказал он, — не хотите ли проводить меня до первых домов гарнизона?

Мы тотчас же вышли из-за стола и последовали за полковником, который пошел медленно, не говоря ни слова.

Сделав сотню шагов, сэр Эдуард Монро остановился перед столбом на правой стороне дороги, на котором висело объявление.

— Читайте, — сказал он.

Это было старое, двухмесячной давности объявление, где оценивалась голова Нана Сахиба и говорилось о его появлении в президентстве Бомбея.

Банкс и Худ не могли сдержать разочарования. До сих пор как в Калькутте, так и во время путешествия им удавалось сделать так, чтобы это объявление не попало на глаза полковника. Досадный случай свел к нулю все их усилия.

— Банкс! — сказал полковник, схватив за руку инженера. — Ты знал об этом объявлении?

Банкс не ответил.

— Ты знал уже два месяца, — вновь начал полковник, — что Нана Сахиб появился в президентстве Бомбея, и ты мне ничего не сказал!

Банкс молчал, не зная, что ответить.

— Ну так что ж? Да, полковник, — воскликнул капитан Худ, — да, мы знали об этом, но зачем говорить вам? Кто докажет, что то, о чем говорится в этом объявлении, — факт, и зачем напоминать о том, что принесло вам столько горя!

— Банкс! — вскрикнул полковник Монро, изменившись в лице. — Ты что, забыл, что это касается меня, меня больше, чем кого-либо другого? Я должен свершить суд над этим человеком! Знай, что если я согласился уехать из Калькутты, то только потому, что это путешествие должно было доставить меня на север Индии, ибо я ни одного дня не верил в смерть Наны Сахиба и никогда не забывал мои обязанности судьи! Поехав с вами, я лелеял лишь одну мысль, одну надежду! На пути к своей цели я рассчитывал на дорожный случай и на Божью помощь! Я был прав! Господь привел меня к этому объявлению! Вовсе не на севере надо искать Нану Сахиба, а на юге! Пусть так! Я поеду на юг!

Значит, наши предчувствия нас не обманули! Это было слишком очевидно! Тайная мысль, вернее, навязчивая идея все еще одолевала, даже более чем когда-либо, полковника Монро. Он только что выдал нам ее всю целиком.

— Монро, — ответил Банкс, — я ничего тебе не говорил, потому что не верил в появление Наны Сахиба в президентстве Бомбея. Власть, несомненно, еще раз обманули. В самом деле, объявление датировано шестым марта, а с того времени слухи о появлении набоба ничем не подтвердились.

Полковник Монро сначала ничего не ответил на эту реплику инженера. Он в последний раз посмотрел на дорогу, потом сказал:

— Друзья мои, я скоро все узнаю. Мак-Нил отправился в Аллахабад с письмом к губернатору. Через минуту я буду знать, правда ли, что Нана Сахиб появился в одной из восточных провинций, там ли он еще или уже исчез.

— И если его там видели, если это бесспорно, что ты будешь делать, Монро? — спросил Банкс, схватив полковника за руку.

Я поеду! — отвечал сэр Эдуард Монро. — Я поеду туда, куда в целях высшей справедливости повелевает мне мой долг!

— Это окончательно решено, Монро?

— Да, Банкс, твердо решено. Вы продолжите ваше путешествие без меня, мои друзья… Сегодня вечером я сяду в поезд на Бомбей.

— Хорошо, но ты поедешь не один, — ответил инженер, повернувшись к нам. — Мы будем с тобой, Монро!

— Да, да! Мой полковник! — воскликнул капитан Худ. — Мы вас не отпустим одного. Вместо того чтобы охотиться на хищников, мы станем охотиться на негодяев!

— Полковник Монро, — добавил я, — вы мне позволите присоединиться к капитану и вашим друзьям?

— Да, Моклер, — ответил Банкс, — и этим же вечером мы все покинем Аллахабад…

— Нет необходимости! — сказал серьезный голос.

Мы обернулись. Перед нами стоял сержант Мак-Нил с газетой в руках.

— Прочитайте, господин полковник, — сказал он. — Вот что губернатор велел мне передать вам.

И сэр Эдуард Монро прочитал следующее:

— «Губернатор президентства Бомбея доводит до сведения читателей, что объявление от 6 марта в отношении набоба Данду Панта следует рассматривать как утратившее силу. Вчера Нана Сахиб, атакованный на перевале в горах Сатпура, где он укрывался со своим войском, был убит в сражении. На этот счет нет никаких сомнений. Его узнали жители Канпура и Лакхнау. На левой руке у него недоставало одного пальца, а известно, что Нана Сахиб отрезал себе палец, когда устроил фальшивые похороны, чтобы заставить поверить в свою смерть. Королевство Индии может впредь не бояться происков жестокого набоба, пролившего столько крови».

Полковник Монро прочитал эти строки глухим голосом, потом уронил газету.

Мы молчали. Смерть Наны Сахиба, на этот раз неоспоримая, освобождала нас от всяких опасений в будущем.

Через несколько минут молчания полковник Монро провел рукой по глазам как бы для того, чтобы прогнать страшные воспоминания, и спросил:

— Когда нам надо уезжать из Аллахабада?

— Завтра, на рассвете, — ответил инженер.

— Банкс, — вновь заговорил полковник, — нельзя ли нам остановиться на несколько часов в Канпуре?

— Ты хочешь?..

— Да, Банкс, я бы хотел… я хочу еще раз увидеть… последний раз Канпур!

— Мы там будем через два дня, — просто сказал инженер.

— А потом? — вновь спросил полковник.

— Потом?.. — ответил Банкс. — Мы продолжим экспедицию к Северной Индии.

— Да!.. На север! На север! — сказал полковник голосом, который взволновал меня до глубины души.

Воистину можно было подумать, что сэр Эдуард Монро сохраняет некоторые сомнения по поводу исхода последней битвы между Наной Сахибом и представителями английской власти. Имел ли он основание идти против того, что казалось самой очевидностью?

Будущее покажет.

Глава X VIA DOLOROSA[112]

Когда-то королевство Ауд было одним из важнейших на полуострове, да и теперь оно одно из самых богатых в Индии. Некоторые из его правителей были сильными, другие слабыми. Слабость одного из них — Ваджад-Али-Шаха — привела к тому, что 6 февраля 1857 года его королевство аннексировала Ост-Индская компания. Как видно, это произошло всего за несколько месяцев до начала восстания, и на его территории произошли самые ужасные массовые убийства, за которыми последовали жестокие репрессии.

Два названия остались печально известными с той поры — Лакхнау и Канпур.

Лакхнау — столица, Канпур — один из главных городов старинного королевства.

Полковник Монро хотел поехать в Канпур, куда мы и прибыли утром 29 мая, следуя по правому берегу Ганга, через плоскую равнину, где простирались огромные поля индиго. Два дня Стальной Гигант двигался со средней скоростью три лье в час, преодолев, таким образом, 250 километров, отделяющих Канпур от Аллахабада.

Мы были теперь в тысяче километров от Калькутты, пункта нашего отправления.

Канпур, город с шестьюдесятьютысячным населением, тянется по правому берегу Ганга узкой полосой в пять миль. Там имеются военные поселения, где размещены в казармах семь тысяч человек.

В этом городе, несмотря на его древность — говорят, он возник до христианской эры, — турист тщетно искал бы какой-нибудь памятник, достойный внимания. Нас привело сюда отнюдь не чувство любопытства, но единственно воля сэра Эдуарда Монро.

Утром 30 мая мы оставили лагерь. Банкс, капитан Худ и я двинулись за полковником и сержантом Мак-Нилом по скорбному пути, который хотел проделать в последний раз полковник Монро.

Вот что надо знать и что рассказал мне вкратце Банкс.

Канпур, надежно защищенный войсками в момент аннексии королевства Ауд, к началу восстания насчитывал всего 250 солдат королевской армии против трех туземных пехотных полков (1-го, 53-го и 56-го), двух полков кавалерии и одной артиллерийской батареи армии Бенгалии. Кроме того, там было значительное число европейцев, служащих, чиновников, негоциантов и т. д., 850 жен и детей офицеров 32-го полка королевской армии, который стоял гарнизоном в Лакхнау.

Полковник Монро несколько лет прожил в Канпуре. Там он познакомился с девушкой, позже ставшей его женой.

Мисс Лоренс Хонли, молодая очаровательная англичанка, умная, с возвышенным складом характера, благородной душой и героической натурой, была достойна любви такого человека, как полковник, который восхищался ею и обожал ее. Она жила с матерью в бунгало в окрестностях города, там-то в 1855 году Эдуард Монро и женился на ней.

Через два года после его женитьбы, в 1857 году, когда впервые вспыхнул бунт в Мируте, полковник Монро не теряя времени должен был присоединиться к своему полку. Ему пришлось покинуть свою жену и тещу в Канпуре, он рекомендовал им немедленно собираться и ехать в Калькутту. Полковник считал, что Канпур ненадежен, — увы! — факты подтвердили справедливость его предчувствий.

Отъезд миссис Хонли и леди Монро задержался, что имело крайне негативные последствия. Несчастные женщины были захвачены событиями и уже не смогли покинуть город.

Дивизией командовал тогда генерал сэр Хью Уилер, солдат прямой и преданный, который вскоре стал жертвой коварных интриг Наны Сахиба.

Набоб жил в то время в своем замке Билхур, в десяти милях от Канпура, и с давних пор притворялся, что находится в лучших отношениях с европейцами.

— Вы знаете, Моклер, первые вспышки мятежа имели место в Мируте и в Дели. Новая вспышка произошла четырнадцатого мая в Канпуре. В тот день в Первом полку сипаев произошли волнения.

Тогда-то Нана Сахиб и предложил свои добрые услуги. Генерал Уилер был плохо осведомлен и поверил в добрую волю этого обманщика, солдаты которого тотчас явились и заняли здание казначейства.

В тот же день нерегулярный полк сипаев, проходивший через Канпур, перебил европейских офицеров прямо в воротах города.

Реальная опасность предстала тогда в ее истинном свете. Генерал Уилер приказал всем европейцам укрыться в казармах, где жили жены и дети офицеров 32-го полка, стоявшего в Лакхнау. Эти казармы были расположены ближе других к дороге на Лакхнау, единственной, откуда могла прийти помощь.

Там и должны были укрыться леди Монро и ее мать. Во время этого заточения молодая женщина проявляла безграничную преданность по отношению к товарищам по несчастью. Она их лечила своими руками, помогала деньгами; она показала себя человеком большого сердца и, как я вам сказал, подлинно героической женщиной.

Однако арсенал не замедлил доверить охрану солдатам Наны Сахиба.

Вот тут-то предатель и развернул знамя восстания. По его личному приказу 7 июня сипаи атаковали казарму, в которой не насчитывалось и трехсот солдат, способных ее защищать.

Эти смелые люди тем не менее оборонялись под огнем нападавших, под градом пуль, среди больных, умирающих от голода и жажды, потому что съестных припасов не хватало, а вода в колодцах вскоре иссякла.

Сопротивление продолжалось до 27 июня.

В тот день Нана Сахиб предложил капитуляцию, а генерал Уилер ее подписал, совершив непростительную ошибку, несмотря на просьбы леди Монро, умолявшей его продолжать борьбу.

По условиям капитуляции, мужчин, женщин и детей, примерно 500 человек, в их числе леди Монро и ее мать, погрузили на лодки, которые должны были спуститься по Гангу и доставить их в Аллахабад.

Едва лодки отошли от берега, как сипаи открыли по ним огонь. Посыпался град ядер и пуль. Некоторые лодки были пробиты и дали течь, другие загорелись. Одной все же удалось спуститься вниз по реке на несколько миль.

Леди Монро и ее мать были в этой лодке. В какой-то момент они подумали, что спаслись. Но солдаты Наны стали их преследовать, схватили и вновь отвезли в казармы.

Там пленников разбили на группы. Всех мужчин расстреляли немедленно. Женщин и детей соединили с другими несчастными, которых не успели застрелить 27 июня.

Жертв насчитывалось две сотни. Им была уготована долгая агония. Их заперли в бунгало, название его, Биби-Гхар, заслужило печальную известность.

— Но откуда вы узнали все эти страшные подробности? — спросил я у Банкса.

— От старого сержанта Тридцать второго полка королевской армии, — ответил инженер. — Этот человек чудом уцелел и был подобран раджей Райшхварахом, повелителем провинции королевства Ауд, который принял его и некоторых других беглецов с чистым сердцем.

— А леди Монро и ее мать, что стало с ними?

— Мой дорогой друг, — ответил мне Банкс, — у нас нет прямых свидетельств того, что произошло начиная с этого дня, но это нетрудно предположить. Действительно, сипаи стали хозяевами Канпура и оставались ими до пятнадцатого июля, в течение всех этих девятнадцати дней — девятнадцати веков! — несчастные жертвы каждый час ожидали помощи, и она пришла, но слишком поздно.

Между тем некоторое время тому назад генерал Хавелок вышел из Калькутты и шел на выручку Канпура. Разгромив в несколько приемов мятежников, он вошел туда 17 июля.

Но за два дня до этого, когда Нана Сахиб узнал, что королевские войска перешли реку Панду-Надди, он решил отметить последние дни своего царствования ужаснейшими расстрелами. Все казалось ему дозволенным по отношению к поработителям Индии!

Нескольких узников, что делили плен с заключенными Биби-Гхара, привели к нему и убили прямо у него на глазах.

Оставалась целая толпа женщин и детей, в которой была леди Монро и ее мать. Взвод 6-го полка сипаев получил приказ расстрелять их через окна Биби-Гхара. Расправа началась, но, поскольку она производилась недостаточно быстро, по мнению Наны, который был вынужден объявить об отступлении, этот кровавый принц на помощь солдатам своей гвардии велел прислать мусульманских мясников… Это была резня, как на бойне!

На следующий день живых и мертвых, детей и женщин сбросили в соседний колодец и, так как солдаты Хавелока подходили к городу, этот колодец, заполненный трупами, еще и подожгли.

Потом начались репрессии. Какое-то число бунтовщиков, сторонников Наны Сахиба, попали в руки генерала Хавелока. Этот генерал на следующий же день издал ужасный приказ, текст которого я никогда не забуду:

«Колодец, в котором находятся бренные останки бедных женщин и детей, убитых по приказу нечестивого Наны Сахиба, должен быть тщательно закрыт и оборудован в форме могилы. Отряд европейских солдат под командой офицера выполнит сегодня вечером этот святой долг. Дом и комнаты, где было совершено злодеяние, соотечественники жертв убирать не будут. Бригадир требует, чтобы приговоренные до казни вылизали языком каждую каплю невинной крови пропорционально рангу касты и степени участия в злодеяниях. Соответственно, заслушав смертный приговор, каждый осужденный будет отведен в дом, где имел место массовый расстрел, и очистит какую-либо часть пола. Необходимо позаботиться о том, чтобы сделать эту процедуру возможно более оскорбительной для религиозных чувств приговоренных, и пусть тюремный надзиратель не жалеет ремней, если в них будет надобность. Когда все будет закончено, виновных повесят на виселице, поставленной возле дома».

— Таков был приказ, — продолжил очень взволнованный Банкс. — Его выполнили полностью. Что касается жертв, то они были истерзаны, изуродованы, разорваны на части. Когда полковник Монро, прибыв два дня спустя, хотел опознать останки леди Монро и ее матери, он не нашел ничего… ничего.

Вот что рассказал мне Банкс до нашего приезда в Канпур, и сейчас полковник направлялся как раз к тому месту, где совершилось гнусное злодеяние.

Но прежде он захотел посетить бунгало, где жила леди Монро, где она провела молодость, дом, где он видел ее в последний раз, порог, где она обняла его на прощанье.

Это бунгало было построено вне пригорода, неподалеку от линии военных поселений. Развалины, остатки почерневших стен, несколько засохших, лежащих на земле деревьев — вот все, что осталось от мирного жилища. Полковник ничего не велел здесь трогать. Бунгало и через шесть лет было таким, каким оставили его поджигатели.

Целый час провели мы в этом скорбном месте. Сэр Эдуард Монро молча ходил среди руин, с которыми у него было связано столько воспоминаний. Перед его мысленным взором вновь проходила вся та счастливая жизнь, которую уж ничто не могло ему заменить. Он вновь видел радостную юную девушку в доме, где она родилась, где он узнал ее, и он прикрыл глаза, чтобы лучше воссоздать ее образ!

Но вдруг, как бы сделав над собой усилие, он повернулся, вышел и увлек нас за собой.

Банкс надеялся, что полковник ограничится посещением этого бунгало… Но нет! Сэр Эдуард Монро решил испить до последней капли всю горечь, которую доставил ему зловещий город! После визита в дом леди Монро он захотел увидеть казарму, где столько жертв испытали все ужасы осады и которым энергичная женщина столь героически и преданно помогала.

Эта казарма была расположена на равнине, вне стен города, на ее месте тогда строили церковь[113], в которой население Канпура вынуждено было искать убежища. Чтобы добраться до нее, мы пошли по грунтовой дороге, затененной пышными деревьями.

Здесь произошел первый акт страшной трагедии. Здесь жили, страдая от голода и жажды, леди Монро и ее мать до того момента, когда капитуляция отдала в руки Нана Сахиба эту группу жертв, уже обреченных на уничтожение, которых тем не менее этот предатель обещал доставить живыми и невредимыми в Аллахабад.

Среди строительного мусора еще можно было различить кирпичные стены, следы оборонительных работ, предпринятых генералом Уилером.

