Озарение Нострадамуса

Новелла первая. Феномен хамелеона

Люба встала с постели первой, не накидывая халата, нагая, уселась на стуле перед уже проснувшимся Василием Николаевичем и, улыбнувшись ему, стала набирать номер его домашнего телефона.

— Я вас не разбудила? Это я — Люба. С добрым утром, дорогая Калерия Сергеевна, — щебетала она. — Я только что примчалась на работу, а Василий Николаевич со всеми вчера приглашенными до сих пор не выходили из кабинета, заседают. Дым в кабинете плотнее ваты. Не продохнешь. Хоть бы вы на него повлияли. Себя не жалеет. А машину за Мишей я уже послала.

Василий Николаевич с недовольным видом, завязывая галстук черед зеркалом, косился на свою голую секретаршу:

— Хоть бы прикрылась чем, — буркнул он. — Натурщица!..

— Я, Вася, сторонница свободных взглядов. «Долой стыд» — передовое течение, — потягиваясь и кладя телефонную трубку, вызывающе заявила она.

— Однако это не следует из марксистско-ленинского учения.

— Ах, боже мой! Я и не подумала! — засмеялась Люба. — Моя философия, Вася, вся в тебе и ради тебя. Сейчас наброшу хламиду поярче. Кофе пить будешь?

— Поздно уже. В кабинет подашь. Николай Мишу отвез, сейчас за мной приедет.

— Ты пройди в свой подъезд через подвальный переход.

— Знаю. Пользовался уже.

Калерия Сергеевна, проводив младшего сына в школу, пила кофе вместе со своей дочерью, хорошенькой Варварой, которая уже с утра успела позаботиться о своей внешности. Старший сын Иван после ночных гонок по улице на мотоцикле, конечно, спит. Его сейчас не добудишься.

Муж Калерии Сергеевны партийный работник. Сама она — руководитель женского движения в области. Не часто всей семьей садятся за стол. Вот и сейчас надо торопиться на работу. Калерия Сергеевна подошла к окну и, отдергивая занавески, взглянула на улицу. К дому подъехала машина Николая, отвезшего Мишу, а из своего подъезда, не подозревая, что за ним может наблюдать жена, вышел статный и солидный Василий Николаевич.

Калерия Сергеевна горько усмехнулась: «Не начал еще стареть, самец! Гоголем держится». Ей давно уже были известны все его хитрости. «Но сколько наглости у этой Любки! Звонит, будто она уже на работе, а сама сейчас выскочит из соседнего подъезда, подгадает, чтобы второй секретарь Бирюков, с которым она кокетничает, с собой захватил, шлюха!» «Мужики все — павианы, — продолжала она размышлять. — Это у них в природе, ради размножения с помощью многих самок. У французского короля Людовика XV особый министр был, ведающий метрессами. Стоит ли нарушать семейное благополучие из-за какой-то Любки-метрессы! Куда опаснее Варин роман с безусым молодчиком, который ни к чему не способен. Любовь? Какая там любовь! Не больше, чем запрограммированное природой влечение самца к податливой самке. Борьба за выживание вида. Спустя какое-то время по завершению природного задания наступит охлаждение. Таков весь животный мир. А человеческий требует еще условий для создания семьи. Терпели же французские королевы всяких «маркиз де Помпадур»!» — успокаивала она себя, спускаясь по лестнице.

Из соседнего подъезда выскочила Люба, столкнувшись в дверях со вторым секретарем обкома Бирюковым.

Он, худенький, щуплый, во всем явно уступающий вальяжному Ромову, уже укатившему в обком, увидев Любу, заулыбался:

— Если не возражаете, подвезу.

Люба привычно нырнула на заднее сиденье. А Федор Ильич — она знала — тоже не сядет рядом с шофером, а устроится около нее, блаженствуя от ощущения ее тела и запаха подаренных им же духов.

В приемной первого секретаря собрались все городские власти. Об утреннем заседании Люба еще накануне оповестила каждого из приглашенных.

Василий Николаевич со строгим лицом, кивком отвечал на приветствие входивших в кабинет.

Все расселись за длинным столом, и Ромов открыл заседание.

Второй секретарь вошел в приемную, где уже сидела, прихорашиваясь, Люба, и спросил:

— Как сам?

— Дает жару, — ответила Люба. — Сегодня особенно.

— Это что? Телеграмма? Ему? Давайте я передам, — сказал Федор Ильич, беря со стола бланк, и, взглянув на его содержание, довольно улыбнулся.

Он вошел в кабинет, когда первый распекал директора завода атомной энергетики.

— Ты что думаешь, Петр Петрович, если у тебя все засекречено, то я не знаю о твоем отставании? Дожидаешься, когда я в разговоре с тобой перейду на истинно русский язык… — и он разразился такой многоэтажной бранью, что все присутствующие переглянулись. (Василий Николаевич позаимствовал эти выражения у вышестоящих руководителей и считал этот стиль проявлением высшей деловитости.)

— И не думай, Петр Петрович, что тебя защитит прямое подчинение министру. На партучете ты у нас состоишь, мигом партбилета лишишься. Тогда и министру твоему нужен не будешь. Подтягивай своих. План превыше всего! — Он отхлебнул кофе из чашки и продолжал: — Пора заняться твоими инженерами. Определить, почему срывы допускаются.

Тучный директор завода краснел и бледнел, слушая обращенную в свой адрес речь первого секретаря, встал и, заикаясь от волнения, сказал:

— Василий Николаевич, я охотно подам заявление об уходе, но поверьте, от этого лучше не станет. Я уже сколько времени прошу помочь получить все по кооперации от других заводов. Они нас подводят недопоставками.

— В помощи никогда не откажу. Заведующему промышленным отделом голову оторву, если не поможет. Вот так. Садись, Петр Петрович. Русские выражения пока не к тебе относились. Пока…

Бирюков, улучив мгновение передышки, обратился к первому секретарю обкома Ромову:

— Василий Николаевич, телеграмма из Москвы. Тебя касается.

— Давай сюда, давно жду. Все свободны.

Люди с облегчением расходились.

— Вот так, Федор Ильич, — сказал первый, когда все разошлись. — Выходит не зря ты к этому креслу присматривался. Отзывают меня в Москву, так что передаю тебе все дела как эстафету и кабинет вместе с Любой. Берешь?

— В порядке партийной дисциплины и по долгу, хоть и понимаю, какую тяжесть ты тащил.

— Ну, в Москве меня ждет, пожалуй, тяжесть еще большая.

— Большому кораблю…

— А что? И поплывем… Люба, машину, — сказал он в переговорное устройство, стоящее на столе.

Бирюков ушел к себе, а в кабинет вошла Люба.

— Василий Николаевич, а как же я?

— С Бирюковым останетесь.

— Нет, я не об этом…

— А я об этом. Машина пришла? Еду домой. Москва впереди.

Люба посмотрела на него взглядом, который всегда магически действовал на ее Васю, но сейчас Ромов даже не обратил на это никакого внимания, слишком он был занят тем, что его ждало.

— Ты вызовешь меня к себе, Вася? — умоляюще спросила она. Ромов усмехнулся:

— Сначала придется корни пустить. Дождетесь ли?

— Я дождусь… — прошептала Люба и понуро вышла из кабинета.

Ромов, выходя с портфелем из кабинета в приемную, бросил:

— Скажете, что я поехал на стройку. Понятно?

— Понятно, — утвердительно кивнула Люба, садясь за свой стол. Она поняла многое из холодного тона Ромова, его обращения на «вы», но не в ее натуре было что-либо выпускать из рук. — Выехал на стройку, — ответила она в трубку зазвонившего телефона.

На Чернобыльской атомной электростанции по вине обслуживающего персонала, нарушившего инструкцию по эксплуатации одного из реакторов, произошел взрыв.

Над АЭС поднялся столб огня и дыма. Загорелась крыша станции. Обстановка была критической. Люди, работающие в этой смене, старались локализовать аварию, сохранить в рабочем состоянии остальные три реактора, хотя осколки взорвавшегося четвертого блока через выбитую крышу и стены рассыпались по прилегающей местности.

Прибывшие пожарные боролись с огнем на крыше станции, ступая по раскаленному покрытию, не подозревая, что оно таит.

Дверь в зал четвертого реактора задраили, нахождение там было бы смертельным. Потом с великим трудом его накроют бетонным саркофагом.

Произошла серьезная авария, если не хуже… Тревожное сообщение полетело в Москву. Первым эту телеграмму получил недавно переехавший в Москву и обживающий свой здешний кабинет в здании ЦК партии новый заместитель заведующего промышленным отделом, в который входил сектор атомной энергетики.

Прочитав сообщение, он сказал заведующему сектором Фирсову:

— Прежде всего секретность. Не допустить паники! У нас на Урале не такое бывало. Обошлось.

Фирсов взволнованно заговорил:

— Но руководители города и соседних поселений понимают что к чему… Им необходимо действовать.

— Что? Труса дают? Так ведь пожарники тушат пожар. Чего еще? Впрочем, если хотят, пусть вывозят семьи, только тихо, без шумихи. Понятно?

Все население города и примыкающих в АЭС населенных пунктов утром после аварии занималось своими будничными делами. Люди, торопясь на работу, отправляли детей в школы и детские сады, заботами Ромова оставаясь спокойными и не подозревая, что происходит вокруг после выпавшего дождя смертоносных осколков и продолжающегося радиоактивного распада вещества.

А руководителям городов Чернобыля и Припяти потребовалось немного времени, чтобы принять решение, как действовать в случившейся обстановке. И персональные машины спешно увозили хозяев с семьями из смертельно опасной зоны, а все рядовые остались.

Утром следующего дня Василий Николаевич Ромов за завтраком беседовал с дочерью Варей об ее школьных делах. Рассказав о своих успехах, она вдруг вспомнила:

— Да, пап. помнишь я тебе говорила про сестру Коли Филимонова? Ну, которая замуж за эквадорца вышла. Она сейчас здесь, гocтит с маленькой дочкой у матери. Так вот, представь себе, вчера ей звонил из Эквадора муж, сказал, что в Союзе на какой-то западной АЭС авария и что облако идет на Москву. Требовал, чтобы она с ребенком немедленно вылетела в Эквадор.

— И что, она вылетает? — поинтересовался Ромов.

— Да ну, ерунда, облако какое-то… Ой, я в школу опаздываю, — она, допив кофе и чмокнув отца в щеку, побежала одеваться.

Ромов, приехав на работу, получил от секретаря пачку телеграмм из западных областей страны и соседних государств, обеспокоенных движением радиоактивного облака. А телеграммы все шли и шли: из Финляндии, из Скандинавских стран, из Центральной Европы…

— Паникеры! — злился он. — Только и ждут, когда чуть промахнемся! Звону сразу на весь мир. Капиталисты! И наши туда же лезут со своими претензиями. Не знают, что ли, что пожар потушен?..

— Василий Николаевич, — почтительно пытался разъяснить Ромову положение заведующий сектором атомной энергетики Фирсов. — Здесь дело сложнее обычного пожара. Понимаете, период полураспада образовавшихся при взрыве радиоактивных веществ очень велик. У некоторых сотни и даже тысячи лет… Это катастрофа!

— Ну уж и катастрофа?!

Однако лицо Василия Николаевича Ромова побледнело и как-то сразу обрюзгло. Уж очень серьезен был его подчиненный.

И тут начались звонки. Сверху требовали объяснений произошедшего и доклада о принятых мерах.

Меры были приняты: пожар потушен, паника не допущена…

Но наверху рассудили по-иному, созвав ученых атомщиков, врачей и специалистов нужных профилей. Те потребовали эвакуации всего населения города и прилегающих районов.

Организация эвакуации была поручена Ромову.

Это дело для него было знакомым и понятным. Еще во время войны он занимался эвакуацией заводов и населения на Урал. Кроме того, был причастен к переселению в Казахские степи жителей «республики немцев Поволжья». Теперь этот опыт пригодился. Ромов деятельно распоряжался по телефону, давая указания, как организовать транспортников для вывоза людей из опасной зоны.

— Нельзя допустить вывоза вещей. Все вещи их заражены. Все подлежит дезактивации… — кричал он в трубку телефона.

…Город Чернобыль и Припять, населенные пункты вокруг АЭС будто вымерли. В их обжитых домах, в покинутых квартирах все осталось на своих местах, даже впопыхах брошенные недопитые чашки чая, кое-где горели днем электрические лампочки. Но нигде не осталось ни души, словно страшная эпидемия уничтожила все население. И только зараженные вещи напоминали об исчезнувших жильцах: их одежда, мебель, утварь, да бездомные собаки, воющие на пустынных улицах.

Постепенно шаг за шагом решались проблемы по вывозу, размещению эвакуированных, обеспечению их продуктами, необходимыми вещами, медицинской помощью. Тысячи людей занимались ликвидацией последствий аварии. Сотни из них заплатили за нее своим здоровьем, десятки — жизнью, сколько еще неизвестного ожидало всех. Эвакуация была проведена.

Ромов справился с поставленной перед ним задачей, его действия были даже отмечены как успешные, учитывая его недавнее назначение. Он был, наверное, один из немногих, а может, и единственный, кто извлек пользу из небывалого несчастья, размеры которого все увеличивались с каждым днем.

Когда много времени спустя его дочь Варя принесла домой и показала журнал с фотографией родившегося в зараженном районе ребенка без рук и ног, говоря: «Посмотрите, какое у него прелестное личико. И за что ему такое несчастье?!», Ромов нахмурился и сказал:

— Да, может, это от патентованных лекарств, которыми женщины на Западе уродуют свое потомство?

— А двухголовые телята? — нашлась Варя. — Коров не заподозришь в употреблении зловредных средств.

— Лес рубят, щепки летят, — не сумел ничего другого сказать Ромов.

Теплым летним вечером на скамеечке бульвара Шевченко в Киеве сидели, тихо беседуя, два седовласых человека.

Проходивший мимо милиционер, взяв под козырек, обратился к ним:

— Диды, будьте ласковы, на траву не ступайте. По радио объявляли, дюже опасно.

— Мы знаем, — потерев лысину, ответил ему один из стариков. — Спасибо. Вот, Саша, где привелось снова встретиться, и в какое тяжкое время, — обратился он к своему собеседнику.

— А помнишь, Федя, то есть твое академическое превосходительство, как мы в одиннадцатибалльный шторм попали на «Куин Мэри»?

— Да, теперь, брат, здешний шторм похлеще того будет. Его баллы еще и не определены.

— Хорошо, что мы теперь встретились, у меня по этому поводу кое-какие мысли появились…

— Какие уж там мысли, когда такое допустили!

— Вот-вот, и я говорю, «допустили». Нельзя строить атомные станции на поверхности Земли.

— А где же их строить? В Космосе, что ли?

— Нет. Там они тоже опасны. Произойдет подобная авария, и все на Землю радиоактивным дождем выльется.

— Что же, ты против мирного использования атома?

— Мирный-то атом, может, опаснее военного. Военный под круглосуточным контролем, а тут…

— У нас инспекторы МАГАТЭ. Они строгие.

— Они, по существу своему, только гастролеры.

— Но техника не может быть абсолютно безопасной. Контроль нужен!

— Да. Самолеты падают, поезда сталкиваются, корабли тонут, происходят и другие катастрофы, но Земля при этом остается в целости, а каждая серьезная атомная авария — незаживающая рана планеты.

— Ну, ты как всегда, загибаешь!

— Ничуть!

— Человечество все равно энергией обеспечивать надо.

— Знаю, знаю, что ты в числе первых энергетиков нашей страны, поэтому и делюсь с тобой своими мыслями.

— Только, брат, без фантастики. Не обижайся, но я ее не терплю.

— Ты вроде того знаменитого дирижера, который на гастролях, дирижируя местным оркестром, все время морщился. «Первая скрипка» озабоченно спросил его на репетиции:

«Маэстро, вам не нравится наш оркестр?»

«Что вы! Я восхищаюсь вашими виртуозами».

«Мы не поняли вашу трактовку?»

«Я не встречал более чутких музыкантов».

«Вам не нравится программа?»

«Как можно сказать такое о Бетховене!»

«Тогда почему же вы все время морщитесь?»

«Видите ли, коллега, я терпеть не могу музыки».

— Неудачный пример. Я ученый, а потому чуждаюсь фантастики.

— Но без фантазии нет наук!

— Ладно, фантаст, выкладывай свои выдумки.

— Напротив, это очень реалистично. Атомные станции нужно строить, но только… под землей.

— Нет! Ты неисправим! Ты же инженером был! Должен знать, что подземные и земляные работы самые дорогие. Это какие же средства потребуются?

— Не больше, чем потери от одной атомной катастрофы.

— Ты думаешь?

— Не сомневаюсь. Вот посмотри, — Званцев стал чертить на песчаной дорожке палочкой. — Вертикальные шахты с километр глубиной уже существуют, а подземные залы для реакторов можно строить такими, как станции метро. Необходимо защитить их металлическим панцирем от проникновения воды и газов, вроде метана. И ставьте внутри свои реакторы. Если даже взрыв произойдет, скажем, на глубине пятьсот метров — это не будет угрожать жизни на планете.

— А турбогенераторы?

— Можно на поверхности оставить, и пар, нагретый энергией реактора, из его теплообменника к турбинам по теплоизолированной трубе сам поднимется. Отработанную, охлажденную воду по другой трубе можно подавать вниз, по пути крутя под огромным напором подсобную гидротурбину, которая восполнит потерянную паром при подъеме энергию. И вода опять попадет в тот же теплообменник. Конечно, для упрощения можно разместить все это и в уютном подземном зале. Меньше хлопот.

— Все продумал?

— Может быть, и не все, но принцип вполне ясен.

— Что ж, пиши докладную. Только не нам, а прямо в Политбюро. Нас вызовут — посмотрим. И не забудь цифрами все обосновать.

К беседующим старикам снова подошел милиционер:

— Извиняйте, диды. Вы, случаем не из зоны? Може, ночевать негде?

— Спасибо, дорогой. Верно угадал, из зоны. Только на ночевку мы уже в гостинице устроились.

— Це добре! — успокоился милиционер и напомнил: — Долго-то не гуляйте, сейчас это вредно, ступайте до гостиницы.

В гостинице рисунок, начерченный на дорожке, возобновился на бумаге и в виде докладной записки писателя-фантаста был направлен прямиком в Политбюро, а некоторое время спустя попал па стол заместителя заведующею промышленным отделом товарища Ромова.

Василий Николаевич долго изучал его, особенно резолюцию под рисунком: «Принять, выслушать, успокоить».

«Послушать можно, а успокоить-то чем, если человек не понимает, что такое затраты!»

Ромов вызвал для поддержки Фирсова и пригласил в кабинет уже ждавшего в приемной неравнодушного деятеля культуры.

— Мы ознакомились с вашими размышлениями, товарищ Званцев. Интересное произведение на этом материале сможете написать.

— Оно уже написано самой жизнью, и, к несчастью, трагическое, — хмуро отозвался писатель.

— Да, это верно, возразить нечего. Но я бы хотел вам сказать, что мы сделали выводы из случившегося. Вы, вероятно, знаете об эвакуации, о создании нового министерства, о привлечении к суду виновных и награждении героев…

— Некоторых, увы, посмертно.

— Что же делать. И на войне посмертно награждали.

— Но цель моих предложений не делать выводы, а принять меры для предотвращения таких бедствий в дальнейшем.

— Но зарывать станции в землю — это, извините, без штанов остаться. Кому будет нужна такая дорогостоящая энергия?

— А разве лучше, если штаны не на что будет надеть? Если вы правильно меня поняли, я предлагаю использовать уже готовые заброшенные шахты или такие пещеры, как Кунгурская на Урале.

— Как же, бывал в ней. Я ведь сам с Урала.

— Их подземные залы можно использовать для установки в них реакторов…

— Ну, не знаю, не знаю. Это надо обсуждать со специалистами: атомщиками, экономистами, транспортниками. Обещаем этим заняться. Мы благодарны вам за инициативу… Вы воевали? В каком звании демобилизовались? Колодка орденская у вас внушительная.

— Полковника.

— Значит, военное образование перед войной получили?

— Нет, рядовым начинал.

— Ну, с вами не пошутишь! Успешно воевать умеете.

— Воевал как все, от пули не прятался. Но вот в мирное время считаю даже ради энерговооружения жертвы недопустимы.

— Что верно, то верно. Только откуда средства взять, чтобы все станции разом в землю зарыть?

— Скупой платит дважды. Последствия аварий обходятся дороже.

— Мы сотрудничаем с МАГАТЭ.

— Любая техника может отказать, за последнее время зарегистрировано, насколько мне известно, 174 аварии в разных странах. И возможность диверсий на АЭС нельзя отрицать…

— Так ведь аварии в основном не у нас!

— Радиоактивная опасность границ не знает.

Молчавший все это время Фирсов сказал:

— Я хочу вам сказать, товарищ Званцев, что сейчас намечается строительство трех атомных станций — теплоцентралей для больших городов, две из которых будут подземными. Идеи эти давно в воздухе носятся.

— Вот и надо их на землю, а вернее под землю спустить. Я запишу ваш телефон, товарищ Фирсов, чтобы узнать об этих станциях поподробнее.

— Вот, товарищ Фирсов, под серьезный контроль мы с тобой попали. Похлеще КПК! — с улыбкой говорил Ромов, прощаясь с трудным посетителем.

Спустя полгода Званцев узнал, что куда более авторитетная, чем он, величина, отец водородной бомбы и трижды Герой Социалистического Труда академик Андрей Дмитриевич Сахаров, выступил с подобной идеей. Он обратился со своими предложениями в Организацию Объединенных Наций, но даже его выступления, так же как и пресловутая записка Званцева, остались безответными. Человечество еще не созрело для того, чтобы отказаться от сиюминутной выгоды, ради блага потомков на Земле.

Василий Николаевич все последнее время пребывал в тяжелом раздумье. Он был в свое время первым секретарем обкома и членом ЦК и сейчас находился под впечатлением политического скандала, начавшегося на пленуме. Поднятый вопрос первым секретарем МК партии и кандидатом в члены Политбюро Ельциным о привилегиях партруководства был оценен как политическая незрелость. Теперь все обсуждалось на партконференции, на которой одним из депутатов был Ромов, а вся страна следила за происходящим по телевизору. Дома Ромов спросил жену:

— Слушала заседание? Чем теперь это все кончится! Раздавил Лигачев Ельцина! Теперь ему капут!

— Чутья у тебя нет, Василий. Не понимаешь, за кем будущее?

— За Лигачевым.

— Надень очки для близоруких. Будущее будут решать избиратели, а русский народ, Вася, любит мучеников. Помяни мое слово.

И она оказалась права.

Избрание Ельцина в Верховный Совет стало его триумфом. Телеоператоры снимали, как он после сердечного приступа идет пешком в районную поликлинику, как летит среди пассажиров обычного рейсового самолета…

Ромов выразил свое восхищение ее прозорливостью.

— Я всегда права, — самоуверенно заверила Калерия Сергеевна. — И сейчас буду права, сообщая тебе, что эта твоя метресса-Любка обнаглела настолько, что позвонила сюда, к тебе домой и жаловалась, что твои секретарши не соединяют ее с тобой. Возмущалась «деловым враньем при социалистическом строе».

— Она сама секретарша, должна сделать вывод.

— Вот этого-то она и не хочет! Ей надо в Москву, снова под твое крылышко. Предупреждаю, не соверши такой ошибки.

— Да нет, Лерочка! Ты — мой кормчий.

— А если я кормчий, то отворачивай от этой Любки, когда на встречу с избирателями поедешь.

— Там Бирюков нос задирает.

— Задирать-то задирает, а Любку к себе привадить не сумел. Тоже мне «Первый»!

— Он и на выборах в Верховный Совет мне проиграл.

— А вот в Верховном Совете тебе надо четкую линию выбрать с расчетом на будущее…

Ромов, прислушиваясь к советам жены, примкнул к межрегиональной группе академика Сахарова и Ельцина и твердо решил держаться в их фарватере.

Дома он признавался жене в мучивших его сомнениях:

— Там все громче кричат о демократии, о правах человека, о переходе к рыночной экономике, то есть, попросту говоря к капитализму?

— Это ведь в свое время не испугало Ленина, который после разрухи военного коммунизма смело поставил страну на рельсы НЭПа.

— Да, конечно, частная инициатива нэпманов помогла в то время стране выйти из последствий разрухи и Гражданской войны.

— Так и будет теперь. Не упускай своего, Вася.

И Ромов старался не упустить, голосуя за рынок и объясняя себе это как временную отступку, от которой страна отвернется, когда выздоровеет.

Но это было еще не все.

Выбранный в ЦК партии Ельцин, уже ставший президентом России, отказался от членства в ЦК, положив на стол свой партийный билет.

Такого даже Калерия Сергеевна не ожидала:

— Это сигнал, Вася. И прежде всего нам с тобой.

И снова Ромов по совету жены, следуя примеру своих лидеров, вышел из партии, немало удивив этим секретаря парторганизации аппарата ЦК.

— Вы что, Ромов, в своем уме? Как вы можете беспартийным остаться на своем посту в промышленном отделе ЦК?

— И не останусь, — бодро ответил Василий Николаевич и с облегчением покинул здание на Старой площади, которое еще несколько месяцев назад по своей воле не оставил бы никто.

А теперь другие перспективы манили Ромова. Но на первых порах он вполне довольствовался назначением — руководить книгоиздательским делом, в котором, правда, смыслил не больше, чем в атомной энергетике, но… «Не Боги горшки обжигают», — думал он, берясь за это новое для него дело.

Тогда-то и пришлось ему снова встретиться с писателем Званцевым, пришедшим к новому руководителю с просьбой поддержать его намерение издать свое собрание сочинений.

Ромов встретил писателя радушно, усадил в кресло, напомнил об их последней встрече и, ознакомившись с просьбой Званцева, сказал:

— Дорогой мой, Александр Павлович! Как и в прошлый раз, мне приходится убеждать вас, что у страны нет сейчас свободных средств, чтобы вкладывать их в столь дорогие книгоиздания. Кроме того, теперь вопрос об издании книг решает спрос и предложение. Уверены ли вы, что эти книги заинтересуют массового покупателя, тем более по тем ценам, которые смогут покрыть затраты на их издание? Сейчас читатели интересуются больше так называемой «бульварной литературой», молодежь привлекают яркие обложки с иностранными названиями и, пардон, неодетыми дамами, секс, развлекательные произведения. А ваша фантастика слишком серьезна. Я ведь прочитал подаренную вами книгу. Интересные мысли, но требующие раздумья, а читателям теперь нужно отвлечься от все возрастающих трудностей жизни. Теперь спросу надо служить. Вот так.

Ромов сполна отплатил настырному писателю за прошлое свидание, которое оставило у него неприятный осадок.

К тому же такое дело, как книгоиздательство, он для себя считал слишком мелким, впереди маячили иные, более высокие, должности, тем более что многие бывшие партийные деятели, его знакомые, уже занимали важнейшие посты.

Люба все-таки приехала в Москву и нашла способ встретиться с Василием Николаевичем. Обманув секретаршу, что у нее личное поручение от руководства области она предстала перед Ромовым.

Он поднял на нее глаза и снял очки, отодвинув бумаги.

— Однако… Поблекли, должно быть, мы оба, — произнес он. — Боюсь, что в общество «Долой стыд» нас уже не примут. Подумать только! Сколько мы не виделись?

Любу от этих слов бросило в жар. Она с ненавистью посмотрела на Ромова и выпалила:

— А я не к вам, господин Ромов. Я с Бирюковым приехала. Он теперь председатель правления банка, а я — его референт.

И она, хлопнув дверью, прошла мимо удивленной секретарши через приемную и исчезла.

Калерия Сергеевна не отставала от мужа, свои партбилеты они успели сдать раньше, чем Коммунистическая партия Советского Союза была запрещена. Скоро перестал существовать и сам Советский Союз, распавшийся в непроходимой глуши Беловежской Пущи на недружелюбные части.

Но Ромов не заблудился в чащобе. Он уверенно шел угаданной дорогой, находился на руководящем посту и метил в новых условиях все выше и выше.

Превращение убежденного ленинца в «демократа от капитализма» завершилось.

Странная, удивительная метаморфоза произошла в стране. Ученым, философам еще предстоит разобраться: почему при смене режимов власть не перешла к новым людям, как, скажем в древних Афинах, когда демократов сменили олигархи; или во время Великой Французской революции, когда феодализм уступил место «адвокатам» народа; или в России, наконец, когда последовательно у руля стояли бояре, затем помещики-дворяне, вытесненные богатеющими купцами и промышленниками, которых сменила новая революционная элита, исповедующая от имени рабочих и крестьян идеи социализма, идущего к коммунизму.

И точно в срок, указанный четыреста лет назад Нострадамусом, через 73 года и 7 месяцев после Октябрьской революции тоталитарный строй «коммунизма», который никогда коммунизмом не был, а лишь прикрывался этой светлой идеей, был сменен новой демократией, взявшей равнение на капиталистические рыночные отношения, на всеобщее стремление только к личной ВЫГОДЕ, практически любой ценой, что неизбежно порождает беспринципность, коррупцию, преступность, способных раковой опухолью пронзить все переделанное общество. И этой ВЫГОДЕ стали старательно служить ромовы и бирюковы, сменив, свою присягу Красному знамени верностью знамени трехцветному.

Этот хамелеонный феномен предстоит разгадать, убедившись, что демократия, как «власть народа», на деле оказывается олигархией «знатных людей» (по Далю, видных, вельмож известных), в прошлом руководивших страной, правда на иных принципах. Когда этот феномен существует, народ остается «не у дел», не только не правя страной, но даже не стремясь к этому, голосуя не бюллетенями, а ногами, уносящими от выборных участков. И выборы, вопреки здравому смыслу и всем традициям, признаются состоявшимися, когда лишь один избиратель из четырех (!) явился на них, а выбранными считаются те, за кого проголосовал хотя бы один человек из восьми (!). Такой практикой совершается величайший социальный ОБМАН!

Но Историю обмануть нельзя, как невозможно и бесконечно обманывать народ, якобы живущий в демократическом обществе, в котором по-прежнему правят, став хамелеонами, Ромов с женой, Бирюков и та же Любка с бюллетенем в руках, когда семеро против…

Новелла вторая. Иван грозный

Иван Ромов, сын первого секретаря обкома партии, переведенного в Москву для работы в ЦК, уже не гонял ночью, как прежде, только с новыми приятелями, на своем любимом мотоцикле без глушителя, будя грохотом спящих москвичей. Из резкого юнца он превратился в пышущего здоровьем широкоплечего молодого человека с открытым, всегда готовым к улыбке, лицом. Не пренебрегая помощью отца, он поступил в институт международных отношений, но по примеру своей рассудительной матери заглядывал в будущее прозорливо и не очень-то ценил теперь карьеру дипломата. Однако иностранными языками овладевал старательно и учился на радость своим родителям довольно прилежно. В модном увлечении карате он увидел для себя нечто полезное и потребовал (не попросил!) у отца денег на обучение в секции опытного каратиста.

Василий Николаевич, услышав о намерениях сына, вспомнил свой недавний разговор с одним «назойливым» писателем, который после нашумевшей аварии на атомной станции добивался рассмотрения своего «нелепого» предложения строить их под землей. Василий Николаевич с присущей ему неделикатностью в делах, иронично спросил:

— Вы что? Борец по натуре? Карате? Дзюдо?

— В юности увлекался классической борьбой.

— Почему такая старомодность?

— Классическая или, как тогда говорили, французская борьба учит кодексу борцовской чести, запрещающему приемы, наносящие вред противнику. А теперь в моде опасные и болевые приемы.

— Но ведь карате, «борьба без оружия», придумана для защиты безоружных людей, борющихся против вооруженных угнетателей, — возразил присутствующий при этом разговоре руководитель сектора атомной энергетики Фирсов.

— Слов нет, в древности это имело значение, когда не было огнестрельного оружия. Навыки карате могут быть полезны ныне правоохранительным органам при задержании преступников, но обучать этим приемам можно только профессионалов. А овладение приемами карате всеми, кому этого захочется, приведет к использованию их в преступных целях.

— Однако. Я бы сказал, что вы против демократических свобод, товарищ Званцев, — покачал головой Ромов.

— Как понимать свободу? Как свободное самоограничение ради сосуществования людей в цивилизованном обществе или как право на произвол? Вы в ЦК партии могли бы поставить эти вопросы об опасности «умелых драк», могущих привести к росту преступности…

И вот теперь старший Ромов вспомнил, что так и оставил безответными предупреждения старого писателя… Внутренне смутившись, он строго спросил сына:

— Зачем тебе это нужно? С кем хочешь сражаться?

— С такими же борцами, как и я, и только на спортивной арене, — расплываясь в подкупающей улыбке, твердо ответил Иван.

И отец, поверив в стремление сына приобщиться таким образом к спорту, дал ему деньги на оплату занятий в секции карате. Иван был доволен. Он любил деньги, ему всегда было мало тех «карманных», которые давали ему родители, и эта материальная помощь отца окрылила его. Он занимался борьбой с отчаянной увлеченностью, и результаты не замедлили сказаться. Он становился отменным каратистом. «Учитель-сансей» не мог надивиться. С первых же соревнований Иван бессменно выходил победителем, последовательно завоевывая разноцветные пояса, соответствующие спортивным званиям.

Домашние часто видели его прыгающим, пытающимся даже включать свет в ванной ногой, выкидывая ее выше собственного роста. Василий Николаевич, глядя на эти упражнения, качал недовольно головой, но успехами сына гордился.

Цепь соревнований в конце концов принесла Ивану Ромову желанный «черный пояс» — высший знак отличия среди каратистов.

Василий Николаевич сам, вместе с младшим сыном Мишей, присутствовал на заключительных соревнованиях во Дворце тяжелой атлетики ЦСКА, восхищаясь ловкостью Ивана и силой его удара.

Иван сражал противника комбинированным ударом: в солнечное сплетение и тут же, повернувшись на одной ноге, с размаху бил ногой в голову, повергая этим соперника на ковер.

Черный пояс Ивана Ромова отметил для себя еще один из присутствовавших на этих соревнованиях зрителей: лысый, щуплый и неприметный с виду человечек. Записав что-то себе на пачке сигарет, он ушел, не дождавшись церемонии награждения.

Нашел он Ивана на тренировке и отозвал его в сторону:

— Вот что, парень, хочу поздравить тебя с очередной победой, давно твой поклонник…

И, заметив удивленный взгляд Ивана, продолжил вполголоса:

— Вижу, далеко пойдешь, широко шагаешь. Но что толку от этих громких побед, ежели тебе с них ничего не перепадает.

— А что должно перепадать? — пренебрежительно глядя на «болельщика», спросил Иван.

— Э-э, браток! А знаешь, сколько загребают боксеры, теннисисты?.. Миллионы! А ты тужишься за цветную тряпку на поясе. А мог бы иметь хорошие бабки…

— Показательные выступления, что ли? — засмеялся Иван.

— Какие там показательные… Хотя показать можешь кое-что из своего умения, когда со шпаной разделываться будешь.

— Э, дядя, — присвистнул Иван. — Да ты никак меня в дружинники вербуешь? Сообразил…

— Ума мне у других не занимать, милок. Среди тех, кто меня хорошо знает, я не зря Хмырем прозываюсь. А на видной службе все меня Владимиром Илларионовичем Хныровским величают. Так и запомни. И словами я не бросаюсь. И работу чистую имею в виду…

— Это как же понять?

— Хорошее дело предлагаю. Коммерсантов новых охранять от вымогателей разных.

— Против рэкета, значит, бороться?

— Вот именно! Не давать им дань собирать…

— Дело благородное, — о чем-то своем раздумывая, проговорил Иван. — Только такой заработок для меня мелковат. Я, может, сам в коммерсанты примеряюсь…

— Так поверь мне, знающему человеку, что покрутиться тебе в этой среде как раз на пользу будет, не на голом же месте свое дело начинать.

Иван, прикидывая в уме выгоду предлагаемого, спросил:

— Ты откуда такой ушлый?.. До срока вышел или свое отбыл?

— А вот это тебя не касается, — насупился Хмырь. — Такое спрашивать не принято. Меня сейчас на работе уважают. И тебе не пристало с такими вопросами лезть, ежели хочешь карманы наполнить…

— Ладно, — хлопнув Хмыря по плечу, сказал Иван. — Посмотрим, что за дело ты мне предлагаешь.

Вскоре они с Владимиром Илларионовичем обходили частные киоски-палатки и магазинчики, которые выросли как грибы после объявленной приватизации и разрешения свободной торговли.

— …С этих мелких коммерсантов мы и начнем, — подзадоривал Ивана Хмырь.

Первым клиентом их частной охранной «фирмы» стал магазинчик, в котором продавались и обменивались видеокассеты.

Усатый хозяин его, чем-то походивший на запорожского казака с картины Репина, договорился с ними об оплате охранных услуг.

Вдохновенный успехом Хныровский отправился в соседние киоски, а Иван задержался, прикидывая какими видеокассетами можно воспользоваться.

— Ну-ка, подвинься! — услышал он за спиной низкий голос.

— Чего надо? — повернулся Иван.

— Вали отсюда, ублюдок, сгинь, если не хочешь клопом раздавленным стать, — пригрозил басом здоровенный детина с лохматой шапкой рыжих волос и обратился к «запорожцу»:

— Ну что, подумал, дорогой, больше времени на раздумье не полагается… — отталкивая Ивана в сторону и нисколько не стесняясь при свидетеле заниматься вымогательством, начал рыжий.

При этих его словах Иван повернулся к нему лицом, подался вперед с выпадом правой руки, угодив кулаком рыжему в кадык, и, сразу же согнувшись в поясе, сделал полный оборот на одной ноге, вытянув другую, и со всего размаха ударил рэкетира в мохнатую голову тяжелым ботинком. Тот мешком свалился на пол.

— Здоровеньки булы! — восхитился торговец. — Как вас будем величать, «защитник»?

— Иван Ромов.

— А по отчеству?

— Васильевич.

— Васильевич, значит. Совсем как русский царь, «Грозным» который, прозывался. Ты, видно, тоже грозен.

— Черный пояс каратэ, — пояснил Иван.

Появился Владимир Илларионович. Увидел силящегося подняться рыжего детину и восторженного хозяина магазина. Поняв, что произошло, наклонился к охотнику за чужими деньгами и проговорил:

— Э паря! Понятие надо иметь, куда соваться.

— Так я же не знал, — потряхивая головой, пробормотал тот.

— Пахану своему скажи, что место тут занято, а ежели не поверит, то объясним лично. Понял? — говорил Хмырь, выпроваживая под локоть рыжего из магазина.

— Ну спасибо, Иван Грозный, — улыбался в усы хозяин магазинчика.

— Почему «Грозный»? — удивился Хмырь.

— Потому, что Иваном Васильевичем зовется, как и царь, который Грозный. К тому же Ромов, а это вроде сокращенно Романов.

— Так Иван Грозный не Романов был, Рюрикович.

— А все одно! У царей фамилии не спрашивают. А ты, видно, тоже грозен… Это звание к нему теперь прилипнет.

И прилипло. Особенно после пары схваток при разделе сферы влияния. С той поры в этой среде его иначе не называли.

Иван Ромов и Хныровский всегда встречались для очередного подведения итогов своей деятельности в отдельном кабинете ресторана «Буран», где посетителям, любителям рулетки, вкусных блюд и зрелища сильно обнаженных танцовщиц, гарантировалась безопасность могучей охраной из команды Ивана Грозного.

Иван и Владимир Илларионович рулеткой и девочками не увлекались. За закрытой дверью своего кабинета они начинали другую, более крупную игру.

— …Хватит тебе отмалчиваться, Владимир Илларионович. Скажи толком, в каком заведении ты работаешь, где тебя уважительно величают по имени-отчеству? — спросил Ромов. Постучав, вошел официант, принесший напитки и закуску, Пропустив пару рюмок и прожевав кусочек семги, Хныровский признался, что работает главным инженером в ЖЭКе.

— Да ты что? — удивился Иван. — Совсем мое уважение потерять хочешь?

— Так ведь, Иван Васильевич, на мне висела отсидка за злоупотребление хозяйственной деятельностью. И за такое место сто раз хлопотавшим за меня «спасибо» говорил.

— Нет, так не пойдет! — решительно заявил Иван. — Ты мне в другом месте нужен.

— To eсть как это?

— Пора нам с тобой перестать мелочью заниматься.

— А чего же ты хочешь? — удивленно спросил Xныровский.

— Я думаю в банк тебя определить. Такое мое решение.

— Решение? — спросил сбитый с толку Хмырь. — Кто меня в банк возьмет?

— Это для меня не проблема. Знакомых отца подключу, да и у меня самого кое-какие связи имеются. Другое дело — можно ли на тебя в этом деле положиться?

— А зачем я тебе в банке понадобился?

— Акционерное общество хочу создать. Назовем его «РОХ» (Ромовы и Хныровский)! Нравится?.. В нефтяное дело деньги пустим. Мудрецы от реформ от внешней торговли отказались, этим теперь частные фирмы занимаются. Так вот мы нефть и будем туда загонять по мировым ценам, а наши потребности будут удовлетворяться по тутошним. Понял?

— Моя-то роль какая в этом деле?

— А вот теперь слушай внимательно! Сейчас все расчеты между предприятиями ведутся коммерческими банками. Чуешь? Одни перечисляют через банк, а другие это перечисление от банка ждут. Можно сделать так, чтобы ждали столько, сколько нам потребуется. За это время немалые средства в оборот можно пускать. Прибыль будем за рубежом в швейцарском или каком другом банке держать, а перечисленные задержавшиеся российские деньги рубль в рубль (без учета инфляции, конечно) вернем ожидающему перечислений. Вот это твоей работой в банке и будет. Что скажешь?

В ответ Хныровский только пыхтел, обтирая свою лысину, словно после тяжелых упражнений.

— Не пыхти, должен справиться, — засмеялся Иван. — Все остальные проблемы я на себя беру.

Официант принес на блюде фазана, распустившего на хвосте перья веером. Сменив блюда на столе, спросил:

— К мороженому кофе подать или еще коньячку?

— Коньячку. И занавески открой, девочек на эстраде не видно, — распорядился Иван.

— Посмотреть есть на что, — отодвигая занавески, рекламировал зрелище официант. — Даже стриптиз в программе значится.

— Чего толку, когда для всех раздеваются, — безразлично ответил Иван.

— Если желаете отдельно, то это тоже можно устроить, — понизив голос, предложил официант.

— Ладно, иди, браток. Мы тут об этом подумаем еще.

— Как будет угодно господам, — поклонился вышколенный слуга.

Когда он ушел, Ромов, разделывая ножом фазана, сказал:

— Так ты понял, что oт тебя требуется. Я жду ответа.

— Понять-то понял… Но вот ежели директор или как там… управляющий заупрямится, не даст временно воспользоваться суммой перечисления?

— Да ты, друг, ничего не понял. В этом и будет заключаться твоя работа, чтобы coгласился. Наши средства информации держат в курсе население обо всем происходящем. Не слышал, как банкиров щелкают?.. Конечно, вспомнить придется тебе кое-кого из мест не столь отдаленных… Наймешь кого надо… Они свое дело сделают, если согласия банковского руководства не получишь. А ты еще при этом на более высокий пост продвинешься, — засмеялся Иван.

Хныровский выпил коньяку, вздохнул и сказал:

— Не человек ты, Иван Васильевич, а Сирена, что в океане поет, мореплавателей завораживает… Ладно, заметано. Пойду «во банк», только уж пусть твой батюшка обо мне позаботится и место мне там посолиднее выхлопочет.

Дома Иван имел серьезный разговор с отцом и, как всегда, сумел убедить его в нужности и правильности своих действии. Василий Николаевич постарался помочь сыну стать бизнесменом, использовав все свое влияние и авторитет. И Владимир Илларионович Хныровский был принят в банк на должность, необходимую для манипулирования «висячими» деньгами через акционерное общество «РОХ», генеральным директором которого стал Иван Ромов, а Василий Николаевич Ромов председателем его правления, в которое входили также мать Ивана и сестра Варвара.

Дело закипело. Операции, которые проворачивал Иван Ромов, были столь крупномасштабными, что за короткое время сделали его участников и соучредителей так называемыми «миллионерами», хотя прибыль их исчислялась уже теперешними миллиардами.

Время шло, и Хныровскому все труднее стало добывать средства для деятельности АО «РОХ», слишком заметными становились эти операции.

И снова, после одной неудачи, компаньоны встретились в "Буране":

— Ну что, Владимир Илларионович? Как ты думаешь на счет «щелчка»? По-моему, время его приходит.

— Все уже, Иван Васильевич, произошло. Скоро сам услышишь. На похоронах банкира венок будет и от меня лично… Но не в нем одном заминка.

— А что еще?

— Пронюхал кое-кто сверху. Контроль установили за скоростью банковских операций, теперь труднее будет.

— Это я предвидел, — заявил Иван, откидываясь на спинку кресла. — Придется тебе теперь связаться с Налоговой инспекцией. А заинтересовать их вот чем надо: льготными налогами…

— А какая от них польза?

— Да немалая, если подойти умеючи. Надо объяснить, что льготы инвалидам, начинающим предпринимателям и еще там разным льготникам, которых первое время налогами не душат, дело тонкое. Нельзя доверять это просто каким-то бухгалтерам, а нужно высшим налоговым инспекторам авторитетно решать: льготник это или кто? Пусть бухгалтера взимают с них полный налог, как с простых смертных. Налоговая инспекция потом восстановит справедливость, но это будет уже после заполнения декларации налогоплательщиками в начале года. За время обычной бумажной волокиты мы эти, несправедливо изъятые у льготников в виде налога деньги, пустим в оборот через твой банк.

— Делиться придется, — предупредил Хныровский.

— Ну это уж как ты сумеешь.

— Будет сделано, — согласился Хныровский. — Тебе за все эти выдумки уже не черный пояс годится, а золотой. Твое здоровье, Иван Васильевич, по прозванию Грозный. Ты и впрямь Грозным становишься. Посоха только острого недостает, которым царь тот сына пришил.

— Сына у меня нет, а вот компаньон имеется. Так что смотри!.. Мне «острия» не потребуется.

В одном из Арбатских переулков к подъезду вновь отремонтированного дома работников бывшего ЦК КПСС подъехал новенький линкольн.

Из него вышел крепкий, с приятным улыбчивым лицом, мужчина, одетый с иголочки в одежду от парижских престижных фирм.

Ему навстречу из подъезда вышла красивая молодая женщина с боксером на поводке. Увидев улыбчивого мужчину, она вскрикнула, бросила поволок и кинулась к нему:

— Ваня! Ванечка! Как мы тебя ждали! Откуда ты?

— Сейчас из Швейцарии, — целуя ее в щеку, отвечал Иван. — Своим ходом на новой тачке. Погляди. Ничего себе, а?

— Шикарно! Твой «мерседес» в запас теперь пойдет? В такую и сесть-то прилично разве что в норковой шубке.

— Будет тебе и норковая шубка, и манто, и еще, что захочешь… Ну как тут у вас, сестренка? Как предки?

— При деле. Респектабельную внешность нашему АО придают. Спонсоров завидных нашли. Всеобщее уважение и все такое… Папин вес, мамино обаяние. Каждый на своем месте. Недавно отец с одним телевизионщиком разговаривал, передачу о тебе хотят сделать. Что ты на это скажешь? Может, и не стоит так сильно светиться? Знаешь, чужие деньги многим спать не дают. А люди дотошные бывают, начнут интересоваться способом получения твоего капитала…

— А ты думаешь Морганы и Рокфеллеры откуда взялись? Первый Морган был морским пиратом, и Рокфеллер в те же времена темными делишками промышлял, а потомок его стал губернатором Нью-Йорка и вице-президентом. Вот так-то. А респектабельность фирме нужна. Это хорошо!

— Пойдем в дом, мы недавно встали. Даже еще кофе не пили. Ты как раз вовремя. А я потом с Дейком выйду, — и она подозвала собаку.

— Нам, Варюша, не вовремя нельзя, все провороним, — пошутил Иван. — А твой благолодырь все на диване валяется? Где ты его только такого откопала?

— Да ладно, Ваня! Он в своем деле хорош. Прости женщине такую слабость… Кстати, сейчас его и растормошишь.

— Подожди, включу противоугонку.

— Иван захлопнул дверцу и нажал кнопку на брелке с ключами.

Машина мигнула фарами.

— Попробуй, открой теперь, — предложил он сестре, протягивая ей ключи.

Едва Варвара уселась за руль, раздался резкий вой автомобильной сирены. Кроме этого у Ивана на поясе запиликал маленький аппаратик — пейджер.

Варя испуганно выскочила из машины.

— Смотри, кроме всего прочего, еще и шины спустились. Сейчас снова надуются. «Автомобиль не роскошь, а средство передвижения», — самодовольно заявил Иван, захлопывая дверцу машины, и вместе с сестрой вошел в дом. Иван своим ключом открыл дверь и первым вошел в квартиру. Из дальней спальни послышался сонный голос:

— Ты уже вернулась?

В холл вышел длинный, нескладный молодой человек в пижаме.

— Оденься, родственничек, — вместо приветствия сказал ему Иван. — Найди Хныровского, чтобы живо здесь был.

— Сейчас, сейчас, — засуетился Варварин муж, Сергей.

Варя пошла распорядиться насчет завтрака, а вернувшись, присела на диване рядом с братом и спросила:

— Сколько же баксов ты за такую автокрасавицу отстегнул? Кстати, откуда они приплыли к тебе на этот раз?

— Проще простого. Знаешь, что такое квота?

— Ну это какая-то разрешенная доля, — наморщила лоб Варвара.

— Нефтяных компаний много. Все хотят нефть за границу продать, счета в западных банках иметь. А эти доли или квоты кто дает? Чиновничек! А он под отцом ходит. Понятно? Кстати, как предки между собой?

— Ты знаешь мудрость мамы… И помпадурша Любка давно не возникает. Она теперь при Бирюкове в каком-то банке.

— Бирюкова отец тогда, устраивая Хныровского, вроде к рукам прибрал через Любку эту самую…

В комнату вошел Сергей и объявил, что по телефону разыскал Хныровского и тот уже мчится на всех парах.

Горничная принесла завтрак. Не успели допить кофе, как в передней зазвучал мелодичный звонок.

— Явился уже, позавтракать не успели, — проворчал Иван. — Пойди, проводи его в отцовский кабинет. Пусть подождет.

Сергей отправился в прихожую, а Варвара рассказывала последние новости:

— …Нестабильность вокруг так утомляет. Хочется все-таки пожить красиво и спокойно…

— В этой неразберихе, сестренка, теперешнее наше благополучие, — засмеялся Иван.

И пояснил:

— Варенька моя! Разве можно при отработанном порядке состав цистерн, застрявший на каком-то разъезде, в собственность получить за одну только выплату штрафа за простой вагонов!

— Неужели это возможно?

— Ты мой законный компаньон и можешь знать, что этот состав уже к границе идет к законному покупателю, а баксы за него у меня в кармане. Вот сейчас пойду к Хмырю, узнаю, как он это дело прокрутил.

Иван встал и направился в отцовский кабинет. При его появлении сидевший там Владимир Илларионович вскочил с мягкого кожаного кресла:

— Прибыл по первому зову, Иван Васильевич! Как съездили?

— Как надо, так и съездил, — сказал Иван, усаживаясь за стол и не предлагая садиться Хныровскому. Тот стоял, переминаясь с ноги на ногу, потирая лысину.

— Давай выкладывай. Почему прибытие состава задержалось? — грозно спросил Иван.

— Так поначалу уперлись эти ослы железнодорожные. Цену набивали….

Не дослушав объяснений Хныровского, Ромов сказал:

— Это твоя задержка чуть всю операцию не сорвала. В другой раз такого НЕ ПОТЕРПЛЮ! Ты меня знаешь.

— Как не знать… — пробормотал Хмырь.

— Теперь слушай меня внимательно! Дело одно деликатное тебе поручить хочу, — сказал Иван и, собираясь с мыслями, замолчал.

— Что задумали, Иван Васильевич? — не выдержал этой паузы Хныровский.

— Как в Мытищах депутата в Думу выбирали знаешь?

— Наслышан. В Думу хотите? — поторопился с выводом Хмырь.

— В Думе мать сидит, бери выше, — насмешливо взглянув на Хныровского, сказал Иван.

— Сенатором, значит?

— А что, прошел же в Совет Федерации Аким Вяткин, такой же бизнесмен, миллионер…

— Так ведь довыборы были из-за смерти депутатов, а из теперешних господ сенаторов в гроб пока никто не улегся, — проговорил сбитый с толку Хмырь.

— В гроб, говоришь… Людям, браток, во всем помогать нужно.

— Боюсь понять вас, Иван Васильевич, — насторожился Хныровский.

