Панургово стадо

3. Предок и потомки

Гамилькар скучал. Развалившись на диване, с презрительным равнодушием глядел он, как втягивает мух электрический вентилятор. Маленький моторчик, скрытый за ширмами, двигал ленту конвейера, но с пустыми ковшами. Монотонная песня динамо, видимо, раздражала оранга. Он слез с дивана и встал на ноги, как человек. Теперь особенно бросались в глаза его широкие плечи, сутулая спина и руки в клочьях шерсти, спустившиеся ниже колен. Вперевалку, как чуть подвыпивший человек, прошел он за ширму и дернул на себя рубильник.

Вой динамо смолк. На голом серовато-голубом лице оранга расплылась гримаса удовлетворения. Даже отдельные белые волосы на его подбородке, переходившие в реденькую седую бороденку, встопорщились как-то особенно задорно. Словно он хотел, но не мог сказать: «Вот какой я молодец!»

Но тотчас же отчаянная скука с быстротой, свойственной только обезьяньему лицу, сменила самодовольство. Он лениво прошелся по комнате, всем своим видом говоря: «Ну, и скучища же зеленая! Чем бы заняться?»

Большой гребень привлек его внимание. Гамилькар схватил его и начал расчесывать и без того правильный пробор на голове. Увлекся и незаметно для самого себя перешел к черной с бурым оттенком шерсти, покрывавшей его тело. Когда добрался до ляжек, где шерсть свисала особенно густыми, похожими на панталоны космами, послышалась сирена авто. Гамилькар вздрогнул и насторожился. Через секунду в передней задребезжал звонок. Оранг сорвался с места и вприпрыжку, помогая руками ногам, понесся к дверям. Легко, без затруднений, открыл он французский замок и по-прежнему, наполовину на четвереньках, убежал в комнату с конвейером.

Вслед за орангом вошли трое мужчин. Первым, четко отбивая шаг, появился высокий, плечистый старик. Во всей походке его замечалась военная выправка, как будто он носил еще мундир. Остриженные «под горшок» волосы и борода «а ля мужик» придавали ему сходство с Бехтеревым. При виде старика Гамилькар оттянул углы рта и сузил веки, что отдаленно напомнило человеческую улыбку.

За стариком бесшумно мячом вкатился толстенький господин с багровым бритым лицом. На толстяка Гамилькар не обратил ни малейшего внимания, но зато поспешно подбежал к третьему, остановившемуся в дверях красивому кавказцу в алой черкеске, обшитой галунами, и в шоферских «консервах». Оранг с детской радостью цапнул его за серебряные ножны кинжала и вместе с ними потащил к себе.

— Вай, савсэм шайтан! — крикнул Абдул-Земиль. — Пусти, ишак, брухо вспорю!

Гамилькар отошел, обиженно ворча что-то на обезьяньем своем языке.

— Абдул, авто к восьми, — сказал старик. — А пока ты свободен.

Абдул ушел, бесшумно ступая мягкими чувяками.

Старик подошел к орангу и почесал ему ласково складки шеи. Гамилькар издал урчание, похожее на смех.

— Ну-с, господин Батьянов, а как ваши успехи на зеленом поле? — спросил толстяк, видимо продолжая разговор.

— Плохо! — мрачно ответил Батьянов. — Полоса невезения!

Видно было, что Пфейфер доволен. Но он искусно разыграл удивление:

— Как, а мой гонорар за экономическую форсунку?

— Эва! — улыбнулся безрадостно Батьянов. — Продул еще весной!

— А реорганизация сложной сборки втулки? Между прочим, вы правы. Теперь сборка ее требует всего восьми секунд. При моем масштабе работы это семьдесят пять процентов чистой прибыли.

— Ну и танцуйте! — буркнул Батьянов. — А я в прошлом месяце спустил последние крохи этой втулки.

Лицо «толстого Фридриха» откровенно побагровело от радости:

— Значит?..

— Значит, что я снова без гроша. И, как назло, уверен, что теперь счастье повернется ко мне лицом. Можно отыграться. А денег нет. Поэтому вы их мне дадите! — с грубой бесцеремонностью закончил Батьянов.

— Почему нет? — откликнулся Пфейфер и с наглой независимостью опустился в мягкое кресло. — Но расскажите сначала о деле. Есть результаты?

Батьянов заговорил бесстрастным, деловым тоном:

— Результаты есть. Не только результаты — полная победа.

— Вышколены все пять моих питомцев? Верно я вас понял? Дрессировка кончилась полной удачей?

