Ошибка дона Кристобаля

Константин Лесовиков Донор

Семена поздравили сухо. Сослуживцы желали здоровья, счастья, успехов - короче, обычный дежурный набор, да и улыбались наигранно. "Ну и черт с ними!" - подумал Губанов. Своих дней рождения он не любил, как и многие, но все-таки тридцать три! Есть в этом какая-то тешащая душу символика... "Приволок вот полный портфель всяких конфет и печенья, а сядут ли они со мной за стол - неизвестно". Ему стало неприятно, накатила злоба - на себя, на всех. "Тоже мне, мессия хренов!" - выругался. Немного полегчало.

Вдруг Ирочка Бадяева за соседним кульманом вскрикнула, схватила скальпель и с остервенением искромсала почти готовый лист. "Ненавижу! Гадость!" - кричала сквозь стиснутые зубы. Скальпель, звеня, отлетел под батарею, Ира, захлебываясь слезами, медленно села, и только тогда к ней кинулись люди.

"Во, дошла баба!" - Семен перевел дух и, нащупав сигарету, бочком подался в коридор.

А перед глазами все летела из-под блестящего лезвия короткая серая щепка.

Вскоре подошли и отдельские курильщики.

- Ну, ты видал, - обратился ко всем сразу Гарбуш, - чего это с ней?

- Нервы, - пожал плечами Семен, - бывает.

- Но из-за чего? Может, у нее дома нелады? - недоумевал тот.

- Или в личном плане, - глядя на Семена, ляпнул записной пошляк Бобылев, по прозвищу "Кобелев". - Профессор, ты бы подошел, утешил, у тебя получится!

Губанова как ударило: "Намекает, скотина, на незаконченную аспирантуру, да еще и эти слухи кто-то запустил!" И опять злоба залила все - руки сжались в кулаки, но никто и рта открыть не успел, как Игорек, молодой очкастый парень, заорал: "Сволочь, убью!" и неумело, но сильно врезал Кобелеву куда-то за ухо.

Семен растерялся. Да и все замерли - так быстро и неожиданно это случилось. Потом разом загалдели, задвигались, помогали встать скулившему что-то Бобылеву, кричали на растерянного Игоря, в коридор выбегали из отделов, собиралась толпа, обвиняли, шумели, шумели... Но Семена это словно не касалось. Он стоял с потухшей сигаретой и чувствовал, как поток ненависти утихал и только злость шумела тонкой струйкой в огромной трубе, по которой только что неслась страшная, огромная волна ярости. Отшвырнув окурок, Губанов незаметно выбрался из толпы сотрудников...

Все, конечно, были взбудоражены. Роились слухи, плодились мнения. Сплетни, плюя на Эйнштейна, носились быстрее света. Ну разве тут до чаепития в честь чьего-то там дня рождения? Семен подошел к Гарбушу, и тот неожиданно быстро отпустил с перерыва. На его уход, конечно, внимания не обратили: отдел шепотком связывал в любовную интрижку Ирочку и Игоря...

Семен неторопливо - руки в карманах куртки - вышагивал по полупустым в это время улицам: "Ну что, Семен Кириллыч, убедился? Никому ты на фиг не нужен. Подумаешь, еще одному неудачнику тридцать три стукнуло. Неудачнику? Да, конечно. Господи, как все надоело! И главное - все помню: "Молодец, Сеня, ты идешь на золотую медаль!" (золотой не получилось, но и серебряная - это вам не просто так!) - "Губанов, вы один из лучших на факультете". - "Молодой человек, подойдите, пожалуйста, сегодня ко мне на кафедру". - "Сеня, защищаться вы, конечно, будете у нас". - "Да, слыхал, а у Семена застопорилось - и ни в какую". - "Это все понятно, но письмо Сенька зря накатал". - "Знаете, Губанов, это подлость". - "...по собственному" - "Ниче, Сема, не горюй! За ту науку худой был бы и без штанов, а так - еще один сезон яблочки, даст бог, уродят и будешь уже на колесах упакован..." - "Извините, Семен Кириллович, но Славик у вас больше заниматься не будет. Нет, может, вы физику и знаете, но, простите, Славик ее возненавидел..." - "Конструктором на сто тридцать..."

Не могу, не могу больше! Письмо написал, сподличал. А со мной не подличали? Моя тема перекрывала диссертацию "очень уважаемого человека". И другие, тоже уважаемые люди, потихоньку перекрывали мне клапан - ласково так, по-отечески: не торопись, Сеня, не лезь поперед батьки... За что со мной так? Все, даже Светка. Стоп, нельзя об этом! - Семен аж головой замотал. Огляделся - ничего себе забрел, самая окраина! Низкие домики за ветхими заборами уже лет двадцать просились на слом. Во дворах бродили куры - ну село и все тут! И тучи тяжелые, наверное, скоро хлынет, надо бы домой... Он повернулся и пошел, слегка сутулясь, втянув шею в стоячий воротник.