— Чего перепугался?.. Невинность из себя строишь. Или забыл уже про венок, возложенный тобой на могилу вашего банкира?.. Кстати, о Вяткине… Помнишь, как он за границей интервью давал? Он тогда еще сказал, что в нашей стране все генсеки и президенты попеременке бывают то лысые, то волосатые. Сам-то он лысый…

— В президенты, что ли, метит?

— Ну и осел же ты, Хмырь. И за что тебя только так громко величают?

— Так это от созвучности с моей фамилией.

— Фамилия твоя кала свиного не стоит. Надеюсь в голове у тебя мозги, а не помет? — рассердился Иван.

— Я рад бы сообразить…

— Так скажу тебе прямо, если твоя соображалка ослабла: его-то мне и хотелось бы видеть в том гробу. Понял? — твердо сказал Ромов.

Насмешливо взглянув на Хмыря, засмеялся и добавил:

— Двух зайцев сразу можно убить. Место освободится для довыборов, и конкурента на последующих выборах не будет… Пораскинь мозгами! В мраморных бассейнах купаться станешь, как в лучших американских фильмах. Как царь жить будешь. Вилла там мраморная… и все такое.

— У царей всегда дворцы были, — засопев, проговорил Хныровский.

— Дворцы были не только у царей… — перестал улыбаться Иван. — Обмозгуй своим серым веществом, как дело сделать. Найди того, с кем про банкира договаривался. И запомни! Я тебе ничего не говорил и ничего не знаю.

— Тогда наемные поработали. Высокие профессионалы… И тариф был высокий — десять тысяч баксов. Банкир-то что, а тут личность известная, засветиться ничего не стоит…

Владимир Илларионович уходил от Ивана Ромова озабоченным. Дело, в которое его втягивал Иван, метивший едва ли не на монарший трон, смущало и пугало его. «Моими руками жар загребать хочет, а ведь если оступлюсь — руки не протянет, еще и подтолкнет для скорости падения», — медленно спускаясь по лестнице и вытирая платком вспотевшую лысину, думал он. Хныровский не был бы Хмырем, если бы отказывался от такого рода дел, рискуя потерять все выгоды, которые он имел от деятельности Ивана Ромова.

Но обиду на него злобную затаил давно, постоянно чувствуя со стороны Ромова презрение к себе. И при этом Хныровский считал, что он сам вполне мог бы заменить Ивана в «РОХе». «Если бы не предки-Ромовы, был бы Иван сейчас у Хмыря на побегушках», — уверял он себя.

Аким Вяткин был той загадочной личностью, заплатившей в бытность свою коммунистом партийный взнос с месячного дохода в три миллиона тогдашних рублей. Имя его приобрело известность, сделав шумную рекламу его фирме. Он первый использовал отказ государства от монополии на внешнюю торговлю, выгодно продав за границу не востребованный кем-то мазут, ввезя взамен такую новинку, как компьютеры с математическим обеспечением.

Но расцвет фирмы натолкнулся на преследование компетентных органов, и Вяткин оказался на положении гонимого, правда сумев это использовать, приобретая симпатии избирателей на выборах в Верховный Совет. Он стал депутатом, однако гонения со стороны властей не прекращались. Были разрушены созданные им коммерческие структуры. Вяткин вынужден был уехать за границу, где продолжил свою коммерческую деятельность, и, став уже долларовым миллионером, даже подарил Верховному Совету два миллиона тогдашних рублей на благотворительность. После октябрьского путча в Москве, когда проводилась кампания выборов в верхнюю палату Парламента, Вяткин выставил свою кандидатуру в сенаторы и был избран в Совет Федерации.

Он не оставил своих коммерческих дел, в которых и пересеклись его пути с Иваном Ромовым, для которого он стал непреодолимой преградой в достижении главенствующего влияния на западном рынке. На сессии Совета сенатор Вяткин являлся аккуратно и не подозревал, что в последнее время его образ жизни кем-то старательно изучается.

За ним всегда приезжала машина, и он выходил из подъезда с дюжими охранниками…

Тем, кто за ним наблюдал, было ясно, что убрать его способом заложения взрывчатки в машину или расстрелять автоматной очередью у подъезда из проезжающего автомобиля, не получится. Мешала охрана.

Был избран классический западный метод со снятием квартиры на противоположной стороне улицы, из окон которой без всяких помех просматривалась площадка перед подъездом. В заранее назначенный день и час, когда за Акимом Вяткиным пришла машина и остановилась у подъезда, около окна снятой напротив квартиры засуетился Хмырь, передавая патроны киллеру:

— Возьми эти, для верности.

Тот с видом профессионала посмотрел на них:

— Что? Со срезанными остриями, разрывные?

— Нельзя его на долечивание в больницу отправлять. Нужно наверняка. Целься в сердце.

Наймит, усмехнувшись, посмотрел на него и сказал:

— Кого учишь! Я бью всегда в голову… Идут!

Вышли охранники, за ними Аким Вяткин.

— Хорошо! Как мишень на стенде, — сказал наймит, прицеливаясь, и спустил курок.

Послышался щелчок.

— Осечка… — раздраженно выругался киллер.

Раздался еще один щелчок… Выстрела снова не последовало.

— Ах ты, мразь! — заорал наймит, перезаряжая винтовку своим патроном, и нацелился уже не в сенатора, а в Хмыря.

— Не стреляй! — истошно заорал Хмырь и свалился на пол.

Автоматная очередь выбила замок в двери, и в квартиру ворвались омоновцы.

— Бросить оружие! Лечь на пол! — кричал офицер.

Наймита свалили, заломили ему руки и защелкнули наручники. Хмыря подняли на ноги. Он встал, потирая лысину.

— Продал, гнида! — шипел киллер.

— Все как договорено, — обращаясь к офицеру, бормотал Хмырь.

Немного взволнованный Василий Николаевич Ромов из своего кабинета соединился по телефону с генеральным прокурором:

— Привет, дорогой сват! Это Ромов. Не узнали? Ну, ну! Узнавать родню надобно. Вас беспокою в связи с этим дурацким покушением на сенатора Акима Вяткина… Подумать только! Даже ваш прокурорский мундир хотят запачкать этим пятном… Вы уж предупредите так называемого обвинителя. Виновных-то ведь застали на месте преступления. Что же теперь их наговоры на Ивана, брата вашей невестки, будем выслушивать. Этот Хныровский давно под сына копал. Он ведь уже сидел раньше… Я Ивана предупреждал, что он на место генерального в АО метит. Ни перед чем не остановится, да и дружков разных имеет… Но разве молодые послушают. Все сами… Вот это правильно! Но ведь будет суд?.. Вы меня успокоили! Ну, лады. Потом раздраженно по селектору вызвал секретаршу:

— Я просил соединить меня с народным судьей!

— Я уже пробовала. Совещаются по вынесению приговора.

— Какие там совещания?! Разъясните в должной форме, что ее из Совета Министров Ромов приглашает к телефону.

Наконец в трубке послышался женский голос:

— Я вас слушаю, уважаемый господин Ромов. Я догадываюсь по поводу чего вы звоните. Я отлично понимаю вашу заинтересованность…

— Не думайте, что это отцовское беспокойство! Это беспокойство представителя правительства Российской Федерации. Что? Уже знаете? Один оговор и никаких улик? Бережете президентское окружение? Благодарю. Надеюсь на справедливый приговор, обеляющий полностью Ромова-младшего и не бросающий тени на Ромова-старшего, на Совет Министров Российской Федерации, от имени которой вы выносите приговоры.

В суде за железной решеткой на скамье подсудимых под конвоем с автоматами сидели наймит и Иван Ромов на стуле рядом, но без охраны.

В числе малочисленных зрителей были Варвара и Сергей. Речь перед судьями держал прокурор:

Взволнованным голосом Сергей шепнул напряженной Варваре:

— Хорошо, что без конфискации!

Ждали речи защитника.

У Ромова был известный адвокат, общественный деятель и даже международный мастер по шахматам Андрей Непаров, о котором Ботвинник сказал: «Я с ним не встречался, но слышал, что он международных дел мастер», имея в виду, что звание ему было присвоено отнюдь не за «шахматную силу». Непаров был опытным оратором:

Другой защитник даже не старался выгородить наемного убийцу и говорил лишь о цивилизованном правосудии, о гуманности и отказе от смертной казни, которая якобы никогда еще не сдерживала преступности.

В заключительном слове Иван Ромов сказал:

— Мой защитник правильно заметил, что нет никаких доказательств, что свидетельство моего подчиненного Хныровского правдиво. Это типичный оговор, и я оставляю за собой право привлечения его к суду за клевету, с компенсацией понесенных мной материальных потерь и оскорбления моей чести и достоинства. Презумпция невиновности, надеюсь, будет соблюдена при вынесении судебного решения, которому гоов подчиниться, как акту справедливости.

— Как говорит! Как говорит! — восхищалась шепотом Bарвара, наклоняясь к Сергею. Тот только передернул плечами и ответил:

— Лишь бы без конфискации…

Обвиняемый Болотников промямлил:

— Продал, сука. Его и стрелять надо, а не меня.

Хныровский, стоя у стены, даже поежился при этих словах. Суд удалился на совещание.

Судебное совещание перед вынесением приговора всегда кажется мучительно долгим.

Варвара нервничала, а Сергей утешал ее:

— Если мерой пресечения была всего лишь подписка о невыезде, то и приговор будет мягким, может быть, условным. Папа с мамой постарались!

— Почему условным? — возмутилась Варвара. — Что ты, не понимаешь, что Хмырь все это подстроил в своих целях? Уж я-то знаю! Я всегда его терпеть не могла. Это ты с ним якшался…

Возглас секретаря суда «Суд идет!» заставил всех замолчать. Председатель суда возвестила:

— Не меня, суку Хмыря стрелять надо! — выкрикнул из-за решетки Болотников.

Хмырь втянул голову в плечи, стараясь сравняться со стеной, к которой прижался.

Суд зачитал еще частное определение в отношении Хныровского Владимира Илларионовича, готовившего убийство сенатора Акима Вяткина.

Однако Хмырю не суждено было предстать перед судом. В этот же день его, избитого до смерти, нашли в одном из закоулков на окраине города. Перед кончиной в реанимации он произнес невнятно слово «Грозный». Врачи сообщили следователю, что пострадавший назвал своих убийц из столицы Чечни Грозного.

Через несколько месяцев после вынесения этого приговора Иван Ромов давал интервью в популярной программе на одном из каналов телевидения.

Ведущий представил его телезрителям как преуспевающего бизнесмена, собирающегося участвовать в предвыборной кампании.

— …Мы ждем, чтобы наше государство имело возможность процветать так же, как, к примеру, ваше коммерческое предприятие. Скажите, как вы добиваетесь успеха в своей деятельности и почему мы не можем добиться успеха в государстве вообще? — задал очередной вопрос ведущий.

— Успеха достигнуть не просто. Необходимо не упускать никакой мелочи и даже уметь предвидеть… Нельзя владеть собственностью и не выжимать из нее все, что возможно. Нельзя остановить половину промышленности и ждать расцвета экономики. Нельзя прожить всю жизнь в долг — когда-то придется расплачиваться. Нельзя не заглядывать в завтрашний день, губить все то, что не дает прибыли сейчас, но необходимо для развития в будущем. Скажем, науку, создавшую такое чудо, как «Буран». Надо поддерживать и ценить умные головы специалистов. Ведь ни один настоящий хозяин не пожелает себе такого развала своего хозяйства, который происходит сейчас в нашем государстве. По всей стране нужно к государственным делам относиться, как к личным, и государственные проблемы решать, как собственные.

— Это вполне может быть программой государственного деятеля? — спросил ведущий.

— Не сомневаюсь в успехе такой программы, — ответил Ромов.

— Значит, секрет возрождения страны вы видите в совмещении личного и государственного, в сращивании интересов?

— Именно так, и никак иначе, — заключил Иван Ромов.

Новелла третья. Сошедший с корабля

Заседание секретариата Союза писателей СССР в этот раз проходило в мраморном с зеркалами конференц-зале. В том самом зале, где будто бы танцевали Наташа и Соня Ростовы — героини романа Льва Николаевича Толстого.

Писатель Званцев, приглашенный сюда в этот день, ждал окончания секретариата в прилегающем к залу вестибюле, откуда вниз вела мраморная лестница, огороженная такими же перилами.

Первым из зала, сердито распахнув высокие белые двери, вышел Бойтаковский и, увидев Званцева, с которым был едва знаком, подошел к нему разгневанный, не в состоянии сдерживать себя, заговорил:

— Они меня исключили! Представьте себе, исключили из-за моих последних повестей! И это называется свобода слова, гарантированная конституцией!

— Как же так? — отозвался Званцев. — Значит, и печатавшие вас редакторы будут иметь неприятности?

— Мне наплевать на них! Я выброшен из творческой среды! Я не имею права, не должен общаться в ЦДЛ с единомышленниками, которые, как и я, хотят говорить в полный голос, а не пользоваться подпольным самиздатом. Вам хорошо! Вы умудряетесь, на правах фантаста, не вещать о современности, не восхвалять и не лакировать ее, как некоторые процветающие, а уноситься в другие миры, на другие планеты и мечтать себе о светлом будущем. А как нам быть, борющимся за настоящее, за права человека, попираемые на каждом шагу?

— На примере происходящего в иное время или в других мирах можно решать вполне земные проблемы, бороться за наши идеалы, — ответил Званцев.

— Ах, бросьте! Надоело! Все это видимость! А на деле наши «права» — в исключении меня из Союза писателей. Я все равно буду проникать в Дом литераторов. Хоть через черный ход или кухню ресторана. У меня там хорошие отношения, не то что с членами правления СП!

— Стоит ли? — усомнился Званцев.

— Стоит, стоит! Надо показать всем, что мы не сдаемся!

Из конференц-зала вышел озабоченный оргсекретарь правления Верченко, полный, подвижный человек. На ходу он кивнул Званцеву и сказал:

— Мы ждем вас, Александр Петрович, в моем кабинете.

— А вас-то зачем? — удивился Бойтаковский. — Вы-то чем провинились?

— Очевидно, тем, что дожил до восьмидесяти лет.

— Что, отмечать ваше тезоименитство собираются?

— Вручения награды в Кремле не удостоился. Передать «Дружбу народов» мне местным чиновникам поручили.

— Ах вот что! Кому ордена под набат, а кому коленом под зад!

Званцев распрощался с разгневанным Бойтаковским и пошел вслед за Верченко.

Бойтаковский спустился по мраморной лестнице, в последний раз зло взглянув на скульптуру бесстыдно насмехавшейся над ним обнаженной женщины, и, забыв надеть пальто, вышел во двор. Пройдя мимо изваяния мыслителя, так взглянул на него, словно тот виноват был в нанесенной ему обиде, что-то не домыслил…

В этот двор, вспомнил он роман Толстого, въезжали подводы за имуществом Ростовых, которое по требованию Наташи сгрузили, чтобы взять раненных на Бородинском поле.

Он чувствовал себя тяжело раненным в сражении на секретариате. Ему, бобылю, не хватало заботы такой Наташи. Он шел домой нетвердой походкой. Хотелось поделиться с кем-нибудь из встречных знакомых, но те или делали вид, что не замечают его, или холодно кивали, спеша по своим делам.

Дома Бойтаковский совсем не удивился телефонному звонку и вежливому приглашению побеседовать в КГБ.

«Второй акт трагедии!» — сам себе возвестил Бойтаковский. Он оказался на Кузнецком мосту много раньше назначенного времени. Проходя мимо книжной лавки писателей, не удержался и заглянул в нее, увидел одну из своих книжек в общем зале на первом этаже и по крутой железной лестнице, напоминавшей корабельный трап, поднялся на второй этаж, предназначенный только для писателей. Что ж, и сюда ему теперь нельзя?

Но никто еще здесь, конечно, не знал об его исключении, и он, привычно поздоровавшись с властвовавшей над прилавком высокой и худой Кирой Викторовной, стал разглядывать выставленные на витрине книги. И опять увидел среди них свою книгу. Бойтаковским овладело двойное чувство. С одной стороны, ему было приятно видеть это издание, читать на обложке свою фамилию, а с другой — он с горечью понимал, что книги не проданы, а залеживаются на полках магазинов.

Ничего не купив, он спустился по той же лестнице вниз и вышел из лавки, заглянул напротив в художественный салон, посмотрел, что там выставлено. Конечно, и здесь не было места для его любимого авангардизма. Все те же приевшиеся пресные картины социалистического реализма, с которым он так отважно боролся на страницах своих книг.

Подошло время назначенного ему свидания.

В конце Кузнецкого моста он получил уже заготовленный для него пропуск и направился к суровому зданию Комитета Государственной безопасности, которое строилось когда-то для Страхового общества, а теперь многим внушало страх.

Пройдя контрольные посты Лубянки, как он мысленно называл это место, Бойтаковский оказался в кабинете, где его уже ждал подтянутый интеллигентного вида майор КГБ.

Майор встал при его появлении и радушно приглашающим жестом показал на стул перед столом, без единой бумажки на его сверкающей полированной поверхности.

— Рад познакомиться с вами, Вячеслав Болеславович, — сказал он, — до сих пор знал вас только по книгам и впервые вижу перед собой.

— И как же? Не разочаровал? — спросил Бойтаковский.

— О разочаровании говорить рано. Это будет зависеть от вашей позиции в нашем с вами разговоре.

— Какой будет дебют? Королевский гамбит или защита Каро-Кан? — пытался пошутить Бойтаковский.

— Признаться, я плохой шахматист, быть может, из меня лучше получился бы психолог, — серьезно ответил майор.

— Тем более что психологу уже известно решение секретариата Союза писателей, — грустно усмехнулся писатель.

— Известно, к сожалению.

— Ах вот как? Значит, это решение не по совету отсюда?

— Совет, который вы получите здесь, несколько иной.

— Какой же? — удивленно поднял на майора глаза Вячеслав Болеславович.

— Ваши коллеги, как я понимаю, ставят вам в вину неприятие социалистического реализма? Не так ли?

— Я не понимаю этого термина.

— В моем представлении это реальное отображение жизни, способствующее построению социализма, — спокойно пояснил майор.

— А, к примеру, Бальзак? Чему он служил? Капиталистическому реализму? А Пушкин? Монархическому? Он ведь описывал жизнь при монархическом строе. И в «Капитанской дочке» не слишком симпатизировал Пугачеву, противнику царствующей Екатерины II? Показывал жестокость бунтаря, его расправы над честными людьми… — взволнованно заговорил Бойтаковский.

— Я далек от того, чтобы судить о Пушкине, — прервал его майор, — я сейчас думаю о вас.

— Весьма польщен таким вниманием.

— Оно, к сожалению, вызвано вашим неприятием современного советского общества.

— Нет, почему же? Я просто всячески ратую за соблюдение общечеловеческих прав.

— А где же они, по-вашему, соблюдаются? В капиталистических странах?

— Это по марксистской фразеологии…

— Вы лишились здесь окружавшей вас творческой среды, — снова прервал рассуждения писателя майор.

— Меня насильно ее лишили.

— А вы были бы против обретения среды единомышленников?

— Конечно, нет. Но…

— Мы хотим вам в этом помочь.

— Это как же? — опешил Бойтаковский.

— Заграничный паспорт, все визы и даже билет на самолет будут доставлены вам в самое ближайшее время…

— Это что же, высылка? — не дал договорить майору Вячеслав Болеславович.

— Ни в коей мере! Это просто помощь вам оказаться в среде, где мыслят вашими категориями и где не требуется способствовать построению социализма. Впрочем, если в тех условиях вы захотите помочь нам…

— Нет, увольте! — гневно прервал Бойтаковский. — Если, конечно, я вас правильно понял…

— Правильно понять меня нетрудно. Просто вам предоставляется возможность отдавать свой талант служению обществу, которое вам кажется более справедливым, чем здесь, в Советском Союзе.

— Я, кажется, понял вас. Мое сопротивление бесполезно?

— Я думаю, оно просто не имеет смысла, — спокойным тоном подтвердил майор.

— Ну что ж! Жена бросила меня год назад… Семейными узами я не связан. Так что, пожалуй, готов найти способ самовыражаться в предлагаемом месте.

— По вашему выбору, Вячеслав Болеславович, — предложил майор. — Насколько мне известно вы владеете немецким языком?

— Да, я родился в республике немцев, в Поволжье.

— Это несомненно поможет вам теперь. Я уверен.

Последние слова майора КГБ были сказаны так твердо, что Бойтаковский понял — все давно уже решено.

— Какой город вам более симпатичен? — продолжал майор. — Может, Франкфурт-на-Майне или Мюнхен?

— Мне одинаково чужды все немецкие города. Там я выйду из самолета бродягой, — задумчиво потерев глаза рукой, отозвался Бойтаковский.

— Вы не лишаетесь пока советского гражданства, — попытался успокоить его майор, — и сможете в любое время обратиться к нашему консулу.

— В качестве кого? Туриста?

— А это уже будет зависеть от ваших дальнейших планов и принятых там вами решений, — не принял иронии майор. — Вы сможете обменять ваши деньги на марки. Мы вам в этом поможем, чтобы можно было устроиться на первое время.

— Все понял… Надеюсь, вы отметите мне пропуск для свободного выхода из этого здания?

— Конечно, конечно, — майор поставил на протянутой ему бумажке свою подпись и встал из-за стола, прощаясь с Бойтаковским.

Спустя час Бойтаковский, придя домой, бесцельно расхаживал по своей квартире, все еще не осознавая неизбежности отъезда. Пустой раскрытый чемодан, лежащий посреди комнаты, своим видом напоминал ему о действительности, в коорую не хотелось верить.

А на следующее утро ему был доставлен пакет с заграничным паспортом на его имя, билетом на самолет и несколькими тысячами западногерманских марок.

Еще через несколько дней Бойтаковский уже спускался по трапу самолета на землю чужой ему страны, в которой предстояло теперь жить.

Таможенный досмотр был на редкость простым. Немецкие пограничники попросту не стали даже осматривать багаж.

Выйдя из аэровокзала, Бойтаковский подошел к стоянке такси. Почтенного вида таксист подъехавшей машины, выйдя, распахнул перед ним дверцу, приглашая пассажира.

Это было так непривычно, что Бойтаковский в первую секунду замер, опомнившись, взглянул на удивленного шофера и сел в машину.

— Отвезите меня, пожалуйста, в какой-нибудь недорогой отель, — попросил он.

— Я знаю один такой, правда, там могут оказаться непредвиденные расходы…

Машина остановилась около невзрачного здания, у подъезда которого все же стоял здоровенный швейцар в форменной одежде. Он открыл дверцу машины, готовый принять багаж приезжего.

Вестибюль отеля оказался полутемным помещением, где за конторкой, рядом с доской, на которой висели ключи от номеров, сидела пожилая дама, исполняющая обязанности портье.

Цены в отеле были действительно умеренными, а предложенный номер располагался на втором этаже.

Поднимаясь в номер. Бойтаковский прошел мимо девицы, сидящей за столиком, поприветствовавшей его и осведомившейся, как он себя чувствует.

Бойтаковский раскланялся с ней, спросив в свою очередь о ее здоровье.

— О, нас постоянно проверяют врачи, — заверила она.

Несколько смущенный этим ответом, что-то пробурчав себе под нос, он вошел в номер и, прикрыв за собой дверь, оглянулся.

В довольно тесной комнате, загроможденной двуспальной кроватью, мебели почти не было, если не считать прикроватного столика и пары стульев. Умывальника и других удобств тоже не было, они, как объяснила горничная, находились в конце коридора.

Бойтаковскин вполне оценил дешевизну номера и вспомнил свою московскую квартиру. Только в студенческие годы он пользовался удобствами в конце коридора.

Он начал распаковывать чемоданы. Увидев на столе телефонную книгу у аппарата, решил сразу же позвонить в издательства, которые могли бы заинтересоваться его книгами. Нужные номера он нашел, но аппарат оказался не включенным. Пришлось спуститься к портье, чтобы позвонить.

Первые переговоры с издательствами не очень обнадежили Бойтаковского. Клерки отвечали, что уже поздно, советовали позвонить завтра.

Бойтаковский вернулся в номер, сел за стол и задумался о своей судьбе, вспомнив вежливого майора из КГБ с металлическими нотками в голосе. Да, у них все уже было решено. Для них он был лишний. А здесь?

Дверь его номера неожиданно распахнулась, и через нее в комнату впорхнула молодая миловидная женщина в ярком халате.

— Ах, Боже мой! Простите великодушно! Я не знала, что номер уже занят. Я ваша соседка, и, представьте, у меня не работает телефон, а мне необходимо позвонить.

И она, не дожидаясь разрешения, подошла к столику.

Бойтаковский, не успевший опомниться от такого неожиданного вторжения, еще больше опешил, когда она, набрав номер и непринужденно усевшись на край столика, защебеталa, не обращая внимания на распахнувшийся халат:

— Это ты, Ганс? Как я рада слышать твой голос! Ну, как наши дела? Как детки? Исправил ли Эдик отметку по математике? Как Гретхен?..

Бойтаковский во время этого разговора смотрел на бесцеремонно сидящую перед ним женщину, на ее зазывающий полураспахнувшийся халатик, обнаживший совершенно голое бедро. Его воображение живо дорисовало все остальное, ничем, кроме халата, не прикрытое. Рука сама потянулась и погладила нежную кожу…

Двуспальная кровать в тесном номере оправдала себя. И прав оказался таксист, когда предупреждал о непредвиденных расходах. Визит незнакомки оказался куда дороже снятого номера.

Когда, мило улыбнувшись, гостья ушла, Бойтаковский снял трубку телефона и еще раз убедился, что она молчит. Ему стало ясно, куда привез его расторопный таксист. Решив впредь быть осмотрительнее, экономнее и вообще скорее съехать отсюда, утомленный Бойтаковский уснул. Завтра предстоял трудный день.

В этот день начались его скитания, надежды и разочарования. Он таскал с собой сумку с книгами, чтобы ознакомить с ними издателей.

— Герр Бойтаковский, мы рады вашему появлению здесь, но, право же, книги на русском языке нисколько не понятнее, чем, скажем, китайские. Вам придется аннотировать их и перевести на немецкий язык. Сначала каких-нибудь две или три главы, как пробные. После этого мы продолжим наш разговор. У нас будут требования, которые мы попросим вас учесть при выборе предлагаемых ваших произведений…

— Но я хочу вам предложить те свои книги, из-за которых мне пришлось покинуть Советский Союз.

