Осада (СИ)

Вот тогда он и перестал и верить и надеяться и любить. В нем поселилось что-то желчное, злое, неприятное самому. Что-то, что не давало покоя презрением и нетерпимостью. Но не твердо сидело внутри, не желало выкорчевываться, и лишь выпускало пар накопившегося негодования.

Запорожцу повезло больше. Он, хотя и старше его на три года, но все же сумел жениться, как раз, когда Украина кричала, что москали все сало сожрали, и он был одним из кричавших. Быстро развелся, женился повторно. Сумел устроиться на хорошую работу, имел продвижение по службе, правда, после кризиса девяносто восьмого, потерял все, но не отчаялся, а встал на ноги сызнова. И еще раз, уже в восьмом. И теперь снова набрал обороты.

А Леонид – поработав в типографии до того же девяносто восьмого, после кризиса он переключился на мебель, потом стал наладчиком компьютерного «железа», а вот теперь устроился «ночным бухгалтером» на склад сети магазинов. Это не повышение, это плескание в луже. Бессмысленное барахтанье, хотя бы потому, что сам барахтающийся не видит ни выхода, ни нужды что-то менять.

В тот день Оперман напился.

69.

– И все же объясни мне, зачем ты стрелял? – в сотый раз спросил Важа, с трудом приходя в себя после длительной пробежки. Они схоронились в подвале одного из полуразрушенных домов городка, чтобы добраться до места, им предстояло проделать куда больший путь.

– Важа, перестань, – устало попросила Манана. Но Важа настаивал, Иван снова сказал, в который, уже раз, что этим пытался отвлечь охрану президента Чечни. Что, если бы не его выстрел, не суматоха, возможно, им не так просто удалось бы уйти. Или не удалось бы вообще. Бахва Куренного немедля поддержал, но Важа требовал пояснений.

– А если предположить, что ты изначально знал о прибытии президента и погнал нас долгой дорогой именно для этого? Чтоб свои дела поправить. Может, тебя специально подослали его убрать. У вас ведь его не любят.

Подобные версии Важа излагал уже давно. С того самого времени, как они, миновав перевал и переправившись через Ингури, добрались до территории Большой Грузии. Его не слушали, но Важа отчаянно, как все молодые, стоял на своем.

– Да, не любят. Что с того. Президент всегда может просто снять, – Бахва стал объяснять молодому подробности малоизвестной тому российской политики.

– А может, решили не снять, а вот так вот, прихлопнуть на приграничной полосе, и обвинить во всем нас, грузин. Ну чтобы опять, как в восьмом, начать. И еще что-то оттяпать. Они ведь и на Сванетию глаз положили, и не говори мне, Бахва, что это не так.

– Даже спорить не буду.

– Мне завидно, – произнес Иван, и от его голоса Важа неприятно поморщился. Никак не мог привыкнуть, сколь хорошо русский говорит на их языке. – Какие ты мне способности приписываешь. Просто диву даюсь. Это надо ж так все рассчитать. И вашу группу, и мертвецов и…

– А не сложно. Понятно, что одинокого мотострелка мы захватим в плен. Понятно, что нам дадут уйти. А ты вотрешься в доверие Бахве.

– Важа, ты считаешь меня идиотом? – на чистом русском спросил Бахва, даже не обернувшись. Наступило молчание. Вздохнув, командир добавил: – Все, кажется, улетели.

Они пробирались мимо развалин домов по центральной улице поселка. Бывшего поселка Мухашура, после налетов от него не осталось ни одного целого строения. Российская авиация вот уже четвертый день утюжила прилегающие к Ненскре и Ингури поселки с таким остервенением, что поначалу группе показалось, будто меж двумя странами и, в самом деле, началась полномасштабная война.

Все началось еще утром тринадцатого, как раз когда Бахва вывел своих к Квемо-Марги. Крохотное селение, прилепившееся к мелководной в это время года Ненскре. В иных местах лишь галька отмечала русло реки, сама же Ненскра шумела где-то под ними, тихо, неприметно. Только в самом центре русла тек ручеек, перепрыгнуть – и ты на другой стороне реки. Бахва так и сделал, и поскользнувшись на мокрых камнях, упал, отбив бок, жалея о собственной никчемной браваде. Остальные преодолели ручей куда спокойнее. Манана шла замыкающей, Иван любезно подал ей руку, она ответила. Брат недовольно взглянул на сестру, но ничего не сказал. Ей решать. Вчера она безропотно отдала русскому свою винтовку, и вот ныне, как продолжение. Как развитие темы.

Он покачал головой. Возможно, все это надумано. В самом деле, она прекрасно знает, что будет с русским, стоит им добраться до Кутаиси. Особенно сейчас, когда они выяснили, что происходит. Приемник, Бахва все же сумел зарядить его от крупного лимона, сорванного у самой реки, поработал четверть часа, но смог выдать им две музыкальные композиции и блок новостей. От которых всем четверым стало не по себе.

Теперь с русским возиться точно не будут. Выкачают все, что он знает, а он знает, Важа тут прав, много больше, чем пытается представить, и тут же отправят к праотцам.

Бахва вздохнул устало. Последнее время, как он нашел батарейки на разбитом складе канцтоваров, слишком часто слушал радио. Грузинское почти не ловилось, что обидно, а вот российское вещало в любом диапазоне, заглушая все остальные станции. Он снова взглянул на небо. Штурмовики улетели, пора двигаться дальше.

– Группа, – шепотом произнес Бахва, – давайте, за мной. Пока еще не стемнело, надо выбираться из поселка. Важа, ты у нас самый глазастый, ищи не разбитую машину. Здесь где-то должна быть автостоянка.

Бомбили только днем, ночью власть переходила в руки мертвых. Российская авиация так и не научилась летать в темное время суток. Разве что беспилотные самолеты, шумно тарахтящие над головой, выискивающие не то живых, не то мертвых, некие, не ведомые группе цели, по которым днем наносились все новые удары. Поэтому у группы было немного времени на рассвете и закате, чтобы передвинуться еще дальше от границы, еще ближе к дому. Туда, где уж точно русские не дотянутся. Не посмеют. Хотя…

Вот это «хотя» преследовало Бахву всю дорогу до Мухашуры. В поселок они вошли семнадцатого, тот предстал им грудой развалин, высота которых едва превышала вдвое человеческий рост. Понятно, что русские стремились упредить всеми силами новый прорыв зомби, но уж больно сильно было упорство и решимость командования, приказывавшего изо дня в день крушить до фундамента поселки и дороги, превращая их в бесконечную зыбь из бетона, камней и арматуры.

Тринадцатого же Бахва вышел на связь с батоно Ираклием последний раз. Обстоятельно рассказал о своей деятельности, о пленнике, о поселке Сакен и о перевале Хида. О том, что, возможно, доберется до Кутаиси через пару дней, самое позднее. Тогда, еще до первой бомбежки, он и не думал, что русские будут столь усердно мстить мертвым за потревоженный покой. Тогда, утром тринадцатого, выходя на связь, он еще видел живых. И они, хотя и прятались, но тоже лишь от мертвых, завидев группу, жители поселка, кто знает, какой они были национальности, да это не так и важно, успели поприветствовать их взмахами руки. А уже через четверть часа началось светопреставление. Продолжавшееся с перерывами все четыре дня. Поневоле начнешь думать, что именно твой звонок вызвал весь этот кошмар, и что именно за твоей группой охотится почти авиация южных частей, не переброшенная в Крым, ведь она расширяла площадь бомбовых ударов как раз сообразно тому, как группа пыталась выбраться из-под обстрелов.

По окончании последней бомбежки Бахва связался с Кутаиси еще раз. Безрезультатно. Он повторил попытку сызнова, но ему все равно не ответили. И вот когда группа разбрелась по поселку в поисках транспортного средства, чтобы как можно скорее выбраться по еще не уничтоженной окончательно дороге на юг, из зоны бомбежки, ему в голову пришла простая, но удивительно ясная мысль. Странно, что за все это время, за полмесяца пребывания вдали от центра, она так ни разу не посетила его.

Столько времени прошло. Столько всего случилось за эти полмесяца. Кому теперь нужна его информация, его доклад, его пленник, наконец? В центре мягко поблагодарили, но это вовсе не означало, что они не успели переменить и мнение, и тактику. Столько событий наслоилось, накладывалось одно на другое каждый день. Теперь, когда в его распоряжении был работающий приемник, Бахва понимал, сколь нелепы, быть может, все его устремления, все действия, и сколь ненужны уже все наставления, что он получил когда-то. Какой смысл в организации повстанческого движения в Абхазии, когда парламент этого региона уже грозится России о выходе из состава, если та не поможет с уничтожением мертвых, не подвезет гуманитарной помощи, не выделит транш на пару миллиардов? Какой смысл устраивать акции против федеральных или абхазских войск в Кодори, если все это и много лучше делают живые мертвецы? Какой смысл в сборе информации о передвижении войск, если войска эти маневрируют каждый день, проходя десятки километров в погоне за неуловимым, почти неуязвимым врагом, – и на черта теперь России Грузия, когда она и так борется на два фронта. Вернее, на три, прежде всего со своей армией. Нежданно прорвавшийся в эфир турецкое радио, разбавлявшее попсу новостями, сообщало на чистом русском о массовых побегах заключенных, о войне вооруженных сил с милицией, о дезертирстве из армии, достигшем, трех тысяч человек только с начала августа. А что будет в Крыму, который, как напоминали ядовито ведущие, согласно Кучук-Кайнарджийскому мирному договору и последующим соглашениям, в случае отторжения от России, может быть возвращен Турции, как правопреемнице Османской империи, ведь этот договор никто не аннулировал.

Бахва заметил, как далеко отошел от товарищей, и совсем не видит Ивана. Он окликнул Манану, та зашла в аптеку и довольно долго оттуда не возвращалась. Снова оглянулся, на этот раз в поисках Важи. И вздрогнул, услышав гул мотора. В наступившей тишине, которую не пытались прервать даже птицы, отчетливо доносился звук подъезжавшей машины. Манана торопливо вышла из аптеки, рассовывая по карманам бинты. Важа появился с другой стороны улицы, в проеме разбитого окна. Все трое синхронно подняли оружие.

В Мухашуре не было местных жителей. Или они спрятались слишком надежно, чтобы их могла заприметить даже диверсионная группа. Или находились под завалами, а, значит, на пути к верной смерти, ибо никому уже невозможно теперь помочь им. Ядовитая тишина распростерла свои смертные объятия над поселком, обволокла его, так что даже шепот воспринимался как крик о помощи. И вот теперь, после отлета российской авиации, первый звук прервал многочасовую тишь. Бахва рванулся к ближайшему завалу, Манана спешно вернулась в аптеку.

У поворота остановилась открытая машина, «Лендровер».

– Это я, не стреляйте! – донесся до Бахвы голос Ивана. Он опустил карабин. – Я вам нашел средство передвижения… Так себе, одно колесо спущено, но главное, бензин забыли слить. Очень спешили.

Важа подошел к машине последним. Сел позади Ивана, держа карабин на коленях. Он никак не мог понять, откуда русский выкопал этот внедорожник, ведь он сам обошел все окрестности, внимательно просмотрел и стоянку, на ней находилось шесть машин, разбитые в хлам, но никакого «Лендровера» и в помине не было. Откуда Куренной смог его выкопать? Загадка. Очередная, на которую у Важи не было ответа. Как будто нарочно, новое звено в цепи. Все той же, которую молодой диверсант конструирует с момента встречи с русоволосым богатырем. Теперь он был убежден прочно и безоговорочно, что та встреча была неслучайна, и что этот богатырь ведет их сам, с одной, ему только ведомой целью. Пока их движение совпадало, возможно, Ивану и в самом деле, надо было попасть в Кутаиси. Но что выйдет дальше? Важа терялся в догадках. Подозревал неладное, ощущение это не давало ему покоя, но выразить на словах свои переживания не мог и не решался. В основном из-за Мананы. Слишком неровно та дышала к пленнику, и не заметить этого невозможно.

«Лендровер» разогнался до сорока километров, и на этой скорости по ухабистой дороге сумел добраться до Джвари. Приграничная трасса была безлюдна, ни машин, ни пеших. Даже в селах, большею частью так же разнесенных в щебень авиацией, не было слышно ни малейшего шума, не видно ни единого движения. Мертвые ушли вместе с живыми. Или схоронились вместе с живыми. Или исчезли под ударами. Так же вместе с живыми. Манана, сидевшая на заднем сиденьи, позади брата, просматривала берег Ингури в поисках возможной живой души.

От Джвари дорога повертывала на юго-восток. Именно здесь, обойдя Дауч с другой стороны, и спустившись с перевала между горами Акиба и Охачкуе, группа изначально должна была выйти к реке. ГЭС принадлежала уже Грузии, и северный берег Джварского водохранилища контролировался грузинскими войсками и европейскими миротворцами. Манана не увидела ни тех, ни других. Впрочем, посты вынесены слишком далеко, возможно, она просто не увидела. Ей хотелось надеяться на это.

Не заезжая в Джвари, они увидели несколько мертвецов, так что рисковать не стали, свернули на бетонку в сторону Джгали, и далее сумели добраться до Мухури, прежде чем в баке внедорожника кончился бензин. Здесь русские уже не наносили удары, дорога была свободна, чиста, но жителей в поселке они по-прежнему не увидели. Видимо, как предположил Бахва, все бежали прочь от огня авиации.

– Или, еще раньше, от мертвых, – предположил Иван. Он все это время вел машину, под его управлением «Лендровер» шел ходко, не обращая внимание на лопнувшие шины, искря на камнях ободами, послушно уворачиваясь от воронок. Даже прошедший короткий дождик, уже когда они свернули к Джгали, не убавил уверенности Ивана ни в машине, ни в собственных навыках. Сидевший прямо за ним Важа послушно отнес их в тот же список. Манана, стоило им съехать с приграничной трассы, теперь искоса посматривала на Куренного, занятого дорогой, и эти взгляды поминутно перехватывал Важа. И тревожно посматривал на Манану. Будь он повнимательнее, заметил бы, что Иван видит его беспокойные взоры в зеркало заднего вида.

