ПАДАЕТ ВВЕРХ…

— У вас служебный рейс, — сказала девушка-регистратор, рассмотрев билет Платона Григорьевича. — Вы посидите вон на той скамеечке, я вам скажу, когда выходить на посадку.

Платон Григорьевич купил в киоске аэропорта несколько газет и стал их просматривать. На скамейку рядом с ним опустился рослый человек в форме летчика Гражданского воздушного флота. Его тоже послала сюда девушка-регистратор. Вскоре к ним присоединилось еще пятеро парней, явно причастных к авиации.

— Вы тоже служебным летите? — спросил Платона Григорьевича сидевший рядом с ним пилот.

— Да, служебным, — коротко ответил Платон Григорьевич.

— А мы вот из отпуска возвращаемся. Три недели гуляли.

— У моря были? — спросил Платон Григорьевич. На скамейке засмеялись.

— В первый раз товарищ к нам, — сказал кто-то из летчиков: в том, что это были летчики, Платон Григорьевич больше не сомневался.

— Ну почему же, я по загару сужу, — сказал он. — Сентябрь на дворе, а вы вон какие черные.

— Загар-то уже сошел, — сказал сидящий рядом летчик. — У нас загоришь лучше, чем на любом курорте.

— Лучше, чем в Сочи, — добавил кто-то.

— А купанья какие! — не то серьезно, не то в шутку продолжал сосед Платона Григорьевича.

— В море Лаптевых… — усмехнулся тот, что сидел с краю.

Платон Григорьевич искоса взглянул на него: паренек как паренек. Будто почувствовав взгляд Платона Григорьевича, летчик повернул к нему голову и громко сказал:

— Братцы, а ведь товарища этого я знаю. Я у него отборочную проходил. Медицина, значит, с нами летит.

— Что, разоблачили вас, товарищ военврач? — спросил рослый летчик и встал: девушка-регистратор жестом подозвала его к окошку.

— Нас ждут, — сказал он, возвращаясь.

И в этот момент громкий голос из динамика раздельно произнес:

— Граждане пассажиры, в виду нелетной погоды рейсы, — далее следовало наименование чуть ли не десятка рейсов, — отменяются…

Дремавшие на скамейках пассажиры встали со своих мест, аэропорт загудел возбужденными голосами, у окошка камеры хранения сразу же выросла очередь. Платон Григорьевич сел было на место, но рослый пилот подошел к нему и тихо сказал:

— На нас не распространяется… Матч состоится при любой погоде…

Они вышли на летное поле. Моросил мелкий дождь. Сверкая прожектором, разворачивался на дальней взлетной дорожке пассажирский лайнер. Кто-то взял из рук Платона Григорьевича его чемоданчик, и вся группа быстро пошла вслед за девушкой с повязкой дежурного к темневшему невдалеке силуэту небольшого самолета. Платон Григорьевич первым поднялся по трапу и, согнувшись, вошел в овальную дверь.

— Не споткнитесь! — предупредил рослый пилот. — Там посередине рельсы.

Платон Григорьевич прошел вперед, за ним поднялись остальные пассажиры. Дверь самолета закрылась, и на пороге командирского отсека показался пилот самолета.

— Добрый вечер, граждане пассажиры! — громко сказал он. — Позвольте провести перекличку.

— Не позволим, — сказал кто-то. — Это дело стюардессы.

— Чего нет, того нет, — нарочито серьезно сказал пилот, и Платон Григорьевич понял, что командир корабля великолепно знает всех своих «пассажиров».

— Ну, ребята, вы как знаете, а я не полечу, — обратился к остальным рослый пилот. — Требуйте жалобную книгу. Никакого тебе комфорта, никакого уважения. И посмотрите на лицо этого товарища, лично мне оно не внушает ни малейшего доверия.

— У меня античное лицо, — строго сказал командир корабля, и Платон Григорьевич невольно улыбнулся: говоривший был скуласт, густые брови вразлет, нос мягкий, добрый, картошкой.

— Античное? — переспросил кто-тo. — Тогда все, вопросов нет. Привязывайтесь, товарищи, покрепче.

Все завозились, доставая ремни. Платон Григорьевич удивленно на них посмотрел: в пассажирских самолетах пилоты форсят, ремни будто и не для них.

