От матроса до капитана. книга 2

— Меньше суток. Так же, как и вы, со льдом боремся, — ответил я.

— А что у вас случилось, почему молчите? Пароходство поиск объявило, всем судам в нашем районе дано указания вести наблюдение за поверхность моря. Пропали вы, на связь двое суток не выходите.

Только теперь до меня дошло, что, зациклившись на прогнозе, не проконтролировал я диспетчерскую связь, а "дядя Паша", или "Бармалей", как уже успели прозвать радиста, солгал, сказав, что передал все. Времени на обдумывание не было, и я сказал первое пришедшее мне в голову:

— Маркони ковыряется с передатчиком, пока разобраться не может, да и антенны только подняли, мачта до салинговой площадки обледенела. Груз-то — ферросплавы, нам не позавидуешь.

— Это точно. А мы с оборудованием для рыбозавода. В трюмах Содом и Гоморра, ящики рассыпаются, как картонные, гвозди от качки, как живые выскакивают. Придется постоять, по прогнозу уменьшение кратковременное, а потом резко зайдет на юго-запад и опять до тридцати метров в секунду. Готовьте РДО. У меня радист ваш знакомый Герман Лапин, привет вам передаёт, рядом стоит, ждет.

— О-кэй, заодно пусть нашу корреспонденцию примет.

Волнение пароходства было обоснованным, хотя наше молчание не носило исключительного характера. В те времена, при наличии слабых радиопередатчиков, такие случаи были нередки, но на сей раз молчание усугубило сообщение датской пограничной службы, переданное через Копенгаген в пароходство. В нем говорилось, что на берегу острова Борнохольм пограничники нашли трап-сходню, наш спасательный круг и обломки досок (на крышках трюмов возили кубометра два сепарации). По названию и порту приписки на круге нетрудно было установить, кому принадлежит судно. Как и положено, в таких случаях в конторе поползли слухи, что мы "булькнули". Все бы ничего, да дошли они и до наших жен, как всегда, нашлась добрая душа, а те атаковали руководство — где наши мужья? Хорошо, что мы об этом не знали, иначе мог наш "дядя Паша" узнать, как били Паниковского.

Простояли мы у острова три дня, вернее, бегали вокруг него, вслед за меняющим направление ветром. Как часто бывает на Балтике в декабре, мороз и снег сменился глубокой оттепелью и проливным дождем. Вновь зазеленели луга острова, отдохнув, отъелись мои ребята. "Шеф Александр", как уважительно стали называть повара, готовил так, что не съесть всё, что он "выдавал на гора", было невозможно. А выдавал он на заказ бифштексы, цыплят-табака, картофель-фри, вареники, пельмени, все, что выдумывал одичавший от кислых щей и расползающихся котлет предшественника мозг полуголодного труженика. В кают-компании в любое время можно было выпить стакан отлично заваренного чая с пирожком или булочкой, выпить ароматный морс. Когда шеф спал, никто не знал. В любое время дня и ночи он мог появиться там, где стоило лишь подумать, а не съесть ли…? — и он уже стоял с подносом, на котором домылся ароматный кофе и стопкой высились аппетитные блинчики.

Снялись мы по назначению вместе с "Калевом", только нам на Запад, а ему — в "другую сторону". Суматоха в пароходстве улеглась, второй помощник, пользуясь стоянкой, усиленно занимался педагогической деятельностью, используя приемы древних греков — физическое воздействие на нерадивого ученика, за отсутствием розг используя тумаки и подзатыльники. Результат не замедлил сказаться, к исходу третьего дня радист все же передал диспетчерскую и принял стокгольмский прогноз, который можно было разобрать, не пользуясь шифровальными таблицами.

— У нашего маркони руки словно клешни у краба, а у радиста они должны быть, как у пианиста. К тому же мысли у него разбегаются, словно тараканы. Магнитофон нужно купить, ему легче, да и нам контролировать сподручнее, но до конца рейса я из него человека сделаю, — заключил штурман.

Так он навел меня на мысль установить в радиорубке магнитофон, что уже на новостроящихся судах новинкой не было, а вскоре станет обязательным.

Между тем мы продолжали свой рейс. Ветреным и дождливым днем вошли в Кильский канал. Агент узнал меня сразу и стал трезвонить по радио, часто повторяя мою фамилию. Через несколько минут примчался лоцман Клюге, по прозвищу "Фельдмаршал" в память об известном военном начальнике, за ним капитан шлюза Хорн и два наших постоянных на "Эльве" рулевых с королевской фамилией Кёниг первый и Кёниг второй. Было видно, что они рады встречи со мной, и в первый и в последний раз немцы расщедрились и принесли с собой бутылку "Корна" — хлебной немецкой водки. Узнав, что наш порт назначения Лондон, Хорн почесал затылок и произнес неуверенно:

— В зимнее время с таким грузом небольшие суда у нас не выпускают. Но вы, русские, живете по другим законам, и относительно вас у меня указаний нет. Подождите немного, я вернусь.

Через пятнадцать минут он принес прогноз на пять суток и расписание частот и времени передачи прогноза на широковещательных станциях. Тепло распрощавшись, мы пробежали канал довольно быстро, ни разу не задерживаясь в расширениях, встречных судов было мало.

— Это плохо, капитан, — ворчали Кёниги. — Значит, в Северном море шторм или сильный туман.

Я и сам уже знал, что и того и другого там в избытке, но все же оставалась надежда на улучшение погоды. Но еще трое суток нас валяло, как Ваньку — встаньку, ожидать в этих местах осенью штиль — дело неблагодарное. Вновь вышел из строя радист, да и другие нередко отказывались от приготовленной пищи, но шеф, курсируя между камбузом и туалетом, мужественно перенес второй в его жизни шторм, доказывая делом несгибаемый дух потомственных питерцев. Когда мы входили в устье Темзы, он поднялся на мостик с кофе и бутербродами на подносе, на его бледном лице не было ни грамма усталости. На чистейшем английском он поздоровался с лоцманом, и тот, подняв удивленно брови, принялся обсуждать с ним секреты приготовления бутербродов с икрой. Мне пришлось захлопнуть челюсть второму помощнику, хотя признаться честно, я и сам был немало удивлен. Их беседа с бутербродов плавно перешла на Шекспира, и наш Александр с пафосом прочел монолог "Би ор нот ту би", чем привел старика одновременно в бурный восторг и в замешательство. Когда повар ушел, он подошел к штурману и спросил тихо, чтобы я не слышал: — Кто это был?

Второй решил пошутить: — Это наш комиссар.

Лоцман решительно замотал головой: — Не может быть, секонд, я за свою жизнь не встречал ни одного комиссара, который бы знал на английском больше, чем "здравствуйте" или "сколько стоит".

Я сказал серьезно и с гордостью: — Это наш шеф-повар, он из Питера, а там все такие.

Лоцман затих, изредка негромко повторяя: — "Не может быть".

Когда я подписал ему квитанцию, он обернулся в дверях и сказал тихо: — Я понял, капитан, этот человек из "Кей Джи Би" (КГБ). — И добавил: — "Спай" (шпион).

Я посмеялся, а вот повару было не до смеха. Прибывшие офицеры иммиграционной полиции долго крутили паспорт повара, расспрашивая меня о месте его рождения и жительства, затем попросили пригласить шефа в каюту. Он пришел со свежими бутербродами и невинной детской улыбкой, которая повергла их в шок. На фото в паспорте он был хмурым и слегка испуганным, а перед ними стоял совсем мальчишка, заподозрить в котором шпиона было трудно. Поболтав с ним о погоде, спросив, был ли он ранее в Англии и откуда у него такое знание английского, они его отпустили, но во время выхода в город в составе его группы за ними неотступно следовали двое в штатском, которые свое присутствие и не скрывали. Авторитет шефа после этого достиг заоблачных высот, все норовили попасть вместе с ним в группу, владелец магазина колониальных товаров Коган подарил Александру небольшой портрет Черчилля и модный берет, а его жена — красивый передник с королевскими вензелями и Букингемским дворцом. Из-за этого передника Александр получит приставку "фаворит ее величества", которой будет награждаться на пирушках в портах с присутствием портовых леди.

Лондонские докеры разгружали, не торопясь, груз увозили на завод автомобилями, к тому же мы попали на Рождество, и стоянка затянулась на неделю. Стало ясно, что на Новый год, как я рассчитывал, мы в совпорт не попадаем. В нашем представлении рождественские праздники ассоциировались с Новым годом, со снегом и Дедом Морозом. английское Рождество разочаровало, мелкий дризл (нудная морось, не сравнимая ни с чем), мокрые Санта-Клаусы, толкотня в магазинах, где англичане потрошат залежавшийся товар еще шустрее, чем у нас на толкучках, пустынные улицы под вечер. Глядя на мокрый и притихший порт, вспоминаешь белый снег, нарядную елку, радостные хлопоты на кухне.

К елке мы приценились на Олдгейте, даже самая маленькая оказалась нам не по-карману. За пакгаузами срубили ночью бузину, присыпали ватой, поставили под нее Деда Мороза. Елочные украшения в коробке под диваном у комиссара оказались разбитыми в пыль, пришлось вырезать их и клеить из бумаги. До Нового года оставалось сутки. Утром тридцать первого декабря примчались докеры, сняли последний груз, а в обед явился лоцман, и мы выходим из шлюза, зная, что после недельного затишья ожидается шторм от северо-запада. Проходя Гринвич, получаем извещение о том, что шторм переходит в ураган. Лоцману рекомендуют завести нас в военно-морскую гавань Хридж, недалеко от устья, и в сумерках мы швартуемся в середине гавани к мощным палам, с удобными швартовыми пушками на разных высотах. Усиливающийся ветер плотно прижимает нас к кранцам, но волны в укрытой высоким молом гавани не поднимает. В полночь открываем шампанское и под едва слышимый по радио бой курантов встречаем 1967 год. Красиво убранная кают-компания, красивый и богатый стол, только посуда подкачала, в бесконечных штормах число тарелок уменьшилось до минимума, а алюминиевые я ставить запретил. Все одеты празднично — в белые рубашки, что придает празднеству необычную торжественность.

Мне положено говорить первый тост, от него отказываюсь, передаю старшему по возрасту Дмитрию Степановичу. Он волнуется и никак не может начать.

— Дорогие мои ребята, — наконец произносит он, и никто не пытается возражать против такого начала. — Никогда не думал, что заканчивать свою трудовую деятельность я буду в такой дружной семье, из которой, несмотря на трудную и беспокойную жизнь, так не хочется уходить. Мне уже за шестьдесят, я многое видел, больше горя, чем радости. Мой отец хотел, чтобы у меня был свой дом и много детей. На войне это было невозможно, а в местах заключения даже думать об этом не было желания, и только на флоте, на судах я понял, что такое большая семья. Вам еще долго плавать, большинство среди вас настоящие моряки, и я хочу выпить за то, чтобы вот так же всегда вы уважали друг друга, помогали преодолеть трудности, потому что один в поле не воин, а в море, как на войне. Счастья вам и здоровья, пусть всегда будет с вами удача и хороший капитан.

Звонок вызова на мостик прозвенел неожиданно. Вахтенный помощник молча показал на крыло. Что огромное, усыпанное разноцветными огнями, надвигалось на нас из темноты, грозный и мощный гул нарастал, сотрясая все судно. Стих ветер, над нами нависла громадная стена. Внезапно, ослепив, вспыхнули мощные прожектора. Да это ж авианосец швартуется к палам! — догадался я, различив палубы и характерный развал носовой части. Боже мой, какой он огромный! Вот они спускают швартовный бот, который по величине такой же, как мое судно.

До сих пор я видел авианосцы издали и у пассажирского причала в Гамбурге, но этот был совсем рядом, и оказался неимоверно большим.

— А я еще думаю, что буксиров собралось в гавани больше десятка, — произнес вахтенный. — Вроде от шторма скрываются, а тут он в гавань заходит. Сколько ж там команды?

— Более двух тысяч в мирное время. Вместе с самолетами целая армия.

Швартовался это голиаф около двух часов, и к окончанию швартовки закончилось застолье. На просьбы выдать еще пару "пузырей" ответил отказом, море пьяных не любит, а я не терял надежды днем выйти в Роттердам под погрузку.

Проснулся от шума на палубе, похоже, мои ребята все же проникли в артелку к заветному "сундучку". Встал, открыл иллюминатор и обомлел: на палубе, сидя на брезентах трюмов, мореманы распивали пиво в банках, которого до этого на судне не имелось. Поднялся на мостик и увидал старпома в окружении трех офицеров, ведущих деловую беседу.

— Это наш капитан, — представил он меня. Я был в брюках и в рубашке, и по их удивленному переглядыванию понял, что они этому не поверили. Пришлось извиниться и пойти одеться по форме.

— Извините, джентльмены, я не знал, что у меня гости.

Тот, что был с двумя звездочками на погонах, откозырял.

— Мы к вам с миссией, сэр, — он протянул мне коробку, перевязанную ленточкой. — Командир штурманской группы поздравляет вас с Новым годом. Он во время войны бывал у вас в Архангельске и знает ваши порядки.

Коробка была фирменной, с множеством звездочек, довольно тяжелой и булькающей.

— Это наш американский виски, — с гордостью сказал молодой, подняв подбородок, и я подумал, что он, чего доброго, запоет американский гимн.

— Придется, чиф, ответить американскому столу от нашего стола, тем более что пивом ребят не обделили. Возьмите бутылки четыре водки, пару шампанского и полукилограммовую банку икры. Упакуйте аккуратней. А как они спустились к нам?

— С нижней палубы трап на корму подали, чуть трубу не снесли. Разрешения спросили, как им отказать, — чиф виновато пожал плечами. — Шефуля на палубе проводит политико-воспитательную работу, слышите, как на авианосце ржут, словно жеребцы, и спускают коробки с пивом. Веселый парень у нас Александр, боюсь, первый и последний рейс делает. Как бы комиссар не списал его как врага народа. Хитрит старик, в каюте иллюминатор открыт, он же все слышит, а не выходит.

— А ты бы зашел и доложил, если опасаешься. Зачем зря старика обижать, да и не время сейчас при посторонних такое болтать. Их ведь русскому языку на случай войны специальные офицеры-преподаватели обучают, может, для практики и разрешили с нами пообщаться.

Словно поняв мои слова, офицеры заторопились уходить, но я попросил их обождать.

— А почему у вас так мало навигационных приборов, капитан? — спросил молодой. — Разве можно без них так далеко плавать? У моего отца на яхте приборов больше, а у вас даже современного лага нет. — Он указал на висящий в рубке лаглинь с вертушкой.

— Хорошему моряку лаг не нужен. Он и без него свою скорость точно определит, а по показаниям забортного лага бухгалтерия платит нам командировочные.

Старший, услышав эти слова, усмехнулся: — Только русские могут плавать в наше время, как Колумб. Зачем тогда вы запускаете свои спутники?

— А это вам как военному должно быть известно, вы их запускаете с той же целью, — не выдержал я.

Гости покинули судно, тепло распрощавшись, явно обескураженные. Это было первым знакомством с американскими военными моряками, нашими противниками в холодной войне, и мне впервые пришла в голову мысль, что рядовой состав обеих сторон оказался гораздо лояльнее друг к другу, чем мы, офицеры. В дальнейшем я смогу убедиться в этом неоднократно, и вывод тут один: люди, облеченные большей ответственностью, приходят к согласию гораздо позже, чем те, кто свободен от строгих обязательств.

МУКИ С МУКОЙ

Снялись мы через сутки, авианосец ушел раньше. В Роттердаме грузили американскую пшеничную муку высшего сорта. В Союзе она практически исчезла и начались ее закупки

за рубежом. Прибывшие из Гааги представителя торгпредства ознакомили меня с секретным постановлением Совета Министров, в котором приказывалось "капитанам судов под личную ответственность организовать полную сохранность груза при погрузке, перевозке и выгрузке груза". Те же меры должны были принять и другие многочисленные лица из партийных органов, прокуратуры, милиции, ОБХС, портов, складов, железной дороги, автохозяйств и т. п. Постановление было на четырех печатных листах и заканчивалось словами: надлежит принять все меры…., покончить с бесхозяйственностью…и почему-то принимать все меры к соблюдению государственной тайны.

Лица работников торгпредства были серьезными, если не сказать испуганными, но, постояв на ветру у трюмов, они уехали "по-английски" — не попрощавшись, так же внезапно, как и приехали. К тому времени трепетное чувство перед работниками советских организаций за границей у меня почти окончательно умерло, в чем они виноваты сами, и даже такой грозный документ, как указанное постановление, лишь убедил в том, что хорошая морская практика и без указаний сверху заставляет оценивать перевозимый груз максимально объективно

Моряки народ к экстренным ситуациям привычный, экипажу особо объяснять задачу не пришлось. На каждый трюм были назначены тальмана (счетчики) и ответственные за качество. Муку перегружали из трюмов голландского судна, прибывшего из США, к которому мы стали лагом. Содержимое мешков сомнений не вызвало, да и отвечать за то, что внутри, мы не могли. Видимо, мука была изъята и стратегического резерва, пролежала в нем длительное время, отчего мешки довольно часто расползались при укладке, при этом пластиковая внутренняя упаковка лопалась. Приостановили погрузку, вызвали эксперта, сообщили в торгпредство, откуда ответили: — "Решайте на месте". Решили — заменять поврежденные мешки на целые, чтобы соблюсти точное количество указанного в документах груза.

Выглядело это так. Экипаж указывал поврежденные мешки, грузчики должны были поднять их на палубу и к концу смены догрузить число поврежденных. В действительности по согласованию со своим профсоюзом грузчики отказались поднимать поврежденные мешки и разрывали их в трюмах, высыпая содержимое и выбрасывая на палубу пустой мешок. К концу смены стало ясно, что россыпи в трюмах становится много, зачистить ее было невозможно, не навредив еще больше и задержав погрузку надолго, что выльется в дополнительные расходы.

— Так это ж хорошо, Михалыч, больше муки привезем. Американцы не обеднеют, и нам в порту спасибо скажут, — успокаивал меня комиссар, не подозревая, какую муку эта мука преподнесет нам в Калининграде. Здесь его интуиция не сработала, потому что нормальный человек при всем желании не смог предвидеть того, что случится при выгрузке.

Встречали нас в Калининграде, как важных персон, только что без оркестра. Помимо многочисленных работников порта, усиленного наряда пограничников и таможенников на причале к удивлению было немало людей в милицейских фуражках. Все стояли в напряженном ожидании, как будто мы привезли им не муку, а государственных преступников.

— Что это они все такие озабоченные? — волнуясь, спросил второй штурман, который был непосредственно ответственным за груз, косясь на две санитарные машины и людей в белых халатах, стоящих прямо у места швартовки. — Может, мука отравлена?

Однако пироги из этой муки мы с удовольствием ели трое суток, и все чувствовали себя прекрасно.

Оформление прихода всё расставило по своим местам. Таможенники и врачи, осмотрев карантинный груз и опросив экипаж о здоровье, дали знак, и с причала все ринулись осматривать открытые трюма, защелкали фотоаппаратами, отмечая что-то в записных книжках. Затем трюма закрыли, запретили спускать желтый карантинный флаг и сход экипажу на берег. Я было начал протестовать — какой карантин, если столько людей топтались на судне, но врач указала мне на двух милиционеров у трапа, у которых под кителями топорщились пистолетные кобуры.

— Прощайте девочки, прощайте милые, И ваши мальчики к вам не придут! — пропел электрик, помахав рукой двум тальманам в юбках.

— Хорошо, что не вызвали жен, — подумал я и увидел, как из-за стоящих вагонов грациозно ступая на тоненьких каблуках-гвоздиках, выплывают наши любимые почти в полном составе. Милиционеры растопырили руки, преграждая доступ на судно, жены, ничего не понимая, остановились. Скромно идущая позади пожилая женщина мгновенно преобразилась в мегеру и бросилась вперед, напирая грудью на защитников порядка.

— Это еще что за фокусы? — в голосе ее гремела сталь лязгающего гусеницами тяжелого танка. — Какой еще карантин? Наши мужья в море были, а не у девок на гулянке. Мужики, можно сказать, со дна морского явились, с того света, а вы нас к ним не пускаете. Зови начальника, да самого главного, и бегом!

— Во, моя дает, — восхищенно произнес Комраков, — супротив нее никто не устоит. Это только артподготовка, посмотришь, что еще будет, когда в атаку перейдет.

В атаку Дарья Семеновна пошла уже в отделении милиции порта, где вместе с карантинной службой сопротивлялись недолго и, поставив подпись под документом, что супруги несут полную ответственность и будут посажены в карантин в случае… жены оказались в наших объятиях. Стоит ли говорить, что без слез радости не обошлось. Всем им очень хотелось увидеть "радиста-садиста", того с трудом отыскали в румпельном. Его жалкий вид смягчил гнев, и он получил индульгенцию из рук Дарьи Семеновны в виде подарков жены — сигарет и ликера "Вана Таллин". Особенно этому радовался повар, который оказался предусмотрительнее всех, он не только приготовил праздничный обед, но и испек огромный торт и пирожные. Пришлось выставить на стол спиртное, тем более что у жены старпома оказался день рождения.

Результаты анализов пришли на другой день. Выгрузку начали под присмотром все той же милиции и многочисленных тальманов порта, но не в вагоны, как собирались, а на склады. Грузчики проявляли удивительную аккуратность, причина которой стала известна после того, как заведующая складом призналась, что им зачитали постановление Совмина и взяли подписку об ответственности. В телефонном разговоре с диспетчером пароходства я исчерпывающе обрисовал картину. Тот сообщил, что нам предстоит сделать еще два рейса в Роттердам, и просил поторопиться. Возвращаясь после разговора с пароходством, я у борта столкнулся вплотную с капитаном порта, с ним у меня были очень неплохие отношения.

— Послушай, капитан, хочу тебя предупредить, с этой мукой назревает большой скандал. У вас очень много россыпи в трюмах. Завскладом боится большой недостачи. Россыпь, даже если и соберут в мешки, она как груз принять не сможет, сертификат качества на нее не распространяется.

— Не волнуйтесь, — сказал я. — Спасибо за предупреждение, но число мешков должно сойтись, я потребовал три процента на повреждения, как указано в коносаменте. Думаю, что у нее еще останется запас на погрузку в вагоны.

Старик обрадовался, но при расставании произнес загадочно: — Раз так — смотри, но в данном конкретном случае запас не есть "вэри гуд".

Я не придал значения его словам, но, оказалось, напрасно. Когда последние мешки вышли из трюма, грузчики в своих белоснежных чунях ходили в муке по-колено. Завскладом подбила итоги — все сходилось до последнего мешка. Куда делись три процента — у портовиков, как всегда, секрет фирмы. Пока ожидали зачистку трюмов, отправили в Ригу вечерним поездом жен, планируя отход к утру, а когда вернулись, узнали, что с зачисткой проблема.

Забрали меня без особых разъяснений в пять часов утра, не дав почистить зубы и выпить стакан чая. Как только привезли в отдел ОБХС, за меня взялся молодой, почти моих лет, с новенькими погонами капитан-осетин.

— Признавайтесь, капитан, откуда у вас в трюмах столько муки? — любуясь на себя в зеркало и расчесывая щеточкой усы, произнес он ледяным голосом.

Варьировать диапазоном голоса я умел не хуже и ответил, добавив сарказма: — Для того, чтобы задать этот вопрос, меня незачем было вести сюда. Даже ежику понятно, что это россыпь из поврежденных мешков.

Рука со щеточкой слегка дрогнула, он медленно повернулся и взглянул, как старый чекист в кино на белогвардейца.

— Что понятно ежику, меня не интересует, я спрашиваю, откуда мука?

— Я же ответил — россыпь.

Он явно играл: как в театре, поставил ногу на стул, положил руку на колено и подпер подбородок. Левой рукой развернул и пододвинул ко мне бумагу с карандашом.

— Пишите.

— Что я должен писать?

— Ежику понятно, признание.

Страха в этот момент не было, мне даже стало интересно, что произойдет дальше. Играть, так играть. Я взял карандаш, покрутил его и аккуратно положил на бумагу.

— Карандашом писать не буду, давайте ручку.

— Что так? Капризничать изволите? — Он снял ногу со стула и зашел за спину.

— Карандаш, легко стереть, — сказал я, — к тому же таким плохо заточенным карандашом судоводители не пользуются.

Он медленно вернулся за стол, вынул из ящика шариковую ручку и положил перед собой.

— Вы, капитан, что — очень умный? — Голос был полон ехидства.

— Дураков в капитаны не утверждают, и уж если вы говорите таким тоном, то один на один я с вами говорить не буду. Зовите начальника.

— А я и есть начальник — начальник отдела расследования хищения собственности, — мой ответ явно ударил по его самолюбию. Он хотел продолжать дальше, но в комнату вошел пожилой майор. Капитан мгновенно преобразился.

— Товарищ майор, капитан судна отказывается писать приз…, объяснительную.

Майор посмотрел на меня усталым взглядом и сказал с укором: — Так мы, капитан, не разберемся. Откуда столько муки?

— Голландские грузчики оставили из рваных мешков, им на россыпь наплевать, мука-то американская. — Мне показалось, что майор готов поверить.

— Что-то, капитан, не верится, что капиталисты столько муки вот так просто отдадут нам.

Да, подумал я, им понять грузчиков и меня трудно.

— Я понимаю вас, товарищ майор, но поверьте, что это действительно так.

Майор посмотрел на своего подчиненного, тот понял это как приказ к действию.

— А где же эти порванные мешки, о которых вы говорите? — торжествуя победу, спросил он меня.

— Там, где им быть и положено — на свалке. По условиям перевозки рваньё я оставлять на борту не обязан. Если не верите мне, свяжитесь с пароходством.

