Влад Поляков БОРДЖИА: ПАДЕНИЕ ПОЛУМЕСЯЦА

Пролог

Италия, Рим, май 1497 года.


Чувствовать себя столь же комфортно, сколь рыба в воде или там монах на исповеди молоденькой девушки — или мальчика, это очень часто встречалось до последнего времени недостойных детей Церкви — У Родриго Борджиа, викария Христа, получалось в самых разных ситуациях. Особенно тех, что касались необходимости нести слово божье в головы многочисленной паствы и убеждения её в самом разном. Но несомненно идущем на пользу семье. Крестовые походы, числом уже два, необходимость в важнейшей за долгие века церковной реформе, фактическая ликвидация Папства как видной фигуры в светской части проводимой политики, многое другое, уже не столь масштабное. Он привык к разному и уже думал, что разучился удивляться. Однако… жизнь в очередной раз показала, что все ранее случившиеся вехи на пути были лишь прелюдией перед тем, что ему надлежало сделать сейчас. Сделать то, что вполне могло быть сравнимо с деянием провозгласивших первый Крестовый поход, завершившийся взятием Иерусалима и установлением на Святой Земле власти европейских государей. Надолго установившейся и утраченной лишь по причине возникших и там междоусобиц, к которым, как ни прискорбно было признавать, приложили руки его предшественники, носившие на голове тройную папскую тиару.

Великое деяние, а точнее его начало. Начало необходимое, подводящее несокрушимую основу под то, что уже было начато в ходе Крестового похода, ставящего публичной целью освобождение Иерусалима и возврате его не под чью-либо власть, а в общее пользование всем христианским странам Европы. То, что Иерусалим будет взят в самом скором времени, уже не оспаривалось никем. Разве что самыми злостными ненавистниками Святого Престола. Того, который истинный, в Риме, разумеется, а не авиньонской фальшивки, где примостился даже не Антипапа, а, как говорил Чезаре, «шут, лишь по ошибке надевший тиару вместо колпака с бубенцами». Родриго Борджиа знал, что его сын подумывал как раз в честь взятия Иерусалима послать Джулиано делла Ровере тот самый шутовской колпак, богато украшенный золотом и даже драгоценными камнями. Дескать, Рим всегда по достоинству оценивает любого друга, врага… забавную зверушку.

Демонстративное унижение? Бесспорно. Но унижение именно конкретного фальшивого понтифика, но никак не «искоренение ереси крестом и мечом» как в случае катаров, альбигойцев и прочих. Патриарх семейства Борджиа понимал, почему его коронованный Железной короной сын так тщательно избегает любых явных преследований ересей, которые не выходили совсем уж за пределы разумного. Тех же последователей Савонаролы и вообще инквизиторов уже хватали при первой возможности. Тех, понятное дело, у кого хватало безумия сунуться на земли, верные духовной власти Рима.

Впрочем, речь шла не совсем о том. Своими успешными действиями против Мамлюкского султаната Чезаре вынудил потерявшего большую часть своих владений — включая и Каир, столицу — Аль-Ашрафа Кансух аль-Гаури, отступившего в важнейший для любого магометанина город, Мекку, объявить джихад. Джихад же… По существу это был их собственный «крестовый поход», направленный против иноверцев, отражение в зеркале. Только одно дело, когда подобное объявляется находящимися на вершине могущества или хотя бы на подъёме. Совсем иное — объявление «священной войны» теми, кто терпит поражения одно за другим и не имеет каких-либо явных шансов переломить ситуацию. Мамлюкский султан сам по себе не имел, но вместе с тем этот его ход не был бессмысленным. Он уже привёл к тому, что объявленный джихад вызвал определённый отклик у мулл и прочих имамов, находящихся не только в султанате, но и далеко за его пределами. Прежде всего в Османской империи, которая, если что, тоже находилась в состоянии войны с мамлюками. Находиться то находилась, но теперь наступление османских войск не то что замедлилось, оно замерло.

Почему, по какой причине… загадкой это не было. Находящиеся внутри Османской империи люди Чезаре доносили о выходках мулл, находящихся при войсках. Они завывали, словно волки на луну, прося, увещевая, угрожая даже карами от самого Аллаха — всё для того, чтобы развернуть войска в сторону неверных. А ещё была чернь, на которую слова мулл действовали гораздо сильнее, быстрее и надёжнее. Стамбульская же её часть и вовсе обожала бунтовать по любому, самому незначительному поводу. А уж теперь, когда почти из каждой мечети неслись проповеди о том благе для любого правоверного, который последует зову джихада… Для султана Баязида II наступили очень тяжёлые времена. Прервать войну с мамлюками, остановив войска и удовольствовавшись уже захваченным? На такой шаг он мог пойти. Но не больше. Только чернь требовала совсем-совсем другого, подстёгиваемая фанатичными муллами. Одно лишь слово «джихад» будоражило из умы, возвещало о возможности вернуть утраченные земли, вновь получить рабов, добычу… Для этого, как они считали, всего то и требовалось, что угрозой бунта убедить нерешительного султана прекратить одну войну и начать другую.