— А вы, товарищ военврач? — обратился к Платону Григорьевичу сидевший с ним рядом пилот, тот самый, который проходил у него когда-то отборочную комиссию. — Давайте я помогу вам.

— Нет, нет, я сам, — Платон Григорьевич нащупал ремни, небрежно застегнул пряжку.

— Так дело не пойдет, — сказал ему сосед. — А ну-ка, дайте мне. — Он тщательно затянул широкие мягкие ремни, наклонился, чтобы рассмотреть пряжку. — Шуток нет меж нами, — строго шепнул он, и Платон Григорьевич почувствовал, что предстоящий перелет будет не совсем обычным.

— Внимание! — донесся голос командира корабля. — Приготовились! Рельсы свободны?

Сосед Платона Григорьевича взглянул в проход и за всех громко ответил:

— Свободны.

И тут Платон Григорьевич заметил узкие трубчатые рельсы вдоль всего прохода, по которым от.хвоста самолета медленно катилась тяжелая тележка. Она разгонялась все быстрее и быстрее, вихрем пронеслась к носу корабля, с шумом остановилась.

— Подъем! — сказал командир корабля, и его голос прозвучал торжественно и властно.

— Пошел… — тихо сказал сосед Платона Григорьевича.

— Воздух… — подтвердил рослый пилот, сидевший сзади. — Хорошо…

Платон Григорьевич ждал пробежки, характерного покачивания в момент отрыва от земли, но ничего этого не было. Была тишина, негромкое урчание электромотора, установленного на тележке, но ни малейшей вибрации, ни звука моторов, ничего. Платон Григорьевич оглядел лица пилотов и подумал, что летная специальность накладывает какой-то неизгладимый отпечаток, будто волшебная кисть коснулась глаз, рук, смягчила движения. «Профессия и связанные с нею внешние признаки — чем не тема для психолога, — подумал он. — Но тут что-то другое, что-то другое».

— Закрыть окна, — последовала команда. Сосед Платона Григорьевича показал ему на небольшой рычажок возле его кресла.

— Возьмите его на себя, — сказал летчик. — Вот так.

Платон Григорьевич повернул рычаг и увидел, что между стеклами окна поползла черная шторка.

— Вы не скажете, зачем это? — осведомился Платон Григорьевич.

— Сейчас увидите, — ответил пилот, не отрывая глаз от окна.

И вдруг все вокруг залил яркий синий свет.

— Вот оно, солнце! — воскликнул сосед Платона Григорьевича. — Смотрите!

Платон Григорьевич поднял голову и увидел гдето сбоку и внизу ослепительный синий диск солнца.

Платон Григорьевич отвернул рукав и взглянул на часы: было начало третьего.

— Откуда же солнце? — спросил он. — Светает ведь сейчас уже поздно, только в седьмом часу…

— На вершине гор — день, а в ущелье солнце может и не заглянуть.

— Понимаю, понимаю. Дело в высоте? Но на какую же высоту мы поднялись?

— Вон, над дверью высотомер, — сказал пилот. Над дверью, ведущей в командирский отсек, светилось окошко какого-то прибора, поток цифр бежал мимо черной стрелки указателя. Мелькнула большая шестерка, за ней цифры поменьше.

— Неужели шестьдесят километров? — спросил Платон Григорьевич.

— Самая распространенная ошибка, — вмешался в разговор рослый пилот, сидевший сзади, — самая распространенная ошибка среди школьников — ошибка на нуль. Даже сам Ньютон, говорят, однажды на нуль ошибся.

— А между тем, — сказал сосед Платона Григорьевича, — котенок, увеличенный в десять раз, больше тигра.

— Уссурийского, — добавил рослый пилот.

— На нуль? Ну, не шестьсот же километров? — возразил Платон Григорьевич. Ему никто не ответил.

— Начинаю маневр, — раздался голос в динамике. — Проверить ремни.

— Держитесь, товарищ военврач, — сказал сосед, и Платон Григорьевич, копируя его движения, вытянул вперед ноги, уперся в пол, ступни ног нащупали каучуковый валик.

За окном узким длинным конусом вспыхнула огненная струя. Диск солнца метнулся куда-то вверх и пропал из виду, и вслед за тем Платон Григорьевич ощутил какую-то необыкновенную легкость во всем теле.

— Это невесомость? — спросил он.