— Не учите нас, — он стукнул по столу.

— Вот что, капитан. Пока не напишите все чистосердечно, отсюда вы не выйдете, разве что в "предвариловку" вас отправим, — сказал майор и вышел.

Я написал всё подробно, дознаватель унес написанное, пришел и приказал писать все заново. Написал еще два раза.

За окном наступил рассвет, хотелось пить, да и позавтракать не мешало, к тому же беспокоило, что происходит на судне. Попросил отвезти на судно позавтракать, а потом можно и продолжать. Капитан ушел и отсутствовал полтора часа. Вернулся с сержантом, и втроем мы поехали в порт. В каюту ко мне никого не пускали, разрешили только буфетчику принести завтрак. После завтрака допрос продолжили в комнате милиции на причале. До обеда твердили одно и то же, а потом ошарашили меня вопросом:

— А чем вы докажете, что не выгрузили часть муки где-то по пути?

Такого идиотизма я все же не ожидал и понял, что говорить дальше бесполезно. Потребовал разрешения позвонить в город. После недолгого совещания разрешили, и я набрал номер первого секретаря Калининградского обкома из списка, который мне в Роттердаме представители торгпредства. Секретарь соединила со вторым. Я объяснил ему суть моего положения.

Он приехал через тридцать минут, внимательно выслушал меня, и, посовещавшись, они отправились на судно посмотреть на "гвоздь вопроса". Стало понятно, что этот человек мало чем поможет, и я набрал из списка телефон приемной председателя Совета Министров СССР. К удивлению, ответили почти сразу и, выслушав, попросили подождать у трубки. Минут через пять тот же голос сообщил, что они вылетают самолетом на место через час, не говоря, кто именно. К шестнадцати часам зачистку не начали, в ожидании стояли грузчики, складские работники, тальмана, крановщик и, разумеется, судно. Второй секретарь уехал, к числу работников ОБХС прибавились женщины из Народного контроля города и порта. Никто не заметил, как на причале остановилась "Волга" и из нее вышли два молодых, элегантно одетых человека. Они показали милиционеру у трапа удостоверения, и подошли к открытым трюмам. По реакции милиционера и его испуганному лицу я понял, что это гости из Москвы, сказал повару, чтобы накрыл для них обед и спустился на палубу.

Все решилось в считанные минуты. Этим людям не нужно было ничего объяснять, они попросили коносаменты и документы на сдачу груза. Старпом принес фотографии, наше последнее тайное оружие. Отозвав в сторону меня, завсклада и начальника коммерческого отдела порта, сказав остальным, что они свободны, москвичи спросили, когда судно может выйти в рейс.

Они очень торопились, в аэропорту ждал самолет, у борта — автомашина, дома, наверное, молодые жены. Шеф все же уговорил их поужинать. На борту они пробыли ровно сорок минут и, оставив мне номера телефонов, по которым можно звонить в любое время и из любого места, они заторопились. Так я познакомился с людьми знаменитого человека — Алексея Николаевича Косыгина, с которым лично встречусь через два года, но забуду поблагодарить за помощь. Неизвестно, чем бы кончилась эпопея с россыпью, однако с тех пор вопросы погрузки и выгрузки я буду держать всегда под контролем, во избежание подобных конфликтов.

С мукой мы сделаем еще два рейса, россыпи будет не меньше, но при выгрузке уже больше никто не станет задавать глупых вопросов.

Правда, до конца жизни меня будет мучить вопрос, случайной ли была встреча вечером недалеко от порта с тремя громилами, которых очень интересовал мой паспорт моряка. Шли они за мной от самого вокзала, куда я ходил звонить домой, а встретили на дамбе. Били не очень, но обшарили всего. Сняли часы и забрали немного денег, меня столкнули в воду. Часы с подарочной надписью от отчима нашли грузчики утром на дамбе, принесли на судно, потому что я стал после "мучной эпопеи" человеком в порту известным.

Через несколько лет во время стоянки в порту я встречу в городском кафе заведующую складом, угощу ее коньяком, как заслуженную пенсионерку. Она расскажет мне, что после нашего скандала с мукой в порту обнаружат организованную группу расхитителей, в которую входили работники милиции и охраны. Воровали по-крупному, вагонами, ее заставляли молчать. А меня тогда встретили по их заказу, надеялись, что паспорт моряка будет при мне. Они прекрасно знали, что без него меня в рейс не выпустят. Вмешательство работников из аппарата премьера для них было неожиданностью и привело в итоге к раскрытию хищений. От лишнего коньячка она всплакнула со словами — эти ироды могли и убить!

В марте пришла радиограмма, в которой сообщалось, что судну планируется большой, на шесть месяцев ремонт в Локсе, и к нам прибыл групповой механик Арнольд Ражев. Проверив судно от носа до кормы, опросив механиков, решили, что столь длительный срок для ремонта не нужен, а объем его может быть сильно сокращен. Стали готовить документы и обратились к руководству пароходства пойти навстречу экипажу. Начальника пароходства Г. Костылева убеждать в рациональности нашего решения долго не пришлось, добро на эксперимент было получено. Благодаря еще одному очень хорошему человеку и руководителю — директору Локсаского судоремонтного завода Льву Исааковичу Крупникову ремонт был произведен всего за двадцать суток, совсем не в ущерб дальнейшей эксплуатации судна. Нашим совместным с групповым механиком "тайным оружием" оказалась пятидесятилитровая бочка чистого медицинского спирта, купленного в "Болтоне", магазине для моряков Гданьска, хороший зерновой кофе и шоколад. Раскрывая эту "жуткую тайну", каюсь — грешен, но не корысти ради, а о судне радея да подчиненных своих любя.

Были моменты и поступки, о которых пока умолчу, но по просьбе друзей на славном теплоходе "Фергана" трудившихся еще кое-что напишу, когда для этого созрею.

Вроде и не долго работал я на судах этой серии, но многое почему-то связано со штормовыми погодами и неприятными ситуациями, которых на море не избежать. Практически не могу вспомнить ясных и солнечных дней даже летом, разве что во время стоянок в портах. Именно после всего такого начинаешь ценить уют, особенно домашний, тишину и ласку. С тех пор обязательным ритуалом возвращения домой станет горячая ванна с подогретым халатом после купанья, кресло, рюмка хорошего коньяка или рома, и непременно гаванская сигара. Может быть, это мой небольшой капитанский "бзык", как говорил моряк и писатель В.Конецкий, но понять меня может только тот, кто сам прошел через подобное.

Радист "дядя Паша" проработает на судне до его продажи. Профи из него так и не получится, по-прежнему будет обманывать по пустякам, но уже с тяжкими для себя последствиями. Уйдя на берег, на этом свете не задержится.

Повар Саша с чудной фамилией Невский уйдет с флота через несколько месяцев после моего списания, когда его мать после инсульта окажется инвалидом. Вскоре станет известным поваром в кафе и ресторанах Питера, а после смерти матери уедет на Кубу. Там будет работать по специальности в советских организациях, женится на мексиканке. Говорят, что ныне держит ресторан в Мексике на курортном побережье, так ли это, не ручаюсь. Но если так — мои наилучшие пожелания тебе, человек, приносящий радость людям!

О "Фергане" я часто вспоминаю, как о маленьком судне, на котором получил немалый опыт в своем деле и научился понимать людей, таких все-таки разных, но всегда интересных в деле, которое они любят. Прав был мой капитан на "Метростроевце" говоря, что чем ниже мостик, тем ближе к морю.

ГУТЕН ТАГ, НЕМЦЫ, Я ВЕРНУЛСЯ

Возвращение к прежнему — не конец, и только от тебя зависит,

станет ли оно полезным для тебя".

Такими словами напутствовал меня отчим, когда я узнал, что предстоит вернуться на немецкую линию уже на теплоходе "Кейла", капитан которой Уно Лииврад с подозрением на инфаркт был отстранен от работы в море. Предполагалось, что после ремонта я получу назначение на суда африканского плавания, но, как узнаю потом, против этого выступил новый начальник Службы мореплавания А. Аносов, у которого, видимо, сохранились обо мне не совсем положительные воспоминания как о курсанте. Но присутствовала здесь еще одна причина.

Еще на "Сулеве" я внес предложение несколько скрасить тупой нос судна, нарисовав на белом фоне наружного фальшборта "усы" — широкие полосы, отходящие от пятиконечной красной звезды. Моряки всегда придавали большое значение оформлению носовой части судов, в век парусного флота там крепились скульптуры, потом герб, а в наше время на судах некоторых стран рисуют эмблему пароходства.

Эту идею я долго вынашивал, предложение мое не проходило. Перед ремонтом на судно направили матроса, который в свое время окончил художественное училище, очень неплохо писал маслом и чеканил по меди. Ему идея сразу понравилась, а когда мы увидали на носу немецкого судна герб Любека, решение пришло само собой. Положив перед собой пачку сигарет "Таллин", поиграв с цветами флага ЭССР и изображением адмиралтейского якоря, родили эмблему на щите. Она была чертовски красива, мы не утерпели и нарисовали ее на носу судна и с ней пришли в Таллин. Хотели нарисовать такую же на трубе, но не хватило времени.

Известие о "Фергане" с эмблемой дошло до пароходства, и наутро я услышал зычный голос Александра Владимировича Аносова с многочисленными эпитетами, начинающимися с буквы Ё, обещающий гнать меня с флота поганой метлой за самоуправство. После многочисленных предыдущих похвал стало обидно за наше творение, в которое было вложено столько души, но противоречить начальнику Службы мореплавания не положено, и к вечеру эмблема была безжалостно закрашена чернью, а я приготовился минимум к строгому выговору. Перед ремонтом судна капитана не снимут.

Однако среди руководства были не только противники, эмблемой заинтересовался начальник пароходства и попросил меня принести эскиз и трафарет. Ему понравилось. За день до конца ремонта в Локсе проводилось большое совещание, зайдя по пути на судно, Костылев сказал коротко: — Рисуй! Теперь матрос Велюго, прозванный из-за непривычной фамилии Граф де Велюго, "написал" эмблему с учетом выявленных недостатков и пожеланий начальника. Трафарет изготовили заводчане.

В Таллин мы пришли утром пораньше, и опять в 07.30 на мою голову посыпались нелестные эпитеты с угрозой "загнать в боцмана". Как потом узнаю, о том, что начальник согласовал вопрос экспериментального ношения эмблемы на судах нашего пароходства, Аносов не знал, а мне не поверил. Новый капитан на судно пришел, а меня к удовольствию отправили в отпуск, обязав перед этим вновь изготовить эскиз с учетом тех исправлений, которые мы внесли в Локсе. Ответственным за мероприятие был назначен начальник Службы мореплавания, что усугубило мои прегрешения перед этим человеком.

Впрочем, сегодня понимаю, что во многом А. Аносов был прав, для молодого капитана я был весьма строптив и слишком самостоятелен, что в строгой системе кадров пароходства не допускалось, тем более, молодым капитанам. Александр Владимирович и высказал мне свое отношение к почину в процессе совместной работы над эмблемой.

По возвращении из отпуска Аносов предложил послать меня старпомом на пароход "Волочаевск" — поучиться скромности у старого капитана Александра Федоровича Полковского, но Костылев решил по-другому, и вот я вновь на линии. Разумеется, восторга не испытывал, но после "Ферганы" у меня на судне теперь был отдельный кабинет, спальная и персональный клозет с душем. Знакомиться заново с работой не пришлось, изменения были незначительными, а многих из экипажа я уже знал, особенно командиров, учить которых не приходилось.

С экипажем отлично управлялся первый помощник по фамилии Сапог, что не соответствовало его сущности — свою работу он делал без нареканий и был на хорошем счету в парткоме. Старпом Владимир Бурданов, выпускник нашей мореходки 1960 года практически готовый капитан, грамотный, волевой, решительный и досконально знающий работу на линии. Радист Томпсон — настоящий профи, интеллигентный, высокообразованный, к тому же неплохой товарищ, исключил все заботы о связи и о радионавигационных приборах, одним из первых начав внедрение радиотелефонной связи. Отличное знание немецкого и английского языков дополняли его достоинства и делали весьма уважаемым среди экипажа. Дружили палубная и машинная команды, что превращало экипаж в крепко спаянную семью, где не бывало даже мелких нарушений.

К тому времени установились очень тесные отношения с коллективами портов Рига и Клайпеда, наладились крепкие шефские связи, и время стоянки в портах превращалось в хороший и полноценный отдых с поездками на экскурсии, на отдых за город, посещение гастролирующих театральных представлений. Летом рядом был прекрасный пляж и курорт Паланга с отличной базой отдыха порта, поэтому жены с детьми бывали частыми гостями на судне.

Какое-то время мне даже казалось, что мой отпуск продолжается на рабочем месте, пока не начались туманы и шторма. Несмотря на то, что мы со старпомом по-братски делили вахту на мостике, переживания на "Фергане" напомнили о себе болью в желудке. Пришлось обратиться к врачу, его заключение не радовало — необходимо стационарное лечение. Об этом не могло быть и речи, судоверфи пекли суда, как пирожки, капитанов не хватало, лечение отложил до отпуска.