Опять накатывала горечь и злоба. "Светка, Светка, ты ведь не любила никогда, просто молодой, перспективный. А когда полетело все кувырком, поняла - просчиталась. Или нет? Было ведь самое начало, так нельзя притворяться. Но потом становилось все хуже и хуже. А когда ушел из аспирантуры - плохо мне было, очень плохо. А ты ударилась в истерику, ну и я хорош был. Так все и кончилось. Девули яблочно-репетиторского периода все на одно лицо, ко всем только презрение. А ты... Ты добила меня... Я тебя любил. А сейчас... Ненавижу! Господи, как же я вас всех ненавижу!"

И опять ему почудилось, что страшный поток понесся по трубе, он покачнулся... А во дворе бабка перестала сыпать корм, внезапно неловко пнула грязно-белую курицу, схватила какую-то палку и изо всех сил ударила по куче леггорнов, те кинулись врассыпную, а старуха с жутковатой гримасой тяжело побежала за ними. Семен услыхал хриплое, тяжелое старческое дыхание, и его передернуло. И казалось - по громадной трубе вновь течет слабая струйка не то злобы, не то страха. Он резко повернул и почти побежал к центру.

"Неужели это делаю я? - стучало в такт шагам. - Нет, не может быть. Но ведь и раньше бывало, помнишь - вдруг переругаются при тебе друзья или на стадионе драка. Да нет, чепуха! А сегодня на работе? Так что, Семен, ты заразен? Бациллы ненависти. Ха, ты все-таки стал не таким, как все. Не таким - дальше некуда. Что ж, с днем рождения, Сеня... Едина ненависть, и Губанов - пророк ее... С явлением! Высокопарно? Ничего, для внутреннего употребления сойдет! Ладно, надо отметить такой день".

В магазине стояла всегдашняя очередь, он пристроился в хвосте. Тоскливо огляделся и задумался: "Но почему именно я? Вроде жил как жил ну, неприятности, неудачи накапливались, запоминались. Но ведь все люди лучше запоминают именно плохое - обиды, унижения, оскорбления. А из меня вот наружу поперло. Неужели я получил уже столько зла, что больше просто не уменьшается? Я же вправду все до мелочей помню. Даже тогда, в детстве: мяч - огромный, яркий, прекрасный. Я бежал к нему через комнату, но не добежал - споткнулся. Было больно, но главное - я ненавидел этот мяч, он обманул меня... Ненавидел. Ненавижу!"

И снова тот же поток несся, сметая все и вся, и в очереди мужики хватались за грудки, продавщица метнулась в угол и заорала: "Гады!" Вокруг матерились, но до мордобоя дело не дошло. Семену стало противно. "Я даю им свою ненависть, как донор дает кровь. Ладно, какой к черту пророк? Просто донор. Донор дурной крови. Кстати, на меня все чаще накатывает. Кто-то говорил мне, что донор, давая кровь, так привыкает, что уже не может не отдавать. Это как наркомания. И ненависти будет все больше, как крови у донора".

В тот вечер Губанов напился вдрызг. Полувидения, полусны - та же труба (или вена?), полная черной, липкой крови. Она толчками вытекает, заливая все вокруг... А за спиной сосед, хрипя, рвал подушку и захлебывался в ярости.

Проснулся Семен поздно. Голова гудела, есть не мог, только глотал воду из крана. Тяжело ворочались мысли - вялые, жеваные. Вспоминать, что случилось, не пришлось. Все помнил, все. "Так и свихнуться недолго, а, донор? Если сейчас накатит, кому передавать будешь? Надо бы на улицу. Может, на работу? Нет, только не туда. Сил нет смотреть на рожи эти опостылевшие. Да и, чего доброго, в окна друг друга повыбрасывают. Нет, на улицу!" - решил Семен.

Но там стало еще хуже. Все эти спешащие по делам люди, пенсионеры на лавочках, гомонящие дети раздражали его. "Сволочи благополучные! У них все в порядке, даже печень - они ведь не пьют. Всем на меня плевать. Я был талантливый, веселый и самоуверенный, а мне платили ненавистью. Нате, берите ее обратно, подавитесь, залейтесь!"

У дверей ЗАГСа невеста переломила букет гладиолусов, резко швырнула в еще улыбающееся, глуповатое лицо кандидата в благоверные. И, путаясь в белом подоле, кинулась к такси.

Губанов отвернулся. "Зря я это! Женились бы, наплодили благополучных детишек, те стали бы благополучными дядями и тетями. А может, и такими, как я. Злыми неудачниками".

Он медленно брел солнечной улицей, неторопливо глядя по сторонам, и тут увидел женщину с дочкой. Женщина что-то зло выговаривала, девочка смотрела исподлобья, а получив шлепок, заплакала.

"Так, девочка, ты получаешь первые уроки ненависти, потом ты научишься ее копить, беречь, а потом и отдавать. А я тебе помогу, в добрый путь, малыш!" - подумал Семен и напрягся. Девочка вырвалась, неловко, но изо всех сил ударила мать по бедру, отступила на шаг, а потом разревелась еще сильнее и, рванувшись к маме, порывисто, как могут только дети, обняла ее.

Губанов покачнулся - улица вдруг поплыла перед глазами, боль резанула по сердцу. Он сделал несколько неуверенных шагов и почти повалился на лавочку рядом с какой-то старухой.

- Что с тобой, сынок? - опустила она вязание. - Плохо? Может, валидолу дать?

- Спасибо, не стоит, - выдавил Семен.

"Я дал этой девочке столько ярости, а ее не хватило. Может, она еще просто не умеет ненавидеть по-настоящему?" - подумалось ему.

- А я смотрю на тебя - вот и внук у меня такой же. Жалко вас, молодых. Все дела какие-то, бегаете, все в заботах. Где это видано, чтоб молодой за сердце хватался?.. - Бабка все бубнила - о молодых, о внуках, о заботах, о сумасшедшем времени - и боль отпускала.

"Хорошая старушка, - подумал он, - не злая, не кликуша. Просто говорит о любимых, близких людях - тепло, заботливо. Эх, кто бы обо мне так говорил?.."

- Спасибо вам, - неожиданно сказал он.

- Да за что же?

- Спасибо.

И пошел, не оглядываясь. На глаза наворачивались слезы, подступала обида за свою нескладную жизнь. До комка в горле хотелось участия, любви, простого внимания, наконец. "Ну почему так? Все люди как люди - симпатии, привязанности. Вон тот мужик почему-то нужен, а я?"

А толстый лысоватый человек нагнулся, достал из-под куста дрожащего испуганного котенка, растерянно оглядел лохматый комок с когтями и ушами, затем на его лице заиграла дурацкая улыбка, какая бывает только при сюсюканьи с детьми, аккуратно положил котенка на сгиб локтя и, почесывая его за ухом, пошел дальше.

Опять заныло сердце, и Семен поспешил присесть. Оглушенный и растерянный, он сидел на скамейке, тяжело уронив руки на колени.

"Что же это? Неужели моя ненависть кончается? Ну нет, шалишь! У меня ее много, на всех хватит! Корчиться будете, ненавидеть, бить - за меня, за мои провалы и мою тоску!.. Стоп! А кто сказал, что за мою? - вскинулся он. - Почему за меня? Нет, никто за другого ненавидеть не станет - все и за себя глотки перегрызть готовы. И никакой я не донор, ничего им не даю. Просто подталкиваю, помогаю преодолеть здравый смысл, страх, обязанности все то, что держит их на привязи. Теперь понятно, почему на ту девчонку почти не подействовало - нет у нее еще своей злобы. Может, я что-то и отдаю, только мало - ту самую последнюю каплю. Но почему мужик приласкал котенка? Получается, что я могу передавать и еще что-то, кроме ненависти? Мне было так одиноко, тоскливо. И ему тоже захотелось быть нужным немедленно, хотя бы котенку. Я обречен отдавать все - ненависть, любовь, страх, горе, радость. Надолго ли меня хватит?"

Он дрожащими пальцами вытянул сигарету, вдохнул голубой горький дым и вдруг понял!

"Я ведь отдаю то, что дают мне, расплачиваюсь той же монетой! И ответом на ненависть будет злоба, а за добро отплатится любовью. Господи, как мне надоело ненавидеть! Люди, я хочу любви, радости, добра - хоть чуть-чуть!"

Семен Кириллович Губанов откинулся на спинку скамейки, закрыл глаза и вдруг увидел мяч, тот самый яркий огромный мяч из детства. И он бежал к нему - долго, через всю комнату, нет, через всю жизнь - опять, как тогда споткнулся. Но падая, увидел, что мяч подскочил, вырос, вытянулся и мягко, упруго подхватил его.

Сигарета выпала из ослабевших пальцев. Губанов сглотнул, и мокрая дорожка показалась на щеке.

Мимо шли люди.

- Вам плохо? - наклонился над ним какой-то парень.

- Да нет, ничего, все в норме...

И подумал: "Все в норме? Хоть бы это была правда..."