Полковник Монро долгое время неподвижно и молча стоял перед этими руинами. В его памяти все отчетливее вырисовывались происходившие здесь жуткие сцены. После бунгало, где так счастливо жила леди Монро, казарма, где она страдала, казалась самым чудовищным, что только можно вообразить!

Осталось посетить Биби-Гхар, то место, из которого Нана Сахиб сделал тюрьму и где был страшный колодец.

Когда Банкс увидел, что полковник направился в ту сторону, он схватил его за рукав, чтобы остановить.

Сэр Эдуард Монро посмотрел ему в лицо и странно спокойным голосом произнес:

— Пойдем!

— Монро! Прошу тебя!..

— Тогда я пойду один.

Сопротивляться было невозможно.

Мы направились к Биби-Гхару, перед которым раскинулся сад с роскошными деревьями.

Там поднималась колоннада в готическом стиле в виде восьмиугольника. Она окружает место, где находится колодец, отверстие его теперь закрыто чем-то вроде каменного основания, на котором стоит статуя из белого мрамора — Ангел милосердия, одна из последних работ скульптора Марокетти.

После восстания 1857 года лорд Каннинг, генерал-губернатор Индии, приказал воздвигнуть этот искупительный памятник по эскизам гениального полковника Йуля, который даже хотел оплатить его из собственных средств.

Перед этим колодцем, куда были сброшены две женщины, мать и дочь, сраженные мясниками Наны Сахиба и, возможно, живые, сэр Эдуард Монро не мог сдержать слез. Он упал на колени на камни памятника.

Сержант Мак-Нил молча плакал рядом с ним.

У каждого из нас разрывалось сердце, мы не находили что сказать, чтобы смягчить это безутешное горе, и лишь надеялись, что сэр Эдуард Монро осушит здесь свои последние слезы.

Право, если бы он был среди тех первых солдат королевской армии, которые вошли в Канпур и проникли в Биби-Гхар после жестокой резни, он умер бы от горя!

Вот что говорит один из английских офицеров, рассказ его излагает господин Русселе:

«Едва войдя в Канпур, мы бросились на поиски несчастных женщин. Нам было известно, что они попали в руки гнусного Наны. Но вскоре мы узнали об ужасной расправе. Преследуемые жестокой жаждой мщения и охваченные чувством глубокой жалости к невыносимым страданиям, очевидно перенесенным бедными жертвами, мы почувствовали, что в нас пробуждаются странные и дикие мысли. Полуобезумев, мы кинулись к печальному месту мученичества. Запекшаяся кровь, смешанная с безымянными остатками плоти, покрывала пол маленькой комнаты, где их держали взаперти, и доходила до щиколоток. Длинные пряди шелковистых волос, лоскутки платьев, маленькие детские ботиночки, игрушки усеивали скользкий пол. Стены, обрызганные кровью, носили следы ужасной агонии. Я подобрал небольшой молитвенник, на первой странице его были такие трогательные записи: «27 июня покинуты лодки… 7 июля, пленники Наны… роковой "день". Но еще более страшная картина ожидала нас впереди. Еще ужаснее выглядел глубокий и низкий колодец, где как попало были свалены останки этих нежных созданий!..»

Сэр Эдуард Монро не был там в те первые часы, когда солдаты Хавелока овладели городом. Он приехал через два дня после гнусного убийства. И сейчас у него перед глазами было лишь место, где открывался зловещий колодец, безымянная могила двух сотен жертв Наны Сахиба!

На этот раз Банксу с помощью сержанта силой удалось оттащить его оттуда.

Полковник Монро, должно быть, никогда не забывал тех двух слов, которые один из солдат Хавелока нацарапал штыком на верхней части колодца:

«Remember Kawnpor!»

«Помни Канпур!»

Глава XI ПЕРЕМЕНА МУССОНА

В 11 часов мы вернулись в лагерь, торопясь, по вполне понятным причинам, оставить Канпур, однако мелкий ремонт питательного насоса не позволял нам уехать раньше следующего утра.

В моем распоряжении оставалось полдня. Я решил, что лучше всего употребить это время на посещение Лакхнау. Банкс не имел намерения проезжать через город, где полковник Монро вновь оказался бы в одном из главных центров войны. И конечно, он был прав. Там у полковника опять возникло бы столько горьких воспоминаний.

Итак, выйдя в полдень из Парового дома, я сел на поезд, отходящий в Лакхнау. Расстояние между этими городами не превышает двадцати лье, и через два часа я прибыл в столицу королевства Ауд, о которой хотел, как говорится, составить себе общее впечатление.

Я получил, впрочем, подтверждение высказываниям о памятниках города Лакхнау, построенного в XVII веке, в годы царствования мусульманских императоров.

Один француз из Лиона, по имени Мартен, простой солдат армии Лалли-Толлендаля, став в 1730 году фаворитом короля, сделался создателем, управителем и, можно сказать, архитектором так называемых чудес столицы Ауда. Официальная резиденция монархов, Кайзер-Багх, — причудливое соединение столь разностильных сооружений, какие только могло породить воображение капрала, — очень поверхностное творение. Ничего глубинного, все чисто внешнее, и одновременно это индусское, китайское, мавританское и… европейское сооружение. Там есть и еще один дворец, поменьше, Фарид-Багх, который тоже является работой Мартена. Что же касается Имамбары[114], построенной посреди крепости Кайфиатуллой, первым архитектором Индии, в XVII веке, она и правда великолепна со своей тысячей колокольчиков и производит грандиозное впечатление.

Я не мог уехать из Лакхнау, не посетив дворца Константина, который является личным произведением французского капрала и носит имя Дворец Мартиньера. Я хотел также увидеть соседний сад, Секундер-Багх, где сотнями казнили сипаев, разрушивших могилу Мартена, прежде чем оставить город.

Надо сказать, что имя Мартена не единственное французское имя, почитаемое в Лакхнау. Некий бывший унтер-офицер африканских стрелков по имени Дюпра так отличился своей отвагой во время восстания, что мятежники предложили ему возглавить их. Дюпра благородно отказался, несмотря на предложенные ему богатства и… угрозы. Он остался верен англичанам. Однако, не сумев склонить его к предательству, сипаи убили его в стычке, сказав при этом: «Собака неверных, мы тебя получим против твоей воли».

Имена этих двух французских солдат объединили, когда начались репрессии. Сипаи, осквернившие могилу одного из них и выкопавшие могилу для другого, были уничтожены.

В конце концов, посетив превосходные парки, которые для этого большого города с пятьюстами тысячами жителей представляют как бы зеленый пояс, украшенный цветами, проехав на спине слона по главным улицам и великолепному бульвару Хазра-Гадж, я сел на поезд и в тот же вечер вернулся в Канпур.

На заре следующего дня, 31 мая, мы уже были в пути.

— Наконец-то, — воскликнул капитан Худ, — покончено с аллахабадами, канпурами, лакхнау и другими городами, нужными мне, как пустой патрон!

— Да, Худ, покончено, — ответил Банкс, — и сейчас мы направимся прямо на север, так чтобы сразу выйти к подножию Гималаев.

— Браво, — ответил капитан. — Вот что я называю Индией. Это не то что провинция, где вздыбились города или скучились индийцы, нет! Это страна, где живут на свободе мои друзья: слоны, львы, тигры, пантеры, леопарды, медведи, буйволы, змеи! Там единственная поистине населенная часть полуострова. Вы это увидите, Моклер, и нисколько не пожалеете о чудесах долины Ганга!

— Я ни о чем не пожалею в вашем обществе, дорогой капитан, — ответил я.

— Однако, — заметил Банкс, — на северо-востоке есть еще очень интересные города — Дели, Агра, Лахор…

— Э! Друг Банкс, — воскликнул Худ, — кто же говорит об этих жалких местечках?

— Жалкие местечки! — отозвался Банкс. — Нет, Худ, прекрасные города! Не волнуйтесь, мой дорогой друг, — добавил инженер, повернувшись ко мне, — мы постараемся показать вам все, не слишком нарушая планы охотничьей кампании капитана.

— В добрый час, Банкс, — ответил капитан Худ, — но только с сегодняшнего дня начинается наше путешествие!

Потом он крикнул более громким голосом:

— Фокс?

Денщик прибежал.

— Я здесь, мой капитан, — отозвался он.

— Фокс, приведи в порядок ружья, карабины и револьверы!

— Они в порядке.

— Осмотри заряды.

— Они осмотрены.

— Приготовь патроны.

— Они готовы.

— Все в порядке?

— Все в порядке.

— Пусть все будет в еще большем порядке, если возможно.

— Будет сделано.

— Тридцать восьмой не замедлит занять свое место в списке, составляющем твою славу, Фокс!

— Тридцать восьмой! — воскликнул денщик, и огонь сверкнул в его глазах. — Я приготовлю хорошенькую разрывную пулю, на которую ему не придется жаловаться!

— Иди, Фокс, иди!

Фокс отдал честь по-военному, сделал полуоборот и пошел в арсенал.

Вот каким был маршрут второй части нашего путешествия — маршрут, который не будет меняться, по крайней мере, если не произойдет ничего непредвиденного.

Примерно 75 километров этого маршрута пройдут вдоль берега Ганга, в северо-западном направлении, а затем он круто повернет прямо на север между одним из рукавов Ганга и крупным притоком Гомати. Мы избегнем, таким образом, многочисленных водных препятствий справа и слева от нашего пути и от Бисваха поднимемся до первых отрогов Непальских гор через западную часть королевства Ауд и Рогильканда.

Этот отрезок пути самым тщательным образом разработал инженер, стремясь обойти все трудности. Если возникнут проблемы с углем на севере Индостана, в дровах там никогда не будет недостатка. Что до нашего Стального Гиганта, он сможет свободно двигаться с любой скоростью по хорошим дорогам через самые восхитительные леса Индии.

Около 80 километров отделяли нас от маленького городка Бисваха. Мы решили пройти их с умеренной скоростью в шесть дней. Это позволит нам останавливаться там, где понравится, а у охотников экспедиции будет время совершать свои подвиги. К тому же капитан Худ и его денщик Фокс, к которым охотно присоединялся Гуми, легко могли бы поохотиться, в то время как Стальной Гигант продолжал бы двигаться размеренным шагом. Мне тоже не запрещалось сопровождать их. Хотя, конечно, я не был опытным охотником, но иногда все же присоединялся к ним.

Должен сказать, что с того момента, как наше путешествие вошло в новую фазу, полковник Монро стал держаться менее отчужденно. Мне показалось, что он сделался общительнее вне городов, среди лесов и равнин, вдали от пройденной нами недавно долины Ганга. В этих условиях он как будто вновь обрел спокойствие и ритм той жизни, какую вел в Калькутте. И все же мог ли он забыть, что дом на колесах двигался на север Индии, куда его влек какой-то неодолимый рок? Как бы то ни было, он стал разговорчивее за обедом, а во время послеобеденного отдыха и часто даже на стоянках возобновлял беседы в те прекрасные ночные часы, какие предоставлял нам теплый сезон. Что касается Мак-Нила, то после визита к колодцу Канпура он казался мне более угрюмым, чем обычно. Может быть, вид Биби-Гхара оживил в нем жажду мести, которую он еще надеялся утолить?

— Нана Сахиб, — сказал он мне однажды, — нет, сударь, — нет! Невозможно, чтобы они там его убили!

Первый день прошел без происшествий, о каких стоило бы упомянуть. Ни капитану Худу, ни Фоксу не представилось случая даже прицелиться хоть в какое-то животное. Это очень огорчало всех и было довольно-таки необычным, так что встал вопрос, уж не появление ли Стального Гиганта держало на расстоянии страшных хищников равнин? И в самом деле, мы продвигались рядом с джунглями, где находятся обычно логовища тигров и других хищников кошачьего племени. Ни один из них не показывался. Оба охотника удалялись от поезда на милю-другую, но были вынуждены смириться и брать с собой Черныша и Фанна для охоты на мелкую дичь, доставлять которую ежедневно требовал господин Паразар. Наш черный шеф-повар не видел смысла в иных видах охоты, и, когда денщик говорил ему о тиграх, леопардах и другой малосъедобной добыче, он с презрением пожимал плечами и заявлял:

— Разве это едят?

В тот вечер мы остановились на ночлег под защитой огромных баньянов. Ночь была так же спокойна, как и день. Тишину не нарушал даже рев хищников. Наш слон отдыхал, и его трубный рев не тревожил окружающей тишины. Огни погасли, чтобы ублажить капитана, Банкс не включал электричества, которое превращало глаза Стального Гиганта в два мощных прожектора. Но безрезультатно! То же было 1 и 2 июня. Все было безнадежно.

— Мне подменили мое королевство Ауд, — повторял капитан. — Его перенесли в Европу! Здесь не больше тигров, чем на равнинах Шотландии!

— Возможно, мой дорогой Худ, — ответил полковник Монро, — что на этих территориях недавно делали облавы и звери покинули эти места. Не отчаивайтесь, подождите, пока мы не доберемся до подножия гор Непала. Там вам удастся не без пользы применить ваши охотничьи навыки.

— Надо надеяться, полковник, — отвечал Худ, тряхнув головой, — иначе нам придется перелить наши пули на дробь.

Третьего июня был самый жаркий день из всех, перенесенных нами до сих пор. Если бы дорога не проходила в тени больших деревьев, я думаю, мы бы буквально сварились в нашем доме на колесах. Термометр показывал 47° в тени, и не было ни малейшего ветерка. Вполне возможно, что в этой огненной атмосфере хищники и не думали покидать свои логова даже ночью.

На следующий день, 4 июня, на восходе солнца горизонт на западе впервые покрылся облаками. Мы увидели великолепное зрелище — один из феноменов природы — мираж, который в одних частях Индии называют «сикот», или воздушные замки, а в других — «десасар», или иллюзии.

Перед нашими взорами возникла не пресловутая водная гладь со своими эффектами отражения, а цепь невысоких холмов, на которых возвышались самые фантастические в мире замки, нечто вроде гор в долине Рейна с их древними родовыми гнездами бургграфов. Мы в один миг перенеслись не только в романский период старой Европы, но на пять-шесть столетий назад, в середину средних веков.

Это явление с изумительной четкостью создавало ощущение абсолютной реальности. Да и Стальной Гигант, оснащенный современными приборами, двигаясь к городу XI века, казался мне более неуместным здесь, чем когда он бежал, украшенный султаном дыма, по стране Вишну и Брахмы.

— Спасибо тебе, госпожа природа! — воскликнул капитан Худ. — После стольких минаретов и куполов, после стольких мечетей и пагод она разворачивает перед моими глазами старый город феодальной эпохи с романскими или готическими чудесами!

— Как поэтичен наш друг Худ в это утро! — сказал Банкс. — Не проглотил ли он до завтрака какую-нибудь балладу?

— Смейтесь, Банкс, подшучивайте, насмехайтесь надо мной, — отвечал капитан Худ, — но посмотрите! Вот на переднем плане объекты увеличиваются. Кусты становятся деревьями, холмы превращаются в горы.

— Простые кошки делаются тиграми, если бы здесь были кошки, не правда ли, Худ?

— Ах, Банкс, разве это достойно презрения? Но пусть, — воскликнул капитан, — пусть рушатся мои рейнские замки, разваливается город, а мы возвращаемся к реальности, к простому пейзажу королевства Ауд, где дикие звери не хотят больше жить!

Солнце, переваливаясь за горизонт на востоке, мгновенно изменило игру преломления лучей. Города, как карточные домики, обрушились вместе с холмом, превратившимся в долину.

— Ну что ж, поскольку мираж исчез, — сказал Банкс, — а вместе с ним рассеялось поэтическое вдохновение капитана Худа, не хотите ли узнать, друзья мои, что предвещает этот феномен?

— Скажите, инженер, — промолвил капитан.

— Очень скорую перемену погоды, — отвечал Банкс. — К тому же наступили первые дни июня, а они готовят климатические перемены. Изменение направления муссона приведет к сезону дождей.

— Мой дорогой Банкс, — вступил я в разговор, — мы под крышей и защищены, не правда ли? Так что же, пусть будут дожди! Пусть они будут проливные, все лучше, чем эта жара…

— Вы будете довольны, мой дорогой друг, — ответил Банкс. — Думаю, что дождь не за горами, и мы скоро увидим, как с севером запада поднимутся первые тучи.

Банкс не ошибся. К вечеру горизонт на западе начал дымиться, что указывало на то, что муссон, как это бывает чаще всего, установится ночью. Через весь полуостров нам посылал его Индийский океан, мгла была пронизана электричеством, как огромные бурдюки бога Эола[115], наполненные бурями и ураганами.

В течение этого дня появились и другие приметы, в которых англо-индиец не мог ошибиться.

Вихри пыли крутились на дороге, когда по ней проходил наш поезд. Движение колес, не слишком, впрочем, быстрое, как локомотива, так и вагонов, могло, конечно, поднять эту пыль, но не столь густую. То были, можно сказать, мелкие завихрения, вызываемые приведенным в действие электроприбором. Почву можно было сравнить с необъятным рецептором, в котором электричество копилось в течение нескольких дней. Кроме того, эта пыль окрашивалась желтоватыми отблесками самого странного вида и в центре каждой пылинки сверкал светящийся огонек. В какие-то минуты казалось, что наша машина идет среди пламени — пламени без тепла, но оно ни цветом, ни живостью не напоминало огней Святого Эльма[116].