— Нет, вы неверно меня поняли. Какая дрессировка? Когда я говорил вам о дрессировке?

— А что же вы делали с обезьянами, которых я купил для вас? — удивился и насторожился Пфейфер. — С Гамилькаром, например?

— Выдрессировать пять животных, которых вы купили, можно. И десять можно. Но мы же не собирались ограничиваться десятком. Для ваших цехов нужно стадо таких зверей. А выдрессировать стадо невозможно. Какую бы работу ни проделывал дикий дрессированный зверь — прыжки через обруч в цирке или операцию на конвейере, чего мы хотим добиться, — все же во время этого рабочего процесса необходим самый тесный контакт зверя с дрессировщиком. Иначе зверь отвлечется, заупрямится, заленится, и вся работа пойдет к чертям! Сколько же дрессировщиков должно быть в ваших цехах?

— Тогда я не понимаю…

— Сейчас все поймете! — резко перебил фабриканта Батьянов. — Я не дрессирую зверей, я переделываю их.

— Что? Как? — изумленно округлил глаза «толстый Фридрих». — Вы, правда, инженер, можете переделать втулку, форсунку, любой другой механизм. Но животное…

— И все-таки я их переделываю! — не изменил Батьянов резкого тона. — Но с первых слов вношу ясность. Идея и метод переделки зверей не мои. Это гениальное открытие или изобретение, называйте, как вам больше нравится, принадлежит моему другу, французскому военному врачу Пьеру Ло.

— Ему тоже придется платить гонорар? — поморщился Пфейфер.

— Не придется. Он уже умер. Пьер долго служил в колониях. Там, в джунглях, наблюдая зверей, он увлекся зоологией, зоорефлексологией, экологией, начал производить опыты и постепенно пришел к своему открытию. Он умер семь лет назад, родственников у него не было, и открытие свое он завещал мне. Я законный наследник Пьера Ло.

— А что переделывал в обезьянах ваш друг Ло и, следовательно, что переделываете в них вы, полковник?

— Мозг!

— Мозг! О, это очень интересно! Прошу, рассказывайте дальше! — уселся Пфейфер поудобнее в кресло и вдруг шлепнул жирными ладонями по подлокотникам. — Постойте! В юности я читал фантастический роман. Названия не помню. Написал его, кажется, англичанин, а содержание такое. Какой-то полусумасшедший доктор переделывал зверей, самых различных. Он фабриковал звериных людей.

— «Остров доктора Моро»? — улыбнулся холодно Батьянов.

— Да, да, «Остров доктора Моро»! — обрадованно всплеснул руками Пфейфер. — Вы тоже, оказывается, читали этот нелепый роман?

— Нелепый? А что именно в нем нелепого?

Лицо Пфейфера стало строгим, деловым:

— А какая цель выпуска этой продукции? Как, где можно использовать звериных людей? Разве что показывать в зверинце или цирке. Но это грошовый бизнес. У этого Моро мозги были закручены не в ту сторону. Выдумал какую-то нелепость. Он не делец, вот что я скажу!

— Да, не делец, — тихо произнес полковник. — И Пьер был не делец. Дельцы мы с вами, Пфейфер!.. А вы помните в этом романе жуткие страницы, где один из героев слышит отчаянные вопли пумы, оперируемой доктором Моро? Будто страдание всего мира звучало в этих кошмарных криках! И не думаете ли вы, что и я переделываю обезьян с такими же муками для несчастных зверей? Долблю им черепную коробку, вырезаю мозг или еще что-нибудь в этом роде? Нет, нет и нет! Мои обезьяны чувствуют только укол медицинской иглы.

Батьянов говорил ровным, бесстрастным тоном, полузакрыв устало глаза.

— Открытие моего друга тем удивительнее, что он сумел снять, разрушить защитные функции живого организма, сломать так называемый гемато-энцефалический барьер, ограждающий мозг, его входные ворота. И одновременно вмешаться в жизнь и работу головного мозга, в его химические процессы. Великий, гениальный ум! И глупая, бессмысленная смерть от желтой лихорадки!..

Батьянов помолчал, опустив скорбно голову.

— Все так просто в открытии Пьера, — снова заговорил полковник. — Затылок обезьяны выбрит, смазан йодом. Тонкая и длинная игла шприца, проколов кожу, дошла до желудочков мозга. Сильный нажим на поршень! Ничтожная капля жидкости, состав которой знал только один Пьер, а теперь знаю один я, впрыснута в мозг, смешалась с мозговой жидкостью. И все! Дело сделано! — торжествующе крикнул Батьянов.