На окраине Мухури остановились. Не разбитая бензоколонка, увы, пустая, выкачали досуха. Внедорожник докатился до центра поселка, не тронутого ударами с воздуха, но на большее бензина не хватило. Группа вылезла оглядеться. Прежняя уж очень знакомая тишь давила на уши. Важа зачем-то крикнул в пустоту, эхо пару раз ответило ему, пустое, глупое эхо, вызвавшее трепет надежды и тут же его похоронившее. Он растерянно огляделся и пошел к магазину за припасами.

Сельпо, наверное, единственный магазин в поселке, был обклеен объявлениями так, что стекол не было видно. Маленькие листочки бумаги трепыхались на ветру, когда Куренной подошел ближе, они что-то напомнили ему, он тщился вспомнить, где и когда он видел нечто подобное. Покуда не вчитался в торопливые буквы наспех написанного письма.

«Лала Гугава, двадцати одного года, с красивыми волосами, которые заплетены в косу до пояса, рост метр шестьдесят пять, одета в белую майку с иностранной надписью, серый дождевик и темно-синие джинсы. Кто видел, пожалуйста, отпишите родным в Сенаки. Лала, если ты прочитаешь это объявление, пожалуйста, не задерживайся, отправляйся следом. Мы вероятно остановимся там по адресу…». Объявлений подобного рода на дверях, стеклах сельпо насчитывалось не меньше сотни. Должно быть, все они писались либо когда через город прокатилась волна мертвецов, либо позже, когда толпа беженцев из приграничных районов, обстреливаемых российской авиацией, пошла в панике на юго-восток, увлекая всех за собой.

Иван наконец, вспомнил, где видел эти записки. Документальный фильм о Сталинграде, снятый, кажется, немцами. На переправе через Волгу, на каждом столбе, на каждом ящике, доске, на полуразрушенных домах у реки, от самой земли до высоты метров двух виднелись схожие клочки бумаги. Когда немцы сжали кольцо вокруг города, вошли в него, только тогда Сталин отдал приказ эвакуировать жителей, прежде служивших живым щитом. Многие терялись в спешке эвакуации, семьи разъединялись, растворяясь на другом берегу. Оставались лишь эти бумажки. Последнее напоминание.

К Ивану подошел Бахва, Куренной, читая листки, даже не заметил, как тот вырос у него за спиной, и невольно вздрогнул.

– Что это? – спросил командир. Иван посторонился и зачем-то прибавил вполголоса:

– Как в Сталинграде.

Оба помолчали невольно. Затем Бахва неожиданно произнес:

– Брат моего деда там погиб. Он как раз эвакуацией занимался.

– А мой на подступах, в ноябре сорок второго. Арсений Лукич Куренной.

– Константин Георгиевич Шалимов. Может…, слышал? – в голосе прозвучала робкая надежда. Но Иван медленно покачал головой. Бахва снова вздохнул и оглянулся. Манана вышла из магазина, молча разведя руками. Важи видно не было – он побрел в поисках заправки на другой конец поселка. Через полчаса вернулся с пустыми руками. Многие дома в поселке были разграблены – или самими жителями, в спешке бравшими все, что могли взять, или мародерами немного позже.

Они постояли немного у сельпо. Солнце медленно закатывалось за отроги Эгрисского хребта, уходившие далеко на запад, к самому морю.

– Переночуем здесь, а завтра пойдем пешком, – коротко скомандовал Бахва. Никто не протестовал, они подыскали себе подвал понадежнее для отдыха. Перед отходом ко сну, Бахва еще раз попытался связаться с Кутаиси, но нет, результат был все тот же.

– Может, их тоже эвакуировали? – предположила сестра. Брат пожал плечами: все может быть.

– В любом случае, нам надо добраться до места и все выяснить.

С этим никто не спорил, группа улеглась спать. Наутро предстоял долгий путь. Иван предложил спуститься по отрогам к трассе Зугдиди – Кутаиси, но Бахва настоял двигаться вдоль хребта. Возможно, обстрелы еще продолжаются, рисковать больше он не хотел. А тут, в горах есть мизерный, но шанс найти спокойное, не оставленное жителями село. Мало ли откуда пришли мертвые, может, как раз с долин.

Четыре дня они двигались вдоль хребта, медленно спускаясь по отрогам, покуда не достигли Цхалтубо. Последние дни шли с трудом, Манана подвернула ногу, вывих оказался достаточно серьезным, лодыжка опухла, причиняя сильную боль. За все это время им не встретилось ни единой души, если не считать сумасшедшего старика, жившего в одном из пастушьих кошей. Он крикнул им что-то о торжестве справедливости и призвал остаться с ним и дождаться прихода этой справедливости. Бахва вежливо ответил отказом и продолжил путь. Старик кричал им вслед что-то, но ветер относил его слова в сторону гор.

Только в Цхалтубо им встретились и живые, и мертвые, и первых было больше, чем вторых. Иван подошел первым к первой же попавшейся им на пути группе мужчин, сидевших на корточках возле старого «командирского» УАЗа, попросил машину, просил подвести, но собравшиеся на него старались не реагировать. Будто и не было его вовсе. Иван покусал губы и пошел далее, Важа, как привязанный, следовал за ним. Бахва сам остановился у мужчин, спросил тоже самое. В ответ ему покачали головой, разговаривать не стали.

Городок замер, затаился. Пришествие в него незнакомцев вызвало цепную и всегда одинаковую реакцию у всех встречавшихся им на пути – отторжение. Бахва несколько раз пытался заговорить, покуда не помог одной старухе перетащить до дома канистру с водой. Та сперва недовольно, но все же приняла его помощь. А затем, заместо прощания, сказала:

– Все вы приходите, а зачем приходите, и сами не знаете. Все бежите, а куда, снова непонятно. Некуда бежать больше. Земля круглая и со всех сторон море. Куда ни поплыви, везде одно и то же. Если не все равно, где помирать, умирай там, где родина. Зачем еще бежать. Ну скажи, зачем?

– Нам в Кутаиси надо, калбатоно.

– Ты там родился?

– Нет. Но нам все равно очень туда надо. Моя сестра подвернула ногу, мы могли бы дойти, но боюсь, до темноты не успеем. Всего ничего осталось, – он не понимал, почему рассказывает все это старухе, закутанной во все черное, только седые пряди выбивались из-под платка.

– Десять километров, – уточнила старуха. Бахва кивнул. – Да, с сестрой тебе тяжело придется пешком-то. Мертвые, они как партизаны, сейчас еще прячутся, ждут, а придет их времечко…. И никуда вы от них не денетесь, ни в Кутаиси, ни в Тбилиси, ни на краю земли. Вон мужчины наши в горы ушли, в пещеры, – она махнула рукой в сторону кряжа. – Думают, там не то отсидеться можно, не то семью сберечь. А уж не сбережешь. Мне хорошо, я восьмой десяток разменяла, все видела. На войне дважды была. Дом мой в Сухуми разбомбили свои, сюда ушла, к сестре. Ее схоронила, так теперь… нет, теперь здесь моя родина, никуда отсюда не двинусь. Незачем. Да и некуда. Это пусть молодые бегут, пока могут. Жаль, что недолго осталось…. Жаль мне вас, молодых. Не повидали вы мира, не пожили, не любили, не грустили, не расставались. Ничего не поняли еще. Вкуса мира у вас еще на губах не побывало. Жаль мне вас, – повторила она, сокрушенно кивая в такт медленно истекающим с губ словам.

Бахва извинился. Неожиданно ему вспомнился Отари Георгиевич из Мели. После разговора с ним оставался в точности такой же осадок, как и сейчас. Он хотел было идти, но старуха задержала его, дернув за рукав.

– Хорониться, конечно, глупо. Я вам помогу. Мертвые сюда приходили, да быстро ушли. Я осталась, а вот племянника моего они с собой увели. От него во дворе старый «Москвич» стоит, если хотите, забирайте. Не знаю, почему прежде ее не отдавала. Старая стала. Жадная. Не дала тем, кто в ней так нуждался. Ведь до Кутаиси всего десять километров.

– Мертвые из Кутаиси шли? – она покачала головой. Бахва вздрогнул. Обернулся. Манана разговаривала с Иваном. О чем они могли шушукаться? Ему не хотелось думать. Иван и так тащил ее весь последний день, сестра старалась без него шагу не ступать. И отказалась от услуг Важи. А тот… хоть бы сделал вид, что все еще в команде. Нарочито ушел в себя, теперь не подступиться. Нодар бы нашел слова, а вот ему они не приходили в голову. Да, Нодар нашел бы… он вспомнил разговор с Иваном. Кажется, в семье Нодара тоже кто-то погиб на той войне, и кажется, в Белоруссии, в первый месяц. Да, верно, он рассказывал. Сказать Ивану, ведь он когда-то спрашивал? Наверное, у них бы нашлась тема для беседы о войне, для долгой беседы. Почему-то несмотря на погибших дедов, у Бахвы поговорить с Иваном не получилось. Он хотел, но…

– Ну что стоишь, проходи, – старуха открыла калитку, повела Бахву за собой. Прямо у ворот стоял побитый «Москвич-2141», прежде ярко-красный, ныне совершенно облезший. Старый, как горы вокруг. Хотя нет, горы молодые, по меркам вечности. И городок молодой, основан меньше ста лет назад. Просто выглядит старо. Здесь все выглядит старым, прожившим свое, или, скорее, пережившим. Перешедшим свой срок и почему-то оставшимся на срок следующий. Бахва влез в легковушку, огляделся. Тесновато, но грех жаловаться. Тем более, за руль все равно сядет Иван. Он посмотрел на приборную доску. Бак был полон.

– Спасибо вам большое, калбатоно. Я… мы обязательно вернем машину.

– Даже не вздумай, – тут же ответила старуха. – Ни к чему она мне, а бередить рану, тем более не надобно. Все, езжай.

– Спасибо вам еще раз, – старуха не ответила. Он выехал на улицу, подрулил к своей группе. На сей раз Иван сел на заднее сиденье, вместе с Мананой, оставив командира за рулем. Важа, недовольство уже не сходило с его лица, втиснулся на переднее, попытался отодвинуть его чуть назад, но не смог, видимо, механизм заржавел.

– Все, поехали, – негромко произнес Бахва.

– Давай, командир, – непривычно веселым голосом произнес Иван. Бахва уж забыл его ернический тон, с которого началось их знакомство. – Последний поворот, и запах каши ближе.

«Москвич» выехал на дорогу, ведущую до Кутаиси.

70.

Когда Карлсон вернулся, родители уже спали. Они привыкли к поздним возвращениям своего сына, привыкли и перестали ждать. Но в этот раз все было иначе. Он долго возился с ключами, не нашел нужный, пришлось позвонить. Мама поднялась, открыла, увидела пистолет. Пришлось рассказывать. Хотя бы часть правды.

Она немедля подняла еще сонного отца только недавно пришедшего со смены. Он работал в ЧОПе, охранял одно из отделений сбербанка, поднявшись, первым делом молча влепил Карлсону подзатыльник, от которого у того голова загудела, точно колокол. Достал рабочий мобильник, и потребовал объяснений у сына.

– Так говоришь, одни хачи были, уверен? – переспросил он, нервно набирая номер. Карлсон кивнул, потирая затылок, напомнил, что в соседней квартире живет семья армян, уж коль на то дело пошло. – Номеров машины, конечно, не рассмотрел. Хотя бы номер ППС…. Ну ладно, сейчас все и так выясним.

– Ты в милицию звонишь? – немедля спросила мать.

– С ума сошла? Своим. У меня друг в Собственной безопасности работал, он сейчас пробьет. Алло, Максим? Такое дело, да знаю, поздно, но это очень срочно. Сын влип в историю, четверо ментов постреляли его друзей. Сколько… да полчаса назад, не больше. У тебя каналы остались, ну да, Собственной… очень хорошо. Мне надо достать этих сволочей хоть из-под земли…. Нет, не наши. Он говорит, хачи. Уверен. Да, четверо, одна машина, «ауди». Номер ППС тоже не помнит. Но ведь это не проблема узнать, где одни хачи в смене…

– Они и на армянском с дежурной связывались, – прибавил Карлсон.

– Слышал? Отлично. Перезвони, как только сможешь, – и сыну. – А ты сиди и не высовывайся. Если придут, я отвечу. К телефону не подходи. Сиди, жди, когда Максим придет. Ему все подробно расскажешь, – отец положил пистолет на тумбочку в прихожей, тот гулко бухнул о крышку, заставив всех непроизвольно вздрогнуть.

Максим Криницкий прибыл только около двух. Карлсон, несмотря на охватившее его волнение, все же смог забыться на какое-то время. Подействовала валерьянка, ложку которой дала выпить мать. Впрочем, приход Криницкого немедля растревожил всех, заставив испариться тревожный сон окончательно.

– Пробили, – бросил он с порога, не раздеваясь, лишь обменявшись коротким рукопожатием с отцом. – Патруль Акопова, Эдгара Акоповича, старшего сержанта, родился в Степанакерте, в Москве с третьего года. В органах с седьмого, у нас работает с девятого, на участке возле станции легкого метро «Бунинская аллея». Два прокола по части УСО, оба случая замялись на корню. Последний в этом году, стырил что-то ценное с места происшествия. Закрыто за недоказанностью.

– У него есть лапа?

– Нет, вряд ли. Обычная порука. Тем более среди нацменов. Когда их целый кружок, не прошибешь. Я задолбался таких рассаживать по местам, а вот Гиоргадзе до сих пор пашет. Он сейчас подъедет.

Прибыл Тимур Гиоргадзе, выслушал рассказ сперва отца, затем самого Карлсона. Ничего не сказал, только кивнул. Куда-то позвонил, уточняя.

– На месте работает следственная группа, – наконец, произнес Гиоргадзе. – Наряд застрелил трех мертвецов, двух у магазина и одного на подходе, утверждают, что в самом конфискате встретили вооруженное сопротивление. Один с серьезной раной доставлен в больницу. Кстати, по данным, два Макарова уже найдено. Сейчас пробиваются номера.

– Но ведь дети! – не выдержав, воскликнула мать.

– Не было там никаких Макаровых, – тут же возразил Карлсон. – Только этот ГШ.