Сторр рассказал нам, что не раз видел, как поезда бежали по рельсам среди двойной стены светящейся пыли, и Банкс подтвердил слова механика. Целую четверть часа я мог отчетливо наблюдать этот странный феномен через башенные иллюминаторы, где я возвышался над дорогой на протяжении пяти-шести километров. Голая дорога была пыльной, добела раскаленной вертикально падающими солнечными лучами. В тот момент мне казалось, что зной, царящий в воздухе, даже превосходит жар локомотивной топки. Все это было поистине невыносимо, и, когда я спустился вдохнуть немного свежего воздуха под сенью панки, я почувствовал, что наполовину задохнулся.

Вечером, часам к семи, Паровой дом остановился. Банкс выбрал местом стоянки опушку леса, где росли величественные баньяны, простиравшиеся, казалось, до бесконечности. Лес пересекала довольно хорошая дорога, которая обещала нам легкий путь на следующий день, так как проходила под мощными куполами деревьев.

Баньяны — великаны индийской флоры, настоящие пращуры, можно сказать, главы растительной семьи в окружении своих детей и внуков. Эти последние, питаясь от общего корня, поднимаются прямо вокруг основного ствола, от которого полностью отделены, и теряются в ветвях отеческой кроны. Они как будто высиживаются под густой листвой, как птенцы под материнским крылышком. Отсюда тот странный вид, который являют собой эти многовековые леса. Старые деревья похожи на изолированные столбы, поддерживающие огромный свод, его тонкие нервюры опираются на молодые баньяны, которые, в свою очередь, тоже станут опорами.

Полковник Монро не хотел ничего лучшего, как провести несколько часов в этом замечательном лесу, таком тенистом, таком спокойном. Все устроились по своему желанию: одни действительно нуждались в отдыхе, другие хотели попытаться найти каких-нибудь зверей, достойных выстрела Андерсона или Жерара. Нетрудно догадаться, кто были эти последние.

— Фокс, Гуми, еще только семь часов, — крикнул капитан Худ. — Как насчет небольшой прогулки в лес, пока не стемнело? Вы составите нам компанию, Моклер?

— Дорогой Худ, — сказал Банкс, — лучше бы вам не удаляться от лагеря. Гроза будет нешуточной. Если разразится буря, вам будет нелегко найти нас. Если мы останемся на этом месте, завтра вы пойдете…

— Завтра будет день, — возразил капитан Худ, — а сейчас самое подходящее время, чтобы попытать удачу!

— Я знаю, Худ, но надвигается ночь… Она неспокойна. Во всяком случае, если вы непременно хотите пойти в лес, не уходите далеко. Через час уже совсем стемнеет, и вам будет трудно найти лагерь.

— Будьте спокойны, Банкс. Еще только семь часов, и я прошу у моего полковника разрешения отлучиться до десяти.

— Идите, дорогой Худ, — ответил сэр Эдуард Монро, — но помните о советах Банкса.

— Да, полковник.

Капитан Худ, Фокс и Гуми, вооруженные превосходными охотничьими карабинами, покинули лагерь и исчезли под высокими баньянами, которые росли по правому краю дороги.

Я так устал от жары в этот день, что предпочел остаться в Паровом доме.

Между тем по приказу Банкса, вместо того чтобы совсем погасить топку, ее лишь слегка приглушили, так чтобы сохранить давление в котле в одну или две атмосферы. Инженер хотел на всякий случай быть готовым к любой неожиданности.

Сторр и Калут занялись топливом и водой. Небольшой ручеек, бежавший слева от дороги, снабдил их необходимой водой, а соседние деревья дали дрова. Тем временем господин Паразар занимался своими обычными делами и, убирая остатки обеда, обдумывал меню на завтрашний день.

Было еще светло. Полковник Монро, сержант Мак-Нил, Банкс и я пошли отдохнуть на берег ручья. Течение прозрачной воды освежало воздух, все еще горячий даже в этот час. Солнце еще не село. Его свет окрашивал в цвет синих чернил массу дымков, которые собирались в зените, как было видно сквозь большие разрывы в листве. То были тяжелые тучи, густые и плотные, движение их, похоже, не зависело от ветра, а казалось, что в них самих заключен какой-то двигатель.

Наша беседа продолжалась примерно до восьми часов. Время от времени Банкс поднимался и, глядя на все расширяющийся горизонт, доходил до опушки леса, которой внезапно оканчивалась равнина за четверть мили до лагеря. Когда он возвращался, то покачивал головой, чем-то встревоженный.

Последний раз я пошел с ним. Уже начинало темнеть под баньянами. Дойдя до опушки, я увидел, что огромная равнина простиралась на запад вплоть до ряда небольших неясно обрисованных холмов, которые уже смешивались с тучами.

Небо казалось ужасным в своем спокойствии. Ни малейшее дыхание ветра не волновало высоких ветвей деревьев. Но это был не отдых задремавшей природы, так часто воспетый поэтами, а, напротив, тяжелый и болезненный сон. В нем будто чувствовалось сдержанное напряжение атмосферы. Я не мог найти лучшего сравнения пространства, как с паровым котлом в момент, когда долго сдерживаемый пар вот-вот взорвется.

Взрыв был неизбежен.

Грозовые тучи в самом деле стояли высоко, так, как обычно это бывает над долинами, и имели широкие криволинейные, очень четко обозначенные контуры. Они будто все раздувались, уменьшаясь в числе и увеличиваясь в объеме, оставаясь на том же месте. Явно очень скоро все смешается в сплошную массу, усиливающую плотность одной тучи. Уже маленькие облака, преодолевая притяжение, сталкивались, отталкивались, разбивались друг о друга, теряясь в общей массе.

К половине девятого зигзаг молнии с очень острыми углами разорвал темную массу на пространстве от двух с половиной до трех тысяч метров.

Через 65 секунд раздался удар грома, и глухие его раскаты, присущие природе такого рода молний, продолжали звучать около 15 секунд.

— Двадцать один километр, — сказал Банкс, посмотрев на часы. — Это почти максимальное расстояние, на каком слышится гром. Но гроза, начавшись, быстро придет сюда, не надо ее дожидаться. Давайте вернемся, друзья мои.

— А капитан Худ? — спросил сержант Мак-Нил.

— Гром дает ему приказ возвращаться, — ответил Банкс. — Надеюсь, он подчинится.

Пять минут спустя мы вернулись в лагерь и заняли места под верандой салона.

Глава XII ТРОЙНЫЕ ОГНИ

Индия разделяет с некоторыми территориями Бразилии — и среди них с Рио-де-Жанейро — привилегию быть самой грозовой страной на земном шаре. Если во Франции, Англии, Германии, в этой срединной части Европы, не насчитывается и двадцати дней в году, когда слышатся раскаты грома, то следует сказать, что число таких дней в Индии ежегодно превышает пятьдесят.

Это касается общей метеорологии. В нашем же случае, принимая во внимание обстоятельства, которые ей предшествовали, мы должны были ожидать грозы чрезвычайной силы.

Едва мы вернулись в Паровой дом, я посмотрел на барометр. Он опустился на два дюйма, с 29 до 27[117].

Я указал на него полковнику Монро.

— Я беспокоюсь, что все еще нет капитана Худа и его спутников, — сказал он мне. — Гроза неизбежна, ночь наступает, темнота сгущается. Охотники постоянно уходят дальше, чем обещают, и дальше, чем хотят того сами. Как они найдут дорогу в этой непроглядной тьме?

— Заядлые охотники! — сказал Банкс. — Не слушали никаких доводов! Конечно, лучше бы им никуда не ходить!

— Безусловно, лучше, Банкс, но они ушли, — отвечал полковник, — и надо все сделать, чтобы они вернулись.

— Нет ли способа подать им сигнал и указать, где мы находимся? — спросил я у инженера.

— Да, — ответил Банкс, — надо зажечь электрические прожекторы, они имеют большую осветительную мощность и будут видны издалека. Я сейчас установлю их.

— Превосходная мысль, Банкс.

— Хотите, я пойду на поиски капитана? — спросил сержант.

— Нет, старина Нил, — ответил полковник, — ты его не найдешь, а только сам заблудишься.

Банкс занялся устройством сигнальных огней, и вскоре два глаза Стального Гиганта прорезали темноту под баньянами своими мощными лучами.

Несомненно, два сильных луча могли помочь ориентироваться нашим охотникам в темноте ночи.

В этот момент разразился ураган невиданной силы. Он разорвал верхушки деревьев, проник до земли и просвистал в колоннах баньянов, как если бы прошел по звонким трубам органа.

Все произошло внезапно.

Град сухих веток, ливень оборванных листьев обрушился на дорогу. Крыша Парового дома жалобно застонала от этой непрерывной бомбежки.

Мы пошли в укрытие, в салон, и закрыли все окна. Дождь еще не начинался.

— Это «тофан», — сказал Банкс.

Индийцы называют этим именем буйный и внезапный ураган, который опустошает все, в особенности горные регионы, и чрезвычайно опасен для страны[118].

— Сторр, — крикнул Банкс механику, — ты хорошо закрыл амбразуры башни?

— Да, сударь, — ответил механик. — С этой стороны опасаться нечего.

— Где Калут?

— Он кончает укладку топлива в тендере.

— Завтра, — заметил инженер, — мы безо всякого труда будем лишь собирать дрова. Ветер станет нашим дровосеком и сделает всю работу за нас. Придержи свое рвение, Сторр, и возвращайся в укрытие.

— Сейчас иду, сударь.

— Баки наполнены, Калут? — спросил инженер.

— Да, господин Банкс, — ответил «погонщик». — Теперь запаса воды хватит надолго.

— Хорошо, возвращайся.

Механик и водитель вскоре вошли к себе, во второй вагон.

Вспышки молний чаще прорезали небо, и во взрыве наполненных электричеством туч слышались глухие раскаты.

Тофан не освежил атмосферы. То был знойный ветер, воспламененное дыхание которого обжигало, как жар раскаленной печи.

Сэр Эдуард Монро, Банкс, Мак-Нил и я оставили салон и пошли под веранду. Высокие ветви баньянов вырисовывались, как черный гипюр, на огненном фоне неба. Каждая вспышка молнии сопровождалась через несколько секунд раскатами грома. Не успевало угаснуть эхо, как его подхватывал новый удар грома. Так беспрерывно звучала глубокая басовитая нота, на фоне которой слышались сухие потрескивания, те, что Лукреций[119] так верно сравнил с резким звуком разрываемой бумаги.

— Как это дождь их еще не выгнал из леса? — спросил полковник.

— Может быть, — ответил сержант, — капитан Худ и его компания нашли себе убежище в лесу, в дупле какого-нибудь дерева или в пещере скалы и придут к нам только завтра утром. Лагерь у нас здесь постоянный и будет ждать их сколько понадобится.

Банкс покачал головой как человек, не очень убежденный. Похоже, он не разделял мнения Мак-Нила.

В это время — было около девяти часов — начался невероятный ливень. Он сопровождался градом непомерной величины, который забрасывал нас как камнями и барабанил по гулкой крыше Парового дома. Стало невозможно разобрать слова собеседника даже в перерывах между раскатами грома. Листья баньянов, сбитые градом, столбом кружились над дорогой.

Банкс, отказавшись от попыток перекричать этот оглушающий грохот, протянул руку и показал нам на градины, отскакивающие от боков Стального Гиганта.

Это было невероятное зрелище! Все сверкало при соприкосновении с его толстыми боками. Казалось, что из туч выплескиваются капли расплавленного металла и, коснувшись обшивки, отскакивают от нее светящейся струей. Это явление указывало, до какой степени атмосфера была насыщена электричеством. Молнии непрерывно пронизывали ее, так что казалось, что все пространство занялось огнем.

Банкс жестом велел нам вернуться в салон и закрыл дверь, выходящую на веранду. Очевидно, находиться на воздухе стало небезопасным.

Мы оказались внутри, в темноте, откуда сверкание молний казалось еще более устрашающим. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что даже слюна у нас стала светиться! Видно, мы совершенно пропитались электричеством.

«Мы плюемся огнем» — вот выражение, послужившее для характеристики этого редкого и всегда пугающего явления. Но тем не менее, среди этой неистовой оргии огня снаружи и внутри, в раскатах грома, повторяемых эхом, самое твердое сердце продолжало биться быстрее других.

— А они?! — сказал полковник Монро.

— Они!.. Да!.. Они!.. — отозвался Банкс.

Было очень тревожно. Мы были бессильны и не могли прийти на помощь капитану Худу и его спутникам, над которыми нависла серьезная угроза.

В самом деле, если они нашли какое-нибудь убежище, то только под деревьями, а известно, как опасно находиться под деревьями в грозу. В середине этого леса, необычайно густого, как смогли бы они разместиться на расстоянии пяти-шести метров от вертикали, проходящей по краю самых длинных веток, — как рекомендуют людям, застигнутым врасплох под деревьями?

Все эти соображения пришли мне на ум, когда вдруг послышался удар грома более резкий, чем предыдущие. Интервал едва ли не в полсекунды отделял его от сверкнувшей молнии.

Паровой дом вздрогнул и как бы заплясал на своих рессорах. Мне показалось, что поезд сейчас опрокинется.

Одновременно сильный запах распространился в воздухе — резкий запах азотистых паров; очень возможно, что дождевая вода, выплескиваемая бурей, содержала большое количество азотной кислоты.

— Молния ударила… — начал Мак-Нил.

— Сторр! Калут! Паразар! — крикнул Банкс.

Трое мужчин прибежали в салон. К счастью, никто не пострадал.

Тогда инженер толкнул дверь веранды и выскочил на балкон.

— Там!.. Видите!.. — сказал он.

В десяти шагах от нас, слева от дороги, молнией разбило огромный баньян. В негаснущем электрическом свете было видно как днем. Необъятный ствол, который его правнуки не могли больше поддерживать, упал на соседние деревья. С него полностью, по всей длине ствола, сошла кора, и длинный лоскут ее, который порыв ветра раскачивал как змею, скручивался, стегая воздух. Кора была сдернута снизу вверх молнией, ударившей с чрезвычайной силой.

— Немного ближе — и молния попала бы прямо в Паровой дом! — сказал инженер. — Но давайте останемся здесь. Это убежище все-таки надежнее, чем деревья!

— Останемся! — ответил полковник Монро.

В это время послышались крики. Быть может, возвращались наконец наши товарищи?

— Это голос Паразара, — сказал Сторр.

И правда, повар, который был под последней верандой, громко кричал и звал нас.

Мы побежали к нему.

Менее чем в ста метрах позади нас, справа от лагеря, горел баньяновый лес. Самые высокие верхушки деревьев уже исчезали в завесе пламени. Пожар распространялся с невероятной скоростью и направлялся к Паровому дому быстрее, чем можно было бы успеть подумать.

Опасность была неотвратима. Длительная засуха и необычайно высокая температура в течение трех месяцев теплого сезона иссушили деревья, кусты и травы. Пожар питался всем этим, обычно плохо горящим материалом. Тем не менее, как это часто случается в Индии, весь лес оказался под угрозой истребления.

Если пожар достигнет лагеря, пламя в мгновение ока охватит оба вагона, так как тонкие доски не смогут спасти их от огня, как, например, защищают сундук его толстые стены, обитые листовым железом.

Мы стояли молча перед лицом надвигавшейся опасности. Полковник Монро скрестил руки на груди. Затем просто произнес:

— Банкс, ты должен вытащить нас отсюда.

— Да, Монро, — ответил инженер, — и поскольку у нас нет никаких средств погасить пожар, нам надо от него бежать!

— Пешком? — воскликнул я.

— Нет, поездом.

— А капитан Худ и его спутники? — спросил Мак-Нил.

— Мы ничем не можем им помочь! Если они не вернутся до нашего отъезда, придется уехать одним.

— Не надо их бросать! — сказал полковник.

— Монро, — ответил Банкс, — когда поезд будет в безопасном месте, мы вернемся и прочешем весь лес, пока не найдем их.

— Действуй, Банкс, — сказал полковник, согласившись с мнением инженера, предложившим, по правде говоря, единственно возможный выход.

— Сторр, — скомандовал Банкс, — к машине! Калут, к топке! Поднимай пары! Какое давление на манометре?

— Две атмосферы, — ответил механик.

— Надо, чтобы через десять минут было четыре! Идите, друзья мои, идите!

Механик и водитель не стали терять времени даром. Вскоре клубы черного дыма показались из хобота слона и смешались с потоками дождя. Как бы соревнуясь с молниями, прорезывающими небо, он выбрасывал целые столбы искр. Пар свистел в трубе, и искусственная тяга мгновенно воспламеняла дрова, которые Калут закладывал в топку.

Сэр Эдуард Монро, Банкс и я остались на задней веранде, наблюдая за приближением пожара. Оно было быстрым и пугающим. Огромные деревья обрушивались в этот необъятный очаг, ветви потрескивали как револьверные выстрелы, лианы извивались от ствола к стволу, огонь почти мгновенно переходил к новому очагу. В пять минут пожар продвинулся на 50 метров и косматые языки пламени, взметнувшиеся от порыва ветра, поднялись на такую высоту, что молнии бороздили их во всех направлениях.

— Нам надо уехать отсюда через пять минут, — сказал Банкс, — иначе огонь захватит все.

— Он идет быстро, этот пожар, — заметил я.

— Мы пойдем быстрее его.

— Если бы Худ был здесь, если бы они вернулись… — сказал сэр Эдуард Монро.

— Свисток! Свисток! — закричал Банкс. — Может, они его услышат!

И, бросившись к башенке, он тотчас огласил воздух резким свистом, который прорезал раскатистый рокот грома и унесся далеко вдаль.