А ещё началась резня. В том же Стамбуле, направленная на живущих в городе и окрестностях христиан. Первым делом — и далеко не в первый раз — получили долю неприятностей потомки византийцев, склонившихся под властью завоевателей после окончательного паления Византии. Удивляться подобному не следовало, скорее уж у Родриго Борджиа вызывало недоумение, почему они до сих пор продолжали там жить. Выгода от торговли, производства тех товаров, на создание которых сами османы редко когда были способны? А стоило ли оно того, если присутствовала постоянная угроза расправы? И снова приходили на ум слова сына, говорящие о том, что склонившийся перед врагами своей крови единожды навсегда обречён склоняться и детям своим почти наверняка передаст эту незримую заразу, лекарств от которой пока так толком и не придумали. Хотя… Кое о каких способах помогать в таких случаях Чезаре также упоминал. Но не о том речь сейчас, не о том.

Как бы не пыжились, не раздувались в ложном величии нынешние мусульманские правители, но два из наиболее значимых — султаны Баязид II и Аль-Ашраф Кансух аль-Гаури — уже потерпели жестокие поражения в войне с крестоносцами. Даже случись им объединиться, сумей они заручиться в сколько-нибудь малые сроки поддержкой остальных магометанских правителей… Поражения всё равно не миновать. Опасность состояла в ином. Та же самая ловушка, в которую попали первые крестоносцы, вот что по настоящему пугало понтифика.

Усобицы! Сейчас они могли вспыхнуть даже не среди ревностных участников Крестового похода, а в других местах. Викарий Христа постоянно получал сведения из многих стран от верных ему слуг церкви, а потому знал, что не один и не два христианских государя всерьёз опасаются углубления вражды с магометанами. Равно как и того, что стоящие во главе уже двух Крестовых походов набрали и продолжают набирать слишком большое влияние. Кто мог стать зачинщиком, за которым последуют остальные? Франция, начавшая войну с Хафсидским султанатом, но всегда готовая сменить сторону и войти в союз с кем угодно, лишь бы это были враги Рима? Священная Римская империя и её властитель Максимилиан, прежде всего стремящийся сохранить своё лоскутное государство и ради этого готовый взорвать бочку пороха подальше от своих границ? Продолжающая доставлять проблемы Венеция, чья сила не в армии и флоте, а в огромном количестве золота и торговых связях по всему миру? Или и вовсе Португалия, король которой всё с большей подозрительностью смотрел в сторону Италии, опасаясь, что Рим примет сторону Испании в так и не утихнувшем споре между двумя давними соперниками?

Ещё и страх… Страх — великая сила, влияние которой никогда и нигде нельзя было отбросить в сторону, словно кучу истлевшего тряпья. Слишком многие европейские государи могли испугаться полного, окончательного, без возможности отступить на исходные позиции, разрыва с мусульманскими странами. Это был уже не тот запрет на какие-либо сношения и любую помощь Османской империи во время не столько давно завершившегося Крестового похода. Тогда запрет был лишь касающийся османов. Теперь же… В письмах из Каира Чезаре настаивал на как можно более твёрдых и жестких словах, которые вбивали бы внутрь самых толстолобых понимание того, что отныне будет введена явная, зримая граница между Европой и Азией. Та граница, которую нельзя будет изобразить на карте раз и навсегда, но которая будет сдвигаться всякий раз, как Европа сочтёт нужным и важным сместить её в свою пользу. И важность привязки этой самой Европы не к вере, а к крови и духу, сплавленных в единое целое. К примеру, Чезаре и его приближённым было плевать на ту же Эфиопию, сколь бы христианской они ни была. В этом он был близок к воззрениям Изабеллы Трастамара, которая считала выкрестов-моррисков маврами «которых никакой крест не исправит».

Опасности, всюду они. В их число входил и уже явный, бесспорный отказ от миссионерства на завоевываемых крестоносцами землях. Обоснования вредности этого для государств приводились весомые, но ему как понтифику приходилось изворачиваться, чтобы подвести под это и духовную основу. Буллы Святого Престола, они такие, требующие сложных, но в то же время понятных обычным людям фраз. Сложная задача, но вместе с тем и интересная, бросающая вызов его способностям оратора. В очередной раз подняться выше себя прежнего, вместе с собой поднимая и весь род Борджиа. От такого Родриго, он же Александр VI, отказаться никак не мог. Потому и сидел при свечах, несмотря на глубокую ночь, раз за разом отмахиваясь от беспокоящих его слуг, пытающихся, согласно распоряжениям жены и дочери, напоминать Его Святейшеству о необходимости беречь уже далеко не крепкое здоровье.