— Что сделано? — шепотом спросил Пфейфер.

— Мозг обезьяны очищен от всех наслоений прожитой жизни, от звериных рефлексов, привычек, инстинктов, желаний. Теперь мозг обезьяны tabula rasa — чистый лист. У обезьяны не сохранилось никаких воспоминаний о том, кем она была раньше. Впрочем, вспомнить о своем зверином прошлом она может, но только при условии… Однако это совсем другая тема, и сейчас она нас не интересует. А теперь мы можем на этом чистом листе написать многое нужное нам, мы можем не дрессировать обезьян, как думали вы, а приучать их к тем действиям, которые нам нужны. И обезьяны удивительно быстро схватывают, подражают, воспринимают все то, чему мы их учим.

Пфейфер надул щеки и шумно, сердито выдохнул:

— Я вас понял! Из обезьян вы сделали людей и предлагаете их мне в рабочие. За коим чертом они мне нужны? Не нужно мне людей! Я их ненавижу!

Грубый выкрик «толстого Фридриха» не вывел Батьянова из равновесия. Глядя рассеянно на багровое от волнения лицо фабриканта, он сказал спокойно:

— Превратить обезьяну в человека невозможно. Прощаю вам эту вопиющую безграмотность. Мои обезьяны еще не люди, но уже не обезьяны. Может быть, это то недостающее звено между питекантропом и австралопитеком, которое так жадно ищут антропологи всего света. Не знаю, не знаю!.. Впрочем, оставим эту ученую терминологию, это не по вашему носу табак. Пьер не смог создать из обезьяны разумное существо, но выжечь в ней все звериное — этого он блестяще добился.

Батьянов прошелся по комнате. Пфейфер вытащил толстый портсигар и протянул полковнику сигару.

Увидев это, Гамилькар взял с окна пепельницу и поставил ее на маленький курительный столик перед фабрикантом. Затем зажег спичку и поднес ее обоим, вежливо склонив голову с безукоризненно расчесанным пробором.

— Вот смотрите, — указал полковник на оранга. — А добился я этого от Гами очень легко. Он знает, кроме того, как обращаться с ключами, отпирает и запирает двери, включает и выключает радиоприемник, с наступлением темноты зажигает свет. Он умеет даже считать. В обмен на три апельсина он дает три спички, в обмен на пять — пять. Но пока не свыше пяти. А главное, он кроток, послушен и мягок характером. Теперь о четырех остальных — о двух гориллах, шимпанзе и гиббоне. Вскоре после укола я приказал выпустить их в вольер, чтобы не ослабли их мышцы. А затем мои ассистенты показали им, как построить примитивный шалаш. Через полчаса обезьяны тоже начали строить шалаши и строили, строили, строили, пока не застроили всю площадь вольера. А сейчас они работают в отеле «Беренгарди». Выполняют самые различные обязанности: швейцаров, горничных в номерах, откупоривают бутылки и консервные банки на особых приборах, работают грузчиками на складе, носильщиками багажа и даже не берут на чай! Администрация не нахвалится ими. Но они лишены, конечно, малейшей способности к абстрактному мышлению. Никаких логических связей, ассоциаций, идей. Хотя бы революционных идей! — нервно, неприятно засмеялся Батьянов. — На ваших фабриках будут работать классические рабы. Наши предки! И как еще работать! Им не надо платить за труд, они не войдут ни в какие профсоюзы и не организуют забастовку. Ловко, а? — продолжал полковник смеяться горько, обреченно.

Пфейфер вскочил в радостном возбуждении.

— О, если бы это возможно было! Это… это моя золотая мечта! Война и революция вызвали черт знает какую встряску. Стачки, забастовки — будничный бытовой факт во всех областях производства. У меня в Гамбурге, например, уже не спокойно! Ясно, дело в резком «большевистском ветре».

— Но не довольно ли разговоров? — спросил Батьянов. — Переходим к делу!

— Переходим к делу, — согласился Пфейфер, вытирая платком вспотевшее от возбуждения лицо.

— Гами, включи мотор! — Голос Батьянова прозвучал резко и повелительно, как удар маленького гонга. Оранг одним прыжком очутился за ширмой и рванул рубильник. Динамо завыло.

— На место! — крикнул снова полковник, и Гами встал послушно у конвейера.

— Мы проделаем опыт со сборкой моей экономической форсунки для пароходных котлов. Внимание, я начинаю!