Положение было весьма сложным. С одной стороны, необходимо бежать как можно скорее, с другой — мы обязаны ждать тех, кто не вернулся!

Банкс вновь вышел на заднюю веранду. Край пожара показался менее чем в 50 футах от Парового дома. Нестерпимый жар все усиливался, обжигающим воздухом скоро нельзя будет дышать. Снопы искр уже падали на наш поезд. К счастью, ливневые потоки в какой-то мере предохраняли его, но от прямой атаки огня они явно не смогли бы его защитить.

Машина продолжала издавать резкие свистки. Но ни Худ, ни Фокс, ни Гуми не появлялись.

В этот момент механик подошел к Банксу.

— Давление в норме, — сказал он.

— Ну что ж, в дорогу, Сторр, — ответил Банкс, — но не так быстро! Нам надо лишь держаться подальше от пожара, чтобы он нас не догнал.

— Подожди, Банкс, подожди! — остановил его полковник Монро, он никак не мог решиться покинуть лагерь.

— Еще три минуты, Монро, — холодно отвечал Банкс, — но не больше. Через три минуты хвост поезда загорится!

Две минуты прошли. Теперь стало невозможно оставаться под верандой. Даже руку нельзя было положить на обжигающее железо, краска на котором начинала пузыриться. Оставаться еще на несколько минут значило проявить неосторожность.

— В путь, Сторр! — крикнул Банкс.

— Ах! — воскликнул сержант.

— Они!.. — выдохнул я.

Справа от дороги появился капитан Худ и Фокс. На руках они несли бесчувственное тело Гуми. Они подошли к задней ступеньке вагона.

— Он мертв! — воскликнул Банкс.

— Нет, его поразило молнией. Молния разбила ружье у него в руке, — ответил капитан Худ. — У него только парализована левая нога.

— Слава Богу! — сказал полковник Монро.

— Спасибо, Банкс, — добавил капитан. — Без ваших свистков мы бы не смогли найти лагеря!

— В путь! — скомандовал Банкс. — В путь!

Худ и Фокс вскочили в поезд, а Гуми, сильно оглушенного, отнесли в его комнату.

— Какое у нас давление? — спросил Банкс, подойдя к механику.

— Около пяти атмосфер, — ответил тот.

— В путь! — повторил инженер.

Была половина одиннадцатого. Банкс и Сторр вошли в башню, открыли регулятор, пар устремился в цилиндры, послышались первые трубные звуки, и поезд двинулся с малой скоростью среди тройных огней: лесного пожара, света прожекторов и вспышек молний на небе.

Капитан Худ рассказал нам в нескольких словах, что произошло во время их прогулки в лес. Он и его спутники не нашли никаких следов зверя. С приближением грозы темнота наступила быстрее, чем они могли предположить. Первый удар грома захватил их врасплох, когда они находились более чем в трех милях от лагеря. Тогда они решили вернуться по своим следам, но, несмотря на все попытки выйти на них, они заблудились среди групп баньянов, походивших друг на друга как две капли воды.

Вскоре с дикой яростью разразилась буря. В тот момент все трое оказались вне видимости электрических огней, а поэтому не могли двигаться к Паровому дому по прямой. Дождь и град низвергались потоками. Никакого прикрытия не было, кроме купола деревьев, но он был слишком слаб и вскоре прорвался.

Вдруг сильно сверкнуло, раздался страшный удар грома. Гуми, пораженный молнией, упал возле капитана Худа, к ногам Фокса. От ружья, которое он держал в руках, остался только приклад. Оно мгновенно лишилось всего, что было в нем металлического, — ствола, магазина, курка.

Спутники решили, что он мертв. К счастью, все оказалось в порядке, однако его левая нога, хотя и не задетая молнией, была парализована и не позволяла бедному Гуми сделать ни шагу. Пришлось нести его на руках. Напрасно он просил, чтобы его оставили и вернулись за ним позже. Его спутники на это не согласились и, держа его — один за плечи, другой за ноги, двинулись в глубину темного леса.

В течение двух часов Худ и Фокс блуждали по лесу, колеблясь, останавливаясь, вновь продолжая свой путь наугад, без всяких ориентиров.

По счастью, наконец в порыве ветра они услышали свистки, более громкие, чем даже ружейные выстрелы среди всего этого шума и грохота. То был голос Стального Гиганта.

Через четверть часа все трое появились как раз, когда мы собирались покинуть стоянку. Более чем вовремя!

Между тем, несмотря на то что поезд с большой скоростью бежал по широкой и ровной лесной дороге, пожар не хотел отставать. Опасность становилась все более угрожающей, так как ветер переменился, как это часто случается во время бури. Сначала он дул сбоку, а теперь стал дуть в спину, яростно раздувая пламя пожара, как вентилятор, насыщающий очаг кислородом. Огонь на глазах захватывал все новые пространства. Ветки, охваченные пламенем, и пылающие искры дождем сыпались в середину тучи горячего пепла, вздымающейся в небо, как если бы какой-нибудь кратер выплюнул в воздух вулканические осадки. И, право, трудно найти более подходящий образ для этого пожара, чем сравнение его с потоком лавы, низвергающимся из кратера и пожирающим все на своем пути.

Банкс все видел, и не столько видел, сколько чувствовал по обжигающему дыханию, проносившемуся в воздухе.

Скорость увеличили, хотя это и было небезопасно в незнакомой местности. Однако дорога, залитая дождем, была настолько размыта, что машина просто не могла двигаться так быстро, как того хотелось бы инженеру.

В половине двенадцатого раздался новый, еще более ужасный раскат грома, вновь сверкнула молния! Мы невольно вскрикнули. Нам показалось, что Банкса и Сторра — обоих — поразила молния там, в башне, из которой они управляли машиной.

Но эта беда нас миновала. Это слон получил электрический разряд в кончик одного из своих длинных свисающих ушей.

К счастью, этот удар не нанес никакого вреда машине, и было похоже, что Стальной Гигант решил ответить на натиск бури более частыми трубными звуками.

— Ура! — закричал капитан Худ. — Ура! Обычный слон из мяса и костей сразу же рухнул бы. А ты не боишься молний, и ничто не может тебя остановить! Ура, Стальной Гигант, ура!

Еще полчаса поезд удерживал безопасную дистанцию. Боясь наткнуться на какое-нибудь препятствие, Банкс пускал его лишь с той скоростью, какая была необходима, чтобы не догнал огонь.

С веранды мы с полковником Монро видели, как мелькали большие тени, как они прыгали в светящихся отблесках пожара и вспышках молний. Это были наконец-то дикие звери!

Капитан Худ из предосторожности схватил ружье, так как вполне возможно, что испуганные звери могли броситься на поезд в поисках убежища или островка безопасности.

И правда, огромный тигр сделал такую попытку, но, прыгнув, угодил между двумя побегами баньяна. Основной ствол согнулся под натиском бури, а его побеги, как две огромные веревки, задушили зверя.

— Бедное животное! — сказал Фокс.

— Эти звери, — ответил капитан Худ возмущенно, — созданы для того, чтобы их убивали честной пулей из карабина! Да! Бедное животное!

Действительно, капитану Худу сильно не везло. Когда он искал тигров, он их не видел, а когда он их уже не искал, они появлялись перед ним в прыжке, так что он не мог в них стрелять, или же погибали, как мышь между прутьев мышеловки!

В час ночи опасность, как бы велика ни была она до сих пор, возросла еще больше.

Под действием бешеных порывов ветра, что метались во всех направлениях, пожар вырвался вперед, на дорогу, и мы оказались окружены со всех сторон.

Между тем ярость бури уменьшилась, как это случается почти неизменно, когда вихри проносятся над лесом, где деревья мало-помалу гасят их электрическую энергию. Однако если молнии сверкали реже, интервалы между ударами грома увеличивались, а дождь лил с меньшей силой, то ветер продолжал дуть все с тем же невероятным остервенением.

Во что бы то ни стало надо было увеличить скорость поезда — даже с риском наткнуться на какое-нибудь препятствие или заехать в широкий овраг.

Банкс это и проделал с удивительным хладнокровием, не спуская глаз со стекол иллюминаторов и держа руку на регуляторе скорости.

Относительно свободным оставался, похоже, проход между двумя стенами огня. Значит, надо было пройти между ними.

Банкс решительно устремился туда со скоростью шести или семи миль в час.

Я уже подумал, что тут мы и застрянем, особенно когда пришлось преодолевать очень узкое место в этом пекле на расстоянии пятидесяти метров. Колеса поезда скрипели на раскаленных углях, устилавших землю, и удушливая атмосфера гигантского костра обволакивала его весь целиком.

Мы прошли!

Наконец к двум часам ночи при свете редких вспышек молний мы увидели опушку леса. Позади нас развернулась широкая панорама пожара, который, должно быть, не угаснет до тех пор, пока не пожрет необъятный лес весь до последнего баньяна.

Днем поезд встал, гроза в конце концов полностью рассеялась, и можно было на время остановиться и передохнуть.

Нашего слона подвергли тщательному осмотру, оказалось, что у него в нескольких местах было пробито правое ухо и слегка попорчена его железная шкура.

Конечно, при таком ударе молнии любое другое животное не из стали рухнуло бы и никогда не поднялось, а пожар быстро поглотил бы поезд, очутившийся в столь бедственном положении!

В шесть часов утра, после непродолжительного отдыха, мы вновь пустились в путь и в полдень остановились лагерем в окрестностях Реваха.

Глава XIII ПОДВИГ КАПИТАНА ХУДА

Половину дня 5 июня и следующую ночь мы спокойно провели в лагере. После стольких треволнений и опасностей отдых был нам просто необходим.

Теперь перед нами простирались бескрайние равнины, но это уже не было королевство Ауд. Паровой дом все еще бежал по плодородной земле, но ее уже пересекали «нуллахи», или овраги, которые образуют Рогильканд. Барели — столица этого обширного квадрата со сторонами в 155 миль, обильно орошаемого многочисленными притоками реки Хогхры. Тут и там встречаются группы манговых деревьев, перемежающиеся густыми джунглями, которые, однако, обречены на исчезновение перед наступающей цивилизацией.

Эти места были центром восстания после взятия Дели; здесь проходила кампания сэра Колина Кэмпбелла; в этих краях была разбита колонна бригадного генерала Уолпола; тут погиб друг сэра Эдуарда Монро, полковник 93-го шотландского полка, отличившийся при осаде Лакхнау в деле 14 апреля.

Поскольку эта территория получила конституцию, продвижение нашего поезда по ней проходило более чем в благоприятных условиях. Прекрасные дороги, легко преодолимые водные преграды между двумя основными реками, спускающимися с севера, — все указывало на то, что эта часть пути будет легкой. Нам оставалось пройти не более нескольких сот километров до того, как мы почувствуем первые подъемы дороги, связывающие равнину с горами Непала.

Тем не менее следовало очень серьезно считаться с сезоном дождей.

Муссон, двигавшийся с северо-востока на юго-запад в первые месяцы года, только что переменил направление. Дождливый период более интенсивен на побережье, чем в центре полуострова, и немного запаздывает здесь. Поэтому тучи проливаются, прежде чем достигнут Центральной Индии. Кроме того, их направление несколько меняется из-за барьера высоких гор, создающих нечто вроде атмосферного водоворота.

На Малабарском побережье летний муссон начинается в мае; в северных и центральных провинциях несколькими неделями позже, в июне.

Сейчас был июнь, и в этих заранее определенных условиях должно было отныне проходить наше путешествие.

Прежде всего я должен сказать, что на следующий день наш бравый Гуми, пораженный молнией, почувствовал себя лучше. Паралич левой ноги оказался временным, от него не осталось и следа, но Гуми, как мне кажется, затаил гнев на небесный огонь.

В течение двух дней капитан Худ превосходно охотился с помощью Фанна и Черныша. Ему удалось подстрелить пару антилоп, которых здесь называют «нильгау». Это голубые быки индусов, которых вернее было бы называть оленями, потому что они больше напоминают оленей, чем соплеменников бога Аписа[120]. Следовало бы даже назвать этот вид серо-жемчужным оленем, так как их цвет напоминает скорее цвет грозового неба, нежели голубого. Уверяют, однако, что у некоторых из этих замечательных животных с маленькими острыми и прямыми рожками, с длинной и немного выпуклой головой шкурка становится почти голубой, того редкого цвета, в котором природа как бы неизменно отказывает четвероногим, даже голубому песцу, у которого мех скорее черный.

Однако все это были еще не те хищники, о каких мечтал капитан Худ. Тем не менее нильгау если и не свирепый хищник, то не менее опасный зверь, поскольку, легко раненный, он бросается на охотника. Первая пуля — капитана, вторая — Фокса остановили на бегу этих двух изящных животных, они были убиты как бы в полете. Но для Фокса это все равно что пернатая дичь!

Господин Паразар был на этот счет совсем другого мнения, и вкусные, хорошо поджаренные окорока, которые он нам подал в тот же день, заставили нас разделить его взгляд.

Восьмого июня с зарей мы покинули лагерь, разбитый возле маленькой деревушки Рогильканде. Мы прибыли туда накануне вечером, пройдя 40 километров, отделяющих ее от Реваха. Наш поезд двигался с умеренной скоростью по земле, которую продолжали увлажнять дожди. Кроме того, ручьи начали вздуваться и не раз преграждали дорогу, так что приходилось искать брод, что отнимало несколько часов. Однако, несмотря ни на что, задержка была не более чем на один-два дня, так что до конца июня мы должны были достичь того гористого района, где рассчитывали оставить Паровой дом на месяцы летнего сезона.

В течение всего дня 8 июня капитан Худ не переставал, должно быть, сожалеть о неудачном выстреле. Вот как это произошло.

По краям дороги стояли густые заросли бамбука, что часто встречается вокруг деревень, построенных как бы в корзине с цветами. Это еще не настоящие джунгли. Мы находились на обработанной земле, среди плодородных почв, где обыкновенно встречаются заболоченные рисовые плантации.

Стальной Гигант спокойно двигался вперед, управляемый опытной рукой Сторра и выпуская красивые султаны пара, которые ветер нанизывал на придорожный бамбук.

Вдруг какой-то зверь с невероятной скоростью выскочил из зарослей и кинулся на шею нашего слона.

— Чита, чита! — закричал механик.

На этот крик капитан Худ бросился на передний балкон и схватил ружье, которое всегда было на месте и в полной готовности.

— Чита! — закричал он в свою очередь.

— Стреляйте же! — закричал я.

— У меня еще есть время! — ответил капитан Худ, держа зверя на прицеле.

Чита — это индийский леопард, он меньше тигра, но почти такой же опасный, настолько он подвижен, гибок и силен.

Полковник Монро, Банкс и я стояли под верандой и наблюдали за ним, ожидая выстрела капитана.

Очевидно, леопард обманулся при виде нашего слона. Он смело бросился на него, но в том месте, где ожидал найти живую плоть, куда мог бы вонзить свои зубы и когти, нашел сталь, которую не могли взять ни его когти, ни зубы. Разъяренный своей неудачей, он вцепился в длинные уши фальшивого животного и, конечно, спрыгнул бы с него, но вдруг заметил нас.

Капитан Худ продолжал держать его на мушке, как уверенный в себе охотник, который хочет поразить зверя в подходящий момент и в надлежащее место.

Чита выпрямился, рыча. Несомненно, он почувствовал опасность, но, казалось, не хотел убегать. Возможно, он выжидал благоприятного момента, чтобы ринуться на веранду. В самом деле, мы увидали вскоре, как он взобрался на голову слона, обхватил лапами хобот, служивший трубой, потом поднялся к его концу, откуда выходили струи пара.

— Стреляйте же, Худ, — повторил я.

— У меня есть еще время, — отвечал капитан.

Затем, обращаясь ко мне, но не теряя из виду леопарда, смотревшего на нас, спросил:

— Вы никогда не стреляли в читу, Моклер?

— Никогда.

— Не хотите ли подстрелить этого?

— Капитан, — ответил я, — я не хочу лишать вас великолепного выстрела…

— Пф, — произнес Худ, — это не охотничий выстрел! Возьмите ружье, прицельтесь в этого зверя. Если промахнетесь, я достану его на лету.

— Хорошо.

Фокс, подойдя к нам, протянул мне двуствольный карабин. Я взвел курок, прицелился в плечо леопарда, который замер неподвижно, и выстрелил.

Легко раненный зверь сделал огромный прыжок и, перескочив через башню, упал на крышу первого вагона Парового дома.

Капитан Худ, каким бы хорошим охотником он ни был, не успел достать его на лету.

— Теперь это наше дело, Фокс, наше! — крикнул он.

И оба они, соскочив с веранды, побежали к башне.

Леопард, ходивший взад-вперед, устремился к другой крыше и одним прыжком одолел мостик.

В тот миг, когда капитан собирался спустить курок, леопард прыгнул опять, очутился на земле, вскочил мощным броском и исчез в джунглях.

— Стоп! Стоп! — крикнул Банкс механику, и тот, перекрыв пар, мгновенно остановил колеса поезда при помощи пневматического тормоза.

Капитан и Фокс выскочили на дорогу и кинулись в заросли за леопардом.

Прошло несколько минут. Мы прислушались не без некоторого нетерпения — никаких выстрелов не было слышно. Оба охотника вернулись с пустыми руками.

— Исчез! Ускользнул! — воскликнул капитан Худ. — И даже никаких следов крови на траве!

— Это моя вина! — сказал я капитану. — Лучше было бы вам стрелять на моем месте. Вы бы его не упустили!