— Нам хотелось бы верить, что их острота удовлетворит наших покупателей, ваших потенциальных читателей. Ведь наше издательство — коммерческое предприятие, мы не можем рисковать.

Примерно такой же разговор происходил и во втором издательстве, где побывал Бойтаковский. На беду, у него не было никаких знакомых в этом городе. И, видимо, здесь никто не заинтересуется переизданием его книг на русском языке. В самом деле, для кого?

А лишь это могло заложить прочный фундамент в его зарубежное существование.

Вернулся он в свой номер, что называется, без задних ног. Ведь он исходил весь город пешком, вдоволь насладившись умытыми улицами, сверкающими витринами магазинов, непостижимым количеством всевозможных товаров, о которых в Москве он и подумать не мог. Но они пока что были недоступны ему, безденежному иностранцу, которому даже не получить обратную визу для въезда в свою страну. Вокруг звучала немецкая речь, как в городе его детства Энгельсе, что напротив Саратова, через Волгу.

К счастью, хоть в этом отношении он не чувствовал себя совершенно чужим.

Он даже завел разговор с каким-то старикашкой, усевшись рядом с ним на скамейку в парке, чтобы отдохнуть. Разговор разочаровал его.

— …что вы думаете об СССР и о том, что там сейчас происходит?

Старик подозрительно посмотрел на него:

— Слушайте, сударь, я еще помню гестаповцев. Они так же начинали разговоры.

— Нет, почтенный господин, я — иностранец, просто интересуюсь вашим мнением о России, потому что сам только вчера прибыл оттуда.

— На русском фронте погибли оба моих сына. Сам я — оперный дирижер. Дирижировал оркестром, исполнявшим Моцарта, Бетховена, Вагнера… Я не в восхищении от казацкой музыки вашего Чайковского. Предпочитаю Верди и Пуччини. А во время войны наш оркестр играл марши. Теперь занимаюсь бумажками, веду картотеку, потому что в оркестре мне уже нет места. Вот так. А вам что не сиделось у своих коммунистов?

— Я с ними не в ладах. Я борюсь за права человека.

— Может быть, вы будете теперь защищать и мои права? Так вас мигом вышлют из Германии, как, очевидно, выслали из России! — рассмеялся старик. Он оказался догадливым.

На этом их разговор закончился. Бойтаковский вернулся в свой тесный номер и запер дверь изнутри на ключ. На стук в дверь не ответил. Больше стук не повторился, его оставили в покое.

На следующий день он перебрался в другой, более комфортабельный отель.

В новом опрятном, уютном номере со всеми удобствами было даже радио. Включив его и покрутив ручку настройки, Вячеслав Болеславович наткнулся на русскую речь. Но это была не Москва, а Мюнхен. Радиостанция «Свобода», которую он часто слушал, несмотря на глушилки в своей московской квартире.

Сейчас услышав знакомые интонации, он хлопнул себя по лбу, переходившему в начинающуюся лысину:

— Как же я не вспомнил о радиостанции «Свобода»! — громко по-русски воскликнул он.

Нужный телефон был в телефонной книге, и по работающему в номере телефону (не то, что в «доме свиданий») Бойтаковский сразу же договорился о встрече с главным редактором господином Тумановым.

В этот же день он был принят благорасположенным бородатым человеком, который знал Бойтаковского по его книгам. Наметили ряд передач, в которых прозвучат отрывки из книг Бойтаковского с комментариями самого автора.

— Но должен предупредить вас, Вячеслав Болеславович, что мы рассчитываем на ваши беседы и в других передачах по актуальным вопросам современности. С оплатой проблем не будет. Нас финансирует конгресс США.

Бойтаковский был несколько озадачен. Он хотел познакомить мир со своими книгами, посредством которых он боролся за общечеловеческие права и свободу мысли, а рассуждать на актуальные темы современности, особенно под контролем американского конгресса, в его планы не входило.

Туманов с улыбкой выписал ему чек за предстоящие передачи по отрывкам книг, оставив взамен все книги у себя для подборки материала, расспросил Вячеслава Болеславовича, как он устроился, и отсоветовал жить в дорогой гостинице, дав адреса недорогих, но удобных и приличных квартир.

Бойтаковский вдруг почувствовал себя в этом чужом городе вовсе не одиноким, тем более что главный редактор послал проводить его одного из своих сотрудников, фамилию и голос которого Бойтаковский знал по прослушанным ранее передачам, некоего господина Якобсона.

Его провожатый охотно рассказывал о Мюнхене о немцах, об особенностях жизни в Германии…

Комната у строгой и аккуратной пожилой хозяйки вполне устроила Бойтаковского, и он тотчас перевез туда свои вещи с помощью все того же благожелательного Якобсона, который посоветовал Вячеславу Болеславовичу обзавестись собственным автомобилем.

Бойтаковский справился о цене и подумал, что не скоро сможет воспользоваться этим советом.

Но жизнь ему теперь представлялась намного оптимистичнее. Сотрудничество с радиостанцией «Свобода» открывало ему двери в издательства, о которых он раньше даже и не подозревал. Впереди вырисовывалась заманчивая перспектива.

…Спустя год Бойтаковский узнал, что его деятельность на радиостанции не осталась не замеченной на родине и он лишен гражданства СССР.

К этому времени он уже не снимал комнату у старой фрау, купил себе вполне уютную небольшую квартиру и автомобиль.

Понемногу он влился в тихий, аккуратный, педантичный немецкий мир Мюнхена. И когда проезжал мимо пивной, где начиналось нацистское движение и где Гитлер делал свою политическую карьеру, ему не верилось, что в таком приличном городе могло происходить такое.

На радиостанции «Свобода» дела шли успешно, но не без неприятностей; исчез Туманов. Его разыскивали много дней, пока он не объявился не где-нибудь, а в СССР, оттуда публично разоблачал свою недавнюю деятельность на радиостанции «Свобода», раскрыв ее связь с ЦРУ и финансовую зависимость от конгресса США.

Эта история с Тумановым сильно поразила Бойтаковского. Он дал выход своему негодованию, опубликовав повесть о триумфальном возвращении писателя на родину, в Россию, представляя ее страной абсурда, а действия руководителей — вершиной глупости.

Повесть имела успех, а Бойтаковский после ее опубликования стал еще более неприемлемым для своей бывшей родины. Но на радиостанции даже восхищались его творением.

— Я поражаюсь вашему язвительному таланту! — восторженно говорил Якобсон. — Те, кто будут слушать главы из вашей повести, умрут от хохота! Четко подмечено — «страна абсурда»! Я бы присудил вам Нобелевскую премию.

Нобелевской премии Бойтаковскому, конечно, не присудили, а в России за это время произошли невероятные события и коренные перемены. Распался СССР, а за ним и основная политическая платформа страны — коммунистическая партия. Взоры всего мира были прикованы к преобразованиям, происходящим в СНГ и республиках отделившихся от Союза.

Радиостанция «Свобода» в связи с этими событиями заняла продемократические позиции. Якобсон встретив Бойтаковского в редакции, пригласил его в свой кабинет. После исчезновения Туманова он занял место главного редактора.

— Вот так, Слава! Теперь придется вам по-иному «славить». Холодная война кончилась, и мы должны перестроиться по примеру нашей бывшей родины. Теперь наш курс не на разоблачение тоталитарного коммунистического режима, а на поддержку новой российской демократии и перехода к рыночной экономике. Вы представляете, как и о чем теперь будет вещать наш эфир?

— Еще не вполне, но я всегда боролся за свободу слова, а в душе был демократом, за что и выслан из Союза и даже лишен гражданства.

Вскоре Якобсон Юрий Моисеевич позвонил Бойтаковскому и сообщил:

— Поздравляю, Слава! Новое российское руководство вернуло всем эмигрантам гражданство. Пора нам подумать о «триумфальном», как в вашей повести звучало, возвращении на родину.

— А вы? — робко спросил Бойтаковский, почувствовав некоторую иронию в его словах.

— У нас в Москве будет свое представительство, но пока позволят средства, будем жить здесь, хотя Прага предлагает нам свое покровительство и предоставляет даже здание бывшего парламента. Тоже неплохо!

Бойтаковский крепко задумался. Он негодовал сам на себя за свою нерешительность, за мучающую ностальгию по кривым улочкам московского центра, уцелевшим церквушкам и подмосковным лесам. И все это сочеталось с уже сложившейся привязанностью к его уютной мюнхенской квартирке, устоявшемуся бюргеровскому быту, автомобилю, издательским связям и отношениям. А что может теперь ожидать его в Москве, представленной в повести «страной абсурда»? Вряд ли возвращение на родину для него будет триумфальным…

Но величайшим абсурдом, может быть, было то, что встречу его по приезде в Москву можно было бы считать вполне триумфальной. Его встречали на аэродроме представители даже не одного, а сразу нескольких Союзов писателей, на которые распался бывший, в свое время исключивший Бойтаковского из своих членов. Новые писательские вожди наперебой предлагали ему восстановиться именно у них.

Поднимаясь по мраморной лестнице все того же, так памятного ему здания, Бойтаковский не смог отказать себе в озорстве и, поравнявшись с мраморной скульптурой нагой женщины, к удивлению сопровождающих его писателей, протянул руку и погладил голое бедро статуи, как поступил когда-то с продажной девкой в дешевом мюнхенском отеле, отплатив этим торжествующим жестом за свое «изгнание» отсюда. Заботами новых писательских вождей ему была предоставлена квартира в доме одного из Арбатских переулков.

Кроме того, редакторы многих журналов наперебой предлагали ему свои страницы, хотя, увы, возможный гонорар за них был смехотворно мал.

— Вы ведь понимаете, Вячеслав Болеславович, — объясняли ему, — сейчас переходный период, и культура, как это ни печально, оказалась на одном из последних мест. Вы не можете себе представить теперешние расходы на бумагу и полиграфические услуги! Рост цен на рынке не позволяет надеяться на широкий круг читателей…

Бойтаковскому ничего другого не оставалось, как соглашаться на издание своих произведений, хотя жить на доход с них было, конечно, невозможно.

Встречаясь с былыми собратьями по перу, он выслушивал их жалобы:

— Поверите ли, дорогуша! Жить становится совершенно невозможно. Помните, как чудно смотрелся в Переделкино писательский поселок рядом с дачами, окруженными фруктовыми садами последователей Мичурина!.. Говорили: «Вот живут богатые писатели рядом с бедными садоводами». Садоводы поумирали, фруктовые деревья повымерзли, землю и дачи продали процветающим бизнесменам… И теперь говорят: «Нищие писатели живут рядом с новыми русскими, которые их не читают».

— Так ведь в газетах пишут, что издательств теперь больше, чем прежде.

— А сколько из них «однодневок»? Издадут пару книг, гонорар за них не выплатят и растворятся в воздухе, как неопознанные летающие объекты.

Бойтаковский соглашался, поскольку сам недавно побывал в одном из самых процветающих издательств, где его приняли с распростертыми объятиями, обещали издавать его книги, но о гонораре твердого договора никак не получалось. Он, решительно настроившись, пришел в кабинет директора издательства, внешность которого показалась ему чем-то знакомой.

Писатель возмущенно высказал директору свои претензии, ведь предлагаемая сумма гонорара не превосходила той, которую брали машинистки за подготовку рукописи к печати. Директор пожал плечами:

— Поверьте, Вячеслав Болеславович, я всей душой готов помочь вам…

— Ах, это вы? Как тесен мир… — вдруг узнал Бойтаковский в директоре вежливого майора КГБ, снабдившего его всем необходимым для срочного выезда за границу. — В чем же теперь выражается ваша готовность помочь мне господин майор?

— Мы так давно не виделись, что я уже в полковниках побывал… А помочь я хочу вам прежде всего тем, чтобы читатели смогли прочитать ваши творения. Или вы не согласны издаваться?

— Конечно, издавать свои книги писателю необходимо, чтобы не опуститься до графомана…

— Ну что вы, Вячеслав Болеславович! Вы скорее в классики у нас попадете.

— Классики былых времен имели достаточный уровень жизни, устойчивый доход, а я могу жить только тем, что зарабатываю.

— Недавно я был на совещании, где один банкир заявил: «Наконец-то в нашей стране наступает расцвет литературы…»

— Простите, я не ослышался?

— Я не ослышался, слушая банкира. К тому же он добавил: «Народ больше не получает навязанных ему книг, он имеет возможность покупать то, что ему нравится». Сейчас в большом спросе любовные мелодрамы и сексуальные романы. Вот, если бы вы предложили нам что-нибудь такого рода, то тираж, а соответственно и гонорар были бы иными. Мы же коммерческое предприятие…

И снова Бойтаковский встал перед необходимостью принятия «помощи» от человека, который в свое время выпроводил его из страны, а теперь изгонял из подлинной литературы, коей Бойтаковский был предан всей душой. Да, он боролся пером за права человека, как умел, но разве получение денег за свой труд не такое же право человека? Что же происходит? Всюду множество работающих людей: инженеров, шахтеров, работников сельского хозяйства… не имеют возможности получать причитающуюся им зарплату многие месяцы. Разве о таких правах ему мечталось все прожитое время? Что же, опять теперь искать возможности и пути верного заработка, вроде того, который он получал в свое время от конгресса США, чтобы по крайней мере чувствовать себя нужным?

Все эти свои мысли высказывал изрядно подвыпивший в ресторане Центрального Дома литераторов Вячеслав Болеславович своим собратьям, угощая их в дубовом зале ресторана ЦДЛ, куда с удовольствием заходил в последнее время, замечая, как шепчутся, указывая на него, посетители и администрация Центрального Дома литераторов.

Его гости, пользуясь угощением за еще не иссякший валютный счет, согласно кивали и в свою очередь высказывали свои недовольства. Один из сидящих за столиком получил заказ даже на порнографический роман.

— А что вы думаете? — говорил он заплетающимся языком. — Вот возьму и напишу.

— Чего тебе налить для вдохновения?

— Коньячку, братец, коньячку. Именно на него у меня средств не хватает. Я вкус его забыл! Верите?

Но на столе появилась просто бутылка водки… Разошлись за полночь. От ЦДЛ до дома, где обосновался Бойтаковский, было недалеко. Распрощавшись с собратьями, он направился к Арбатским переулкам. Пешеходов почти не было, а редкие машины проносились мимо него. Город казался вымершим. И только у себя в переулке он увидел три фигуры, идущие ему навстречу.

— Эй, дядя, не найдется закурить? — спросил здоровенный малец лет восемнадцати.

— Бросил, ребята. И вам советую, если хотите быть, как сейчас, здоровы, — поучительно ответил Вячеслав Болеславович.

— А что ты знаешь о нашем здоровье? Ты что, рентгеном работаешь?

— Нет, — смутился Бойтаковский. — Я — писатель.

— Писатель! — воскликнул второй. — Тогда, может, поделишься с читателями не только своими мыслями?

— Да у меня, кроме мыслей, теперь ничего и не осталось.

— Ну уж, дядя! Кое-что ведь ты на себе несешь. Давай снимай-ка свое обмундирование.

— Он не понимает, — вмешался третий, невысокий крепыш, у которого весь рост, казалось, пошел вширь. — Ему объяснить надо…

Первый детина врезал Бойтаковскому так, что у него перехватило дыхание и потемнело в глазах.

— А ну, раздевайся сам, пока мы тебе помогать не начали, — придвинулся к писателю вплотную первый.

— Как же я без штанов-то буду, неудобно, — взмолился Бойтаковский.

Но все возражения его были напрасны. Пришлось выполнить требования встреченных «читателей».

Содрогаясь от холода, а больше всего от своего жалкого вида и мысли, что по дороге домой ему могут встретиться люди, он стал судорожно думать, как выпутываться из этого дурацкого положения. Действительно, не объяснять же первому встречному, что его ограбили. И тогда в его протрезвевшей голове сверкнула чисто писательская находка. Он скинул с себя сорочку и галстук и остался в одних трусах. В таком виде он побежал трусцой по направлению к дому, изображая из себя приверженца оздоровительного бега босиком.

Но на пути его первым встречным оказался милиционер. Казалось бы, в такой ситуации следовало бы тотчас сообщить о случившемся, но Бойтаковский неожиданно для самого себя, сосредоточенно дыша, пробежал мимо стража порядка. Милиционер проводил бегуна удивленным взглядом.

К счастью, ключи от квартиры писателю удалось зажать в кулаке, когда его бумажник с остатками денег «уплывал» вместе с праздничным костюмом.

Это ночное приключение переполнило чашу терпения Вячеслава Болеславовича. Триумфальное возвращение в страну абсурда превзошло саркастическую фантазию его собственной повести. Тонуть в этом море абсурдов Бойтаковскому совсем не хотелось, и он, отказавшись от выступления по телевидению, где за использование эфирного времени нужно было заплатить спонсору, которого еще предстояло найти, спустя несколько дней вылетел обратно в Мюнхен, стыдливо оправдываясь перед собой, что ему просто нужно время, чтобы успокоиться, набраться сил и поправить свое финансовое положение, тогда он сюда вернется. Обязательно вернется!

Новелла четвертая. Отрава

В городе, столице огромного могучего государства; в древнем граде старых кремлевских стен и златоглавых соборов; в городе, где подоблачные дома-башни встали рядом с шедеврами былого зодчества; в городе самобытной культуры сказителей, певцов, музыкантов, поэтов, ученых, художников и ваятелей; в городе, откуда неукротимым пожаром изгнали непобедимого завоевателя, где преступных правителей, погрязших в казнях, сменяли просвещенные реформаторы; в городе, пославшем на Куликово поле славные дружины, свергнувшие иго татаро-монгольских варваров; в городе этом будто снова ударил старинный набатный колокол, хоть и не слышен был его гул на пустующих улицах с уходящими людьми и уезжающими машинами с кладью.

Невидимой тучей нависла там над всеми угроза нового нашествия «цивилизованного варвара», страшнее Батыевых набегов и позорного насилия. Подмял новый вандал под себя уже всю Европу и рвался теперь сюда, к главной площади, провести на ней свой победный парад. Город приготовился к жестокому бою, ощетинившись противотанковыми ежами, зенитными орудиями, около которых сновали бойцы со строгими и тревожными лицами. На бульварах с горестно желтой листвой шли в туго подпоясанных серых и грубых солдатских шинелях грациозные девушки в лихо заломленных пилотках, ведя на привязи диковинных безлапых «зверей» со вздутыми боками, напоминающих китов, готовых всплыть в небесном океане и не позволить вражеским ястребам снизиться над улицами города, расстреливая из пулеметов прохожих.

Но кроме общего потока мирных жителей, покидающих город, стройно и решительно двигались отряды ополченцев, спеша на подступах к городу преградить путь врагу.

В грозные предоктябрьские дни сорок первого спускался такой отряд по тихому переулку к набережной реки, давшей свое имя городу. Проходили солдаты мимо одной из лучших его школ, и шагали в их строю ученики этой школы, добровольцы, не успевшие получить гимнастерки, надевшие шинели прямо на школьную форму. На плече у каждого была винтовка, которую пришлось нести почти детскими руками. Суровыми стали при этом ребячьи лица.

Голубоглазая девчушка в красной косыночке, Дашенька, подменив у школьной вешалки заболевшую мать, выглядывала из дверей на улицу, узнавая в проходящих рядах знакомых школьников.

Один из них, вчерашний озорник, выскочил из рядов, крикнув:

— Я сейчас! Мигом вас догоню.

Он промчался мимо Дашеньки в школу, не раздеваясь, пробежал прямо в коридор, где уже не было его одноклассников мальчишек, почти все они шли сейчас мимо школы в ополченческих рядах, а работали здесь одни младшеклассники, помогавшие оборудовать школу под госпиталь. Перед ними и хотел он похвастать своей винтовкой. Ведь какой мальчишка не мечтал подержать в руках настоящее боевое оружие, да еще на законном основании.

Мальчишки обступили юного солдата, щупали грубое сукно шинели, тянулись к винтовке, но он сурово обрывал: — Не тронь! Она настоящая! Вас защищать будет. И снова мимо Дашеньки промелькнул знакомый озорник. Выглянув за дверь, она видела, как он догнал строй бойцов, как зашагал вместе с ними…

«Не многие вернулись с поля». Один из десяти! За долгие годы, дежуря потом в той же раздевалке вместо матери, тетя Даша наизусть выучила выбитые золотом на мраморной доске у входа имена тех школьников, что «не вернулись с поля». И того паренька, забегавшего показать винтовку, в том числе…

Спустя полвека к этой же школе вальяжно, вразвалку подошел былой ее ученик, с трудом закончивший восьмой класс и устроенный влиятельными родителями в кулинарный техникум. И шел Миша Рысин, в это мирное время в школу… с оружием, с боевым пистолетом, приятно ощущая его тяжесть в кармане модных брюк.

Он миновал старенькую уже тетю Дашу, разделся и повесил заграничную куртку на крючок вешалки. Потом прошел в коридор, в тот самый, в котором показывал, свое оружие более полувека назад озорник в солдатской шинели.

И как и тогда, не оказалось в коридоре его былых одноклассников, сидевших теперь на уроке в классе. Только одного знакомого он заметил в конце коридора — «крота-очкарика» который «больно много о себе воображает», а болталась там одна мелюзга, шестиклассники, лет по одиннадцати-двенадцати.

Они с любопытством поглядывали на незнакомого парня. А у того на сытом лице перекормленного ребенка даже глазки сощурились: «Хоть этим покажу! Вот удивятся! Позавидуют!» Увидев в руках у парня пистолет, ребята обомлели: «Настоящее оружие! Совсем как в телике у сыщика или гангстера… В фильмах они стреляют сразу или кричат: «Лечь на пол!», «Встать лицом к стене!». Вот здорово!»

Торжествующий обладатель такого сокровища показывал «мелюзге», как снимать с предохранителя, и учил, что целятся сейчас не так, как прежде, а держа оружие в двух руках, твердо, для точности прицела. И для наглядности Рысин продемонстрировал, как это делается, направив пистолет на стоящих поодаль цепочкой шестиклассников, не подошедших вместе с другими к нему: «Тоже воображают о себе!»

Курок спустился как-то сам собой… Прогремел выстрел. Совсем как в кино! Но почему-то упали сразу трое… «Небось подыгрывают!..»

Но от головы маленького мальчика, лежащего на полу, медленно растекалась лужица красной жидкости. Кровь!.. Миша перетрусил. Он вообще боялся крови, даже вид порезанного пальца приводил его в смятение.

В кинофильмах стрелявший почти всегда старался не оставить улик: уносил отстреленную гильзу, избавлялся от оружия… И Миша, усвоив это, подобрал с пола отскочившую гильзу, растолкал перепуганных малышей и бросился прочь.

Очкарик к месту происшествия бежал из конца коридора. Двери классов после прозвучавшего выстрела открылись, из них выходили учителя и высыпали ученики. Но стрелявшего в коридоре уже не было.

Уверенный, что за ним будет погоня, он, схватив с вешалки куртку, опрометью бежал по улице. Задыхаясь от быстрого бега, завернул за угол. Вот уже и недалеко его дом… Там в подъезде старался отдышаться. И зря.

Дома никого не было. Все на работе. Рысин спрятал пистолет, чтобы его и не найти. Внушая себе, будто ничего страшного не произошло, решил действовать как настоящий киногерой и, переодевшись, отправился в «Националь», где на кухне ресторана проходил практику от кулинарного техникума. Он уже представлял, как знакомые повара дадут «продегустировать» заказанные богатеями блюда, а потом можно будет прошмыгнуть через ресторан в гостиничный холл к телевизору, где наверняка будут показывать какой-нибудь боевичок, который привычно успокоит его. «Ведь никто не сказал ему, что он убил. Так, попугал немного! И вообще шестиклассники его не знают, а очкарик… издалека не разглядел. Слепой ведь, как крот! А если и ранен кто-нибудь, то врачи вылечат. За то они и деньги получают!..»

По всей школе весть о происшедшем распространилась мгновенно, и сразу начался переполох. Директор и завуч, прыгая через ступеньки, бежали в этот злополучный коридор, в котором уже собралась толпа учеников и преподавателей.

Очкарик, подоспевший к пострадавшим первым, стоя на коленях, как умел, старался перевязать носовым платком кровоточащие раны лежащего на полу паренька, который стонал и отталкивал его:

— Тихо ты, ухо больно… и затылок…

Двое других лежали рядом как куклы…

Появился, неизвестно кем вызванный, может быть, тетей Дашей, пожилой милиционер.

— Кто стрелял? — строго спросил он, оглядывая толпящихся мальчишек.

— Незнакомый парень… с пистолетом… настоящим, — перебивая друг друга, загомонили ребята.

— Давайте по одному, — остановил их милиционер и обратился к стоящему к нему ближе всех мальчику:

— Ты его знаешь?

Мальчик отрицательно покачал круглой, коротко остриженной головой.

— Кто знает преступника? — спросил еще раз милиционер, оглядывая собравшихся вокруг него.

— Да, дети, кто стрелял? — спросил подошедший директор. Он запыхался от спуска и волнения.

Очкарик, продолжая оказывать первую помощь, не оборачиваясь, произнес:

— Это Мишка Рысин. Я его знаю. Он еще из нашего восьмого класса ушел. Неуспевающий.

— Миша Рысин? — воскликнул директор. — Надо найти его адрес. Мария Ивановна! — попросил он подошедшего завуча.

— «Скорую» вызвали? — спросил милиционер.

Вместо ответа он увидел входившую женщину в белом халате.

Очевидно, кто-то позвонил в «скорую». Директор вспомнил, что на лестнице ему встретилась молоденькая математичка, которой он недавно сделал замечание за ношение слишком короткой юбки. Видимо, бежала к телефонам в учительской.

Медсестра «скорой» делала перевязки трем пострадавшим, оттеснив неумелого очкарика.

Милиционер оглядел стоящих перед ним ребят:

— Так, главное известно. Но вы говорите, что он выстрелил один раз, а пострадавших трое. Как же так?

— Один раз стрелял, точно, — хором подтвердили ребята.

— «Одним махом троих убивахом»? Сказки! Так не бывает, — спорил с ними милиционер.

— Ранение в голову более чем серьезно! — сообщил врач со «скорой». — Не знаю, довезем ли до реанимации, хоть и на двух машинах.

— Какой ужас! — в отчаянии произнес директор. — В какой больнице можно будет справляться о состоянии наших учеников?

Врач назвал номер и адрес больницы, куда везли ребят.

Шоферы внесли носилки. Но санитаров в бригадах не оказалось. Десятиклассники вызвались помочь.

Раненых по очереди перенесли в машину «скорой помощи». Вместе с потерпевшими в машину села молоденькая математичка, классная руководительница этого шестого класса.

Машины тронулись. На их крышах тревожно заморгали мигалки. На мокром от недавнего дождя асфальте остался след от протекторов.

Учителя и ученики молча смотрели вслед удаляющейся «скорой».

Через час рыдающая учительница математики позвонила директору:

— …Дима Федоров, не приходя в сознание, скончался в реанимации. Это ужасно! Такой мальчик!.. Пуля прошла через его голову навылет…

Прервав свой рассказ рыданиями, она продолжала:

— Эта же пуля ранила в ухо Егора Шаркова. Он потерял барабанную перепонку, но врачи сочли возможным отпустить его домой. Я привезу его на такси, — всхлипнув, заверила учительница. — Хуже с Женей Белявским. Пуля застряла у него в голове, и его срочно отправили в институт имени Бурденко. Решатся ли там нейрохирурги на операцию? А как жить с оставшейся пулей в мозгу? Боже мой, единственный ребенок в семье!.. — не в силах продолжать, она бросила трубку.

Директор ходил по кабинету, охватив голову руками. Какой ужас! Все это произошло в его школе! Бедные мальчишки! Несчастные родители! Он ведь в ответе перед ними, доверившими ему своих детей! Он-то очень хорошо понимает, что такое потерять сына. В его душе не заживет кровоточащая рана своей потери служившего в армии сына, погибшего, как было объявлено ему в военкомате, «во время военных учений». Сколько их, мальчишек, погибло на земле Афганистана и просто от армейской «дедовщины»? Он видел по телевизору матерей погибших сыновей, среди которых была и его жена, говоривших с президентом. Он плакал перед сотнями миллионов телезрителей, но так ничего и не сделал.

По этому же телевидению как-то выступал и «несгибаемый» генерал, убеждая, что «дедовщина» полезна. Она передает от призыва к призыву армейские традиции почитания старших товарищей и командиров. И этот генерал, который не задумался бы послать призванных в армию юношей, еще ни чему не обученных, в бой, оправдывал их гибель в мирное время.

Теперь вот убили одиннадцатилетних детей, и призовут, наверняка к ответу, в первую очередь его, директора школы, отвечающего за все, что в ней происходит!..

А пожилой милиционер уже начал действовать: передал все сведения и факты преступления в следственное отделение милиции, говорил с приехавшим прокурором, который оформил ордер на задержание подозреваемого в совершении преступления.

К дому, где жил Рысин, подъехала милицейская машина, а убийца в это время, покушав на кухне ресторана, наслаждался перестрелкой гангстеров на экране телевизора. Но помимо своей воли он мысленно возвращался к происшедшему в школе и думал: «Здорово все в фильмах! Убил — и ничего, как таракана прихлопнуть! Падают все, как подкошенные, и даже совсем не страшно!..»

Оперативники, прибывшие в квартиру Рысиных, Мишу не застали дома. Долго звонили в звонок у двери, пока не услышали возмущенный голос женщины:

— В чем дело? Что вы ломитесь в частную квартиру. Я сейчас вызову милицию.

— Как раз милиция сама к вам и пожаловала, откройте, — серьезно сказал старший лейтенант.

Хозяйка дома, попросив показать в глазок удостоверение, открыла дверь:

— Чем вызвано такое вторжение? Я вас не вызывала! Отдохнуть после работы не дадут! — сердито запахивая нарядный халат, говорила она.

— Михаил Рысин, ваш сын, дома?

— Миши нет, — удивленно подняла брови женщина. — Он на практике в ресторане. Я — работаю в мэрии. Мой муж — подполковник госбезопасности…

— Извините, гражданка Рысина, у нас ордер на задержание вашего сына, подозреваемого в убийстве двух школьников, а также на проведение обыска в вашей квартире.

— Вы с ума сошли! Убийство! Мой сын еще ребенок! Я сейчас же позвоню мэру Москвы и шефу контрразведки. Будете иметь неприятности…

— Мы их уже имеем, беседуя с вами, — сказал лейтенант.

— Я вас не впущу сюда с этими вздорными обвинениями.

— Тем не менее у нас есть все права осмотреть вашу квартиру. Мы ищем пистолет, из которого был произведен выстрел, повлекший за собой гибель детей. Может, это было отцовское оружие? Ваш муж мог оставить пистолет дома?

— Об этом спросите его самого.

— Мы его дождемся, а пока, с вашего разрешения, приступим к обыску.

— Я разрешения не даю и подчиняюсь насилию, за которое вы ответите!

— Сержант, — обратился лейтенант к одному из сопровождавших его. — Пригласите кого-нибудь из соседей в качестве понятых.

Двое оперативников принялись обыскивать квартиру. Вскоре один из них принес в комнату, где оставались лейтенант и хозяйка квартиры, автомат времен Отечественной войны и боевую гранату.

— Там еще патроны остались.

— Это коллекция мужа. Он собирает боевое оружие, — поспешила объяснить хозяйка. — Или коллекционировать у нас запрещено?

— Смотря что коллекционировать. На оружие, притом хранящееся в квартире, необходимо особое разрешение властей.

— Власти! Власти! Можно подумать, что у нас нет демократии.

В прихожей послышался звук открываемой двери. В комнату вошел подтянутый длиннолицый с коротко подстриженными усами подполковник. Он спросил уверенно и спокойно:

— Кто такие? Что здесь происходит?

— Гражданин Рысин?

— Так точно, старший лейтенант, подполковник госбезопасности Рысин.

— Ознакомьтесь с ордером на задержание вашего сына и проведение обыска в вашей квартире, где обнаружены нами вот эти предметы, по поводу чего попрошу вас дать объяснения.

— О каком аресте ребенка может идти речь? И проводить обыск в моем отсутствии — чудовищное нарушение прав человека. — возмутился Рысин.

— А вы имеете право на хранение своей квартире боевого оружия? Может быть, у вас во дворе и списанный танк имеется для коллекции?

— Попрошу вас не забываться, лейтенант! Я старше вас по званию. А о разрешении на оружие говорить будeте со службой контразведки, — отрезал подполковник.

— У вас личное оружие при себе? И разрешение на ношение тоже?

— Да, вот извольте, а личный пистолет хранится в сейфе на службе, — протянул разрешение лейтенанту подполковник.

— Ваш сын, гражданин Рысин, Михаил, сегодня в коридоре школы выстрелил из пистолета. В результате этих его действий был ранен ученик этой школы и смертельно ранены два других школьника. Этот пистолет тоже из вашей коллекции?

— Ничего о таком пистолете не знаю? И откуда мог взять пистолет мой сын?

— Но в вашей незаконной коллекции был пистолет? — повторил лейтенант.

— Во первых, незаконность ее не доказана, и по этому вопросу вам придется иметь дело с генералами госбезопасности.

— Закон для всех один: и для маршалов, и для генералов, и даже подполковников, а также и всех остальных граждан. Так где же ваш пистолет?

— Понятия не имею.

— Вот пистолет нашел, товарищ лейтенант, — сказал, входя в комнату, оперработник в штатском. — Под педалями в пианино был запрятан.

Он протянул завернутый в платок пистолет лейтенанту.

— Это правильно, что вы его платком прихватили, — похвалил оперработника лейтенант. — Отпечатки пальцев сохранятся. Понятым дайте подписать акт и отпустите.

— Как пистолет туда попал? — удивился обеспокоенный Рысин. — Неужели это я по рассеянности туда его положил?

— Я думаю, мы это выясним у вашего сына, который проявил такую изобретательность в укрытии оружия, а гильзу, наверное, для памяти при себе хранит.

— Да что вы мне голову морочите! Гильза одна — пострадавших трое. Прямо барон Мюнхаузен! — возмущался подполковник.

— Пуля прошла навылет через голову одного из мальчиков и ранила еще двоих одиннадцатилетних мальчишек, малышей по сравнению с вашим сыном, которому скоро уже в армию идти, — сказал лейтенант.

— Ничего не знаю, ничего не понимаю! — опустился в кресло Рысин.

В этот момент дверь открылась, и в комнату вошел Миша Рысин. Увидев отца и лейтенанта в комнате (мать и двое оперативников были в соседней), он воскликнул:

— Папа, у нас гость! Сейчас я на кухне такой ростбиф сварганю, самое оно к водочке, как в лучших ресторанах Европы. Специально этому обучен!

— С ростбифом мы подождем, а пока задерживаем тебя Рысин Михаил, по поводу убийства двух школьников шестого класса.

— Я не убивал. Я учусь в кулинарном техникуме. Уже давно в школу не хожу. В ресторане «Националь» на практике был. Повар и другие свидетели этого есть, даже иностранные. Так что у меня полное алиби…

— Алиби, говоришь? А откуда знаешь, в какое время это произошло и что несчастье именно в твоей старой школе случилось?.. Тебя там узнали и адрес твой домашний дали, — холодно закончил старший лейтенант.

— Это очкарик заложил! Он всегда ябедой был, — пробормотал Миша, растерявшись.

— Но никого, надо думать, не убивал и из пистолета по детям не стрелял? — добавил старший лейтенант.

Миша Рысин от этих слов сразу скис и, глядя исподлобья, совсем по-детски промямлил:

— Это получилось нечаянно. Я не хотел стрелять. Я только показывал… Больше никогда не буду!

— Это ты на суде говорить будешь, а сейчас собирайся, пойдешь с нами.

Мать Миши, войдя в комнату и услышав последние слова, вскрикнула и бросилась к мужу.

— Я не отпущу его! — поднялся с кресла подполковник.

— И не надо, вас мы тоже задерживаем за незаконное хранение оружия. Поедете вместе с сыном. В одной камере предварительного заключения будете, — пообещал старший лейтенант.

— Это самоуправство! Вы понимаете, с кем имеете дело? У вас, лейтенант будут большие неприятности, пообещал Рысин-старший.

— Старший лейтенант, — поправил его тот. Для меня вы сейчас гражданин, нарушивший закон. Гражданка Рысина, соберите их веши.

Будто очнувшись и придя в себя от этих слов, Рысина проговорила:

— Вы допускаете большую ошибку! Вспомните потом мои слова… Мне есть к кому обратиться, и в их защите я уверена. А вы… еще сильно пожалеете об этих своих действиях.

Она вышла в другую комнату за вещами, затем позвала туда сына переодеться. До нее дошло, что дело оборачивается серьезной неприятностью.

— Я буду звонить всем, кому надо, — шепнула она уходящему мужу.

Тот молча кивнул.

Едва за выходящими из квартиры закрылась дверь, Рысина бросилась к телефону и звонила, звонила без конца, набирая нужные номера.

— Главное, — говорила она кому-то в трубку, — не дать делу большой огласки. Очень важно, чтобы молчала печать… Или пусть представляет все как несчастный случай, если нельзя умолчать совсем. Ведь дети всегда склонны к баловству… У ребенка всегда может быть нервный срыв. Вы меня понимаете?.. А за адвоката спасибо. За нами не пропадет.

Старший лейтенант выполнил свое обещание: оба задержанных оказались в одной камере. Но не одни. Подполковник с омерзением разглядывал спящего в углу алкоголика и прикорнувшего рядом с ним бомжа, бросал опасливые взгляды на несомненного рецидивиста, развалившегося на нарах.

— Чего уставился, подполковник? — усмехнулся тот. — Что я, твоих погон не видал. Это ведь не бобровая шапка. Ту я в карты проиграл. А вот что ты натворил, что здесь ночуешь?

— Не твоего ума дело.

— Фу-ты ну-ты… Какая фанаберия барская! В одном месте сидим, значит, одной веревкой повязаны. Срок, может, и разный будет — об этом говорить рано. А сейчас здесь помалкивай больше, хоть ты подполковник, хоть «енерал», — посоветовал «рецидивист».

Дверь открыл милиционер и позвал старшего Рысина к начальнику отделения милиции.

Это был майор с усталым и сердитым скуластым лицом. Он не посмотрел на вошедших, углубившись в рапорт старшего лейтенанта.

Подполковник Рысин уселся напротив него без приглашения.

Майор поднял на него умные, чуть насмешливые глаза:

— Сидите, сидите, подполковник. Сейчас разберемся.

— Я хочу подать рапорт о поведении в моем доме вашего сотрудника, который позволил себе оскорбление граждан, в квартиру которых он вломился.

— Пишите, — протянул ему бумагу майор. — И в этом же рапорте дайте свое объяснение, каким образом оказалось в вашем доме столько боевого оружия, без охраны и, как я понимаю, письменного разрешения на его хранение. Я подожду, пока напишете.

Он нажал кнопку звонка на столе и сказал появившемуся в дверях милиционеру.

— Мальчика, что в школе стрелял, — в детскую комнату, к лейтенанту Смородиновой. Я ей поручил вести дознание.

Рысин при этих словах встрепенулся, отодвинул недописанную бумагу:

— Товарищ майор! Поскольку сын мой несовершеннолетний, то я прошу вашего разрешения присутствовать при его допросе. Это не противоречит законности?

— Нет, мы родителей по мере возможности сами вызываем в таких случаях. Не всегда, правда, они находятся…

— Служба госбезопасности будет благодарна вам, — пообещал Рысин.

— За что же? — удивился майор. — Я выполняю свои служебные обязанности, установленные для моей должности МВД.

— Ну, это службы родственные.

— Идите, подполковник, вас проводят в детскую комнату, — прервал этот разговор майор.

Рысин вышел из кабинета начальника без сопровождения конвойного, вошел без стука в указанную дверь и увидел своего сына, сидящего напротив миловидной девушки в милицейской форме.

— С разрешения начальника явился присутствовать при вашей беседе с моим сыном, Михаилом Рысиным, — отрекомендовался он.

— Здесь идет не беседа, а допрос, — поправила девушка-лейтенант, строго взглянув на подполковника.

Девушка не оказала вошедшему никакого почтения, даже не встала при появлении старшего по званию. Это не понравилось Рысину-старшему. Он почувствовал в этом предвзятость лейтенанта Смородиновой, тем не менее промолчал, отодвинул стул и без разрешения уселся рядом с сыном.

— Продолжим, — сказала следователь, придвигая начатый лист протокола допроса.

Вопросы, задаваемые Мише, в основном были те же, какие задавал старший лейтенант при задержании. Только теперь все ответы фиксировались в протоколе.

После очередного вопроса Рысин-отец счел нужным вмешаться:

— Я подполковник госбезопасности, госпожа лейтенант. И я не допущу ни личного оскорбления, ни запугивания моего сына, с которым вы обращаетесь недопустимо, игнорируя истинное объяснение случившегося как несчастный случай.

— Для этого нужно объяснить несчастным случаем возможность доступа Михаила к незаконно хранящейся коллекции оружия в вашем доме. И то, что сын ваш взял из нее заряженный пистолет, расхаживая с ним по улице, принес в школу, где в момент выстрела дуло оружия оказалось направленным в группу детей. Да?

— Он просто показывал им, как нужно целиться, этот жест у любого мальчишки в крови. Посмотрите на малышей детсадовского возраста, они с игрушечным оружием ведут себя точно так же. Это я вам говорю не как простой гражданин, а как военный, подполковник.

— Подполковник тоже должен быть в первую очередь гражданином… Произошло убийство двух школьников в результате того, что сын ваш нажимал курок отнюдь не игрушечного пистолета, настоящего боевого заряженного оружия, сняв его с предохранителя! И об этом вам не следует забывать…

— Я протестую, лейтенант! Вместо дознания вы пытаетесь психологически воздействовать на склонного к нервному срыву ребенка, — возмущенным голосом прервал ее Рысин.

— Я допрашиваю не вас, гражданин Рысин. По вашему делу назначен другой следователь. Потому эти ваши замечания в протокол не будут заноситься. А признание вашей версии о несчастном случае или нервном срыве — дело дальнейшего расследования происшедшего, — спокойным голосом ответила следователь.

Видя бесполезность своих возражений, подполковник сказал:

— Позвольте мне соединиться по телефону с шефом контрразведки Степашиным.

— Не пытайтесь оказывать давление на следствие, — предупредила его следователь. — Кроме того, служебным телефоном пользоваться в личных целях не разрешено. А так как вы не умеете вести себя спокойно при допросе, то я вынуждена отправить вас обратно в камеру.

Она нажала кнопку звонка и приказала вошедшему конвоиру:

— Отведите задержанного в камеру предварительного заключения.

— Я не уйду без сына, — озираясь на дверь, сказал Рысин.

— Он подпишет протокол и вернется к вам в камеру.

— Но он несовершеннолетний и не может отвечать за свои поступки как взрослый, — за последнюю соломинку схватился Рысин-отец.

Лейтенант обратилась к Мише:

— Ты уже получил паспорт?

— В прошлом году, — понуро ответил он.

— Когда в армию?

— На будущий год.

— Как видите, гражданин Рысин, хоть я, конечно, понимаю отцовские чувства, но сыну вашему уже пора отвечать самому за свои поступки.

— Я буду жаловаться на вас. Не место таким людям, как вы. в этой комнате, где должны оберегать детей, а не калечить их психику.

— Да, но мы должны оберегать и тех детей, на которых может быть направлено заряженное оружие такого «ребенка» предпризывного возраста, как ваш сын. И поздно теперь уже оберегать тех, которые погибли от пули, выпущенной из вашего пистолета… Отведите гражданина, — обратилась она к ожидавшему милиционеру, — и дайте ему вот этот лист бумаги для фиксирования всех его жалоб.

Рысин готов был взорваться от гнева и возмущения, а следователь продолжала допрос:

— Как случилось, Миша, что в руки к тебе попал отцовский пистолет?

— Я знал, где он лежит, и взял.

— Зачем?

— Чтобы при мне был. И ребятам показать.

— А, показывая, ты целился.

— Нет, не в тех, а в других, что в сторонке стояли.

— Значит, ты выстрелил не в тех, кому показывал оружие, — подвела итог следователь.

— Я не стрелял, — испуганно сказал Миша.

— Кто же выстрелил в мальчиков?

— Пистолет сам выстрелил…

— Но ты снял его с предохранителя?

— Я просто показал, как это делается.

— Ты не понимал, что при снятом предохранителе выстрел последует при малейшем прикосновении к спуску курка?

— Не знал я этого. Не понимаю, как все получилось. Я никогда не стрелял из настоящего пистолета, только по телику видел…

Подполковник Рысин деланно держался за сердце, шагая не перед, а рядом с сопровождавшим его милиционером. Когда закрывали за ним дверь камеры, он крикнул:

— Доложите начальнику, что я настаиваю на разговоре с ним.

Миша явился в камеру заплаканный, а негодующий отец, увидев его, закричал:

— Тебя били? Била эта предвзятая, купленная стерва в погонах!..

— Но горячись, папаша, — приподнялся на нарах «рецидивист». — Ты еще не знаешь, как бьют. Слезами не отделаешься… Нешто битые так выглядят?

Рысин, не слушая его, стучал в дверь, требуя отвести его к начальнику.

Наконец его опять повели в кабинет к майору.

Жена Рысина времени даром не теряла, и ее бурная деятельность выражалась непрерывными звонками телефона в кабинете майора. Тот уже устал от непрерывных разговоров по делу этих Рысиных. Кто только не вмешивался в это дело, не говоря уже о газетчиках, которые с утра уже пытались проскочить на прием. Звонки были и посерьезнее… И когда Рысин старший вошел в кабинет, держа в руке исписанный лист бумаги, майор, приняв от него жалобу и объяснения, предложил ему сесть, сказав при этом:

— Мера пресечения вам и вашему сыну изменена на подписку о невыезде. Вот здесь напишите ее за себя и за вашего несовершеннолетнего сына…

— А как же моя жалоба на следователя, которая и слушать не хотела о несчастном случае и позволяла себе оскорбительные высказывания?

— Следствие переходит к следователю прокуратуры. В детской комнате милиции вашим сыном больше заниматься не будут, — устало сказал майор.

Дома подполковник и его жена жадно просматривали утренние газеты. Во всех был материал, посвященный жуткому случаю, происшедшему в школе, но… почти все объясняли это убийство несчастным случаем и нервным срывом подростка.

— Адвокат самый лучший подключен, — говорила Рысина мужу. — Ты позаботься, чтобы законность хранения твоей коллекции была подтверждена.

— Не беспокойся, — хлопая ее по плечу, отвечал подполковник. — Там не выдадут…

— Я думаю, если адвокат хорошо постарается, то дело уйдет в песок, — помолчав, сказала жена.

— Тут стараться надо не только адвокату, — мрачно ответил Рысин.

По прошествии времени дело об убийстве двух школьников и ранении третьего действительно «ушло в песок», посланное на доследование и проходящее задержки иного рода, называющиеся в народе попросту «проволочками», волокитой. Если протянуть три года, то можно за давностью дело прекратить.

Новый директор школы, назначенный вместо снятого за развал школьной дисциплины (несчастье случилось во время урока), собрал педсовет и внушительно говорил учителям:

— Дисциплина должна быть поднята до надлежащего уровня. Доступ в школу будет строго ограничен. Входные двери во время уроков должны быть заперты. На место гардеробщицы возьмем мужчину, чтобы мог задержать при входе постороннего. Сейчас мужиков не у дел предостаточно.

Старенькая учительница русского языка и литературы поднялась на том педсовете и сказала:

— В русской литературе прошлого века был поднят звучащий и ныне вопрос «КТО ВИНОВАТ?». Я не знаю, виновата ли тетя Даша или наш бывший директор. Разбирательство дела установит ответственность Рысиных, и отца, и сына. Это не мое дело, я не следователь. Но, как русский человек, отдавший долгую жизнь воспитанию детей, я хотела бы назвать истинно виновных в возможности подобного рода преступлений. Кто учит наших учеников технологии убийств? Кто внушает им, что жизнь человека не дороже тараканьей? Кто? Отвечу: наше государственное и общественное или, как его там называть, коммерческое телевидение, которое наряду с кинематографией со всех экранов обрушивает на подростков жуткие сцены с насилием, преступлениями, убийствами. Кого мы вырастим, отравляемых этими средствами массовой информации, для которых нравственность зрителей — ничего, а ВЫГОДА — все. И они скупают за бесценок заокеанские жуткие боевики, отравляя ими наш русский народ. Так «КТО ВИНОВАТ?», — повторяю я и отвечаю: — ЭКРАННАЯ ОТРАВА, находящаяся в руках безнравственных людей, не думающих, что творят! — И она села при общем молчании. Все были согласны с ней, но никто не выразил этого.

Тети Даши, знавшей наизусть имена, а многих и в лицо, погибших школьников — защитников Москвы, в школьной раздевалке не стало.

Памятная доска в вестибюле не пополнилась новыми именами двух погибших шестиклассников. На чье-то предложение сделать надписи директор отрезал:

— Они не сражались за Родину.

И в самом деле, занесенные в вечные списки героев шли в последний бой, уходя из школы, а эти двое несчастных мальчиков последние шаги сделали, придя в родную школу. Правда, шли они по тому же переулку, спускавшемуся к набережной реки, давшей свое имя городу.

Новелла пятая. «Подайте милостыню ей»

Прямо на улице, на занесенном снегом, давно не чищенном тротуаре, переминаясь с ноги на ногу, стояла пожилая, но все еще красивая женщина в поношенном пальто, торгующая растворимым кофе.

Кинорежиссер, Неля Алексеевна, привычно вглядываясь в лица, в поисках типажа для очередной своей кинокартины, остановилась перед «торговкой», привлеченная ее необычным для такого дела видом.

— Скажите, если не секрет, сколько вы здесь зарабатываете? — спросила она женщину, держащую в замерзших руках банку кофе.

— Какой секрет! Тысяч двадцать в день, не считая того, что приходится платить за место.

— И вам не холодно? — спросила Неля Алексеевна, взглянув на отнюдь не зимнюю обувь «торговки».

— Очень холодно. Как бы не простудиться! Мне надо внука поднимать. Я дочь схоронила… Тридцати пяти лет! — объяснила женщина.

— Такая молодая! Что с нею случилось?

— После операции на венах тромб оторвался. В сердце попал. И все…

— Боже мой, какое горе!

— Внук у меня на руках. Поднимать его надо, а в нашем институте реактивов нет.

— Реактивов? — не поняла Неля Алексеевна.

— Я доктор наук. По иммунологии. Трудов — не счесть… Но ведь платят за эту работу — сто пятьдесят тысяч, и то с запозданием. Да и за что платить-то? Все работы остановились, — с сожалением проговорила женщина.

— Остановились работы по иммунологии? Это ведь так важно! — поразилась Неля Алексеевна.

— Еще бы! Боролись против всех болезней, от гриппа до рака. Организм человеческий многое может, если ему помочь суметь.

Как это часто бывает, женщины, разговорившись, почувствовали доверие друг к другу.

— Простите, как ваше имя-отчество?

— Елизавета Сергеевна. Стыдно фамилию называть. Простите. Я и так в места поглуше забираюсь, боюсь узнают знакомые.

— А разве ваши коллеги лучше живут?

— Семейные почти все, как я. Так называемую «продовольственную корзину» не наполнить, — грустно усмехнулась Елизавета Сергеевна.

— Но ведь, если я правильно поняла, вы работаете в крупном научно-исследовательском институте? — удивилась кинорежиссер.

— Даже в прославленном. Сверху обещают науку поддерживать. Так ведь сейчас у нас рыночная экономика, а какая наука на рынке. Есть американский «фонд Сороса», помогающий русским ученым. Но неизвестно где эти деньги растворяются. По крайней мере, из моих знакомых их никто не видел… Что-то я с вами разговорилась, даже теплее вроде стало… Кофе не купите? Бразильский. Когда-то сама пила…

— Пожалуй, куплю у вас две, нет, три банки. А у вас нет теплой обуви? — указывая на довольно изящные, но явно не для такой погоды сапожки, спросила Неля Алексеевна.

— Представьте, нет. Когда муж, академик, был жив, добежать до машины от подъезда не было проблем. Все щеголяла. А теперь… — и она вздохнула.

— Вы простите меня, Елизавета Сергеевна. Я — кинорежиссер. Вы не могли бы сняться у меня в картине, в эпизоде?

— Какая я киноактриса! — отмахнулась та.

Ничего сложного! Вы сыграете самое себя… Заработок будет больше кофейного.

— Мне так неудобно. Разоткровенничалась… Это вроде как в романсе: «Подайте милостыню eй…» — смутилась Елизавета Сергеевна.

— Вы поете, а может быть, играете на рояле?

— Играла. Пела. Русские романсы из репертуара Козина или Тамары Церетели: «Утро туманное», «Пара гнедых»…

— Так это прекрасно! — обрадовалась кинорежиссер. — Все так и обыграем: и кофе, и ваш задыхающийся в нужде институт. Ведь это ему нужна милостыня, как в романсе.