— Нет, не полная, — ответил сосед и, повернувшись к рослому пилоту, спросил: — Тормозное ускорение по последней инструкции не помнишь ли какое?

— Три четверти «же», — ответил рослый пилот. — Все страхуют нашего брата.

Прошло минут двадцать, в динамике раздался шорох, и голос командира корабля сказал с какой-то ленцой:

— Окна открыть.

Первое, что увидел Платон Григорьевич, было синее небо вверху и мутная, в пелене облаков, еще покрытая утренними сумерками земля. Земля была над головой, хотя Платон Григорьевич ясно, всем своим существом ощущал, что сила веса прижимает его к сиденью.

Вновь ринулись мимо окон вспышки пламени из реактивных сопел, и все закружилось вокруг. С грохотом пронеслась мимо Платона Григорьевича тележка, скрылась где-то в хвосте самолета.

— Какой нахал! — крикнул рослый пилот. — Вы поняли?

— Это ему так не пройдет! — раздались голоса. — Мы это дело ему припомним! Он что, с ума сошел?

Платон Григорьевич выглянул из окна и опешил. Сзади к самолету приближался лес. Именно сзади. Он не сразу понял, что самолет летит хвостом вперед.

— Как это он сделал? — спросил Платон Григорьевич.

— Он нахал! — ответил сосед. — Он еще смеет утверждать, что у него античное лицо. Такой экипаж посадить задом наперед!

А лес все ближе и ближе, теперь можно было различить отдельные деревья, сосны и ели, белые пятна первой изморози на земле. Потом Платону Григорьевичу показалось, что самолет проваливается в какую-то темную зияющую яму, и наступила тишина. Ряды электрических ламп вспыхнули за окном, осветив сводчатые стены громадного ангара.

— Как самочувствие, товарищи? — спросил командир корабля, чуть приоткрыв дверь.

— Иди, иди сюда, мы с тобой поговорим, — закричал рослый пилот. — Ты что безобразиями занимаешься?

— Давайте, товарищи, очищайте помещение. — Командир корабля быстро прошел по проходу, открыл дверь. Сырой и прохладный воздух, клубясь, проник внутрь. Платон Григорьевич отвязал ремни и прошел в хвост самолета, где на специальных стеллажах лежал багаж. Сильные пружины прижимали его чемоданчик к алюминиевой полке. Один за другим покидали самолет пилоты. Последним вышел Платон Григорьевич.

— Ушаков, — представился, пожимая Платону Григорьевичу руку, полковник авиации, высокий широкоплечий человек. — Мне сообщили о вашем вылете, Платон Григорьевич. Сейчас позавтракаем, и я покажу вам ваше помещение. К работе можно будет приступить завтра с утра, не возражаете?

Ярко освещенным тоннелем они прошли к высокой двери. За ней была открытая площадка над синим-синим озером. Только сейчас Платон Григорьевич понял, что ангар спрятан в глубине скалы. По узкой дорожке, посыпанной щебенкой, они подошли к высокому пятиэтажному зданию. В светлом зале было по-утреннему тихо, но на столиках между колоннами стояли чашки, нарезанный хлеб.

— Первая смена уже в полете, — сказал Ушаков. — Раздевайтесь, Платон Григорьевич. Так как насчет кофейку, не возражаете?

Платон Григорьевич повесил пальто на вешалку, рядом — летные куртки, меховые шапки-ушанки, форменные фуражки. Сквозь приоткрытую дверь доносился запах жаркого. Кто-то уронил вилку на каменный пол, и ее звон показался Платону Григорьевичу совсем домашним. Трудно было поверить, что путь к этой в общем обычной гостинице лежал через удивительный, сказочный перелет.

Платон Григорьевич вернулся в зал, где полковник Ушаков уже расставил на столике нехитрую снедь и разливал по чашкам черный кофе.

Платон Григорьевич взглянул в окно. Синее озеро было как на ладони. Из него медленно поднимался какой-то белый предмет. Еще немного — и в брызгах воды из озера вынырнул сверкающий белоснежный самолет, он поднимался вверх все быстрее и быстрее. Мгновение — и самолет скрылся в сияющем небе.

— Он падает вверх! — воскликнул Платон Григорьевич.

— Не совсем точно, — ответил полковник. — Со словом «падает» у нас связано несколько другое понятие… Падающее тело обязательно приближается к земле.