Месяцы летели, как курьерский поезд, наступила весна, а за ней лето и мой последний на много лет отпуск в благодатный сезон. В тот год мы с семьей провели месяц в Анапе. Дети пристрастились к рыбалке, рвались к деду, и когда мы прилетели в Жданов (Мариуполь), они и отчим были самыми счастливыми людьми на свете, пропадая целыми днями на море или на ставках. "Дед Сашка" учил их ловить бычков, раков, выуживать из камышей крупных карпов, сазана. Вместе с ними радостно визжала жена, стоя по грудь в черной тине, не в силах сопротивляться пятикилограммовым сазанам, под смех ребят и поучительным речам отчима, с трудом сдерживающегося при детях от ехидных выражений.

Однако мир в доме родителей был хрупким, и отчим, подмигнув, нередко приглашал поговорить на балконе. Он был очень рад за меня и гордился мной. Его интересовало все, что касалось моей работы, живо переживал рассказы, оживленно комментируя многое по-своему неожиданно. Нам было хорошо вдвоем, открывались ранее неизвестные страницы из книги своей жизни

СУДЬБА ОРДЕНА

Утреннее августовское солнце быстро нагоняет жару, обычную для этого времени в опаленных летним зноем степях Приазовья. Окончили утренние песни птицы в лесопосадках, не плещется ушедшая в прохладную глубину рыба. Утки со своими многочисленными выводками забрались в камыши подальше от кружащих в небе коршунов и наглых прожорливых чаек, от сменивших чистое Азовское море на мутные, но полные мелкой рыбы, обмелевшие за лето воды колхозных прудов, по-местному — ставков.

После удачной ночной рыбалки, погрузив рыбу в садки, мы с отчимом лежим на берегу, у среза воды, отогреваясь от ночной прохлады, прислушиваясь, как щелкают в мокрых мешках в тени палатки клешнями пойманные раки, изредка поглядывая, не прогрызли ли они в них дыры. Над нами чистое голубое-голубое небо с летающими ласточками и стрижами и звенящая тишина, нарушаемая гудением назойливых мух. Ближайшее жилье в десяти километрах, вокруг ни дорог, ни души. Говорить не хочется, мы оба понимаем друг друга в такие минуты без слов. Он летчик и любит небо любовью, свойственной людям своей профессии, для которых оно значит так же много, как для меня море. Получается, что мы думаем о разном и в то же время об одном. Нам всегда хорошо, когда мы остаемся одни, особенно с тех пор, как я стал капитаном, что означало в его глазах мою зрелость. Да и когда я был мальчишкой, он всегда говорил со мной как с другом, а не с ребенком, но теперь нас стало объединять нечто большее.

На огромной высоте, оставляя за собой белый инверсионный след, в направлении на запад летит крупный самолет. Боковым зрением вижу, скорее, ощущаю, что отчим следит за ним.

— "Боинг", наверное, — говорю я. — Из Кореи или Японии в Европу летит.

— Нет, — как всегда уверенно, когда дело касается авиации, произносит отец. — Это наш стратегический, в Крым на Качу возвращается. Они здесь постоянно летают. Не завидую им.

— Это почему?

Отчим поворачивает голову в мою сторону.

— Они нередко летают с полным бомбовым запасом. Бомбы-то, сам понимаешь, ядерные, а значит, считай, они вроде как все время воюют. А война — дело поганое, но человек без нее никак не может.

Он замолкает, но тема нашего разговора уже определилась, и я чувствую, что он сейчас вспоминает о своих войнах. Отчим о них говорить не любит и на вопрос, что делал в годы войны, отвечает неохотно — "летал", а у меня с годами появляется желание узнать больше.

— Папа, расскажи мне про свои ордена.

— А что о них рассказывать? Ордена — это, как говорят, награда за конкретно сделанную работу на войне, за заслуги в ратном деле. Правда, сам-то ты чаще всего никаких заслуг не видишь. Для тебя, скорее, они напоминание о минутах крайнего напряжения, о победе над страхом и желании выжить. Нам, по сравнению с пехотой, было, наверное, намного легче в бою. Бой в воздухе быстротечен, летчик-истребитель не видит лица своего врага, не слышит свиста пуль и разрыва снарядов, он видит его машину и делает все, чтобы она оказалась в прицеле. Для этого нужно вроде немного: летать лучше, чем твой враг, уметь и знать такое, чего не умеет и не знает он. А вот в сорок первом всё было наоборот.

Он замолкает, и я боюсь, что, как всегда, ограничится обычными рассуждениями.

— Расскажи про орден Боевого Красного Знамени, который ты долгое время хранил отдельно от других наград, — говорю я, глядя ему в глаза для убедительности.

Отчим садится, достает из-под перевернутого ведра бутылку с водой и долго пьет, словно собираясь с мыслями.

— Этот орден мне дороже всех. Я прошел с ним всю войну, а мог лишиться его, заодно и жизни, и самое главное, не в бою, не в самолете, а во дворе тюрьмы или ее камере. К тому же попал бы в число изменников родины, расстрелянных по приказу трибунала.

Он тянется к своей походной сумке с рыболовными принадлежностями, достает сигарету, ломает пополам и вставляет половину в мундштук — врачи категорически запретили ему курение, и он, обманывая себя, сократил процесс наполовину.

— Война застала меня в Крыму, когда, отгуляв отпуск в военном санатории, в который был послан за заслуги в Финской компании, садился в поезд Симферополь — Ленинград. В те часы мы, пассажиры, ничего не знали, и только в Днепропетровске нам объявили, что немцы бомбят наши города. Когда поезд прибыл в Харьков, там стояла страшная неразбериха, пути были забиты составами, а вокзал переполнен кричащими и толкающимися людьми. Мы, как и положено военным, направились к коменданту. Там уже находилось много таких, как я, которые требовали немедленно отправить их по назначению. Меня, в моей морской форме, комендант хотел вернуть обратно в Крым, но, узнав, что я летчик с военным опытом, отправил в Киев.

Так я не добрался до Кронштадта, да еще вдобавок навсегда лишился звания морского летчика, форму которого очень любил, она строгая и темная, при моем невеликом росте придавала солидности. С первых дней войны в воздухе хозяйничали немецкие летчики, они уничтожали наши самолеты еще на земле, порой мы даже не успевали добежать до машин с объявлением тревоги. Авиация — дело серьезное, для ее функционирования требуется четкая организация, связь, хорошее техническое обеспечение. Ничего этого с началом войны не оказалось, вроде мы, летчики, уже никому не нужны. Два месяца нас гоняли из части в часть, пока не оказались под Калинином.

В первом же бою меня подбили, "Мессеров" было во много раз больше, они просто играли с нами в кошки-мышки. Мне очень повезло — дотянул до линии фронта, на парашюте спустился прямо на территорию полевого госпиталя. Наложили гипс на сломанную руку. Командир полка через два дня прислал за мною адъютанта, месяц я инструктировал молодых летчиков, потом гипс снял, стал летать. Но не долго, налет на аэродром был жестоким, не уцелело ни одной машины. Нас перебросили в Тихвин, чему я был рад, все же ближе к Балтийскому морю и флоту. Над Финским заливом и побережьем мне летать было проще, я хорошо ориентировался в любых условия. Если обстановка менялась с каждым перебазированием, истребителю, который в кабине один над незнакомой местностью, без привычки ориентироваться трудно.

В начале октября нас перебросили ближе к Москве, защищать столицу от налетов с северо-востока. Своих самолетов не хватало, пересели на английские "Харрикейны". Так себе самолеты, против "Мессеров" — слабаки. Двигатель хороший, но тяжеловаты, а главное, хотя пулеметов и несколько, но калибр маловат. По трассирующим видишь, что попал, а "Мессер" летит, как ни в чем не бывало. Наша задача не допустить немецких бомбардировщиков к столице, встречать на дальних подступах, была трудновыполнимой, их авиация господствовала в воздухе, хотя и собрали под Москву, пожалуй, все, что у нас оставалось.

В конце ноября в полку осталось только десяток летчиков с опытом, остальные все молодые, плохо обученные, которых сбивали в первом бою. Мы старались, как могли, их уберечь, но немецкие асы безошибочно определяли молодых и в первую очередь гонялись за ними. Второго декабря меня назначили командиром эскадрильи и после обеда подняли в воздух для перехвата бомбардировщиков. Погода была нелетной, низкая облачность, сильный ветер, пурга. На взлете разбился любимец полка баянист и прекрасный певец, мой тёзка Петров. Порыв ветра прижал его на взлете к часовне монастыря. Мой заместитель грузин Тетрадзе с горечью прокомментировал:

— Плохое предзнаменование, командир. Видимо, спели мы свою песню и помолиться за нас будет некому.

Я грубо оборвал его:

— Прекрати нести чепуху. — Но на душе стало тревожно. Из десяти пилотов в эскадрильи опытных только три — Тетрадзе, я и штурман Слипченко. Последнего мы не любили. Был он родом из Львова, человеком замкнутым и хитрым. Штурмана в бою всегда прикрывают, ведь у него особая задача: следить за нашим местом и количеством горючего в баках, запоминать фазы боя. Он же дает кратчайший обратный курс — системы наведения, как сейчас, тогда не имелось, да и связь с аэродромом была неустойчивой, особенно на низких высотах.

"Мессеры" вывалились из облаков внезапно и атаковали сверху. Двух только что прибывших из школы летчиков сбили сразу. Пришлось уйти в облака. Через десять минут снизились, штурмана среди нас не оказалось, правда, немецких истребителей тоже не было. Облачность всё увеличивалась, мне бы дать команду на обратный курс, но я решил все же еще подождать, и задержка оказалась роковой.

Бомбардировщиков мы так и не нашли, может быть, они вернулись, а может, их и вообще не было. Для того, чтобы уточнить местонахождение, спустился почти до земли, но везде увидел только занесенные снегом лес и поля, ни одного приметного ориентира, к тому же быстро сгущались сумерки. Как говорят моряки, решил лететь по счислению курсом 60 градусов, с целью отыскать железную дорогу Москва — Ленинград.

Расчет мой оказался верным, но сели на аэродром только мы втроем. Как я узнаю потом, утром в расположение дивизии генерала Панфилова вышел Тетрадзе, который сообщил, что остальные из его группы упали на нашей территории.

Взяли меня в три часа ночи. Наш "особист", не любивший всех с фамилией оканчивающейся на "ко", давно "достававший" меня за происхождение, арестовал меня с удовольствием и лично доставил Особый отдел. Когда я одевался, незаметно из тумбочки взял свой орден и сунул под рубашку. Уже через 12 часов трибунал приговорил меня к расстрелу "за измену родине, повлекшую за собой гибель шести летчиков". Мои объяснения трибунал посчитал попыткой уйти от ответственности. Не спасли ни заступничество командира полка, ни участие в финской компании. С меня сорвали погоны, отобрали ремень, портупею, планшет с картой, а документы "особист" забрал еще раньше. Орден, после того как сняли ремень, провалился в кальсоны и благополучно задержался рядом с мужским достоинством, потому при формальном обыске обнаружен не был.

Вместе со мной к расстрелу приговорили пехотного майора, по пьянке проспавшего атаку немцев, и четырех дезертиров. Всех их расстреляли под утро во дворе. К вечеру мне объяснили, что мой расстрел заменили на штрафной батальон. Старшина, приносивший еду, сказал, что уж больно мой командир за меня просил.

Омерзительное чувство неминуемой смерти после сообщения о замене на штрафной батальон сменилось на страх неизвестности. О штрафниках мы, летчики, знали понаслышке, и как буду воевать на земле, я не мог себе представить, хотя стрелять умел и любил… Под утро я задремал и проснулся от шума в коридоре, хлопанья дверей и громкого разговора. Не успел встать, как дверь распахнулась, и яркий луч сильного фонаря уперся мне в лицо.

— А это кто такой? — раздался громкий, недовольный и, как мне показалось, грозный голос.

— Сейчас гляну, — ответил второй голос, и слабый луч карманного фонарика, упал, по-видимому, на список арестантов.

— Старший лейтенант Погуляйко, приговорен к расстрелу, расстрел заменен на помилование, товарищ генерал.

— Я тебя не о звании спрашиваю, мне и так ясно, что у тебя тут не курорт, — прогремел голос генерала. — Ты мне скажи, кто он.

— Летчик, товарищ генерал.

— Летун, значит. А ну, подойди ко мне. Что ты такое сотворил, старлей? Только говори короче, мне некогда выслушивать исповедь каждого.

Я рассказал, как можно короче.

— Ну и бордель тут у вас, господа особисты! — еще пуще загремел голос генерала. — У нас летчиков по всему Союзу ищут, стариков на пенсии в кабины сажают, а они боевых летунов по пустякам расстреливают. Чтобы к обеду он был в части, это я тебе говорю, капитан. Вместе с тем майором-летчиком, что в первой камере был, отправишь!