— Давайте я вам кофе в сумку положу, — предложила Елизавета Сергеевна.

— Спасибо, спасибо. Но вы мне так и не ответили. Согласны на такую работу?

— Я подумаю.

— Если надумаете, приходите. Вот вам моя визитная карточка. До свидания, Елизавета Сергеевна. Позвоните мне хотя бы по телефону, — сомневаясь, что та согласится на предложение, попросила Неля Алексеевна.

— И телефон у меня выключили за неуплату, — грустно проговорила Елизавета Сергеевна. — Но я обязательно постараюсь позвонить. К соседу схожу. Когда был жив муж, он с ним дружил.

— Буду очень ждать.

С тяжелым чувством расстались две женщины.

«Подайте милостыню ей», — с горечью мысленно повторила Неля Алексеевна, оглядываясь на «торговку». — «Да не ей, а всей науке нашей…»

Неля Алексеевна очень обрадовалась, когда вопреки своим сомнениям, некоторое время спустя, подняв трубку зазвонившего телефона, узнала голос Елизаветы Сергеевны.

— Я звоню вам, Неля Алексеевна, прежде всего, чтобы извиниться, что наговорила вам тогда, продержав вас на морозе. Я крайне признательна за ваше приглашение сниматься в фильме, но теперь это для меня исключено.

— Почему же? Улучшилось ваше финансовое положение? Или что-нибудь у вас стало не так?

— Я сейчас звоню от соседа. Но перемены в моей жизни теперь возможны, из-за чего не решусь сниматься в вашей картине, — сказала Елизавета Сергеевна.

— Если это не телефонный разговор, то позвольте я приеду к вам, — спросила Неля Алексеевна, почувствовав в ее голосе сомнение.

— Ваше участие в моей судьбе меня трогает. Ради Бога, приходите, я буду очень раза, — и она назвала свой адрес.

Через час Неля Алексеевна явилась в бывшую академическую квартиру.

Елизавета Сергеевна открыла ей дверь.

Просторная прихожая, а из нее через стеклянный витраж видна гостиная с роялем, картинами на стенах.

— Там Миша уроки готовит, — сказала хозяйка и пригласила гостью в другую комнату, очевидно бывший кабинет ее покойного мужа, ставший теперь ее рабочей комнатой. Стены в кабинете, казалось, были сложены из книг — столько их здесь было расставлено на полках и в книжных шкафах.

— Как много у вас иностранной литературы, — приглядываясь к золотым корешкам, удивилась Неля Алексеевна.

— Да, ее сейчас не продашь… А я почти все уж перечитала.

— Вы знаете языки?

— Английский, французский, хуже немецкий и немного итальянский, — просто ответила Елизавета Сергеевна. — Все испанский собиралась выучить.

Обе женщины сели на диван.

— У вас очень красивое лицо, — сказала кинорежиссер, поправляя очки. — Почему же вы отказываетесь сниматься в моей кинокартине? Я уверена, что получится все очень хорошо!

— Для такой работы я уже не гожусь. Вчера через моего соседа, он видный ученый и работает в нашем институте, меня отыскал руководитель одного научного центра в Вашингтоне, вернее в его пригороде. Там занимаются проблемами иммунологии. Он — нобелевский лауреат. Я знаю его труды. Так вот… Он приезжает в Москву и хочет непременно увидеться со мной.

— Так это же замечательно!

— Как сказать. Не могу же я принять его в своей заброшенной лаборатории, — горестно усмехнулась доктор наук. — Аппаратура давно бездействует, сотрудники почти все на «подработке»… Жить-то всем надо.

— Примите у себя дома. Знаете что! Давайте я вам помогу подготовиться к его приезду. Когда он будет в Москве? — предложила Неля Алексеевна.

— Через несколько дней, но я, право, не могу…

— Можете, можете! Если хотите, то и я заинтересована в том, чтобы нашей науке не петь «Дайте милостыню…», — оборвала режиссер.

— Как это возможно?

— Поговорим вместе с вашим американским «дядюшкой». Я немного понимаю по-английски, а вы мне еще поможете, — голосом, не допускающим возражений, сказала Неля Алексеевна.

Елизавета Сергеевна еще некоторое время сопротивлялась, но гостья была столь дружески напориста и искренна в своем желании, что она в конце концов согласилась.

В передней раздался звонок.

Елизавета Сергеевна пошла открывать дверь и скоро ввела в кабинет высокого мужчину с огромной лысиной и пышной седой бородой.

Знакомьтесь, Николай Андреевич, мой сосед и, в какой-то мере, шеф, старый друг моего покойного мужа, академик, — представила она вошедшего.

— Очень рад, — гулким баском проговорил академик, церемонно прикладываясь к ручке Нели Алексеевны,

— Вот Неля Алексеевна вызвалась помочь мне встретить американского ученого, — сказала хозяйка.

— А! Нобелевского лауреата! У них, что ни шаг, то нобелевский лауреат. В Стокгольме за ними почти девяносто процентов премий забронировано. Как будто больше нигде в мире ничего не делается, — сердито проворчал академик, усаживаясь в кресло.

— Американец говорил вам, для чего приезжает в Москву? — спросила Неля Алексеевна.

— Известно зачем! — поднял на нее умные глаза Николай Андреевич. Мозги наши воровать. Своих недостаточно, за чужими тянутся. Хочу предупредить вас, Лизочка, не поддавайтесь на устроенный быт под Вашингтоном. Пусть у нас скверно, а все на родной земле… Не клюйте на их жирного червячка.

— Да что я, рыба, что ли? — обиделась Елизавета Сергеевна.

— А кем вы себя почитаете? Коммерсанткой, делающей свой тротуарный бизнес? — ворчал академик.

— Ну уж, Николай Андреевич… — смущенно пыталась остановить гостя Елизавета Сергеевна.

— И нечего мне рот закрывать. В нашей мутной воде сейчас как раз добычу и ловить. Вот и ждите такого ловца.

— Вы считаете, что я не должна его принять ни в институте, ни дома? — спросила Елизавета Сергеевна.

— Институт не позорьте, и так стыдно, а насчет дома, то я препятствовать вам права не имею, хотя и хотел бы иметь. На какие такие средства прием организовать хотите? При ваших-то доходах?

— Николай Андреевич, да я уж давно кофе торгую.

— Вполне научное занятие.

— Расходы я приму на киностудию, у нас на мою кинокартину счет открыт, — вмешалась Неля.

— А вам почему так хочется спровадить нашу милую хозяйку далеконько за океан? — иронично спросил старик.

— Ни в коей мере! Я просто хочу средствами кино и телевидения обратить внимание общественности на положение людей науки. Кроме того, этот гость может предоставить вам некоторые инвестиции, — объяснила она.

— Предоставляли, и не раз. Так ведь украдут, непременно украдут! А нам оставят выражение глубокой благодарности американским «дядюшкам», — усмехнулся академик.

— Какой вы злой, Николай Андреевич! — удивилась Неля.

— Будешь злым… Когда вам в картине неумеренный злодей понадобится — к вашим услугам.

— Я пока только на Елизавету Сергеевну покушаюсь.

— Покушайтесь, только не скушайте! Она нам еще пригодится. Очень пригодится! — сказал Николай Андреевич вставая с кресла и раскланиваясь с дамами. — Патриотизм! Патриотизм выше всего! Всегда надо помнить об Отчем доме, об Альма-Матер!

Он ушел раздраженный, оставив запах сигаретного дыма и мужского одеколона.

— Вот, он всегда такой! — как бы извинилась за гостя хозяйка.

— Лиза, милая, позвольте мне так вас называть, он ведь в какой-то мере прав! Но принять американца мы с вами должны.

Женщины расстались друзьями.

Неля Алексеевна позаботилась, чтобы и квартире Елизаветы Сергеевны включили телефон, и явилась к ней, нагруженная покупками.

— Теперь в магазинах, казалось бы, все купить можно. Недаром ревнители рыночной экономики хвастают полными прилавками. Правда, купить-то далеко не все могут. Далеко не все! — возмущалась она.

Американцу было уготовано чисто русское гостеприимство. Но стол был уставлен далеко не русскими яствами.

— А может быть, мы все это зря? — засомневалась Елизавета Сергеевна. — Мне говорили, что в Америке такое застолье не принято.

— Так это там, в Америке. А принимаем мы его здесь, в России, так что пусть будет все по-русски, — ответила Неля Алексеевна.

И они обе занялись приготовлениями к приему гостя. И когда худой, поджарый и улыбчивый гость из Америки приехал к современной, по его словам, "Мари Кюри-Склодовски» в области иммунологии, он был пленен радушием двух русских женщин и русским гостеприимством, о котором, как он сказал, только читал у Толстого и Достоевского. За столом состоялся деловой разговор.

— У нас недалеко под Вашингтоном, в очень тихом и уединенном месте — институт. Там прекрасные условия для продолжения ваших работ, миссис Садовская, — говорил американец. — Мы были бы счастливы, если бы вместе с нами работал такой крупный специалист по иммунологии и такая очаровательная женщина. Может быть, вы согласитесь поработать у нас по контракту пару лет? Мы вам предоставим возможность завершить свои многообещающие исследования. Я познакомился с ними в журнале «Нейчер» в Англии. Это очень строгий журнал, в нем помешается только то, что бесспорно. И ваши замыслы таковы, и их необходимо довести до конца. Отчего вы не печатаете ваши последующие разработки?

— У нас сейчас переходный период… Мы испытываем некоторые финансовые трудности.

— Да, я вас отлично понимаю. Но, согласитесь, что человечеству до этого нет дела. Свирепствуют тяжелейшие болезни. У вас, я читал, смертность превысила рождаемость. Этому следует помешать. Разве можно объяснить людям отказ в вашей помощи финансовыми затруднениями?

— Но что можно конкретно сделать? — вмешалась Heля Алексеевна.

— Может быть, пока в вашем институте условия не позволяют работать специалистам, надо объединить наши усилия, наши лаборатории, наши финансы… Необходимо, чтобы госпожа Садовская продолжала свою работу. Останавливать ее — преступление перед человечеством.

— Вы пытаетесь сманить у нас видного ученого? — попросту спросила Неля Алексеевна.

— О, нет, нет, мои леди! Я не похититель дам для гаремов. Я хочу помочь русской науке не погибнуть. Мы высоко ценим ваши достижения. Я предлагаю контракт. Правда, оплата весьма скромная. Всего 30 тысяч долларов в год. Но этого вам будет вполне достаточно, чтобы заниматься работой спокойно. Все, что потребуется вам на первое время для того, чтобы обосноваться у нас, будет предоставлено. Я сам во всем буду вам помощником.

— Заманчивые предложения! Боюсь, что моя подруга не выдержит и согласится. Но предупреждаю вас, что если вы ее все же сманите, то придется вам принимать меня в качестве гостьи и с видеокамерами. Я ведь кинорежиссер.

— О! С готовностью! У нас в Америке реклама имеет огромное значение. Всякий показ наших ребят на телевидении — бесподобная помощь ученым. Но что скажете вы, госпожа Садовская?

— Я подумаю, — коротко ответила Елизавета Сергеевна. Изрядно выпив водки, гость стал рассказывать о своей Америке, которая, по его словам, была и должна быть во всем первой:

— У нас не только самые высокие дома в мире, не только самые богатые люди, у нас самые лучшие автомобили, самая лучшая конституция, самые лучшие президенты, с которыми мне привелось даже встречаться в Вашингтоне. Пусть первыми в космос вступили вы, но на Луну все-таки первыми высадились мы. И наука наша первая в мире, потому что к нам идут лучшие ученые всех стран. И я надеюсь видеть среди них госпожу Садовскую, — закончил подвыпивший профессор Снайс.

Он ушел, рассыпаясь в любезностях хозяйке, плененный оказанным ему приемом. У подъезда его ждала вызванная им машина.

Женщины остались одни. Елизавета Алексеевна бессильно сидела в кресле, опустив руки:

— Что вы обо всем этом думаете, Неля? Ведь это же та самая yтечка мозгов, о которой говорил Николай Андреевич.

— Утечка — это когда ушло и не вернется. А он предлагает временный контракт… И потом, он безусловно прав, что человечество ждать не может.

— Контракты, как правило, продляются. Затянет новая работа, жаль будет бросать… И останется без меня моя лаборатория, — грустно проговорила Елизавета Сергеевна.

— Не плачьте но тому, чего нет, и неизвестно, когда теперь будет. А что вам делать все это время? Торговать кофе?

— Да, можно сказать так: «Лаборатории нет». Но если я уеду, то ее уже не останется вообще… И как же Миша? Ему ведь надо учиться. Я не могу оставить его здесь с беспутным отцом.

— Будет учиться в американской школе, выучит язык. Это ему еще и пригодится в будущем. Ездят ведь российские дети просто учиться в Штаты или по обмену. Дети быстро осваивают иностранные языки. Вы сами столько языков выучили тоже не в преклонном возрасте? — спросила Неля Алексеевна.

— Конечно, я языкам училась с детства. Я ведь из академической семьи. «Потомственная ученая».

— Вот и Миша ваш станет «потомственным ученым». А знание английского языка только поможет в этом.

— Вы советуете мне поехать? — посмотрела гостье в глаза Елизавета Сергеевна.

— Не подумайте ради Бога, что я вас уговариваю… Просто я стараюсь объективно смотреть на происходящее. И не думайте, что моя душа не рвется воспрепятствовать вашему отъезду. Он ведь предлагает условия не просто для жизни, а для вашей дальнейшей научной работы. Имеете ли вы право похоронить свои знания?

Елизавета Сергеевна долго сидела молча, сосредоточенно рассматривая свое обручальное кольцо на пальце левой руки. Понимая, о чем она думает, и не желая ей мешать, гостья встала с дивана и подошла к окну.

— Ах, была не была! — резко встала с места хозяйка. — Позвоню ему, скажу о своем согласии.

Неля Алексеевна повернулась к ней и спросила:

— Вы действительно уже решили?

И получив на свой вопрос утвердительный ответ, сказала:

— Только попрошу вас еще ненадолго вернуться к вашему рыночному бизнесу. Не пугайтесь! Я только прошу вас сняться в начальных кадрах задуманного мною фильма. Нужно рассказать людям вашу историю и показать, чем она завершится. А для этого ждите меня под Вашингтоном, ангел мой.

— Под Вашингтоном! Но ведь мне теперь нужно хлопотать о заграничном паспорте. Как это делается? Я ничего такого не умею, — спросила Елизавета Сергеевна.

— Вы умеете то, что другие не ведают. И ради чего вся эта возня с заграничным паспортом? Об этом не думайте. Я попрошу нашего администратора. Он их всегда для всей съемочной группы оформляет.

Неля провожала Елизавету Сергеевну в Шереметьево. Садовская держала за плечи своего внука, чудесного кудрявого мальчика, который с необычайной серьезностью, старательно выговаривая английские слона, прощался с Нелей Алексеевной, которую успел полюбить за короткое время сборов. Женщины обнялись, и слезы показались у обеих на глазах. Елизавета Сергеевна встряхнула головой, будто отгоняя горестные мысли и, взяв внука за руку, пошла к самолету.

Неля Алексеевна с нетерпением ждала звонка из Вашингтона. И, наконец, дождалась.

— Представьте себе, Неленька! — говорила Елизавета Сергеевна. — У меня здесь нет никаких бытовых хлопот. Для меня специально сняли прелестную квартирку в коттедже, недалеко от леса, уже обставленную нужной мебелью. Удобно, красиво и не очень дорого. Деньги есть. Мне выдали часть авансом. Миша поступил в школ. Правда, необходимо еще с ним заниматься английским. Но, я думаю, что скоро он будет им владеть лучше меня. Работа, скажу прямо, меня вдохновляет. Прекрасная лаборатория, новейшее оборудование. О таком можно только мечтать. Но я не перестаю думать о своем институте.

Как ни торопилась Неля Алексеевна завершить свою работу над фильмом о российском ученом, раньше весны ей выехать в Вашингтон не удалось.

В аэропорту ее встретил до крайности любезный профессор Снайс.

Съемочная группа, погрузив свою аппаратуру, уехала на такси, а Нелю, в своей великолепной машине, «крайслере» последнего выпуска, профессор повез через Вашингтон, показывая по пути ей город.

— Не удивляйтесь, леди, — говорил он. — Вы не увидите здесь обязательных, как считается, для Америки небоскребов. Мы проедем сейчас через самый неамериканский город Америки, кусочек старой Европы, заброшенный через океан. Здесь, вы замечаете, склонность во всем к классической архитектуре.

Они ехали по одной из главных улиц города. Машин было много, но большинство из них были припаркованы или стояли на стоянках.

— Обратите внимание, что на улицах чернокожих жителей больше, чем белых. Живущие здесь работают в основном в сервисных фирмах. Больших предприятий в городе нет. К тому же округ Колумбия южный, и это тоже сказывается.

Действительно, по тротуарам шли хорошо одетые мужчины и женщины с темной кожей. Встречались и белые лица, в большинстве женские.

— Все мужья на работе в федеральных ведомствах, — объяснил профессор.

Они проехали мимо внушительного здания с великолепной мраморной лестницей у входа. Нелю поразило, что на ступеньки брошены доски с установленными перилами, вроде трапа на речных пристанях.

— Ступени разрушаются от времени? — поинтересовалась Неля.

— Нашему государству всего двести с небольшим лет, оно еще юное. Но законы в нем соблюдаются строго, в частности, в Верховном Суде, их главном страже. И на лестницах, лишенных перил, по закону такие перила должны быть поставлены. Эта забота о людях преклонного возраста, а члены Верховного Суда, в основном, такие.

Здание конгресса Неля, конечно, узнала по возвышающемуся над зеленью деревьев куполу, который можно было принять за какой-нибудь величественный европейский храм.

— Отсюда звучат речи избранников народа, — пояснил мистер Снайс. — Там помещаются и палата представителей, и сенат. А в галерее выставлены бюсты всех когда-либо заседавших здесь сенаторов. Кстати, они приезжают сюда из гостиницы по маленькому сабвэю, сидя в движущихся под землей креслах.

Потом проехали мимо всем знакомого по бесчисленным изображениям Белого дома, резиденции президента.

Невысокое здание с непременными колоннами на фасаде напоминало бы русский помещичий дом, если бы не походило больше на фазенду южного плантатора.

— Недавно в расположенном за Белым домом саду цвели вишни. Их подарил одному из президентов японский император, — сказал профессор. — А вот и памятники нашей недолгой истории. Вон там устремленная в небо граненая стрела, которую американцы прозвали карандашом. Она установлена в честь Джорджа Вашингтона. А сейчас мы с вами остановились перед мраморной колоннадой павильона, где в мраморном кресле сидит мраморный президент Линкольн.

Неля рассмотрела узкое спокойное лицо освободителя негров, обрамленное бакенбардами, руки, покоящиеся на ручках кресла.

— Я лишен всяких склонностей к метафизике, но американцы смакуют многозначительные совпадения. Во второй половине девятнадцатого века было два освободителя людей от рабства: русский царь Александр II и наш президент Линкольн. И оба были убиты террористами. Из двух памятников им сохранился только вот этот.

— Но сад, примыкающий к Московскому Кремлю, где стоял памятник царю-освободителю, даже в самое жестокое коммунистическое время продолжал называться Александровским садом, — заметила Неля.

— Ах вот как? — удивился профессор.

Они уже ехали по пригородному шоссе. Мелькали рекламные щиты и заправочные станции. Вскоре их машина оказалась в тихом городке или поселке, состоявшем из, казалось бы, одинаковых двух- или трехэтажных коттеджей, каждый из которых отличался от другого формой окон, затейливостью балконов, своеобразием отделки и расположением среди оставленных деревьев былого леса.

Около одного дома и остановился мистер Снайс. Навстречу выбежал кудрявый мальчик и бросился к выходящей из машины Неле.

— Как я рад вам, тетя Неля! — заговорил он. — Можно хоть по-русски поздороваться.

— А как твой английский, Миша? — спросила Неля после приветствия.

— Меня ребята понимают. Я их учу русскому языку.

Неля перевела слова мальчика мистеру Снайсу.

— Этот мальчик станет профессором, — изрек Снайс, вынимая из багажника чемодан Нели и неся его к дому.

Миша позвонил бабушке по радиотелефону, который держал в руке, и та попросила его передать трубку Неле Алексеевне.

— Я сейчас, сейчас буду дома, — говорила та. — Я так рада вашему приезду. Мы сегодня же сможем осмотреть все, что вас заинтересует, — обещала она. — Мне было необходимо сегодня закончить оформление работ.

Через каких-нибудь четверть часа Елизавета Сергеевна уже обнимала Нелю. Профессор Снайс съездил за ней на своей машине.

— Я заинтересован, весьма заинтересован в ваших съемках, — говорил он откланиваясь.

Елизавета Сергеевна провела Нелю в дом.

Из просторного вестибюля-передней прошли в большой зал с изящной мебелью и белым роялем, как в московской академической квартире. Оттуда — в кабинет ученой, куда перекочевали ее московские книги. Через высокую стеклянную дверь можно было выйти на открытую веранду, куда тянулись ветки распустившейся сирени.

— Она совсем как наша подмосковная! И, представьте себе вместо радости при ощущении чего-то родного, наплывает тоска, ностальгия по всему русскому. Тяжко здесь адаптироваться. Люди, конечно, деловитые, вежливые, но какие-то узкие, лишенные обычного для наших кругозора, — призналась Елизавета Сергеевна.

Помолчали, потом спустились в садик с цветущей сиренью, вдыхая ее аромат, и вернулись в дом через вестибюль, откуда на второй этаж со спальнями вела удобная лестница.

Миша уступил свою комнату наверху гостье, перебравшись к бабушке во вторую спальню.

Заботливый профессор Снайс прислал за Елизаветой Сергеевной и приехавшей сюда съемочной группой свою машину с шофером.

И скоро все направились в институт иммунологии, красивое белое здание на живописной лесной лужайке.

Лаборатория Садовской походила на ее московскую, которую Неля уже засняла. Но если та напоминала остановившуюся без горючего машину, то здесь ощущалось стремительное движение. Куда-то торопясь, входили и выходили лаборанты в белых халатах. Перед компьютерами сидели молодые люди без пиджаков, в разноцветных подтяжках или легких жилетах. Вдоль стены — пульты с циферблатами приборов. Запах каких-то реактивов.

Мистер Снайс, сопровождавший женщин, говорил:

— Право, полученное здесь вещество следовало бы назвать «Садоиммунитом». Не правда ли, — обратился он к Неле, — прекрасно все организовано миссис Садовской? Конечно, приятнее было бы ей видеть это все у себя дома, в России, но финансирование — это поистине бич ученых…

Звукооператор по знаку Нели записал эти слова американского ученого.

Потом снимали целый «зверинец» подопытных животных, особенно тех, которые выздоравливали после тяжких привитых им заболеваний.

— Бедные героические кролики! — с печальной улыбкой говорила Елизавета Сергеевна, поглаживая одного из них, взяв его из клетки. — Самоотверженные служители здоровью человечества.

Самые важные и впечатляющие кинокадры предстояло заснять в одном из вашингтонских госпиталей.

Со съемочной группой поехал профессор Снайс. Елизавета Сергеевна осталась в лаборатории, надо было успеть все оформить к сроку подачи представлений на премию, получение которой было важно для престижа института. Срочных хлопот было немало.

Неля помнила, что об этом профессор Снайс заводил разговор еще в Москве, когда уговаривал Елизавету Сергеевну работать у них. Главный врач госпиталя и профессор Снайс комментировали съемки.

— Прежде чем заснять наших больных, — говорил главный врач, — я покажу вам снимки ног наших больных при поступлении в госпиталь. У мистера Паркера и мистера Стокксмена, одновременно привезенных к нам, была гангрена обеих ног. Медицина до сих пор не знала иного средства спасения жизни пациентов в таких случаях, кроме ампутации конечностей.

Видеокамера засняла страницы «истории болезни» с наклеенными на них фотографиями обезображенных, опухших и потемневших ног больных.

— Запустившим до крайности свое заболевание пациентам было предложено спасение жизни с помощью ампутации конечностей или согласиться на клинические испытания нового средства — иммунологов. Мистер Паркер, человек весьма религиозный, сказал, что не может противиться предписанному свыше, он, созданный по образу и подобию Божьему, не может уподобится кролику, на котором испытывают новые средства каких-то там иммунологов.

— Я сам убеждал его, — вставил профессор Снайс, — доказывал, что средство наше пробуждает возможности организма, и мы ничем не нарушаем Божьего предопределения. Ведь организм человеческий создан по Божьему велению. Но мистер Паркер остался при своем мнении. Второй пораженный гангреной ног, мистер Стокксмен, напротив, согласился на все, лишь бы по-прежнему ходить на своих ногах, как он выразился, — продолжал главный врач. — Я готов представить кинооператорам обоих пациентов, при условии, что будет упомянуто, в каком госпитале проводилось лечение.

Камера следовала за идущими по больничному коридору профессорами. Открывается дверь палаты. На койке больной после операции.

Главный врач подходит к нему и приподнимает край одеяла. Открылись забинтованные обрубки ног.

— Это мистер Паркер. Мы уже заказали для него инвалидную коляску с электроприводом самого последнего образца. Теперь пройдем ко второму пациенту.

В гимнастическом зале на велотренажере сидел мистер Стокксмен и с увлечением крутил педали.

— Мистер Стокксмен рассчитывает участвовать в очередном велокроссе, — с улыбкой пояснил главный врач.

— Ему вместо ампутации ног было введено вещество, полученное в результате исследования профессора Садовской в лаборатории нашего научного центра, — вставил профессор Снайс.

Главный врач с довольной улыбкой наблюдал за выздоравливающим пациентом.

— Организм, которому помогло средство профессора Елизабет Садовски, смог справиться с такой страшной болезнью, как гангрена, грозившая общим заражением крови и летальным исходом.

— В России в народе это называют «антонов огонь», — замечает Неля.

— Разработанное в нашем научном центре под Вашингтоном средство может оказаться действенным и при других болезнях. Сейчас начаты клинические испытания. Результаты их вскоре будут известны. Но уже то, что достигнуто, позволит выдвинуть нашему институту свою новую разработку на соискание Нобелевской премии, — закончил профессор Снайс.

— Надеюсь, эта американская разработка дойдет и до России, — заметила в заключение Неля, благодаря американских ученых за помощь в съемках.