— Я уверен, что вы его ранили, — отвечал Худ, — но неудачно.

— Этот не стал, мой капитан, ни моим тридцать восьмым, ни вашим сорок первым, — сказал довольно-таки обескураженный Фокс.

— Ба, — сказал Худ наигранно-беспечным тоном, — чита — не тигр. Иначе, дорогой Моклер, я не уступил бы вам этого выстрела!

— За стол, друзья мои, — сказал тогда полковник Монро, — обед ждет вас, он вас утешит…

— Тем более, — произнес Мак-Нил, — что все это произошло по вине Фокса!

— По моей вине? — спросил денщик, весьма озадаченный этим неожиданным замечанием.

— Конечно, Фокс, — продолжал сержант. — Карабин, который ты передал господину Моклеру, был заряжен пулей шестого калибра.

И Мак-Нил показал вторую пулю, которую только что вынул из карабина. Она действительно была кусочком свинца, предназначенным для куропаток.

— Фокс! — сказал капитан Худ.

— Мой капитан?

— Двое суток ареста!

— Да, мой капитан.

И Фокс направился в свою комнату, решив не появляться нам на глаза в течение двух дней. Ему было стыдно за свою ошибку, и он хотел спрятаться ото всех.

На следующий день, 9 июня, капитан Худ, Гуми и я пошли прогуляться вдоль дороги во время остановки на полдня, только что предоставленной нам Банксом. Все утро шел дождь, но к полудню небо немного прояснилось, и можно было рассчитывать на несколько часов ясной погоды.

Впрочем, не Худ, охотник на хищников, увлек меня за собой на этот раз, но Худ — охотник за дичью. Он шел с намерением спокойно побродить по опушке рисовых полей в интересах желудка в сопровождении Черныша и Фанна. Господин Паразар дал знать капитану, что кладовая пуста и он ждет от Его Чести, что Его Честь пожелает «принять нужные меры», чтобы пополнить ее.

Капитан Худ подчинился, и мы пошли, вооружившись простыми охотничьими ружьями. Два часа ходьбы не дали иных результатов, кроме тех, что мы вспугнули несколько куропаток да подняли пару-другую зайцев, но на таком расстоянии, что, несмотря на прыть наших собак, пришлось отказаться от всякой надежды догнать их.

Поэтому капитан Худ пребывал в очень скверном настроении. К тому же, среди этой широкой равнины, без джунглей, без лесов, со множеством деревень и ферм, он не мог рассчитывать на встречу с каким-либо хищником, которая вознаградила бы его за упущенного вчера леопарда. Он пришел сюда в качестве поставщика дичи и думал, какую встречу устроит ему господин Паразар, если он вернется с пустым ягдташем.

Во всем этом, однако, не было нашей вины. До четырех часов мы ни разу не имели случая выстрелить. Нам не везло, дичь оказывалась вне пределов досягаемости.

— Мой дорогой друг, — сказал мне тогда капитан Худ, — решительно ничего не получается! Когда мы уезжали из Калькутты, я обещал вам отличную охоту, а какая-то незадача, упорный, неотвязный рок, в котором я ничего не могу понять, мешает мне сдержать обещание.

— Ничего, капитан, — ответил я, — не надо отчаиваться. Если я и испытываю какое-либо огорчение, то гораздо меньше из-за себя, чем из-за вас… Мы вознаградим себя за все в горах Непала!

— Да, — сказал капитан Худ, — там, на первых отрогах Гималаев, условия будут лучше. Видите ли, Моклер, я держу пари, что наш поезд со всеми его атрибутами, с шумом пара и особенно с гигантским слоном отпугивает этих проклятых зверей даже больше, чем железнодорожный поезд, и так и будет, пока он двигается. На отдыхе, надо надеяться, нам больше повезет. Правда! Этот леопард был просто ненормальный! Наверно, он умирал с голоду, если бросился на нашего Стального Гиганта, и просто заслуживал того, чтобы его убили хорошей пулей нормального калибра! Чертов Фокс! Никогда не забуду, что он наделал! Который теперь час?

— Около пяти часов.

— Уже пять часов, а мы не смогли истратить ни одного патрона.

— Нас ждут не раньше семи. Может быть, до того…

— Нет! Удача против нас! — воскликнул капитан Худ. — И видите ли, удача — это половина успеха.

— Упорство тоже, — ответил я. — Ну что ж, условимся, капитан, что мы не вернемся с пустыми руками! Это вам подходит?

— Еще бы не подходило! — воскликнул капитан Худ. — Смерть тому, кто отступит!

— Решено!

— Видите ли, Моклер, я уж лучше принесу лесную мышь или белку, чем вернусь с пустыми руками.

Капитан Худ, Гуми и я были в том расположении духа, когда правила игры соблюдаются честно. Охота продолжалась с упорством, достойным лучшего применения, но казалось, что даже самые безобидные птицы догадались о наших враждебных намерениях. Невозможно было приблизиться ни к одной из них.

Так мы и шли среди рисовых полей, то с одной стороны дороги, то с другой, то возвращались назад, чтобы не слишком удаляться от лагеря. Тщетный труд. В половине седьмого вечера патроны наших ружей оставались на месте. Так же успешно мы могли бы прогуливаться с тросточками в руках. С тем же результатом.

Я смотрел на капитана Худа. Он шел стиснув зубы. Глубокая складка на лбу между бровей предвещала вспышку глухого гнева. Сквозь сжатые губы он бормотал невесть какие пустые угрозы в адрес любого живого существа, в перьях или в шерсти, ни одно из которых не появлялось на этой равнине. Он явно готов был разрядить свое ружье во что попало — дерево или куст — и чисто охотничьим способом дать выход своей ярости. Его ружье жгло ему пальцы. Это было видно. Он держал его в руке, перебрасывал на спину, вешал через плечо, как бы машинально.

Гуми смотрел на него с тревогой.

— Если так будет продолжаться, капитан лопнет от гнева! — сказал он мне, покачав головой.

— Да, — ответил я, — и я заплатил бы тридцать шиллингов за самого мирного домашнего голубя, если бы чья-нибудь милосердная рука бросила его на расстояние выстрела. Это бы его успокоило!

Но ни за 30 шиллингов, ни за вдвое и втрое большую плату нельзя было в тот час достать даже самую заурядную дичь. Равнина была пустынна, мы нигде не видели ни фермы, ни деревни.

По правде говоря, я думаю, что, будь это возможно, я бы послал Гуми купить за любую цену какую-нибудь птицу, пусть даже щипаную курицу, чтобы отдать ее на расправу нашему раздосадованному капитану.

Между тем ночь приближалась. Через час станет слишком темно, чтобы продолжать эту бесплодную экспедицию. Хотя мы и решили не возвращаться в лагерь с пустыми руками, ничего другого нам не оставалось или следовало провести ночь на равнине. Но, не считая того, что ночь грозила дождем, полковник Монро и Банкс, видя, что мы не вернулись, стали бы беспокоиться, и следовало избавить их от этого.

Капитан Худ, непомерно широко раскрыв глаза, кидал взгляды слева направо и справа налево с проворством птицы, он шел впереди нас на десять шагов в направлении, которое отнюдь не приближало нас к Паровому дому.

Я ускорил шаг и догнал его, чтобы сказать, что пора наконец отказаться от борьбы с неудачей, когда справа от меня послышался сильный шум крыльев. Я посмотрел в ту сторону.

Белесая масса медленно поднималась из зарослей колючего кустарника.

Мгновенно, не дав капитану Худу времени обернуться, я вскинул ружье и выстрелил дуплетом.

Убитая мною неизвестная птица тяжело упала на край рисового поля.

Фанн, метнувшись одним прыжком, завладел дичью и принес ее капитану.

— Наконец-то! — воскликнул Худ. — И если господин Паразар не будет доволен, пусть сам лезет в свой горшок головой вперед!

— Но, по крайней мере, эту дичь едят?

— Конечно… за неимением другой! — отозвался капитан.

— Очень повезло, что никто вас не видел, господин Моклер, — сказал мне Гуми.

— Что же я такое натворил?

— Э! Вы убили павлина, а их стрелять запрещено, это священные птицы по всей Индии.

— Черт побери всех священных птиц и тех, кто их освящает! — вскричал капитан Худ. — Этот убит, и мы его съедим… с благоговением, если желаете, но съедим!

В самом деле, в этой стране брахманов, еще со времен похода Александра Македонского, эпохи, когда их учение распространилось на полуострове, павлин является священной птицей среди многих других животных. Индусы сделали его эмблемой богини Сарасвати[121], которая покровительствует рождению и бракам. Эту птицу запрещено убивать под страхом наказания, что подтверждает и английский закон.

Экземпляр куриного племени, который так обрадовал, капитана Худа, был великолепен: его крылья темно-зеленого цвета с металлическим отливом окружала золотая кайма, а хвост, пышный и изящно украшенный глазками, образовывал чудесный веер из шелковистых бородок.

— В путь! В путь! — сказал капитан Худ. — Завтра господин Паразар приготовит нам павлина, что бы ни думали об этом все брахманы Индии! Если павлин, в общем, не что иное, как претенциозная курица, то этот с его артистически поднятыми перьями произведет хороший эффект на нашем столе!

— Наконец-то вы довольны, мой капитан!

— Доволен… вами — да, мой дорогой друг, но совершенно недоволен собой! Полоса неудач еще не кончилась для меня, а надо, чтобы она прошла! В дорогу!

Итак, мы направились к лагерю. Мы, должно быть, удалились от него примерно на три мили. Капитан Худ и я шли рядом по дороге, которая петляла и извивалась среди густых зарослей бамбука. Гуми шел сзади на два-три шага, неся нашу дичь. Солнце еще не зашло, но его закрывали тяжелые тучи, и нам приходилось искать дорогу в полутьме.

Вдруг в зарослях справа от нас раздалось грозное рычание. Оно показалось мне таким страшным, что я помимо своей воли внезапно остановился.

Капитан Худ схватил меня за руку.

— Тигр, — сказал он.

Затем с его губ сорвалось проклятие.

— Черт побери Индию! — пробормотал он. — У нас в ружьях дробь для стрельбы по куропаткам.

Это было более чем правда: ни у Худа, ни у Гуми, ни у меня не было других зарядов!

Впрочем, у нас не было и времени перезарядить ружья.

Через десять секунд после того, как послышалось рычание, зверь выскочил из зарослей и одним прыжком в двадцать шагов очутился на дороге.

Это был редкостный экземпляр из того рода свирепых хищников, которых индийцы называют людоедами и чьими жертвами ежегодно становятся сотни людей.

Положение было ужасное.

Я смотрел на тигра, пожирая его глазами, признаюсь, ружье ходуном ходило у меня в руках. Тигр был от девяти до десяти футов в длину. Светло-оранжевая шкура с белыми и черными полосами.

Он тоже смотрел на нас. Его кошачий глаз пылал в полутьме, хвост лихорадочно подметал землю. Он выжидал и словно собирался с силами для прыжка.

Худ не утратил своего хладнокровия. Он держал зверя на прицеле и шептал с непередаваемой интонацией:

— Шестой калибр! Палить в тигра шестым калибром! Если я не попаду в упор, в глаза, мы…

Капитан не закончил. Тигр приближался, но не прыжком, а маленькими шагами.

Гуми, согнувшись сзади, тоже целился, но его ружье было заряжено дробью. Что касается моего, то оно вообще не было заряжено.

Я хотел достать патрон из патронташа.

— Не шевелитесь! — выдохнул капитан еле слышно. — Тигр прыгнет, не надо, чтобы он прыгал.

Мы все трое застыли неподвижно.

Тигр медленно подходил. Его голова, которую он только что поворачивал, оставалась теперь неподвижной. Глаза смотрели пристально, но как бы исподлобья. Массивная полуоткрытая челюсть была опущена к земле, казалось, он вдыхал ее испарения.

Вскоре громадный зверь оказался не более чем в десяти шагах от капитана.

Худ, твердо упираясь ногами в землю, неподвижный, как статуя, всю свою жизнь сосредоточил во взгляде. Наступал миг ужасной битвы, из которой, возможно, никто из нас не выйдет живым, но сердце капитана не дрогнуло и даже не забилось быстрее.

В тот миг я подумал, что тигр наконец прыгнет. Он сделал еще пять шагов. Я собрал всю свою энергию, чтобы не закричать капитану:

«Ну, стреляйте же, стреляйте!»

Но нет! Капитан принял решение — и, очевидно, то был единственный способ спасения, — ослепить зверя, но для этого надо было стрелять в упор.

Тигр прошел еще три шага и выпрямился, чтобы прыгнуть…

Раздался оглушительный грохот, и почти тотчас же за ним последовал другой.

Этот второй взрыв произошел в самом теле животного, которое после трех-четырех конвульсивных движений и рычания от боли растянулось на земле и больше не шевелилось.

— Чудо! — воскликнул капитан Худ. — Мое ружье было заряжено пулей, и пулей разрывной! Ах, Фокс! Спасибо! На этот раз спасибо, Фокс!

— Неужели? — воскликнул я.

— Смотрите!

И, переломив ствол своего ружья, капитан Худ вынул патрон из его левого ствола.

Это был разрывной патрон.

Все стало ясно.

У капитана Худа был двуствольный карабин и двуствольное ружье, оба одного и того же калибра. И вот в то время, как Фокс по ошибке зарядил карабин мелкой дробью, он зарядил охотничье ружье разрывными пулями. И если накануне его ошибка спасла жизнь леопарду, сегодня она спасла наши жизни!

— Да, — сказал капитан Худ, — никогда я не был так близок к смерти!

Через полчаса мы вернулись в лагерь. Худ призвал к себе Фокса и рассказал ему, что произошло.

— Мой капитан, — ответил ему денщик, — это доказывает, что вместо двух дней ареста я заслуживаю четырех, потому что ошибся дважды!

— Я тоже так думаю, — сказал капитан, — но, поскольку твоя ошибка принесла мне сорок первого, я считаю своим долгом предложить тебе эту гинею.

— А мой долг — взять ее, — ответил Фокс и сунул золотую монету в карман.

Таковы были обстоятельства встречи капитана Худа с его сорок первым тигром.

Двенадцатого июня вечером наш поезд остановился возле небольшого поселка, а на следующий день отправился преодолевать 150 километров, отделявшие нас от гор Непала.

Глава XIV ОДИН ПРОТИВ ТРЕХ

Еще несколько дней, и мы наконец поднимаемся по первым горным склонам Северной Индии. Взбираясь с террасы на террасу, с холма на холм, с горы на гору, можно достичь самых высоких вершин мира. До сих пор подъем еле ощущался, и наш Стальной Гигант его, казалось, совсем не замечал.

Погода стояла дождливая, с грозами, но температура сохранялась средняя, в целом сносная. Дороги еще были терпимы и выдерживали давление широких колес поезда, несмотря на его вес. Когда из-за какой-либо выбоины или рытвины колеса глубоко погружались в землю, легкого движения руки Сторра было достаточно, чтобы толчок послушного пара позволил преодолеть препятствие.

Перед нами уже не расстилалась та необъятная равнина, что тянется от долины Ганга до территории Ауда и Рогильканда. Вершины Гималаев образовали на севере гигантский барьер, на который наталкиваются тучи, гонимые юго-западными ветрами. Еще невозможно было как следует рассмотреть живописный профиль горной цепи, поднимавшейся в среднем на восемь тысяч метров над уровнем моря, но при приближении к тибетской границе местность постепенно дичала, джунгли наступали на возделываемые поля.

Флора этой части индийской территории тоже была другой. Пальмы исчезли, уступив место прекрасным банановым и манговым деревьям, которые дают лучшие в Индии плоды, и порослям бамбуков, чья листва разворачивается большими пучками в ста футах над землей. Появились магнолии с огромными цветами, наполняющими воздух дурманящим ароматом, прекрасные клены, дубы разных видов, каштаны с плодами, колючими как морские ежи, деревья-каучуконосы, у которых сок стекает по полураскрытым жилкам, сосны с огромными игольчатыми листьями типа панданусов[122], затем более скромные по размеру, но более яркие герани, рододендроны, лавровые кусты, растущие по обочинам дороги.

Изредка появлялись какие-то деревни с соломенными или бамбуковыми хижинами да две-три фермы, затерявшиеся среди высоких деревьев и разделенные расстоянием во много миль. По мере приближения к горному массиву поселения встречались все реже.

На этих пейзажных зарисовках фоном следует считать серое, туманное небо. Я добавил бы даже, что чаще всего дождь лил как из ведра.

В течение четырех дней, с 13 по 17 июня, и полдня не проходило без дождя. Мы были вынуждены оставаться в салоне Парового дома и убивать там долгие часы, как делали бы в обычном жилище, куря сигары, беседуя, играя в вист.

Все это время ружья бездействовали, к крайнему неудовольствию капитана Худа; но два «шлема»[123], которые он сделал в один вечер, вернули ему обычное хорошее расположение духа.

— Всегда можно убить тигра, — заявил он, — но не всегда можно сделать «шлем»!

Нечего и возразить против высказывания, столь справедливого и так четко сформулированного.

Семнадцатого июня мы разбили лагерь возле караван-сарая, это название носит бунгало, специально предназначенное для путешественников. Немного прояснилось, и Стальной Гигант, который много и тяжело работал все четыре дня, требовал если не отдыха, то хотя бы какой-то заботы. Таким образом, решено было половину дня и следующую ночь провести в этом месте.

Караван-сарай — это постоялый двор на большой дороге, невысокое четырехугольное здание с внутренним двором и чаще всего с четырьмя башнями по углам, что придает ему совершенно восточный вид. Там работает специальный обслуживающий персонал: «бхисти», или водонос, повар, этот добрый гений не очень требовательных путешественников, умеющих обходиться яйцами и цыплятами, и «кхансама», то есть поставщик продуктов, с которым можно договориться напрямую и чаще всего купить товар по низким ценам.

Сторож караван-сарая — это просто агент очень почтенной Ост-Индской компании; ей принадлежит большая часть этих заведений, и она их инспектирует при посредстве главного инженера округа.

Довольно странное, но неукоснительно выполняемое в такого рода заведениях правило гласит: каждый путешествующий может занимать там место в течение 24 часов, в случае, если он хочет остаться дольше, ему нужно получить разрешение инспектора. Если у него нет такого разрешения, первый прибывший туда англичанин или индиец может потребовать уступить ему место.

Само собой разумеется, что, как только мы прибыли на место нашей стоянки, Стальной Гигант произвел, как обычно, впечатление, то есть его очень даже заметили и, быть может, позавидовали нам. Однако должен отметить, что обитатели караван-сарая смотрели на него скорее с каким-то пренебрежением, слишком нарочитым, чтобы быть естественным.

Правда, на этот раз мы имели дело не с простыми смертными, путешествующими в целях торговли или для собственного удовольствия. То не были английские офицеры, возвращавшиеся в поселения на непальской границе, или какие-нибудь индийские торговцы; ведущие свой караван к степям Афганистана, севернее Лахора или Пешавара.

Это был ни больше ни меньше, как принц Гуру Сингх собственной персоной, сын независимого раджи Гузарата[124], сам тоже раджа, который путешествовал с большой помпой по северу Индии.

Принц занимал не только три или четыре залы караван-сарая, но и все окрестности, которые были приспособлены так, чтобы разместить всех людей его свиты.

Мне еще не случалось видеть путешествующего раджу. Поэтому, как только мы стали лагерем примерно в четверти мили от караван-сарая, в прелестном местечке на берегу небольшой речушки, под защитой величественных панданусов, мы с капитаном Худом и Банксом направились к стоянке принца Гуру Сингха.

Сын раджи, путешествуя, передвигается отнюдь не один. Если есть люди, которым я не завидую, так это те, что не могут пошевелить ногой или сделать шага без того, чтобы тотчас же не привести в движение несколько сот человек. Лучше быть простым пешеходом с рюкзаком за спиной, посохом в руке и ружьем на плече, чем принцем, путешествующим по Индии со всем церемониалом, который предписывает его ранг.

— Это не человек идет от города к городу, — сказал мне Банкс, а целый город меняет свои географические координаты.

— Я предпочитаю Паровой дом, — ответил я, — и не поменялся бы с этим сыном раджи!

— Кто знает, — заметил капитан Худ, — может быть, принц предпочел бы наш дом на колесах своему громоздкому багажу?

— Ему стоит только слово сказать, — воскликнул Банкс, — и я сделаю ему паровой дворец, лишь бы он заплатил. Но, в ожидании его заказа, посмотрим лагерь, если на это стоит смотреть.

Свита принца насчитывала не менее 500 человек. Вне лагеря, под большими деревьями расположились 200 повозок в строгом порядке, как палатки военного лагеря. Для передвижения одних из них использовались зебу, для других — волы, не считая трех превосходных слонов, что несли на своей спине паланкины редкостной красоты, и двадцати верблюдов, пришедших из стран, находящихся на западе Индии, и запряженных по четыре в упряжку. В этом караване не было недостатка ни в музыкантах, услаждавших уши его высочества, ни в баядерках, чаровавших его взоры, ни в забавниках, оживлявших его досуг. 300 носильщиков и 200 воинов, вооруженных алебардами, дополняли эту армию слуг, содержание которой истощило бы любой кошелек, но отнюдь не тот, что имел независимый раджа Индии.

Музыканты, игравшие на тамбурине, цимбалах, тамтаме, принадлежали к той школе, которая предпочитает звукам шумы, но были и такие, кто щипал струны гитар и четырехструнных скрипок, которых никогда не касалась рука настройщика.

Среди забавников были «сапваллахи», или укротители змей, которые своими чарами привлекают рептилий; «нутуи», очень ловкие в упражнениях с саблей; акробаты, танцующие на слабо натянутой веревке, держащие на голове пирамиду из глиняных горшков, а на ногах бычьи рога, и, наконец, фокусники, владеющие даром по желанию зрителей превращать ядовитых «кобр» в старые змеиные шкуры и наоборот.

Что касается баядерок, то они относятся к классу тех красивых «нотчей», которых приглашают на вечера, где они исполняют роль одновременно певиц и танцовщиц. Одетые весьма прилично, одни в муслиновых тканях, расшитых золотом, другие в плиссированных юбках и шарфах, развевающихся во время танца, эти танцовщицы украшены богатыми безделушками, драгоценными браслетами на руках, золотыми кольцами на пальцах рук и ног, серебряными колокольчиками у лодыжек. Разодетые таким образом, они исполняют свой танец с грацией и ловкостью поистине необыкновенной, и я надеялся, что мне будет разрешено восхищаться ими по специальному приглашению раджи.

В персонал каравана были включены и другие мужчины, женщины и дети, выступавшие неизвестно в каком качестве. Мужчины были задрапированы в длинную полосу материи, которая называется «дхоти», или носили рубашку «ангарках» и длинное белое платье «джамах», что составляло чрезвычайно живописный костюм.

Женщины носили «чоли», нечто вроде жакета с короткими рукавами, и сари, некое подобие мужского дхоти, которое они заворачивают вокруг талии, а концы кокетливо кладут на голову.

Индийцы, растянувшись под деревьями в ожидании часа трапезы, курили сигареты, завернутые в зеленый лист, или гаргули, предназначенный для сжигания «гураго» (что-то вроде черного конфитюра, состоящего из табака, патоки и опиума). Другие жевали смесь листьев бетеля, орехов арековой пальмы и гашеной извести, которая безусловно способствует пищеварению и очень полезна под палящим солнцем Индии.

Весь этот люд, привыкший к движению караванов, жил в добром согласии и спокойствии, оживляясь лишь в часы праздника. Можно было сказать, что эти люди — артисты театрального кортежа, и они впали в глубокую апатию, как только ушли со сцены.

Однако, когда мы пришли в лагерь, эти индийцы поспешили сказать нам «салам», кланяясь до земли. Большая часть кричала «сахиб! сахиб!», и мы отвечали им дружескими жестами.

Мне пришло в голову, что принц Гуру Сингх, возможно, хотел дать в нашу честь один из тех праздников, на которые так щедры раджи. На большом дворе бунгало, казалось, все указывало на церемонию такого рода и, по моему мнению, было прекрасно приспособлено к танцам баядерок, колдовству заклинателей змей, трюкам акробатов. Я, признаюсь, был в восторге от возможности присутствовать на этом спектакле посреди караван-сарая, под сенью роскошных деревьев, с той натуральной декорацией, которую представлял собой персонал каравана. Это не шло ни в какое сравнение с узкими театральными подмостками, со стенами из размалеванной ткани, полосами аляповатой фальшивой зелени и ограниченным числом статистов.

Я сообщил свои соображения моим спутникам, которые, разделяя мое желание, не верили в его исполнение.

— Раджа Гузарата, — сказал мне Банкс, — независим, с трудом подчинился властям после восстания сипаев, в котором вел себя по меньшей мере подозрительно. Он вовсе не любит англичан, и его сын ничего не сделает, чтобы доставить нам удовольствие.

— Ну и ладно, обойдемся без его вечеров! — ответил капитан Худ, презрительно пожав плечами.

Так, видно, и должно было произойти, нас даже не пустили осмотреть караван-сарай внутри. Может быть, принц ожидал официального визита полковника? Но сэру Эдуарду Монро нечего было просить у этой личности, он ничего не ждал от него и ни о чем не беспокоился.

Мы вернулись к своей стоянке и оказали честь превосходному обеду господина Паразара. Я уже говорил, что основным нашим питанием были консервы. Уже несколько дней, как из-за плохой погоды прекратилась охота, но наш повар был человеком изобретательным, и в его умелых руках мясо и консервированные овощи обретали свежесть и естественный вкус.

В течение целого вечера, что бы ни говорил Банкс, чувство любопытства так и подталкивало меня, и я ожидал приглашения от раджи, которого, однако, не последовало. Капитан Худ смеялся над моим вкусом к балету на свежем воздухе и даже уверял меня, что это «гораздо лучше», чем в Опере[125]. Я хотел сам в этом убедиться, но ввиду малой любезности принца сие оказалось невозможным.

На следующий день, 18 июня, все сложилось так, что мы смогли уехать на восходе солнца.

В пять часов Калут начал разводить пары. Наш слон, распряженный, находился в пятидесяти шагах от поезда, а механик запасал воду.

Тем временем мы прогуливались по берегу речушки. Через 40 минут давление в котле стало нормальным, и Сторр собирался начать маневрировать, чтобы дать задний ход, как вдруг подошла группа индийцев.

Их было человек пять или шесть, богато одетых в белые одежды и шелковые туники; на головах тюрбаны, расшитые золотом. Сопровождала их дюжина охранников, вооруженных мушкетами и саблями. На одном из солдат был венок из зеленых листьев, что указывало на присутствие какой-то важной особы.

Такой особой был принц Гуру Сингх собственной персоной, мужчина лет тридцати пяти, высокомерный на вид — довольно представительный потомок тех легендарных раджей, в чьих чертах угадывался махрат.

Принц даже не удостоил нас своим вниманием. Он сделал несколько шагов вперед и подошел к гигантскому слону, которого Сторр уже собирался подогнать к поезду. Затем, посмотрев на него не без некоторого любопытства, которое он не хотел показать, спросил у Сторра:

— Кто сделал эту машину?

Механик указал на инженера, тот догнал нас и стоял поодаль.

Принц Гуру Сингх легко изъяснялся по-английски и, повернувшись к Банксу, спросил одними кончиками губ:

— Это вы, который…

— Это я, который, — ответил Банкс.

— Верно ли, что это была причуда покойного раджи Бутана?

Банкс утвердительно кивнул головой.

— Зачем, — вновь заговорил его высочество, пожимая плечами, — зачем заставлять везти себя машину, когда есть слоны из мяса и костей?

— Наверное, потому, — ответил Банкс, — что этот слон сильнее, чем все те слоны, к услугам которых прибегал покойный раджа.

— О, — сказал Гуру Сингх, пренебрежительно вытягивая вперед губы, — сильнее!

— Бесконечно сильнее! — ответил Банкс.

— Ни один из ваших слонов, — сказал тогда капитан Худ, у которого манеры раджи вызвали крайнее раздражение, — ни один не сумеет заставить пошевелить ногой нашего слона, если он этого не захочет.

— То есть?.. — спросил принц.

— Мой друг уверяет, — заметил инженер, — а я подтверждаю, что это искусственное животное могло бы заменить десять пар лошадей и что вашим трем слонам, запряженным вместе, не удастся заставить его сдвинуться с места.

— Я всему этому совершенно не верю, — ответил принц.

— Напрасно вы этому не верите, — сказал капитан Худ.

— Если ваше высочество пожелает установить цену, — добавил Банкс, — я обязуюсь сделать вам слона, который будет иметь силу двадцати лучших слонов вашего слоновника.

— Это только так говорится, — очень сухо заметил Гуру Сингх.

— И делается, — ответил Банкс.

Принц оживился. Видно было, что он плохо переносил, когда ему противоречили.

— Можно бы прямо здесь поставить эксперимент, — сказал он после минутного размышления.

— Можно, — ответил инженер.

— И можно даже, — добавил принц Гуру Сингх, — сделать из этого эксперимента предмет серьезного пари, по меньшей мере если вы не откажетесь, боясь его проиграть, как отступил бы, разумеется, ваш слон, если бы ему предложили сражаться с моими.

— Стальной Гигант отступит?! — воскликнул капитан Худ. — Кто осмеливается утверждать, что Стальной Гигант отступит?

— Я, — ответил Гуру Сингх.

— И какова ставка вашего высочества? — спросил инженер, скрестив руки.

— Четыре тысячи рупий, — ответил принц, — если у вас найдется такая сумма, чтобы проиграть ее.

Это составляло около десяти тысяч франков. Ставка была значительна, и я хорошо видел, что Банкс, какое бы доверие он ни испытывал к своей машине, не сможет рискнуть такой суммой.

Капитан Худ удвоил бы ставку, если бы его скромное жалованье это позволяло.

— Вы отказываетесь! — заявил тогда его высочество, для которого четыре тысячи рупий представляли цену мимолетной прихоти. — Вы боитесь рисковать четырьмя тысячами рупий?

— Принято, — сказал полковник Монро, который только что подошел и, вступив в разговор, произнес только одно слово, однако достаточно весомое.

— Полковник Монро поддерживает ставку в четыре тысячи рупий? — спросил принц Гуру Сингх.

— И даже в десять тысяч, — ответил сэр Эдуард Монро, — если это устраивает ваше высочество.

— Хорошо! — ответил Гуру Сингх.

Право, это становилось интересно. Инженер сжал руку полковника, как бы благодаря его за то, что не оставил без ответа вызов, брошенный раджей, исполненным презрения, но брови инженера на мгновение нахмурились, и я подумал: уж не слишком ли он уповает на механическую мощь своего создания?

Что касается капитана Худа, то он сиял, потирал руки и, подойдя к слону, воскликнул:

— Внимание, Стальной Гигант! Придется потрудиться во имя чести нашей старой Англии!

Все наши люди выстроились по одну сторону дороги. Сотня индийцев, покинув лагерь в караван-сарае, прибежала посмотреть на готовящуюся битву.

Банкс нас оставил, поднялся в башенку и встал возле Сторра, который при помощи искусственной тяги разжигал топку.

Тем временем по знаку принца Гуру Сингха его слуги пошли в караван-сарай и привели трех слонов, сняв с них все дорожное снаряжение. Это были отличные животные родом из Бенгалии, превосходившие ростом своих собратьев из Средней Индии. Великолепные животные в полном расцвете сил. И они, не скрою, зародили во мне некоторое беспокойство.

Погонщики-махуты, сидя на их толстых шеях, рукой направляли движения слонов и возбуждали их звуками голоса.

Когда слоны проходили перед его высочеством, самый большой из трех — настоящий гигант в своем роде — остановился, подогнул колени, поднял хобот и приветствовал принца как вышколенный придворный, каковым он и являлся. Затем он и оба его спутника приблизились к Стальному Гиганту, на которого они смотрели как будто с удивлением, смешанным с некоторым страхом.

Крепкие железные цепи прикрепили к раме тендера и к оси, скрытой задними ногами нашего слона.

Признаюсь, сердце у меня сильно билось. Капитан Худ грыз свой ус и не мог оставаться на месте.

Что касается полковника Монро, он был так же невозмутим, как и принц Гуру Сингх, и даже, я бы сказал, более спокоен.

— Мы готовы, — сказал инженер. — Когда будет угодно вашему высочеству?

— Мне угодно, — ответил принц.

Гуру Сингх сделал знак, махуты свистнули особым свистом, и три слона, выгибая дугой свои мощные ноги, дружно рванули. Машина начала отступать и отошла на несколько шагов.

У меня вырвался крик. Худ топнул ногой.

— Притормози колеса! — просто сказал инженер, повернувшись к механику.

Быстрый толчок, за которым последовал гулкий выхлоп, мгновенно привел в действие пневматический тормоз.

Стальной Гигант остановился и больше не двигался.

Махуты погоняли трех слонов, и те, напрягая мускулы, сделали еще один рывок.

Напрасно. Наш слон, казалось, врос в землю.

Принц Гуру Сингх кусал себе губы до крови.

Капитан Худ хлопал в ладоши.

— Вперед! — воскликнул Банкс.

— Да, вперед, — повторил капитан, — вперед!

Регулятор перевели на полную мощность, большие завитки пара вырвались из хобота, колеса, освобожденные от тормозов, стали медленно вращаться, вгрызаясь в землю, и вот уже три слона, несмотря на отчаянное сопротивление, пятятся задом, вырывая в земле глубокие колеи.

— Go ahead! Go ahead![126] — вопил капитан Худ.

И Стальной Гигант пошел вперед, а все три огромных животных завалились на бок, и целых 20 шагов наш слон тащил их за собой без всяких видимых усилий.

— Ура! Ура! Ура! — кричал капитан Худ, который уже не владел собой. — Можно присоединить к этим слонам весь караван-сарай его высочества! Для нашего Стального Гиганта это будет как черешенка!

Полковник Монро сделал знак рукой. Банкс перекрыл регулятор, и машина остановилась.

Не было более жалостного зрелища, чем то, которое являли собой три слона его высочества с безумно извивающимися хоботами и задранными вверх ногами; они неуклюже двигались, как гигантские скарабеи[127], опрокинутые на спину.

Что касается принца, скорее разгневанного, чем пристыженного, то он уехал, даже не дождавшись конца эксперимента.

Трех слонов распрягли. Они поднялись, по-видимому, сильно униженные своим поражением. Когда они проходили перед Стальным Гигантом, самый большой из них, несмотря на усилия своего погонщика, не смог отказать себе в желании, согнув колено, приветствовать его своим трубным возгласом, как он это проделывал перед принцем Гуру Сингхом.

Четверть часа спустя индиец «камдар», или секретарь его высочества, прибыл в наш лагерь и вручил полковнику мешок, где было десять тысяч рупий — ставка проигранного пари.

Полковник Монро взял мешок и с презрением швырнул его обратно.

— Для людей его высочества! — сказал он.

После чего спокойным шагом направился к Паровому дому.

Лучшего жеста, чтобы поставить на место спесивого принца, который провоцировал нас с таким пренебрежением, нельзя было придумать.

Тем временем Стального Гиганта запрягли, Банкс тотчас подал сигнал к отправлению, и наш поезд пошел с хорошей скоростью среди большого стечения восторженных индийцев.

Пока он проходил через толпу, они приветствовали его криками, и вскоре, за последним поворотом дороги, мы потеряли из виду караван-сарай принца Гуру Сингха.

На следующий день Паровой дом начал подъем на первые возвышенности, которые связывают плоскую равнину с подножием Гималаев. Это не представляло никаких трудностей для нашего Стального Гиганта: 80 лошадиных сил, заключенных в нем, позволили ему без труда одолеть трех слонов принца Гуру Сингха. Теперь он легко поднимался по взбирающимся вверх дорогам, так что не пришлось даже увеличивать давление пара в котле.

Поистине это был замечательный спектакль — наблюдать, как колосс извергает искры и с трубными звуками, более редкими, чем прежде, но более мощными, тащит два вагона, возвышающиеся над изгибами дороги. Полосатый обод колес бороздил землю, щебенка скрипела под нашим слоном, вдавливаясь в дорогу. Надо честно признаться, что наше увесистое животное оставляло после себя глубокие рытвины и разрушало дорогу, уже размытую дождями, которые лились здесь сплошным потоком.

Как бы то ни было, Паровой дом мало-помалу поднимался вверх, панорама позади нас расширялась, долина опускалась, и к югу горизонт разворачивался и отодвигался, насколько хватало глаз.

Этот эффект стал еще ощутимее, когда в течение нескольких часов дорога шла под деревьями густого леса. Кое-где открылись обширные опушки, как необъятные окна на вершине горы. Поезд останавливался на минуту, если влажный туман окутывал пейзаж, — на полдня, если пейзаж более четко вырисовывался перед глазами. И мы все четверо, облокотясь о перила задней веранды, долго любовались великолепной панорамой, развернувшейся перед нами.

Этот подъем, изредка прерываемый более или менее продолжительными стоянками, а также остановками на ночлег, продолжался не менее семи дней, с 19 по 25 июня.

— Немного терпения, — говорил капитан Худ, — и наш поезд поднимется к самым вершинам Гималаев!

— Зачем такие амбиции, капитан? — спросил инженер.

— Он это сделает, Банкс!

— Да, Худ, он это сделает, если наезженная дорога вскоре не кончится и при условии, что он понесет на себе топливо, которого нет в ледниках, и воздух, которым можно дышать, иначе он задохнется на высоте в две тысячи туазов. Но нам нечего делать в необитаемой зоне Гималаев. Когда Стальной Гигант достигнет средней высоты или зоны комфорта, он остановится в каком-нибудь приятном месте, например, на опушке альпийского леса, с атмосферой, освежаемой верхними потоками воздуха. Наш друг Монро перенес свое бунгало из Калькутты в горы Непала, вот и все, и мы будем здесь жить, сколько он пожелает.

Двадцать пятого июня мы нашли такое удачное место, где должны были расположиться лагерем на несколько месяцев. В течение двух дней дорога становилась все хуже и хуже — либо она была недостроена, либо ее основательно разрушили дожди. У Стального Гиганта, как говорится, «дело пошло туго». Он преодолел и эту трудность, проглотив немного больше топлива, чем обычно. Нескольких поленьев оказалось достаточно, чтобы увеличить давление пара. Но его не хватало для полной нагрузки клапанов, для чего требовалось давление в семь атмосфер, — этот потолок практически никогда не достигался.

Уже два дня, как наш поезд продвигался по почти пустынной территории. Поселки или деревни больше не встречались. Изредка попадались какие-то отдельные жилища, иногда ферма, затерянная в большом сосновом лесу, покрывавшем южные вершины отрогов горного хребта. Три или четыре раза редкие горцы приветствовали нас восторженными возгласами. Видя, как чудесная машина поднимается в гору, разве не должны были они поверить, что Брахме пришла в голову фантазия перенести целую пагоду на какую-нибудь недоступную вершину на непальской границе?

Наконец, 25 июня, Банкс в последний раз объявил: «Стоянка!» Так закончилась первая часть нашего путешествия в Северную Индию. Поезд остановился посреди широкой долины, возле потока, прозрачной воды которого должно было хватить на все нужды лагеря на несколько месяцев. Отсюда взгляд мог охватить долину по периметру в 50–60 миль.

Паровой дом находился тогда в трехстах двадцати пяти лье от исходной точки, примерно в двух тысячах метров над уровнем моря у подножия Дхаулагири, вершина которого парила в воздухе в двадцати пяти тысячах футов[128].

Глава XV ПАЛ ТАНДИТА

Нам придется на время оставить полковника Монро, равно как и его спутников: инженера Банкса, капитана Худа и француза Моклера, — и прервать на несколько страниц рассказ об этом путешествии, первая часть которого, включая путь от Калькутты до индокитайской границы, кончается у подножия Тибета.

Вспомним инцидент, случившийся при переходе Парового дома через Аллахабад. Номер городской газеты от 25 мая известил тогда полковника Монро о смерти Наны Сахиба. Подобные известия распространялись часто, но всегда опровергались. Соответствовало ли оно действительности на этот раз? Узнав столь точные подробности, мог ли сэр Эдуард Монро сомневаться? Не следовало ли ему отказаться от справедливого суда над повстанцами 1857 года?

Мы еще составим суждение на этот счет.

Вот что произошло начиная с той ночи с 7 на 8 марта, когда Нана Сахиб в сопровождении своего брата Балао Рао, своих верных соратников по оружию и индийца Калагани покинул пещеры Аджанты.

Спустя два с половиной дня набоб достиг узких ущелий гор Сатпура, после того как пересек Тапти, впадающую в океан в западной части полуострова, возле Сурата. Тогда он находился в ста милях от Аджанты, в глухой части провинции, что в тот момент обеспечивало ему безопасность.

Место было выбрано удачно.

Средневысотные горы Сатпура доминируют на юге над бассейном Нармады, северная граница которого увенчана горами Виндхья. Эти два хребта, расположенные параллельно один другому, кое-где соединяются, образуя в этой пересеченной местности потайные уголки, которые трудно отыскать.

Там Нана Сахиб оказался у входа в страну гондов, свободолюбивого племени, которое европейцы так и не смогли до конца покорить, — их-то он и намеревался поднять на мятеж.

Территория в двести квадратных миль с населением более трех миллионов человек — вот что такое страна Гондвана[129], коренных жителей которой господин Русселе считает одним из самых мятежных в этих краях. Это довольно значительная и важная часть Индостана, и, по правде говоря, она лишь номинально находится в подчинении англичан. Железная дорога от Бомбея до Аллахабада пересекает этот край с юго-запада на северо-восток, от нее отходит ветка до центра провинции Нагпура, однако здешние племена остались дикими, не восприимчивыми к любому достижению цивилизации, не терпящими над собой ничьей власти, — одним словом, они были и остались хозяевами в их родных горах, и Нана Сахиб прекрасно это знал.

Прежде всего он хотел там укрыться от преследования английской полиции в ожидании часа, когда можно будет вновь начать повстанческое движение.

Если бы набобу удались его планы и гонды поднялись по его зову и пошли за ним, мятеж мог бы быстро охватить другие провинции.

В самом деле, на севере Гондваны находится Бандельканд, который включает весь горный регион, расположенный между вершинным плато Виндхья и важнейшим речным потоком Джамной. В этой стране, покрытой девственными лесами, самыми прекрасными в Индостане, проживает народ бундела, коварный и жестокий, у которого политические и всякие прочие преступники охотно ищут и легко находят укрытие; там два с половиной миллиона человек теснятся на 28 тысячах квадратных километров; население провинции остается на уровне варварства; там живут те, кто сражался еще с захватчиками при Типпу Сахибе; там родились знаменитые душители тхаги, так долго наводившие ужас на всю Индию, убийцы-фанатики, которые, никогда не проливая крови, постоянно увеличивали число своих жертв; там банды пиндарри[130] почти безнаказанно совершали самые гнусные массовые расправы над людьми; там нашли пристанище ужасные дакойты, секта отравителей, последователей тхагов; там, наконец, скрывался и сам Нана Сахиб, ускользнувший от королевских войск, взявших Джханси; там он запутал все следы, прежде чем отправиться на поиски более надежного убежища в недоступных тайниках на индо-китайской границе.

На востоке Гондваны находится Кхондистан, или страна кхундов. Так называют диких последователей Тадо Пеннора, бога земли, и Монка Соро, красного бога битв, кровавых приверженцев «мериа», или человеческих жертвоприношений, с которыми англичанам пришлось вести жестокую борьбу. Это дикари, достойные сравнения с аборигенами самых варварских островов Полинезии, — против них с 1840 по 1854 год генерал-майор Джон Кэмпбелл, капитаны Макферсон, Маквиккар и Фрей предприняли тяжелые и продолжительные экспедиции, — фанатики, готовые на все, если сильная рука толкнет их на мятеж под любым религиозным предлогом.

На западе Гондваны находится страна в тысячу пятьсот миль с двумя миллионами населения, занятая бхилами, некогда могущественными в Мальве и Раджпутане, сейчас они разделены на кланы, разбросанные по всему региону Виндхья. Эти отчаянные люди, всегда опьяненные водкой, которую они изготавливают из дерева «мхова», но крепкие и проворные, всегда готовые отозваться на «кисри» — призыв к войне и грабежу.

Как видим, Нана Сахиб сделал хороший выбор. В этом центральном регионе полуострова он надеялся на этот раз вместо простого военного мятежа поднять национальное движение, в котором приняли бы участие индийцы разных каст и племен.

Но, прежде чем что-либо предпринять, следовало укрепиться здесь, чтобы эффективно влиять на население в той мере, в какой позволят обстоятельства. Начать следовало с надежного укрытия, хотя бы на короткое время, которое легко можно покинуть в случае малейшей опасности.

Такова была первая забота Наны Сахиба. Индийцы, следовавшие за ним от самой Аджанты, могли свободно передвигаться по всему президентству. Балао Рао не был на подозрении у губернатора и тоже мог бы пользоваться такой свободой передвижения, если бы не сходство с братом. Со времени бегства к границам Непала его особа не привлекала больше внимания, и его вполне могли считать мертвым. Однако, если бы его приняли за Нану Сахиба, то тотчас бы арестовали, а этого следовало избежать любой ценой.

Таким образом, для обоих братьев, снедаемых одной мыслью, идущих к одной цели, было необходимо одно общее укрытие. Найти его не составляло труда в ущельях гор Сатпура.

Такое место указал один индиец из группы, гонд, знавший долину как свои пять пальцев.

На правом берегу маленького притока Нармады находится заброшенный пал, прозванный палом Тандита.

Пал — это нечто меньшее, чем деревня, скорее хутор, горстка хижин, а зачастую просто одинокий дом. Семья кочевников, занимающая его, приходит туда ненадолго. После того как они сожгли несколько деревьев, а золой удобрили почву, гонд и его семья строят себе дом. Но поскольку окрестности ненадежны, дом обретает вид крепости. Его окружает кольцо изгородей, и владелец может защищаться от неожиданного нападения. К тому же дом прячут в толще горного массива, буквально хоронят под сплошным пологом кактусов и кустарников.

Чаще всего такие хутора стоят на каком-нибудь холме, между двух крутых отрогов горного хребта, среди непроходимой чащобы.

Кажется невозможным, чтобы человек мог искать здесь приют. Никаких следов дороги или тропинки. Чтобы добраться до этого дома, нужно несколько раз пересечь изрытое ложе потока, вода которого смывает все следы. В жаркий сезон воды в нем по щиколотку, в холодный — по колено, и ничто не указывает, что там прошло живое существо. Кроме того, каменная лавина, которую может вызвать даже рука ребенка, погребет всякого, кто попытался бы явиться сюда против воли обитателей.

Однако изолированные таким образом гонды могут быстро связаться друг с другом, передавая сообщение с хутора на хутор. С вершины хребтов Сатпура сигналы распространяются за несколько минут на 20 лье. Это может быть костер, который зажигают на вершине остроконечного утеса, либо превращенное в гигантский факел дерево, либо, наконец, обычный дым, столбом поднимающийся к вершинам горного хребта. Всем известно, что это значит. Враг, то есть отряд солдат королевской армии или группа английских полицейских агентов, поднимается по течению Нармады, проник в долину и прочесывает ущелья горного хребта в поисках какого-нибудь злодея. Военный клич, столь знакомый уху горцев, становится сигналом тревоги. Чужой человек спутает его с криком ночной хищной птицы или шипением змеи. Гонд никогда не ошибется. Нужно бодрствовать — он будет бодрствовать, нужно бежать — он побежит. Хутор, попавший под подозрение, покидают, даже сжигают. Кочевники переселяются в другие убежища, которые снова покинут, если их сильно потеснят, а на участках, покрытых пеплом, агенты властей не найдут ничего, кроме развалин.

На один из таких хуторов — пал Тандита — и прибыл Нана Сахиб со своими людьми в поисках надежного укрытия. Туда проводил их верный гонд, преданный особе набоба. Там они разместились днем 12 марта.

Первая забота обоих братьев, едва они вступили во владение хутором, состояла в том, чтобы тщательно обследовать его окрестности. Они изучали, в каком направлении и на какое расстояние может проникнуть взор наблюдателя, расспрашивали о близлежащих поселениях, интересовались их обитателями.

Они хорошо изучили местоположение изолированного хребта, который увенчивал пал Тандита, стоящий среди лесного массива, и в конце концов поняли, что добраться сюда можно только идя вдоль потока Наззура, преодолев подъем.

Пал Тандита, таким образом, обеспечивал им безопасность, тем более что он возвышался над окрестностями, а тайные выходы из него открывались на боковую сторону хребта, позволяя исчезнуть при малейшей опасности.

Нана Сахиб и его брат не могли бы найти более надежного убежища.

Однако для Балао Рао мало было знать, что представляет собою хутор сейчас, он хотел выяснить, чем он был прежде, и, в то время как набоб обследовал внутреннюю часть крепости, он продолжал расспрашивать гонда.

— Еще несколько вопросов, — сказал он, — как давно оставлен пал?

— Уже больше года, — ответил гонд.

— Кто здесь жил?

— Семья кочевников. Она жила здесь несколько месяцев.

— Почему они ушли отсюда?

— Потому что земля, которая должна была их кормить, уже не могла обеспечить им пропитание.

— И со времени их ухода никто, по твоим сведениям, здесь не искал убежища?

— Никто.

— Значит, в ограде этого хутора и ноги не было ни солдата королевской армии, ни полицейского агента?

— Никогда.

— Чужих не было?

— Никого, — отвечал гонд, — только женщина.

— Женщина? — быстро переспросил Балао Рао.

— Да. Женщина, та, что около трех лет бродит в долине Нармады.

— Какая женщина?

— Не знаю какая, — ответил гонд. — Не могу сказать, откуда она взялась, и в долине знают о ней не больше меня. Никто так и не сумел выяснить, иностранка она или индианка!

Балао Рао подумал минуту, затем продолжал спрашивать:

— Что делает эта женщина?

— Бродит повсюду, — ответил гонд. — Живет только подаянием. Она пользуется каким-то суеверным почитанием по всей долине. Я сам не раз принимал ее у себя на хуторе. Никогда не говорит. Можно подумать, что она немая, и я бы не удивился, если бы так оно и было. Ночью видят, как она ходит, держа в руках горящую просмоленную ветку. Поэтому ее и знают под именем «Блуждающий Огонь».

— Но, — заметил Балао Рао, — если эта женщина знает пал Тандита, она ведь может сюда вернуться, пока мы будем здесь, и, может быть, нам нужно ее опасаться?

— Нет, — ответил гонд. — Эта женщина не в себе. Ее голова больше не в ее власти, ее глаза не видят того, на что смотрят, а уши не слышат того, что слушают, ее язык уже не может произнести ни слова! Она, можно сказать, слепа, глуха, нема для всего внешнего мира. Она безумна, а сумасшедшая — это все равно что мертвая, которая продолжает жить!

Гонд своим языком, свойственным индийцам гор, нарисовал портрет странного создания, хорошо известного в долине как «Блуждающий Огонь» Нармады.

Это была женщина, чье бледное, еще красивое лицо постарело, но не было старым; лишенное всякого выражения, оно не выдавало ни ее происхождения, ни возраста. Можно было сказать, что ее блуждающий взгляд закрыт для умственной жизни, сосредоточившись на какой-то ужасной сцене, которую глаза ее продолжали видеть «изнутри».

Этому безобидному и лишенному разума созданию горцы оказывали добрый прием. Сумасшедшие для гондов, как и для всяких полудиких народностей, представляются существами священными, их защищает суеверное уважение. Потому-то они гостеприимно принимали Блуждающий Огонь всюду, где бы она ни появилась. Ни один хутор не закрывал перед нею двери. Ее кормили, когда она была голодна, укладывали спать, когда она падала с ног от усталости, не ожидая благодарности, которую ее уста не могли больше произнести.