— Выходи в коридор с вещами, — приказал он мне и, резко развернувшись, вышел. В отсвете фонаря я увидел только высокую худощавую фигуру генерала и небольшую, несоразмерную с его фигурой фуражку, очень напоминавшую фуражки дореволюционных русских генералов.

— Не знаешь, кто это? — спросил я в коридоре своего старшину-кормильца.

— Сам Рокоссовский Константин Константинович, — шепотом и с трепетным уважением ответил старый служака.

Так я встретился с легендарным маршалом, а тогда еще малоизвестным генералом, которому, несомненно, обязан жизнью, поскольку в штрафном батальоне с моими данными и моим характером обычно не выживали.

На аэродром нас с майором доставил на газике хмурый капитан НКВД и, передав командиру, уехал, не сказав ни слова. В переданном пакете на майора сопроводиловка была, а на меня документов не оказалось.

Майор Котов, который оказался неплохим летчиком и товарищем, сразу же занялся перегоном на аэродром новых самолетов. Теперь, с началом нового наступления немцев на Москву, летали много, да и потерь меньше не стало. Командир, летчик, начинавший летать еще в первую мировую, много раз звонил начальству, не зная, что со мной делать, а потом, махнув рукой, указал на самолет:

— Зря, что ли, кормим тебя. Пацанов на смерть каждый день посылаю, а ты, опытный летчик, на земле маешься из-за того, что где-то твою судьбу решить не могут. Пусть уж лучше меня расстреляют, я-то уже и по годам, и по должности только у рации воюю.

Когда я сел в самолет, он взобрался на крыло и, расстегнув под регланом кобуру, достал свой ТТ.

— Возьми мой и помни, тебе в плен нельзя. А лучше всего — сбивай сам, чем больше, тем лучше. За меня не беспокойся, если и хлопнут, не велика потеря. Я же знаю, что в воздухе для вас обуза, меня защищать приходится.

С тех пор я стал летать, когда становилось жарко, а командир и новый начальник Особого отдела, старый кадровый чекист, продолжали писать запросы и ходатайства. В августе 1942 пришел приказ отправить меня в распоряжение штаба Воздушной армии, и началась бесконечная ходьба по кабинетам. Я исписал тогда столько бумаги, что, наверное, хватило бы собрать приличную книгу, и в конце концов отправили меня в тыл для переподготовки и изучения новой техники. Летали на новых МИГах, и только в конце года пришел приказ о присвоении мне лейтенанта. О моих наградах в нем не говорилось ни слова.

До весны 1943 года перегонял самолеты на прифронтовые аэродромы, а в мае назначили в полк, базирующийся в районе Курской дуги. Было видно, что готовится серьезная операция, хотя и летали мы мало, но самолетов здесь было по тем временам невиданно, в основном на замаскированных аэродромах.

Мы ждали наступления, немцы тоже, и были уверены, что оно скоро начнется. Скоро, но когда, никто не знал. Немецкие "рамы", самолеты-разведчики, висели в воздухе почти все время, много внимания разведывательным полетам уделяло и командование. На нашем аэродроме стояло несколько самолетов с фотоаппаратурой, в том числе два американского производства "Кобра", у которых аппаратура намного лучше нашей. Как-то понаехало важное начальство, и меня вызвали в штаб. Спросили, знаю ли я английский, сколько и как летал на английских самолетах. Сказал честно, что знаю в пределах надписей на приборной доске, а с "Харрикейнами" знаком хорошо. На этом беседа и закончилась, попросили подождать в коридоре.

Через час вышли командиры, вытирая платками пот со лба.

— С утра пойдешь в распоряжение разведчиков, два дня — на знакомство с самолетом и пробный полет, если будет нужно, помоги другим, — взяв меня за портупею, отечески сказал седой генерал. — Сделаешь дело, сынок, я за тебя непременно похлопочу.

Через день поднялись в воздух. По указанию с земли летали над расположением наших танкистов в тылу, снимая на пленку замаскированные танки на разных высотах полета. На следующий день дали уже более конкретную высоту, и опять мы целый день утюжили обширный квадрат. Так продолжалось неделю, я летал и на "Кобре", и на МИГе. Из десяти выбрали четырех, в том числе и меня.

Задачу объяснили перед самым полетом — сделать снимки районов в расположении немецких войск, для обнаружения скопления замаскированных тяжелых танков. Высота полета задавалась самой убойной для немецких зениток. Мы понимали, что это почти верная смерть, оставалось надеяться на то, что немцы не откроют огонь в целях маскировки.

Впереди нас шла эскадрилья на бреющем полете, а мы должны появиться над районом ровно через две минуты, на высоте 800 метров, но не выше, чтобы снять полосу яснее. С большей высоты этот район наши самолеты снимали не раз, но на снимках танков не обнаружили. Заходы необходимо повторить четыре раза с разных направлений с интервалом не более пятнадцати минут, развороты нужно было делать на виду у немцев и над их территорией на крутом вираже на грани сваливания на крыло.

Первый и второй заход сделали нормально, на третий появились немецкие истребители.

Наша эскадрилья завязала бой. На четвертый заход пошли мы только вдвоем. Его я не закончил. Пуля повредила маслопровод, брызги масла заливали стекло. Возвращался вслепую по командам наших истребителей, сел по командам с земли. Крепким орешком оказался "подарок" дядюшки Сэма, особенно двигатель. Двое из полета не вернулись, а в самолете третьего насчитали более двадцати пробоин. Судьба хранила меня и на этот раз.

Снимки оказались ценными, но окончательной уверенности в количестве танков не было. Приказали готовиться к новому полету. Решили, что на этот раз вылетим с рассветом, когда немцы еще не проснулись, оставалась больше надежды на то, что зенитчики поздно откроют огонь и спросонья будут мазать.

Истребители прикрытия шли за нами и после нашего первого захода открыли огонь по зениткам и роще, в которой предположительно находились землянки зенитчиков. Мы выполнили оба захода без потерь, но когда легли на обратный курс, на нас обрушились "Мессеры". Нам с фотоматериалами в бой ввязываться запрещалось, мы должны были уйти во что бы то ни стало. Вот здесь-то я понял, что "Кобра" для излюбленного мной высшего пилотажа тяжеловата, но скоростью обладала хорошей. Два "Мессера" держались у меня на хвосте, как два пса, и если бы у линии фронта нас не выручили наши зенитчики, заставившие преследователей повернуть обратно, уйти бы не удалось.

Через два дня зачитали приказ о присвоении мне звания старшего лейтенанта и награждении орденом Красной Звезды, подписанный Жуковым Георгием Константиновичем. Я стал человеком, судьбу которого за время войны решили два самых известных полководца. О возвращении мне ранее полученных наград в приказе ничего не говорилось. Выходило, что воевать начал заново. Вот почему этот орден я долго хранил отдельно и стал носить его только после выхода в отставку.

Через год, как мне сказали, с подачи Рокоссовского меня включат в список летчиков, направляемых в Англию для показательных полетов по высшему пилотажу на наших новых истребителях, несмотря на то, что я был беспартийным. Но это уже другой рассказ.

Отчим поднимается и идет к воде, где на донке заливается колокольчик. Неспешно и ловко он вытаскивает из воды крупного красавца сазана, и, осторожно сняв с крючка, заходит в воду и отпускает.

— Батя, ты зачем такого красавца отпустил? — спрашиваю я.

— Потому, что он крючка не заглотал, за верхнюю губу легонько держался. Пусть живет, мы ведь с тобой не хищники, чтобы все вокруг живое убивать, а рыбаки — любители и должны любить больше сам процесс, а не количество.

Он возвращается к палатке и неожиданно для меня возвращается к разговору.

— С Рокоссовским я встречусь после войны под Москвой на аэродроме в Кубинке, где мы проходили отбор для полетов на реактивных самолетах. Он будет обедать с нами в офицерской столовой. Пользуясь случаем, спрошу не помнит ли он штрафника-летчика, которому он вернул небо. Неожиданно для меня маршал сказал:

— За войну я много штрафников знал, в том числе и пилотов, всех не упомнишь. Но это ты, летчик, хорошо сказал — "вернул небо". Раз о небе думал, ты орел, а небо и должно принадлежать таким, как ты.

Уже когда мы собрались домой и садились в машину, отчим тронул меня за плечо и сказал серьезно:

— Ты об этом дома не распространяйся. Это я только тебе, а матери и другим это ни к чему. Что ни говори, а за тех молодых, что тогда не вернулись, я в ответе и потому в училище инструктором высшего пилотажа пошел — хотел вину свою загладить.

— И в партию тоже поэтому не вступил? — вырвалось у меня.

— Чтобы я такой чуши больше не слышал, — неожиданно вскипел он. — Еще не дорос свои выводы в этом делать. Сам потом поймешь, а не поймешь, я тебе поясню. Ты в партию вступил из-за отца, он так хотел. А кто мой отец был? — Он в сердцах сильно хлопнул дверцей и закончил: — Я ведь отца, мать и родину свою Кубань больше всех любил. А там коммунистов не очень обожали, хотя таких, как я, кто за свою землю жизнь, отдаст большинство. Для того не обязательно иметь партбилет. Но тебе это не в укор, ты душой не кривил, но помни — над людьми он прав не дает. Тебе скажу, что моя судьба — как судьба моего ордена без "бумажки". По праву я бы должен большую звезду на погонах иметь, а с моим прошлым и без партбилета с трудом до подполковника добрался и только эскадрильей командовал, и то, когда воевать нужно было. А так все больше вроде как один — то инструктор высшего пилотажа, то летчик-испытатель и перегонщик новой техники, и думаю, не случайно. Та ночь в ожидании расстрела меня всю жизнь преследовала, а сказать честно, я и сейчас ее вспоминаю.

Он приоткрыл дверь и смачно сплюнул подступившую слюну.

— Нет, все же война — ужасно поганое дело. Если не убьет, то душу покалечит, а мне их вон сколько досталось. Для тебя одного хочу — прожить тебе без войн.

ПЛЮСЫ И МИНУСЫ ЛИНЕЙНОГО ПЛАВАНИЯ

На время отпуска меня подменял капитан-наставник Владимир Горковенко, который положил передо мной характеристику на старпома Бурданова, список тем, которые я с ним должен проработать за месяц, и сказал, что принято решение направить меня на принимаемый из Мурманска "Грумант", судно типа "Повенец", построенное в ГДР. Это было уже серьёзный теплоход грузоподъемностью в 4500 тонн, с мощной машиной и имеющий усиленный ледовый класс, способный плавать в арктических водах.

За Владимира я был рад, значит, не зря говорил о нем Костылеву и Аносову. Последний знал его по училищу, их курс был любимым у Александра Владимировича, и мои слова он встретил с удовольствием.

Через неделю к приходу у трапа стоял Горковенко и, заметив мой удивленный взгляд, шутя произнес: — Ты так расписал Бурданова начальству, что срок ожидания решили сократить до минимума, вот и прислали меня на контрольный рейс.

Провожая их в рейс, услышав от кандидата в капитаны восторженный отзыв об Аносове и фразу про их хорошие отношения, я не удержался и сказал: — Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!

Наставник удивленно поднял брови: — К чему это ты?

— Это не я, это поэт. Старпом Владимиров, большая умница, говорил конкретней: — "Больше всего начальство не любит говорить о дружбе с подчиненными, потому что таковой у больших начальников вообще не бывает".

Получается, что я накаркал: когда Бурданов оступится, Аносов станет его злейшим врагом.

Нет сомнений в том, что моя работа на судах "Эльва" и "Кейла" стала трамплином на пути к капитанскому мостику и дала мне все, что было необходимо для работы в должности капитана судна. Обретение хороших связей в администрации Кильского канала, портов Бремен, Гамбург, опыт общения с портовыми властями, грузоотправителями и грузополучателями оказался бесценным, как и навыки плавания в сложных метеоусловия и в стесненной навигационной обстановке. Большой ассортимент перевозимого груза, включая особо вредные химические и радиационные, случаи неожиданных сложными претензий по их обработке и перевозке, способствовали приобретению хорошей коммерческой практики и владению иностранными языками.

В период руководства пароходством Г.П. Костылевым суда линейного плавания на ФРГ находились под его особым вниманием, в то же время капитанам судов были даны обширные полномочия для решения производственных вопросов самостоятельно, не ожидая указаний сверху. Для этого нам было разрешен в портах Германии выход в город одним, использование такси для служебных целей. Не возбранялись визиты к представителям порта, грузоотправителей, портовых клубов, чем мы пользовались в свободное время для отдыха, успешно осваивая боулинг, крокет. Бесценной для капитанов явилась договоренность пароходства и администрации внутренних водных путей Германии на право плавания без лоцманов Ю. Стрежневу и мне в экстренных случаях через Кильский канал и реками Эльба и Везер. Для этого на комиссии у капитана Гамбурского порта мы сдали экзамен на знание немецкого языка и условий плавания. Это стало возможно с установкой на наших судах к тому времени радиостанций УКВ отвечающих международным требованиям. Теперь не было необходимости стоять в ожидании лоцманов, что иногда срывало график, кроме того, позволило в совершенстве овладеть техникой вождения судна узкостью с помощью береговой радиолокационной станции.