Батьянов шагнул было к ширме, но, поколебавшись, подошел к Гами и, полуобняв, ласково дернул его за ухо:

— Гами, дружище, давай поработаем, и хорошо поработаем! Умница моя, ведь это наш последний экзамен!

В голосе полковника переплелись нежность и строгость. Ласково шлепнув оранга по спине, он скрылся за ширмой.

— Начинаю! — раздался оттуда его голос, и тотчас же конвейер вытащил части форсунки. — Ну, Гами, валяй! Так, молодчина! Заканчивай! Раз, два, три! Правильно. Этот процесс надо делать в три секунды. Теперь второе! Хорошо! Положи на место! Правильно! Ты работаешь совершенно автоматически, что и требовалось доказать!

Гамилькар действительно работал четко и уверенно, без малейших колебаний и заминок, от усердия посапывая своим уродливым носом, переходящим непосредственно в губу.

— Обратите внимание, — крикнул Батьянов, — что он уже проделал три различных производственных процесса, тогда как у вас на фабрике антропоиды будут проделывать каждый лишь один процесс! А последнее в тысячу раз проще. Однажды я и Абдул, сменяя друг друга, заставили Гами проработать восемь часов с часовым перерывом на обед. Вот вам и восьмичасовой рабочий день! И Гами не пытался даже отойти от конвейера. Работа его затягивает. Его злит и удивляет, что части, которые он свинтил, тотчас же возвращаются к нему в своем прежнем виде. И он с еще большим остервенением работает, желая выйти победителем, свинтить их наконец-таки! Вот на этом-то животном упрямстве и держится вся моя система.

— Вы гений, Батьянов! — не вытерпев, восхищенно воскликнул Пфейфер. — Я уверен, что только ваша гениальная голова смогла разрешить эту мировую проблему. Вы человек «с золотым мозгом» из рейнских сказок!

— Боюсь, что моя гениальная голова скоро кончит свое существование, — донесся из-за ширмы голос Батьянова, — и мой «золотой» сказочный мозг превратится в кусок разложившегося тухлого студня.

— Ну, ну, зачем так мрачно? — бодро крикнул Пфейфер, подходя к орангу. — Нет, вы посмотрите только, как работает этот паренек! Красота! Ах ты, дорогой мой сыночек, — умилился «толстый Фридрих» и, разнежившись, погладил оранга по голове.

Гами вдруг щелкнул зубами и, не глядя назад, цапнул Пфейфера за ногу. Затем тотчас же, словно ничего не случилось, принял прежнюю позу, согнувшись над конвейером.

— Дьявол длиннорукий! — злобно крикнул испуганный Пфейфер. — Урод заморский!..

Гами в ответ на слова фабриканта резко повернулся, не прерывая, однако, работы, и звучно плюнул в его сторону.

— Ловко! — расхохотался за ширмой Батьянов. — Это вам за урода заморского! Да посмотрите внимательнее, какой же он урод? У него правильные черты, смелый взгляд, а темные волосы, обрамляющие его лицо, придают ему томную бледность. Среди обезьян он, наверное, считался неотразимым красавцем.

— Ну, и целуйтесь с этим красавцем! — прокричал Пфейфер, потирая ногу. — А я бы хотел поговорить теперь об условиях. Что же вы возьмете с меня за полную постановку работы в моих сборочных цехах при помощи таких вот неотразимых красавцев?

— Условия будут несколько необычайные! Вы даете мне сейчас чек на десять тысяч долларов и проваливаете ко всем чертям до завтра, до утра. Я хочу попробовать сегодня вечером отыграться.

— А потом? — насторожился Пфейфер.

— А потом будет видно! Если я отыграюсь, то отдаю вам ваши десять тысяч и вообще кончаю работать на вас. И не видать вам тогда уж наших предков в своих цехах. А проиграюсь — поговорим окончательно об условиях.

— Это значит, — вскрикнул Пфейфер, — вам все выгоды, а мне никаких? Такую фору я вам не дам! Так не заключают серьезных сделок.

— Смею вас уверить, что из всех наших серьезных сделок эта самая серьезнейшая!

— Да вы же грабите меня! — взвизгнул Пфейфер. — Я и так уже разорен. Инфляция! Дауэсовский план!

— А коли так, — ответил Батьянов, появляясь в комнате, — кончай, Гами, работать! У нас стачка, и пусть Пфейфер проваливается к черту!

Оранг радостно юркнул за ширму, остановил мотор и вышел оттуда, потягиваясь и широко зевая, как человек, собравшийся насладиться заслуженным отдыхом после оконченной работы.