– Позволь, – старший лейтенант Управления еще раз взвесил пластиковый пистолет в руке. – Умопомрачительная штука. Это из магазина? – Карлсон кивнул. – Как же ты умудрился ей воспользоваться?

– Само пришло, – хмуро ответил пацан.

– Верю, – Гиоргадзе разобрал пистолет, вынул магазин, снял затворную раму, все осмотрел, собрал. – Да, похоже им стреляли один-единственный раз. И то не пойми как, – он вздохнул и произнес коротко: – Значит так, теперь слушай меня и запоминай каждое слово. Пистолета у тебя не было и быть не могло. ГШ спрячьте куда подальше, а лучше выкиньте, с такой штукой хлопот не оберешься. Если найдут, а что найдут, это точно, молчи и все. Несмотря на ЧП, они долго тебя держать не могут, если не предъявят обвинение – только три часа, и допрашивать могут лишь в присутствии родителей или адвоката или классного руководителя. Но скорее всего, никого не пригласят. Бить будут, не сомневайся. Им нужны показания, но полагаю, такой храбрец как ты, может потерпеть.

– А как же… – не выдержала мать. – Неужели обязательно будут бить?

– И бить и протоколы подсовывать. Значит так, протоколы либо не подписывай, либо пиши «с содержанием не согласен» – сможешь запомнить? – Карлсон конвульсивно дернул головой в знак согласия. – Но эту бумажку попробуй забрать. Конечно, дадут вряд ли, но будешь требовать, уже хорошо. Я постараюсь обеспечить доступ защитника. Деньги у вас есть? – Родители синхронно кивнули. – Денег никому не давать. Когда придут, ничего не делать, не сопротивляться, не капать на мозги, не устраивать истерик. Если придут эти самые хачи, потом перезвоните мне, – он снова вернулся к Карлсону. – И главное, как вошел в камеру, представься. Запомнил? Первое правило: обязательно представился, , сообщил, что шьют кто бы там ни находился. Сел и замолчал. Спрашивают – отвечай, но сам в разговоры не вступай. Сигареты возьми обязательно, несколько пачек, а вот мобильник ни в коем случае. Приводы у тебя уже были?

– Да вы что, откуда! – взвилась мать. Гиоргадзе пожал плечами.

– Значит, боевое крещение. От сумы до тюрьмы не зарекайся, сами знаете. Я вас только утешить чем могу: адвокат постарается к нему пробиться в самое ближайшее время. Я так понял, «пальцев» вы там не оставили? Хорошо. Бить будут точно, и тут главное молчать. А защитника я гарантирую. Ну все, с богом. Сейчас прямо ждать их не стоит, а вот после полудня, да вполне вероятно.

Оба ушли, оставив семью в совершенной растерянности. Когда, уже поздним утром, в квартире зазвонил телефон, долго никто не подходил, точно не в силах стряхнуть с себя страх случившегося и еще больший ужас перед предстоящим возмездием, слепым, но беспощадным.

Отец подошел, взял трубку. Попросил повторить.

– Марат. Интересуется, как там. Говорит, чтобы кто-то из нас не ходил на работу…. Спасибо, полагаю, сегодня мы оба не пойдем. Да, такое дело. Свяжись с шефом, объясни ему как-нибудь. Все равно выплывет…. Ну не сейчас, так потом. Нет, спасибо. До связи.

В полдень или около того, никто на часы так и не глянул, телефон звякнул еще раз. Снова подошел отец. Снова просил повторить.

– Старшая по дому. Ей все уже известно, насчет…. Короче, свидетелей была куча, магазин рядом с домами. Многие видели, как менты…. – он не выдержал, замолчал, ком сдавил горло. – Короче, приглашает идти на место.

– Я пойду, – поднялась мать.

– Нет, лучше ты останься.

– Нет, ты оставайся. Ты лучше сможешь. А я… я хоть… посмотрю, – последние слова она произнесла едва слышным шепотом. И бросилась в прихожую, торопясь одеться, словно ее могли бы остановить. Или она сама передумала бы.

Хлопнула дверь, больно хлопнула, точно разорвав невидимые нити. Не дождавшись лифта, она побежала по лестнице, торопливо спускаясь мерзким, затхлым черным ходом, насквозь провонявшим испражнениями и дурью. Этаже на шестом неожиданно остановилась. Прежде она пользовалась черным ходом чуть не год назад, когда лифты остановились на неделю, с той поры стены успели покрасить – вроде как косметический ремонт провели тридцатилетнему зданию.

Здесь, рассказывали, обитали наркоманы, пацаны, нюхающие клей, не то из этого дома, не то еще и с соседних. Прогнать их не было никакой возможности, особенно зимой. Тут тепло, топят, не на улице же парковаться, пережидая кайф. Куда она только не обращалась, участковый так и вовсе ее слушать не стал.

Теперь же площадка была свободна, мусора почти не было, старый обгаженный матрац приваленный к углу, да пара использованный невесть когда шприцев – вот и все, что осталось от компании. Нет, еще то, что привлекло внимание изначально – надпись на стене. Стихи:

«Я быть устал среди людей,

Мне слышать стало нестерпимо

Прохожих свист и смех детей…

И я спешу, смущаясь, мимо,

Не подымая головы,

Как будто не привыкло ухо

К враждебным ропотам молвы,

Растущим за спиною глухо;

Как будто грязи едкий вкус

И камня подлого укус

Мне не привычны, не знакомы…

Но чувствовать ещё больней

Любви незримые надломы

И медленный отлив друзей,

Когда, нездешним сном томима,

Дичась, безлюдеет душа

И замирает не дыша

Клубами жертвенного дыма».

Она стояла, читая, перечитывая, не в силах поверить увиденному. А потом, разом вспомнив, вздрогнула всем телом, словно каленым железом прижгли меж лопатками, ставя незримое клеймо, и побежала дальше.

Автобус уже стоял на остановке, забирая в свое нутро последних пассажиров; несмотря на довольно ранний для праздничного дня час, народу внутри набилось порядочно. И все, как один, сошли на «Бунинской аллее». Двинулись в скверик у станции со стороны входа. Сперва просто топтались, перешептываясь, толпа росла, но покамест безмолвствовала, внутри нее гуляли разговоры, рождались и умирали слухи об убитых пацанах, об их родных, о том, что собираются делать менты, чтобы защитить своих, на какие подлости способен их род, и что надо встать на защиту, пока хачи не собрались с духом. Толпа явно разогревалась, с каждой минутой повышая градус внутренней температуры, однако, пока крышка общественного приличия еще держалась наверху, не давая выплеснуться содержимому бесед громогласно. Люди приходили сами по себе, узнав по сарафанному радио о случившемся, или услышав об этом тут же, привлеченные, притянутые толпой. Сколько здесь уже было – тысяч пять, а то и семь, не меньше, но никто не расходился, все ждали, сами не понимая, чего именно ждут. Терпеливо стояли, переминаясь с ноги на ногу.

Наконец, кто-то вскарабкался на скамейку. Она поднялась на цыпочки, будучи невысокого роста, ей плохо было видно взобравшегося. Только светлые всклокоченные волосы да рука в красно-белой спартаковской майке, поднявшаяся вверх, призывающая к тишине. Разговоры постепенно утихли.

– Вы просили имена, – крикнул мужчина, только сейчас она углядела маленький клочок бумаги в руке, плотно сжатой в кулак. – Я нашел вам имена. Все они… нет, я зачитаю. Старший в наряде, старший сержант Акопов Эдгар Акопович из Степанакерта. Сержанты Осипян Левон Акимович и Нерсесян Мурат Дадурович, оба из Еревана. Младший сержант Довтян Багдасар Шаваршевич из Армавира, – по толпе прошел ропот. – Да мы знали, кто они, – продолжал мужчина, – но теперь мы знаем поименно, кто убивает наших детей. Откуда они прибыли. Нам известно, – рев толпы перекрыл его голос, несколько минут она ничего не слышала и ничего не могла разобрать из-за разом вскинувшихся в небо рук и истошных воплей, перешедших в яростное скандирование: «Хачи! Хачи!».

Пока не прибыл первый грузовик с ОМОНом.

По толпе будто прошел электрический ток. Люди разом замолчали, напряглись, заволновались, сосредоточенно глядя на разворачивающихся в фалангу милиционеров, плотно закрывшуюся щитами, выставившими вперед дубинки, которыми немедля, едва только закончилась передислокация, начали колотить по щитам, создавая перед собой дополнительный барьер страха. Мужчина, стоявший на скамейке, не пошевелился, видимо, участвовал в подобном не раз – в Бутове многажды разгоняли демонстрации, все, кто собрался здесь, прекрасно знали, чем им грозит любое сборище. А потому сознательно бросили вызов двигавшимся на них щитам. Мужчина, внимательно вглядывающийся со своего возвышения, внезапно воскликнул:

– «Зубры» пришли. Своих покрывать нашей кровью! – и толпа немедля ринулась на омоновцев.

Она попыталась выбраться, но ее смяли, толкнув сперва по направлению к «зубрам», затем обратно. Едва не упала, лишь большая плотность толпы не позволила попасть под ноги. ОМОН ловко вклинился в ряды митингующих, стал дробить на группы, оттесняя от станции в скверик. Она оглянулась, несколько омоновцев рванулись к скамейке, однако мужчины в красно-белой майке на ней уже не было, он исчез столь же стремительно, как и появился.

Некоторое время происходила давка, прибывших сил правопорядка явно не хватало, масса никак не желала делиться, напротив, по прошествии какого-то времени, снова слилась воедино, выдавливая ОМОН из сквера на проезжую часть Бунинской аллеи. Проносящиеся машины сигналили в поддержку, толпа заводилась, в руках появились палки, вырванные у ментов дубинки.

К сборищу подъехала еще одна группа ОМОНа. Всего два грузовика, но хорошо вооруженных громил, занявших позицию позади коллег и изготовившихся стрелять слезоточивым газом. Через пять минут прибыло несколько расчетов пожарных машин, тушить накалившиеся страсти. И тут снова, как чертик из табакерки, выскочил спартаковец – выкрикнул заветное:

– Что черти черножопые, не можете русских сломить? – толпа взревела сызнова, опьяненная успехом.

Она только успела заметить, что на сей раз в кулаке, потрясавшем воздух, была не бумажка – заточка. Которая тут же пошла в дело, с хрустом раскурочив шлем ближайшего к нему противника. Послышался истошный крик и тут же радостный рев – толпа наконец-то почувствовала запах крови. Ощутила разом, как единый организм, что в этих недрогнувших римских фалангах, двигавшихся на них, можно проделать пробоины, бреши, можно рубиться на равных, можно отмстить за все, за все прошедшие побои и унижения, сколько их там накопилось за долгие годы.

Толпа завелась, и остановить ее стало практически невозможным. Барабанная дробь ударов посыпалась на головы омоновцев, в ответ те столь же нещадно, стали применять свои «средства сдерживания», впрочем, они и прежде при разгонах, не церемонились, но теперь тоже вошли в раж. И толпа сошлась в отчаянной схватке, давила, затаптывала павших бойцов, не обращая внимания на потери, жаждая только мести, крови, боли и долгожданной победы.

Шипение и посвист – полетели шашки со слезоточивым газом. Однако, сильный ветер не позволял разогнать толпу. А она все росла, множилась на глазах, будто где-то внутри нее происходил незримый постороннему процесс деления, людей, пожелавших свести счеты с «зубрами» становилось все больше, и шли в бой они уже не с пустыми руками, неважно, были то сопливые подростки или зрелые мужчины, а порой и женщины. Ярость требовала выхода. Просила его, умоляла. Даже она теперь кричала вместе со всеми, потрясала кулаками и пыталась пробраться из оцепившей ее массы наружу, туда, где можно было бы вздохнуть и во всеуслышанье воскликнуть:

– Это они вчера ночью пытались убить моего сына, это они, они! Это они хотят придти за ним и забрать его, забить его, сгноить в камере.

Наконец, ей удалось выбраться и прокричать свою фразу. К ней немедленно подбежало двое крепких бритых ребят, она повернулась к ним, улыбающаяся, счастливая уж тем, что наконец ей удалось высказать свою боль, свой страх, душу свою излить от черной тугой боли, сковывающей голову, не дающей дышать свободно, ломящей затылок.

И едва они приблизились, эти крепкие молодчики, как она почувствовала крепкий захват на обеих руках. Она истерически закричала, сразу поняв, кто они, и зачем это делают. Не за себя испугалась, за сына. Пыталась вырваться, отчаянно, но ничего не вышло.

– Не дергайтесь, гражданочка, вы арестованы, – произнес один из них. И тут же упал с проломленным черепом. Второй не задумываясь выхватил откуда-то из-под черной кожаной куртки пистолет, к нему подбежало еще двое, таких же бритых лбов, как и он сам.

– Стоять, зараза, не двигаться, СОБР, – это было последнее, что она услышала. Ни хлопка, ни удара, только ослепительная вспышка, взорвавшая затылок, и следом за ней ватная темнота, окутавшая и медленно понесшая тело, такое беспомощное и беззащитное, в дальние дали.

Она упала, не услышав хлопка первого выстрела. Не услышала и последующих – долгой перестрелки между молодчиками в штатском и простыми бандитами, решавшими по-своему помочь и разобраться с ненавистными серыми мундирами. Люди разбегались, пытаясь укрыться кто как, топча ее, но она уже ничего не ощущала. Карета «скорой» забрала ее, лишь через полтора часа – когда смолк последний выстрел и поле брани было очищено, оставив больше сотни раненых и два десятка убитых.

71.

Милиция прибыла на удивление быстро. Никто еще не успел придти в себя, а зал заполнился прибывшими милиционерами, перекрывшими входы и выходы. Тут же появилась разметка вокруг колодца и таблички с номерами у тела погибшей. Милиция сновала везде, оценивая ситуацию и опрашивая возможных свидетелей происшедшего. Камеры продолжали работать, у Кондрата создалось вполне бредовое, но вписывающееся в рамки места впечатление, будто все случившееся сделано по указанию Бахметьева и под его непосредственным контролем. Для повышения и без того немаленького рейтинга. Если не считать убийства террористами своих пленников на камеру. Но это редко происходило в прямом эфире и через спутник передавалось на половину стран мира. Самую дорогую половину мира, чьи зрители уже пресытились прочими действами, всеми возможными, что можно увидеть по «ящику», а потому ожидали от него чего-то необычайного. Необычайное не замедлило себя ждать – ни в первый раз, ни теперь. И потому невозможно было отделаться от постановочной нереальности происходящего, вернее, от реальности режиссированной и оплаченной. С неизбежными трупами, с леденящим ужасом, враз заполнившим храм, от которого Кондрат не мог оправиться даже спустя полчаса после внезапного окончания действа.