— Но падающее тело движется ускоренно, все быстрее и быстрее, — ответил Платон Григорьевич, — и, главное, точно по вертикали! Возможно, поэтому мне и показалось, что ваш самолет упал в небо.

— Это правильно, — сказал полковник. Платон Григорьевич, вглядываясь в лицо полковника Ушакова — только на лбу у самых волос белоснежная полоска незагоревшей кожи, — машинально повторил «падает вверх» и задумался. «Такие люди не знают нервно-психических заболеваний, не могут знать, — размышлял он. — Но если что и забрали они себе в голову, нелегко будет таких вот переубедить…»

— Я приступлю к работе сейчас же, — сказал он полковнику. — Проводите меня на ваш медпункт.


* * *

Это был обычный медпункт с таблицей для определения остроты зрения на стене, выкрашенными белой эмалевой краской весами, шкафчиком с инструментарием, стопкой историй болезни на столе.

Молодой хирург радостно приветствовал Платона Григорьевича и, щедро вставляя латинские словечки и поговорки, рассказал всю короткую историю возникновения и деятельности руководимой им медицинской точки.

— Вы улыбаетесь, Платон Григорьевич, а ведь я так соскучился по коллеге, вот честное слово. Варюсь тут в собственном соку. Выпишешь соответствующее ремедиум, так, по случаю гриппа, простуды, это бывает, дважды произвел тонзилоктомию, четырежды извлекал корпус перегринум: рыбу у нас тут иногда вылавливают — на спиннинг идет, — ну и бывает, застрянет косточка. А так, в общем — текучка. Честное слово, просто деньги иной раз совестно получать. Мои товарищи в обычной поликлинике по полсотни больных в день принимают.

— Что ж, солдат спит — служба идет, — пошутил Платон Григорьевич. — А насчет денег, это вы зря так. Чем меньше больных в части, тем больше чести врачу.

— Так ведь сами не болеют. Вот, просмотрите карточки.

Платон Григорьевич подошел к столу, пододвинул к себе стопку карточек.

— Образцовый у вас порядок, товарищ старший лейтенант медицинской службы. Вы что, переписываете набело после приема?

— О, я ведь тут с техникой подружился, Платон Григорьевич. У меня здесь магнитофон укрепили, вот на стене, ящичек. Как только раздаются звуки речи, он тотчас же включается, а потом я все данные приема переношу на карточки. Шведская система, говорят.

— А сейчас он включен?

— Разумеется, Платон Григорьевич, ведь мы с вами разговариваем…

— Я вижу, с вами говорить опасно, вы все фиксируете на пленку.

— Нет, нет, Платон Григорьевич, там не пленка, там какая-то тончайшая проволочка, но я ее никогда не видел, радисты говорят. Я могу вам продемонстрировать, как эта штука работает.

Врач щелкнул кнопочкой, внутри ящика что-то зашумело, потом раздался голос Платона Григорьевича.

— …С вами говорить опасно…

— Вы его все-таки совсем выключите, — махнул рукой Платон Григорьевич. — Неприятно все-таки. Вас как величают, товарищ старший лейтенант?

— Цезарем Николаевичем.

— Вот и прекрасно, Цезарь Николаевич, теперь давайте сядем и подробно просмотрим вашу картотеку.

— А ведь вы меня когда-то учили, Платон Григорьевич, не узнали?..

— Да, да, то-то мне лицо ваше показалось знакомым.

— В Куйбышевской военно-медицинской академии в пятьдесят четвертом году.

— Шаповалов ваша фамилия? Теперь припоминаю… А вы повзрослели, возмужали. Ну за дело, мой друг. Давайте сюда вашу бухгалтерию.

— Да вы посмотрите на объем груди! — восклицал Шаповалов время от времени. — Такие легкие никогда не болеют, ведь так, Платон Григорьевич? Ну, а это совсем богатырь!

— Позвольте, Цезарь Николаевич, я вижу тут отметку: «Пилот первой категории», и далее: «Паралич кисти левой руки после ранения».

— Совершенно верно, Платон Григорьевич, здесь есть несколько человек, на которых специальным приказом не были распространены обычные ограничения. По их собственной просьбе, разумеется. И некоторые работники по радиолокации и техническому досмотру. Но это все такие, понимаете ли, чудаки; придут сюда и такого наговорят!..