Скрип открывающейся двери… Родриго Борджиа хотел было в очередной раз рыкнуть на чрезмерно назойливых слуг, но не успел, сперва бросив мимолётный взгляд в сторону источника звука. Как взглянул, так и понял, что вот уж на этого человека рычать точно не стоит. Лукреция. Дочь. Не единственная, но самая любимая. Не оправдавшая первоначально возложенных надежд, но ставшая неизмеримо большим, чем обычная италийская аристократка. Королева Сербии, ученица своего брата и уже совсем-совсем самостоятельная правительница и политик.

— Отец… Ты опять мамины просьбы забыл и советы врачей. Это нехорошо.

— Вдохновение, дочка, ему не прикажешь.

— Булла? — улыбнулась Лукреция, проходя в кабинет и становясь за спиной отца. Ей так было удобнее смотреть на россыпь бумажных листов, разбросанных на столе. Частью пустые, частью исчерканные различными набросками. — Братик любит удивлять и преподносить подарки, сперва кажущиеся проблемами. Этот точно такой же, просто ещё серьёзнее и опаснее для врагов.

— И для нас тоже.

— Хи-хикс, — не выдержала юная королева. — Так может показаться, но на самом деле… Братик хочет выявить остатки тех, кто не согласен, выявить и избавиться от беды, что могла обрушиться уже на наших детей. А так… Пусть выступят сейчас, покажут лица, ранее скрытые венецианскими масками.

— Венеция?

И снова улыбка юной королевы. Искренняя, но в то же время лукавая. Сочетать несочетаемое, вот что действительно умели некоторые дети Родриго Борджиа, ему лишь оставалось пожалеть, что подобное передалось далеко не всем его потомкам.

— Это может быть кто угодно. Нам нужно лишь громко произнести нужные речи и ждать. Так мы заставили короля Франции и его приближённых показать свою настоящую суть. Осталось выявить других, не согласных с разделением между Европой и Азией, стремящихся урвать вкусные коски с обоих столов. Только сидеть попой на двух креслах у них не выйдет. Приходит пора окончательного выбора.

— Мы становимся всё сильнее, а Святой Престол слабеет. Ирония!

Лукреция слышала своего отца, понимала, но вот разделять этакую мимолётную печаль даже не собиралась. Слишком девушка изменилась, слишком многое впитала с речами своего старшего брата, слишком многое видела и приняла как пример для подражания, дальнейшего развития и основы для уже собственных решений. На фоне всего этого какой-то там Святой Престол уже не казался сколь-либо значимым. Тем более со знанием относительно созданного в интересах власти Борджиа Храма Бездны, стремительно расширяющегося и обретающего влияние на землях, где над душами прихожан властвовал Авиньон.

— Духовная власть не должна стоять над светской, отец, — улыбнулась королева Сербская, крутя в руках кубок с разбавленным вином. Сильно разбавленным, поскольку помнила, что может случаться с теми, кто слишком уж увлекся напитками из плодов виноградной лозы. — Святой Престол всегда дробил сильные государства, раскалывал их, поднимал одну часть аристократов против другой. В своих интересах. Но мы, Борджиа, теперь власть светская, на наших головах короны, вот-вот образуется империя. Время меняется, изменились и мы. А не согласные… Их нужно ослабить, отстранить, иных и вовсе уничтожить.

— Булла уже почти готова и будет оглашена. Я сделаю то, что нужно для блага семьи. Для твоего, Чезаре. Ваноцци, других… Но если уж мы вспомнили про семью и Чезаре. Бьянка!

— С неё всё в порядке. Жива, бодра, здорова.

— Здорова, — саркастично отозвался понтифик. — И она и то, что сейчас внутри неё. Это при том, что Хуана пока ещё не в тягости и это не изменится ещё какое-то время. Опасения твоего брата, они может и верны, но ситуация, в которой мы можем оказаться…

— Я уже говорила с Чезаре, с Бьянкой. Ещё до отъезда брата в Каир. Хуана узнает потом, когда у неё появятся собственные дети. Брат сумеет подвести её к этому, объяснить, утешить, если понадобится. И никаких споров, ребёнок Бьянки будет носить лишь имя Медельяччи. Для всех вокруг. А покровительство Чезаре, оказываемое сыну или дочери его давней подруги и советницы — это естественно. Никто ничего не заподозрит, ничего особенного тут не увидеть.

— Всё продумала.

— Я у тебя такая, умная и предусмотрительная.

Родриго Борджиа оставалось лишь посмотреть на свою дочь, в очередной раз убедившись, что девочка давно успела вырасти и состояться как человек и даже как королева, после чего улыбнуться и вернуться было к булле. Но…

— Нет уж! Я маме обещала. Что ты отправишься спать, а не будешь вновь корпеть над бумагами. Пойдём, я тебя провожу. К ней.

— И где уважение к викарию Христа? — проворчал Борджиа, поднимаясь из-за стола.

— Вытеснилось заботой о здоровье отца, — парировала Лукреция. — Пойдём уже, тебя заждались.

Загрузка...