Сколько времени продолжалась такая жизнь? Откуда взялась эта женщина? Когда появилась она в Гондване? Почему ходила с факелом в руках? Чтобы не заблудиться? Или чтобы отпугивать хищников? Трудно сказать. Случалось, она исчезала на несколько месяцев. Что с ней тогда было? Может быть, она уходила из ущелий Сатпурских гор в узкие горловины гор Виндхья? Может, блуждала над Нармадой, в Мальве или в Бандельканде? Никто этого не знал. Не раз ее отсутствие длилось так долго, что можно было подумать, что ее несчастная жизнь нашла свой конец. Но нет! Видели, как она возвращалась все та же; ни усталость, ни болезнь, ни лишения не могли сломить ее, такую хрупкую на вид.

Балао Рао выслушал индийца с чрезвычайным вниманием. Он спрашивал себя, нет ли опасности в том, что Блуждающий Огонь знала пал Тандита, что она уже искала здесь приюта и инстинкт снова мог привести ее сюда.

Не найдя ответа, он спросил гонда, знает ли он и его люди, где сейчас находится эта безумная.

— Не знаю, — ответил тот. — Вот уже больше месяца, как никто в долине ее не видал. Возможно, она умерла. Да и, наконец, появится она или даже придет на хутор Тандита, бояться ее нечего. Это всего лишь живая статуя. Она вас не увидит, не услышит, не будет знать, кто вы. Она войдет, сядет у очага, останется там на день, на два, потом зажжет свою угасшую смолистую ветку, уйдет и вновь станет блуждать от дома к дому. Так проходит вся ее жизнь. К тому же на этот раз она так долго не появляется, что, наверное, не вернется уже никогда. Та, чей разум давно мертв, должно быть, теперь умерла и телом.

Балао Рао не счел своим долгом передать этот разговор Нане Сахибу, а вскоре и сам перестал придавать ему какое-либо значение.

Месяц спустя после их появления на пале Тандита о возвращении Блуждающего Огня в долину Нармады никто не слышал.

Глава XVI БЛУЖДАЮЩИЙ ОГОНЬ

В течение целого месяца, с 12 марта по 12 апреля, Нана Сахиб прятался на хуторе. Он хотел выждать время, чтобы английские власти либо отказались от поисков, либо устремились по ложному следу.

Если днем братья не выходили, то их верные люди обследовали долину, обходили деревни и поселки, объявляли в иносказательной форме о скором появлении «опасного мульти» — полубога-получеловека и готовили умы для взрыва национального возмущения.

Когда спускалась ночь, Нана Сахиб и Балао Рао решались выйти из своего укрытия. Они ходили от деревни к деревне, от хутора к хутору, ожидая часа, когда смогут с большей безопасностью появляться во владениях раджей, подчиненных англичанам. Нана Сахиб, впрочем, не сомневался, что немало найдется людей, жаждущих сбросить иностранный гнет и присоединиться к нему. Но в тот момент речь шла только о диких племенах Гондваны.

Варвары бхилы, кочевники кхунды, гонды, мало отличающиеся от дикарей островов Тихого океана, — все они были готовы подняться и поддержать его. Если из предосторожности он открывался лишь двум или трем могущественным вождям племени, то все же убеждался, что его имя увлечет за собой многие миллионы индийцев, живущих на центральном плато Индостана.

Когда братья возвращались на пал Тандита, они отчитывались друг перед другом в том, что слышали, видели, делали. К ним присоединялись спутники, отовсюду приносящие известия, что мятежный дух подымается в долине Нармады, как ураганный ветер. Гонды ждали лишь зова «кисри» — призыва к войне горных народов, чтобы напасть на военные поселения президентства.

Но час еще не пробил.

Недостаточно, в самом деле, чтобы вся страна между горами Сатпура и Виндхья была охвачена огнем. Надо распространить пожар дальше. Для этого необходимо объединить недовольных в провинциях, соседних с Нармадой и находящихся в прямом подчинении английских властей. В каждом городе и поселке Бхопала, Мальвы, Бандельканда и во всем обширном королевстве Синдхии следовало зажечь пламя недовольства, готовое превратиться в огромный очаг.

Однако Нана Сахиб не без основания желал установить личный контакт с прежними участниками восстания 1857 года, теми туземцами, которые оставались верны его делу и, не веря слухам о его смерти, со дня на день ожидали появления набоба.

Месяц спустя после своего прибытия на хутор Тандита Нана Сахиб решил, что можно действовать, не опасаясь преследования. Он понял, что сообщение о его появлении было признано ложным. Сообщники держали его в курсе всего, что сделал губернатор президентства Бомбея для его поимки. Он знал, что в первые дни власти активно взялись за розыски, но безрезультатно. Рыбак из Аурангабада, бывший пленник Наны, пал под ударом кинжала, и никто не заподозрил, что убежавший факир и есть набоб Данду Пант, чья голова недавно была оценена. Через неделю слухи утратили силу, желающие получить награду в две тысячи фунтов стерлингов потеряли всякую надежду, и имя Наны Сахиба вновь предали забвению.

Отныне набоб мог действовать, не опасаясь быть узнанным, и снова начал подготовку восстания. Иногда в наряде парса[131], подчас в одежде простого райота, один или в сопровождении брата, он стал удаляться от пала Тандита, подаваясь к северу, выходя на другую сторону Нармады и даже за северную часть Виндхья.

Шпион, вздумай он следить за набобом во всех его вылазках, 12 апреля нашел бы его в Индоре.

Там, в столице королевства Холькар, Нана Сахиб, строго сохраняя инкогнито, вошел в контакт с многочисленными сельскими рабочими, трудившимися на маковых полях. Это были рихиллы, мекрани, валайали, люди горячие, смелые, фанатичные, по большей части сипаи — дезертиры из туземной армии, которые скрывались под одеждой индийских крестьян.

Затем Нана Сахиб перешел Бетву, приток Джамны, что течет на север, на западной границе Бандельканда, 19 апреля пересек роскошную долину, изобилующую финиковыми и манговыми пальмами, и прибыл в Суари.

Там возвышаются любопытные сооружения, сохранившиеся с очень давних времен. Это «топы», нечто вроде курганов, покрытых полусферическими куполами, они образуют основную группу памятников Салдхары на севере долины. Из этих могильных холмов — жилищ мертвых, жертвенники которых, посвященные буддистским обрядам, дают приют под сенью каменных зонтов — из этих могил, пустовавших многие века, вышли по приказу Наны Сахиба сотни беглых. Им, схоронившимся в этих развалинах от кровавых расправ, учиненных англичанами, достаточно было одного слова, чтобы они поняли, что набоб ждет от них помощи, когда придет час, одного его жеста будет достаточно, чтобы всю массу бросить на захватчиков.

Двадцать четвертого апреля Нана Сахиб был в Бхилсе, главном городе важного округа Мальвы, и в руинах древнего города собрал недовольных, но не смог получить нужные ему сведения.

Двадцать седьмого апреля Нана Сахиб добрался до Райгура, что находится на границе с королевством Раннаха, а тридцатого был уже у развалин древнего города Сангора, неподалеку от места, где произошла жестокая битва войск генерала Хью Роуза с повстанцами, в результате которой англичане установили контроль над проходом в Моданпур — ключом к ущельям Виндхья.

Там набоба нагнал его брат в сопровождении Калагани, и оба они установили контакт с вождями племен, в которых были абсолютно уверены. На этих тайных встречах велись предварительные переговоры о всеобщем восстании. В то время как Нана Сахиб и Балао Рао действовали на юге, их сторонники были заняты тем же на склонах северной части гор Виндхья.

Прежде чем вернуться в долину Нармады, оба брата решили посетить королевство Панна. Под покровом гигантских тиковых деревьев, диких бамбуковых зарослей и другой разнообразной и обильной растительности, которая, кажется, вскоре поглотит Индию всю целиком, они отважились пробраться вдоль Кена. Там они вербовали многочисленных и довольно диковатых с виду сторонников среди тех несчастных, что трудятся до седьмого пота на богатых алмазных копях раджи. Как говорит господин Русселе: «Понимая всю выгоду английского господства для принцев Бандельканда, раджа предпочел роль богатого земельного собственника уделу незначительного князька». Богатый собственник, он и впрямь является таковым! Алмазные копи, которыми он владеет, простираются на 30 километров к северу от Панны, и разработки алмазов, наиболее ценимых на рынках Бенареса и Аллахабада, требуют большого числа рабочих рук. Среди этих несчастных, выполняющих самую тяжелую работу, которых к тому же раджа велит обезглавить, как только шахта перестанет приносить доход, Нана Сахиб должен был найти тысячи сторонников, готовых пойти на смерть за независимость своей страны, и он их нашел.

Отсюда братья вновь спустились к Нармаде, чтобы вернуться на пал Тандита. Но, прежде чем поднимать мятеж на юге, который должен был вспыхнуть одновременно с бунтом на севере, они решили остановиться в Бхопале. Этот большой мусульманский город сохранился как столица ислама в Индии, во время восстания сипаев бегума его оставалась верна англичанам.

Нина Сахиб и Балао Рао в сопровождении дюжины гондов прибыли в Бхопал 24 мая, в последний день праздника Мохарума[132], мусульманского Нового года. Братья носили одежды йогов — мрачных религиозных нищих, вооруженных длинными кинжалами с закругленным лезвием, которыми они наносят себе удары в приступе фанатизма, впрочем, без особого вреда.

Неузнаваемые в этих костюмах, братья приняли участие в процессии, проходившей по улицам города, среди множества слонов, которые несли на спинах «тадзиа» — подобие маленьких храмов высотой в 20 футов; они смешались с богатыми мусульманами, разодетыми в расшитые золотом наряды, в шапочках из муслина на головах; они проникли в ряды музыкантов, солдат, баядерок, молодых людей, переодетых женщинами, — причудливое скопление всякого люда, придававшее церемонии карнавальный характер. Со всеми этими индийцами, среди которых было много преданных делу людей, они могли обменяться чем-то вроде масонского условного знака, известного повстанцам 1857 года.

Когда наступил вечер, весь народ двинулся к озеру, омывавшему восточное предместье города.

Там, среди оглушительных криков, вспышек фейерверка, разрывов петард, при свете тысяч факелов вся эта толпа побросала свои тадзиа в воды озера. Праздник Мохарума кончился.

В этот момент Нана Сахиб почувствовал, как кто-то положил руку на его плечо. Он обернулся. Возле него стоял бенгалец.

Нана Сахиб узнал в этом индийце одного из прежних сподвижников по Лакхнау. Он взглядом спросил его, в чем дело.

Бенгалец ограничился тем, что пробормотал следующие слова, и Нана Сахиб услышал их, ничем не выдавая своего волнения.

— Полковник Монро уехал из Калькутты.

— Где он?

— Вчера был в Бенаресе.

— Куда направляется?

— На границу Непала.

— Зачем?

— Чтобы провести там несколько месяцев.

— А потом?

— Поедет в Бомбей.

Раздался свист. Индиец, проскользнув сквозь толпу, подошел к Нане Сахибу.

Это был Калагани.

— Поезжай немедленно, — сказал набоб, — догони Монро, он едет на север. Примкни к нему. Предложи какие-нибудь услуги и рискни жизнью, если понадобится. Не оставляй его, прежде чем он не спустится с гор Виндхья в долину Нармады. Тогда, но только тогда, сообщи мне о нем.

В ответ Калагани лишь кивнул и исчез в толпе. Малейший жест набоба был для него приказом. Через десять минут он покинул Бхопал.

В это время Балао Рао подошел к брату.

— Пора уходить, — сказал он ему.

— Да, — ответил Нана Сахиб, — через день нам надо быть на пале Тандита.

— В путь.

Оба они в сопровождении гондов поднялись на северный берег озера и дошли до одиноко стоящей фермы. Там их ждали лошади. Это были резвые животные, которых кормят пряной пищей и которые могут за ночь проскакать 50 миль. В восемь часов всадники мчались галопом по дороге, ведущей из Бхопала в горы Виндхья.

Из предосторожности набоб хотел приехать на пал Тандита до зари. Действительно, следовало возвратиться в долину незамеченными.

Маленькая группа всадников неслась со скоростью, на какую только были способны их лошади.

Нана Сахиб и Балао Рао, держась один подле другого, не говорили ни слова, но одна и та же мысль занимала обоих. Из этой поездки за пределы гор Виндхья они вынесли больше чем надежду — уверенность, что бесчисленные сторонники примкнут к их делу. Центральное плато Индии было полностью в их руках. Военные поселения, разбросанные на громадной территории, не смогли бы противостоять даже первым натискам восставших. Их уничтожение высвободит мятежные силы, которые не замедлят поднять от одного побережья до другого целую армию фанатичных индийцев, перед которой окажутся бессильными королевские войска.

В то же время Нана Сахиб думал и о том счастливом повороте судьбы, что должен выдать ему полковника Монро. Наконец-то тот оставил Калькутту, где его трудно было достать. Отныне ни одно его движение не ускользнет от набоба. Он даже ничего не заподозрит, в то время как рука Калагани направит полковника к дикой стране

Виндхья, а там ничто не сможет уберечь его от мести, которую уготовила ему ненависть Наны Сахиба.

Балао Рао еще ничего не знал о том, что сказал бенгалец его брату. Только приближаясь к палу Тандита, во время короткой остановки для отдыха лошадей, Нана Сахиб сообщил ему коротко:

— Монро уехал из Калькутты и направляется в Бомбей.

— Дорога в Бомбей, — воскликнул Балао Рао, — идет к побережью Индийского океана!

— На этот раз дорога в Бомбей, — ответил Нана Сахиб, — кончится в горах Виндхья!

Этим было сказано все.

Лошади вновь поскакали галопом и углубились в лесной массив, что вырисовывался на окраине долины Нармады.

Было пять часов утра. День только занимался. Нана Сахиб, Балао Рао и их спутники подъехали к стремительному руслу Наззура, которое вело наверх, к хутору.

В этом месте лошадей остановили, оставив под охраной двух гондов, которым поручили отвести их к ближайшей деревне.

Другие последовали за братьями, взбиравшимися по камням, дрожащим от бурно бегущего потока.

Все было спокойно. Первые звуки наступившего дня еще не нарушили тишины ночи.

Вдруг раздался выстрел, за ним последовали другие. В то же время послышались крики:

— Ура! Ура! Вперед!

На гребне горы, где стоял хутор, появился офицер королевской армии во главе отряда из пятидесяти солдат.

— Огонь! Чтобы ни один не ушел! — крикнул он опять.

Новый залп, почти в упор по группе гондов, окружавшей Нану Сахиба и его брата.

Пять или шесть индийцев упали. Другие, бросившись в воды Наззура, исчезли под деревьями леса.

— Нана Сахиб! Нана Сахиб! — кричали англичане, устремляясь в узкий овраг.

Тогда один из смертельно раненных приподнялся, протянув к ним руку.

— Смерть захватчикам! — воскликнул он все еще грозным голосом, затем упал и больше не шевелился.

Офицер подошел к трупу.

— Это действительно Нана Сахиб? — спросил он.

— Это он, — ответили два солдата из отряда гарнизона Канпура, хорошо знавшие набоба.

— А сейчас скорей за другими! — закричал офицер.

И весь отряд бросился в лес, преследуя гондов.

Едва они скрылись, на крутом спуске, где стоял хутор, скользнула тень.

Это она, Блуждающий Огонь, пришла, завернувшись в длинную коричневую ткань, стянутую у пояса тесемкой.

Накануне вечером эта полоумная оказалась невольным проводником для английского офицера и его людей. Вернувшись в долину, она машинально отправилась на хутор Тандита, куда ее вел какой-то инстинкт. Но на этот раз у странного создания, которое все считали немым, с губ сорвалось имя, одно только имя, имя жестокого палача Канпура!

— Нана Сахиб! Нана Сахиб! — повторяла она, как если бы образ набоба по какому-то неизъяснимому предчувствию возник в ее памяти.

Это имя заставило вздрогнуть офицера. Он пошел вслед за безумной. Она же, казалось, даже не замечала ни его, ни его солдат, которые шли за ней до самого хутора. Так, может быть, там скрывался набоб, за чью голову была обещана награда.

Офицер принял необходимые меры и в ожидании дня расставил караулы у потока Наззура. Когда Нана Сахиб и его гонды появились там, он встретил их залпом в упор; многие были убиты на месте и среди них предводитель восстания сипаев.

Такова была эта встреча, о ней телеграфом в тот же день сообщили губернатору президентства Бомбея. Эта телеграмма обошла весь полуостров, пресса опубликовала ее незамедлительно, и вот таким образом 26 мая из газеты Аллахабада полковник Монро узнал о случившемся.

На этот раз в смерти Наны Сахиба было невозможно сомневаться. Личность его была установлена, и газета с полным основанием заявила: «Королевство Индия отныне может не бояться жестокого раджи, пролившего в нем столько крови!»

Между тем безумная женщина, покинув хутор, спустилась вдоль потока Наззура. Ее блуждающий взгляд как бы осветился слабым огнем, который вдруг зажегся в ней, непроизвольно с ее губ сорвалось имя набоба.

Наконец она пришла на место, где лежали убитые, и остановилась над тем, кого признали солдаты Лакхнау. Искаженное лицо мертвеца, казалось, еще таило угрозу. После жизни, прожитой лишь для мщения, в этом теле продолжала жить ненависть.

Слабоумная опустилась на колени и положила обе руки на тело, пронзенное пулями, не замечая, что кровь запачкала складки ее одежды. Она долго смотрела на мертвеца, потом поднялась и, покачав головой, медленно спустилась к руслу Наззура.

Но теперь Блуждающий Огонь вновь впала в свое привычное состояние безразличия, она уже больше не повторяла проклятого имени Наны Сахиба.

Конец первой части