— Они наговорят, а вы на магнитофон запишете и наслаждаетесь? Не так ли, Цезарь Николаевич?

— Бывает, Платон Григорьевич, — смущенно сказал Шаповалов. — Но ведь чудаки какие! Вот вы сами с ними познакомитесь и будете жалеть, что не смогли зафиксировать их рассказы. Тут есть один начальник локационного отдела, да вы его карточку как раз держите. Ладожский. У него позывные Гусар. Так он просто начинен такими историями, такими историями…

— Да, — перебил его Платон Григорьевич, — вижу эти истории… Что? Последствие ранения… Так, так… Да у него и давление повышено!

— Оно у него всегда такое, всю жизнь, я тут справлялся и смотрел карточки за двадцать пять лет его службы в армии. Феномен, но какой человек! Он, конечно, избегает «иммодикус лабор» — так сказать, чрезмерного физического напряжения.

— Но в полеты выходит регулярно… Я вижу отметки… Черт знает что у вас тут творится!

— Но ведь специальное распоряжение…

— Кончено, никаких специальных распоряжений! Меня прислали сюда навести порядок в медико-санитарной службе, оторвали от важных дел, важных работ. А вы развели тут инвалидную команду! Специальное распоряжение, скажете? А почему не протестовали, почему не подавали докладные? Вы кто, я вас спрашиваю? Вы, как изволили выразиться, «медикус» или любитель анекдотов?

Платон Григорьевич мысленно контролировал всю свою «горячую речь» и остался вполне доволен собой: вот она, истинная причина его приезда сюда, — инспекция, проверка, а там будет видно…

— Мы сегодня же начнем осмотр всего наличного состава. Всего…

— Вам придется иметь дело с Диспетчером, — предостерегающе сказал Цезарь Николаевич. — А это, доложу вам, фрукт…

— А ну-ка достаньте его карточку. Ах, вот она… Мельников Михаил Антонович… Хронаксиметрию сами проводили? Это хорошо… А вот как с рефлексами у вашего Диспетчера? Что?! Обостренная реакция?

— Но он редко выходит в полет, очень редко, ведь он не пилот.

— Ну что ж, начнем знакомство с этого вашего Гусара. Как вы производите вызов, по селектору?

Цезарь Николаевич набрал номер телефона, и в динамике, по которому до этого приглушенно транслировалась Москва, раздался голос:

— Гусар слушает…

— Борис Дмитриевич, зайдите на медпункт, вас хотят осмотреть. — Цезарь Николаевич положил трубку на место. — Он сейчас придет, — сказал он, — сами увидите.

Не прошло и двух минут, как дверь распахнулась и в комнату, сильно прихрамывая, вошел очень высокий человек.

«Действительно гусар», — подумал Платон Григорьевич, внимательно разглядывая вошедшего: шапка вьющихся черных волос, ясные карие глаза под густыми, будто нарисованными бровями, лицо доброе, мягкое.

— Борис Дмитриевич, с вами тут хотят познакомиться, — сказал Цезарь Николаевич.

Ладожский издал неопределенное восклицание и вдруг громко застонал, схватившись за поясницу.

— Что с вами, Борис Дмитриевич? — забеспокоился Цезарь Николаевич. — Опять радикулит?

— Сил нет! — выразительно и громко сказал Ладожский. — Сил моих больше нет. Если бы не моя перечница — конец!

Ладожский твердо взглянул в глаза Платону Григорьевичу и торжественным жестом протянул ему какой-то округлый белый предмет.

— Что это? — немного растерянно спросил Платон Григорьевич.

— Рекомендую, единственное проверенное средство от радикулита. — Ладожский со стуком поставил перед Платоном Григорьевичем белую фаянсовую перечницу. — Не узнаете? — спросил он. — Ресторан «Арарат». Больше таких нет нигде. Обратите внимание на форму. Похищена, признаю совершенно открыто, в сорок шестом году.

— Сколько же лет вы страдаете от радикулита? — спросил Платон Григорьевич.

— Всю жизнь, всю мою горькую жизнь. Только вот перечницей и спасаюсь.

— Он массирует ею крестец, — сказал Цезарь Николаевич. — Утверждает, что это ему помогает.

— И вы никогда серьезно не лечились?