Следом прибыли представители Следственного комитета при прокуратуре и шишки из самой генпрокуратуры. И снова, никто еще не подал команду выключить камеры, все происходившее в храме продолжало транслироваться по миру, без стыда, без зазорности, нагло, самодовольно, что называется, бия зрителя в лоб. Следователи немедля шуганули милицию, приступили к опросу свидетелей и оценке ситуации.

Только тут дело дошло до Кондрата, доселе недвижно стоявшего у входа в храм, напротив колодца, и разглядывавшего происходящее совершенно отключившись от него, словно он тоже телезритель, жаждущий новой порции смертей и страхов. Словно их мало было в реальной жизни, или в реальности они оказывались не столь значительными, как в голубом экране. Ведь мир теперь познавался через плоскую грань ящика, вещавшего о мелочах и о главном в жизни всякого обывателя, где бы он ни жил, неважно: в картонных коробках Сан-Паулу, или роскошном особняке Санта-Барбары. Мир приходил именно оттуда, пестрый, многогранный, значительный, всегда больший, чем тот, что обретался вокруг самого мирянина, сколь бы высокий пост он ни занимал, какими бы глобальными проблемами ни занимался. Этот мир давно уже вытеснил собою реальность, вобрав в себя все устремления, все желания, все чувствования, сомнения, боль и радость человека. Став для него пророком, собеседником, родителем, любовником, да кем угодно. Вроде бы исподволь, незаметно, но с годами влияние его росло и ширилось, а с некоторых пор стало трудно, почти невозможно представить свою жизнь без экрана, что-то рассказывающего, показывающего, гордо или горько, сладко или славно, неважно. Ведь он давно уже больше, чем член семьи, для некоторых он вообще все в этом мире. К некоторым и вера приходит только через него. Вот только во что вера? В него или в Бога? Или даже эти понятия стали нерасторжимы?

– Кондрат Микешин? – голос заставил его вздрогнуть и оглянуться, оторвав от мыслей. Перед дьяком стоял полковник в синей форме, внимательно разглядывающий жреца. Кондрат мелко кивнул и обернулся. – У меня есть к вам несколько вопросов.

– Я вас внимательно слушаю.

– Вы, судя по одежде, являетесь жрецом храма Ктулху и проводили церемонию…. Да выключите вы камеры, наконец! – рявкнул он так, что Микешин подпрыгнул. – Простите. Вы проводили эту церемонию. Были какие-то срывы, недочеты, неясности перед началом, в самом начале?

Микешин замолчал, задумавшись. Вспомнил, как его таскал Сердюк по коридорам, показывая все подряд, объясняя, какую работу проделали его люди, чтобы, наконец, пустить воду. Кондрат собрался с мыслями – речь зашла о люке, только что не то переделанном, не то просто усиленном. В прошлый раз нужды в нем не было, вода все равно не желала идти в храмовый колодезь. Да в него тогда и не успели спустить Милену….

– Я полагаю… мне трудно сказать, не могу припомнить. Вы лучше спросите организатора, Антона Сердюка, он, вероятно…

– Его уже допрашивают. А пока мы бы хотели получить ответы от вас. Вы сами что-то подозрительное, не вписывающееся в рамки, заметили?

– Мне трудно сказать что-то определенное. Антон меня водил, показывал нововведения…

– Ага, значит показывал. Интересно, продолжайте.

– Простите, что? Ах, да…. Мы спустились вниз, осмотрели люк, Антон мне показывал не то какие-то переделки, не то… простите, и тогда была сумятица и сейчас подавно.

– Я не буду на вас давить. Но вы утверждаете, что спускались с Сердюком к люку. Он демонстрировал вам механизм открывания? И еще, – добавил полковник спешно, – люк был открыт или закрыт?

Микешин смутился. В голове все перемешалось, а тут еще мысли о телевизоре отвлекли. Он никак не мог вспомнить.

– Не могу сказать уверенно. Кажется, закрыт.

– Сердюк его открывал?

– Да, – несмело ответил Кондрат. – Кажется, предлагал мне.

– Вы воспользовались предложением?

Открывал ли он люк сам? Вот странно, в голове этой информации не сохранилось. Кондрат еще больше смутился и замолчал.

– Простите, – после долгой паузы, наконец, выдавил он. – Не могу вспомнить. Кажется, нет.

– Ладно, разберемся, – телефон полковника пискнул, – Да, слушаю. Нет, еще не был. Что там? Хорошо, скиньте сюда, я посмотрю.

Следователь отвлекся от Микешина, занявшись своим мобильным телефоном. Ему передали какие-то кадры, должно быть, снятые во время службы. Кондрат попытался взглянуть через плечо, но ничего толком не разглядел, мешали софиты, бликовавшие на поверхности экрана. Внезапно полковник убрал телефон и столь резко обернулся к Микешину, что тот невольно отпрянул на шаг, едва не поскользнувшись: пол все еще был мокр.

– В двух словах расскажите, что было во время церемонии.

Микешин замялся, но затем начал рассказывать. Когда дошел до спуска Риты в колодец, полковник остановил его, попросив уточнений. Нет, возразил Кондрат, он не в курсе, кто и как чинил колодец, он сам туда не спускался и ничего не проверял, подходил только к люку, ведущему из него. И не в курсе, спускался ли в жерло вообще хоть кто-то.

– Вы хотите сказать, Рита Ноймайер могла быть испытательницей нововведения? – резко спросил следователь. Кондрат смутился.

– Я этого не говорил. Вряд ли. Я просто не знаю. Нет, наверное… Антон мне говорил что-то по поводу надежности системы подачи воды в колодец, я не могу сейчас вспомнить.

– Тогда оставим. Вы давно знаете Риту Ноймайер?

– По телевизору, да, довольно давно. А что до личных встреч, мы познакомились только сегодня… вернее, вчера вечером. Когда она прибыла, и Антон подал ей исправленный сценарий.

– Что за исправления в сценарии?

– Это касалось живых мертвецов. Сердюк решил вставить их в программу, поскольку ребята Бахметьева их отловили где-то в Подмосковье.

– Трупы я видел. Ну и о чем была беседа с Ноймайер?

Снова пауза. Он не помнил.

– Мы просто разговаривали. Кажется, насчет сценария. Правок, – смутившись окончательно, он замолчал. Ему показалось, полковник начинает его подозревать. И от этого волнение возросло многажды. Начали мелко, незаметно пока, трястись руки. А затем дрожь пронизала все тело. Полковник еще раз оглядел жреца и подытожил:

– Я вас понял. Хорошо, идемте наверх, в кабинет, ваши показания запротоколируют.

По прибытии на место – а им оказался рабочий кабинет Сердюка – выяснилось сразу две вещи. В кабинете собрали всех, так или иначе подозреваемых в смерти Риты Ноймайер, их оказалось семеро: сам Сердюк, Бахметьев, Шульгина и еще четверо техников, чьих имен Кондрат не знал. Кроме того, каждый вынужден был пройти процедуру снятия отпечатков пальцев, больше всех протестовала Света, поскольку выяснилось, что после эффектной смерти Ноймайер, вода из кранов ушла неведомым образом и вымыть руки не представлялось возможным.

Техников отпустили сразу после перекрестного допроса – как ни странно, но у всех четверых оказалось подходящее случаю железное алиби. А всех рабочих храма следствие брать не решилось, ограничившись предупреждением о нежелательности выезда из города. Впрочем, никто и не собирался выезжать – в нынешнее время себе дороже.

У остальных алиби не было. Посему Бахметьева просто отпустили, предупредив о возможности нового допроса, Шульгину отпустили вскоре, как она, выплакавшись, закончила монолог о своих переживаниях по самому разному поводу, поверив, что все сказанное ей действительно серьезно. Сердюка же задержали, попросив уточнить, с какой целью он гулял с Микешиным по коммуникациям, и кто из них трогал люк.

– Люк трогал Бахметьев, по крайней мере, последним, он мне так и говорил, – немедленно ответил Антон, пытаясь смотреть майору прямо в глаза, но не выдерживая тяжелого взгляда.

– Я спрашиваю про вас.

– Я трогал, да, могу сознаться. И Кондрат тоже трогал, но люк мы не открывали. Он может подтвердить.

– Он не может, – ответил за Микешина полковник, – поскольку ничего не помнит.

– Кондрат! – возмущенно воскликнул Сердюк, пытаясь встать и смахивая на пол записи майора.

– Да, после всего этого я… извини, Антон, но я действительно…

Телефон полковника пискнул снова. Тот взглянул на пришедшее сообщение, хмыкнул.

– Отпечатки пальцев всех вас четверых, – подытожил он. – С двумя мы разобрались, остальных попрошу за мной.

Антон нехотя поднялся, недовольно пробурчав про следственный произвол и кучу дел, словно не верил в случившееся, Кондрат, стоявший у дверей, замер, закостенел. Он тоже не соглашался поверить, что его, простого человека, вот так, возьмут и отправят. Куда, в КПЗ, в СИЗО? – он не знал. Ведь ни за что… разве за то только, что он с Сердюком лазал по всему храму, что он вообще пошел в этот храм, что попросил кучу денег за новую службу, и ему эту кучу незамедлительно дали, да что говорить, вот она, куча, в конверте в его пиджаке – стоит только осмотреть карманы, и улика выпадет на стол. Он невольно присел, когда его тронули за плечо, приглашая следовать за работниками СКП.

Глупая нелепая смерть. Он уже понял, что произошла она из-за того, что люк не открылся, но ведь разве не могло быть так, что Рита просто не смогла открыть его. Кондрат не спрашивал, спускалась ли прежде Ноймайер в люк, училась ли открывать, или это было настолько простым делом, что никому в голову не пришло объяснить и показать. Но что толку спрашивать, когда вопросы тут задают другие. Что толку сетовать, когда любое слово будет обращено против него. Какой смысл надеяться, когда теперь его жизнь, изменится кардинально, подчинится обычаям, абсолютно неведомым ему, а потому особенно страшным. Неведомое страшит всегда, что толку цитировать Екклесиаста.

Он видел сериалы, краем глаза, слышал рассказы, краем уха, читал газеты, между строк – обо всем этом. Лучше бы он делал это внимательнее, от сумы да от тюрьмы в этой стране никто никогда не может быть заречен. От последнего уж наверняка, недаром, снова газеты, в застенках сидят больше миллиона человек. Как при Сталине. Вот только населения тогда было побольше нынешнего. И половина почти сидела по политическим статьям. Хотя разве сейчас не так? Нет, не так, политических куда меньше. Насколько? Он не знает. Он вообще ничего не знает о пенитенциарной системе России, как и любой другой законопослушный гражданин своей страны. Только слухи, сплетни и байки – опять неизменный телевизор, ну еще немного Интернет и газеты.

Кондрат вздрогнул, когда ему велели наклонить голову, сел рядом с Сердюком. Надо же, он полагал, за ним прибудет «воронок». Но нет, обычная серая «Митсубиси», каких в городе полно. Следом сел майор, заполнявший протоколы, впереди разместился еще один в том же звании, Микешину совершенно не знакомый. Машина тронулась.

С отстраненным любопытством Кондрат наблюдал, как полковник по телефону прямо на ходу возбуждает дело об убийстве Риты Ноймайер, обращается с ходатайством в Хамовнический суд о привлечении по делу подозреваемых Антона Сердюка и Кондрата Микешина, просит рассмотреть в экстренном порядке, ну вы же понимаете, дело громкое, наверное, уже получило огласку. Было стойкое ощущение, что здесь что-то не так, что перед ним по-прежнему продолжает разыгрываться некий фарс, та же трагикомедия, что была в храме Ктулху, то же безумное действо, смесь забористой хохмы и невыразимой драмы, смешанной в гремучем коктейле сценария, который переписал за всех работников пера сам Господь.

Микешин несколько раз нервно оглянулся по сторонам, ему велели сидеть смирно. Он смирился. Уставился в затылок сидевшего перед ним майора. Несколько раз вздохнул, пытаясь успокоиться.

Постепенно, благо машина никуда не спешила по пустым улицам ночной столицы, ведь полковнику еще надо было дозвониться и получить согласие, Кондрат начал приходить в себя. Он захотел помолиться, прося Всеблагого, никоим образом не изменить уготованную ему долю, но направить его на путь, указав его каким-то образом, равно как и указав оный всем, находившимся с ним в машине. Однако, нужные слова никак не подбирались. Не помогли и четки, извлеченные из кармана. В машине сделать это представлялось не слишком удобным, и не потому, что вокруг люди, странно, в эти минуты он меньше всего думал об окружающих, но потому, что Микешин внезапно осознал: что бы он сейчас не говорил Творцу, все это будет лишь жалким проявлением его, именно его, а не чьей-то иной, слабости. Все равно попыткой изменить предначертанное и попытаться загладить свою вину. Хотя бы, да хотя бы ради Кольки. Ради него, а не ради абстрактного полковника и майора, сидевших с ним в машине, чьи имена и так проскользнули мимо его разума. Ведь он наверняка дома. И наверняка волнуется, звонит на его сотовый, а телефон… Кондрат задохнулся.

Быть может, он видел все, происходившее в храме. У одного из знакомых Кольки есть спутниковая тарелка. Если тот увидел трансляцию, сейчас он пытается пробиться к Кондрату, но механический женский голос мягко сообщает ему, что «абонент находится вне зоны доступа сети». Да, его телефон выключен полковником и убран в карман форменного пиджака следователя. Ничего более у Кондрата не забрали, ни денег, ни ключей. Ни галстука, лежащего в кармане. В первый момент родилась идея, что все обойдется, что, возможно, он уже этим днем вернется домой, но когда старший следователь по особо важным делам, а именно такую должность имел полковник, дозвонился до суда, и к немалому удивлению, суд – и это было в четыре утра – видимо, собрался на слушание, а через полчаса, когда они подъезжали к Новокузнецкой улице, постановил дать согласие на возбуждение уголовного дела в отношении задержанных Сердюка и Микешина. У Кондрата упало сердце.