Уважительное отношение начальника пароходства к капитанам не замедлило сказаться на нашем авторитете в службах портов Рига и Клайпеда, и, конечно же, в диспетчерской службе пароходства. В этих портах помимо хороших шефских связей мы имели неплохие контакты с городскими властями, партийными и хозяйственными органами.

К сожалению, с назначением начальником пароходства А.В. Аносова, человека очень деятельного и много сделавшего для пароходства картина изменилась. Александр Владимирович был человеком другого склада и инициативы капитанов, в отличие от Костылева не одобрял, а порою за нее даже наказывал. Не понятно, чем объяснить, но в его бытность очень часто раздавались высказывания о том, что капитаны нередко самовольничают, грубо нарушают дисциплину. А поскольку он был скор на расправу, наказание порою было не справедливым.

Однажды при швартовке к борту одной из нашей "Тиссы" в Бремене для ожидания на период праздников, мы мягко легли на ее борт. Однако командой "Тиссы" был выставлен кранец, закрепленный к концу стальной скобой, которая незначительно повредил фальшборт. Подобные повреждения нередки и легко устраняются виновником, к тому времени на всех судах имелась сварочная аппаратура. Согласовав действия со старпомом, наш электромеханик В. Шаврак с электриком устранили повреждения. Капитан "Тиссы" не пожелал меня видеть (понятно, почему не называю его фамилии), а старпом, выпускник нашей мореходки, не решился подписывать технический акт на повреждения. Дело-то было пустяшным, но на всякий случай я дал указание сделать подробную запись в судовой журнал и расписаться в акте устранявших повреждения.

Через рейс перед приходом в Клайпеду я получаю разгромное открытым текстом РДО, в котором начальник пароходства требует немедленного объяснения о сокрытии навала с нанесения больших повреждений на злополучную "Тиссу". Ничего не понимая, звоню в Таллин, но разговор не получается и я, не получив разрешения, лечу все же в Таллин с судовым журналом, фотографиями и техническим актом. В службе мореплавания узнаю, что капитан судна предъявил документы на значительные повреждения судна. Вижу на фотографиях разбитую шлюпку, повреждения шлюпочной палубы, искореженный парадный трап и понимаю, что нанести такие повреждения, без повреждений своему судну просто невозможно. Приходит мысль, что это не иначе, как результат навала на береговой кран, о чем говорю наставникам. Те задумываются и соглашаются. Идем к начальнику пароходства.

Двадцать минут, стиснув зубы, выслушиваем гневную речь и обвинения в клевете и фальсификации документов. Не имея возможности сказать хотя бы слово, кладу на столь судовой журнал, документы и показываю билет на обратный самолет через час, прошу разрешения отбыть. Аносов отдает распоряжение капитану-наставнику готовить приказ о моем снятии.

Замены нет, и я выхожу в рейс, не дождавшись приказа. В последствии узнаю, что старпом поврежденного судна во всем признался — судно совершило навал на береговой кран в Калининградском порту. Капитан его был рекомендован Аносовым на должность наставника, но так им после этого и не стал. Передо мной никто, разумеется, не извинился.

К тому времени в пароходстве по инициативе начальника Отдела труда и заработной платы, очень известной и энергичной женщины, было принято решение о предоставлении морякам выходных дней в море, в целях снижения задолжности непосредственно в рейсе. Разумеется, это вызвало возмущение. Кто же на судне даст выходной в хорошую погоду, а во время шторма весь экипаж, если и не работает, то находится в постоянной готовности — мало ли что может случиться.

В Клайпеде в то время проводится совещание пароходств Балтики по создание Литовского Пароходства. На нем присутствует Аносов и наносит визит на судно, на котором разъясняет смысл нового приказа ОТИЗа, но экипаж линейного судна находит массу неопровержимых аргументов против, предлагая работникам на берегу проводить выходной день в кабинетах, не выходя из здания. При этом в отличие от судна без качки, с коньяком, женщинами и телевизором. Такого начальник стерпеть не может, горячится, но не отступает и ставит точку дискуссии словами: — Берег есть берег, а море есть море. Не хотите плавать — можете увольняться.

Не заходя ко мне в каюту, он покидает судно и приходит вновь на следующий день без предупреждения к восьми вечера. Разумеется, на судне к тому времени только вахта старпома, мы с радистом сражаемся в бильярде Интерклуба. О визите начальника меня извещает начальник охраны порта, и я подхожу к судну, когда Аносов после бурной дискуссии со старпомом уже садится в "Волгу".

На совете пароходства он скажет, что экипаж "Кейла" даже не соизволил собраться для встречи своего начальника, а капитан и командиры демонстративно пьянствовали в интерклубе. Что ж: "Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку", а вот старпому Бурданову он припомнит вскоре все. На вопрос начальника, где экипаж? тот тогда ответил — отдыхает на берегу.

— А почему я вечером, после работы я продолжаю работать и иду к вам в свое личное время, а экипаж судна соизволит отдыхать? — с возмущением спрашивает Аносов.

Не найдя другого ответа, Бурданов шутя, говорит с улыбкой: — Вы же сами сказали вчера — "Берег есть берег, а море есть море". Вот мы и живем по законам моря.

"Шутить с начальством — класть голову в пасть льва" — говаривал капитан Юдович и был, как всегда прав.

Беда одна не приходит. В рейсе на обратном пути следуем Кильским каналом в плотном тумане. При отходе от палов в расширении встречное немецкое судно финской линии, наваливается на левый борт и делает приличную вмятину в районе двух кают. Благодаря хорошим связям, вопрос решается на месте, и надвое суток мы становимся на ремонт в порту Киль. Работу, которая в Локса заняла бы больше недели, немцы делают за тридцать часов. В последствии узнаю, что это спасло меня от сурового наказания, но премии все же лишают.

Однако на этом наши беды не заканчиваются. Вскоре в порту Бременхафен мы стоим под выгрузкой, когда швартуется большое немецкое судно "OLGA OLDENDORF". Оно наваливается на огромный козловой кран, который от удара накатывается на нас и сносит все, что выше нашей трубы: поднятые грузовые стрелы, верхнюю часть мачт, антенны радиостанции и радиолокатора, топовые огни, прожектора. К счастью выдержали наши швартовые конца и нас не понесло по течению.

Но немцы есть немцы, а "орднунг" для немцев дело святое, да и новое судно из первого рейса пришла встречать сама хозяйка Ольга Ольдендорф, оказавшаяся не только симпатичной средних лет женщиной, но отличным бизнесменом. Уже через полтора часа над нашими чертежами колдовали инженеры судостроительного завода "Бремен Вулкан", а шустрые работяги снимали и грузили на огромные прицепы все, что было повреждено. Мы потирали руки в надежде постоять в ожидании и отдохнуть недельку другую, но на третий день меня заставили принимать все в работе. Немецкая точность и здесь оказалась потрясающей, придраться было не к чему. Провожая нас в обратный рейс, Ольга Ольдендорф поразила меня окончательно, заставив рассчитать оплату экипажа и питание за сутки задержки, и все оплатила наличными, которые пришлось через агента переводить на счет пароходства. Прибывшим в Клайпеду работники технического отдела пароходства оставалось лишь удивляться, глядя на фотографии, меня же обвинили в том, что я не подал морской протест, посчитав это ненужным при том отношении, которое проявила владелица судна-виновника, сразу же подписав чек на полную сумму ремонта, затребованного заводом.

И еще об одном, очень важном эпизоде мне хотелось рассказать. В тот год наш премьер министр А.Н. Косыгин отдыхал в Паланге. Врачи из-за болезни сердца запретили ему Крым и Сочи. Для него построили отдельное здание, но он него отказался и проживал в номере пансионата, разумеется, предназначенного для партийной элиты. Совершая поездки по курортному парку и городу на велосипеде, он обратил внимание на обилие милиционеров, о чем сказал руководству республики. В Паланге в то время отдыхало много деятелей дружественных социалистических стран, курорт был весьма популярен и без них, быстро строился, превращаясь, как тогда говорили в союзную здравницу. Несмотря на это милиция в форме исчезла с улиц напрочь.

Алексей Николаевич был человеком очень скромным и трудоголиком, а потому отдых совмещал с работой и решил узнать на месте, как обстоят дела у рыбаков тогда очень крупного объединения литовского рыболовного флота. В месте с ним отдыхал космонавт Герман Титов, с которым я ранее встречался в пансионате Совмина ЭССР в Лохусалу. Он то и рассказал мне о предстоящем посещении Косыгиным рыбного порта, повергнув в панику присутствующего при разговоре капитана Клайпедского порта, предположившего, что премьер непременно захочет посмотреть и порт, тем более, в этом время портвоые грузчики отказались выгружать банановоз. В связках бананов из Гвинеи оказалось много маленьких, но сильно ядовитых банановых змеек. К тому времени в Министерстве морского флота уже был переполох из-за этого, в порту его болезненно переживали после того, как и военные отказались выгружать, одна из змей все же ужалила солдатика.

После короткого совещания у начальника порта решили, что лоцманский катер будет наготове, на случай, если премьер захочет посмотреть порт со стороны воды. Капитан лоцманского катера гулял отпуск, а замещавший его помошник выглядел столь затрапезно, что меня попросили его подменить, тем более что я мог компетентно сказать пару слов о судах, грузах и плавании. На всякий случай на судне был приготовлен легкий ужин.

С обеда все были в сборе, включая обкомовское и прочее руководство, но Косыгин не ехал, и известий от него не было. Все осложнялось тем, что спрашивать было нельзя, визит был по идее неожиданным. К двадцати часам, когда часть начальства отъехало, у проходной остановилась райкомовская "Волга" и водитель попросил открыть уже прикрытые на ночь ворота.

— Ваши пропуска, — спросил только что заступивший охранник, еще не предупрежденный о визите. Увидев пропуска неустановленного образца, он заявил характерное — Пущать не велено!

Сопровождающий премьера молодой человек, не привлекая внимания, тихо сказал: — Боец! Это же Алексей Николаевич Косыгин.

— Ну и что! — громко и категорично ответил уроженец Псковской области. — А я, Федоров, говорю у меня приказ, пущать не велено.

Появившийся начальник караула в полубессознательном состоянии, сам открыл ворота в столь важный и секретный объект и вызвал машину с начальником рыбного порта.

Ожидавшие дружно вывалили с лоцманского катера, где подкреплялись чайком и коньячком из запасов капитана порта на причал и выстроились вдоль красной ковровой дорожки, ведущей к одному из только что вышедшего из ремонта БМРТ. Напряжение достигло апогея.

Алексей Николаевич, выйдя из машины, пожав всем руки, скромно отошел в сторону, выслушивая слова начальника Клайпедского объединения. Прервав его в разгар приготовленного приветствия, премьер приказал убрать ковровую дорожку и изменить программу визита.

— Мне ни к чему Потёмкинская деревня. Я хочу поговорить с рыбаками, вернувшимися с промысла — и он указал на стоящий у конца причала рыжий от ржавчины с мятыми бортами БМРТ.

Рыбаки могут лучше меня рассказать, что происходит на судне в день возвращения с промысла. Знающее все это начальство охватило обморочное состояние, кто-то пытался отговорить, уверяя, что разговаривать там попросту не с кем. Но проходящий мимо старпом, этой ржавой посудины, только что встретивший супругу, и по этому пребывавший в умиротворенном состоянии, протянув натруженную рыбацкую руку в широком жесте, произнес: — Рыбаки хорошим гостям всегда рады.

Косыгин пробыл на судне более часа. По рассказам очевидцев беседа с подвыпившими рыбаками и такими же их женами была максимально откровенна, отчего руководство рыбаков было в прединфарктом состоянии. Премьер задавал вопросы обо всем, о зарплате, о жилье, о качестве обслуживания во время лова, о детских садах, больницах и организации отдыха. Секретарь все бесстрастно стенографировал, картина складывалась не совсем благополучная. Пожелав хорошего отдыха, счастливого плавания и удачной рыбалки Алексей Николаевич продолжил знакомство с рыбным портом и судоремонтным заводом. Если говорить честно, то там было, что смотреть, рыбный порт Клайпеды был образцовым.

На катер поредевшая делегация поднялась к полуночи и осмотрела порт с катера. Пояснение давали начальник порта и капитан порта. Пред тем, как сойти на берег Алексей Николаевич поблагодарил меня и пожал руку, а секретарь его, которому про меня что-то на ушко прошептал капитан порта, подарил мне записную книжку-календарь Совета Министров СССР. Я так и не решился поблагодарить его за случай с мукой, но помощью его впоследствии не для личных целей, а ради дела, воспользуюсь дважды.

Несмотря на все неудобства и тяготы линейного плавания, вспоминаю его как капитанский дебют и надеюсь еще написать о многочисленных интересных случаях и о людях, с которыми мне пришлось делить те не полные пять лет моей жизни.

Начальник вновь созданного Литовского пароходства, бывший начальник порта, Романаускас пригласит меня к себе на работу капитаном на очень выгодных условиях, но я вежливо откажусь, а капитан Юрий Иванович Стрежнев и еще несколько других перейдут, и не пожалеют об этом. Стрежнев умрет довольно рано, еще один перешедший в Клайпеду капитан Евгений Попов вернется в Таллин через тридцать с лишним лет лишь для того, чтобы быть похороненным рядом с домом, который он построит в Мууга.

Уходя с линии, я понимал, что минусов было все же меньше, чем плюсов. Явно не совсем хорошее отношение ко мне начальника, если не говорить пристрастное, меня особо не волновало — начальники приходят и уходят, но один минус стал серьезно беспокоить. В поликлинике я попал в число лиц с ограниченными возможностями по здоровью из-за часто обостряющейся язвы желудка. Необходимо было лечиться и бросать курить, иначе к плаванию в Африку доступ был закрыт, а язву желудка тогда лечили подолгу и неэффективно. Была призрачная надежда, что с уходом с линии, режим работы значительно смягчится, и здоровье улучшится.

МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ПАРОХОД

"Грумант" задерживался, а когда пришел, его капитан Головин Юрий Михайлович решил перейти на работу в наше пароходство. Супротив капитана, принимавшего это судно на верфи, неоднократно пересекавшего Атлантический океан, обладателя Золотой трости и победителя традиционных Рожденственских гонок в заливе Святого Лаврентия, я был слабак, и меня попросили подождать.

Вскоре в Мурманске, я принимал у капитана-наставника Станислава Яковлевича Бородина, в впоследствии главного штурмана пароходства, пароход "Волочаевск". Принимать дела у этого интеллигентного, корректного и очень грамотного человека было приятно, жаль только, времени до выхода у нас оставалось немного, и обстоятельно поговорить не удалось, судно с полным грузом пилолеса на Англию зашло в Мурманск только на бункеровку.

Просторная каюта, даже огромная после тех, в которых я провел почти десять последних лет, где только спальная с шикарной двуспальной кроватью была больше кают-компании на "Кейле", отделанная кафелем цвета малахита ванная комната с глубокой и вместительной ванной. Хороший подбор книг и навигационных пособий на полках говорил о том, что ее постоянный хозяин судно свое и море уважал, скорее даже любил.

Да и как было не любить это судно. Трехостровное, со средней надстройкой, послушное в управлении, мореходное при любой погоде, оно не боялось шторма, словно парусник, лишь кренилось под напором ветра и, не кланяясь каждой волне, неторопливо продолжало свой курс. Надежнее паровой машины двигателей нет, она проста, не боится перегрузок, не производит много шума, были бы пресная вода, огонь в топках да умелые кочегары, и будет пар, и машине больше ничего не надо, разве только смазка и ласка. На "Волочаевске" в машинной команде собрались как раз те, для кого принцип "ласки и смазки" был решающим, а еще у них был огромный опыт и трудолюбие, которое свойственно людям, посвятившим многие годы работе на флоте. Робких мальчиков среди них не нашлось, впрочем, как и на палубе, и в очередной раз я оказался по возрасту намного младше многих. Авторитет капитана Полковского автоматически как бы достался мне, предстояло лишь не уронить его, что, кажется, удалось.

Заслуга в этом, конечно, не принадлежит полностью мне, рядом был, словно по указу свыше, старый знакомый, чудесный человек и учитель — первый помощник капитана Николай Федорович Симонов, который до конца своей жизни любил меня, как сына. Старший помощник Корсак Аркадий Андреевич, временно отстраненный от должности капитана, мой сосед по дому, настоящий морской волк, был весьма тактичен, и вскоре между нами установились дружеские отношения, не переходящие в панибратские. Человек с большим чувством юмора, ироничный, неутомимый и прекрасный рассказчик, кумир компаний и женщин, весьма скрасил время моего пребывания на судне, пополнил запас морских историй, анекдотов, которые рассказывают только в дружных экипажах или хороших морских компаниях.

Это было время удивительно спокойного и интересного плавания в коллективе, где ни разу не возникло не одной ссоры, как в хорошей и дружной семье — в ней авторитет старшего незыблем и поддерживается не окриком, не приказами, а разумной необходимостью и пониманием. Хорошие бытовые условия и потрясающей для парохода чистота способствовали тому, что люди были всегда здоровы, в хорошем расположении духа. И, несмотря на то, что плавание происходило в зоне штормов и за Полярным кругом, каких-либо непредвиденных или аварийных ситуаций я не припомню. Вспоминая о рейсах в порты Заполярья — Нарьян Мар и Мезень, невольно думаю, что судьба готовила меня к Арктическому плаванию, к общению с людьми живущими в Арктике. Для человека, не побывавшего в тех местах, скажу сразу, что это несколько другой мир, не поняв которого невозможно найти взаимопонимания с теми, кто живет и трудится там.

"Волочаевск" и его экипаж станут для меня как бы добрым и счастливым прощанием с миром детства, на пороге своей мечты и встречи с морем. Чтобы не утомлять читателя, ограничусь этим признанием и расскажу про один случай, он мог бы и не произойти, не будь "Волочаевска" и людей, связанных со временем, которое ушло в историю, и которое помнят уже немногие.

ВСТРЕЧА ЗЕМЛЯКОВ

Поутру, продув хорошенько сажу в трубе ревущим, как зверь "Змей Горыныч", паровым банником, паровой струей, выдувающей сажу из трубы, наш пароход входил в Кардифф — самое сердце угольной добычи Старой доброй Англии. Боцман и матросы в три струи смыли сажу за борт, и пароход словно помолодел, заблестев на утреннем солнце медью иллюминаторов и натертых кирпичом деревянных палуб.

Старый лоцман с лицом типичного морского волка, с короткой трубкой в зубах, придирчиво осмотрев судно, крякнул от удовольствия, посмотрев на меня внимательным взглядом, одобрительно поднял большой палец правой руки и только после этого поздоровался. Указав рулевому курс, поздоровался с ним за руку, отметив его солидный возраст и внушительные размеры и повторив несколько раз: "Гуд, Гуд", вышел на крыло мостика и поднял голову, осматривая трубу. Дыма не было, чистый и теплый воздух, вырываясь из недра топок, с легким маревом дрожал над трубой. Лоцман потер руки и внезапно спросил:

— А что делает мистер Полковский? Как всегда в это время отдыхает на Кавказе?

Александра Федоровича в Англии хорошо знали в каждом порту, и вопрос для меня не был неожиданным.

— Он сейчас в Ленинграде, где его сын Игорь защищает звание профессора, — не найдя в уме английского слова "кандидат", ответил я.

— Браво, браво, — с пафосом произнес лоцман. — Я знаю, что его сын капитан, но не знал, что он станет таким важным человеком.

— А разве мистер Полковский не очень важный человек? — как всегда с легкой иронией произнес старпом.

— О нет, мистер Полковский экстра-мастер, капитан-супер! — лоцман даже причмокнул губами. — Жаль его нет с вами, у нас в Уэллсе большие перемены, его ждал старый товарищ, который был у вас России и отдыхал вместе с ним в Сочи. Это большой человек, владелец многих шахт мистер Кроу. Бывший владелец, недавно он передал в аренду шахтером большую часть шахт, а сам вступил в коммунистическую партию.

— Хорошие сказки рассказывает уэльский сказочник, — ухмыльнулся старпом, — коммунист-капиталист! Это что-то новенькое.

Лоцман, поняв, надул губы и замолчал. Кардифф встретил огромными кучами угля, угольной пылью, носившейся в воздухе, и скрипом старых кранов, перемешивающих уголь для предотвращения самовозгорания. Все здесь было черным, и только вода оказалась на удивление чистой и прозрачной. После швартовки, как требовалось в портах Англии для пароходов, трубу завязали — охрана окружающей среды на первом месте. Лоцман, выпив традиционную рюмку и получив полагающийся презент — бутылку "Столичной", перед уходом обратился ко мне:

— Капитан, ваш чиф неправ. Мистер Кроу действительно записался в компартию и сделал то, что я сказал. Мы давно играем с ним в крокет и рыбачим в Северной Шотландии. Он действительно отошел от дел, Господь не дал ему наследников, и младший брат стал управляющим у шахтеров. Я думаю, он сам к вам зайдет, он всегда приглашал в гости мистера Полковского.

— С радостью приму приглашение, — ответил я, полагая все же, что моя личность вряд ли Кроу заинтересует.

Но я ошибся. Вечером у борта остановился старенький "Бентли", шофер в фирменных бриджах и фуражке распахнул двери, и по трапу заторопился сухонький мистер в поношенном пиджаке. Стоявшие у трапа матросы его узнали, и, пожимая им руки, он поднял голову и посмотрел на меня, выглядывающего из иллюминатора каюты, с улыбкой.

— Добрый вечер, капитан, если вы свободны, я могу зайти к вам на минутку? — с улыбкой спросил он и, получив утвердительный ответ, через минуту был у меня в каюте.

Старенькое авто, скромная одежда в традиционно темных английских тонах и особенно натруженные большие рабочие руки не говорили о том, что это человек высшего общества, богатый капиталист. Старпом вошел следом, и сам занялся приготовлением чая по-английски с молоком.

— Джентльмены, — произнес капиталист-коммунист, испив пару маленьких глотков чая ради приличия, — я приглашаю вас завтра к себе на уик-энд. Автобус на двадцать мест подойдет за вами к 17.00. В гостях будут товарищи из нашей партии, в том числе много молодых. Гарантирую, что вам будет интересно. А сейчас я вынужден уйти. — Он встал и, не ожидая ответа, так же быстро, как и появился, покинул каюту.

Экипаж встретил известие спокойно, большинство уже бывали по приглашению этого человека на футболе и в загородном парке, но встречи с местными коммунистами никто не ожидал. Пришлось срочно звать комиссара и штудировать историю компартии. Благо, у Александра Федоровича в каюте имелась Советская Энциклопедия, но там коммунистической партии Англии было уделено только несколько строк: создана в 1920 году, насчитывает около 25 тысячи членов, пользуется влиянием в ряде профсоюзов, борется…, представительства в парламенте не имеет. Пришлось изучать географическое положение, полезные ископаемые и краткую историю страны, кое-что о флоте, кое-что о портах. Не густо, но сойдет в надежде, что их, как и нас, — всему учили понемногу, чему-нибудь и как-нибудь.

Автобус пришел вовремя, и вскоре мы были за городом в зеленом царстве старого парка у реки. Здесь в средневековом замке располагался клуб шахтеров с музеем рыцарского оружия и доспехов. Нас ожидали человек пятнадцать молодежи и такая же группа пожилых джентльменов, которые приветствовали по-русски, это были члены Русско-Английского общества дружбы. Побродив с хозяином по парку и обменявшись у воды способами лова форели, мы вернулись к замку тогда, когда у плотины был накрыт большой стол. В отличие от наших праздничных столов, на нем почти не находились закуски, но зато стол был прекрасно сервирован и поражал обилием приборов. Спиртного оказалось немного, и ужин закончился в строгой, но непринужденной обстановке.

Очкарик лет двадцати пяти с длинными волосами на "коктейле" из русского, английского и польского языков пригласил нас в музей замка и изложил историю Англии со времен пришествия викингов до распада империи, размахивая мечами, примеривая доспехи, щелкая старинными пистолетами, часть из которых была, скорее всего, муляжами. В заключение он снял со стены огромный меч, якобы самого Ричарда Львиное Сердце, я представил, как король скачет на коне с этим мечом, который волочится по земле, и улыбнулся. Заметив улыбку, парень обиделся и закончил экскурсию.

Во дворе нас ожидало пиво и время задушевных разговоров. Эль был так себе, но его оказалось много, и к началу сумерек кочегары готовились затянуть любимую "Раскинулось море широко" или традиционные в таких случаях "Шумел камыш" и "По диким степям Забайкалья". Но мы были совершенно обескуражены, когда английские ветераны запели "Варяга" на английском языке. Пели недолго, но с удовольствием, закончив "Подмосковными вечерами" уже в автобусе.

Прощаясь у трапа, очкарик на вопрос комиссара, откуда он знает русский, сказал, что его мать живет с одним русским эмигрантом из Перми. Договорились встретиться с земляком в ближайшее время, и в воскресенье студент приехал в сопровождении Петра Степановича Драча, широкоплечего, крепкого, как дуб, шахтера со следами въевшейся угольной пыли в кожу на лица. И мы с ним и комиссаром отправились в пригород города, возникший в годы угольной лихорадки и застроенный одинаковыми двухэтажными домиками.

Драч жил один, назвался бобылем с тех пор, как покинул свой Донбасс во время войны, где во время оккупации служил начальником полиции. Этого он не скрывал, сказав, что ему надоело бояться за все минувшие годы, и на этом свете его никто не ждет, а значит, и терять ему нечего. В доме было чисто: Драч лукавил, женская рука чувствовалась во всем. "Под давлением улик" он признался, что, "выйдя на поверхность", как говорят шахтеры, закончившие свой труд под землей, продолжает работать уже кузнецом и времени не хватает, поэтому жилье убирает женщина, мать студента, живущая рядом.

Женщина пришла вскоре и поведала нам, что встреча земляков не состоится — ее сожитель опасается, что мы агенты КГБ и попытаемся вывезти его в СССР. Накрыв стол и, немного посидев с нами, она ушла и через некоторое время вернулась с мужчиной болезненного вида с большим родимым пятном на лице. Боязливо озираясь, он нерешительно вступил в комнату и занял место в старом кресле недалеко от двери. Падающий из окна свет мешал рассмотреть его, он старчески щерился слезящимися глазами, вытирая их платком.

При его появлении разговор прервался, и вдруг произошло неожиданное. Наш комиссар встал из-за стола, подошел к гостю ближе и вдруг громко произнес: — Федор! Неужели Федор? Ну конечно, я же тебя узнал.

Гость встрепенулся, заслонился рукой, словно боялся, что его ударят, и внезапно заплакал беззвучно, закрыв лицо руками.

Комиссар сел на свое место и взволнованно произнес, обращаясь ко мне: — Это ж Федька. Мы жили на одной улице, даже в одном доме. Наши родители работали в одном цеху на сапожной фабрике, и мы с ним вместе учились в ФЗУ. Вместе вступили в комсомол. Он был у нас секретарем ячейки, а потом в райкоме комсомола работал. В армию вместе пошли добровольцами. Его на курсы политруков направили, он уговорил в военкомате и меня на них взять.

На минуту комиссар умолк, собираясь с мыслями, и продолжил уже спокойнее, поняв, что его земляк предпочитает молчать и слушать.

— Мы же с ним как братья были, даже в одну девчонку влюбились. И на фронт направление получили в один батальон, а он в первую же ночь к немцам и перебежал. Сам сдался, это мы от партизан узнали. Он и в лагере к измене других склонял. Что, Федька, разве не так?

Федор молчал, размазывая по лицу платком слезы. Вступился Драч: — Разве вы не знаете, что такое страх? Жить хотелось, вот и выбрал он свою дорогу. Мне тоже так сказали: или будешь сотрудничать с новой властью, или из шахты не выйдешь.

— Страх? — Симонов ненадолго задумался. — Страх, говоришь? А как на войне без страха? Страха только сумасшедший не ведает. Он на моей работе и теперь нередко приходит, но чтобы совесть терять и стать предателем, такой мысли не было, пусть уж лучше убьют. Что-то в тебе Федя было такое, что не только выжить хотел, а, наверное, еще и над людьми подняться. Ты всегда хотел выше всех стать, лучше есть и слаще спать. Вот и поднялся — сколько лет от людей прячешься, как крыса в норе.

— А что ваши солдаты в Польше делали? — вступилась на защиту сожительница. — Мой муж был офицер Армии Людовой, пять лет с фашистами воевал, а коммунисты его посадили и расстреляли. Меня с Мареком на статке (судне) в зерно закопали, чтоб спасти. Солдаты протыкали зерно пиками, вот смотрите, сюда попали, — она сдернула с плеча платье, обнажив глубокий шрам. — До Лондона я умирала, потом в английском лагере год. Все солдаты одинаковы, война есть война. Пан Драч никого не вешал, только порядок держал, чтобы уголь не воровали, но его тоже в лагерь посадили, а как убежал, опять до немцев попал. Что он мог делать, вот с ними в лагерь и попал. А какой он фашист? Он здесь многим русским помогал и полякам.

Она замолкла, чувствуя, что начинает говорить лишнее, Драч был, видимо, не просто кузнецом для нее.

— Что с вами говорить! — Комиссар махнул рукой. — Чужие вы люди теперь, не наши. Вот ты, Федор, про семью что знаешь? Ничего, а мать твоя жива и сестренка Матрена тоже. Отец-то с фронта не вернулся, он твои грехи в штрафном батальоне кровью смыл, на Зееловских высотах погиб. Живет твоя маманя с сеструхой в хорошей квартире в доме, который как раз на месте нашего барака построили. Сеструха твоя большой человек — директор школы-десятилетки, не то, что ты — не мертвый и не живой. Думаешь, я им про тебя расскажу? Кукиш с маслом! Сам ты себя из жизни вычеркнул, таким и оставайся.

Комиссар схватил бутылку и прямо из горлышка выпил почти треть. Воцарилась длительная пауза, и я уже собрался было уходить, как раздался тихий едва различимый голос Федора: — Прости меня, Коля. За все прости. Раз я живу, видно, Бог меня простил, да только жизнью это не назовешь. Посмотри на меня, сколько мне лет, а я уже в гроб собрался. Это меня страх съел. Вот ты со страхом справился, ты всегда был смелый, а я им только казался. Если бы не война, может, все бы и обошлось. Помнишь, когда у медсанбата около передовой мы с тобой на кучу мертвецов наткнулись? Ты-то глаза сразу отвел, а я смотрю на них и оторваться не могу, уж больно один на меня похож был. С тех пор страх меня и съел, я его только водкой и отгонял, а пьяный я дурной, вот и творил такое, за что меня не простили бы.

— Ладно, — комиссар налил водку в стаканчики, — иди ближе, садись за стол. Выпьем за наших родителей, за живых и мертвых. Задал ты мне задачу, Федя, как сказать матери твоей, что ты жив? Может, адресок дашь, решай сам, но я бы тебе не советовал. Хватит с них того, что пережили, да и расспрашивать она меня начнет, а что я знаю? Нет, Федя, не было тебя столько лет, считай, лучше, если и не будет.

Федор поднял рюмку к губам, но допить так и не смог. Водка пролилась в подставленную ладонь, смешалась со слезами. Пани Ядвига, так звали женщину, взяла его под руку и повела домой.

Я подошел к окну. Сквозь давно немытое стекло увидел их, переходящих через дорогу в дом напротив, и никак не мог понять, почему все же Федор не попросил адреса или телефона матери.

— Он три раза пробовал покончить с жизнью, — сказал подошедший Драч. — Один раз веревка оборвалась, в другой раз яд оказался слабоват, выходили в больнице. Тритий раз бросился под грузовик, а тот его сбил, но не переехал. А его здесь все уважают, он ведь очень хороший каменщик, половину каминов на улице переложил.

Он вздохнул и подошел к комиссару. — Безжалостный ты человек. Тебе хорошо, ты живешь среди русских людей, среди друзей. Здесь нам на дружбу рассчитывать не приходится, англичане чужаков не любят. Теперь-то ему точно не жить, если не сам себя убьет, то одиночество поможет.

— А что же Ядвига? — спросил я.

— Ядвиге не он, ей его дом нужен, — не стесняясь стоящего Марека, ответил Драч. — Здесь это нормально — прежде всего о себе думают. Я потому и подругу не завожу, спокойней спится.

Через час мы возвращались на судно. Сидевший за рулем Драч нервничал, опасаясь встречи с дорожной полицией. Когда подъехали к борту, он внезапно спросил комиссара: — Как думаешь, меня простят, если возвращаться надумаю?

— Это ты сам решай, грехи твои, кроме тебя и Господа, больше никто не знает.

Драч усмехнулся: — Ишь ты! Комиссар, а про бога вспомнил. А он, выходит, от нас отступился, вас грешников простил, а нас — нет.

— Выходит так, — ответил Николай Федорович и, не прощаясь, зашагал к трапу.

За сутки до отхода у борта остановился "Форд", из которого выскочил веселый Марек. Увидев меня на причале, он подошел. — Мистера Коровина похоронили вчера. Мы с мамой теперь живем в его доме. Передайте мистеру Симонову, что мы ждем вас в гости.

Когда я сообщил об этом комиссару, он удивленно спросил меня: — Разве его фамилия Коровин? Он же всегда был Семеновым, не зря значит фамилию сменил.

Это был первый случай, когда я столкнулся с людьми, которые опасались возвращения на Родину, и не зря. Их совсем не хочется называть эмигрантами, это беглецы с одинаковой судьбой. Вот только от себя не убежишь и нигде не спрячешься. И удовольствия от таких встреч не испытываешь.

С "Волочаевском" я прощался в Таллине почти после шести месяцев работы с грустью. Было ясно, что на пароходах, скорее всего, плавать мне уже не придется, их время уходило в прошлое. Для меня они станут настоящей школой жизни, потому что на них работали люди другой закалки, настоящие моряки, для которых труд в море навсегда оставался не только местом работы, а и смыслом жизни, а судно — домом и добрым другом, которое любили так же, как любят женщин — нежно и преданно.

Да, было так. Капитан Александр Федорович Полковский старого друга, а иначе свое судно он не называл, менять не собирался, пока судьба давала ему возможность работать на флоте, и решил для себя, что уйдет с флота, как только спишут "Волочаевск". Так он и сделает, сойдя с трапа судна на той верфи в Гамбурге, на которой оно было построено в 1943 году, и куда придет через тридцать лет для разделки на металлолом. Встречать их будут с оркестром, когда, словно по велению судьбы, исполнится ровно двадцать пять лет командования судном. На причале соберется много народа, старых капитанов, представителей судостроения, городских властей. Гордо неся седую голову, сойдет с трапа высокий, худощавый и удивительно молодой для своих лет русский капитан, погладит рукой черный шершавый борт своего любимца, поклонится ему и решительным шагом отправится в гостиницу, не обращая внимания на пристающих с расспросами журналистов и фотографов, чтобы скрыть невольные слезы. И поймут его те, кто, как и он, провели в море не один год, кто строил эти суда типа "Ганза" в самый разгар войны.

Придут к нему в гостиницу позже строители и те, кто воевал на другой стороне, и крепко выпьют за старое судно, за тех, кто в море, и за тех, кто не вернулся. У моряков всего мира одни и те же тосты, как и та же любовь к морю.

Александру Федоровичу судьба подарит долгую жизнь, но больше в море он не выйдет. Через несколько лет, когда я стану начальником Учебно-курсового комбината пароходства, приглашу его на экзамен очередной группы слушателей, но он откажется и скажет:

— Зачем экзаменовать действующих капитанов? Кто имеет на это право? Я не знаю таковых, кроме моря и судна. Своей работой они завоевали это высокое звание, и только Господь и море имеют право решать их судьбу. А я всего лишь их коллега, такой же подданный ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА — ОКЕАНА.

ПОДАРОК СУДЬБЫ

Кто знает, что готовит нам судьба? Мог ли я думать, что при назначении на новое судно, войдя в кабинет Дорофеевой, увижу сидящего спиной ко мне на стуле капитана Сейдбаталова. Голосом, полным крайнего возмущения, он выговаривал инспектору Отдела кадров: — Когда же, в конце концов, это кончится? Уже целую неделю жду вашего капитана, а мне уже надо быть в Питере на новом месте работы. Я ведь увольняюсь, могу все бросить и уехать!

Ах, Аркадий Андреевич! Узнаю вас, все такой же категоричный и привередливый, — подумал я.

Инспектор, невозмутимо попыхивая папиросой, отвечает ему, самому отказывающемуся от звания капитана судов пароходства, несколько панибратски: — Ну что ты шумишь, Аркаша. Я же знаю, что ты мне липу лепишь, твоя новая жена звонила мне и сказала, что вы летите в Крым, и билеты еще не куплены. А капитан тебя уже ждет.

Сейдбаталов поворачивается, видит меня в гражданском костюме, из-за плохого настроения даже не здоровается, хотя по глазам вижу, что он меня узнал.

— Товарищ инспектор, — он обращается уже строго официально. — Я повторяю, если не будет капитана сегодня, я уеду.

У Ильиничны в глазах прыгают чертики, она снимает очки и протягивает их капитану.

— На, возьми, если не видишь. Я же тебе говорю — капитан стоит и ждет.

Сейдбаталов поворачивается еще раз, я киваю головой для приветствия, и лицо его заливается краской. С трудом собравшись, он встает со стула, берет с пола портфель.

— Да, учти, — добавляет инспектор, — он только что сдал дела на "Волочаевске" и еще не был дома. Так что сегодня тебе сбежать не удастся, первый отдел придет только завтра к десяти. Капитанит Веселов уже три года, тебя он не задержит, а я по-полудню все бумаги приготовлю. До завтра.

Она подмигивает мне, улыбаясь за спиной Сейдбаталова, и добавляет: — Веселов, жена звонила? Сюрприз тебе приготовили, отчим приехал, только ты меня не выдавай, сыграй "не ждали" по системе Станиславского.

Всю дорогу до судна Сейдбаталов молчал, а у трапа остановился и, положив руку на плечо, произнес: — Раз такое дело, иди домой. Не так уж я и тороплюсь. — И начал подниматься по трапу.

Я поднял голову. Передо мной, возвышаясь белоснежной высокой надстройкой, стояла красавица "Хельтермаа", судно, которому я отдам более тринадцати лет своей жизни, самых лучших и самых счастливых лет.