— Лежал в госпитале в пятьдесят втором, в госпитале высшего комсостава. Да, да, я тогда был капитаном войск связи, но счастливая случайность, счастливейшая, я бы сказал, случайность привела меня в этот госпиталь. Проездом был в Москве и прямо на улице меня взял патруль из-за этого проклятого радикулита.

— Из-за радикулита? — удивился Платон Григорьевич. — Патруль?

— Да, патруль… Я забыл свою перечницу в гостинице, а меня прямо иа улице скрутило. Жара вокруг, а тут еще боль невыносимая. Я расстегнул ворот — было это прямо против здания Манежа, — и тут патруль. Старший лейтенант, парень кровь с молоком, что ему до чужих страданий, подходит ко мне и просит предъявить документы. Я ему говорю; так, мол, и так, дай человеку спокойно умереть, а он в амбицию. «У вас воротник расстегнут, выстраиваете тут неприличные позы, извольте пройти за мной». Приводит меня в. комендатуру. Сам в кабинет к начальству, докладывает громко, мне слышно из приемной: «Задержали… не по форме… Ведет себя вызывающе…» Потом выходит и говорит: «С генералом будете разтоварибать, хоть застегните ворот!» А у меня и пуговицы нет. Так взяло, что с мясом ее оторвал. Ну, захожу к генералу, а тот пржилой такой, вот вроде вас. «Садитесь, — геворит. — Что с вами, товарищ капитан?» А я ему: «Разрешите стоять, товарищ генерал, боли невыносимые…» — «А что у вас, разрешите узнать?» — «Радикулит, товарищ генерал». — «Радикулит?! Дорогой мой — так и сказал „дорогой мой“, — так у меня же тоже радикулит!»

Платон Григорьевич не выдержал и коротко хмыкнул.

— Показываю ему документы, так, мол, и так, направляется для лечения в госпиталь, все по форме… Ну, мы тут побеседовали всласть. Я ему про перечницу рассказал, как ею спасаюсь. Он, — Ладожский взмахнул рукой, — темнота, даже не слыхивал. Сидим мы и задушевно беседуем, боли у меня поуспокоились, а тут дверь тихонько так раскрывается, и начальник патруля заглядывает. Как увидел, что мы мирно, по-товарищески беседуем, так у него глаза на лоб полезли, а генерал ему: «Верните капитану Ладожскому удостоверение и занимайтесь своими делами, товарищ старший лейтенант!»

Ладожский улыбнулся, и под пушистыми усами сверкнула белоснежная шеренга зубов.

«Ну, — говорит генерал, — я тебя устрою в самый что ни на есть замечательный госпиталь, только звание у тебя маловато. Ты, смотри, там скажи, что… Ну, в общем не ниже полковника. Пижамы у всех одинаковые…» Так, знаете, за кого меня приняли? За капитана первого ранга, за старого морского волка! Все допытывались, где служу. А я: «Представитель девятого комитета на Дальнем Востоке».

— А такой комитет действительно существовал? — спросил Платон Григорьевич.

— Вот именно, что не существовал, но сошло. А потом меня украли…

— Как украли?

— Ночью украли, спящего, прямо вместе с койкой. Просыпаюсь, а палата совсем другая, балкон настежь, деревья шумят, в палате шесть человек, одни моряки, понимаете ли. Так я им понравился, что выкрали меня по секрету ото всех.

— Ну, а когда выписывались? Я догадываюсь, в каком госпитале вы были; там когда выписываются, то проходят вестибюль, чтобы проститься с товарищами, сестрами, обслуживающим персоналом.

— Совершенно верно. Дверь там стеклянная, так к ней мои дружки носами приплюснулись, когда меня в общевойсковой гимнастерке увидели. Ужас, что там делалось. Только я за угол завернул, смотрю — сестра бежит, записку в руку сует. А в записке: «Что ты только капитан, прощаем, но ты же и не моряк!»

Три года ничего, никаких болей, а потом пришлось опять достать перечницу, если бы не перечница — крышка.

Ладожский потряс перечницей перед носом улыбающегося Платона Григорьевича и заковылял к двери.

— Старая перечница! — донесся его смеющийся голос из коридора.

— А вы, Платон Григорьевич, забыли его осмотреть, — сдерживая ликование сказал Цезарь Николаевич.

— Действительно… — Платон Григорьевич осекся. — Вот опростоволосился… Старая перечница…

Загрузка...