Микешин нервно дернулся на сиденьи, в этот момент машина остановилась у крыльца здания СКП Москвы, Микешина и Сердюка вывели из «Митсубиси». Кондрат только успел посмотреть перед собой – его завели в мощное многоэтажное здание советской постройки, с позолоченным фронтоном, единственным украшением нового времени, на коем красовались надпись «Следственный комитет при прокуратуре Российской федерации». Через проходную повели к лифту, вверх, на пятый или шестой этаж, он не разобрал, затем коридоры, одинаковые двери кабинетов. Их с Антоном разделили, полковник ввел Микешина в кабинет, где уже находился еще один майор, молодой человек, вряд ли намного старше Кондрата.

Они смерили друг друга взглядом, прежде чем Микешин сел и в присутствии полковника, стал повторять ответы на вопросы майора. Он ведь тоже представился, мелькнуло в голове Кондрата, а имя, фамилия снова выскочили из головы. Как нарочно. Будто все в этом здании для него должны были оставаться безымянными, а потому, одинаковыми. И непременно майорами, словно в СКП офицеров низшего разряда просто не могло быть. Непременно темноволосыми, аккуратно выбритыми в строгих синих мундирах.

Допрос продолжался часа три, все вопросы сходились на Рите Ноймайер и люке, который он не то трогал, не то не трогал. Нет, трогал, ведь у них есть его отпечатки, снятые оттуда. То есть, открывал или не открывал. А отпирающее устройство, как уточнили эксперты, оказалось выведенным из строя незадолго перед тем, как в колодец по тросу с лебедки отправилась Рита Ноймайер. Так что вопросы стали звучать куда серьезней и ответы требовались куда обстоятельней.

Когда допрос подходил к концу, полковник вышел. И пришел перед тем, как Микешину предложили подписать протокол. Кондрат не спорил, поставил автограф, где просили. В этот момент телефон снова пискнул. Кондрат нервно оглянулся: ведь этот аппарат приносил только плохие новости. И еще это пищание… не звонок, а именно пищание, словно предсмертный писк мыши, получившей тяжелой дугой мышеловки по хребту. Всю жизнь он терпеть не мог этих мышеловок, но в его детдоме, от этих зверьков никаким иным способом не избавлялись. Мальчишки любили забавляться с дохлыми мышами, а иногда ловили мышей сами и, издеваясь…

Полковник взглянул на пришедшее сообщение. Смотрел долго, но не потому, что не верил своим глазам, просто тянул и тянул паузу.

– Не буду задавать лишние вопросы, – спокойно произнес полковник, разрывая мысли Кондрата. – Вы ведь знали Николая Самозванца, естественно, вы ведь сожительствовали с ним. Как в дурацком анекдоте, у меня есть для вас две новости: хорошая и плохая. Начну с хорошей – за связь с несовершеннолетним подростком вам ничего не будет. Если вы настаиваете, я могу сообщить вам плохую новость, почему именно.

Микешин разом все понял. Земля ушла из-под ног. В глазах все поплыло, майор то скрывался в подступившей пелене, то враз выплывал из нее, всякий раз в новом месте, словно, играя в прятки.

Полковник потряс Кондрата за плечо. Он обернулся.

– Расскажите.

– Мне кажется, вам…

– Расскажите, – резко произнес Кондрат, срывая руку с плеча и едва не разорвав пиджак – столь цепко за него держался полковник. Тот пожал плечами и читая с экрана мобильного, а изредка тыкая в него пальцем, чтобы перелистнуть страницу, начал говорить.

Кондрат понимал и не понимал, что произошло. Кажется, больше не понимал, ведь Колька… он хоть и ершистый, но такой робкий, нежный, тонкий, мягкий. Никак не вяжущийся с теми определениями, что давал полковник. Никак, никакими силами представить его в роли преступника, да еще и покушающегося на чью-то жизнь, не было сил.

Кондрат отчаянно затряс головой. Полковник прервался, бросив взгляд на жреца, разом все понял.

– Информация пока проверяется. Милиционеры задержаны, сейчас дают показания. Вот только, кажется, один из банды сбежал, по их утверждениям, возможно, ранен.

– Не Колька? – вспыхнул и разом осел Кондрат, плохо понимая, что говорит и слышит. Полковник промолчал и продолжил с прерванной строки.

– Мы сейчас пытаемся его разыскать, предполагается, у подростка имелось оружие. Трудно сказать, откуда. Но мы выясним. И вот еще что…

Впрочем, достаточно было посмотреть на Микешина, чтобы вопросы отпали сами собой. Полковник – первый раз за все время пребывания с Кондратом – смутился и произнес вполголоса:

– Подпишите здесь, и здесь, и вас отвезут. Если хотите, сперва на опознание, – Микешин собрался подняться, но услышав эти слова, покачал головой. – Ваше право. Личность подростка все равно установлена. Поднимайтесь, мы отправляем вас в изолятор, ну поднимайтесь же.

В коридоре он столкнулся с Сердюком, судя по выражению лица Антона, его все же отпустили – под подписку о невыезде. Голова снова закружилась.

– Идемте, – полковник нетерпеливо дернул за рукав пиджака. Кондрат обернулся. Внезапно он почувствовал какую-то удивительную легкость. И лица окружающих куда-то поплыли, поплыли…

Он услышал только «в отдельную камеру… я сказал, найди, где хочешь»…. И на этом, казалось, все кончилось. Но нет, открыв глаза, он обнаружил, что прежняя пелена спала, а он сам находится в одиночной камере. Как он туда попал, Кондрат не помнил. Да это и не имело значения. Дурман, прежде окутывавший его, потихоньку спадал. Глаза все еще были мокрыми, значит, даже в обволокшей его мгле, он плакал. Горюя по своему любимому, ершистому, колкому, язвительному, но такому милому, доверчивому и верному, так и не покинувшему его. И еще, наверное, по себе. Потерявшему самое дорогое, что у него было. Только вера, одна лишь она и осталась с ним, одна. И еще Он.

Кондрат спустился с откидных нар, стал на колени и, не имея представления о востоке, повернулся на свет, тихо струящийся из зарешеченного окошка под самым потолком. Как это, наверное, делали многие до него, из оказавшихся здесь. Сложил аккуратно ладони, словно семинарист первой ступени, опустил голову. И начал моление за упокой, как этого не делал, наверное, ни один из преклонявших колени. Слова подбирались легко, и на душе стало немного светлее. А вскоре засветлело и в оконце – теплый, тяжелый дождь прошел, заметно посвежело, стало легче дышать. Глаза его были мокры от слез, но Кондрат почему-то был уверен, что заступился пред Всеблагим за молящегося, и что теперь Кольке, где бы он ни пребывал в ином мире, станет немного легче. А быть может Господь сделал так, что Колька, как невинно убиенный… и то, что по окончании молитвы, окончился и дождь, стало знамением для него… для них обоих… он снова заплакал, но совсем иначе. Высвободив из себя боль и муки страдания, он плакал об освобождении, о знаке, который видел. И о том пути, что им, разлученным на два света, еще предстоит пройти.

72.

Сложив бумаги в портфель, Дзюба вышел из кабинета. Секретарша распечатывала документы, одновременно, что-то выправляя в ведомости, кивком головы она попросила минутку подождать.

– Лаврентий Анатольевич, а про Егора что-нибудь слышно? – неожиданно спросила она, закончив правку и выходя из программы. Дзюба не понял, попросил уточнить. – Ну про Савского. Которого вы в Москву отправили с игрушками.

– Ах, да, неплохой малый, единственный, кто решился отправиться в долгий путь, когда все остальные делали вид, что бастовали и перекрывали федеральную трассу. Заработался, надо бы позвонить ему, узнать, что да как. Или Ширвану Додаеву. Знаешь, мне самому интересно это узнать. Он не звонил, не писал, с числа пятнадцатого как провалился. Хотя нам тут «восьмерку» теперь отрубили, так что все может быть. А сотовая связь работает через пень колоду. Надя, а чего это ты им так заинтересовалась.

Мог бы не спрашивать, и так все понятно. Надежда зарделась, аки маков цвет, и опустив очи долу, тихо сказала:

– Ну как же, Лаврентий Анатольевич, он ведь мой жених.

– Ты его точно в армию проводила.

– Не смейтесь, пожалуйста, у нас серьезно.

– А шашни с начальником только для пользы дела. Ладно, молчу, молчу. Сегодня же постараюсь связаться либо с ним, либо с получателем груза. Сообщу тебе. А ты что сама?

– Так мобильный не отвечает. Вне зоны доступа. Вначале мы договаривались, что он будет звонить, еще перед отправкой, а потом…. Знаете, мы с ним нехорошо расстались….

– Узнаю насчет Егора, если смогу пробиться в Москву. Нас ведь тут как в мышеловке держат, – она вздохнула и опустила голову.

– Вы правы, как в мышеловке…. Возьмите распечатки, все готово, – Дзюба посмотрел на часы, положил листы бумаги в папку и заметил:

– Все, до пяти меня не будет. Может, больше.

– Мне вас обязательно дождаться? А то ведь пятница, короткий день, мне еще к маме надо заехать….

– Желательно. Потому что на выходные у меня есть планы. И ты в них тоже принимаешь участие, – секретарша зарделась, но ничего не сказала. Только кивнула в ответ. Дзюба улыбнулся тихо: да, теперь она точно дождется. А что до выходных, придется ее расстроить. Планы на выходные подразумевали канцелярскую работу в его конторе.

Он вышел на улицу, шум порта отсюда доносился громогласным ревом, как тут могут жить, непонятно. Хотя моряки и их семьи, люди привычные. Да взять ту же Надю. Этой весной, в мае, он вывез ее на природу, на воздух, ее, прожившую все двадцать два года рядом с морем и ничего, кроме моря, не видевшую, он вытащил в глухую тайгу под Уссурийском, в берлогу, как он называл свой небольшой дом, метров двести площадью, два этажа, гектар земли угодий; здесь, в этом доме, в забор которого упирались кряжистые сосны, вымахавшие на полсотни метров вверх, чьи ветви скрипели тоскливо на промозглом ветру, Лаврентий приходил в себя, набирался сил и, казалось, напитывался вечностью. Ведь он как раз был уроженцем Уссурийска, во Владивосток приехал, когда работы в родном городе не нашлось. Приникал к корням, когда совсем допекало. А Надя… вот Надя никак не могла привыкнуть к непроницаемой, беззвучной таежной тиши, от которой ей становилось не по себе. Первый раз настолько, что пришлось включить тихую музыку, иначе она бессонная, ворочалась в постели, не веря тишине, от которой закладывало уши.

Он взглянул на часы, времени до встречи оставалось немного. Господин Тикусемо ждал его в своей машине – серебристой «тойоте», на стоянке на площади Луговая. Здесь шум порта сливался с грохотом железной дороги – рядом, на другой стороне площади, находилась одноименная станция, сливался так, что становился фоном. Именно на этом фоне Акио-сан и хотел побеседовать с ним.

Дзюба сел в машину, закрыл дверь, шум разом стих, он испытал чувство, отчасти похожее на то, что изведала Надя, оказавшись в его медвежьем углу, только неизмеримо слабее.

– Рад вас снова увидеть. Мне очень приятно, что вы согласились встретиться со мной еще раз.

– Президент решил устроить праздник, вот и пришлось перенести. Правда, праздник коснется только жителей европейской части России. У нас тут, кроме зачисток митингующих, ничего не намечается.

– Праздник это всегда хорошо. Это отдых души. Жаль, когда он бывает омрачен политической подоплекой. Особенно жаль, когда без нее сам праздник теряет смысл, – сегодня господин Тикусемо говорил по-русски очень чисто, много лучше, нежели пару дней назад, словно все это время прилежно, как и положено истинному сыну нации, брал уроки. – А у нас ближайший будет только в третий понедельник сентября, девятнадцатого. День почитания пожилых людей. Знаете, это очень интересный праздник. Когда-то в старину считалось, что человек прожил жизнь, если ему исполнилось шестьдесят. Пять циклов по двенадцать лет, – Акио-сан мягко тронул водителя за плечо, тот молча кивнул. «Тойота» отправилась в путь куда-то на север. Дзюба решил не спрашивать маршрут следования, в городе не разгуляешься, но если поездить, можно вычислить не только машину, едущую следом, но и всю опекающую их «коробочку», если ФСБ не жалко времени и людей на подобное.

– Я понял, восточный календарь, по которому вы живете.

– Именно. Но времена изменились, в нашей стране очень много долгожителей, а возраст шестьдесят лет и вовсе не считается пожилым. Более того, с него начинается, как бы, новое младенчество.

– Впадает в детство? – усмехнулся Лаврентий.

– Ну что вы, все куда серьезнее, – Акио-сан покачал головой, не принимая шутки, – это серебряный возраст человека. На шестидесятилетие ему дарят красный жилет и шапочку, символизирующую младенчество новой жизни. Цикл начинается заново. В этом возрасте человек обретает истинную мудрость, а в сочетании с оставшимся ему крепким здоровьем, это поистине начало новой жизни. Ведь не секрет, что японцы живут дольше всех в мире, в нашей стране почти двадцать пять тысяч человек старше ста лет. В честь этого события различными благотворительными организациями устраиваются всевозможные концерты, раздаются подарки, медицинские учреждения устраивают бесплатные медосмотры…, – Тикусемо говорил и говорил, увлекаясь все больше, казалось, он совершенно забыл о причине встречи с Дзюбой, и просто рассказывал человеку о своей родине. По которой, верно, успел соскучиться. Ведь сколько он уже здесь безвылазно. Поневоле начнешь изливать душу: вот ведь родина, в паре сотен километров, но поди до нее доберись. Как будто все это время меж материком и островами бушует камикадзе – божественный ветер, никак не дающий доплыть до отечества.

– Простите, я отвлек вас своим рассказом. Мы говорили о переносе манифестаций и митингов на день флага, который теперь у вас стал праздничным днем. На понедельник запланирована акция в Токио и Киото, в поддержку вашего движения, – и в ответ на изумление Дзюбы только раскланялся, насколько это возможно сделать в легковушке. – Ну что вы, это лишь маленький жест жителям Дальнего Востока, нуждающимся в неотложной помощи и эту помощь никак не получающих.

– Вы правы. Более того, нам просто вырубили связь с внешним миром, мало того, что «восьмерка» не работает, они с вчерашнего дня начали блокаду электронной корреспонденции. К празднику, боюсь, нас просто выключат. Ори не ори, не услышат.

– Важно, чтобы вас услышали не только в стране, но и в мире.

– Если будет как в прошлый раз – я имею в виду вмешательство вашего правительства, – мы только проиграем. Сейчас ситуация критическая, Пашкову достаточно не обращать на нас внимания всего пару недель. А там проблема рассосется сама собой.

– Ну что вы, выступать в столицах будут ваши же соотечественники, а так же сочувствующие.

– Это не так много.

– Примерно по сорок тысяч в каждом городе я вам обещаю. Видео мы будем транслировать в режиме реального времени и на Владивосток и на Москву, спутников у нас хватит. Наш премьер-министр обратится к вашему главе правительства с предложением помочь урегулировать сложившуюся ситуацию, получив отрицательный ответ, он направит транспортные корабли с гуманитарной помощью, к Владивостоку и Комсомольску-на-Амуре. Вряд ли Пашков решится противодействовать.

– Тихоокеанский флот пока, знаете ли, не собирается переходить на нашу сторону.

– Вы совершенно правы. Но ситуация зашла так далеко, что требует немедленного введения хотя бы частичного самоуправления. Невозможно и дальше действовать, только получая подсказки из Москвы, особенно, когда Москве не до вас. Кто-то обязан взять ситуацию под контроль. Так получается, что это будете вы. А мы будем вам всемерно содействовать.

Дзюба замолчал, обдумывая ситуацию. За время разговора «Тойота» проехала весь город до северных окраин, и теперь возвращалась, развернувшись на Проспекте столетия Владивостока. Других сквозных магистралей, ведущих в центр из района Зари и Второй речки не имелось, так что волей-неволей Лаврентий стал выглядывать из окна, присматриваясь к соседним машинам. Невдалеке прозвучала автоматная очередь, Дзюба оглянулся нервно, стреляли у подъезда жилого дома напротив. Несколько военных загнали зомби в глухой переулок меж домами и методично добивали. От невозмутимости этого расстрела веяло какой-то не то смертной тоской, не то обреченностью. Дзюба невольно вздрогнул.

Вот в точности так же все случилось в Уссурийске. Он не смог попасть туда, слышал рассказы очевидцев, видел кадры с места событий, заснятых на камеры мобильных телефонов. И скрипя зубами, бессильный что-либо сделать, словно в наказание за собственную никчемность, потом смотрел все местные каналы, просеивал Интернет в поисках роликов, где показывали одно и то же. Толпы живых мертвецов захватывают город, колоннами идут по магистралям, просачиваются мелкими группами, точно диверсанты, со стороны частного сектора из ближайших поселков Городского района. Собираются в толпы, медленно окружают город. Входят в него, гоняя беженцев по улицам, заставляя их искать убежища в корпусах предприятий – больше всего они собрали урожай в полузаброшенном локомотивном заводе, являющим собой идеальное место охоты мертвых на живых. Милиция города, а вместе с ней и власти, бежали первыми, поддавшись общей панике. Еще когда можно было организовать круговую оборону, раздать оружие и стоять насмерть, дожидаясь подхода, такого неспешного, воинских частей.

Но никто не выдал оружия, ни власти, ни военные, не таков закон, не таков приказ, город со стапятидесятитысячным населением оказался захвачен в течении нескольких часов. И лишь треть жителей сумела выйти из осажденного Уссурийска, прежде чем подоспела авиация. С аэродромов в Находке взлетали десятки бомбардировщиков, осыпавших дороги и просеки кассетными бомбами, и неважно, кто оказывался под смертоносным градом, командованию было ни до чего, приказ остановить мертвецов надо было исполнить любой ценой. Они и выполнили, уничтожив колонны зомби у Артема. Среди которых было так много обращенных, и едва ли не больше живых. В том числе и вся его родня. Вся.

Он скрипнул зубами и отвернулся. Нет, не время давать себе слабину. Совсем не время. Вот отстоят они этот праздник, отобьются от ОМОНа, а уж тогда, когда появится повод поднять бокалы, чтобы помянуть, вот тогда….

Он очнулся от слов Тикусемо.

– Слежки нет, – спокойно говорил Акио-сан, оборачиваясь к Дзюбе и словно не замечая, какая буря разыгралась в его душе. – Уверяю вас, иначе Тацуо давно бы заметил, – шофер обернувшись, приветственно улыбнулся Лаврентию, натренированной с малолетства японской улыбкой кивнул и снова вернулся к вождению. – Но мы отвлеклись. Вы согласны с нашей идеей, или вам требуется дополнительное время на размышление?

– Скажите, вы предлагали то же самое Устюжному, но он отказался? – Тикусемо вежливо, но настойчиво покачал головой.

– Простите, господин Дзюба…

– Лаврентий.

– Лаврентий, хорошо, это конфиденциальный разговор, и его содержание обязано быть оставленным между нами, – как-то непривычно внезапно услышать неправильно построенное предложение от весь день столь педантично, столь правильно, без единой шероховатости и помарки, изъясняющегося на русском Тикусемо. Он снова нервничал, как следствие начал путаться в словах чужого языка. Видимо, очень рассчитывал на Глеба Львовича. А тут такая незадача. И теперь им спешно приходится менять все планы.

– Я надеюсь, обиды у вас быть не должно, – продолжил Тикусемо ошибаться. Лаврентий кивнул. – Тогда спасибо за доверие.

– Я хотел уточнить только одну деталь, – Дзюба решил еще чуть надавить на человека из посольства. – Вы очень рассчитывали на участие Глеба Львовича?

Долгая пауза в ответ. Тикусемо куснул губы, прежде непроницаемое лицо исказилось, он немедля тронул водителя за плечо, быстро заговорил на японском, столь стремительно, что Лаврентий понимал едва ли каждое пятое слово. Выяснил только одно: после поездки, просит как можно быстрее везти в консульство. В его речи дважды прозвучало слово «человек из Москвы», хотелось бы знать, что это значит.

– Простите, что заставил вас долго ожидать, – Тикусемо снова улыбнулся в ответ, прекратив стремительный диалог с той же скоростью, с какой начал. – Безусловно, на Устюжного мы очень рассчитывали. Могу вам в этом признаться, – речь вновь стала идеально правильной. Волнение ушло, загнанное под пресс внешнего спокойствия, – Глеб Львович, безусловно, очень близок нам и нашим идеям.

– А что именно помешало?

– Нет-нет, простите, не могу сказать. Он отказался, но не от участия в наших проектах, но от возглавления их. Мне кажется, признаюсь вам откровенно, на него кто-то или что-то давит. Что, повторюсь, весьма печально.

– И давно?

– Простите?

– Давно он отказался?

– Вчера днем…. Но он рекомендовал нам вас, это да, – Тикусемо внезапно замолчал.

Это вряд ли, подумалось Лаврентию. Иначе Акио-сан позвонил бы ему через минуту после окончания разговора с Устюжным, а не тянул кота за хвост столько времени. Верно, в посольстве долго решали, как поступить, консультировались со своими спецами по Дальнему Востоку. Тем не менее, Лаврентий согласился. «Тойота» как раз добралась до Луговой улицы, высадила его на пересечении с улицей адмирала Юмашева, недалеко от дома. И стремительно развернувшись, помчалась к японскому консульству – а куда еще с такой скоростью мог направиться господин Тикусемо.

Дзюба позвонил Устюжному. Тот откликнулся немедля, будто давно ждал этого звонка. Когда Лаврентий спросил напрямую о разговоре с японским гостем, тот не стал ничего скрывать.

– Вы знаете, Лаврентий Анатольевич, это предложение для меня не было неожиданностью. Я ждал чего-то подобного, но к сожалению, не смог принять его, сами понимаете, и мою загрузку, да и мои годы в расчет примите. Я уже не так молод, чтобы лезть напролом, я… каюсь, давно не на баррикадах. А вы совсем иное дело. Вы мой воспитанник, лучший ученик, что скрывать. Я вами искренне горжусь, ведь именно по моему совету вам доверено столь ответственное, столь важное дело.

– Почему же только сегодня, хотел бы я знать.

– Я могу ответить и на этот вопрос. Вне сомнения, господин Тикусемо не имеет окончательного голоса, позволявшего бы ему единолично решать подобные вопросы, потому он и обратился…. – далее Дзюба не слушал, все и так ясно. Устюжный закончил свой монолог, продлившийся минут десять, обыкновенно: – Но вы безусловно можете рассчитывать на мою помощь в любой момент времени. Вы все вопросы с Тикусемо согласовали?

– Более-менее. Осталось согласовать еще с Ткаченко.

– Послушайте моего совета, Лаврентий Анатольевич, – после недолгой паузы произнес Устюжный. – Тут все не так легко и просто. Начальник УВД по Приморскому краю это вам не депутат городской Думы, с ним запросто не получится. И не поминайте, что он ваш друг, я его хорошо знаю, он слово даст любое, а вот сделает так, как ему будет удобнее.

– Но я-то его знаю куда дольше.

– К сожалению, это не синоним слова «лучше». Впрочем, – тут же оговорился Устюжный, – дело ваше. Поступайте, как решили. Я… в случае чего, вы знаете, как меня найти.

– На основной митинг вы прибудете?

– На Луговой? Безусловно. Мне есть что сказать. А вы планируете, как раньше, перемещаться по городу с воззваниями?

– Я надеюсь затронуть как можно большую часть населения. Вы же знаете, народ бурлит. Так что я утром буду на Второй речке, затем на Некрасовском путепроводе, а после переберусь на Луговую. Ведь сколько времени прошло после прорыва, а нам до сих пор не могут ни внятно объяснить его причины, ни провести зачистку города. Больше того, у нас отняли нашу же армию, послав ее черт знает куда и вырубили «восьмерку», перлюстрируют почту, словом, делают все для того, чтобы никто в России вообще не узнал, что…

– Лаврентий Анатольевич, приберегите свой пыл до понедельника, – Дзюба смутился. – Он вам еще ой как понадобится. Что до освещения событий – я уже созвонился и пригласил обозревателя «Новой газеты», он прибудет сюда завтра, а так же журналистов с двух дециметровых каналов Европейской части России. Здесь же будет Би-Би-Си, Си-Эн-Эн, Фокс, и ряд других зарубежных средств телевещания. В Европе сейчас началась заварушка, так что их внимание мы особо не привлечем своими проблемами, а вот Англию и США, это да.

– И Японию, – тут же вставил Дзюба.

– Это само собой, японские журналисты будут куда раньше начала любого митинга и в куда большем количестве, нежели митингующие.

– Значит, будем делать митинг из них, – усмехнулся Лаврентий.

После разговора с Устюжным у него немного полегчало на душе, та тяжесть, что сдавила сердце при виде расстреливаемых мертвецов потихоньку уходила. Или просто притаилась до поры, до времени? Он позвонил Федору Ткаченко, начальник УВД снял трубку незамедлительно. Тоже словно ждал. Впрочем, он-то ждал, они еще с позавчерашнего дня договаривались. Объявив, что будет через четверть часа в условленном месте, Дзюба дал отбой, и на автобусе, чего с ним не случалось уже очень давно, добрался до Алеутской улицы. В дверях УВД его ждал старый знакомый, тоже из Уссурийска. В кабинете Ткаченко предложил чай с коньяком и варенье – все это было настолько несообразно цели визита Дзюбы, что поневоле заставило его принять предложение и минут пятнадцать ему следовать: вести беседу о временах молодости, вспоминать общих знакомых и дымить в открытое окно за которым неспешно собирались мощные тучи грядущего тропического ливня. Лишь когда чашки опустели, а бутылка ополовинилась, Дзюба приступил к делу. Поставил на стол кейс и, вздохнув, начал говорить о главном. Ткаченко не пошевелился, чтобы убрать кейс или хотя бы открыть его, он внимательно слушал, пристально глядя на собеседника. Лишь когда Дзюба закончил, и, недоуменно взглянул не собеседника, удивленный его реакцией, тот произнес:

– Знаешь, я своих увез в Японию. Давно, еще до прорыва, пятого числа. От греха подальше, как говорится. Потом увидел, что правильно сделал. Там на островах, правительство если и воюет, то с париями, мертвецов почти нет. Север, правда, неспокоен, но моя семья в столице, – он помолчал и добавил: – А меня по-любому после вашей акции выпрут на пенсию. Разгоню я вас, не разгоню: на тридцать тысяч и хоть ты что. Реформа, брат, она такая, нам пенсии только понижают, пока работаешь, сам себе создавай запас. Так что понимаешь, почему я так к тебе неравнодушен на новой должности? Ты одну выгоду имеешь, свободу слова, передвижений, как тебе угодно ее называть, я с этого другую.

– За мной постоянно следят, – напомнил Лаврентий.

– Не наши. ФСБ, может, но я команды не давал. Видимо, за это меня в отставку и выпрут числа двадцать пятого. А зато с сентября, дай бог, все наладится, одна дочь в колледж пойдет, другая в токийский университет иностранных языков. Она у меня способная. В любом случае, сколько бы там обучение ни стоило, голодать не будем. Я правильно понял? – Дзюба, потерявший ход мысли товарища, осторожно кивнул, никак не понимая, в чем причина задержки с кейсом. – Ну раз так, открой чемоданчик. Открой.

Лаврентий послушно открыл. Ткаченко пристально посмотрел на пачки, покачал головой.

– Серьезная сумма. Знаешь, Лаврентий, я ведь и так мог бы на все закрыть глаза, если бы ты попросил, – он хмыкнул. – Кстати, почему в долларах, а не в иенах? Доллар-то падает.

– Знаешь, Федор, у меня такое впечатление, что ты сам себе цену набиваешь, – недовольно произнес Дзюба.

– Считай, разыгрываю спектакль театра Кабуки. Полагаю иены бы не поместились, я прав? – Дзюба кивнул, он снова усмехнулся. – Да, еще одна важная деталь. Про ваш митинг кому надо все равно хорошо известно. Будут провокаторы. Так что придерживай коней, Лаврентий, коли не хочешь неприятностей. Знаю я вас, либералов, как понесет, не остановишь. Просто птица-тройка какая-то: куда несешься ты, дай ответ. Не дает ответа.

Ткаченко начал перекладывать пачки из кейса в полиэтиленовый пакет для мусора, перевязал его и положил в стол. Наступившее при этом молчание было тягостно обоим.

– Еще коньячку? – предложил Ткаченко. Дзюба замотал головой.

– Откуда провокаторы будут? – спросил он.

– Даже не представляю. Это работа министерства обороны, кого-то из высших чинов. Я предполагаю, что прибудут пацаны из Москвы, ну те самые молодежные движения. Пашковцы, как я их называю. Не меньше тысячи. Считай батальон пятой колонны появится. Возможно даже их лидер прибудет из Госдумы, Емельянов. Эту птицу, надо думать, вам не сшибить. Так что поэтому будь вдвойне осторожен. Наглый парень, когда его два года назад по голове ударили во время митинга в Бутове, три генерала погон лишилось. Это он так с коррупцией поборолся.

– Я понял. Спасибо, Федор.

– Да за такое я должен благодарить, а не ты. Кстати, откуда такая куча, кто на сей раз? – Дзюба замялся. – Да ладно, тут жучков нет, можешь говорить спокойно.

– Ты сам первый сказал, у меня в мыслях не было. А деньги из Японии.

– Значит, мне вслед за ними. Ну хорошо. Жаль, что это последняя наша, так сказать, официальная встреча. Я отчитаюсь, что лидер профсоюзов был предупрежден об ответственности и все такое, ты, что деньги потрачены не зря. И все довольны. Просто поразительно – все довольны, – странным голосом произнес он.

Попрощавшись с Ткаченко, Дзюба отправился в свой кабинет, Надя его заждалась. Тут же спросила о своем Егоре, разумеется, в беготне Лаврентий и думать забыл о звонке. Пришлось соврать, что звонил, не дозвонился, но на всякий случай Дзюба перезвонил еще раз, уже в ее присутствии. Результат был тот же – абонент не отвечал, хотя оставался доступен.

– Скорее всего, спит.

– Нет, вы же не знаете Москвы. Мне Егор говорил, там ночная жизнь такая…. А Додаев из ночных клубов не вылезает. Вы же знаете.

Он знал. Как и знал, чем именно занимается в клубах Додаев. Становилось понятной и стремление его семьи к благотворительности – как компенсация, для достижения равновесия, когда на одно благодеяние приходится ровно одна мерзость.

– Впрочем, все равно хорошо, что ты меня подождала. У меня к тебе есть дело особой важности, – он нагнулся к ней поближе, и Надя потянулась навстречу. Впрочем, напрасно, когда она узнала, что назавтра ему нужна всего лишь заготовка выступления в трех вариантах – перед пенсионерами, офицерами флота и общим митингом, она фыркнула и отвернулась.

– А завтра тогда что?

– Как что? – притворно удивился начальник. – Править будем. В понедельник ответственейший день. Так что завтра к десяти как штык.

– Кто бы говорил про штык, – недовольно буркнула секретарша, направляясь к дверям. Впрочем, на следующий день появилась как и договаривались и работала, покуда сам Дзюба не попросил передышки.

А в понедельник, ровно в половине десятого, Лаврентий по своим заготовкам взывал к народу, рдея на площади красным галстуком, выбившимся из заколки и подхлестываемым промозглым северным ветром. Ветер гулял по площади, но перекричать Дзюбу ему не удавалось.

– Они должны помнить прежде всего об уважении к своему народу! И неважно, за сколько тысяч километров от Кремля мы находимся. Мы должны показать, что не твари дрожащие, но право имеем, – зачем Надя пихнула в текст цитату из Достоевского, непонятно, но пришлась к месту, толпа забушевала в ответ. Потом подарит Наде джемпер и янтарные бусики. – И мы покажем, обязательно покажем! Пускай власти скрываются за отключениями связи, пускай пытаются отъединить нас от большой земли – не выйдет, господа! Мы вам это говорим! Наше слово вышибет ваши двери!

Толпа заревела восторженно, поддерживая трибуна. Дзюба поклонился в ответ, заводя собравшихся еще больше. А после помчался на следующий митинг, снова разогревал и подзуживал, доводя до умоисступления несколько десятков тысяч человек. В дороге на Луговую площадь, получил послание от Ткаченко: «Смотри не перестарайся. Я тебя предупреждал о крысах – их тут навалом».

Стерев сообщение, Лаврентий подъехал к главному митингу – здесь уже собралось не меньше сотни тысяч человек. Вся площадь была заполнена, едва сдерживаемая ОМОНом толпа, гудела, размахивая советскими и российскими флагами. Кое-где были и флаги ЕС, а так же Японии, ну да без них не обходился ни один митинг этого года. «Мазда» припарковалась на самом краю площади, оцепление было суровым, кроме закованных в броню омоновцев, пожарные машины, броневики, только в подворотнях Луговой Дзюба насчитал сорок автозаков. Но пока милиция силу не применяла, Ткаченко держал слово. Оцепление стояло мирно, спокойно, кое-кто из милиции переговаривался с протестующими. Добрый знак, потасовок и мордобития не будет.

Увидев Дзюбу на трибуне – перед ним как раз закончил выступать, нагнетать обстановку Устюжный – толпа снова завопила, зашлась в диких криках. Будто и не было предыдущего оратора, а все ждали только его. Возможно, так и было. Устюжный пользовался уважением, но последние годы старался на публике не выступать. Никак не мог угодить вкусам. Дзюба подошел к Глебу Львовичу, пожал руку, поблагодарил. Крики, одобрительный свист. Он словно бы получил эстафету от старшего товарища. И повернувшись к собравшимся – нет, надо же сколько их, море, – воскликнул, не обращая внимания на микрофон:

– День добрый, друзья! – толпа немедля ответила ему. – Я рад, что вы пришли в праздник сюда, поверив, что этот день действительно будет добрым. И я в это верю, иначе не пригласил бы вас. Верю и надеюсь, что наше слово не канет даром, – он пошарил глазами по толпе, выискивая телевидение, ну да, вот оно, два микроавтобуса, надо же один принадлежит компании НТВ. Не иначе как Устюжный расстарался. – Не буду в этот праздничный день говорить вам о том, сколь бедственно наше положение. Тише! – он поднял руку, заслышав стрельбу где-то на окраине толпы. И повинуясь его слову и жесту, народ враз замер. И тоже услышал. – Слышите. Даже сейчас нам не дают покоя восставшие. Даже сейчас мы не можем избавиться от них раз и навсегда. А почему? У нас отняли армию, две армии, распылили их по бескрайним степям Украины и Казахстана, по китайской и монгольской границам. И не стало нашей армии. И лишь крохи сейчас пытаются справиться с насевшей на наши головы саранчой. Границы с Китаем как не было так и нет, через нее ежедневно проходит несколько тысяч мертвяков. Но правительство будто не замечает этого. Нет, что я говорю, не замечает. Прекрасно знает. Прекрасно! Но делает все, чтобы знание свое употребить нам во вред. Нас лишили связи с внешним миром, у нас кончаются запасы продовольствия. Фактически, это не им, – он простер руку в сторону затихших выстрелов, – а нам центр объявил войну. И вы знаете почему. Помните. И про то, как расформировывались лучшие воинские части как вместо них перебрасывались едва закончившие срочную службу контрактники. Пацаны, которым и двадцати не стукнуло. Именно они встретили первую волну зомби из Китая – именно они пытались сдержать ее вплоть до Артема – и сколько ж их полегло. В том числе от «дружественного огня» – ах, до чего же мерзкое определение. Авиация не разбирала, где свой, где чужой, тупо исполняя приказ бомбить людские колонны.

Толпа заволновалась. Он умел задеть за живое. Здесь собралось множество беженцев из Уссурийска и поселков, оказавшихся в зоне поражения. Они могли порассказать такое, что лучше не транслировать во всеуслышание. Устюжный склонился к Лаврентию, напомнил, чтобы он не слишком заводил толпу, подстрекателей полно. Дзюба только плечами пожал

– Но мы выстояли тогда, выстоим и сейчас. Нам затыкают рты, но мы рвем наброшенные платки, нас гнут, но мы снова встаем. Так просто нас не сломать. Мы живем на самом краю земли, дальше только океан, а потому и характер у нас с детства крепкий. Не вышло с правым рулем, и в этот раз не выйдет. Мы выстоим. Вы отключили связь, отдали трассы на откуп зомби, ничего, крепкое дерево бури не боится. Я знаю, Виктор Васильевич меня сейчас точно слышит, уже проснулся и внимательно вглядывается в телевизор, уж ему-то канал обеспечили. Так вот, господин Пашков, лично для вас послание: если вы так и не пожелаете убрать блокаду, уверяю вас, сами справимся. Без ваших старых песен о главном, – толпа завизжала и заулюлюкала. – В прошлый раз вы сдались, поему бы вам не повторить удачное начало? Уверяю вас, господин председатель правительства, мы тут не будем мух из супа выуживать.

Вывернутая наизнанку цитата Пашкова, в десятку. Толпа восторженно заревела и замахала флагами. Устюжный заколебался и отошел от Дзюбы на пару шагов. Когда Лаврентий закончил выступление, Глеб Львович заметил, покусывая губы:

– Пашков будет в ярости.

– А что вы хотели бы. Он и так на нас зубы точит. Обломается.

– Вы еще от ража не отошли, – пытался остудить его пыл осторожный старик. – Все же постарайтесь удержать толпу от необдуманных действий.

– Я же не на штурм ее веду.

– Но многие могут неправильно истолковать…. – в разговоре повисла неловкая пауза, Устюжный помялся, но вынужден был признать: – Белый дом сейчас на ушах стоит. Не знаю, хорошо ли это, плохо, но… знаете, Лаврентий Анатольевич, мне кажется, свое дело мы сделали. Если и после этого власти не почешутся….

– Мы их почешем, – мрачно закончил Дзюба. Устюжный робко улыбнулся в ответ, мелко кивнув.

– Да, это будет карт-бланш для оппозиции. И еще какой. Мы такого сроду не получали. Да еще с теми деньгами, что дает японское правительство.

– Вот меньше всего мне хочется от кого-то зависеть.

– Но согласитесь, на голом месте мы ничего не сможем построить. Да еще чтобы в пример другим.

– Колчак тоже хотел построить. И чем все кончилось? Знаете, Глеб Львович, я не против сотрудничества, но в зависимость впадать…

– Ну что вы, пока нам до этого далеко. Да и при том, к чему сейчас делить шкуру неубитого медведя. Хотя и очень хочется, но все же…. Нет, не удержусь, скажу еще раз, эта акция чертовски удачна. Как в других городах?

– Тоже успешно. Мне звонили из Хабаровска, Находки, да почти отовсюду, даже с Петропавловска-Камчатского. Акции проходят спокойно, народу пришли десятки тысяч, двести гигабайт одного видео получил с мест. Чертовски удачно. Чертовски.

– Скажите, вы все средства на взятки грохнули? – Лаврентий кивнул. – Не страшно. Господин Тикусемо обещал еще подбросить и прислать гуманитарную помощь. После праздника она нам очень бы не помешала. Хлеб уже за сто рублей перевалил, да и мясо заканчивается, только бензин есть…. Знаете, Лаврентий Анатольевич, если вы так боитесь влезть в долги, господин Тикусемо мне заявил, если что, будете расплачиваться нефтью. Японцы помогут нам довести до ума НПЗ в Находке, так что будем торговать мазутом.

Они еще долго беседовали, спорили и строили планы на далекое и близкое будущее в салоне «мазды». Митинг постепенно подходил к своему логическому завершению, Дзюба то и дело получал звонки с мест, большею частью восторженные или хотя бы просто сулящие удачный исход дела.

Пока, в половине восьмого, выйдя из ресторана, где шумно праздновалась первая победа оппозиции, и собралось немало его соратников, он не услышал восторженные крики – но совсем иного содержания. Кто-то восторженно кричал в мегафон: «Славься Россия!» – и многотысячный ор в ответ: «Россия, славься!». И снова эти пароль и отзыв, заставившие Дзюбу побледнеть и бросится на площадь.

Милиция его вовремя скрутила, оттаскивая от места события. Не разобрав, кто перед ним, трое бугаев из Средней Азии швырнули его на тротуар, на ломаном русском объяснив, чтоб не совался на демонстрацию.

– Это фашисты! – заорал Дзюба, поднимаясь. И тут же упал обратно.

– Не велено мешать. Отойти, быстро! Приказ, – Лаврентий шарахнулся, и двинулся следом за толпой. Среди молодых людей уже появились факела, в свете которых он разглядел биты и «коктейли Молотова». Когда толпа достигла площади перед Думой, вся ее мощь оказалась направленной на здание. Пацаны, а они составляли большинство толпы, выворачивали скамьи, били стекла, первая бутылка с зажигательной смесью ударила в здание Думы. Лаврентий, замерев, в ужасе смотрел на происходящее, не веря собственным глазам. И только в ушах гремело «Славься, Россия!» – «Россия, славься!», на фоне разгорающегося пламени.

73.

Я ехал в Администрацию, когда со мной решил связаться премьер. От неожиданного звонка мобильника я вздрогнул, машину чуть занесло. Хорошо в это время пробки уже кончились, так что летевший под сто «Фольксваген» не втемяшился ни в кого со встречной полосы.

– Торопец, вы нам нужны, – точно от лица обоих соправителей произнес Пашков. – Подъезжайте к Белому дому…. Нет, без всяких споров, ваш отдел я предупредил. Да и не факт, что вы в него вернетесь… – Виктор Васильевич весомо помолчал и добавил: – достаточно скоро.

– Что-то серьезное?

– На месте, все на месте. Включите сирену, вы нам нужны немедля.

Я развернулся через две сплошные и, распугивая гаишников, помчался к Дому правительства.

Пашков находился в зале заседаний, меня сразу направили к нему, стоило только предъявить внизу удостоверение. Кроме него, в огромном помещении находилось всего четыре человека, силовой блок страны: Грудень, Нефедов, Яковлев, Лаврентьев. Не хватало руководителя федеральной службы охраны, но Пашков, видимо, решил обойтись самым узким составом. Что абсолютно не объясняло присутствия меня на этом заседании. Впрочем, первый вопрос, который я задал, войдя в зал, был по регламенту. Остановившись у двери и оглянувшись, я удивленно спросил:

– Я не вижу стенографиста. Настолько серьезно?

– Да, настолько серьезно, – рыкнул Пашков. – Торопец, входите и закрывайте уже за собой дверь. Сквозит, знаете ли.

Вероятно, об этом заседании вообще ничего никому не объявлялось. Создавалось впечатление, что председатель правительства просто искал подходящее помещение, и не найдя нужного, устроился решать вопросы тут. Я присел напротив Нефедова, Пашков, дождавшийся, когда я выберу себе подходящее место, произнес:

– Действовать надо быстро и не привлекая особого внимания. Пока Денис Андреевич ведет переговоры с польским и украинским коллегами…

– Простите? – вырвалось у меня.

– Ах, да, вы не в курсе. Ладно, объясню потом. Если вас все это будет еще интересовать. Владислав Георгиевич, прошу.

– Я начну с самого начала. Кандидатура Исаева была предложена президентом на утверждение госсовета Чечни восемнадцатого. Мы и так потеряли шесть дней, да тут еще возникли проблемы с транспортировкой кандидата. Словом, он вылетел только двадцатого: зачем-то участвовал во встречах с представителями чеченской диаспоры в Москве, потом в Ростове-на-Дону. Денис Андреевич не возражал его поездкам, сам Исаев называл их предвыборными, хотя поторопиться надо было бы. Словом, в Чечню он не спешил. Не знаю, может чуял что. Потому как едва он прибыл в Грозный, до нас стали поступать противоречивые сведения об обстановке в самой республике. Естественно, я тут же связался с Исаевым и предложил ему немедля покинуть город и выехать в родовое село, не дожидаясь коронации… одобрения госсовета. Он упорно отказывался, и покинул город лишь после заседания. И в сопровождении чеченского ОМОНа. В дороге, как утверждают наши источники, на него было совершено нападение. Омоновцы просто разбежались, я не исключаю, что часть из них была задействована в покушении на Исаева. Мы отловили троих, сейчас допрашиваем, уточняем подробности…. Словом, через час нам стало известно о его смерти.

– Президенту вы не сообщили, – снова влез я, решивший, раз уж пригласили, то пусть терпят возражения.

– Сообщили, – ответил Пашков. – Я позвонил. Довольны? А теперь слушайте далее. Как понимаете, Исаев пробыл на должности немногим более четырех часов, мы едва сообщили народу о смерти одного президента Чечни, как стало известно о гибели следующего. Информация просто дикая. И если первую смерть мы сумели списать на живых мертвецов, то бывший министр информации, даже не желаю вспоминать его имя-отчество, просто ляпнул журналистам канала «Россия» о теракте. Уволили всех четверых под угрозой возбуждения уголовного дела.

– Журналисты по-прежнему находятся в КПЗ, – напомнил Яковлев. – Хотя я ходатайствовал об освобождении по случаю праздника.

Пашков неприязненно взглянул на министра внутренних дел.

– Это о причине вашего появления здесь. Короче, мне нужен проворный человек, умеющий держать язык за зубами, когда надо, а когда очень надо, умеющий им молоть. Именно такой, как вы.

– В этом и состоит ваше предложение.

– И ваше тут появление. Кстати, все, что вы здесь услышите, останется в этих стенах.

– Sub rosa, – хмыкнул я.

– Называйте на любом языке. Мне нужен человек, аккуратно и четко могущий объяснить народу, что у нас в стране творится. Но так, что при этом народ не будет ни шокирован правдой, ни унижен недоверием. Вы можете подумать. Во-первых, до конца заседания. А во-вторых, если не надумаете, до конца дня. А пока слушайте.

– Простите, Виктор Васильевич, каковы мои шансы уйти отсюда помощником президента?

– Увидите. Владислав Георгиевич?

– Да, продолжаю, – Нефедов стоя смотрел все это время на Пашкова, не проронив ни единого слова. Хотя, как мне казалось, высказаться директору ФСБ очень хотелось. – В чем причина промашки. Вы знаете, последние годы, особенно после кризиса в отношениях между президентами Чечни и России, число сотрудников моей службы в Чечне было резко сокращено. А часть заменена на местных службистов. Я это не приветствовал, но приказ есть приказ. Чечня постепенно возвращалась к полной автономии, в том числе и в вопросах внутренней политики, а оба правителя ей потакали, боясь нового столкновения, – Пашков дернулся, но промолчал. – В этом был резон до тех пор, пока интересы президента Чечни не пошли дальше обычного отстрела своих противников.

– Владислав Георгиевич, прошу вас, не отклоняйтесь от темы.

– Короче, мы прохлопали обострение отношений между кланом президента и кланом Додаевых из Ведено. А так же объединение кланов Додаевых с кланом Шакировых и Ильясовых, контролирующих практически весь юг. То есть, горы. Мы узнали о встрече Додаевых и Шакировых, состоявшейся семнадцатого, лишь двадцатого вечером. О чем я немедля доложил Исаеву. Он не посчитал это интересным для своей персоны и поплатился. А сегодня ночью вооруженные всех трех фамилий – это около трехсот человек – штурмуют родовое село президентов Чечни. Еще к ним подтягиваются боевики из Дагестана и Ингушетии, взятие села, вопрос нескольких суток, если охрана не разбежится раньше.

– Я настаиваю немедля начать вывод войск из Чечни. Предложил сделать то же самое и Юрию Семеновичу. Он отказался, – Грудень пожал плечами. – Мне кажется, вы не понимаете, с чем имеете дело.

– Ильясовы входили в состав правительства и госсовета Чечни, – сказал Яковлев, – но я не думаю, что надо вот так вот просто покидать только завоеванное…

– Кем и что завоеванное, Юрий Семенович? – поинтересовался министр обороны. – До вас еще не дошло, что в Чечне началась гражданская война? В половине городов и поселков проходят стихийные митинги в поддержку этой «горной оппозиции». В другой половине, в том числе и в Грозном, молча выкапывают из садов автоматы и ждут. Я ни одного солдата не дам на то, чтобы снова утихомиривать республику. Солдаты мне дороже. Вот разберутся, кто там главнее, тогда и посмотрим, с кем будем говорить.

– Боюсь, что говорить вы будете только со мной, – произнес Пашков, дождавшись, когда Грудень выдохнется и замолчит. – А Чечня опять отправится в свободное плавание. И половину Кавказа за собой потянет. Или вы этого не понимаете?

– У меня армии не хватит, чтобы утихомирить каждого кавказца. И у вас не хватит.

– Вы говорили так же и о Южной Осетии. Предлагаете нам просто сдать ее, если я правильно вас понял.

– Вам и президенту о ситуации в Южной Осетии я докладывал еще до отъезда Дениса Андреевича. Артем, вы тому свидетель, – я кивнул, в самом деле, Грудень позвонил президенту, именно в тот момент, когда я последний раз разбирал с ним порядок ведения дел во время его отъезда. Меня или кого-то из Администрации он брать не стал, сославшись на ненужность. Однако, было понятно, что встреча с польским коллегой, да еще и действующим председателем ЕС, просто так не пройдет. А что в Выборг пожалует Панночка, я вообще услышал только сегодня. Неужели все настолько серьезно, что мои предположения касательно Украины сбудутся?

– Докладывали. Вы же и сообщали о действиях авиации. Причем весьма успешных, особенно в Кодорском ущелье и на Ингури. Вы же треть Грузии раскатали ковровыми бомбардировками и вчера уверяли меня, что операция завершена.

– Да, пока сделать мы ничего не можем. Президент Грузии страну уже не контролирует, как нам стало только что известно, беженцы покинули Гори, Кутаиси и некоторые другие центральные города поменьше. Основная часть населения концентрируется в еще подконтрольных правительству крупных городах, где более-менее наведен порядок. Но там уже начинается гуманитарная катастрофа, поскольку все пути подвоза продовольствия перекрыты потоками зомби. Так что многие пытаются бежать либо в Турцию, либо в Азербайджан, либо пробирается горными тропами на территорию Чечни и Ингушетии. А через Сванетию, где давно уже никто ничего не контролирует, самые смелые переходят на территорию России и тащат за собой мертвецов.

– А Чечню и Ингушетию вы уже вычеркнули из ее состава.

– То что происходит сейчас в этих республиках, да и в южных районах Дагестана, наводит меня на весьма горькие размышления о дальнейшей судьбе этих республик.

– Вы генерал, – зло заметил Пашков, – менее всего вам следует заниматься подобными рассуждениями и более – действиями на благо отечества. Или устав учит чему-то другому?

– Сложись ситуация по-иному, я бы действовал. Но мне просто нечем орудовать. Тем более, приходится воевать с бывшими частями внутренних войск, набранных на территориях республик и в сопредельном Азербайджане. Юрий Семенович вам сообщал, что в этих трех республиках начался массовое дезертирство, а так же переход войск на сторону боевиков. Не знаю, как их называть сейчас в Чечне.

– Не понял?

– Если они возьмут Грозный, вернее, когда, то сформируют правительство, а значит, нам придется вести с ними переговоры.

– Вы переговоры точно вести не будете. Или вы все же добиваетесь свержения законной власти в республике? Я вас не понимаю.

Грудень замолчал. Молчал и Пашков. Некоторое время в зале заседаний царила ватная тишина, пока ее не прервал Яковлев.

– Я постараюсь в течении трех дней перебросить части внутренних войск из Чечни, Ингушетии и Дагестана в другие проблемные регионы. Устроить ротацию, взамен них отправить части с Дальнего Востока. Из тех, что еще мне подчиняются, – несколько виновато начал он. – Вы же помните, Широков Леонид Никитич сразу после своего назначения начал массовую перестановку командования в округах.

– Действуйте немедля, – распорядился Пашков. – Пока время еще есть. А вы, Валерий Григорьевич…, – Грудень кивнул в ответ, устало вздохнув:

– Я выполню ваше приказание, Виктор Васильевич.

– И не забывайте, у вас армия миллион человек.

– Уже меньше, Виктор Васильевич. Дезертирство и жертвы… и еще минус пятьдесят восьмая, лучшая, – Грудень явно хотел что-то добавить про Крым, но поперхнулся и замолчал. Я посмотрел на Яковлева. Тот сосредоточенно вглядывался в листки своих записей, наконец, поднял глаза, едва Пашков, прокашлявшись, решил выяснить, какие известия министр получает с Дальнего Востока.

– Ситуация сложная, Виктор Васильевич. В сегодняшней акции протеста принял участие и ОМОН Владивостока, Находки, Хабаровска и Артема. Митинги во многих городах переросли в массовые акции с погромами и поджогом машин. Толпа совершенно не управляема. Вероятно, дом правительства может пострадать так же как пострадала Дума. Как я сказал, ОМОН просто не сопротивлялся.

– Вы сказали, перешел на сторону.

– По сообщению службы внутренней безопасности, часть милиции участвовала в митинге, но в штатском. Потому ОМОН и не препятствовал. Сейчас вся надежда на московский «Зубр». Я отправил туда батальон…

– Во Владивосток? А другие города?

– Московский ОМОН сейчас занят в Южном Бутове. Там буквально только что начались волнения. В Москве просто не наберется столько милиции. Тем более большая часть находится в режиме патрулирования территории и трогать ее…

– Да, черт возьми, я вас понял! – резко произнес Пашков. – Срывайте ваших хлопцев с Кавказа и тащите на Дальний Восток. Делайте ротацию. Если сможете вытащить оттуда свою милицию и внутренние войска. Только делайте быстро, каждый час на счету. Много народу участвует в митинге?

– На десять утра было пять тысяч.

– Причина?

– Убийство прошедшей ночью тремя милиционерами из Азербайджана подростковой банды, грабившей магазин. Вы знаете, Бутово это ж самый криминальный район, это как Косино, может, еще хуже.

– А что наши молодежные движения?

– Пока не пришло время, народные гуляния начнутся в полдень.

– Необходимо оградить народ от любых известий о беспорядках. Все съемочные группы, что окажутся в Бутове – немедленно в КПЗ.

– Как только на месте окажутся активисты, я немедленно обеспечу их доставку в Кресты, – тут же проявил активность Яковлев.

– Позвольте, я свяжусь с Балясиным? – Пашков кивнул, вытребовав по селектору связь в зал заседаний. Я подключился к сети, связался с Сергеем. Тот немного помедлив, начал сбрасывать данные.

– Общее количество участвующих на текущий момент не менее десяти тысяч, большая часть в районе станции легкого метро «Бунинская аллея», прибывший ОМОН не дает им развернуться, но народ только прибывает. Полагаю, максимум будет к часу-двум. Пока беспорядков нет, но милицию уже крепко прижали, вот кадры с места событий, – я повернул ноутбук Пашкову, так, чтобы и другим было видно. – Люди требуют расправы над милиционерами. К несчастью, им стали известны фамилии патрульных, убивших подростков. Не исключены суды Линча. Помните, как это было в восьмом, когда в Бутове пьяный омоновец сбил ребенка. Его ведь нашли раньше, чем МВД успело перевести на другой участок.

Пашков поморщился. Камера, установленная на одном из домов бульвара, показывала все возраставшую толпу. Я переключился, другая камера, высветила массы, перекрывшие Варшавское шоссе. Машин на дороге было немного, в основном, грузовики, но тут хотя бы милиции оказалось больше, демонстрантов начали оттеснять с проезжей части.

Я поднял глаза на премьера, Пашков начал нервно покусывать губы.

– Если так и дальше дело пойдет, мы и столицу не удержим, – буркнул он. – За последние дни в ряды москвичей влилось трехсот тысяч до полумиллиона беженцев из Подмосковья. И это по официальным данным.