А будущий участник велокросса, сохранив обе ноги, продолжал крутить ими педали тренажера. На других снарядах в зале выздоравливающие пациенты клиники разрабатывали мышцы, ослабшие за время болезни.

Киносъемка завершилась в коттедже Елизаветы Сергеевны.

Кинематографисты досконально засняли все прелести западного комфорта. Однако сделали они это уже на следующий день, после посещения клиники, направившись в небольшой отель при научном городке.

Елизавета Сергеевна оставила Нелю у себя, хотя та и пыталась тоже уехать вместе со своей группой.

— Мне предлагают купить этот дом в рассрочку, но я не хочу. Приобретая здесь недвижимость, я как бы становлюсь в ряд с эмигрантами, а я лишь работаю по контракту.

— Который несомненно продлят, — вставила Неля.

— Да, многие из наших обрастают здесь собственностью, и контракты продлевают охотно. Но не вечно же будет у нас на родине этот беспредел!

— Не вечно! Не вечно! — заверила Неля.

Московская гостья пробыла у Садовской недолго. Поджимала скупая смета, ограничивая валютные расходы.

В последний день вся киногруппа умчалась в Вашингтон делать покупки, чтобы вернуться домой «не с пустыми руками», как объяснили они.

Неля никуда не поехала, а провела этот день в лаборатории Садовской, наблюдая за ее работой.

Неля держала в руках подопытных кроликов, поглаживая гладкую шерстку и ощущая биение маленьких сердец во имя здоровья людей.

Провожали Нелю в аэропорту и профессор Снаис, и профессор Садовская.

Самолет «Аэрофлота» показался Неле кусочком родины, а русский язык многих пассажиров заставил Елизавету Сергеевну грустно улыбаться.

— Вы не забыли Мишиного письма? — заботливо спросила она. Неля заверила, что доставит его адресату. — Он работал у Николая Андреевича. Академик поможет его найти.

В Москве Неля через сурового старика академика разыскала Мишиного отца.

В указанном ей продовольственном магазине трое грузчиков пристроились за грудой картонных коробок распить бутылочку.

По сравнению с двумя дюжими парнями со спущенными на лоб немытыми челками третий — очкарик с испитым лицом выглядел щуплым.

Все трое недовольно уставились на решительно подошедшую к ним женщину.

— Я привезла вам письмо из Америки, — сказала она.

— Что? От американского президента? Или от государственного секретаря? А может, от сбежавшей туда тещи? Так я с нею, продавшейся за тридцать сребреников, никаких дел иметь не желаю! Верно, ребята?

— Как есть! — хором ответили собутыльники.

— Профессор Садовская завершает работу, выдвигаемую там на Нобелевскую премию. А письмо вам от сына.

— Фу-ты ну-ты! Ножки гнуты! Нобелевская премия! Плевать мне на нее! Верно, ребята?

— Ого-го! — отозвались те.

Неля положила письмо с надписью печатными буквами «Папе» и, гадливо отвернувшись, зашагала прочь.

— Мне милостыни не надо! — услышала она за спиной хриплый голос очкарика. — Подайте милостыню ей! Бывшей теще моей! В долларах!

— Милостыня нужна не кому-нибудь, а русской науке! — говорила разгневанная Неля своему другу писателю Званцеву.

— Кому-то выгодно лишить ученых помощи на родине. — ответил он ей. — Вот и торгуют наши Менделеевы и Чебышевы сосисками или кофе на морозе, а наши политики громко вздыхают об утечке мозгов, которых, на беду, сами лишены. Успокаивают, прикрываясь цифрами, дескать, из 110 тысяч ученых уехали только 2300. Не «только», а ужасающе много: лучших умов — две тысячи триста! — с горечью закончил он.

Неля попросила Званцева повторить эти слова перед видеокамерой, чтобы включить их в свою кинокартину…

Новелла шестая. Сон президента

Генерал, начальник охраны президента и особо доверенное его лицо, был ночью поднят по тревоге.

Выскочив на балкон в одних трусах, как спал по-спартански, он увидел неопознанный летающий объект. Такие наблюдались и в Бельгии, и в Самаре над военным городком, и во многих других местах. НЛО висел прямо над резиденцией президента, над домом напротив балкона генеральской квартиры.

Треугольная форма объекта угадывалась в отсвете трех направленных вниз прожекторных лучей, странно похожих на утолщенные посередине колонны. Лучи будто распространялись по кривым линиям. На этих «световых ногах» как бы стояла неведомая кабина.

Прямо «Марсианский треножник» из романа Уэллса «Борьба миров».

«Борьба миров»! — мысль об этом пронзила мозг генерала, и он, продрогший на холоде, вернулся в комнату и сорвал трубку телефона особой связи.

— Все спишь, генерал? — кричал в аппарат командующему ВВС. — Вскакивай по боевой тревоге! Поднимай свои истребители! Над резиденцией президента завис НЛО… Черт его знает, чего хочет! Сбивай его к той матери!.. Запрещено?!.. Ты что! Разжалованным в охранники захотел быть? Расстреляю!.. — срываясь на хрип, орал генерал. — Президента спасай!

Грозя так, генерал продолжал стоять, озябший, на сквозняке, забыв закрыть дверь на балкон.

Слыша отдаваемую на улице команду, он стал торопливо надевать свой генеральский мундир. Вынул из под подушки личный пистолет, снял со стены висевший на ковре армейский автомат и, прыгая через ступеньку, спустился по лестнице в подъезд.

Дежурный офицер, разбудивший его, поднял взвод охраны и выстроил его перед подъездом.

Генерал зычно скомандовал:

— «Иглы» в воздух! Давай первую!.. Сбить эту чертовню!

У солдат за плечами были самонаводящиеся противовоздушные ракеты.

И тотчас первая из них взвилась в воздух и помчалась на НЛО, рассчитанная на привлечение источником тепла, каким была любая самодвижущаяся в воздухе цель. Но, не долетев до треугольника, она плавно отвернула в сторону, пройдя мимо зловещего НЛО.

А тот продолжал парить над президентским домом.

Ракеты одна за другой взвивались в воздух, и всех их постигла та же участь. Они не могли преодолеть загадочную защиту и пролетели мимо цели.

Генерал переглянулся с дежурным офицером.

— Ну, ничего, сейчас наши «ястребки» прилетят. Тебе не поздоровится, треножник чертов! — горячился генерал.

А президент крепко спал.

Но виделся ему кошмар. Стоял будто перед ним некий старец в серебристом одеянии до пят.

— Кто такой? Кто пустил? — возмутился во сне президент.

— Я историк из вашего будущего, Наза Вец. Изучаю ваш исторический период. Публикую новеллы о событиях, предсказанных Нострадамусом, от его средневековья до вашего времени. Хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Вам что, дня мало?

— Днем вы отгорожены, как китайской стеной, своей кремлевской. К вам даже собственные министры пробиться не могут. Кроме того, наш исследовательский зонд из неомира, на котором я нахожусь над вашим домом, днем мог бы вызвать излишнее внимание и даже переполох. Поэтому я предпочел побеседовать с вами в вашем сне. Вы видите перед собой внушенное вам телепатически мое изображение.

Поднятые по тревоге летчики, на ходу оправляя амуницию, бежали по летному полю военного аэродрома к своим истребителям МИГ-29, которым по маневренности нет равных в мире.

Пока летчики садились в свои машины, НЛО, неудачно обстрелянный «иглами», продолжал дерзко висеть над домом президента, а тот видел во сне старца из будущего, которое якобы находится рядом, только в другом измерении, отлично понимая, что этого не может быть и привидится такая чепуха разве что во сне.

Но беседа была как бы настоящей и о самых больных местах нынешнего времени, о чем этот «историк» был странно осведомлен, спрашивая прежде всего о реформах:

— Вы считаете их своевременными?

— Всегда был за их ускорение. С Горбачевым из-за этого ссорился. У него старики академики топтались на месте, а у меня молодежь двинула дело.

— Подняла с вашей помощью цены на все продукты, не создав условий для конкуренции и саморегулирования рыночных цен.

— Советники заверяли меня, что цены поднимутся раза в два, в три. Я сам удивился, зайдя в магазин и увидев цену на колбасу не три с полтиной, а сто рублей!..

— А теперь уже и двадцать тысяч за килограмм.

— Да, следствие неотвратимой инфляции, борьбе с которой мы стремились уделить все внимание. Президент спохватился, что вроде оправдывается перед незнакомцем, никакого права не имеющим его допрашивать. Но на то ведь и кошмар!

А старец продолжал тихо, спокойно, незлобиво:

— Возросшие цены и инфляция обесценили банковские вклады ваших граждан, и ваши попытки возместить им потери, вернув тройной вклад, послужили им, потерявшим в тысячу раз больше, слабым утешением.

— Что делать! Москва не сразу строилась. Мы вроде всей страной через горный перевал идем, чтобы оказаться в цветущей долине иных общественных отношений.

— Капитализма?

— Россия страна особенная. У нас будет иной строй, но основанный на праве личной собственности. Работающие станут акционерами.

— Вы, конечно, знаете, что крупные зарубежные компании, вроде «Дженерал моторс», «Форд», «Сони» имеют заводы в разных странах и отнюдь не намереваются отдавать свою собственность работающим по найму.

— У нас будет по-другому. Мы стремимся скорее передать государственную собственность в частные руки.

— По какой стоимости? Не по ничтожной ли остаточной? И эти новые собственники способны управлять предприятиями? Вкладывать средства для перехода на новые технологии?

— Там, где против этого протестуют, например в Москве, я позволил искать иные методы приватизации, чтобы не было «прихватизации».

— Нет лучшего советника, чем совесть, — произнес старец.

Президент облегченно вздохнул во сне. Значит, никакого старца из будущего нет. Он говорит с собственной совестью!..

Трассирующие пули протягивали световой пунктир от МИГов к загадочному треугольнику, но, не достигнув его, прямые линии изгибались и уходили в сторону.

Ведущий сделал вывод, что так просто треугольник не возьмешь, и решил идти на таран, как его знаменитые предшественники во время Великой Отечественной войны. Он готов был пожертвовать жизнью ради выполнения боевого задания по спасению президента.

Но на своей сверхзвуковой скорости МИГ-29 пронесся через пустое место, где только что находился НЛО и от которого теперь откуда-то сверху тянулись к земле световые лучи. Треугольник успел подпрыгнуть раньше, чем летящий с жуткой скоростью истребитель врежется в него.

Прославленный ас, командир лучшего звена истребителей, решился на рискованный маневр, круто взял вверх и полетел в обратном направлении уже вверх шасси. Ремни от сиденья натянулись на его комбинезоне, он готовился к удару, но опять пролетел мимо уже над упавшим на меньшую высоту НЛО. Как кошка с мышкой играл зловредный нарушитель с нападавшим на него истребителем.

Все четверо ведомых, не задумываясь, пошли на тот же маневр, какой сделал командир, притом каждый на чуть иной высоте, чтобы взять объект в смертельную сеть.

Но маневренность инопланетного зонда была непостижимой. Он легко увертывался от нападавших на него со всех сторон машин, все время меняя высоту, иной раз поднимаясь очень высоко, но продолжая упираться своими тремя световыми лучами в дом президента.

При этом фигура старца, стоявшего перед спящим президентом, становилась то менее, то более яркой, словно выходила из фокуса, но голос его звучал по-прежнему ясно и спокойно. И он говорил и говорил страшные обличительные вещи, которые президент и без него знал. Разве неведомо ему падение производства, останавливающиеся один за другим заводы? Разве не было бы это катастрофой для той области, где он прежде был первым секретарем обкома? Разве не бил бы он тогда в набат, круша все перед собой, разгоняя нерадивых и отбирая партбилеты? Теперь же он выслушивал, что эта катастрофа распространилась на всю страну, которую он возглавлял, за которую отвечал. Перед кем? Перед этим призраком в серебристом одеянии? Или перед собственной совестью, или перед народом, который его избрал? Народ еще раз подтверждал доверие к нему, и это дало ему моральное право защитить свою власть и реформы перед восставшим парламентом. Старец говорил о суде истории, он якобы сам был историком из будущего. Или это все родилось в мозгу президента? Да, он знает, что решился на залп танков по Белому дому, откуда неслись призывы к его смещению. Если бы он этого не сделал, началась бы гражданская война!

Президент давно проснулся, а будто продолжалась его беседа со странным старцем. Кошмар продолжался наяву. И уже без старца.

Когда явился генерал охраны и доложил, что над домом президента ночью висел опасный НЛО, световые лучи пускал, и спросил, не случилось ли чего ночью, президент ответил:

— Ничего не случилось.

— Но докладываю, — генерал назвал президента по имени без отчества, — наши охранники с «иглами» и истребители командующего ВВС отогнали, а потом заставили исчезнуть эту чертовню.

— То есть как это исчезнуть? — поинтересовался президент.

— Так и исчез, будто растворился в воздухе, или в другое измерение перешел.

— Какое еше там другое измерение? Чушь это! А вот нагадить успел.

— Кто? Где?

— Да про сон я. Привиделась невесть какая чепуха. О серьезном как будто речь шла, а тут нелепица какая-то. Что такое сон, генерал?

— Да вроде, говорят, подсознание работает.

— Вот именно — подсознание! Покоя не дает, о чем днем не успеваешь подумать, так оно ночью тревожит, как совесть. И на прощание о Конституции заговорил, о стрельбе по парламенту. Они все горазды это вспоминать, а о предотвращенной гражданской войне не заикаются. Ну, я ляпнул в ответ, по-деревенски, как у нас говорили: «Что? Конституция? Так, прости, тут-ка я!»

— Французский король, не помню номера, говорил: «Государство — это я!» Верно говорил. И не во сне!

— Ну а у меня — во сне! И обо всех бедах наших, сам знаешь о каких, опять же во сне со своей совестью беседовал. Вот так. Можешь быть свободен. А хочешь, позавтракай с нами.

Сон президента закончился, но беды остались… И надвигались беды новые, еще более страшные — война в Чечне, которой президент не хотел, но которую развязал под давлением "силовых советников", жаждущих славы и уверявших, что война всегда сплачивала даже недовольных, отвлекая от более мелких невзгод.

И подавление «бандитских» отрядов полыхнуло полномасштабной войной, конца которой не было видно, несмотря на победные реляции. И появились руины вместо цветущего города, и сотни тысяч страдающих беженцев, не говоря уже о тысячах гробов и несчетных захоронений на чеченской земле…

Президент подводил итог своего президентства, срок полномочий его заканчивался. При нем (или благодаря ему) развалился Советский Союз, вспыхнули междоусобные национальные войны, где россиянам приходилось быть посредниками и миротворцами. Налаживались ценой политических и экономических уступок отношения с западным миром, провозглашено было окончание «холодной войны», начали уничтожать вчера еще изготовленное оружие, в том числе ядерное… Но эта война в Чечне все перевернула, западные страны отвернулись от его страны, обвиняя его армию в античеловеческих преступлениях. И за старания своих генералов ответ нес он, их главнокомандующий. «Холодный мир», которым он сам пригрозил на одном из международных форумов, превращался в «горячий мир», который был не лучше «холодной войны». Не было вокруг его страны дружеского кольца социалистических стран, противостоящих противоположному блоку, границы которого ныне вплотную приблизились к российским. Вместо победоносной Красной Армии, разгромившей нацистскую Германию, армия, которой он считался главнокомандующим, оказалась неподготовленной, слабой, скомпрометированной по сравнению с ее маленьким мужественным противником, повторявшим феномен финской войны, когда великому Советскому Союзу ценой огромных потерь и усилий удалось сломить финское сопротивление. Если Великая Отечественная война сплотила все народы Советского Союза, то чеченская война позволила президенту сопредельного с Чечней государства сравнивать бесчеловечное переселение чеченского народа, проведенное по приказу Сталина, без убийств и разрушений, с тем, что произошло в Чечне теперь. Все это с горечью понимал президент на исходе своего правления.

Что делать теперь, когда истекают полномочия? Послушаться нашептываний и поступить подобно Наполеону III, который даже не отсрочил свои перевыборы, как президента Франции, а просто отменил их. Стал императором, бесславно процарствовав несколько десятилетий. Мог ли былой секретарь обкома Коммунистической партии, приказавший снести дом Ипатьева, где убита была царская семья, поступить подобно маленькому Наполеону? Но народ? Народ, который когда-то поверил ему. Все меняется в борьбе, насыщающей жизнь. Как кончится борьба президента с собственной совестью?

Но новеллы о предсказаниях Нострадамуса президент стал читать, отыскивая в них ответы на мучившие его вопросы, силясь понять, почему произошло крушение Нигдеи?

Новелла седьмая. Кара

Мрачен был хмурый простор могучего океана. Черные тучи вздымались на горизонте и будто гнали оттуда гигантские валы с обваливающимися вперед пенными гребнями, предвестниками надвигающегося шторма. В этой бушующей стихии огромный авианосец казался маленьким корабликом, борющимся с наступающей на него бешеной силой волн, разбивающихся о его борт.

На его пустынной взлетной палубе, откуда спешно улетели все самолеты, стояли два президентских лайнера, ожидающие окончания тайной встречи глав России и Америки, лица которых здесь довелось увидеть только одному адмиралу.

Он же, провожая после продолжавшегося около часа совещания президентов двух сверхдержав, видел, как шли они рядом по палубе, потом, улыбаясь, пожали друг другу руки и направились к своим самолетам. Советников при этой встрече не было. Никто не знал, о чем был разговор среди океана.

Ветер усиливался, волны становились круче. Шторм надвигался.

В тот же день вечером из Московского Кремля после встречи с президентом России вернулась в Звездный городок генерaл-космонавт Лариса Лордкипанидзе, которую все космонавты ласково называли наша Лора Лор. Она ведала всеми космическими полетами и, по прибытии из Москвы, сразу же вызвала двух особо заслуженных звездолетчиков: Владимира Ильина и американку Лину Армст, готовящуюся здесь к предстоящему русско-американскому полету, а ранее участницу Лунной экспедиции, вместе с Ильиным.

Строгая, подтянутая, но все-таки по-женски элегантная даже в генеральской форме, с огненной седеющей головой Лора Лор подняла глаза на вошедших и встала из-за стола к ним навстречу.

— Присаживайтесь, — после приветствия кивнула она на кресла. — Разговор у нас будет серьезный, как и дело, которое хочу поручить вам.

— Мы готовы! — дружно ответили звездолетчики.

Лора Лор молча окинула их изучающим взглядом.

Владимир Ильин, коренастый, курчавый крепыш, со скуластым и всегда улыбающимся лицом, и Лина Армст, на вид изящная, даже хрупкая, но обладающая непреклонным характером. Оба они связаны крепкой дружбой, зародившейся еще на Луне…

— Марс? — не выдержав, прервал молчание Ильин.

— Ближе, но важнее, — все еще поддерживая неизвестность и подчеркивая этим важность задачи, строго ответила Лора Лор. Звездолетчики окаменели от напряжения.

Почувствовав их полное внимание и готовность выслушать и понять задачу, Лора Лор начала:

— Ровно десять лет назад, в 1989 году, наша планета едва не столкнулась с крупным астероидом, разминувшись с ним в общей точке на планетной орбите всего на шесть часов…

Она пристально посмотрела на замерших слушателей.

— Ныне светящаяся около Юпитера звездочка — комета Кара, как установили астрономы, движется по опасной для Земли орбите. Возможно, а скорее всего неизбежно ее столкновение с нашей планетой… Правительства России и США, стран, имеющих наибольший потенциал ракетной техники и ядерных боеголовок, уже на секретном совещании решили послать навстречу Каре совместную космическую экспедицию на межпланетном корабле с грузом ядерных боеголовок. Это задание поручается вам двоим, никто об этом не должен знать.

— Необходимо взорвать комету?! — спросила Лина.

Лора Лор покачала головой:

— Не хватит и сотни всех ядерных запасов планеты. Задача ваша будет иной: доставить на ядро кометы контейнеры с боеголовками, взорвать их с большого расстояния и сбить комету с орбиты, предотвратив столкновение ее с Землей.

— Это что-то вроде космического поединка! — увлеченно воскликнула Лина Армст, возбужденная доверием ей такого сверхважного дела.

— Никто на планете, кроме тех, кто посылает вас, не должен знать истинной цели вашей экспедиции. Для всех остальных на Земле — вы вывозите боеголовки в космос, подальше от планеты, освобождая ее таким образом от накопившегося ядерного оружия, а дополнительно экспедиции поручено изучение ядра кометы Кара, взятие проб и так далее, как у кометы Галлея. Нельзя допустить всепланетной паники, бегства с возможного места падения тела, неразберихи и жуткого ожидания столкновения и последствий его, в конечном счете ведущих к гибели человечества.

Лора Лор замолчала, молчали и звездолетчики. Всех троих вдруг охватил ужас от сознания приближающейся возможной гибели человечества. Они остро почувствовали всю ту ответственность за жизнь всех людей на Земле, которая была возложена на них.

Глядя на людей, идущих на тайный подвиг, Лора Лор, прервав это тяжелое молчание, начала читать свой сонет «Звездный человек»:

Сосредоточенные выходили космонавты от генерала.

На улице молчали, а проходя мимо детской площадки остановились. Малыши рыли в песке пещеры, другие, визжа, взлетали на качелях…

— Помнишь, Нострадамус в одном из своих катренов писал о гибели людей в конце двадцатого века? Что-то там было еще про рыцарей: «Два рыцаря в бой во спасенье… Словно про нас?

— Бой этот еще надо выиграть, — задумчиво ответил Ильин.

— Я с детства восхищалась рыцарями, мечтала быть одним из них. Делала себе латы из фольги…

— Теперь носишь космические доспехи, — пошутил Ильин. Но Лина, глядя на детишек, серьезно сказала:

— И станем рыцарями, пусть в космических, но доспехах.

— Каждый из нас должен стать «Звездным человеком». Помнишь, как там в Лорином сонете? — спросил Ильин.

— «Нет подвига выше безвестного!»

— Когда-то я побывал на берегу Черного моря у могилы лейтенанта Ильина, героя турецкой войны. На его памятнике восстановили давнюю надпись:

— Он твой родственник?

— Я его потомок! Эта надпись направляла мою жизнь… И я рад, что такое дело нам поручили.

— Я тоже!

И они расстались, чтобы через некоторое время встретиться для выполнения дела, порученного им от имени людей Земли.

На следующий день Лина Армст вылетела в Соединенные Штаты, где ей предстояло контролировать создание секретного «сверхчелнока»: переделку орбитального челнока в ядерный контейнер, со стыковочными узлами спереди и сзади, чтобы состыковать на орбите с кораблем два контейнера с боеголовками.

Работники космического центра были удивлены спешкой при подготовке полета и изменением количества членов экспедиции. Вместо семи человек команды летело только двое. Остряки посмеивались:

— Эта парочка летала вместе на Луну, а, судя по запасу топлива возвратного корабля, лететь им долго, не меньше пяти лет. За это время пятеро малышей дополнят команду до нормы.

Лина Армст, как о ней говорили, просто «зверствовала». Настойчиво торопила, но и браковала нещадно даже по мелочам.

В то же время Ильин был на заводе, где выпускали грузовые космические корабли для обслуживания орбитальных станций.

Руководство завода не знало цели полета очередного космического транспортного корабля. Ильин выбрал наиболее завершенный. Именно этот корабль должен будет служить «ядерным контейнером».

Ядерные боеголовки с предосторожностями доставлялись на загрузку, как все думали для освобождения Земли от ядерного оружия,

Стыковочный узел переделывали, чтобы грузовой корабль мог состыковаться с американским космолетом.

Ильин, как и Лина, замучил технический персонал завода своими «придирками выше всякой меры». Он вникал во все мелочи, добивался безотказной работы узлов и приборов. Трудно было скрыть необычность полета от опытных инженеров, которых сразу удивили повышенные требования надежности. Тщетно пытались они понять цель полета, задавая свои вопросы Ильину. Он улыбался в ответ:

— Все знают, когда автоматический аппарат облетал Марс, то сделал фотографию горы, формы которой напоминают лицо прекрасной женщины. К сожалению, различить можно только половину лица размером в полтора километра, другая же половина была в тени. С помощью компьютерной техники дополнили незаснятые части лица…

— И что же?

— Ни дать ни взять, Нефертити! Египетская красавица!

— И вы полетите к ней?

— Раскопки на Марсе будем делать. Там и пирамида выше Хеопсовой. Атмосферу-то Марс терял постепенно, и прежде там цвела высокая цивилизация. Может, оттуда, с Марса, наши земные корни! — балагурил Ильин.

— Вы что там, в космосе, целый космический поезд сцеплять будете? — спрашивали Лину, указывая на стыковочные устройства контейнера.

Лина, отмахиваясь от вопросов, торопилась осматривать взлетную полосу для новых космолетов. Там ее и застал курьер, передав ей экстренный вызов к генеральному прокурору страны.

Она не знала, что весь предыдущий день генерального прокурора был занят совещанием с высшими чинами Пентагона.

Лина немедленно вылетела на военном самолете в Вашингтон и утром следующего дня уже входила в кабинет прокурора.

Там, кроме генерального прокурора, невысокого лысого франта с усами, находился еще скромный седой старик, лицо которого показалось Лине знакомым. Оба не поднялись при ее появлении.

— Мисс Лина Армст, если не ошибаюсь? — обратился к ней генеральный прокурор, пряча в ящик стола какие-то бумаги.

— Вы не ошиблись, сэр. Ведь именно к этому часу мне надлежало, бросив важные дела, явиться в ваш кабинет.

— Не думаете ли вы, что мы потревожили вас по менее важному поводу? — спросил, хмуря брови, прокурор.

— Именно так я и думаю, — вызывающе глядя на него, ответила Лина.

— Ого! Мы показываем зубки… Можете сесть. Не думайте, что перед вами не джентльмены, — примирительно сказал генеральный прокурор.

— Я только отвечаю на вопрос: правду, одну правду, ничего, кроме правды, сэр.

— Вот как? Тогда так же правдиво ответьте, известна ли вам цель вашего полета?

— Да, сэр, — коротко ответила Лина.

— Кто будет руководить вами?

— Президенты России и США.

— Кто еще входит в состав экипажа?

— Российский космонавт Владимир Ильин.

Немного помолчав, генеральный прокурор сказал:

— Вам поручено вывести на орбиту ядерные боеголовки. Что дальше бы должны сделать с грузом?

— Взорвать его в космосе, — уклончиво ответила Лина Армст.

— Правильно ли я вас понял?! Вы должны уничтожить все стратегические запасы вооружения США? — воскликнул генеральный прокурор.

— Только то, что, по мнению президента, подлежит уничтожению… — сказала Лина.

— Президента, но не сената! — перебил ее генеральный прокурор.

— Этого я не знаю, сэр…

— Вы пытаетесь убедить меня, что принимаете участие в заговоре, не зная его целей?

Лина подняла на него негодующие глаза:

— Я ни с кем не состою ни в каком заговоре…

— Но вы не станете отрицать, что своими действиями вы совершаете диверсию против США? — снова перебил ее генеральный прокурор.

В первую секунду, услышав такие обвинения в свой адрес, Лина Армст возмутилась, но, сделав над собой усилие, спокойно ответила:

— Уничтожение определенного количества ядерных боеголовок, принадлежащих России и США, не является диверсией против каких-либо стран. Это всего лишь выполнение совместного решения американского и российского президентов.

— Значит, вы обвиняете президента США в намерении обезоружить и тем ослабить свою страну! — воскликнул генеральный прокурор. — Это тяжкое обвинение, мисс, за которое придется отвечать, и я вынужден подписать ордер на ваш арест.

— Вы не сделаете этого противозаконного акта, — потеряв самообладание, вскрикнула Лина.

— За выполнением законов слежу я…

— Но вы грубо нарушаете его, — взволнованно настаивала Лина.

Генеральный прокурор недоуменно посмотрел на Лину Армст. Она сидела напротив него в рабочем комбинезоне, в котором была на взлетном поле космодрома.

— В чем же вы усматриваете мое беззаконие? — с высокомерной насмешкой спросил прокурор.

— В намеке на причастность президента к какому-то заговору, попирая при этом презумпцию невиновности, известную даже начинающему юристу. Дальше: огульное обвинение меня в участии в этом выдуманном заговоре, наконец, в проведении допроса без предупреждения об этом и в отсутствии моего адвоката, который немедленно доведет до сведения президента все здесь происходящее, а его честь, уважаемый член Верховного Суда Америки, я думаю, разъяснит вам сейчас мою правоту, — Лина повернулась в сторону молчавшего до сих пор седого, просто одетого человека.

Помолчав секунду, тот четко произнес:

— Допрашиваемый, предупрежденный, что его ответы могут быть использованы против него, имеет право отвечать на вопросы в присутствии своего адвоката.

— Благодарю вас, сэр. Видимо, даже генеральный прокурор страны иногда нуждается в уроках законоведения, — иронично заметила Лина.

— Это уже слишком! — вскипел маленький лысый человек, вскакивая с места. Усы его топорщились, как вздыбленная шерсть.

Глядя ему прямо в глаза, Лина сказала:

— Советую вам не срывать графика порученных мне работ. Президенту это наверняка не понравится, а назначение и смещение генерального прокурора в его компетенции.

— С утверждения сената, — крикнул взбешенный прокурор.

— Но до конца сенатских каникул отстранить вас от должности он может без его ведома.

— Может, — подтвердил член Верховного Суда. Генеральный прокурор вытирал платком вспотевшую лысину:

— Довольно! Я не намерен выслушивать ваши оскорбления!

— Уверяю вас, сэр, со взлетной полосы космодрома вы бы их не услышали.

— Вон! Сейчас же вон отсюда, грубиянка! — взорвался прокурор.

— Я полагаю контрольный магнитофон вашего кабинета был, как полагается, включен и записал всю нашу беседу? Президенту легко будет разобраться в нашем диалоге, — сухо заметила Лина Армст.

— Какой, к черту, диалог! — потерял над собой власть прокурор. — Я сказал, вон отсюда!

Лина встала, вежливо поклонилась судье и вышла, не оглядываясь.

— Я хочу знать, кто из нас генеральный прокурор, кто выше по рангу? — завопил тот ей вслед.

Лина Армст обернулась:

— Генеральный прокурор — вы, сэр. А я — налогоплательщица, у которой вы состоите на службе. Прошу прощения, — и она вышла.

Вечером того же дня ее вызвал к себе в Белый дом сам президент Америки.

Он был поражен, когда вместо привычного ему образа, сложившегося по несметным портретам отважной звездолетчицы, к нему в овальный кабинет вошла изящная, элегантно одетая в вечернее платье до пят, с обнаженной шеей, украшенной брильянтами, «красавица высшего света».

— Простите, сэр, — сказала она, — но вы вызвали меня вечером, и я постаралась достойно выглядеть, впрочем, не привычно. Вы уж простите.

— Это вы простите меня, милая мисс Лина, что я отвлек вас от важнейшего для всех дела. Но член Верховного Суда сообщил о вашей встрече с генераль… простите, с бывшим генеральным прокурором…

— Как это оперативно и прекрасно! — воскликнула Лина Армст.

— Я получил истинное наслаждение, послушав магнитофонную запись.

— Это дает вам знак, сэр, что не все ваши приближенные содействуют вам, впрочем, может быть, не понимая ваших замыслов.

— И хорошо, что не понимают. Разболтают, и тогда — пожар, паника, разврат, отчаяние, убийства и самоубийства… Подумать страшно!

— Ваши слова заставляют торопиться.

— А вы… Крепкий орешек! Если бы он успел засадить вас за решетку, вы перегрызли бы стальные прутья, — улыбнулся президент.

— Мне кажется, сэр, я действовала не зубами, а только языком.

— Он у вас острее, мой друг, чем зубы ягуара или аллигатора.

— Я способна стать хоть крокодилом, уверяю вас, сэр.

— Тогда перегрызите горло… — он понизил голос и прошептал, — этой проклятой комете!

Лина Армст улыбнулась.

— Буду стараться! — бодро ответила она.

— Я думаю, что генерал Лордкипанидзе сделала правильный выбор, остановившись на вас. А ваш спутник, этот Владимир Ильин? Вы надеетесь на него?

— Нет, сэр, не надеюсь.

— Как так? — изумился президент.

— Надеяться нет надобности, когда есть уверенность, — твердо сказана Лина.

— Ах так! Тогда желаю вам обоим успеха, — пожал ей руку президент.

— И всему миру, сэр! — закончила Лина, откланиваясь.

Владимир Ильин, проследив за отправкой на околопланетную орбиту подготовленного им контейнера с грузом, получив накануне документы на выезд и визу для въезда в США, направился в аэропорт. Он успел к отлету авиалайнера и радовался, что удалось сэкономить хоть несколько часов, за которые комета успела приблизиться к планете. Лина встречала Владя в американском аэропорту и, дружески похлопав по плечу, повела к своему спортивному автомобилю.

Небо затянулось темным пологом. Дождь перешел в ливень.

Молнии злыми зигзагами прорезали воздух, ослепительной сетью преграждая машине путь. Гром походил на канонаду бьющих им вслед орудий.

— Сколько в небе союзников у этой злобной Кары! — пошутил Владь.

Лина рассмеялась и прибавила скорость. Машина походила на скутер, мчащийся по реке, в которую превратилось вспухшее от воды шоссе. В лобовое стекло струями били фонтаны воды. Наконец, машина вылетела на взлетное поле, сбив заградительный шлагбаум. Суетившиеся около него люди остались далеко позади.

Вскоре Владь вслед за Линой забрался в ее самолет.

Лина надела шлем и услышала голос диспетчера:

— …запрещаю взлет из-за погодных условий. Немедленно явиться на командный пункт…

— Вас поняла! — ответила Лина и включила двигатели самолета, выводя его на залитую водой взлетную полосу.

Видимости почти никакой не было. Дождь хлестал сплошным занавесом, точно с неба обрушился водопад.

— Борт 4127! Прекратите движение по взлетной полосе!

— Я сожалею, — отозвалась Лина Армст. — Ответственность беру на себя, — и подняла машину в воздух.

Природа словно восстала против дерзких людей, замахнувшихся на одно из величественных небесных тел.

Диспетчер примыкающего к космодрому аэродрома не давал Лине «добро» на посадку, грозившую тяжкими последствиями.

— Какие последствия важнее: для нас с тобой, Владь, или для всей Земли?

— Садись, или давай я посажу.

— Я справлюсь, — заверила Лина.

К остановившемуся в луже самолету бежали работники аэродрома, их обогнала машина «скорой помощи». На ней-то и подъехали звездолетчики к месту старта космолета. Почти одновременно с ними туда прибыл начальник космопорта.

— Старт отменен, — строго известил он, преграждая звездолетчикам путь. — Если вы не погибли в земном полете, то в космосе я отвечаю за вас, судари мои!

Ильин поднес руку к фуражке, отдавая честь, потом вплотную подошел к командиру космопорта и напряженно посмотрел ему прямо в глаза. Генерал вдруг завертел головой, ища что-то вокруг:

— Что такое? Куда вы исчезли? Я объявил вам об отмене старта? Прошу сесть в мою машину, я отвезу вас в космопорт.

Командир космопорта все оглядывался, и было ясно, что звездолетчиков он не видит, хотя все остальные отчетливо видели, как Лина Армст и Владимир Ильин подошли к космолету, стоящему на взлетной полосе и скрылись в нем.

— Что произошло? Почему он не остановил нас? — удивленно спросила Лина Владя, когда они заняли свои места в кабине космолета.

Владимир усмехнулся:

— Он нас потерял… Видишь ли, в древнем Китае когда-то развился иллюзионизм. Бродячие артисты зарабатывали себе на жизнь тем, что пропадали куда-то на глазах зрителей. Особенно преуспевали «янцзы», владевшие искусством исчезновения в совершенстве. Они растворялись в воздухе, хотя при этом оставались на месте… Массовое внушение, или, по-иному говоря, гипноз.

— И ты внушил ему, что нас нет? — засмеялась Лина.

— Зря смеешься! Я с юности увлекался этим искусством, из озорства пробовал подшучивать над друзьями. Сначала ничего не выходило, но однажды получилось, и я здорово напугал родных… Мальчишка!

— Всегда хотела быть мальчишкой!

— Считай, стала… Не то что мальчишкам, мужикам не дотянуться, — сказал Ильин, включая приборы.

Лина набирала на клавиатуре компьютера код системы за пуска.

— Осуществим, наконец, давнюю идею Циолковского и, летя вокруг Земли по спирали, выйдем на орбиту, где нас ждет топливный контейнер для дозаправки. Не важно, чья идея. Главное — дело общее, — говорил Владь, пристегиваясь ремнями.

Лина улыбнулась ему:

— Машину-то втайне от вас готовили. А летим вместе. Через несколько секунд космолет начал разгон по взлетной полосе.

Гроза все более усиливалась. Одна из молний ударила в покрытие взлетной полосы, но космолет уже огибал Землю по спирали, набирая высоту, чтобы через некоторое время с околоземной орбиты выйти в межзвездное пространство.

Лина Армст передала президенту США сообщение, что его распоряжение, как главнокомандующего всеми наземными и космическими силами страны, выполнено и совместная русско-американская космическая экспедиция началась.

В ответ президент послал космонавтам приветствие, а Центр космических полетов пожелал Лине Армст и Владю Ильину успеха, гарантировал свою помощь и выразил сожаление о недоразумении с обычными задержками вылета космических кораблей из-за непогоды.

Лина Армст, передав управление Владю, вежливо ответила:

— Благодарим за напутствие. Рады, что избежали задержки, которая для целей экспедиции была бы губительной.

Космолет с каждым витком спирали вокруг Земли поднимался все выше и выше.

В отличие от прежних «челноков», которыми как бы выстреливали могучей ракетой в небо, где она отделялась, космолет выходил на околоземную орбиту самостоятельно. Активированное топливо в ждущем космолет контейнере предстояло использовать для заправки и при выходе в космос, и при возвращении. Активация увеличивала энергоемкость топлива за счет энергии квантов вакуума, состоящего из слипшихся частиц вещества и антивещества. Таким способом, как замышлял отец космонавтики Константин Циолковский, осуществлялся полет в межпланетное пространство и возвращение обратно. Приземляться космолет должен был в атмосфере снова по спирали, используя тормозные дюзы и трение о воздух. Для этого нужно было подойти к Земле с запада, чтобы уменьшить свою скорость за счет вращения планеты.

Пока же космонавтам предстояла филигранная работа на орбите: состыковаться не только с топливным контейнером и заправиться, но и составить космический поезд из космолета и двух ждущих его на орбите ядерных контейнеров.

По мере перехода на все более высокую орбиту вокруг Земли, она выглядела сначала гигантской чашей с неимоверно поднятыми краями, потом эти края закруглились, и чаша превратилась в часть исполинской сферы.

Косматое солнце в короне из колеблющихся языков пламени торопливо всходило с одной стороны округлого горизонта и, пронесясь по звездному небу, окружающему корабль, исчезало за другим краем, как бы накидывая покрывало на часть планеты по дуге терминатора — границы света и тени.

Тяжелым делом было даже для таких опытных космонавтов, как Лина и Владь, справиться со всеми тремя стыковками, особенно при формировании космического поезда из космолета и сцепленных с ним по ходу движения русских и американских ядерных контейнеров. Словно локомотив, корабль осторожно толкал перед собой готовые взорваться «вагоны».

Стыковочное устройство у космолета было в носовой части, и передний контейнер заслонял пилоту видимость. Пришлось выходить на нужную орбиту навстречу комете с помощью земного космического центра.

Президент США по-прежнему поддерживал прямую связь с Линой.

— Линни! — слышался в кабине его хрипловатым голос. — Ты мне, как дочь. Зови меня просто дядя Биг.

— Все в порядке, дядя Биг. Наши автоматические предшественники исследовали состав кометы Галлея, веками пугавшей людей своим появлением. А мы познакомимся с хвостом своей Кары.

— Ну и как он выглядит вблизи, ее хвост или шлейф?

— Из-за того что смотрим на нее не сбоку, он кажется куцым хвостиком, как у зайчика.

— А у нас комета красит небо, пересекая его своим королевским шлейфом. Не зайчик, а ягуар с телом анаконды.

Из американского космического центра, следящего за своим космолетом, сообщили о местонахождении корабля и помогли вывести его на прямую линию, соединяющую летящую комету Кару с Землей и Солнцем.

— Все хлопочут о нас, — усмехнулся Владь.

— А я так волнуюсь перед операцией!..

— Ее следует провести артистически, а подлинные артисты всегда волнуются перед выступлением.

— А публики-то у нас нет! — улыбнулась Лина.

— На Земле, не ожидая, будут ждать, — сострил Владь.

Скорость космолета убавили настолько, что комета медленно проплыла мимо. Ядро ее оказалось величиной с океанский остров, уходящий вниз на километровую глубину, не уступая в размере крупной горе. Ударившись о землю, она могла бы натворить бед, вызвав и землетрясения, и наводнения, разбудила бы вулканы, даже изменила бы климат, принеся неисчислимые жертвы.

Пропустив кометное ядро, космонавты вошли в ее газообразный, очень разреженный хвост, совершенно неощутимый, и, двигаясь в нем, стали догонять ушедшее к месту встречи с Земли ядро.

Теперь предстояла самая трудная часть их операции: совершить мягкую посадку без толчка, могущего вызвать ядерный взрыв контейнеров. Взрывать их около ядра бесполезно. Из-за отсутствия воздуха оно не ощутило бы толчка.

Владь принял решение садиться на ядро всем космическим поездом одновременно. Для уверенности он облетел «космический остров», отметил горы, впадины, долины. И только одно плоскогорье показалось удобным для задуманной по садки.

— Не все ли равно, где сесть. Отдача от взрыва в любую сторону собьет кометное ядро с пути, и оно пройдет мимо нашей планеты, — вслух рассуждала Лина.

— Ты права, — согласился Владь. — Но еще лучше, если Кара выйдет из плоскости эклиптики, где движутся все планеты нашей системы.

Лина передала президенту:

— Решили сесть на ядро Кары, оставить здесь контейнеры, чтоб не гуляли в космосе. Сейчас сравняем нашу скорость со скоростью Кары и плавно сядем.

— Если ты, Линни, так сядешь на космический остров, то станешь его королевой и получишь наше дипломатическое признание, — шутливо отозвался президент. — Или можете считать себя чрезвычайными послами США и России на Каре. Успеха вам!

Меж тем операция посадки была отнюдь не шуточной. Но артистические руки Лины Армст совершили для обычных планетных условий, казалось бы, невозможное. Космолет и контейнеры впереди него зависли над поверхностью космического острова и плавно опустились, сели или, вернее сказать, «легли» на него.

Чтобы расцепиться с оставляемыми здесь контейнерами, пришлось выйти наружу, где атмосфера отсутствовала. Какие бы ни были над ядром газы, они превращались в его шлейф, светящийся отраженным солнечным светом и под его давлением растянувшийся на многие тысячи километров за ядром, однако не теряя с ним гравитационной связи.

Лина оглядела дикий каменный ландшафт с поразительно близким горизонтом и сказала:

— Совсем как наш будущий остров в Тихом океане! Правда?

— Неплохо было бы там так же легко передвигаться, что ни шаг, то рекордный прыжок.

— Легкость там будет внутри нас, — заверила Лина. — И еще пальмы будут, и океанские волны, заливающие пляж… Мы будем купаться… без купальников… Никого, кроме нас!..

Лина и Владь отцепили контейнеры от космолета. Чтобы «пятиться», надо было выпустить шасси, а для этого приподнять на домкрате космолет. Владь легко одолел облегченную тяжесть корабля, а вошедшая в кабину Лина выпустила шасси. Теперь стало возможным движение по ядру кометы. Владь взялся выполнить маневр на Каре. Нужно было сначала попятиться, а потом с помощью тормозных боковых дюз развернуться, чтобы не задеть контейнеры.

Впереди виднелся обрыв в пропасть, край его и служил близким горизонтом. Контейнеры «побежали» назад, и через мгновение космолет сорвался в провал, заканчивающий плоскогорье, и оказался в открытом космосе.

Теперь предстояло обогнать ядро в направлении солнца и уйти на безопасное расстояние, чтобы произвести взрыв.

Нажимала кнопку взрывного устройства Лина, когда отставшее ядро кометы превратилось в светлый ореол с темной сердцевиной.

Феерическое зрелище потрясло посланцев Земли. На их глазах один за другим из ядра планеты, причем в разных направлениях, бесшумно взвились (звуки не передавались в безвоздушном пространстве) два (почему-то два!) фонтана, сразу заигравших в лучах солнца.

Объяснить запоздание второго взрыва космонавты не могли. Тем более неожиданным оказалось то, что первый взрыв повернул ядро кометы так, что выброшенные вторым взрывом камни с добавочной скоростью понеслись вслед за космолетом.

Но как бы то ни было, каждый из взрывов сбивал комету с ее опасной для Земли орбиты, даже переводя в другую плоскость или тормозя ее движение, с тем же эффектом.

Камни не просто стремились обрушиться на космолет, который прибавлял скорость, чтобы уйти от неожиданных преследователей. Они сталкивались между собой, и более мелкие осколки ускоряли свое движение. И один из них все же ударил космолет, и так для космонавтов неудачно, что перебил подачу топлива к замолкшим сразу двигателям. Разумеется, исправить это в пути было невозможно!

Увидев, что показывают приборы, Лина в отчаянии крикнула Владю:

— Все кончено! Кара карает нас! Мы без двигателей! Превратились в небесное тело, которое летит без управления вместе с роем метеоритов.

— Мы летим, — спокойно возразил Ильин, — по бывшей орбите кометы, а она должна была встретиться с Землей… Так что мы следуем домой. Наш «метеорит» крылатый. А такому пилоту, как ты, ничего не стоит спланировать по Циолковскому, тормозя о воздух атмосферы, и приземлиться на каком-нибудь престижном аэродроме. Годится?

— Ты железный! — улыбаясь сквозь слезы, проговорила Лина.

— Тебе тоже надо постараться быть такой… Мне не нравятся наши космические соседи. Еще одно столкновение, и возможна разгерметизация… Давай-ка облачимся в скафандры.

— И правда! Это наши доспехи, — грустно сказала Лина.

Едва звездолетчики надели скафандры, как почувствовали очередной толчок, а затем еще один.

— Что-то в космосе стало тесно, — пошутила успокоенная надеждой Лина. — Гости стучатся к нам в дверь.

— Рано стучаться, свадебный стол еще не накрыт, — в тон ей ответил Владь.

Они оба старались шуткой поддержать друг друга. Только это и оставалось в их безнадежном положении.

Лина серьезно занялась попыткой выйти на прямую эфирную связь с президентом Америки. И скоро ей это удалось.

— Дядя Биг! — радостно вскрикнула она. И, немного успокоившись, продолжила:

— Докладываю. Комета сбита с орбиты. Столкновения с Землей не произойдет. Но теперь мы, потеряв управление, несемся вместо нее навстречу Земле. Вокруг нас обломки кометы. Боюсь, что мы влетим в земную атмосферу вместе со звездным дождем.

— Девочка моя и твой отважный напарник! Нет слов, чтобы выразить вам благодарность спасенных людей Земли. Опасность устранена! Теперь все человечество узнает о вашей экспедиции! Но вам нужна помощь! Ваше положение опасно! Нельзя ли вам перейти на орбитальную станцию?

Лина передала Владю послание президента.

— Такой возможности нет! — отрезал Ильин.

И снова встретились два президента России и Америки. Только теперь об этом знал весь спасенный мир. В космосе был совершен небывалый подвиг русско-американской экспедицией. Обе страны пожертвовали всем своим ядерным оружием, чтобы спасти Землю. Во всех уголках планеты, у всех людей на Земле на устах были имена отважных звездолетчиков-героев, всех беспокоила их судьба. Весь мир замер в ожидании…

Прямая связь с кораблем действовала. Но послать спасательный космолет оказалось невозможным…

И вот, предотвращенный «конец света», ознаменовался появлением в земном небе феерического зрелища звездного дождя. Взоры людей были прикованы к нему. Ведь среди падающих звезд был космолет Лины Армст и Владимира Ильина.

Кометные осколки, попавшие в атмосферу Земли, так перегрелись, что превратились в летящие факелы.

Они, сталкиваясь с космолетом, повредили ему крылья, сделав невозможным планирование. Корпус корабля так накалился, что люди внутри его изжарились бы, если бы их не спасала обшивка корабля и космические доспехи. Рассчитанные на защиту от абсолютного холода, они спасали их от жары. Лина, все время следя за показаниями приборов и рассматривая изображение земного шара на экране компьютера, сказала:

— Придется катапультироваться, пока не поздно! А то попадем в океан, откуда нас не вызволят.

Лора Лор после встречи глав России и США на том же авианосце в океане вылетела вместе с американским президентом в Вашингтон.

Находясь вечером в резиденции президента, они, выйдя на балкон, увидели это феноменальное зрелище падающих звезд. Осколки кометы пылающими факелами всей своей тяжестью обрушились на улицы города. Это уже не было красивым фейерверком, а больше походило на чудовищную бомбардировку. Под ударами горящих космических камней рушились здания… Все было как во время землетрясения. Пылали пожары, от ударов вздрагивала земля.

Перепуганные люди выбегали на улицы, держа детей на руках.

Лора и президент вместе с другими людьми выбежали в сад, окружающий Белый дом. Сюда уже через завалы на улицах пробились пожарные машины. Огонь освещал цветущие вишни, подаренные одному из президентов США гостившим здесь японским императором.

Навстречу президенту бежал один из помощников.

— Господин президент! — задыхаясь, кричал он. — Получено сообщение… Замечены два парашютиста.

— Вертолет. Немедленно! Вы летите со мной? — обратился президент к Лоре Лор.

— Разумеется, — отозвалась она.

Во время полета на вертолете Лора Лор беспокойно высовывалась из окна кабины, ветер трепал ее седеющие золотые пряди волос. Она видела внизу шоссе, несущиеся по нему санитарные машины, домики, сады, лужайки, дороги, пашни. Там вдали по полю бегут люди, на обочине дороги стоят полицейские машины, с мигающими на крышах сигналами. Недалеко от них что-то серебрится в траве…

Вертолет резко пошел вниз и приземлился вблизи мигающих машин. Лора Лор вместе с президентом подбежали к столпившимся людям.

Они увидели двух космонавтов в скафандрах. Один из них лежал в траве, другой, стоя на коленях, склонился над ним.

Генерал и президент подошли вплотную.

Стоявший на коленях поднялся, откинул забрало шлема и сказал, указывая на лежащий в примятой траве скафандр.

— Она с детства мечтала о рыцарских доспехах… — голос его прервался, и он вытер неснятой перчаткой сощуренные глаза.

Генерал Лора Лор, отчаянный испытатель новых летательных машин, прославленная своими подвигами в космосе, стояла рядом с президентом гигантской страны и, склонив голову ему на плечо, плакала.

— Она была мне как дочь! — сквозь слезы сказала она.

— Мне тоже, — отозвался президент и спросил: — Как это случилось, Владь?

Ильин показал на лежавший рядом обгорелый парашют.

— Почему не мой!.. — сдавленным голосом горестно выговорил он.

Поодаль стояла толпа прибежавших сюда людей. Не сговариваясь, все они опустились на одно колено, выражая свою скорбь, благодарность и восхищение теми, кто их спас.

В день похорон Лины Армст в назначенный час и минуту по всему миру слились в общем горестном рыданье гудки и сирены. Мужчины и женщины, старики и дети, верующие и неверующие, принадлежащие к разным религиям и народностям, еще вчера враждовавшие между собой, в этот миг разом опустились на одно колено. А кто не мог этого сделать — смотрели в небо, в землю или вдаль, но горевали все!

Так воздавало должное своей спасительнице Лине Армст благодарное человечество накануне начала третьего тысячелетия, когда вся тяжесть славы и ответственности легла на плечи Владя Ильина, потерявшего свою соратницу и любимую, но готового к новым, достойным памяти Лины, свершениям.

Трагедия мира имела свою оборотную сторону. Люди поняли, что, избежав всеобщей гибели, они должны жить не так, как жили до этого. Природа предупредила их!

Генерал Лора Лор еще на травянистом поле, впервые склонившись над распростертыми «рыцарскими доспехами» Лины Армст, не вытирая мокрых щек, сказала:

— Звездный человек, ушедший от нас, и ты, звездный человек, оставшийся с нами! Подвиг ваш не останется безвестным! Пусть будет больше таких звездных людей на Земле! Они изменят мир!

Она повторила эти слова при открытии памятника Лине Армст на космодроме, откуда стартовал их космический корабль.

Прекрасная женщина отводила рукой огромный хвостатый камень. Днем бронза сверкала на солнце, ночью сияла в лучах прожекторов.

Каждый год в один и тот же день приезжал сюда Владь Ильин, читая высеченные на пьедестале памятника по его просьбе слова:

А на другой стороне памятника на мраморе выбит катрен Нострадамуса «После конца света»: