Орфей

Эпилог

Сегодня 1 января 1999 года. Первый день последнего года тысячелетия. Условность, конечно. И уже ошибка — следующий век начнется не через год, а через два, не 1 января 2000-го, а 1 января 2001-го. На то он и первый год, чтобы с него начиналось. Но пусть уж останется так.

Зимой мои солнечные часы перебираются с книжных полок на бок печки. В Доме очень светло от яркого дня за окном и пахнет елкой. Я сам ее срубил и поставил вчера, а Ежик нарядила. Она что-то делает в прихожей. Надо сказать, чтобы меньше возилась на холоде, простужаться ей совсем ни к чему. Этот год должен быть для нас счастливым — ведь в нем сплошные девятки.

Новые коттеджи укрыты свежим толстым слоем снега. Из окна с моего рабочего места мне видны только три, но я знаю, что и четыре других тоже. Снег блестит и искрится. Меж домами он также нов и нетронут, за исключением второго отсюда, где жила Ксюха и перебравшийся к ней после того, как остался один, Юноша. Эти уехали последними, но и там едва намеченные тропки почти сглажены прошедшими за декабрь снегопадами.

Да, они разъехались. Все. Я так им ничего и не сказал, только следил, чтобы никто из них не покинул наш лес с Домом раньше известного одному мне срока. Проще всего было с Кузьмичом, так как его дата была самой первой и прошла благополучно еще летом, когда все тут утрясывалось и никто ничего толком не понимал. У Кузьмича оказались родственники, которым он просто позвонил. Не сказал бы я, что крупные коллекционеры и их близкие имеют сильно роскошные выезды. Скромный «мерседесик».

Зато за Ларис Иванной прислали целую кавалькаду. Ее Марика я так воочию и не увидел. Сему, при котором безотлучно пребывала Н.Н., пришлось до середины октября поить, но в меру. Юноше я самолично еще раз разбил физиономию, когда он взъерепенился и заявил, что тоже здесь сидеть не намерен. Мне пришлось действовать одной левой, но с ним я справился. Пообещал, что Новый год он может встречать где ему заблагорассудится. А на душе было скверно.

Мне сильно помогал Хватов, пока был жив. Видимо, тоже получил инструкции. От Перевозчика либо еще кого-то. Но и они его не уберегли. Почтальон, который носит нам газеты и журналы, два месяца назад сообщил, что «товарищ-то ваш, что к вам все ездит, на машине разбился, да, насмерть, тут недалеко, за Васильками». У Присматривающих были длинные руки.

Впрочем, я не знаю. Думаю, распущен был наш так и не состоявшийся новый Крольчатник тоже не без их ведома. Как не знаю ничего о дальнейших судьбах всех тех, кто ушел. Может быть, хотели просто посмотреть, что будет с ними, ушедшими, дальше. Может быть, я напрасно сказал, что их сроки были известны одному мне. Но я что мог выполнил.

Мы с Ежкой живем хорошо. Кое-чего в запасы на зиму я получил еще от Хватова, кое-что прикупил, кое-что дал осенний лес. Огород будет у нас в следующий сезон, в этом, наступившем году.

Иногда в лесу я встречал следы побывавших людей. Люди стояли палатками далеко в глубине, подходили к опушке у Дома и других, подолгу наблюдали. Никогда не выходили из леса. Это быстро кончилось, и, наверное, теперь, чтобы видеть нас, им просто не требуется находиться рядом. Я не возражаю. Между прочим, почтальоном тут высокий молодой парень, и выговор у него не местный. Не лень же ему отмахивать лишний крюк. С ним у нас молчаливый договор, я только знаю, что зовут Сашей.

В освободившиеся дома желающих вселиться, по-видимому, нет. Впрочем, это будет видно весной. Но мне представляется, что их так и не найдется. Хотя дома очень хорошие. И бесплатно.

Наступил новый год, и все знают и помнят, что было в году прошлом. Каюсь, я не очень обращал внимание на газетную шумиху и сообщения новостей, принимавшие в какой-то момент привкус паники. Мне было не до того. Правда, я просмотрел еще разок прихваченный Ежкой экземпляр романа. Ну, может быть… Как-то стало мне это безразлично..

Машинка, бумага, все необходимые принадлежности — одно из последних, что привез Хватов. Новый письменный стол себе я сделал, проводив Сему с Наташей Нашей. Вчера Ежка закончила читать все написанное здесь. И стала наряжать елку.

— Как ты думаешь, Гарь, если бы ты тогда не выдумал, что Правдивого вызывают, он бы мог оказаться здесь вместе со всеми? И уехать потом, как они?

Можно подумать, я не спрашивал самого себя о том же. Сколько раз. Слово написанное и слово произнесенное. Как с этим разобраться? Я — не могу.

— А то, что они остались в Мире и показанное тебе не случилось, — вдруг это как-то повлияет? Ведь если все пошло не по предназначенному? А ты был совершенно уверен, что, оказавшись здесь, с тобой, с Домом, они смогут предопределение обмануть? Что Дом приютит и их?

Я достал свою старую рубашку. Вытащил из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок плотной желтоватой бумаги «верже».

— Я записал их даты. Вообще записал все, что увидел про них в том «накате». Дословно. Записывая, как мог отчетливее представлял себе, как все это происходит. Мне было нетрудно, это у меня хорошо впечаталось.

— Но тогда?.. Я не понимаю.

— Вспомни, Ежа, до чего все эти… ну, кто изучал, додумались в отношении меня. Что ничего специально я предсказать и создать не могу. Что все происходит помимо и вопреки моей воле. А тут уж я постарался включить волю на полную катушку. Только и надеясь, что сработает наоборот. Перевозчик, знаешь, Перевозчиком…

— Господи, Гарька, какой ты врун. Как тебе жить с этим, Гарька мой… Ну а все-таки? То, что они остались? Ведь Мир…

— Богу, Ежа, богово, Перевозчику перевозчиково, а Миру… Все живы, все здесь. А там как-нибудь расхлебаем.

Ежка посмотрела на меня и продолжила заниматься елкой. Надевая на макушечку звезду из золотой бумаги, она сказала мне одну вещь. Лукаво сощурилась.

— Когда… когда ты узнала? — Более идиотского вопроса с моей стороны я при всем желании бы не придумал. Она фыркнула, как настоящий ежик.

— Да уж пораньше тебя, о любимый. Не признаешься, значит. Отказываешься. А ведь кажется, какое-то отношение имел. Ну, я подозревала, что с определением отца ребенка у меня возникнут проблемы. Коварный Певец.

Я осторожно снял ее с табуретки. Какие высокие у нас табуретки. С них и упасть недолго. Завтра же все ножки поотпиливаю. Бережно поставил Ежичку на пол.

— Я не отказываюсь и признаюсь. Я имел не какое-то, а самое непосредственное отношение.

И я сделал то, что единственное полагалось в этой несчетный раз повторяющейся в Мире сцене: я обнял Женю и поцеловал.

…Снег искрится за промытым окном моего Дома. Возле машинки стоит золотой кораблик с парусом, и камни, вправленные в его борта, искрятся чуть слабее, чем снег. Рядом лежит толстенькая липмановская ручка с очень хорошим пером. Я таки увел ее у Вениамина, если она принадлежала ему. В чем не раскаиваюсь ничуть. По случаю у меня сохранилась еще одна память о Перевозчике. Белая овальная облатка, которую он мне протянул у костра, — «Прими, разговор у нас будет долгим». А я забыл, и она завалялась в кармане. Женя вошла с мороза.

— Что ты там тайком приписываешь, хитрюга?

— Увековечиваю для потомков слова, которые сказал нам Боб, когда дозвонился сюда.

Собственно, ничего особенного не сказал. Поздравления. Радость услышаться после долгого перерыва. Для него было — просто найти вновь старого друга. Для меня тоже. На вопрос, как мы тут, я сказал: «Ничего. Живем…» У него уже был явный акцент. И это — мой Мир. Близкий, далекий и неведомый.

— Гарь. А что последнее сказал тебе Перевозчик? Самое последнее, на что у него как раз времени хватило. Ты не написал там. Что?

Я поднялся, подошел к книжной полке. Знакомый переплет попался на глаза. Но я взял другой томик. Мягкий, с тончайшими папиросными страницами. Перелистал, нашел нужную закладку. Пальцы правой еще плохо слушались. Что-то опять срослось не так, а к Ксюхе за помощью я не обращался. Даже на машинке работал чуточку кособоко.

— Он цитировал. Я долго искал, нашел совсем недавно. Вот. Только у слова одного окончание сменил.

И я прочел: