Орфей

Часть вторая

На потолке Ларисиванниной спальни действительно были набиты толстые поролоновые квадраты, как в «мягких комнатах» домов скорби, тут Кузьмич не соврал.

— Как вы думаете, Игорь?

— Простите?

— Марик совсем меня бросил? Такую… выродка. Но ведь я же этого не хочу. Что со мной! Это совсем-совсем не зависит от меня… ну, почти совсем. Раньше так не бывало, никогда! И с Мариком, и… до. Вы мне не верите? Я даже не знаю, как сказать. Поймите…

— Я вам верю, Лара, — сказал я мягко. — Я понимаю вас. — Я ничего не понимал. — На свете нет ничего окончательного. Кроме смерти. А мы с вами живы.

— Иногда кажется — я всю жизнь тут. Вот вспомнила с вами, а было на самом деле, не было, и со мною ли? У вас так не бывает?

— Сколько угодно.

Я вертел какой-то обломок мебели. Древесина «птичий глаз» — карельская береза. Да тут все из нее. Кровать, столик под венецианским зеркалом, плоский шкафчик, напоминающий фасад готического храма. Каждый из обитателей Крольчатника имел жилище по своему вкусу. Оно отражало сущность владельца. В комнате Ларис Иванны беспорядок, какой бывает только у людей, привыкших держать прислугу. Бедлам явный, тихий и полный, и видно, что к произошедшей катастрофе отношения не имеющий. Странным в голосе Ларис Иванны, когда она разговаривала со мной через дверь, было то, что доносился он сверху. Я представил стокилограммовую пышечку, прилипшую к потолку, как муха. Пришлось прикрыть неуместную улыбку.

— Вы сильно расшиблись, Лара?

Она махнула красивой полной рукой — что уж.

— Правдивый беспокоится о вас. Убежден, что от Володи добра не жди. Делает намеки, что кто-то еще против вас. Тут, в Крольчатнике. Это верно? Я могу быть полезен?

— Не говорите никому, что видели, вот и польза.

— Думаете, никто не знает? И что тут такого? Мы все…

— Может быть, кто-то и знает, но я не хочу, чтобы знал кто-то еще. У Саши обычная мужская ревность.

— Лариса, вас вызывали когда-нибудь за Ворота?

— Вы на обследование имеете в виду? Да, несколько раз, но в самом начале. Сперва я надеялась, что это Марик… Игорь, Володя, он, конечно, бывает немножечко слишком настойчив, а я только слабая женщина… Но я же живой человек, верно? А теперь совсем плохо. Вы понимаете, ведь именно из-за этого… Ведь если я… ну, с кем-то… потом… — Она обвела разгром вокруг. — Так ужасно чувствовать себя ущербной. Будто висит меч над тобой. Но милый Игорь, это начало случаться и просто так! — С восточным разрезом, глаза Ларис Иванны были как спелые сливы. Широко распахнутые, невинные и похотливые одновременно. — Ах, наверное, скоро обед! Милый Игорь, у нас, вы заметили, не в моде визиты, но может быть, как-нибудь заглянете? Не сегодня, конечно, но на днях, Вовик тут все приберет, приведет в порядок. Вечера бывают так длинны и одиноки… Хотя у меня случаются рецидивы…

Я был провожаем под воркование зазывающее и обещающее. Толстухи никогда не были моим сексуальным идеалом, но что-то подсказывало, что дальше слов у нас дело не пойдет. Хотя ее, так хамски брошенную ее говнюком Мариком куда-нибудь, пускай в подопытные кролики, лишь бы отделаться, было жалко.

— Примазываешься к общему пирогу? Давай-давай. Лариска — баба толстая, не убудет от нее.

Юноша Бледный сидел там, куда я его уложил. И дождичком его помочило. Правдивый в своей прежней ипостаси выразился бы куда конкретней.

— Не будьте пошляком, Владимир, если это только возможно для вас! — Я постучал мыском в его подошвы. — Поднимайся. Сходим до Семы, как он там.

— Зачем тебе Сема?

— Надо. Не виделись давно. На обед позовем, а то пропустит. Увлечется за мольбертом. Творчество, брат, почище наркоты затягивает, знаю, что говорю.

И ветерком Юношу продуло. Вокруг глаз засинели круги, которые к завтра почернеют. Я потрогал ухо.

— Говорит он… — Юноша собрал себя с травы. К Семиному коттеджу мы шли не дорожками, а напрямик. У Бледного вся спина и штаны сзади были мокрые. Дождь прекратился, парило.

— Володъ, что ты в столовой-то, помнишь? Лажанулся. Мужик вроде нехилый, дал бы мне в ухо прямо там. Не понимаю.

— Не понимает он…

С кривой ухмылкой Юноша вытянул двумя пальцами из нагрудного кармана стеклянную трубочку с белыми горошинами. Кинул две под язык. Я ему не препятствовал.

— С копыт не слетишь, Вова? На искусственной-то храбрости? Чего тебе здесь бояться? Володенька, кого? Я тебе горя не сделаю, мы все тут, как братья-сестры, да? Крольчатник наша альма-матер. Ведь некуда нам отсюда, да, Володенька? Попались, птички. А то выпустят? Чего тебе друзья-то твои за Воротами рассказывали, поделись с братом? А я про себя расскажу. В письменном виде, хочешь? Про тебя могу расписать все как есть. Хочешь, Володенька?

Подленький приемчик, а свое сделал. Юноша споткнулся, упал бы, не ухвати я его. Локоть, за который я держал, снова был как каменный. Как плечо тогда в столовой. По-видимому, на транквилизаторах — а что еще? — Бледному держаться было полегче,

— Как ты меня назвал, Вовик? Кто тебе про меня рассказывал? Я вам этого не говорил — почему я здесь. За Воротами сказали или тут? Кто?

Этюд, который я пытался разыграть, был списан со сцены «Кто с тобой работает? Кто еще с тобой работает?» из старого фильма про шпионов. Ничего лучшего в голову не пришло. За красными стволами мелькнула веранда Семиного домика, полускрытая кроной одной из сломанных сосен. Чтобы проходить, он обрубил пару самых крупных ветвей.

— Вовик… а, черт, глаза закатил!

Пришлось мне опять положить Юношу на травку, к Семе идти одному. На пороге валялась нечистая тряпка, приглядевшись, я узнал сорочку. Что интересно, и галстук при ней. Тот самый, стильный, и узел нисколько не ослаблен. Как он из нее вылезал? Дверь не заперта.

Не знаю, что я ожидал увидеть, но увиденное превзошло ожидания. У Ларис Иванны был просто «неприбранный интерьер», у Семы — первозданный хаос. Рука человека не касалась этого никогда. Две трети мастерской занимал огромный литографический пресс для эстампов, его тонкие штурвальные колеса до половины завалены всякой всячиной. Обвалившиеся полки. Груды сухих красок по всему полу. Я отметил, что нет тюбиков и банок, которыми бы он пользовался. И запах… Единственная протоптанная дорожка вела к очку, выпиленному прямо за махиной прессовального станка. В спальне было не чище, но тут Сема поддерживал хоть какой-то порядок.

Он лежал ничком, на слова и дерганье за уши не реагировал. Около кровати гадкие следы рвоты. Тело еще было мягким и теплым.

— Старик…

Я схватился щупать пульс, но Сема тоненько застонал. Стон перешел в горловой клекот, и его опять вырвало. Прямо мне на колени. Я потащил его, худющего, но тяжеленного.

— Вовка! — рявкнул Бледному, который сидел и озирался с видом человека, заснувшего в одном месте, а проснувшегося в другом, — мухой к себе или куда хочешь, но приволоки какой-нибудь детокситант. Есть у тебя? На базу свою сгоняй. Кто ж ему чего дал, дурню…

— Ка-какую базу еще?

— Ничейный дом, где ты «колеса» держишь. Думаешь, не видел? В Ворота к дружкам ломись. Кончается парень, его выводить надо!

— Марцефалем не делюсь.

Оставив на минуту Сему, я очень больно наотмашь хлестнул Юношу тыльной стороной ладони по разбитым губам и сломанному носу.

— Бегом, блядина, убью!

Что-то у него сработало. Пошатываясь, побежал. Вернулся очень быстро. Я поддерживал Сему за плечи, чтобы не захлебнулся. Мне все время хотелось почистить джинсы на коленях.

— Лемонтир, — бормотал Бледный, сноровисто разрывая пленку на новом шприце. Зубами отделил бюксик с иглой от ленты, в которой они лежали, как патроны в патронташе. Его всего потрясывало, но движения — как у действующего по экстренной программе автомата «Скорой помощи». — Метаболик, ничего психолептического. Резко снимает алкогольную интоксикацию Через два часа введу биотропин и витаминный комплекс. Утром — глицин, чтоб без похмелья обошелся

Тоненькая трубочка шприца сперва наполнялась бурым — кровью Семы, смешивающейся с лекарством, затем медленно выпускала смесь обратно в вену. Он действительно колет ему что говорит?

— Смотри, Володя, если с ним…

— Держи его! — просипел Юноша, наваливаясь. — Держи знай, черт!

Мы вместе придавливали Сему, пока не влилась последняя капля. Бледный отшвырнул шприц в кусты, и я на всякий случай проследил — куда. Он собирал разбросанные лекарства и пакетики с иглами. Движения его вновь сделались неверны.

— О себе бы подумал, если образованный такой, — сказал я. — Сгоришь ведь.

Юношу Бледного Володю мои слова отчего-то очень сильно рассмешили. Он сложился от смеха пополам. Мокрые волосы рассыпались. Отхохотавшись, убрал с лица длинные пряди, сплюнул.

— Пошел… — вяло ругнулся он. — Куда дальше гореть? И с Семой ничего страшного, небось очухается. Не в первый раз. Ему Наташка лосьон дала, у нее на плохом спирту, с кетонами… ну, ацетоном сильно воняет, понимаешь? Трехлитровая банка, ей Ксюха сбор трав посоветовала, для морды. Косметический то есть. Мог и втихаря увести, если у нее ночевал. Хотя за завтраком замечено не было, значит — потом…

Он бормотал свое, ползая на четвереньках. Мне захотелось его пнуть.

— Ты на крылечко его положи, он привык. Да обедать пойдем. Ну, я один пойду… — И Бледный удалился, судя по звукам, шаркающей походкой.

Я перенес Сему. Очутившись на знакомых досках, он сразу уютно свернулся и нежно обнял сорочку с галстуком, заменявшие входной коврик. Захрапел мирно, по-домашнему. Лемонтир, или как его, обладал, наверное, и успокаивающе-снотворным действием тоже. Мне приходилось видеть резко выведенных пьяных — они бывали бессмысленно трезвы, хлопали глазами и все порывались куда-то идти. Сему мне тоже захотелось пнуть.

Мне хотелось дать пинка Семе, мне хотелось, чтобы прекратились все чудеса, мне хотелось напиться, если бы только было чем, и курить! Курить мне хотелось дичайшим образом! Мох в Крольчатнике для этого дела почему-то никуда не годился. Странно даже, мох как мох, я в лесу и не такой заворачивал. Зашел к кривой сосне, на которой, как Робинзон Крузо, делал свои зарубки. Ну вот, подумал, уже путаться начинаю. Почему-то казалось, что сегодня должно было быть только пять в четвертом ряду, а их целых шесть. Я пририсовал седьмую и решил на обед плюнуть. Затерявшегося ключа от своего коттеджа я, конечно, так и не нашел и поэтому не запирал. И конечно, в кабинете меня поджидало очередное приглашение на тур вальса от моего скромного, но настойчивого доброжелателя. Я даже не рассердился. Только выплеснул кофе за порог и поставил на спиртовку кофейник с простой чистой водой. Отчего-то из кранов текло еле-еле.

Вся наша жизнь состоит из компромиссов. Подтянув к себе верхний лист, я начал покрывать его геометрическими фигурами, располагая квадраты, треугольники и круги сверху вниз. Сработала моя занудная привычка к упорядочению. Острый карандаш вдавливал бумагу. Давно забытый процесс. Кто добивался этой картины, может быть доволен.

От компромиссов, внутренних соглашений с самим собой, всегда не очень хорошо пахнет. И стал вписывать в каждую фигуру по нескольку строк, стараясь не вылезать за контур.

Квадрат, четыре стороны. Исключительная сущность Четверки как числа есть устойчивость и надежные границы. Поэтому пускай охраняет площади, истоптанные и заасфальтированные до меня. Иными словами, несколько хрестоматийных новелл.

Некий мистер Робертсон и его роман «Тщетность». За десять лет до открывшего счет «рекламным» катастрофам XX века «Титаника» появляется роман, детально, едва не до фамилии капитана и параметров судна, описывающий начало, кульминацию и апофеоз трагедии. Никогда я до конца так и не мог поверить в отсутствие тут подтасовки либо прямой мистификации, хоть этот Робертсон всяко и не единожды понимается разными авторами. Но ведь еще Свифт выдумал своего мистера Исаака Бикерстафа и запустил в читающую британскую публику как непревзойденного предсказателя и провидца. Мистер Бикерстаф имел бешеный успех, даже когда оказался забыт собственным родителем и жил лишь стараниями друзей Свифта, не желавшими расставаться с розыгрышем. Пишущая братия на такие штуки горазда.

Лично меня более трогает происшествие в Атлантике ровно тридцать три года спустя после «Титаника». Так же в апреле на мостике следующего своим курсом английского парохода молодого матроса Уильяма Ривза «будто что-то толкнуло». Он поднял тревогу, хотя для нее не имелось никаких видимых оснований. За что получил нагоняй. Спустя минуты пароход увернулся от «неизвестно откуда появившегося айсберга». Это случилось с 13 на 14 апреля, в ту же ночь, когда в 1912 году пропорол себе борт «Титаник». 14 апреля — день рождения матроса Ривза. Ривз зачитывался романом «Тщетность». Имя лайнера в романе, вышедшем не то в 1903-м, не то в 1904 году, — «Титания». Меня задевали такие совпадения. Они рождали во мне разные мысли. Еще квадрат, еще незыблемый столп. Генри Райдер Хаггард, роман «Прекрасная Маргарита». Время и место — средневековая Англия. Отвечая журналу «Спектейтор», Хаггард сказал: «Герой этого романа носит имя Питер Бром, а об отце его говорится, что он погиб при Ботсуортфилде. Когда роман был издан, я получил письмо от полковника Питера Брома, старшего шерифа. Он спрашивал, откуда я почерпнул сведения о Питере Броме. Я ответил: «Из головы. Что же касается имени, то я назвал им своего героя просто потому, что никогда такого не слыхал». В ответ я получил письмо следующего содержания: «Отец героя Вашего романа был сыном Томаса Брома, секретаря Генриха VI. Он был убит, как Вы написали в своем романе, при Вотсуорте. В свою очередь, одна из линий нашей фамилии имела птицу в своем гербе, как это сказано у Вас. Отец Вашего героя был первым из фамилии Бромов, названный Питером. Мой предок тоже был первым в нашем роду, кто носил это имя. Он родился в 1437 году и пятидесяти лет был убит в битве при Ботсуортфилде, в точности, как в Вашем романе. С тех пор имя Питер передавалось у нас из поколения в поколение. Отец мой был назван Питером, я тоже, и сын мой тоже Питер». На это письмо я ответил корреспонденту: «Совершенно ничего не могу Вам сказать. Дело в том, что эту историю я просто-напросто выдумал. Принимая во внимание несколько подобных уже бывших со мной случаев, я готов поверить в ретроспективное видение».

Обводя рамочкой этот квадратик, я подумал, что сказал бы Хаггард, начни ему задавать вопросы кто-нибудь вроде Гордеева. Как мог бы, написав сегодня, создать вчера целое генеалогическое древо фамилии реально проживших людей и наделить их собственной историей, реликвиями, воспоминаниями и именем, переходящим от отца к сыну

В следующем квадрате две даты: 1952 год и через черточку более точная — 14 августа 1966. Ниже название в кавычках: «Открытое пространство». Черточка вместила четырнадцать лет и четырнадцать же (ну кто еще будет меня упрекать в чрезмерном внимании к числовым совпадениям?!) жизней.

Соединенные Штаты Америки 1952 год. Форд Кларк, в общем, второй руки писатель, публикует роман «Открытое пространство». Герой романа — мальчишка, студент, бунтует против преуспевающего папы, против Большой Американский Мечты, против Американского Рая и всего Американского Образа Жизни. Того, к которому мы из нашего пепла светлого коммунистического будущего сегодня так рвемся. Истоки темы ясны: время морально проигранной войны в Азии, бунта «детей цветов» и так далее. Парень пишет прощальную записку, поднимается на крышу студенческого общежития и., нет, не бросается на мостовую. С собой у него армейская винтовка с полным магазином, из которой он открывает огонь по прохожим на открытом пространстве улицы. Четырнадцать трупов, прежде чем «бунтаря» снимают полицейские.

Это в романе. Реальность, городок Остин, штат Техас, 14 августа 66-го. Чарльз Джозеф Уайтмен, бывший сержант морской пехоты, никогда не читал романа Форда Кларка. Он вообще мало читал. Однако свое неоконченное письмо начал так: «Я не знаю, что заставляет меня оставлять эту записку…» Повтор — слово в слово. Далее изложение «близко к тексту». О разочаровании в жизни, о лицемерии окружающих, о ненависти к отцу, торговцу подержанными автомобилями… Плоская крыша, надежная «М-16». «Жми сосок милашки Мэри, парень, и она выплюнет свои двадцать «орешков» в полторы секунды!» Убитых — ровно четырнадцать, считая с нерожденным дитя в материнском чреве. Тридцать три раненых. Не знаю, соотносил ли кто-нибудь число раненых в романе и в событии, имевшем место в жизни. Наверное — американцы статистику уважают…

Оставим квадратное спокойствие и уверенность. Квадрат — вторая, по словам математиков, совершенная фигура. Первая же — треугольник. На одну прямую линию меньше, и вот уже из примитивной тупости Четырех появляется мистическая Троица как тройственная сущность природы Непознаваемого. В треугольниках я разместил не истории стопроцентных попаданий, а просто случаи прикосновений людей, которые, как и я, занимались делом складывания слов, к явлениям, что слабо объясняются с точки зрения рациональной науки.

Сейчас, я слышал, выходит масса литературы по этому поводу. Обрывки информации мне встречались даже в красивых новых газетах, разрозненных страничках, которые я находил после охотников в лесу. Но я-то начал интересоваться, когда отыскать что-либо было значительно труднее. Занимался недолго и неуглубленно. А потом почти четыре года и это забывал.

Случай «прежде уже полученного письма». Марк Твен утверждал, что, читая однажды письмо приятеля, с самых первых строк проникся уверенностью, что в точности такое получал несколько лет назад. Охотно делился воспоминаниями о феномене, сетуя, что «нигде его толком так и не использовал».

Предсказания. Тринадцатилетний Уильям Блейк, позднее известный писатель и художник. Во время посещения лавки гравера: «Мне не нравится этот человек. По его лицу я вижу, что его ждет виселица». Двенадцать лет спустя беднягу обвинили в подделке банкнот и повесили. Быть может, он был виновен на самом деле.

Пророчества собственной судьбы. Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев): «Я умру от солнечных стрел». Скончался от последствий теплового удара.

Юный поэт Леня Каннигиссер, приветствуя парадный выезд Александра Федоровича Керенского, увидел свой конец:

С необыкновенной легкостью, как хлопнуть пробкой шампанского, Леонид Каннигиссер застрелил страшного товарища Урицкого. Того самого, начальника петербургского ЧК. Каннигиссер «казнен по закону красного революционного террора». А четверостишие написано в марте 1917-го, когда и слов-то таких, как «предгубчека», в русском языке не водилось.

Вещие сны. Брет Гарт ночевал как-то на даче, которая прежде принадлежала Байрону. В первую же ночь явившаяся тень поэта указала Гарту старинный потайной ход, который требовалось починить для удобства привидения. Наутро ход, о котором Брет Гарт, засыпая, знать никак не мог, вскрыли, и там действительно оказались провалившимися две ступеньки. Не знаю, может, и починили тогда.

Даниил Андреев, сын писателя Леонида Андреева, сам писатель и философ. Статья 58–10, контрреволюционный червонец без права переписки. В тюрьме создана «Роза Мира» — новейшее философское учение, «ставящее Д.Андреева в ряд крупнейших мыслителей человечества». Теперь, значит, поставило, тогда просто посадило. Ладно. Скончался вскоре после освобождения, в 59-м. За несколько дней жаловался жене, что за ним начали являться «очень страшные. Они питаются моими страданиями». А перед самым концом ему приснился вдруг цесаревич Алексей. «Ты не представляешь, какой подвиг совершил Алексей во имя России!» Не монархист, никогда не интересовавшийся судьбой мнимо и истинно уцелевших членов царской семьи, описавший стройную систему расходящихся вниз и вверх от нашего Миров, Даниил Андреев покинул этот Мир в день, именуемый в святцах Днем Алексея, Божьего человека. Снова совпадения, которых я не смог миновать.

Стивену Кингу снится повторяющийся кошмар: он работает в душной комнате, а за чердачной дверью прячется сумасшедшая женщина со скальпелем в руках. Если он не закончит работу, она ворвется в комнату. И вот она врывается… (Источник: Найоми Ипел, «Сны писателей».) А еще у Кинга, самого высокогонорарного писателя современности, кроме романов ужасов, есть маленький рассказик «Текст-процессор». Это такая самодельная плохонькая ЭВМ, чтобы только-только на ней можно было писать тексты. Но будучи набранными, все пожелания и происшествия сбывались. Такое Емелино «по щучьему велению» в электронном американском варианте.

Дорисовав до этого свидетельства, я почувствовал, что больше не хочу. Не хочу и не могу. Скомкал всю геометрию. Зачем писал, чтобы пустой не жечь?

Меня вело, вело… Я едва смог доползти до койки. Отключился с мерзким ощущением себя в роли Буратино, который проткнул холст и по виду паутины и дохлых мух пытается понять, частичка чего ему показана.

Не прошло недели, как однажды вместе с машиной к подъезду прибыл заговорщически улыбающийся Вениамин. «Работы сегодня не будет, — объявил он, — а я повезу вас показывать подарок… ах, ты один? Ну, ладно, сам потом похвастаешься. Нет, сюрприз, имей терпение, через полчаса увидишь. Запомни, как «Отче наш» затверди — я не просто твой литагент, я твой продюсер, кормилица и поилица, заботник, чародей, прислуга за все, ангел-хранитель и он же Архангел Гавриил с огненным мечом, если будешь лениться!.. Короче, решено предоставить тебе кое-что поприличнее твоей угловой однокомнатной хрущобы».

Дом стоял в тишайшем Зачатьевском переулке, из окон видно монастырь. Две комнаты с длинным, как тоннель метро, коридором, штучной обстановкой и домашней техникой. Одних телевизоров три.

На кухне маленький для «монинг-ньюс» за завтраком и «ньюс-тунайт» за ужином, видеодвойка в спальне и шикарный панорамный «Панасоник» со стерсо-«ушами» в мебельной стенке. А комбайны, кухонные и прочие?! А явно только-только сделанный евроремонт?! А документы все чин по чину, без сучка-задоринки, комар носу не подточит?! На его имя. Движимое имущество и приватизированная недвижимость, ему лично принадлежащие. Вчерашним днем оформленные, только подпись поставить во всех местах, где полагается. Поставил… Вечером, проводив Вениамина, выписал на бумажку цифры, сколько все это стоит. Считая нули в итоге, подумал, как все-таки скромно стали жить пускай молодые и удачливые, но литераторы. Женя на переселение из «края тополей и помоек» в центр столицы реагировала своеобычно — лишь широко раскрыла глаза, но молчала так долго, что ему пришлось начать ее серые глаза целовать. В общем, ему и самому было не по себе, и он чувствовал, что решительное объяснение с «психологами» приближается. Разве он мог знать, каким оно будет?

К его удивлению, тесты продолжились. «Чего такого вы еще про меня не выяснили?» — «У-у! Много. Душа человеческая — целая Вселенная, слышал? Вот вроде нас на этом бездельники и подъедаются всю жизнь. На повышенной зарплате. Повторим-ка вот эту серию…»

В комнату, где после работы пился чай, а то и кофе с коньячком, посмеивались анекдотам и всяким смехушечкам, которые он изобретал, когда надоедало выполнять задания, стали заглядывать гости. В разговоры не вмешивались, так, постоят на пороге, посмотрят. Кое-кого он начал знать в лицо. Сергей Иваныч, Анатолий и Вениамин вообще на посетителей не реагировали. Будто пустое место. Их, посетителей, тоже был, как говорится, ограниченный контингент. В само бордовое здание филиала НИИТоВ особо-то не войдешь — тройная проверка. Один из гостей запомнился, с кем-то громко говорил на подходе к порогу их «чайной» комнаты, и тот обращался: «Семен» и «Семен Лукич». Лицо у этого Лукича такое… массивное. И по коридорам, он вдруг отметил себе, когда шли, приходя-уходя, никто не встречался.

И был гость совсем новый. По поведению знакомцев-«психологов», по тому, что нового гостя сопровождали сразу трое, без труда можно было догадаться, что этот — из начальства и немалого. Появилось и не оставляло ощущение, будто где-то уже видел плотного, как налитого отчетливой физической силой мужчину лет сорока пяти с небольшим. Гладкое лицо, глаза-буравчики, немодные полубачки, зачес на плешь. Несмотря на чуть-чуть кажущуюся грузность, движения — как у шарика ртути. Гость был в ярком спортивном костюме.

Получилась немая сцена. Вопреки обыкновению, Сергей Иваныч и остальные встали, вытянулись. Гость некоторое время смотрел прямо на него, оставшегося в кресле, потому что просто растерялся. Один из сопровождающих шепнул на ухо, гость хмыкнул, хрюкнул, сказал: «Ага!» — и исчез за дверью. Следом исчез и Сергей Иваныч, которого поманили чуть не пальчиком. Веня медленно выдохнул.

«На меня посмотрели, что дальше?» — «А дальше то, что ты в телевизор глядишь?» — «Нечасто». — «Вот приглядись повнимательней во время всяких официальных встреч в верхах и выездах в народ. Он там, бывает, мелькнет. Всегда за плечом стоит». — «У кого за плечом?» — тупо переспросил он и понял. «Дошло? Начальник к Эс-Бе-Пе, Управления личной охраны. Самый могущественный охранник в стране». — «Специально, значит, на меня приезжал взглянуть?» — «Значит, специально. Хорошо, довольно на сегодня, расходимся». — «Мелкими группами и поодиночке», — не преминул вставить Вениамин.

Какая была осень! Прозрачная, хрустящая, багряная, золотая, обжигающая, ласковая! Они с Женей поехали на Оку в один из выходных. Шашлык на кусках проволоки взамен забытых дома шампуров, насквозь видимая березовая роща, немудреное вино. Почему он не настоял, чтобы остановиться хоть в каком-нибудь кемпинге, он, привыкший уже отдыхать если не с особенным комфортом, то хоть с элементарными удобствами? Вениамин вообще предлагал дачу. Клязьма, Истра, Руза, Пироговское водохранилище — на выбор, все блага цивилизации плюс стопроцентная природа в двух шагах. Но с Женей это было как возвращение в неприхотливую юность. Поодаль длинно горели три бревна, сложенные в костер-нодью, а они сидели на пороге палатки, и Женя показывала ему звезды первой величины и называла их. Благодаря ей он начал разбираться в звездном небе.

Сколько он написал ей стихов, больше, чем писал в семнадцать лет, честное слово! Часто они просто выговаривались, придумываясь прямо на ходу, лились, как песня, хотя он все запомнил.

Он помнил ее тело, тонкое и гладкое, крепкое, как ствол молодой березки, и гибкое, как у горностая, по-девичьи угловатое, по-женски щедрое. Он помнил ее тонкие волосы, пахнущие въевшимся степным солнцем, теплые нежно-розовые губы, ровные маленькие жадные зубы, задавленный крик, который рвался из нее и который никогда она не выпускала в самые безумные моменты их любви. И свою сладкую беспомощность от ее заветного «Гарька, мой Гарька»… Она вошла в него вся, разом, как он входил в нее разгоряченной плотью, она запечатлелась в нем, как моментальное фото, как сто тысяч лет назад вырубленный рисунок в скале, как человеческая тень на стене после термоядерной вспышки. Другое дело, он, оказывается, мог думать об этом только в своих снах, да и то пришедших не по его воле…

А свой вопрос Сергею Иванычу, Анатолию и Вениамину он задал. Начал-то с разговора о судьбе рукописи «Министра…» и так далее. Вообще о собственных перспективах. Почему повторяются тесты. Что, черт возьми, они означают. Будут ли новые темы с обеспечением информационных проработок, как в предыдущий раз. Ему, в конце концов, надо со своим издательством решать — работает он для них дальше, нет? Шутки, что ли? Квартира за какие заслуги? Это ж с ума сойти, что за деньги, ему в полторы жизни не отработать. Чего от него хотят, чего ожидают? Только без дураков!

Да, сказано было ему, мы ожидали вашего вопроса. Мы даже не будем говорить, что вы и сами догадываетесь, каков будет ответ, и мы готовы вам этот ответ дать. Но сперва подумайте, ведь последующие наши взаимоотношения перейдут в иное качество. Добровольный участник эксперимента — одно. Сотрудник специального федерального учреждения — другое.

Он послушно подумал и спросил, в чем они видят принципиальную разницу, если ему придется делать то же самое, что он делает сейчас. «Ни в какие сотрудники я не набиваюсь. Я просто прошу, чтобы мне объяснили суть происходящего».

Разница в степени ответственности, отвечали ему. Становясь посвященным, вы автоматически переходите в иной статус. Может быть, «сотрудником» — это не совсем корректное определение. Но у вас появляются возможность и право требовать. Начиная с соблюдения режима секретности и заканчивая обязательной работой над заданиями. Пока вы можете отказаться.

Он отметил про себя это «пока», вслух же выразил недоумение: мало ли того, что он подписал? И вообще неужто, чтобы получить информацию о самом себе, он должен становиться сотрудником чего бы то ни было? (Задело это его — «сотрудник».)

Дело не в статусе вашем персональном, а в характере информации. Существуют разделы сведений, выходящих даже за рамки государственной тайны, одно приближение к которым обусловливает совершенно иные формы взаимодействия между приблизившимся и теми, кто этими сведениями уже обладает.

Но речь-то касается его самого?! — возмутился он.

А это независимо кого. Хоть и самого субъекта.

Впрочем, сказали, не расстраивайтесь, с вами мы недостаточно понимаем суть. Этот разговор вообще стал возможен потому лишь, что есть решение попытаться разгадать ваш феномен совместно, общими усилиями. «Возьми домой, — сказал посерьезневший Веня, протягивая дискету, — подумай спокойно, легче будет ориентироваться в наших проблемах. Они ведь теперь общие, твои личные — и наши, и ты всегда будешь чувствовать поддержку. Как сейчас. Вообще, меньше волнуйся, взгляни отстранение. Ведь, помимо всего прочего, это еще и какой сюжет, а?»

В обстановке дубового гарнитура своей новой квартиры, за массивным письменным столом, он включил перевезенную сюда верную «четверочку», поставил дискету и убедился, что да, сюжет есть.

Анализировалось шесть позиций, пять из них те, что он показывал, раскрывая Сергей Иванычу, Анатолию и Вениамину свой Метод. Формат анализа: название, аннотация нужных моментов, сопоставление написанного с реально случившимся. Приводились документы: состоявшиеся рождения и смерти, женитьбы и разводы, заведенные уголовные дела, официально зафиксированные чрезвычайные происшествия и даже сводки погоды.

Пример. «Каникулы в октябре», давняя вещица, и думать забыл, действие происходит в музее деревянного зодчества Ново-Иерусалимского монастыря. Большая стрельба. Как полагается, с впечатляющими сценами, красивым пожаром. Справка: в год написания — повтор в реальной жизни. Стрельбы было поменьше, а пожар — в точности. Более того, описывая, автор вспомнил, как в восемьдесят седьмом провел осень примерно в тех краях, и за весь золотой октябрь не случилось ни капли дождика. «Абсолютный рекорд, который не может быть перекрыт, а только повторен». Очень понравилось определение из тогдашней метеосводки, и под него была придумана погода. Справка: в осень, наставшую вслед за летом, когда было написано, весь Истринский район заливался и гнил, а вокруг города и храма над изгибом реки тучи лишь ходили, не роняя ни капли, и солнце показывалось каждый день. В храме отслужили молебен.

Пример покруче. Прямо скажем, вспомнить нелегко. Рассказик из разряда «страшных». Вообще-то на малые формы спроса никакого, но один дружочек, раскрутившийся с собственным еженедельником, попросил что-нибудь поострее и короткое. Потом кто-то из знакомых, тот сноб из особняка, сказал недоуменно: «Что это тебя, старик, на чернуху-то потянуло?»

Ну, да, да, пользовался он своим Методом, и девчонку ту с парнишкой, что в рассказике попали в лапы одуревшей от алкоголя и шмали стаи малолеток, взял с румяной парочки, что жили двумя этажами ниже, встречался он с ними частенько, делал ручкой: «Салют, молодежь!» Задумав написать, отложил ежедневные свои страницы, работал тридцать восемь часов подряд на коньяке и сумасшедшей крепости кофе; никогда так больше не делал и рассказик, отдавши рукопись и получивши свое, никогда не перечитывал. Справка: выдержка из сводки криминальных происшествий по городу, выписка из протокола осмотра места преступления. Все совпадало: время, место, жертвы, обстоятельства, — все. Спасибо, перечислений следов пыток не приложили, подумалось. Надо же, а он считал — переехали, и все. И разговоров во дворе никогда не слушал… Зачем ему дали все это читать?

Как водится, на столе появился коньяк. Из оставшихся позиций (еще повесть, два коротких романа, рассказ) особо страшного ничего не было. Зато было фантастическое.

«Смотрите, это он!» Ерундовая, но забавно состряпанная чепуховина про то, как возведенные людьми дома, проложенные дороги и трамвайные линии, канализационные трубы, электрические и телефонные кабели вдруг сговорились и начали людей от себя выживать. Начальный импульс, как он теперь мог припомнить, пришел ну совершенно случайно. Проезжая как-то вечером на такси, взглянул на отдаленное мерцание огоньков в огромной спальной застройке Северного Чертанова. Вдруг представил, как будет, если это начнет включаться-выключаться само. Дома додумалось, дописалось. Что поразило: делалось-то, что называется, по мимолетному движению души, «просто так», не для «семечки», которой в тот момент был занят. У «семечек» вообще свои, очень конкретные законы, для них такое не годится. Поэтому бросил в кипу копящейся внизу шкафа макулатуры. Справка: в тот же месяц того же года, когда это написано, один из районов Москвы был охвачен небывалой активностью «игривых духов». Да не весь район, а буквально несколько корпусов между Сумским проездом и Балаклавским проспектом, что видны из проезжающей по Балаклавскому машины. То есть именно Северное Чертаново. (Подтверждение: статья в «АиФ» № 34 от 17–23 августа, например. Тогда это, разумеется, прошло мимо него.) Пик полтергейста длился не более суток, но люди покидали, либо, наоборот, не имели возможности покинуть свои взбесившиеся квартиры, доходило и до этого, так был силен.

Короткие романы относились к «семечкам», вышли под одной обложкой, не переиздавались. В тех тестах «совпадений» тоже хватало.

Шестой позицией был рассказ «Постскриптум», который он «психологам» не давал и о котором не упоминал даже. Ему ясно показывали, какого уровня контроль за ним установлен.

Уровень коньяка в бутылке стремительно падал. Выводов в анализе не содержалось никаких, но то, что «сбываемость» может проявиться в любом масштабе, в любых направлениях и не зависит от судьбы единожды написанных им слов, лежало просто на поверхности. Да и сама подборка вряд ли была случайной. Ему ненавязчиво предлагалось продолжить разговор.

Он заставил себя вернуться к «страшному» рассказу. Черт побери, но ведь у него есть и другое! Отчего не сбылись счастливые воссоединения (рассказ «Далеко ли, близко ли»), сложные, но решаемые в пользу любви жизненные ситуации («Свечи, свечи…», «Три дня за свой счет»), лихие и напряженные, но не плавающие в потоках лишней крови детективы («Частное определение», полуфантастическая, с сюрным названием повесть «ЦЦМ»)? Да просто милые картинки — «Рябиновое вино», «Цветение дуба», «И иже с ним»? Может быть, сбылось что-то, а ему сейчас не дали информацию? А может быть, дело в Методе? Страшно. Но он же просто работал за кусок своего хлеба, разве не так? Разве он виноват, что на воцарившемся рынке-базаре ему ради прокормления приходится производить то, что вы купите? Покупаете ведь? Охота до «горяченького»? Разве мог он предположить? Мог знать? Кто бы мог?

Но нет, нет, эти самооправдания жалки. Что там Сергей Иваныч, Анатолий и Вениамин говорили?.. Ладно, он спросит. Все ему скажете. «Психологи» они, как же. Он понимает, не совсем дурак-то. Нет, погодите, сейчас он все объяснит. И себе, и всем. Художник суть лишь проводник витающих идей. Вселенских образов. Воплотитель их в понятные и близкие окружающим формы и сам не властен перед давлением идей, требующих воплощения. Время, значит, такое, что вот эти идеи витают, и пусть «психологи» никакие не вкручивают ему про подсознательную предрасположенность. Вот так. Скажите спасибо, что чего-нибудь по-настоящему кошмарное вам не написал. Что мой Метод для простых «широких читательских масс», чтобы понятно вам всем было без дополнительных разъяснений. А то могу. В стиле Кинга. Не сейчас, потом. Завтра. А коньяку хватит. Тем более что все равно ничего не осталось. Вот дьявол, сколько ж написанного-то уже, весь низ шкафа забит. Что, если?..

На следующий день Сергей Иваныч, Анатолий и Вениамин участливо предложили перенести продолжение беседы на более удобный срок. Он настоял. Тогда все перешли в «чайную» комнату, где заботливый Веня тут же соорудил ему кофе, в котором было гораздо больше коньяку. Говорили совершенно открыто.

«Мы никак не можем нащупать хотя бы кончик нити. Что происходит? Ты предвидишь будущее или его конструируешь? Не убеждены, что существует однозначный ответ. Ведь всякий раз даже просто задумываясь, так сказать, вперед, мы начинаем в определенном смысле будущее создавать. Намечать свои действия, поступки, варианты чужих».

«Сергей Иваныч, не пудри мне мозги. Речь идет о прямом физическом воплощении идеи. Всякой идеи, не всякой? Что там, по вашим тестам, вы обобщали?»

«А не хрена там обобщать. До сих пор слишком много неучитываемых параметров. Время экспозиции — непонятно. Область наибольшей сбываемости — от чего зависит? От личности, которую ты описываешь, от глубины проработки деталей? Что сбывается с наибольшей вероятностью — ситуации, судьбы, мелкие события? В какой области? Что важнее — форма, в которой ты пишешь, или внутренний твой личный порыв, который позволяет выбирать форму произвольно? Произвольно ли?»

«Как будто я это знаю. А если на самом деле совпадения? Семнадцать раз подряд «зеро» в рулетке?»

Сергей Иваныч, Анатолий и Вениамин переглянулись.

«Да нет. Вот совпадения — точно нет. Столько нулей нету, чтобы вероятность выразить».

«Зачем заставили писать роман? Форма глобального теста? В максимально развернутом виде?»

«Это нет. Понимаешь, надо было попробовать…»

«Не крути, Анатолий, не крути. Квартиру мне за это подарили? Так ведь не вышло же ничего, я пытался следить. Кое про кого из действующих лиц просто понятно было, о ком речь. А они все живут и здравствуют. По прессе если судить. Например…»

«Так то по прессе, — не дал назвать вслух Вениамин. — Не всему написанному верь. На заборе — что? А там — что? С чего ты взял, что ничего не вышло? Очень даже вышло, просто не совсем то, что могли бы ожидать мыслящие сугубо прямолинейно. Квартиру… Квартира — что. Вот погоди, попробуешь еще разок…»

«Экстраполировать? Экспраполяторы — это совсем другие звери…»

«Создать. Хватит за слова прятаться. Создать. Назовем вещи своими именами… погоди, Сергей Иваныч, каждый имеет право на свое мнение. У меня — такое. Теперь Игорь полностью в курсе. Раньше-то его использовали, что называется, «втемную»…»

«Втемную» они меня использовали. Да вы вообще понимаете, чего от меня хотите?»

Они снова переглянулись.

«Мы-то понимаем. Понимаешь ли ты?»

Было еще много слов. Вопросов и ответов. Размышлений и обещаний. Коньяк. Глубоких проблем и развернутых горизонтов. Осознания ответственности. Коньяк. Откровенных признаний, посвящений и тайны, анекдотов из жизни «кругов». Сильный коньяк.

«Завтра получишь вообще всю распечатку, что мы по тебе суммировали. Венька сделает. Сделаешь, Веник?»

«Яволь, Сергей Иваныч!»

«Хотите, все архивы свои отдам? Весь низ шкафа — выгребайте! А еще есть у меня такая зеленая тетрадочка… Там — вообще мрак. Дать?»

«Дать. Вообще-то мы уже… но все равно дать. Добровольная выдача… чистосердечное признание…»

«Анатолий, тебе хватит».

«А мне, Сергей Иваныч?»

«Тебе — всегда. Что пожелаешь. Веник, обеспечь!»

«Сергей Иваныч, яволь!»

«А чего этот-то заходил? Тогда. Самый могущественный. Чего надо было?»

«Ему тоже интересно. У него в штате пророки есть, а вот таких, как ты, еще нема. Вот он и взглянул… А кто это мне работенку делает, кого это мне милостью оделить?»

«А я делаю? Что я сделал? Это он меня оделил?»

«Нечего романы писать. Конечно, он. Веник, где его книжка выйдет, тираж какой? Где ты там разместил? Не слышит Веник. Ну, работнички… Значит, договорились. Завтра беремся за твой архив. По каждому листочку справочку нарисуем — когда, как, по какому поводу, с какой целью. Глядишь, вытанцуется что…»

«По последней, Сергей Иваныч?»

«По последней, Игорек».

Назавтра никаких работ не было.

(Я наверное, перевернулся в этот момент. Знаете, на другой бок, и сон, как бы прерываясь, начинается не прямо с той же точки, а чуть дальше, хотя общая канва событий сохраняется. Вот теперь я видел — мне показывали? — то, о чем знал, что оно было, но никогда не мог восстановить в подробностях. Не мог, не хотел, не в состоянии, не в силах, — неважно. Главное, эта, последняя, часть моего общения с «психологами» из НИИТоВ все годы, что я прожил вдали от людей, оставалась для меня единым темным пятном, в которое я вглядываться не смел. Инстинкт самосохранения. Я бы с удовольствием от него отказался, но он был сильней. Как выяснилось, даже кое-что более серьезное, чем какой-то инстинкт. Но это стало ясно позже, а сейчас ведущая меня рука просто добывала из моей перекрытой памяти то, что ее интересовало, и мне приходилось смотреть заодно. Однажды я обманул ведущую руку, теперь она брала свое. Тож на тож.

Конечно, я перевернулся. Да так, что упал, не проснувшись, на пол. В обычных обстоятельствах я сплю довольно чутко, но тут…

Я только не могу понять, как у меня получилось доползти во сне до порога и, опять-таки не просыпаясь, биться об него так, что Бледному потом пришлось накладывать тринадцать швов. Одна ранка загноилась, вспухла, и теперь поперек лба у меня очень заметный шрам.)

Женю хоронили в закрытом гробу. Для идентификации поднимали медицинские справки, карты. О количестве и состоянии зубов, пломбах, что-то такое. Впрочем, так делалось для них всех, кто оказался в том автобусе, все тридцать человек, кроме водителя. Водитель после столкновения успел выскочить и добежать, воя, до обочины, это видели все свидетели. Он сгорел уже там. Его специально опознавать не требовалось.

Но боязни огня почему-то не возникло, отношение осталось прежним. Не было и ненависти. Идя за гробом, даже прикуривал… кажется. Или нет? Нет, наверное, нет. Нельзя же. Да и не курил же еще тогда. Вениамин шел справа. Один из помогавших вытаскивать гроб из автобуса, ставить на каталку с рукоятями, нести до могилы, — это был дюжий парень, попадавшийся на глаза в самолете, когда летели с Женей в гости к ее родителям. А вот почему родителей не было на похоронах?

Веня шел рядом, мелькали Анатолий и Сергей Иваныч. Да-да, он теперь вспомнил, они его даже пускать сперва не хотели. Сергей Иваныч распекал Веню, не уследившего, как позвонили из милиции: такая-то по этому адресу? А вы кто ей будете? Ну, так что, товарищ муж, давай соберись. На восьмидесятом километре Ярославского… сегодня в тринадцать тридцать… междугородный от Сергиева Посада… уцелел, потому и позвонили…

Странно, что в этом огненном ужасе уцелела сумочка с документами. Или, может быть, он все-таки не видел, как Сергей Иваныч кричал Вениамину страшным голосом: «Ты соображаешь, какой у него сейчас будет сдвиг?! Ты понимаешь, чего он может попытаться с собой сделать?! Кто отвечает за изоляцию и охрану?! Что от него теперь дождемся?! Твою!., тебя!., ты!..»

Нет, он не видел, не мог видеть. Ведь это происходило даже не в здании в Балакиревском переулке, а где-то за Полежаевской, в большом квадратном доме за забором и без вывески. Откуда ему знать, что тут — НИИТоВ, главное здание, ВЦ, многое другое. Почему же он так уверен?

Веня идет рядом. Он теперь вообще не отходит ни на шаг… Ты держись, держись. Мы все возьмем на себя, все сделаем, сделаем. Только Троекуровское, не Кунцевское, ладно? Но все же — черта города. А почему — Сергиев Посад? Ах, на службу в Лавру, ну да, ну да. Но ты держись, держись. Родителей? Да, не успели, не успели. Ты держись…

Он спокойно относится к огню, но сами понимаете, какая может быть кремация? Второй раз — это уже чересчур.

(Итак, дано. «Бриллиантовый беглец», литературный сценарий. Главная фигура — молодой человек, ничем особенно не примечательный, средний во всех отношениях. Время и место действия: Россия, наши дни. Суть интриги: на молодого человека, среднего во всех отношениях, сваливается многомиллионное наследство в Штатах. Разумеется, со всех сторон начинается немедленный нажим — от бедных и богатых родственников, чье богатство в сравнении с обрушившимися деньгами просто пшик, до криминала. Энергичная закрутка, интригующая, детективная, давление начинается еще до того, как герой узнает причину. Узнав, желает выехать, чтобы вступить в права наследства за океаном, но ему чинятся разнообразные бюрократические препятствия. Понятно, и тут не обошлось без мафии на уровне службы безопасности. Молодой человек становится точкой скрещения интересов самых разных сил, каждая из которых заинтересована равно в том, чтобы он достался ей и не достался конкурентам. Речь о слишком больших деньгах. Ряд его приключений, бегства то от одних, то от других. Преследователи идут по пятам, в целях устрашения уничтожая всех, кто дает герою приют. Его самого не трогают, так как он нужен живым. Линия старого товарища покойного отца молодого человека, который занимает немалый пост в ФСК. Герой обращается к нему с просьбой о помощи, однако выясняется, что старый товарищ имел к гибели отца героя самое непосредственное отношение. Кроме того, он — из старых коммунистов и к идее отъезда относится отрицательно. Героя «подставляют», вешая на него убийство его собственного приятеля (работа мафии), и в игру включается криминальная милиция. Бывшей жене героя, которую он до сих пор любит, устраивают автокатастрофу, о чем сообщает глубокий телефонный голос, периодически появляющийся за кадром. Единственный защитник — специально прибывший из Штатов адвокат-душеприказчик, которому по завещанию надлежит охранять права наследополучателя. Затравленный герой уже не верит и ему. Заключительная сцена на Садово-Кудринской. Промозглым утром герой стоит на противоположной стороне перед американским посольством и держит, как вымпел, номер «Ньюсуик», где опубликована статья о нем и помещено его фото семилетней давности с комсомольского билета. С одной стороны к нему приближается «Линкольн» со звездно-полосатым флажком, с другой — несколько черных «Волг», из переулка, визжа покрышками, выворачивают бандитские иномарки, и все это наблюдают из окна посольства два джентльмена, изредка перебрасываясь отдельными выражениями с тягучим техасским выговором, остающимися без перевода.

И все! И никого он не брал за фигуры для описания, никаких знакомых людей. Себя он воображал главным героем, себя. Только описаний в сценарии не требуется, это вам не художественная проза с лирическими отступлениями. Тут все жестче, активнее. Пришел, ушел, прыгнул, выстрелил, побежал. Бывшую жену, которую убили, полностью выдумал. Ни с одной из своих бывших ни столечко не взял. И уж тем более не с Жени.

Все выдумал. Междугородный автобус из Сергиева Посада, шальной бензовоз, тридцать пассажиров с тридцать первым шофером, Ярославское шоссе, восьмидесятый километр, телефонный голос. Все только выдумал и написал. Он. Ситуацию, антураж для триллера. Если б еще работал на заказ, а то же так, попробовать. Для себя. Вот именно. Для себя.)

Под дождем он бросил в могилу горсть глины. Руки были как деревянные. Про «Бриллиантового беглеца» он думал раньше, не сейчас. Когда идут за гробом, мало о чем думают. Он повторял про себя одну-единственную фразу: «Не сказал».

Свои лежащие по ту сторону понимания Тогда и еще о зеленой тетрадке — вот что он от Жени скрыл. Не сказал ей. Не сказал. Не сказал.

«Кому не сказал? Что?» — спросил находившийся рядом неотлучно Вениамин.

…А потом его начали уговаривать. Он на все отвечал: «Нет». Вениамин предложил на время поселиться у него. «Нет». Сергей Иваныч предложил поехать на любой курорт, отвлечься. Любая точка на территории страны и почти любая — планеты. «Нет». Анатолий осторожно поинтересовался, намерен ли он… «Нет. Совсем нет. Никогда».

«Хорошо, конечно, мы поговорим об этом позже». — «Мы не поговорим. Нет». Последнее у него хватило ума не произносить вслух. Он также заверил, что понятные опасения, будто он намерен что-то сделать с собой, напрасны. «Нет». Думал он, как ему теперь следует поступить, всего несколько минут, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы содержимое бутылок из бара вылилось в мойку. Правда, он не спешил, ходил за бутылками в комнату по одной. Удачно, что многое после недавнего переезда осталось нераспакованным. Книги, например. Больше-то его ничто и не занимало.

А все-таки один раз заехать на Балакиревский его уговорили. Зачем он согласился? Это ничего не меняло. В те дни он многое делал, сам не понимая зачем. Они, верно, не ожидали такой его уступчивости. И приехал он сам, своим ходом. В его сознании отложился только момент собственного решения: да, заеду, — и вот он уже входит, привычно предъявляя пропуск, который у него не удосужились отобрать. А сколько времени прошло между решением и приездом, он не понимал. Могли быть часы, а могли быть и сутки, несколько. Его, конечно, «вели», но в самом здании, в рабочей и «чайной» их комнатах на третьем этаже, произошла накладка. Он услышал что-то, относившееся к нему, но для его ушей не предназначавшееся. Два голоса спорили, один предлагал консервацию, другой — более радикальные меры. Какие? И что такое «консервация»?

Он вошел, ему обрадовались, непонятный разговор тут же оборвался. Но кто с кем говорил? В рабочей комнате, отчего-то перегороженной тяжелой портьерой, были только двое — Сергей Иваныч и Анатолий, но их голосов, подходя, он не слышал. Портьера колебалась, как от несильного, но постоянного сквозняка. Кажется, он спросил, для чего его так настойчиво просили приехать. В ответ услышал какие-то невнятные объяснения, снова просьбы и уговоры. «Тогда я пойду. Совсем. Я не приду сюда больше». Портьера колебалась от несуществующего ветра. За ней кто-то был. Или что-то. Из-за тяжелой ткани лились невидимые волны. Обволакивающие. Завораживающие. Как паутина, слой за слоем, и он был мухой в клейких нитях. Зачем, почему он пришел сюда? Он ведь уже решил, и это не изменишь. «Погоди, Игорек, посиди. Посиди, посиди, посиди. Вот чайку. Чайку, чайку, чайку. Вот сигареты. Сигареты, сигареты, сигареты». Самая обыкновенная пачка «Столичных». На дальнем краю стола, и она вдруг приковала взгляд, да так, что не оторваться. Портьера колышется. Волны из-за нее. Вдруг по комнате запах… трудно определить. Не неприятный, какой-то несовместимый со всем привычным. Он вдохнул его полной грудью. Сергей Иваныч и Анатолий куда-то исчезли. Волны. Портьеры. Пачка «Забудь. Забудь-забудь-забудь… Ничего. Ничего-ничего-ничего… Забудь». А он все сохранил. Только без посторонней помощи вспомнить не мог. Но ведь это и милосердно тоже, правда?

Алкоголик, у которого он купил паспорт и военный билет. Странный алкоголик, как удачно подвернулся И при переезде туда, далеко, в лес, так случалось, что ему помогали. Кто? Прохожие. Первые встречные Мужики-калымщики, готовые всегда подшибить деньгу. Он отдал все.

Вот дом в лесу он нашел сам. Давно еще. Дом, который Дом. Еще в начале лета слышал о нем от какого-то приятеля. Услыхал, что продается, не забыл Пригодилось.

Годы одиночества Тишины. Покоя, который приходит через добывание трудной пищи. Звенящая пустота внутри, которую теперь нельзя было заполнить работой, постепенно начала наполняться этими странными явлениями. Он не пытался осмыслить. Он просто погрузился в них Дом, ставший Домом, потихоньку прокрадывался в него, и чувства протеста не возникало.

Тишина. Покой. Отсутствие воспоминаний. Радуги над малинником. О, Эжени. И появился Гордеев.

В темноте я не мог понять, почему лежу на твердом, а голова в липком и холодном. И болит. На суровое похмелье похоже не было, я быстро сориентировался. Вода текла еще хуже, но кое-как я кровь смыл, хотя она продолжала сочиться. Простыни в Крольчатнике хорошие, льняные, не разорвать. Об аптечке я вспомнил уже с навороченными на лоб полосами материи. Свет тоже еле горел. Впрочем, свет-то… Из кабинета я потянул пачку листов. А попробуем. Быстро заправил листок в каретку, передумал, стал писать от руки. Грифель обломился, я схватил второй карандаш. Вот. Страница кончилась, оборвал посреди фразы. Сойдет и так. Сложил, сунул в нагрудный карман. Да! Рубашка-то моя джинсовая, которую Правдивый разорвал, — новее нового. На полочке лежала, отстиранная, свежая, без следа штопки. Может, не та, просто такая же? Да нет, та. На пуговке одной царапина заметна, давняя. Я хихикнул, выходя. Что там у алжирского бея под носом? Шишка?

Этот костер я не хотел затягивать, бросать листики по одному. Ахнул всю пачку и только шевелил кочергой, прихваченной от печки в чулане. Бумага то разгоралась, то гасла, пятно от костра прыгало по дощатой стене.

Я не увидел их. Как они подошли из темноты. Ксюха, кутающаяся в шаль. Сема с Наташей Нашей. Кузьмич и сладкая парочка — Ларис Иванна бок о бок с Бледным. Видимо, шемаханская царица опасалась разгуливать под открытым небом без своего живого якоря, ведь у нее случаются рецидивы. Когда я закончил перевязку — все текло, не хотело останавливаться, — они уже окружили костер, а Сема, усадив Н.Н., волок обрубок соснового ствола. Ксюха подкинула сухих веточек. Треща, огонь разгорался.

— Значит, так. — Наташа Наша сбросила с плеч Семину лапу, встала, освещенная костром, засунула ладошки в узенькие карманы спереди джинсов, посверкивая очками:

— К сведению не присутствовавших на обеде и не явившихся к ужину. В обед уже не было никакого соответствия между заказанным и оказавшимся на столах. Всего гораздо меньше, пища сомнительной пригодности, горячего нет.

— Так холодным и скушали, — подтвердил сокрушение Кузьмич. — А у меня почки-соте заказаны были..

(Далекая — из леса — часть меня злорадно ухмыльнулась.)

— Это неважно, — продолжала Наташа, — важно то, что на ужин двери столовой не открылись вообще. По моему мнению, они не откроются и завтра. Не откроются совсем. С уходом Правдивого нас отключили от снабжения, света, воды. Отключили — фигурально выражаясь, разумеется. Просто ничего этого у нас уже не будет. Без Александра.

— А сдышим весь воздух… — мечтательно проговорил Сема.

— А у меня вода совсем не течет. — Ларис Иванна хлопала своими чудесными очами. — Почему, вы не знаете? — Она обвела взглядом всех, но ей никто не ответил.

— Самуил, почтеннейший, про воздух — это вы перегибаете.

— Логика вещей. Солнце уже потухло.

— Ночь, — бросил Бледный.

— А!

— Я продолжу! Случилось то, чего мы давно ожидали: они выдернули Правдивого. И похоже, что на сей раз его продержат сколько посчитают нужным сами. Если там действительно все поменялись, то добра ждать не приходится. Саша не сможет их убедить. Да он и разговаривать с ними не будет. А эти, новые, захотят проверить нас на прочность. Так ведь случалось на предыдущей дислокации. Ларисы еще не было с нами.

Наташа говорила решительно. Вот кто у них лидер. Даже не такая страшненькая сделалась, но это, должно быть, от неверного света.

— Выбраться из Крольчатника… нереально. Нам нужно продумать, как обеспечивать дальнейшее существование. До зимы, слава Богу, далеко, да и топлива хватит. Но нет и не будет пищи, и совсем нет воды. Мужчины будут рыть колодец. Мы займемся поисками съестного. Какие-нибудь коренья, побеги… Кажется, около десятого дома я видела рябину. Займемся прямо завтра, вы слышите? Я не собираюсь снова одна…

— Это у нее бзик, — доверительно шепнул Сема. — Снабжение, обеспечение, рациональное питание, йоготерапия, голодолечение…

— Наташенька, почтеннейшая, этот вопрос не самый животрепещущий на данный момент, как вы полагаете?

— То есть как это? А что же еще? Я давно говорила, нам надо было создавать запасы…

— Чего вы мельтешите? (Бледный.) Подержат-подержат, да и обратно сунут, все равно девать больше некуда. Что он им объяснять будет, в чем убеждать? Когда сам не знает, как это у него получается, чтобы все мы тут были сыты, одеты, согреты. Получается — и все. И кроме нас, никому эта халява больше не светит, уж об этом там знать должны. Так на кой он им, держать-то? Зачем нас испытывать? Мы тихие, никого не трогаем. Живем пока себе, и ладно. Пользы от нас мало, зато и вреда никакого.

— Пока мы на Территории, — вставил кто-то.

— А кто же нас с нее выпустит? Они что, себе враги?

Наташа Наша как-то незаметно села. От Семы отвернулась. Я безуспешно пытался бороться с то и дело пробивающейся из-под повязки бегучей каплей. Ксюха смотрела в огонь, не мигая.

— Почему молчит Игорь? — Я сперва и не понял, что это сказала она. — Мы все знаем, что последние неприятности связаны с его появлением. Ни когда в Крольчатник поместили Сему, ни когда прибыла Лариса, ни даже когда не было еще Правдивого, помните, Кузьма Евстафьевич, как мы жили? — никогда нас так не трогали, не дергали наружу. Так почему же, Игорь, ты молчишь? Объясни нам, что произошло. Отчего из-за тебя будоражит весь Крольчатник. Мы ведь уже свыклись со своим положением. Смирились. И вдруг все начинается снова. Зачем нам это? Игорь?

В первые секунды у меня просто не было слов. И я же еще и виноват? Да сами же ничего, а я?.. Я посчитал про себя до десяти.

— Кто, — проглотил комок, — кто сболтнул, будто я — какой-то предсказатель?

— Ну, я сболтнул, — лениво сказал Бледный. — И не сболтнул вовсе, а просто ты под этим девизом проходишь.

— У кого прохожу?

— У этих, — мотнул головой в сторону, — которые думают, что все про нас знают. «Предсказатель» — это у них ты.

— Это тебе там сказали?

— Ага.

— Ну вот, дорогие мои братцы-кролики, вот кого надо спрашивать. Вова все знает лучше всех. У него там друзья. Они его наркотиками снабжают, он за это им объективки составляет. На положение дел за неприступными стенами. Всех нас обрисовывает, кто с кем, что, как. Ему и книги в руки. А я ничего практически не знаю и почти ничего не понял за месяц тут. Вы же все здесь так трогательно откровенны, о чем ни поинтересуешься, все рассказываете. Открытые души. Лариса очаровательная — оживший уэллсовский персонаж. «Правда о Пайкрафте», не попадался такой рассказик? Ксеня. Не Ксенечка, а прямо-таки Олеся из дремучих лесов. Правдивый — скатерть-самобранка, прачечная-электрогенератор. Сема — вообще герой мультика, «палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек». Вышел — и побежал. И кого-нибудь с ума свел мимоходом. Кузьме Евстафьевичу взгляд в иные миры открыт. Володя, тоже понятно, должен же кто-то за нами приглядывать. Хотя и страшно. Без ободряющих таблеток не вытерпеть. Да и то там за забором такого наговорят, что в обморок со страху упадешь. Про Наташеньку не разобрался еще, но тоже, верно, что-то есть. А Правдивый вам, Наташа, верит. Хоть и несмотря на что-то там, как написал, но верит. А я? Что я… Чего вы от меня ждете? — спросил я совершенно искренне.

— Ах, почтеннейший… — Кузьмич выломал изящную веточку, раз-другой пошевелил в угольях. — Но заметьте, друзья, я этот разговор предвидел еще в марте, если не изменяет память. «И будет явление Ангела Восьмого, гневы семи чаш унявшего и излечившего семь язв…»

— Бросьте вы, Кузьма Евстафьевич, — махнул Сема, — с ахинерией своей. Какие ангелы, какие чаши…

Кузьмич надулся.

— Тем более, — сказал я, — какой уж из меня предсказатель, когда вы про меня сами лучше знаете. Хотите, Наташе могу помочь. Все-таки имею опыт выживания в лесу. Вот есть повод применить практические навыки. А то скажете, что ничего тяжелее пишущей машинки в руках не держал… Признайтесь, кто мне с бумагой, с машинкой фокусы устраивает? Зачем?

Никто ничего не сказал, а Бледный поднялся и шагнул совсем близко к костру.

— Это ж надо, — продолжал я, — сколько упорства. Не знаю, что Володе про меня за Воротами наговорили, что он сюда принес, но только вижу, что продолжается та же ошибка. Почему-то все думают, что это так просто. Будто черкнул пару строк — и все получилось. Это не так. Со мной это даже специалисты до конца не выяснили. Но что от моей сознательной воли не зависит… Володя, отодвинься, обгоришь!

Бледный посунулся почти в самое пламя. Разгоревшиеся языки плясали возле самого лица. Он был совсем-совсем белый, ни кровинки, и прядь волос свесилась на лоб, вот-вот вспыхнет. В широко раскрытых глазах играла сумасшедшая улыбка. Я вдруг подумал, как это он от Ларис Иванны-то отстегнулся, невольно взглянул в ее сторону, а Юноша Бледный Володя в этот миг шагнул в пламя.

Огонь охватил его сразу со всех сторон. Кольца пламени от потревоженных сучьев взметнулись вдоль тела. Раздался короткий взвизг, но то была Ларис Иванна. Она прижимала пальцы ко рту, на запястье болтались наручники. Все другие смотрели. Просто. Невозмутимо. Я уже прыгнул…

Я уже почти прыгнул, целясь Юноше в грудь, чтобы вышибить этого психа с одного удара, самому, по возможности, в костер пузом не угодив. Но я увидел, что он стоит спокойно и улыбается. И одежда на нем не горит. Все молчали. Наконец Юноша сказал прямо из пламени:

— Достаточно? — И вышел обратно. Сел, застегнул на руке «браслет». Ларис Иванна зашарила по нему, по одежде, волосам, даже, кажется, принюхивалась: «Вовик! Вовик!..»

Я медленно выдохнул сквозь зубы. Циркачи. Представления будут устраивать. Кровь в последний раз съехала по виску, засохла от жара огня. Теперь я понял, что злюсь всерьез.

— Я здесь, Игорь Николаевич, не в стукачах сшиваюсь. Я здесь на равных правах со всеми. И с вами тоже. Только обо мне написано: «Саламандра». Разъяснить?

— Чего там разъяснять, — буркнул я. Не сдержался: — Где насобачился? Зачем тебе — народ пугать?

— Эх, Игорь Николаевич…

— Почтеннейший, так же вопрос не стоит, — включился Кузьмич. — Разве мы, каждый из нас, властны над тем, что имеем? Вы же сами только что о себе… Да была бы наша воля, избавились бы, спаси Бог. И не надо ничего этого феноменального. Посмотрите сами, хоть кому-то из нас от этого хорошо? Карьеру мы на этом сделали, в больших миллионах ходим? Во дворцах живем, в шампанском купаемся? Да нет, почтеннейший, — Крольчатник… Вот Володенька. Людей-саламандр были единицы. Скажем, в Европе одна только малютка Ренье, маленькая графиня де Валломбрез при дворе Марии Медичи избежала костра. Ее просто сослали в замок матери, которая, говорят, тоже была саламандрой. И бабка. А ведь остальным — колпак на голову, в цепи и в хворост. Правда, приходилось закалывать, саламандры все-таки, не сгорали. Верный десяток случаев за четыреста лет. В Полинезии есть племя савау, племя огнеходцев. Вот туда бы Володеньке. Был бы ему почет и уважение. А так… пропал, исчез при невыясненных обстоятельствах. Ушел из дому и не вернулся. Но и в Крольчатник отнюдь не сразу его вытащили. Сколько вас по закрытым исследованиям мурыжили? Два года, так, Володенька? А сколько до…

Бледный покивал, глядя в огонь. Не было в нем ничего сумасшедшего и дьявольского. Какое-то особенно худое и болезненное лицо у него было сейчас.

— А бьют не кольями осиновыми, — сказал он внятно, — бьют ломиками. И железной арматурой. — И выпрямился вновь очень прямо.

— Ну вот. А вы спрашиваете, почтеннейший, — продолжил Кузьмич Евстафьевич, — чего мы от вас ждем. Вам самому должно быть виднее — чего. Да только на вас и осталась надежда.

Ксюха, дико глянув на Юношу после его слов, поднялась, ушла в темноту. Я облизал губы.

— Погодите. Давайте сначала. Как будто с чистого листа. Например, мне все надо разжевывать до кашки. Первое. Я абсолютно убежден, что «Объект-36», он же Территория, он же, по-местному, Крольчатник, есть… м-м, что-то вроде секретной базы, где собраны… ну, люди, обладающие паранормальными способностями, аномалы, и где их выдерживают в промежутках между привлечениями к тем или иным экспериментам спецслужб. Это так? По крайней мере, мой путь сюда был таким. Второе. Для простых аномалов, если так можно выразиться, нас тут слишком уж мало. Все-таки людей с паранормальными свойствами — в избытке. Для того чтобы их заметили, протестировали и привлекли соответствующие службы в том варианте, в каком они существуют в наш просвещенный век, вполне достаточно. Захоти эти молодцы (я невольно произнес «молодцы» на манер Гордеева), и в этих двух десятках домиков в четыре яруса нар не уместились бы. Колдунами да ведьмами дорожки б мостили. Не стыкуется. Значит, что-то не так. Третье. Если бы нас планировали привлекать, то выходы за Ворота были бы явлением обыденным. Я, кстати, так Правдивого и понял сперва, дезориентировал он меня. Однако и этого нет, активность вызовов представляется некой ломкой привычного. Значит, привычное — изоляция. Возникает вопрос, кому она нужна, и почему именно мы. И наконец, четвертое. Ворота. Стены. Это фантастическое, по-другому не назову, явление над ними. Которое не пропускает никого и ничего. Я не знаю, присутствующие, может быть, привыкли, а я не могу. Я, по сути, обыкновенный человек, хоть творятся — творились — вокруг меня странные явления, но то, что я увидел здесь, ни понять, ни называть в каких-то более или менее ясных рамках я не могу. Да, и пятое, — ради чего стоило так тянуть с этим разговором? Неужели нельзя было как-то по-человечески… А!

Я махнул рукой, уставился в пламя с видом горькой обиды и недоумения. Мол, за что ж вы меня так. Разъяснили бы, мол, сразу дурачку. Это очень полезно — вовремя обидеться. Только не переборщить, и все тебе сразу скажут. Скажут под соусом жалости или под соусом грубой насмешки и издевательства, но обязательно. Как же не поглумиться над головой склоненною, не показать, какой сам лучше-всех-знающий, а ты говно. Посмотрим…

Голос Семы по ту сторону костра сказал:

— Он не знает.

— Скажи ему, — Бледный.

— Скажи сам.

— Какая мне вера — стукач. На что стучать, зачем — это ему в голову не приходит. Пусть Кузьма Евстафьевич скажет. Он убедительный.

— Игорь, бумагу и принадлежности вам подкладывала я. — Наташа Наша вновь стояла, засунув руки в кармашки. Вернулась к огню и присела на бревно Ксюха. — Туда, за Ворота, после того, как вас привезли, на третий день вызвали меня. Посоветовали. Очень настоятельно. А разговаривали со мной другие. Тут вы правы, все там поменялось. Но я больше не буду. У меня бумага кончилась, а Правдивого нет, некому уловить пожелание и восполнить запас.

— А вы не пробовали, — сказал я, борясь со своей злостью, — пожелать, чтобы стенки эти развалились к едрене фене? Чтобы те, кто нас сюда засунул, думать о нас забыли, а мы, каждый, вернулись к нормальной жизни? Чтобы к Воротам не вызывали, а вызовут — как все-таки делается? — так не пошли бы? Что вы все тут, как… как мешком пыльным пришибленные? Покорные? Чудотворцы, е… вашу мать! Люди вы или кто?

Все они переглянулись. И опустили глаза. Даже Ларис Иванна тихонечко при этом вздохнула.

— Самому мне должно быть видней, чего от меня ждут! Я вам сделаю, слабо не покажется. Знать бы только, как сделать. Облизнетесь еще от оправдавшихся надежд. Мечты осуществленной.

— Дурак, — коротко сказала Ксюха.

— Вы напрасно разгорячились, почтеннейший. М-да, действительно, по-видимому, придется мне. Самуил, подбросьте еще дров… Будь по-вашему, начну с начала. Только заранее, прошу, настройте себя, что вам придется сказанному поверить. Чем скорее, тем лучше. Отрешитесь от своего рацио, оно вам только мешает. Хоть вы так бравировали в нашей с вами приватной беседе широтой взглядов. Сейчас она вам понадобится, эта широта. Да, мы не люди. Не совсем люди, вернее, с некоторой добавкой. Каждый попадающий на Территорию, в Крольчатник, в некоторой своей части человеком не является. Его психическая суть, гештальт, внутреннее «я» — видите, каков спектр, выбирайте — помимо черт, свойств, качеств, присущих этому Миру, несет в себе частицу Мира совершенно иного. Не имеющего к нашему никакого отношения. Есть термин, ставший уже общеупотребительным, — чужие. Так вот мы, каждый, оказывается, несем в себе частицу этого чужака. Или разных чужаков, непринципиально. И неважно — как и неведомо, — в большей или меньшей пропорции.

Ну вот, приехали. Я быстро окинул их взглядом. Тихие, поникшие, глядят в огонь. Ларис Иванна все хлопает своими ресницами. «Никого не трогаем», — говорил Бледный. Это хорошо. Мне-то как с ними дальше? Неужели — все?..

— Посмотрел бы на свою рожу. — Юноша Володя, отсвечивая пластырем, довольно осклабился. — Как у перезрелой истерички в пору климакса. Ах, они буйные, они сейчас бросятся!.. Не поймет он, Кузьма Евстафьевич. Он из везунчиков, его только по шерстке гладили. Спецслужбы его обожаемые. Писатель-предсказатель, блядский рот… — И Бледный заматерился вполголоса, качая вновь упавшей прядью.

— Я же говорю, почтеннейший, чем скорее вы поверите, тем будет лучше. Всем, и вам прежде всего самому. Мы не разыгрываем перед вами комедию. На что нам? Речь зашла только потому, что, кажется, нас ставят в безвыходные обстоятельства. Мы ни о чем не сговаривались за вашей спиной. Эта тема — причины нашего пребывания в Крольчатнике — вообще у нас запретна. Во имя сострадания хотя бы, уважения к тому, что каждому из нас пришлось вытерпеть до того, как он попал сюда. Ведь вас же мы ни о чем не спрашивали? Мы верим и уважаем заранее то, что и вам было нелегко. Мир отторгает чужака, и формы для этого выбирает самые разные. Но всегда безжалостные. Причем неизвестно, кому при этом хуже — чужаку или Миру. Я осторожно сказал:

— Мир — это… Что вы вкладываете в понятие? — Попробуем говорить с ними на их языке. Сумасшедших нельзя выводить из себя.

— Ну, не звезды-планеты уж во всяком случае. Это все наш Мир, с таким его устройством и законами. И не всякие иные измерения, потому что это тоже от нас. Впрочем, если опять-таки посмотреть наивозможно широко…

— Если смотреть очень широко, то картина выйдет чисто умозрительная. Мир — это вообще все, тундра — мошка да чукчи, коньяк — выпивка, лимон — закуска. (Черт, не хотел же я раздражать.)

— Увы, почтеннейший, ко всеобщему нашему невезению, Мир — это, оказывается, чрезвычайно конкретно. Наш Мир — и все иные, с не просто чужими, а не имеющими права на существование в этом Мире законами. И с нами, невольными их носителями.

— Очень интересно. Что же я сделал такого противного своему, как вы выражаетесь, Миру?

Екнуло у меня, когда спрашивал. Не буду врать Екнуло.

— Не понимает он… — знакомо проворчал Бледный.

— Да нам и делать-то, по сути, ничего не надо! Достаточно того, что мы уже тут есть.

— Я не ощущаю в себе ничего постороннего.

— А кто ощущает? Имеется квазинаучное определение — полиментал. Уникальное метапсихическое явление сосуществования в одном человеческом двух или более независимых сознаний. Если не совсем понятно…

— Шизофрения это называется. Очень научно. Очень понятно.

— Отнюдь. Впрочем, и полименталъность — к нам вряд ли в точности отношение имеет. Мы даже не просто обыкновенные паранормы, вспомните, сами говорили — странные люди…

— А теперь, значит, выходит, что и не люди вовсе.

Длительное пребывание в изоляции… ограниченный круг… навязчивый психоз у наиболее неустойчивого и благодатная почва у других… перманентный стресс в виде боязни вызова за Ворота, усиленный предварительными личными обстоятельствами… Картина складывается. И снова голос подала Ксюха:

— Если бы не люди, Игорек. Если бы.

— Ст-тарик, ты все-таки не в-въезжаешь. — А Сема, как я лишь сейчас заметил, был в своем приличном состоянии. Опять ему Наташа своего лосьона отжалела. Что ж Правдивый его-то пожеланий не исполнял? Из вредности?

К сникшему Кузьмичу никто на помощь прийти не захотел, все угрюмо отмалчивались, ему пришлось продолжать самому

— Да нет, Игорь Николаевич. Я, наверное, слишком однозначно сформулировал. Категорично и резко. Мы рождены здесь, ничего, кроме этого Мира, не знаем, об иных можем только строить догадки. Совершенно верно, чисто умозрительно, ибо заглянуть нам не дано. Однако наше присутствие здесь нежелательно. Ведь в нас живет частица того, чему пребывать в чужом для него Мире не полагается. И там, — Кузьмич сделал жест, — без этой крохотной частицы Мир не полон, что также является нарушением.

— Что же грозит нарушителям? Мы ведь невольные нарушители, я правильно понимаю? За это полагается снисхождение. А судьи кто?

Кто-то — Наташа Наша? — хихикнул. Еще не все потеряно в этом сумасшедшем крольчачьем доме. Однако стройности Кузьмичева бреда можно позавидовать. Мне приходилось слышать, что абсолютно логичный маниакальный бред — явление не необычное. Но почему молчат все? Не может же быть, чтобы трехнулись они в одну и ту же сторону и на одно и такое же расстояние в глубину. Чужаки эдакие. А где двойная пасть с зубами и стальной хвост? Хелен Рипли на вас нету. Как актрису звали? Сигурни Уивер. На полках в моем коттеджике фильма «Чужой» я не нашел.

— Отнюдь, почтеннейший, — сказал наконец Кузьмич скрипучим стариковским голосом. — Нарушителей судить никто не станет. За непредвиденные стечения обстоятельств не судят нигде. Мало ли, почему они очутились здесь, в нас. Просто их, как угрожающих Миру, удалят. Чтобы не воздействовали своим присутствием, не ломали стройной системы мироздания, не способствовали приходу черного Хаоса. Прискорбный факт воздействия уже ведь состоялся, не так ли? Иначе бы вас тоже с нами не было.

— Ну и замечательно, — сказал я, стараясь выдержать бодрый тон. — Туда им и дорога. Надеюсь, очень больно не будет. Мы избавимся от вселившихся злых духов и заживем одной дружной семьей. Из Крольчатника нас выпустят, оковы тяжкие падут…

Ксюха на той стороне костра сделала движение, губы у нее шевельнулись. Мне кажется, я разобрал слово, которое она беззвучно произнесла. Всего одно, короткое. Я его уже слышал сегодня в свой адрес.

— Это так, почтеннейший, да только вместе с этими чужими осколками наш Мир покинем и мы, их невольные носители.

— В-вынесут нас из Крольчатника, а не выпустят. А скорее прямо тут и прихоронят, чтобы утечки информации не допустить, общественное мнение, е-его душу, н-не тревожить. Т-ты вспомни, ст-тари-чок, кто нас в этом-то Мире, родимом, под колпак взял.

— Да что вы ему… (Бледный в своем амплуа.)

Я зажмурился и попытался заставить себя на минуту принять это безумие за правду. Исходя из чисто тактических задач. Каким должен быть мой следующий вопрос?

— Так что же все-таки для нас — уже для нас, а не вас — требуется от меня и кто, простите, Кузьмич Евстафьевич, открыл сию страшную тайну, а также устроил нам эту очаровательную резервацию? Мое сенситивное чужаковое восприятие подсказывает, что это должно быть одно и то же лицо.

— А ведь вы, Игорь Николаевич, правы и ерничаете зря.

— Это он со страху, — сказала вдруг Наташа Наша, вглядываясь в меня блестящими очками. Как она догадалась, я так старался, чтобы снаружи заметно не было?

Из последнего разговора с Перевозчиком:

— Ничего принципиально нового Территории из себя не представляют. Люди сталкивались с ними постоянно, только не понимали, что это означает. «Нехорошие места», «заколдованные поляны», «долины смерти» какие-нибудь. Позже — «геопатогенные зоны». Последний писк — «пещеры сомати» в Тибете. В глубочайших подземных пустотах в некоем состоянии «сомати» сохраняется генный фонд человечества. Люди, которые спят десятки веков, не старея и не умирая. И не протухая. Чушь, кому он нужен, генофонд какого-то одного из видов позвоночных млекопитающих? Помнишь, с Барабановым вы — Человек разумный и Человек прямостоящий?

— Кажется, да. «Разум не может указать нам путь к ясности, ибо значение его темно, а происхождение таинственно». Если точно вспомнил.

— Вот-вот. Не будем трогать вопрос о разумности. С ним вообще у людей прямостоящих тяжеловато. Но сущность — суть, которой дано двигаться из Мира в Мир, не есть набор аминокислот, выстроенный по какой-то комбинации. Гены преступности и гены гениальности. Гены памяти и гены гиперсексуальности. Человек прямостоящий выстругал каменным рашпилем электронный микроскоп и собирается выделить ген собственной бессмертной души. Бессмертной — шутка.

— Мне не очень нравится, как вы говорите о людях.

— Как могу. Постой-ка, а не ты говорил примерно то же самое? И думал? Как ты обозвал историю человечества? Крохотной искоркой, с которой оно так носится и которой гордится? Ну, это все на твоей совести. Но стоит, например, в человеке — носителе разума в этом Мире очутиться хоть исчезающе неприметной частице Мира постороннего, и эти гены взбрыкивают, как у облученных дрозофил. Перестраиваются резвей, чем политики при развале государственной системы.

— То есть мутации…

— Не все. Но некоторые. Если носителя чужого не успели убрать из этого Мира, он вполне может передать чужака по наследству. Тогда отыскивать его вдвое труднее. Третье поколение — вчетверо. Четвертое — и так далее… Но обычно дело даже до третьего не доходит. Миры имеют свою Службу Спасения, которая работает достаточно эффектно.

— И Перевозчик — это…

— И Перевозчик — одно из звеньев. Но мы говорили о Территориях. Чтобы оградить Мир от последствий пребывания в нем чужих, мне пришлось только отыскать такие места, где возможно создание абсолютно заэкранированных пространств, за границу которых ни единое чужое влияние не просочится. Еще раз говорю: речь не идет о сознательном или неосознанном воздействии. Только факт существования чужого в Мире уже ломает Мировые линии, нарушает равновесие, угрожает этому Миру, а через него и всем остальным.

— Не надо это так часто повторять, понял я уже. Подобных мест, должно быть, немного?

— Подобных мест — одно на другом. Только они разбросаны. По пространствам, временам, измерениям этого Мира. Ведь что такое, ну, «долина смерти» какая-нибудь? «Заколдованная трясина»? Мрут там несчастные зверюшки. Охотник забредет — туда же. Избегают птицы вить гнезда…

— К нему и зверь нейдет, и птица не летит.

— Вот-вот. Выроет человек колодец на этом месте — вода будет «нехорошая», «больная». Построит дом — так не заладится у него жизнь, скотина болеет, детишки чахнут, земля не родит. А то — беда на беде, потоп на пожаре… Город на таком месте заложат — и город трясет, преступность там неслыханная, смертность катастрофическая, экологические ужасы, социальные нервотрепки.

— Быть Петербургу пусту…

— Ну, нет, такими вещами я не занимаюсь.

— Чему вы смеетесь?

— Нет, ничему, вспомнилось… Я к тому говорю, что все видимые — ты понимаешь? — необъяснимые вещи есть лишь краешек явления, высунувшийся в сферу восприятия и осмысления человеческого. Это как вершина айсберга. Вот, скажем, когда присутствие частицы чужого проявляется в виде паранормальных свойств, хотя может и никак не проявляться, такие метапаранормалы искажают свой Мир в гораздо более широком диапазоне, чем думают и сами, и окружающие. Так и места Территории. То, что присутствует в них, что остается после них, доступное глазу и пониманию, — лишь малая часть существующего. Мне оставалось только выбирать наиболее подходящие точки для устройства новой Территории. И по мере сил подтягивать их туда, куда это было необходимо. Ну, и обустроить — ворота, стены, охрана,

— Много их было, Территорий? И что значит — подтягивать?

— Не очень. Только отчего же — было? Они есть. Пока. А подтягивать… Я же говорил, что точки разбросаны. Во Времени, в пространстве. Эти зоны с нужными свойствами пришлось подводить туда, где вы могли бы жить, и по возможности, с удобствами. Не спрашивай меня, как это делается. Я не скажу.

— Во Времени и пространстве… Все-таки трудно привыкнуть.

— А и не привыкай. Это — работа Перевозчика. Ты же ведь той ночью так никому им и не поверил?

— Конечно, нет. До самого утра чего только не передумал. Да и когда… я много глупостей наговорил вам? И еще это…

— Главное, не очень много наделал. А они ведь очень искренне пришли к тебе. И Барабанов выстроил такую непротиворечивую схему. По-моему, он был очень убедителен. Я бы поверил. Хотя бы усомнился.

— Я тоже усомнился под конец. Но как вы?.. Вас же еще не было там. Или…

— Это не имеет значения. — Перевозчик улыбнулся и стал похож на Чеширского кота.

— Если пользоваться понятиями Мистического Таро, то он, безусловно, — первая карта. Он Фокусник, Волшебник, Шарлатан, Мастер-мистификатор и Мудрец. Но он же Лодочник и Проводник, Защитник и Сберегатель. Его попечением существует Территория, а значит, можем существовать и мы. Такие, какие есть. Столько, сколько выйдет. Теперь вам ясно, Игорь, отчего у нас считается неприличным заговаривать о будущем?

— Лучше так, чем никак, милый Игорь. — Ларис Иванна посмотрела на меня коровьим взглядом.

— Он разыскал нас среди людей и спас от гнева Миров. От хранящего Мир безжалостного Стража. Он поместил нас сюда. Михаилу Александровичу Гордееву мы обязаны хотя бы, что он оградил нас от тех, кого вы называете Службами. Думаете, хоть одного из нас минуло столкновение с ними? К какой нормальной жизни мы можем вернуться? Вот вы — разве можете?

Я открыл рот и закрыл рот. Ну, предположим. Навязчивая идея принимает облик мистического поклонения. Может быть. Вполне. Все равно, говорить им сейчас о смерти Гордеева жестоко и неумно. Неумно, потому что не примут, оттолкнут, а жестоко, потому что принять все же придется. Рано или поздно. Как мне придется принять то, что говорит Кузьмич… тьфу ты, не принять, что он говорит, а принять, что все они на самом деле так думают. Они же не виноваты. «Я же этого не хочу. Что со мной», — сказала Ларис Иванна. Я тоже этого не хочу. Я тоже не виноват. И все-таки здесь. С ними.

Я почувствовал, что коварный Винни-Пух вот-вот выберется на поверхность и выдаст свое коронное: «По-моему, так!» Этого допустить было нельзя.

— Значит, мы здесь, как в неудавшемся проекте «Биосфера». Сколько-то там мужчин и женщин наглухо запирались в систему, имеющую замкнутое жизнеобеспечение. Прообраз космического поселения будущего… пардон. Планировалось на годы, но раскупорили их уже через несколько месяцев. Что-то с психологической несовместимостью. У нас с этим как? Порядок?

— У нас с психологической совместимостью — сто процентов, — сказала Наташа Наша. — Всем деваться некуда.

— Проект «Биосфера» был не один, — не мог не блеснуть Кузьмич. — В последние времена, почтеннейший, более известны американские вариант «Стелл» и вариант «Эделфи» в штате Иллинойс. Поселения, готовые в любой момент переключиться на замкнутый цикл, полностью закрыться от внешней опасности. Видите ли, современные американские провидцы Мишель Скаллион и Ричард Киннигер выдали прогноз по грядущим катастрофическим землетрясениям Североамериканского континента. Восемь, десять и более баллов, разлом Калифорнии, затопление Большого Каньона, штат Мичиган превращается в остров. Скаллион уже давал точный прогноз тайфуну «Эндрю» над Таити и семибалльному Калифорнийскому землетрясению девяносто третьего года. «Стелл» и «Эделфи» были заложены с подачи Киннигера.

— Ах, Америка — это страна, там гуляют и пьют без закуски…

— Ну, может быть, от вас хотели чего-то подобного для нашей стороны шарика?

— Да не предсказывал я никаких землетрясений! — рявкнул я. И вспомнил, что лежит у меня в нагрудном кармане. Дотронулся рукой, зашуршало. И похолодел невольно, хоть продолжал не верить ни на грамм. Сжал бумажку в кулаке, прикидывая, как ловчей кинуть ее в костер, не привлекая ничьего внимания. По носу сбежала капля, висок прощекотала еще одна. Я тряхнул головой, сорвавшаяся кровь зашипела в костре. Пожалуй, теперь я мог себе признаться, что голова у меня болит и кружится все сильнее.

— Игорь, что у тебя с головой?

— Почтеннейший, мне кажется…

— Да он кровью истекает!

— Игоречек!..

— В-володь, ст-таричок, ты бы посмотрел его, помрет, ж-жалко…

Они меня окружили, а сбегавший и быстро вернувшийся Юноша Бледный начал проворно ковырять на моем лбу кривой иглой в зажиме. По щекам еще пузырилась перекись, Ксюха обтирала ее. Теперь я был в центре всеобщей заботы, как тогда в столовой Бледный. Вот пускай потрудится, пооказывает помощь. Неврастеник чертов.

— Вы посмотрите! — воскликнул Сема где-то за спиной, почти не заикаясь. — Вы только почитайте, что он тут пишет! Доэкспериментировалась ты, Наталья, довызывалась активной реакции. Д-дура…

Они обернулись, я тоже. Сема держал мой смятый листок, нагибаясь к пламени костра, чтобы было светлее. Его губы шевелились, он читал мои каракули. Как же я бумажку-то упустил. Сильное у меня кружение в мозгах было, когда выдумал написать этот десяток строк. Не был бы стукнутый, и сама мысль бы не пришла. А так рефлекс запрещения не сработал.

— А что… — начал Кузьмич, но так и не договорил. Лампочка у меня на террасе вспыхнула, будто собираясь перегореть, да так и осталась. Падающий на траву свет показался очень ярким. Вдали, в темноте, зажглись еще один-два огонька. Где в домиках, как и я, не повернули выключатели.

— Ну вот, — сказал я, — и Правдивый ваш тут как тут. Развели панику. — Встал, отобрал у Семы листок, кинул в огонь.

Подумаешь, написал я там что-то. Ничего особенного и не написал. Ну, ворвется в Крольчатник еще один беззвучный невидимый вихрь. Как тот, с соснами. Только теперь пройдет, круша, по стенам, Ворота вышвырнет к черту. И все. Вырастет лес, и запоют в нем птицы. Радуга встанет, какую я видел, трехкратная. Или даже пяти. Все будут живы и здоровы. Написал, кажется, даже фразу, что Ежичка стоит рядом и мы смотрим на радугу вместе и загадываем желание. Говорю же, сильно побился. Разве мертвые возвращаются?

— Ты же нас всех убил, ст-таричок. Ты понимаешь?

— Дурак ты, Шмуля. Морда твоя жидовская. Все равно этого ничего не будет. Быть в нашем сладком Мире не может. Слишком хорошо.

Я плыл на скользком плоту по несуществующей стремительной воде. Вода окружала со всех сторон, она была снизу и сверху. Колола, как тяжелое грубошерстное покрывало, ворочалась, как искрящиеся соляные глыбы. Ослепляла вкусом. Оглушала касанием. А плот мой был мягкий до зелени, проваливающийся до восторга, быстрый до метели, едкий до шепота… О, Эжени.

Я понял, что со мной происходит. Лежу я на своей кровати, куда меня отвели, за зелеными шторами брезжит рассвет. Я вдруг увидел, как спустя всего коротенькую секунду окажусь неведомо где, за много-много километров от Крольчатника. Что устроено это все той же настойчивой рукой, переселившейся окончательно из моих снов в явь. Я так хотел увидеть все своими глазами? Вот мне и устраивают. Этот приступ мой, «накат», не закончится обмороком. Его используют более рационально.

И коротенькая секунда промелькнула.

Комната?.. Зал. Помещение с каменными, стенами, каменным полом и потолком. Среди неисчислимого множества сооружений, созданных человеческими руками с тех времен, как люди научились строительству, есть такие, в которые, построив, могли входить лишь очень немногие их них. Избранные. И больше никто. В этом каменном зале с той поры, как его вырубили несколько поколений рабов, чей прах под этими же плитами сам превратился в камень, побывало не более тысячи человек. За восемь тысяч лет. За четыреста поколений. Очень немного. Это не значит, что зал оставался забыт, что о нем вспоминали редко. Нет, длинные коридоры в скальной породе, что вела с поверхности в зал, прилежно содержались и освещались. Поддерживалась система вентиляции, устроенная древними. Выходы наверх (а их было совсем не один), подземные лабиринты, самые двери зала, многочисленные плиты черного батолитового гранита на каменных петлях находились под неусыпной охраной. Двум племенам, поселенным специально для того наверху, в горной стране, была доверена тайна. И они пронесли ее через эти тысячи лет. Менялись эпохи, где-то через кровь и разрушения создавались другие цивилизации, а горы молча собирали вокруг своих вершин облака и сбрасывали с себя снежные лавины. Что горам тысяча лет или десять тысяч? Они видели миллионы. И молчали. И молчали два племени. Они видели только горы.

Марат Сергеевич Богомолов переступал порог зала второй раз в жизни. Над входом в черном камне было вырублено изображение чуть сплюснутого сплошного круга, окруженного короной изгибающихся лучей. Как солнце во время полного затмения. Внутри зала, на стенах, на потолке, на полу, не было никаких рисунков и надписей. Зал был абсолютно гладким. Откуда здесь берется этот мглистый рассеянный свет, Марат Сергеевич не знал.

Его встречали пятеро. Троих он помнил по своему первому приходу, когда состоялось его посвящение. Про одного из двух незнакомцев сразу появилось ни на чем не основанное чувство, что этот — соотечественник. У всех пятерых была совершенно одинаковая ментальная защита — черный непроницаемый круг в короне белого пламени. Как и у самого Марата Сергеевича. Как знак над входом.

— Чем вызвано ощущение? — Спрашивающий был дружелюбен, просто задавал светский вопрос. Говорил по-испански, с латиноамериканским выговором. Серебряный ежик и такие же усы на породистом тонком лице.

— Как ни странно, у меня возникли трудности с визой.

— Оттуда? — спросил по-английски другой.

— Нет, сюда. Впрочем, все улажено. Приношу свои извинения.

— Разумеется. Все-таки успеть за тридцать шесть часов на другую сторону планеты — непросто. Все это понимают. Каждому из нас тоже пришлось поторопиться.

Говоривший (также по-английски) посмотрел на Марата Сергеевича особенно тепло. Это он полвека назад отметил энергичного, абсолютно лишенного догм, высокообразованного молодого человека в разведывательных органах страны, погрязшей в стальном режиме. Только что вышедшей из войны и остающейся одной из самых, если не самой непредсказуемой в новейшей истории человечества. Уже три десятка лет после радикального политического переворота эта страна жила без внимательного взгляда Присматривающих.

Среди Присматривающих не было ни одного уроженца оттуда, а возможные кандидатуры либо стремились только вырваться за ее пределы, либо — что чаще — уничтожались внутри. Водовороты истории одной отдельно взятой страны мало волновали Присматривающих. Но тайные знания, открытые немногим, оказались утеряны в ней либо попадали в неподходящие руки. Выстраиваемая в стране система могла оказаться и оказалась столь могучей, что последствия направленных в скрытую, сакральную область человеческой деятельности неразумно сконцентрированных усилий без оглядки и контроля посвященными даже представить себе невозможно. Возглавляемые будущими коллегами Марата Сергеевича специальные институты и секретные лаборатории привлекали к своим работам людей, чьи необычайные способности, будучи возбуждены и развиты, могли, как набирающий скорость снежный ком, сорвать человечество в гибельную пропасть высвободившихся парасил. Присматривающие не могли такого позволить. Результатом принятого в этом зале пятьдесят два года назад Решения явился перевод сотрудника военной контрразведки (как раз был промежуток между СМЕРШем и ГРУ) Богомолова М.С. в Отдел зарубежных операций. Длительная командировка в качестве добывающего офицера в Аргентину, с которой первой из южноамериканских государств установили дипломатические отношения после войны. Встреча с тихим доброжелательным маленьким человеком, любителем орхидей и знатоком древних японских танка, таких неожиданных среди пальм и раскаленных белых улиц Байреса. Поведанные простым голосом тайны, от которых кружилась голова. Долгое путешествие через треть континента, несколько границ, сельву, горы. Каменный зал. Посвящение. И неизменная, все последующие десятилетия незримая поддержка нового Присматривающего во всех его начинаниях. В деле, которое он принял всем сердцем. Деле всей его жизни.

Марат Сергеевич улыбнулся своему учителю. Так он называл в мыслях этого маленького узкоглазого человека. Учитель был азиатской расы. Он совсем не изменился за эти пятьдесят с лишним лет, подумал Марат Сергеевич. Совершенно не изменился. А я развалина.

— Присматривающим известна причина, побудившая вас просить о Встрече, — сказал седой. — Она признана обоснованной и уважительной. Встреча одобрена, назначена и началась. Каждый, кто хочет сказать, — говори.

Эту формулировку, открывающую редчайшие — наперечет в каждое столетие — Встречи Присматривающих, Марат Сергеевич тоже слышал второй раз в жизни. Сейчас его очередь говорить была последней. Если бы его попросили сделать сообщение, он говорил бы первым. Но и только. Каждый из Присматривающих на Встрече говорил только один раз.

Начал тот, кто спрашиал о визе:

— У меня нет ни одного хотя бы отдаленно схожего прецедента. Все случаи за последние восемьсот лет появлений якобы инфильтрантов оказывались либо инсинуациями, либо неизвестными прежде формами паранормов. Я специально взял слово первым, чтобы заявить, что, к сожалению, не могу внести свою лепту, поскольку передо мной и всеми моими предшественниками проблемы просто не возникало. Готов подчиниться и присоединиться заранее к Окончательному Решению Встречи.

Открывший Встречу:

— Исходя из представленных материалов, я делаю совершенно однозначный вывод: перед нами инфильтрант. Присматривающие неоднократно имели опыт столкновения с ними. Ни разу еще этот опыт не был позитивным. Даже в случаях, когда непосредственного вмешательства не происходило, Присматривающие были вынуждены реагировать. Мы не можем допускать, чтобы в дела человечества вмешивались. Или наблюдали. Или готовили плацдармы.

В зале не на чем было сидеть, здесь только стояли. Ритуал уважения к Священному месту имел и чисто практическую сторону: Встречи не затягивались, и Решения на них вырабатывались быстро.

Говоривший по-испански — скорее все-таки мексиканец, чем аргентинец, — решил Марат Сергеевич. (Присматривающих никогда не бывало больше шести, использовалось три-четыре языка, самых распространенных, каждый говорил на своем или каком-то из общепонятных, выучить за жизнь — не проблема.) Он намекал на известный исторический факт: чуму XV века. Официальных историков миновала лишь истинная подоплека события. Группа инфильтрантов — явившихся в виде людей-подменышей и сознательно очищавших Землю от вида хомо сапиенс — была не вовремя выявлена жившими тогда Присматривающими. Их действия были грубы и примитивны, но именно поэтому они обратили на себя внимание слишком поздно. И от видоизмененного чумного штамма вымерло три четверти населения Европы.

Марат Сергеевич поморщился. Он предпочитал уделять больше внимания гораздо более тонким нюансам своей деятельности.

— Это — одна из сторон назначения Присматривающих. Готов согласиться, не самая главная, но иногда приходится выполнять и грубую работу, — сказал мексиканец, словно в ответ на мысли Марата Сергеевича. — Если это необходимо, я готов предоставить свои ресурсы. В моем распоряжении помимо средств и людей сила вуду и Последний Знающий Тайну майя. Он стар, — пояснил на вопросительный взгляд одного из незнакомцев Присматривающих, — он должен вот-вот передать Тайну следующему Последнему, но пока не передал. Реализованная в нужном месте и в нужный момент Тайна надежно закроет доступ любому, сколь угодно многократно способному возрождаться существу. Мое слово Окончательного Решения — уничтожить.

Все, как по команде, повернулись к Учителю. Маленький человек сделал маленький жест ладонью. Пробормотал несколько фраз по-японски и перевел (Марат Сергеевич отметил с благодарностью) их на русский:

— Вопрос об инфильтрантах тревожит Присматривающих, — продолжал Учитель по-английски, — и не было случая, чтобы инфильтрант хотя бы своим бездействием не наносил вреда. Однако хотел бы обратить внимание Присматривающих на факт, что субъект не скрывает своей истинной природы. Конечно, это может толковаться как примитивное коварство хитрого дикаря. Но, просчитав все возможные выводы из известных его действий, я не склонен рассматривать созданные им резервации как плацдармы для будущего внедрения. Скорее здесь можно увидеть противоположное: не внедрение сюда, а выкачивание отсюда. Смысл акции неясен, поскольку неясны параметры отбираемых, по которым он их объединяет. И это — единственная цель его деятельности, поскольку ни в повседневную жизнь на уровнях, достаточных для существенных изменений, ни в сверхсферы он не вмешивается. Оставляемый им в астрале след вмешательством считать нельзя, ибо он пассивен. Активность по отношению к самому себе, даже проявляющуюся сугубо отрицательно, он просто игнорирует. Он не стремится, чтобы его оставили в покое, он ничего не предпринимает для этого. Максимум — дает совет не добиваться контактов. Подчеркиваю: не угрозу, совет. В также достаточно пассивной форме. Я не могу не сделать предположение: данный случай проникновения инфильтранта носит чрезвычайный характер и принципиально иное происхождение. Причем, возможно, его цели в некотором роде совпадают с целями Присматривающих.

Остальные переглянулись. Маленький человек предостерегающе поднял руку.

— Это только мое предположение. Оно ни к чему не обязывает. Сильный аргумент против налаживания с ним каких-либо взаимодействий — то, что он сразу открылся Присматривающему. Ни словом, ни помышлением — насколько Присматривающий мог проконтролировать — не имея в виду его именно как Присматривающего. Но я все же считаю, что данный факт не прошел мимо его внимания. Либо он его игнорирует, как многие другие, либо еще только готовится поднять о нем вопрос. Когда и как это произойдет, мы остаемся в неведении. Я также склоняюсь к уничтожению в Окончательном Решении. Мое слово — не форсировать события, но быть готовыми к уничтожению.

Высказались трое. Теперь только один голос, поданный за уничтожение проникшего извне, инфильтрировавшегося в человечество неведомого существа, и Окончательное Решение можно считать состоявшимся. Остальные Присматривающие будут выслушаны, но их мнение останется совещательным. В том числе и его, Марата Сергеевича. В его планы это не входило.

Один из двух неизвестных ему Присматривающих сделал жест, означающий, что уступает слово другому. Огромный негроид, одетый вполне по-европейски. Люди черной расы были вообще редки среди Присматривающих. За последнюю тысячу лет только двое, этот третий. А вот три тысячи лет назад, когда был силен Египет, именно черные Присматривающие принесли в каменный зал Знание о затемненном круге в солнечной короне. Они похитили тайну абсолютной психической защиты у жрецов и в последующие несколько веков сделали так, чтобы учение Нейт заглохло, а храмы были покинуты и растворились в песках наступающей пустыни Нум. Только редкие изображения непроницаемого круга с лучами сохранились на древнейших фресках страны Реки. И рядом всегда — птичка, имеющая человеческое лицо. Так египтяне той цивилизации представляли себе Ба — душу человека.

Тот, о ком Марат Сергеевич подумал, что похож на соотечественника, начал по-французски, но сразу перешел на английский с каким-то неясным акцентом. Не славянским.

— Обращаю внимание Присматривающих на общее состояние напряженности в рассматриваемом регионе. Оно почти не проявляется внешне, даже крупнейший из локальных конфликтов там сумели пригасить. Речь идет об уровне астральных возмущений, поднимающемся неуклонно последние два десятилетия. Цена, которую пришлось заплатить за снижение агрессивности и боеспособности России, готовой выйти из-под всякого управления, оказалась слишком высока. Для приведения в ней к рычагам официальной власти людей, не затронутых стремлением к лидерству на планете, согласных уйти на второй и третий план, были использованы неоправданно мощные средства паравоздействия. Теперь там происходит хорошо спланированный откат на позиции никому не угрожающей четвертой страны. В итоге — более развитые могут шагнуть вперед без оглядки на неуправляемого монстра. Видимое благо. Но не глохнущие остаточные волны в астрале уже четвертого и пятого порядков? Мы не приветствовали, когда там для достижения своих целей прибегали к макроскопическим привлечениям парасил. Задача была слишком громадной, и для решения требовались одномоментные гигантские воздействия. Мы, Присматривающие, рискнули и не пресекли попыток. Пришла пора расплачиваться за риск. Я не говорю о необычайном всплеске действительных аномалий, о поражениях парасвойствами людей, от рождения в себе их не имевших. Это естественный ответ потревоженного астрала, через несколько поколений он угаснет, вернувшись к обычному уровню. Однако начались нарушения, которые даже Присматривающие не способны предвидеть и распознать. В связи с этим мне представляются особо важными объекты интереса инфильтранта. Особенно один из них, о котором приведены данные в полученной информации, послужившей причиной созыва Встречи. Мы не можем закрыть глаза на тот факт, что инфильтрант не просто проявляет интерес, а выстраивает для реализации своего интереса структуру, напрямую выходящую за физические свойства первого порядка. Поэтому необходимо как можно скорее определить его истинную цель, принять к сведению и, возможно, на вооружение, оказать пристальное внимание тем, кого он выделил, а самого уничтожить. Мое слово в Окончательном Решении — уничтожение после достижения полной ясности.

Все-таки что-то с этим Присматривающим было не так. Относительно молод — значит, посвящен не так давно. Для посвящений требовалось Решение только троих из Присматривающих. Марат Сергеевич пока этой чести не удостаивался, но знал, что такое случится. Каждый Присматривающий посвящал за свою жизнь хотя бы одного нового.

Украдкой он вгляделся в них. За спиной каждого из пятерых стояли огромные деньги, огромное влияние и огромные силы. Влияние, поддержанное остальными Присматривающими, деньги и силы, как правило, принадлежащие финансовым, промышленным, военным кругам. Реже — частным лицам. Еще реже — правительствам, то есть власти открытой. Совсем необязательно, чтобы влияние, деньги и сила находились у Присматривающего в какой-то одной, отдельно взятой стране. В этом смысле Марат Сергеевич являлся исключением. Пережиток тоталитаризма, подумал он о себе за своим черным экраном.

Но кем бы ни был каждый из них, чьи бы деньги и сила за ним ни стояли, в глубине своей, в самой последней точке, он, приняв посвящение, становился Присматривающим, то есть действовал, невзирая на собственное происхождение, национальность, расовую принадлежность и страну проживания. Влияние Присматривающих уходило корнями в глубины тысячелетий и опиралось на Знания Древних, которые никогда не будут достоянием всей людей, сколько их есть. В этом состоял парадокс. Заботясь о человечестве, его следовало ограждать от многого, в том числе и от знаний и возможностей, которые, будучи открыты, сделали бы первое же поколение получивших их неизмеримо могущественнее и счастливее. Первое. Второе. А дальше? Сказанное только что о ситуации с насильственно выведенной из числа могущественных государств Россией имело веские основания. Теперь Присматривающим необходимо гасить всколыхнувшиеся, порванные волны незримых сфер, окружающих видимое глазом. Политики, получившие от своих закрытых исследователей и разработчиков средства и способы привлечения парасил, не замедлили ими воспользоваться. Не задумываясь, а чаще и не представляя последствий. В том, что надлежащие попытки не были вовремя пресечены, вина и его, Марата Сергеевича Богомолова. Одного из Присматривающих. Там, у себя, в одной отдельно взятой стране.

Сказал этот новый хорошо. Дельно сказал и гибко. Пусть прозвучало «уничтожить», но ведь сперва было — «достичь ясности». Под это можно немного потянуть. Немного. Присматривающие могли не знать друг друга в лицо, если, как сейчас, среди них появлялись новые, но выполнение Окончательного Решения становилось известно сразу же. Или его невыполнение.

От размышлений Марата Сергеевича оторвал приглашающий жест негроида. Что такое? Разве уже говорить ему?

Он бросил взгляд на мексиканца. Как Открывший Встречу, тот обладал правом перестановки голосов. Седой мексиканец кивнул.

— Я признаю свою вину перед Присматривающими, — произнес Марат Сергеевич по-испански. У него было безупречное кастильское произношение. Мадрид, тридцать шестой. Марату Богомолову четырнадцать лет, самый молодой интербригадовец.

— Инфильтрант был вычислен мной еще в его первую серию появлений. Материалы об этом у Присматривающих. Но он был уничтожен, и я не предусматривал возможности его второго возвращения. Я подчинюсь Решению Присматривающих, однако не могу не напомнить: деятельность инфильтранта выходит за рамки уже известных прецедентов. Характеристики того, к кому он проявил особый интерес, попадают в сферу внимания Присматривающих по категории «вероятной нестабильности». Я все равно бы не выпускал его из поля зрения. Но то, что он заинтересовал инфильтранта, почти напрямую подтверждает вероятность схожести целей инфильтранта и Присматривающих. Или хотя бы схожести объектов. В остальном инфильтрант не выходит за рамки их обычного поведения. Собирает вокруг себя исполнителей. Проводит контакты с теми, кого знал замещенный. Особо отмечу имевший место переход инфильтранта в энергетическое состояние. Уровень физических энергий при этом был относительно невысок. Уровень параэнергии превосходил все известные возмущения на порядковые величины. (Все пятеро Присматривающих посмотрели на Богомолова.) Да, это так. Более того, выделены составляющие, с которыми прежде сталкиваться не приходилось. Если Решение Присматривающих будет о немедленном уничтожении, я его выполню. Но мне представляется наиболее целесообразной идея добраться до сути инфильтранта, добиться с ним полной ясности. Я инициировал каскадно усиливающееся действие для этого. Мое слово в Окончательном Решении — контролировать события и готовиться к уничтожению.

— Мы не обсуждаем вопрос вины. Присматривающему должно быть известно. — Рокочущий бас негроида наполнил зал. — Но Присматривающий ничего не упомянул о Системе, с которой мы столкнулись. Согласен, инфильтрант действует в рамках созданной структуры, но создана эта структура не им самим. С начала деятельности Присматривающих ее посланцы появлялись среди людей восемь раз. Этот — девятый. Анналы Присматривающих сохранили лишь два случая сотрудничества инфильтрантов Системы с Присматривающими. Один закончился гибелью целой культуры на этом континенте, которую сменили майя. Результатом другого явилась Святая Инквизиция в Европе. Чего ожидать на этот раз? Мы не можем позволить себе «вносить ясность» и «контролировать события».

Марат Сергеевич вдруг с нехорошим удивлением понял, что черный Присматривающий говорит по-русски. Он произносил слова, почти не артикулируя, это было неприятно видеть.

— Инфильтрант не просто собирает исполнителей и проходит по контактам замещенного. Это не вторая, а третья цепочка его появлений здесь, и замещение происходило гораздо раньше, чем предположил Присматривающий, давший материал для Встречи. Те, с кем он контактирует сейчас, уже являются адептами Системы, и это — следствие деятельности инфильтранта в предыдущие появления.

Это был прямой упрек. Присматривающий, допускавший ошибки, не умирал. В этом не было необходимости и смысла. Его оставляли жить с полностью стертой памятью и личностью, за исключением одного: муки совести за неисполненное дело всей жизни терзали его до самого конца. От того, что полуразрушенное существо не могло даже самому себе ответить, что это было за дело, в чем состояло, мучения не становились менее жгучими. Присматривающие знали толк и в пытках тоже и за века и тысячелетия выбрали самую эффективную.

— Мое слово Окончательного Решения — немедленное уничтожение инфильтранта и всех его контактов, какие сможем восстановить. Всех.

Теперь все смотрели на Марата Сергеевича. А он — на мексиканца. За тем, кто открыл Встречу, оставалось и Слово Решения. Серебряные усы дрогнули.

— Решение: согласно воле всех говоривших, инфильтрант уйдет. Присматривающему, предложившему Встречу, надлежит обратиться к инфильтранту, указать, что он нежелателен. Присматривающие ждут его добровольного ухода с гарантией невозвращения.

Марат Сергеевич понял, что ему дается шанс. Принцип Присматривающих — невмешательство до тех пор, пока только возможно, и неприменение силы, пока только возможно. Присматривающие — присматривают, а не вершат. Но если все-таки приходится вершить…

— Чтобы ожидание не стало пустым, я передаю Присматривающему, который сообщит Решение инфильтранту, те силы, о которых говорил. Их надлежит задействовать немедленно.

— Принимаю, — сказал Марат Сергеевич, как полагалось, и от себя добавил: — Они мне пригодятся.

— Окончательное Решение прозвучало. Принимаю.

— Принимаю.

— Принимаю.

— Принимаю.

— Принимаю.

…На крохотной площадке среди каменного хаоса Марат Сергеевич оглянулся. Горы поднимались черные до своих сине-белых шапок. Уже невозможно было определить, с какого места начался спуск от потайного выхода из лабиринта. Задувал лядяной ветер, долину внизу затягивало молочными облаками.

— Будет нелетная погода, — на ухо Марату Сергеевичу крикнул тот, кого он принял за русского в зале. Они спускались вместе, других хранители из племени, живущего наверху, вывели в другие входы, может быть, даже на ту сторону горы.

— Мой пилот взлетит. — Кричать приходилось из-за ветра. Носильщики и проводники ушли вниз.

— Вы должны подтвердить инициацию своих действий, или они уже начались? Я хочу сказать, что нам нет смысла слишком спешить.

— Действия идут. Но я должен подтвердить. Спешить иди нет, это уже решено.

— Я хотел бы присутствовать на вашем объяснении с инфильтрантом. Я знаю, что спецтехникой он не фиксируется. Записи вашей прошлогодней встречи у Ветрова почти не существует.

Отогнув воротник из ламы, Марат Сергеевич вгляделся в этого Присматривающего. И говорили (кричали) они по-русски.

— Что значит — почти?

— Обрывки. Но из них явствует, что там происходило нечто большее, чем обмен мнениями, и выработка плана действия.

— Сегодня я вспоминал о том дне. Я могу увидеть эти обрывки?

— Кроме того, там — то, что случилось после того, как он покинул дом. Несколько весьма странных сцен. Такое впечатление, что они либо наведены искусственно, либо, что совсем невероятно, произошли в действительности, а потом эту действительность поменяли. И теперь мы знаем только то, что нам было оставлено. Есть и еще некоторые материалы, тоже случайные. Вы можете их увидеть. По категории «несбывшаяся вероятность». Не все Присматривающие знают о них.

— Кто вы?

— Тот же, кто и вы. Идемте за проводниками. Это хорошо, что ваш пилот взлетит, мне пришлось добираться верхом от озера. Мой самолет там. Как по-вашему, этот Сектор «Ф», он стоит того, чтобы использовать его на отвлечении?

Едва видимая тропка в сумерках совсем потерялась. Далеко внизу вспыхнуло несколько смутно различимых огней. Марат Сергеевич вынул задубевшими пальцами левой руки патрон, вложил в правую. Биопротез сжал лакированную штучку. Шнурок вырвался, негромко хлопнуло. Держа плюющийся факел фальшфейера над плечом, Марат Сергеевич догнал ушедшего на десяток шагов спутника.

— Михаил Александрович Гордеев. Вы заметили, он даже имя не сменил. Что это, демонстрация?

Марат Сергеевич Богомолов, генерал-лейтенант (среди многих маленьких неправд, сказанных Гордееву, была и эта) и директор (фактический) не имеющего аналогов НИИТоВ, и много еще чего там, у себя, в отдельно взятой стране, один из Присматривающих, думал о разнообразных тех, о ком не знает никто. Слишком их стало много.

— Я спрошу у него.

Я потрогал лоб под повязкой. Не глядя в сторону кресла в углу, прошаркал в душевую. Вовсю напор воды. И лампочки горят как сумасшедшие.

— Правдивый направляет энергию в мирное русло, — пробормотал, утираясь, и тут же подумал, что впредь со словами надо обращаться аккуратнее. Они приобрели новое звучание. Чуть что, тебя не так поймут. Вышел из душевой.

— Даже не поздороваетесь, Игорь? С воскресением не поздравите? — спросили меня из кресла.

— Идите к черту, — коротко сказал я и прошел в кабинет, где принялся бесцельно выдвигать и вдвигать ящики стола. Что в них пусто, я убедился недели две назад, когда мне надоело разыгрывать оскорбленную девственность перед самим собой. — Ну? Нескромные предложения продолжаются? — сказал, взглянув небрежно, как он прислонился к косяку в дверях. Недешево мне стоила эта моя легкость в речи. — Сеансы черной магии не планируете устроить, господин инфильтрант? А то помогу. Помяукаю, хотите?

Михаил Александрович Гордеев задумчиво переплел руки. Тихонько клацнуло твердым о твердое. У него все пальцы были в перстнях, на каждом по золотой гайке. Я такое только у Гребенщикова на концертных фотографиях видел. До сих пор недоумение свое помню: как у БГ получалось на гитаре играть?

— Вы даже умнее, Игорь, чем я думал.

— Покорнейше благодарим.

— Вы не смущайтесь, что вас поколачивает немножко. Это пройдет сейчас. Свыкнитесь с мыслью, и пройдет. Хотите, помогу, и пройдет моментально?

— Зачем же затруднять брата по крови. Мы теперь одной крови, ты и я, да? Что, брат, прибыл с инспекцией от Князя Тьмы? На вверенной мне территории (тьфу ты, с большой буквы надо было!) тишь с благодатью! Докладывает старший по камере Предсказатель! (Вот теперь правильно.)

Не прав, не прав М.А. Гордеев, нет, не прав. Не поколачивает меня слегка, а прямо сотрясает, как грушу. Но мы ему этого не покажем. Не дождется.

— Командировка как? Удачно? Начальство довольно?

— Не понимаю…

Он казался удивленным без притворства. Впрочем, оно, конечно, было враньем — про командировку его. Они там сами о Гордееве не знали ничего. Я спрятал руки под стол, мял основания больших пальцев. Засаднило. Нет, как хотите, это не продолжение снов никакое, саднит по-настоящему.

— Не вздумайте меня снова усыплять. Надоело. Хватит с вас, посмотрели, будет.

— Вот как? — Гордеев изогнул бровь. — И что же вы сделаете? Впрочем, это… Я не буду больше, Игорь. Все, что требовалось, мы с вами увидели. Вы только сейчас догадались?

А я ведь и не догадывался ни о чем вовсе. Так просто сказал. А выходит — догадался. Аккуратнее, осторожнее надо быть со словами теперь, не забываться.

— Вам-то какое дело — когда… Тоже без меня не могли обойтись?

— Тоже не мог. Погодите, узнаете, кто тут еще без вас обойтись не может — ахнете.

— Не ахну. Похоже, что все.

Гордеев прошел к экрану, сунул кассету в щель. Задумчиво смотрел целую минуту, как Иисус Христос Суперзвезда поет арию с Марией Магдалиной. Звук был выключен.

— Ну а если — все? Не допускаете возможности? Вот как…

Мне как раз стало немного полегче, и я смог изобразить притворный ужас.

— Ни за что на свете! Пощади меня, прокуратор! Нет и не будет более прекрасной власти, чем власть императора Тиберия! Игемон! Не казни меня, добрый человек!..

Если б не так противно было, плюнул бы прямо в рожу его. Врезал бы. Хотя врезал… я себя хилым никогда не считал, но он вон какой шкаф. К тому же, вспомнил, голова у меня болит-раскалывается. О! Голова! Пойдем по пути перевернутых ситуаций до логического конца. Вспомнить бы только дословно…

— «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти». Ну, чем вы там обещали помочь? Сделайте милость. Как это будет выглядеть? Магические пассы? Заветные слова? Тарабарские заклинания? Меня тут, знаете, уже лечили, и успешно. Тут вообще неплохо, надо вам сказать, я даже где-то благодарен. Немножко нервозная обстановка, но если вы теперь договоритесь, чтобы никого за Ворота не вытаскивали, то совсем замечательно. Правда, договоритесь, что вам стоит? А то на меня косо глядеть начали. Так и доживем тут свой век, чудаки недоделанные, инфильтранты дефективные. Девочками будем меняться, Кузьмичевы байки слушать, я чего-нибудь для народа сочиню, Правдивый накормит-напоит…

Внезапно я осознал, что все мои хвори куда-то испарились. Перестало звенеть в висках, стягивать и пульсировать заштопанные места под повязкой на голове, даже саднить на руках перестало. Я ошеломленно поглядел — стертые до крови ранки остались, но не болели. Гордеев все стоял ко мне спиной, глядел на экран. Там, уезжая со съемок, артисты забывали Иисуса распятым на кресте.

— Зачем… — Получилось хрипло, я откашлялся. — Зачем было заставлять заново переживать это? Я чувствовал, что эти сны — неспроста. Испытывали удовольствие, заставляя меня? Не читали моего досье? Спросить не могли?

— Нет. Игорь, — сказал он, все не поворачиваясь, — у нас у каждого были свои потери, ведь так? Мне нужно было узнать о вас. Все, как было на самом деле, а не то, что сохранилось в записях. Я узнал. Благодарю и сожалею, что это должно было оказаться для вас нелегко. Больше я не буду, — повторил он.

— Потери. И у вас?

— Да, — ровно произнес он. — И у меня. Что касается формы, то сновидения обладают кататоническим эффектом. В частности, это и обусловливает такую глубину восприятия. Забыв о том, что окружает въяве, человек воспринимает сон подчас даже ярче, эмоциональнее. Некоторые обладают возможностью вызывать сны по собственному желанию. Сновидения, — поправился он. — Такие сны называются люстридными. К ним относятся и вещие, или сны-«проколы», которые либо дают информацию о событии, предвосхищая его в реально текущем вашем Времени, либо делают видящего свидетелем того, что происходит сию минуту, но разнесено с ним в пространстве.

Я криво усмехнулся — тоже, Кузьмич еще один, лекции читает.

— А вас попросят отсюда убраться, вы в курсе? Колдовство вуду готовят…

— Я знаю. Мы же были там вместе, я все слышал. — Гордеев наконец отвернулся от экрана. — Извини, что я тебя немножко поэксплуатировал. Мне надо было знать. — Появившаяся было улыбка тут же исчезла. — Никогда не говори о вуду небрежно, Игорь. Это не тот предмет, которым можно пренебречь. Лучше не упоминать совсем, чем относиться легкомысленно.

— Все, все, сэнсей. Слушайте, господин Гордеев, правда, убирайтесь, а? Спасибо за медицинскую помощь, даже если это колдовство. И до нескорого свидания. Дверь открывается наружу. У вас без меня много дел.

Он, конечно, и не подумал уходить. Он опять уселся в кресло, в котором я его увидел, едва разлепил глаза. Увидел, зажмурился от невозможности увиденного и еще минут десять притворялся спящим, лихорадочно думая и приказывая себе успокоиться. Ничего не вышло, как теперь поняли.

— Игорь, ты совсем мне никаких вопросов задать не хочешь? — Похоже, это его и вправду удивило.

— Обойдусь.

— Расторможенная психика спящего может становиться своеобразным приемопередатчиком связи между Мирами.

— Не придуривайтесь выжидательно, господин Гордеев, меня этим бредом ночью пичкали. Я у Кузьмича шар прозрачный попрошу. Какой-нибудь, у него много. И штучек с гипнозом не надо бы. Эти вспышки, газоны, фиалки-хризантемы…

Я понял, что словами с ним не разойтись, и примеривался, чем бы ему въехать в башку потяжелее. Сбоку, чтоб увернуться не успел. Вот убедимся, читает он мысли, нет? Как назло, в спальне ничего подходящего не оказывалось. Ящиком от тумбочки? Легкий. Всей тумбочкой? Массивная, не размахнешься.

— Это был не гипноз, Игорь, — сказал он неожиданно мягко. — Я просто проверял кое-что. Мне пришлось. Извини и за это. Я, конечно, могу уйти сейчас, и меня даже не придется гнать пинками. Но надо идти вместе…

— На фиг? Без меня к крестникам выйти боитесь? Они вас любят, не дрейфь. Жонглера и Мудреца. Молятся, что им райское спокойствие тут создано. Лодочником и Защитником.

Я с удовольствием заметил, как Гордеева передернуло. Чем-то я его достал. Чем бы, узнать. Я бы уж повторил, в гуманность играть не стал бы.

И одновременно снова начала пробуждаться неуместная симпатия к нему. Как тогда, в Доме. К нему? Вырвавшему меня из пусть мрачной, но тишины? Заставившему вновь пережить то, от чего бежал? Бросившему в тот же, а то и худший водоворот из угроз, требований, мистики, безумия? Отнявшему надежду когда-нибудь, не скоро, но в конце концов пережить и забыть? Уже почти сбывшуюся надежду…

Симпатия? К нему, такому? А ведь да. Я ведь только две вещи не перевариваю физиологически: открытое хамство и природную тупость. От первого отхожу или бью в морду, от второго тоже отхожу или бью. Но тупых, если, конечно, они не хамят, я перед этим жалею. Гордеев не подходил ни под одно из двух.

— Ладно, пошли. От вас не отвяжешься.

— Что? Нет, ты неверно понял. «Идти вместе» — скорее аллегория, чем руководство к действию. Как, кстати, вы здесь собираетесь дальше жить?

— Как жили. Старички подскажут, если я чего не доеду. У нас с этой ночи полное взаимопонимание. Они — чокнутые, я тоже скоро с нарезки съеду. Уживемся.

— Правдивый не вернется.

— Вот как? Ну, ничего. Лариса Иванна утешится с Бледным. Глядишь, меня в темном месте отловит. Притиснет к теплой стенке… Постойте, как так — не вернется? Он уж…

— Александр Андреевич Правдивый скончался через двадцать минут после выхода с Территории. Ничем не спровоцированный общий инфаркт.

Я сглотнул. Значит, когда мы говорили о нем… когда я читал его записку — уже. В коридоре продолжала ярко гореть лампочка.

— А это? Не от него? Фу ты, заморочили они мне… Я так и знал, что никакие это не чудеса! Пр-ридурки. Саня, Саня…

— Это от меня пока, — невозмутимо сказал Гордеев. — Точнее, через меня от… но мы успеем об этом. Феномен Правдивого, как и твой, уникален. С ним работали уже три года. Рабочее название — «Светлый Круг». По-моему, что-то литературное, ты, может, вспомнишь, откуда. Состоял феномен в том, что в непосредственном окружении Правдивого у тех, кого он считал близкими людьми, повседневные бытовые проблемы вдруг начинали решаться сами собой. Это не только питания и обслуживания касалось, просто на Территории возможностей проявиться мало. Здоровье, например. С появлением Правдивого в Крольчатнике исчезли болезни и хвори. Простуды, насморки, такого рода. Мигрени. Ты-то при всех своих погружениях ничего не чувствовал на выходе. Потом, сразу после, как вне Крольчатника бывало.

— Погружениях?..

— «Накаты», называешь их ты. Ты думал, это я помогал? Впрочем, ты так не думал… Люди из Сектора… хотя ты этого и не знаешь… в общем, с ним работали очень плотно, пока я не вытащил его на Территорию. Тоже не без помощи одной из здешних контор. У вас теперь много…

Снова — «ваших», «у вас здесь». Кто вы, доктор Зорге? Начхать мне на тебя, кто ты там.

— А началось у Правдивого, между прочим, с глубочайшей личной трагедии. Он потерял всю семью, жену и трех дочек, в Сумгаите. Тогда и… Короче говоря, без Правдивого в Крольчатнике становится туго. Ну, да тебя это не касается.

— Снова вывезете?

— Зачем? Сам уйдешь. Сейчас пока рано. Сейчас тебе уходить отсюда пока не с кем. Подожди.

Говоря, Гордеев уставился невидяще в точку повыше моего правого плеча. Я встал, сходил набрал воды, принес стакан ему.

— Остыньте. В Крольчатнике очень нездоровая атмосфера. На глазах сходят с ума даже инфильтраты. Что это за термин — инфильтрант? То, что сегодня мне показывали во сне — вы или кто еще, — это что, действительно все так и происходило?

— Каждого из них ждет за Воротами неизбежное. Барабанов не мистифицировал тебя, а остальные не подыгрывали ему. Все так и есть.

— Ну да, — сказал я зло. — Вроде как с вашей липовой гибелью. Это-то к чему было разыгрывать, не пойму. Разве что какие-то тут ваши дела, своих за нос водить пытаетесь. А они вас.

Он посмотрел на стакан в своей руке. Вода за прозрачным тонким стеклом вдруг помутнела, пробежала быстрая неясная рябь, и стакан с негромким звуком покрылся трещинами. Донышко отвалилось, полетели осколки. На столик перед Гордеевым упал, стукнув, толстенький цилиндрик льда.

— Красиво, — сказал я, и не пытаясь бороться с вернувшимся ознобом. — Даже в комнате похолодало. Видите, как дрожу?

— Подожди, Игорь…

Он устремился к выходу, я потрогал ледяной кусок, поставил его стоймя среди осколков стекла. Насквозь промерз, и верхний торец горочкой. Хлеб в камень, вино в уксус. Пятью хлебами две тысячи человек. Но без Правдивого нам — худо… Над Крольчатником рассвет.

Гордеев перегнулся через перила крыльца, заглядывал влево, где ближайшая внешняя стена. Мне показалось, что потягивает дымом.

— То, что ты видел, происходило в действительности. Только сутки назад. Сместилось, понимаешь, в реальном Времени твое восприятие. Инфильтрант — это такое вроде бы сильно умное обозначение, чтобы не употреблять расплывчатое «Пришелец». Оно слишком обязывает. Сразу надо отвечать, откуда пришелец, как он сюда пришелец, за каким бесом он сюда пришелец. Инфильтранту, впрочем, эти вопросы тоже норовят прилепить. Игорь, на «ты» перейти не трудно?

Он все смотрел туда, а потом снова стал как будто прислушиваться к чему-то, одному ему слышимому. Меня эта пантомима в восторг не привела.

— Проклятое аристократическое воспитание, — говорю, — Пажеский корпус, Царскосельский лицей. На брудершафт выпить нечего, последнюю воду вы заморозили. Вы всегда понимаете буквально? Строительство по раннему утру молчало. Зато где-то далеко позади за стеной несся невнятный шум, как от нескольких мощных двигателей. На дорожке, что впадала дальше в главную аллею, показалась Ксюха. Она быстро шла ко мне. Увидев нас с Гордеевым, встала как вкопанная, замерла на секунду в движении, а потом развернулась и пропала за соснами. Я и помахать ей не успел. Платье мелькнуло светлое.

— Что там происходит?

— Вот что, Игорь. Боюсь, даже с вашими новыми знаниями вы все равно отнесетесь предвзято. (Ага, вежлив опять! А нечего ко мне в друзья набиваться. Я же не набиваюсь.) Но и теперь, когда вы знаете обо мне многое, я готов повторить, что говорил в нашу первую встречу: я действую как частное лицо с вами. Мотивы мои совершенно личные. Конечно, я не из праздного любопытства лез к вам в душу грубыми руками. Но и не из одной своей корысти.

— Происходит там что?

В южной стороне звонко щелкнуло, гул пронесся по соснам. Снова пахнуло дымом, уже отчетливее. С южной стороны — Ворота.

— Пока я здесь, никто сюда не попадет, — сказал Гордеев. — Не обращайте внимания, к вам это не относится.

— Что — это? Охрана получила приказ на ликвидацию? Восставшие народы взяли нас в осаду?

— К сожалению, Игорь, не получается все сделать так, как я намечал. Кое-что я все-таки успею сказать. Считайте бредом, если угодно, но выслушайте хотя бы и попытайтесь найти хоть одно логическое несоответствие. Вам сказали правду…

— Слушайте, Михаил Александрович, или как вас. Что у вас, задание не ладится? Что вы ко мне с сумасшедшими фантазиями лезете? Еще раз говорю: я не стану для вас больше ничего делать. Как хотите без меня обтяпывайте. Пусть даже вы этот… инфильтрант. Я не страдаю болезненным любопытством. И уйдите, Гордеев. Слышите, уйдите. Серьезно вам говорю. Пусть будет, что будет.

— Хорошо, для меня вы ничего делать не будете. Вы даже работать не начали, хотя предложения были самые прямые. Вам плевать, что с вами и с тем, что вас окружает, начинает твориться, когда вы загоняете себя в свой добровольный скит. Наслаждаетесь самокастрацией. Вас очевидные факты вокруг не убеждают. Но в своих собственных интересах вы пошевелиться-то можете? Теперь, когда предоставляется возможность?

Что-то в его голосе заставило меня промолчать. Я только крепко взялся за деревянную планку перил.

— Не будете — для меня. Кем бы ни считали. Но для себя-то согласны?

— Вы же знаете. — Он не расслышал, я повторил громче: — Вы знаете, вам известно, что случается, когда я пишу. Что никогда не сбывается, что я задумываю нарочно. Я бы тогда… — мне не хватило дыхания. — Может быть, я виноват. Но я получил сполна уже. Не с избытком ли на одну-единственную бумаге маральную душу?

Еще звонкий удар, теперь слева, из-за восточной стены. Еще гул, еще дым. Похоже, и верно, осада. Штурмуют стены?

— Уйдите, а? — попросил я, — Нам ведь назначено в другие Миры? Вот мы сейчас и отправимся. Всей компанией. Нам, я чувствую, прямо-таки торопятся помочь. Спасибо, что собрали в одном месте. Для удобства.

— Игорь, — услышал я и увидел светлые глаза его совсем рядом. В них было снова то же страдание, что я замечал в Доме. — Ты сам, не ведая, сказал истинную вещь. Тебе представляется случай. Ты пойдешь и попросишь, понимаешь меня? Ты только меня выслушай, чтобы тебе было легче там…

Я стискивал дерево так, что, казалось, еще чуть, и одно из двух не выдержит, или перила, или мои пальцы. А он уже говорил, он объяснял. Рассказывал, что со мной сейчас произойдет и что может случиться не так, как он хотел, потому что предстоящее мне вдруг передвинулось ближе, и непредвиденно ускорившиеся обстоятельства заставляют не ждать здесь сейчас того, за кем он послал. Что меня ожидает, как я должен себя вести там, где окажусь, и как реагировать. И почему скорее всего вернусь я не в Крольчатник. Зачем, ЗА КЕМ он дает мне случай отправиться. Почему его обращение ко мне есть даже не его или кого угодно более могущественного желание, а предопределенность, которая правит всем в этом Мире и во всех других Мирах.

И вот когда он все это растолковал, и говорил искренне и взволнованно, и услышал мое глухое «да», и вздохнул облегченно, добившийся своего главный Кролик, — вот тогда я со слепящим сладким бешенством, которое, держа, копил в себе, не прицеливаясь и не размахиваясь, всадил кулак в его открытое, располагающее лицо со светлыми доброжелательными глазами. Только один удар. За все сразу. И за то, что он мне сейчас сказал. И за сочувствие. За доброжелательность. За искренность и непритворное волнение. Даже за то, что все это — по отдельности, без общего смысла взятое — оставалось мне в нем симпатично.

Гордеев отлетел, проломив ограждение крылечка. В кисти у меня ломко, болезненно хрупнуло, и я перестал чувствовать руку до локтя. А в следующий миг вообще перестал существовать.

Она осадила этого нахального Рыжего. Она умела. Когда выяснилось, что надо ехать сегодня же, она справилась и со своей зябкой волной, пробежавшей по телу от копчика до затылка. Только спросила, во сколько самолет.

Рыжий, должно быть, и верно, провел предыдущий день в дороге, зевал, просил еще кофе покрепче. Это уже когда все сказал. «Хорошо, подошлите машину в семь часов», — кивнула она, холодно соглашаясь. На самом деле внутри все пело. «Сами удалиться сумеете? Я — досыпать». Усмехнувшись, посреди гостиной спокойно вышла из халата. Сзади раздался звук захлопнувшейся челюсти. С той же усмешкой высвободила из складок тонкой ткани блестящий «кольт», придерживая пальцем, сняла со взвода. И закрыла за собой дверь своей белой спальни.

Конечно, никакого сна. Дождалась, покуда на пультике в изголовье потухнет алая точка, означающая присутствие постороннего. У Инны Старцевой была хорошая квартира. Инне сейчас требовалось побыть одной. Завтра! Уже завтра она его увидит. А и не надеялась, думать себе запретила. А он вот он, снова здесь. В этом Мире. Да ведь и она теперь не та. Пусть не наивная, но все-таки девчонка. Теперь ее опыту — тысяча лет. Она знает о ТЕХ и служит ИМ. Как он когда-то. Это знание уравнивает ее с ним. Встречаясь с теми, на кого ей указывали ОНИ, она заранее знает, что указанному осталось находиться в ее Мире считанные дни. Этот не отсюда. Его надо убрать, и Инна одним взглядом своим глаза в глаза открывала ему путь. И чужой уходил. Неважно, как. Она уже не имела к нему никакого отношения. Всегда найдутся совершенно обыденные причины, которые полностью укладываются в рамки этого Мира. Обострившаяся болезнь или несчастный случай. Нож хулигана, пуля бандита, семейная драма, которую венчает сердечный приступ или открытый газ. Инна не думала об этом, хотя когда-то едва сама не стала одной из таких же. Указанных. И ее спас тот, кто спас весь Мир. А теперь Мир помогает спасти и она.

Алая точка погасла. Инна бросила тяжелый пистолет в ящик. Завтра. Завтра она встретится. И выполнит все, что он ей скажет. Все. Это не только по приказанию ТЕХ. Это она сама сделает для него.

…По дороге Рыжий разговорился. Она поддерживала, иногда отвечала. В ночном рейсе многие спали.

— Вы давно Михаила Александровича знаете? Мы-то с ним давние знакомые. Партнеры. Он меня так тезкой-Мишкой и звал. Сейчас, говорит, как считать, а то и миллион лет с тех пор прошел.

— Он прав. Тысяча — точно.

— Да, помню, дела с ним проворачивали… А вы, Инна Аркадьевна, тоже? В курсе ведь, так, кто наш патрон?

— У меня патроны в обойме. Обойма в рукоятке. Еще вопросы?

— Ну да, ну да, жалко у пчелки, пчелка на елке. Но вы-то с ним…

— Я — всегда сама по себе.

Между прочим, в самолет они сели, минуя контроль. Рыжий вывел машину прямо на летное поле, к трапу. Покрасоваться перед ней решил. Инне было не привыкать. Как бы между прочим показал ей удостоверение с двумя полосками в верхнем уголке. Инна только хмыкнула. У ее первого мужа было такое же. Она не любила о нем вспоминать. А когда взлетели, этот Миша скис. Да еще хлебнул прямо из фляжки. От него, чуточку потяжелевшего в слабой болтанке, стало шибать алкоголем. Инна отвернулась. Неужели Михаил — ТОТ Михаил — мог набирать себе таких помощников? Но ведь она-то и сама…

— Пропустите меня.

В туалете она покурила. Когда садились, на земле уже лежали розовые пятна солнца — ведь они налетали на новый день. Водитель «Волги», так же встречавшей у трапа, — аккуратный молодой офицер в полевом.

— А второй зачем? — спросил плохо выглядевший Рыжий.

Водитель пожал плечом: «Прислали». Инна не обратила внимания на микроавтобус. Час дороги по зеленой степи. Час в общей сложности. Полчаса до аэродрома, десять минут в маленьком городке. Возле казенного дома задержались минут на пять, пока Рыжий в него ходил. Инне одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что за дом. Не тысяча лет, конечно, опыту, но все-таки. Она смотрела со скучающим видом, а сердце так и стучало. Вот уже, вот, рядом. Что он ей скажет? А она ему? Может быть, ему нужна ее помощь? Рыжий тоже не сказал. Погодите, если он теперь один из НИХ, то правильно — ОН?

Рыжий выкатился, поигрывая прямоугольной карточкой наподобие пластиковой карты. Даже полоска серенькая магнитная. Еще минут пятнадцать дороги. От лесопосадок на зеленую степь ложились синие длинные тени. Шоссе — обычное серое полотно без разметки, и вдруг от него отошел рукав ровного гладкого асфальта, широкий, с ярко прорисованным разделительным пунктиром. Белая краска свежая. Фонари на бетонных столбах. Впереди зеленый массив, какие-то полупостроенные корпуса чуть в стороне. Инна знает такие отходящие от шоссе рукава. Они перед спецобъектами имеют привычку заканчиваться. На голом асфальтовом пятачке перед воротами. Еще — возле домов отдыха. Тоже специальных. Для белых людей из больших домов. Этот, пожалуй, такой и есть. Бывала Инна в похожих.

Два БТРа стояли, обернув носы к валу с колючей проволокой и рву перед ним. Цепь солдат со странным оружием — винтовки с почему-то толстенными цилиндрическими насадками — протянулась по обе стороны асфальтированной площадки. Они тоже смотрели на проволоку и высокую стену за ней. На площадке теснились еще машины, один БТР и один гражданский автобус, у которого был нелепый вид. Много военных, у автобуса несколько штатских, кажется, есть женщины.

— Ты куда нас привез? — Рыжий завертел головой. — Что творится? Почему ничего не сказали?

— Сам не пойму, — отвечал аккуратный водитель. Спокойно так отвечал, с ленцой. Их «Волга» въехала между автобусом и БТРом. Из следовавшего за ними, как приклеенный, микроавтобуса выпрыгнули несколько человек в десантных комбинезонах, с короткими автоматами, окружили. Инна плотно прижала к боку плоскую сумку. Совсем не испугалась, вот удивительно.

— Выходи! — Аккуратный парень из-за руля приставил к голове Рыжего пистолет.

— Ты тоже! — Ей, из распахнутой двери.

— Ага, прибыли. — К «Волге» подошли несколько военных и один в коричневой ветровке. — Я же говорил, что не стоило брать их раньше времени, сами появятся. Вот и здесь.

— Девушку к остальным, этого в мою машину, — распорядился штатский, — я с ним отдельно потолкую. Да, май-йор? — И он резко дернул вниз козырек каскетки Рыжего, которого держали сзади за руки. Ткань треснула, козырек остался у штатского в руке. Он брезгливо выбросил.

— Сука. — Рыжего увели.

Инну повернули к автобусу, в который усаживались те, кого она заметила из машины. Два молодых парня, старик в смешной шапочке, угрюмая девица в светлом платье, плоская селедка в очках и джинсах и толстуха. Толстуху-то Инна первой и узнала.

Винтовка ближайшего в цепи бахнула глухо, из широкой насадки повеяло дымком, выше виднеющихся отсюда сосновых крон, на фоне чистого утреннего неба мгновенно образовалось и расплылось густо-оранжевое пятно. Оно разбухало и бурлило. Странное пятно, не круглое совсем, не шарообразное, а плоское с одной стороны. Будто о стеклянную стену пузырь с краской разлетелся. Оранжевый дым медленно тек вниз, сползая по небу, как по тверди. Вместе с появлением пятна раздался звенящий удар, прокатился, гулкий, как в храме, улетел в степь.

— Видите, — услышала Инна за спиной. Совсем-то за спиной у нее стоял один из этих, в комбинезоне с автоматом, а вот за ним и сказали: — Видите, это непробиваемо. Хотел бы я знать, изнутри такой же эффект, или как-нибудь по-другому? Пройти никак?

— Никак. Я троих уже потерял. Непонятно, как они сами проходят.

— И почему вышли.

— Из «ДШК»…

— Никаких «ДШК». Вообще не вздумайте палить из стрелкового оружия. Хотя бы про рикошеты подумайте — куда полетят. Не надо больше газа, самих себя потравим.

— Но главных-то двое остались.

— Двое остались…

Да-да, Инна узнала толстуху первой. И вообще она их узнала теперь, а кого забыла, про того догадалась. Вот они, о которых ей присылали приказания ТЕ. Не все, но вот этот носатый, селедка в очках. Эту ОНИ велели отыскать еще в феврале. Почему же она до сих пор?..

Как будто беззвучный аккорд взвился над стенами. Светлее светлого дня ударил вверх, в наливающуюся синеву прямой серебристый свет. Он не рассеивался, он лился отвесно вверх, обрезанный тою же невидимой стеной. Деревья там оделись серебряными прозрачными пелеринами. Сделалась различима самая мелкая деталь. Кто-то охнул рядом. Но тут же по эту сторону рва все пришло в движение. Хлопнуло еще несколько выстрелов из газовых ружей, но оранжевых клякс не появилось. Неземной свет поглотил их, или исчезла незримая преграда? Взревел мотор БТРа.

Вдруг, будто серебристый свет осветил и ее внутри, Инна поняла, где тот, к кому она приехала. Что ее сюда не заманили хитростью. Что вообще не ее главную тут ждали, а им нужен был ОН. И что они убили ЕГО сейчас.

Десантник сзади протянул руку, чтобы впихнуть ее в автобус вслед за всеми. Инна вывернулась, единым двойным движением — вниз, сорвать клапан на липучке, вверх, выдернуть из кармана сумки «кольт» — направила оружие через плечо парня в комбинезоне в коричневую ветровку. Получай! За НЕГО! За того, кто спасал вас, а вы его за это…

Выстрела не последовало. Пистолет из руки выбили, от удара в живот остановилось дыхание, от удара в лоб перед глазами как бы взорвалась граната. Только не оранжевая, а черная. И затопила.

Ее свалили на землю, ударили сапогом. Или десантным ботинком. Тяжелым чем-то. Потом втаскивали опять в автобус. По ступенькам волоком. Женщина визжала где-то в далеком далеке. А она думала: вот сейчас меня убьют тоже, и кто будет выполнять приказы ТЕХ? И еще думала: какой прок от оружия невзведенного? Все равно что от незаряженного.

Не думала, а слышала будто. ЕГО голосом. А посторонний голос сказал:

— Вот сука, хоть бы пискнула! Звука не проронила! Она вообще кто?

Из последнего разговора с Перевозчиком:

— Подбор замещающих аналогий происходит, безусловно, на каком-то из подсознательных уровней, ответственных за корреляцию действительного и осознаваемого. Например, я не убежден, что все, что ты видел о Присматривающих, совпадает с действительно имевшим место до подробностей. Что такова обстановка, в которой они встречались, что именно такие у них детали церемониала принятия их Решений. Что даже самоназвание они используют именно это.

— Другими словами, я видел обычное фантастическое сновидение. То, чего не было.

— В том-то и дело, что было! Базис события, на которое я тебя вывел, существовал в реальности — хоть и не люблю я это определение. След взаимодействия сущностей, тем более в одном и том же Мире, вплетен в информполе, откуда, собственно, и извлекается сенситивами с той или иной степенью приближения. Абсолютных соответствий не бывает вообще. Степень приближения и интерпретация — вот краеугольный камень всех и вся предсказаний и прозрений.

— Но не в случае со мной.

— Но не в случае с тобой. Ты знаешь теперь, что твои «накаты», смешанное восприятие, временные «проколы» расторможенного или ограниченного рамками действительности сознания — это та же верхушка айсберга. Кстати, такой огромный разброс качественно разных направлений паравосприятия и сбил меня сперва с толку. Но он же и помог тебя определить. Вторая сторона медали объяснила первую.

— А третья?

— Что — третья?

— Ну, ведь у всех медалей есть и третья сторона. Разве вы этого не говорили?

— Ага, ты берешь реванш. Хорошо, признаюсь. Говорил. Но конечно, это выдумали не мы с тобой — про третью сторону медали. Когда я понял, до какой степени твое влияние распространяется на всех в этом Мире и даже на меня, мне, сказать по чести, стало очень не по себе.

— Я ничего не делал сознательно…

— Перестань. С этим ясно, по-моему. Но я, не понимая того, даже пользовался одно время твоей памятью, когда бывал здесь. Это твое постоянное цитирование откуда-нибудь. Я тогда думал, что срабатывают какие-то мои собственные скрытые пласты, или устроено ТЕМИ, кто меня послал. А было — от тебя, хотя ни ты, ни я этого не ощущали. Уже тогда.

— Мне кажется, следовало сразу говорить со мной прямо. Не прикидываться эмиссаром… чего-то здешнего. Объяснить, рассказать, как рассказали мне перед моим путем за Реку. Я бы понял.

— Неужели? И я получил бы по физиономии гораздо раньше, ты это хочешь сказать?

— Тогда бы не было причины лезть в физиономию.

— Возможно. Но и веры бы мне не было никакой. Убеждают лишь чудеса творимые, я так когда-то сказал. Или тоже не я, тоже ты?

— Аналогии, которые выдает подсознание… Насколько далеко от того, что я видел и где побывал, существующее там на самом деле? Что было настоящим, а что представленным в виде форм и названий, которые я способен понять?

— А вот там все было совершенно конкретно. Ты увидел все так, как есть. Река непреложна, как непреложен дальний путь каждого, кому дано побывать за Рекой и вернуться. Я не мог ничего сказать тебе сразу еще и потому, что не был в тебе уверен. Тебя нужно было срочно убирать на Территорию, потому что искажения вокруг тебя шли чаще и чаще, ты чувствовал и сам. А Страж заметить тебя не мог, и если бы даже получил о тебе приказание, без моего присутствия ничего не мог бы поделать, ведь тебя требовалось и пропустить обратно. Ты, как сущность, целиком принадлежащая своему Миру, Стражу Службы Спасения Всех Миров не подвластен.

— Страж… Что с ней? Она… Ее?.. А Служба — это…

— Ты есть ты. Весь свой Мир на своих плечах. Жива. И конечно, уже не Страж. Просто — человек. Ей повезло. А Служба, я знаю твою неприязнь, можешь не морщиться, Служба — тоже аналогия. Весьма поверхностная, тот, кто это выдумал, поленился подумать как следует. Мы все успели в последний момент: я — распознать тебя и помочь тебе. Ты — пойти и вернуться. И возвратить…

— Перевозчик не обязан был делать для меня так много.

— Главное, как всегда, — устояли Миры. А сколько нужно для этого сделать… Кому-то ведь может показаться несерьезным и незначительным. То ли еще скажут, если узнают. Не терзайся сомнениями, это почти всегда лишнее. Обернись и просто посмотри — разве тебе мало?

Я обернулся и посмотрел. Нет, это было немало. Это было все. Вся моя жизнь. Но обернуться еще надо было себя заставить, хотя я, конечно, знал, что оборачиваться можно.

Опираюсь спиной о твердое и угловатое. И холодное. Огромная скала перегородила узкую щель каменную, и сижу я, как крыса в крысоловке, от колючего камня оторваться не в силах. Только крысы в сужающийся ход вперед головой пролезают, покуда не застрянут, а мне отсюда дорога. Кому конец, кому начало.

Вообще все тут холодное. Все, что есть, хоть и есть немного. Ущелья стены, крошево каменное под ногами, верхние далекие края — справа острый, слева сглаженный. А может, справа сглаженный, слева острый. Путается у меня в голове пока. В себя не приду никак. Миг ведь назад всего Гордееву в морду бил. Там

в своем Мире

а через мгновение уже здесь. Значит, не врал он, когда меня подготавливал? Значит, все и есть так, как он говорил? Значит, я найду тут кого смогу попросить? Чтобы вернули…

Небо холодное, черное. Откуда же свет? От Луны. Не вижу ее, но знаю, что и она холодная, как замороженный медный пятак. А еще сухо здесь. Будто тысячи тысяч миллиардов лет прах этот на каменном крошеве высушивали. А с ним и самый ледяной горький воздух. Не течет воздух в грудь — прорезает себе дорогу по гортани, бронхам, трахеям. Как ножами, как осколками острыми. Как ущелье это прорезано

Тэнар-тропа

Поднимаюсь. Иду. Грязно по краям тропы, кал окаменевший, мусор, лохмы волос выстриженные. Прямые, вьющиеся, белые, черные, рыжие, седые, младенческие. Густые, как войлок, тонкие, как паутинка. Там, где не втоптаны, в щебень не вбиты, в прах не перемолоты. Неприятное напоминают оттуда, из Мира моего. Ну да я неприятное еще внизу увижу, а здесь всем сюда попавшим по пряди волос отстригают. Положено. Сразу возле перегородившей скалы.

Тэнар-камня

Меня не остригли, мне не положено. Да и некому, не встречает меня никто, один по тропе спускаюсь. А тропа все шире с каждым поворотом. Но, что приметно, утоптана — так же. Никакими дорогоукладачными катками так не выутюжить. До гладкости. Только ногами человеческими, множеством неисчислимым.

Вот и лагерь внизу, крыши ветхие. Миллион лет им, а они все ветхие, ни больше ни меньше. Да какой миллион, нет здесь никакого Времени, верно Перевозчик сказал, да и сам я чувствую.

Два каменных столба с медными кольцами. Медь с камнем срослась, не поймешь, что зеленее. Откуда столбы? Кто поставил? Никто не знает, и Перевозчик не знает. Я мимо прохожу, правую руку левой придерживаю. Все тут ледяное-холодное, кроме моей руки правой. Огнем горит, распухла, что дыня, сквозь онемение болью невыносимой простреливает все сильнее. Но я боли рад. Значит, живой я, если боль чувствую. Не то что здешние. Которые тут.

— Эй! Эй, ты откуда?

— Заворачивай, вместе на площадь пойдем!

— Смотри, смотри, новый, в последней партии такого не было!..

Я на них не оглядываюсь. Они разные, как остриженные пряди их. там, наверху, возле Тэнар-скалы. Но я дорогу к площади и без них найду. Мне рассказали. Все равно все там будут. И те, которые окликают меня, и те, которые промолчали. Которые из своих ветхих домишек, из палаток, дырявых и не очень, на улочки, на линии свои выбрались, чтобы на меня посмотреть. И те, которые внутри остались, кто уже «замедленный». «Примороженный», как тут говорят. Kтo еще говорит. И те, у кого дыхание еще паром вылетает, и те, кто дышать перестал уже. Но все они еще люди. На этом берегу. Пока.

Свет меняется. Вместо Лун — облака мерцающие. Тоже видно хорошо. Да, забыл, — Лун-то тут целых две! Над нашим берегом Реки черной, неподвижной, как вылитое стекло застывшее, и над тем. Так и говорится здесь — Тот берег. Едва различимый сверху был, с чернотой Реки сливался. Далекий. А теперь за крышами, за стенами спрятался, но направление я держу. И площадь вот.

Вроде местности полусельской. На большом довольно-таки пространстве бурьян пучками редкими, жесткими, проволочными. Деревца наподобие рябинок — еще реже. Люди эти. Группами, поодиночке, как тени, перемещаются в мглистом сумраке. Погодите, быть вам еще тенями.

Почему-то лопаты у всех. На длинных черенках, белых, как свежеструганых. А сами лопатные штыки маленькие, вроде саперных. И такие же острые, полоски заточки издали видны. Тихо над площадью, мрачно. Гул только неясный: «Бу-бу-бу». Злобно так.

Возле меня, задергавшегося, на камень вросший, позеленевший, как столбы те, заглядевшегося, — сразу трое. Откуда вывернулись? Лица… морды. Тупее не придумаешь. И рука у меня из строя вышла, ее левой держать надо, а то если вниз опускаю, боль — не вытерпеть.

Средний бросается с приглушенным рычанием. Темно-рыжий ежик, харя квадратная, нечистая рубаха под кургузым пиджачком, коренастый, широченный, плечи в метр. Черт с ней, с моей правой. Навстречу ему движение, сталкиваемся, как две машины-камикадзе на автодуэли. Выбирается участок шоссе километровый, расходятся — ив лоб. На ста восьмидесяти каждый. Кто струсил, отвернул — все равно покойник, с такой скоростью не совладаешь. Или комок железа оплавленного, перекореженного тягачами растаскивают потом. Это, значит, если оба не струсили. Не успели.

Сшиблисъ и мы, только мой локоть первым успел ему по роже чиркнуть. Но и я в нос получил, аж искры. Ладонью твердой, грязной. Подметка, наверное, чище. Не от него получил, от еще одного, сбоку. В землю затылком воткнулся до самых ушей, хоть казалось, не пробить площадь эту утрамбованную. Зазвенело-поплыло. Что ж на нашем берегу столько скопилось? Кто черное накапливает, на погляд вытаскивает, в художественные рамочки вставляет? Так что аж сюда перетекло. На тот свет. А из сопатки разбитой кровь пока не идет у меня. И то хорошо. Бинты ко лбу прилипли.

Что-то не то они надо мной делают. Я уж думал — хана, добивать станет, а он лопатку к собственному горлу приставил, надо мной нагнулся: «Гы-ы-ы!..» Да сейчас же чиркнет себе, меня кровью окропит! А я достать не могу, помешать. И вокруг все: «Гы-ы-ы!..» Идиоты! Не ругательство, а диагноз.

Но расшвыряло их, не успели с крещением своим идиотским. Идиотовским. Мелькнули одинаковые тени в хламидах коротких. Темной бронзой мечи сверкнули. Недлинные, в локоть. Голые черепа и пятнистые физиономии. Как под копирку одинаковые. Ага, танаты. Полиция здешняя. Тоже знаем, предупреждены. И далеко в центре площади фигура высокая, черная…

Сел. Встал. «Головой потряс, чтоб слетела блажь, и вокруг взглянул, и присвистнул аж…» Кто на том свете стихами разговаривает? Только психи.

А эти придурки продолжают. Один, в середке группы отогнанной, лопату перехватил, самого себя по впалому животу — р-раз! Кровь сквозь желтую клетчатую рубашку проступает, по черным порткам, до блеска засаленным, бежит, впитывается, на черном чернеет. Передергивает меня. Чтобы на их обычаи тут смотреть, я иду?

— Разве так делают? — голос за плечом. Сказавший выходит на шаг вперед, заслоняет меня от следующей группы, принимается наносить легкие чиркающие удары наотмашь. Только чуть-чуть тело режет кому подвернется.

И понимал я, что это — друг. Больше. Друг, Проводник и Защитник. Вот только лица его не вижу. (Снова, по нехорошей привычке вперед забегать, — так и не увижу никогда.)

— Вот так делают!

Этот уже заваливается, уже навзничь. Коленки задраны, руки раскинуты. Обидчик это мой, вот кто. Который мне заехал сейчас. Теперь я его отчетливо рассмотреть могу. Рассматриваю. И нехорошо мне делается. Хуже, как если, вперед забегая, о том, что будет, говорить.

Потому что с хрустом втыкается лезвие лопатки лежащему в пах с правой стороны.

— Вот так еще у нас делается!

Ахаю мысленно, тащу Защитника в сторону. Друга. Из тела, бурьяном полускрытого, брызжет крови фонтан. Конечно, заливает сбежавшихся, наклоняющихся. Отдельный теплый чвак попадает и на меня. Окропили все-таки. А возле уже двое из тех, что с мечами. Танаты. На нас с Другом покосились, но не сказали ничего. Они вообще не говорят.

— Может, еще обойдется? — Глупый вопрос. Вырвался.

Друг молча качает головой, под ноги указывая. Том, копошась и пища, будто ожил крови сгусток. Крыльями от земли отталкивается, оттолкнуться не может. Мелкий и противный в то же время.

— Смотри, это важно.

Смотрю. Захлебнувшись в чужой крови, умирает маленькая летучая мышь. Важно? Почему?

непонятного будет много не останавливайся иди

Подевался куда-то Друг. А я дальше пошел. Куда иду? Куда все, к пристани. Только вот около одного входа в лачугу, ничем от остальных не отличимую, будто толкнуло что: войди! Стены наполовину из обломков деревянных, наполовину брезентом затянуты. Дырка на дырке, но потому как слоев много, насквозь не видать. Войди!

Я оглянулся даже, уж не Проводник ли из-за спины? Никого. Войду, отчего ж не войти. Дороги-то все еще не знаю. До пристани доберусь, а дальше? Мне-то не на пристань.

Дверь брезентовую, на раме сколоченную, толкнул.

— Локо! — К кому обращались, в глубине сидит. За столом большим овальным. Одну макушку вижу нечесаную, из шерсти меховой безрукавки заметную. Не разобрать только как следует, где чья шерсть кончается, где начинается. Кто-то тут его окликнул. Из-за меня. Что вошел я.

Печальные тихие старухи вдоль стены, а перед ними горшочки с землей и травами разными. В виде тоненьких стрелочек торчащими. И темно, темнее, чем на улице, хоть несколько ламп висит. Слабенькие.

— Добрался. — Это из-за стола говорится. Локо ихний, или как его. — Добрался — получай.

И старуха, от стены отделившись, протягивает мне тарелку не тарелку — плоскую хрустальную вазу со множеством зеленых травинок, из коричневых луковок торчащих. Зеленый газон как бы. При этом шепчет, извиняется, просит понять, что это она только разные семена проращивает, что ничего больше, а если что не так, то хоть у Локо спроси… Я кое-как хрусталь подхватываю и вдруг неожиданно для самого себя бубушке говорю:

— Мне именно это и нужно. Спасибо, бабушка. — Хотя понятия не имею, зачем мне трава эта.

— К Ладье не ходи. Отправка там, суета. — У Локо голос скрипучий, как дверь входная. — А там как хочешь, мое дело — сторона

если хочешь можешь посмотреть но на нее не поднимайся твой путь другой

А тут всего ничего до пристани было. Два шага. Но пока я эти два шага шел, с травками моими волшебства произошли. Можно мне там, куда пошел, про еще какое-то волшебство говорить? Можно. Не запрещается. Говори не говори…

Так-то травки в жидкости прозрачной плавали. Луковицами вниз, одна зеленая щетинка на поверхности. А стоит одну вытащить, на воздухе обращается оно в нечто необыкновенное. В пурпурное что-то, многолепестковое. В колбаску-камышинку, вдруг вспухающую и трескающуюся, а в трещинах, под бархоткой бурой — ярко-лимонное. В гроздь цветков меж собой переплетенных, лиловых нестерпимо. Никогда таких цветов не видел и не увижу никогда больше. Очень красивые. Сказочные. Уж не сказка ли? Опять Перевозчик забавляется. Нет, не так…

Вот и рядом с Ладьей я стою. Вот и вижу ее. Своими глазами, сам. Если поближе подойти, борт потрогать могу, доски черные вековые. С борта сходни кинуты, и по ним поднимаются. С узелками какими-то мелкими. И один из тех, кто к сходням подходит, мне отчего-то знаком смутно. И вот и еще один, такой же смутно знакомый.

Нет, не вспомнить мне. Видел? Встречал там, в Мире? Не дай Бог, описывал?.. Не вспомнить.

Я чуть в стороне, под носом округлым Ладьи. Борт высоко, по нему, ручищи раскинув, спиной ко мне стоит он. Шкипер и капитан. Перевозчик…

Ладья Харона

Скрипят сходни. Слабенько так, чуть-чуть. Едва слышно. Не под всяким ступившим отзовутся. Потому что чем дольше они тут пробудут, каждый из на Ладью попавших, тем более невесомы они, бестелесны. А то ли еще будет посреди Реки, на стрежне. Да и сходни мощны, пушку вкатывай. Нет, определенно кто-то за плечом моим мне все это шепчет-наговаривает. Тихо так, тише, чем на ухо шепот. Не сказал же всего этого Гордеев. Не успел. А самому мне знать — откуда?

Этот черный наверху неспешно поворачивается. Он и на площади с танатами был. Огромный, могучий, равнодушный. На меня полувзгляд кинул, потом — к танату, со швартовыми копошившемуся. Танат хотел швартов рубить, а этот сверху ему вроде как крикнул. Беззвучно только, но пятнистого в хламиде аж пошатнуло. Торопливо стал петли скидывать.

Сходни затрещали, убрались. Ушла Ладья. По Реке вниз, по черной. Кто остался, с пристани разбрелись. Один я с моими цветами невероятными, и куда же мне теперь

так оставайся же со своими волшебствами и со множеством

Танат. Не один, орава целая. Мечи вздернули, но не с угрозой, а вроде с почтением. Приглашают. Пойду, что ж. И они по бокам. Караул почетный. А может, и конвой. Друга бы мне, но нету Друга.

Как нет? Есть!

Снова непонятность такая же, как в первый момент, когда я в Тэнар-ущвлье вокруг себя огляделся. Только что одно было — и раз: иное все. Как в «накатах» — бац! — переключение. Подготовили меня «накаты» мои, здесь меньше оторопь берет.

Нет уже танатов. За дверью остались. Маленькой такой, неприметной дверью неприютной хибарки, одной из сотен. А только внутри не помещеньице с потолком нечистым и полом земляным. Не стол под слепыми лампами, как у Локо. Не чулан паутинный. Дорога за дверью.

Мы с Другом идем по длинному крытому Тоннелю. Не говорим, только плечо к плечу держимся, и мне хорошо. Надежно. Не то что одному, верно? Главное, знать — Друг рядом, и не нужны слова. Даже видеть не обязательно. А Тоннель — он тоже с буквы большой. Так вот.

По сторонам окна полукруглые, за ними свет, как настоящий дневной. Я потому и подумал сразу, что Тоннель — крытый. Теперь понимаю, что ошибался. Откуда там снаружи день? Долго идем. Долгая дорога. Все сошлось, как Гордеев говорил: зеленый газон, цветы и дорога. И еще должна быть

вспышка

Как на секунду из «окон» будто тьмой полыхнуло. Ударило как будто. Черное и белое местами поменялись. Тоннель ярким сделался, «окна» почернели. Негатив словно. На одну секунду, но уж больно та секунда долгая.

— Я должен вернуться, — Друг говорит. На плечо руку кладет, улыбается печально.

— Как же так? Мы вместе!.. — А сам на него не смотрю, в цветочки свои уставился. Ненужные. Не остановить ими Друга. Может, выкинуть их, волшебства мои бесполезные?

— Мне уже поздно. Цветы береги, пригодятся.

И уходит. Удаляется во вновь обратившемся из негатива Тоннеле. Потерялся в темноте. Один голос только:

— Еще восемь попыток у меня! Еще восемь!.. — Погас голос, и эхо погасло. Восемь? Много непонятного…

И нет уже Тоннеля. Стены обрываются, а ниже — вода. На сваях Тоннель стоял, но эта вода — не Река. Чистая, бегучая. Живая вода. Открытая часть Тоннеля упирается в травяной берег. Мурава зеленая. И дети, мальчик, и девочка, встречают меня, черноглазые, в коротких рубашонках.

И мальчик — это я сам. Так должно быть. Я вижу просто. Фотографии свои помню.

Но он качает головой:

— Не-ет, не сейчас. Не в этот раз еще. Сейчас ты — иди! — Вверх по тропке указывает. По другому берегу, до которого я дошел. Довели меня до Того берега, значит. Так?

Выходит, так! — сказал кто-то, но я только отмахнулся. Потому что знал, кто. Я отдал ребятишкам свою вазу-тарелку. Они смеются, кусают разноцветные волшебства. Чего только мы в детстве из соседних палисадников не таскали, чем не объедались, как не поносили потом, дурачки. Звериных детенышей инстинкт. И я им тоже улыбаюсь. Один только раз улыбаюсь здесь.

Шаг вперед по тропинке, в мураве указанной, вверх взбегающей, — и снова: бац! Да не единожды, а как из меня в Крольчатнике рвалось, вырваться не могло: бац! бац! Опять переключения, опять — раз! и другое. Одно за одним. То еще здесь, у среза Живой воды, я стою, нарядом домушка какая-то хитрая, и хозяин у нее хитрый, мужичок в бороды клочьях, шебаршит все, подхихикивает, на меня не глядя. Не понять — мешок на нем изнанкой вывернутый накинут или рубаха расшитая То то, то это. Бац! бац! Комната хламом забитая, постель, девица аппетитнее некуда в полном без ничего, и я рядом — орясина орясиной. Рук протянуть не успел, если мог бы даже, снова: бац! и нету девицы, постели, комнаты. Шаги мои по тропке вверх. Ног не чую, плыву будто. Что интересно, за мгновения эти я себя стремительно взрослеющим ребенком чувствовал. Как вот если бы мальчонкой этим на самом деле стал, и раз-раз-раз годков мне прибавлялось. Перещелком. Как рука ведущая ускорила

а я иду как будто сам

Через кротовину, нарытую посреди тропки, перешагнул — подумаешь, гора! — бац! кончилась тропинка. И берег высокий кончился, до которого верхнего края чуть-чуть не дошел. На даль посмотреть синюю, что за ней? На берегу-то этом небо синее, солнышко ласковое, греет. А я, кроме ребятишек, что меня пропустили, да муравы переплетенной, и не разглядел ничего толком.

Но не кончается дорога, и теперь она — асфальтовое шоссе. Не иду уже я, в автобусе еду. Простой такой, городской автобус. «ЛИАЗ». Битком набит. Мне бы наружу, в окошко смотреть, что, как? Может, спросят потом, может, рассказать придется, а я все внутрь — что рядом за люди? Люди-то пейзажей поинтереснее.

А хорошие люди вокруг. Веселые. Красивые. Не как манекены, а живой красотой человеческой, в которой и морщинки, и родинки, и глаза разные, — все красиво. Никогда люди не уродливы, если смеются и друг друга любят. Жаль, редко это у них получается там, в моем Мире. Чтобы искренне, от души всей.

Ксюхино горькое слово про Царствие Небесное вспомнил. Не такое тут. Живое очень все, интересное и пока непонятное.

Между прочим, снова не один я. В смысле, за плечом надежное чье-то присутствие ощутилось. Глаз скосил — подбородок атласно выбритый увидел, больше в давке не углядеть. Мне и того довольно. Впереди (я на площадке задней, к стеклу притиснут) песню запели. Знакомая, а слов не разобрать.

Атласный мне нашептывает, вроде обо всех них что-то рассказывает, только я вдруг запоминать перестал. Слышу все, киваю по-дурацки, как фарфоровый мандарин, а во мне ничегошеньки не остается. Как откат волны, вместо радости тоска навалилась. Думаю только, повторяю: ну эти-то должны понять, выслушать должны, помочь могут. Вымолю у них…

— Могут, могут, — нашептывает Атласный, — а я тебе что говорю, кто тут все. И ты с ними, и ты тоже. Пока здесь.

И слово говорит, а я это слово слышу.

— Я, значит, тоже могу? Все, что могут они?

— Ну, не все, понятно. Кое-что. Вспомни о себе, что у тебя получалось.

Получалось… Январь, снег в синих искрах, девчонка, завороженно ойкает, прохожий, оскальзываясь, в сугроб летит… Ну-ка.

За нашим автобусом зеленая «Нива» следует. Лягушачий оттенок такой. Как-то мы незаметно до городских пейзажей доехали, я и внимания не обратил. Упираюсь «Ниве» взглядом в лоб (ничего умнее придумать не мог!) — стекло одевается изморозной пудрой трещин, машину бедную вправо с проезжей части сносит. С моста мы какого-то сворачиваем. Но, похоже, ничего страшного там не случилось.

А передо мной, рожей моей обнаглевшей, обо всем от изумления собственной силой позабывшей, оказывается рука. Из-за спин высунулась небрежно. Тонкая кость, — женская, но пожилой женщины. Пергаментпая кожа в веснушках характерных. Перстень овальный плоский, косая пятиконечная звезда выгравирована, как из одной замкнутой, сквозь саму себя пропущенной ленты состоящая.

Я почему рассмотрел подробно. Потому что от конника среднего тонкого пальца, на котором перстень, к кончику моего носа как бы белесый огонек-туманчик протянулся. И как парализовало меня. В наказание и предупреждение. Руки-ноги отнялись, глаза вылупились, застыли в одном положении, и ни в какую сторону я даже глянуть не могу.

С минуту так меня палец подержал. Минуты мне хватило, чтоб ума-разума набраться. Убираясь, погрозил палец, как малышам грозят — веди себя хорошо, не то будет а-та-та! Нет-нет, я все понял, я больше не буду, я дурак. Все-все, правда. Вот тебе и повзрослел.

Тут как тут Атласный: то-то же, говорит. Понимать, говорит, должен, если тебе чуть-чуть позволили поиграться, так что ж сразу бить-ломать?

— ОНИ тебя, глупого, на время допустили, так не нахальничай.

— Они?

— ОНИ. — Снова Атласный то слово говорит. Ну и пожалуйста, буду я в окошко глядеть. А и впрямь, спросят, где был, — что отвечу? Только что-то непонятное мне в этих пейзажах городских. Неправдоподобное. Как будто из разных они городов по кусочку составлены, пейзажи эти. Кусочек того, кусочек сего. Ни одной улицы, чтобы целая, как есть, как я, скажем, помнил. А много и незнакомого совсем. Разговоры слушать буду. Веселыми голосами перекликаются по автобусу, проблему — где в этот раз остановку делать — решают. Понятно, в этот раз. Я ж тут, хоть и принятый, но случайный.

— Ко мне?.. К тебе?..

— Ой, да надоело все к тебе и к тебе. Я устрицы терпеть не могу! Соленые…

— А вы пробовали кофе с пирожными на Ринге? Старая Sena…

Но это так, редкие возгласы. В основном все такое же непонятное, как составленных городов фрагменты. Хоть каждое слово по отдельности простое и ясное. Место выбирают. Слет ведьм на Брокен-Хилл. А хоть бы и так. Снова я о своем думаю.

Прибыли. То есть не прибыли, а решили тут наконец, где остановиться, вот и остановка. Дома невысокие, чуть-чуть игрушечные. Тепло-коричневые тона преобладают. Если это город, то я в нем никогда не бывал.

а там ты уж сам смотри там я не могу ничего тебе посоветовать неизвестно куда ты попадешь в какой из Миров и вообще в Мир ли

Атласный тоже куда-то подевался. А ведь вился поблизости только что. Много народу, сезон в курортном местечке. Тепло, но одеты все по-разному, есть и в пальто. Стойка, прямо на улицу выходящая. Коньяк? Отлично. Идет смутно знакомый, охапку бутылочек несет. Опять эти смутно знакомые. А я уж думал, что на противоположном берегу их всех оставил. Ведь и побольше их здесь, чем в лагере у подножия Тэнар-горы было. Почти каждый второй. И по-прежнему узнать не могу.

От коньяка ли (хороший коньяк, в моем Мире я и лучше пробовал, но этот — вполне), от волнения минуты приближающейся, сохнет во рту. Губ не разлепить. А кафе летнего, со столиками белыми, уж нет. Дальше меня толпа пронесла. Улица, брусчаткой мощенная, пешеходная. Заканчивается дверями распахнутыми. Все туда, все к ним. Возбуждение веселое, как карнавала ожидание. Разговоры, надо понимать, к тому же и относятся. Только крутит меня в толпе, связного уловить не могу.

— …подвиг…

— …Рыцарь Прямого Огня и Магистры…

— …девять подвигов — девять Рыцарей…

— …сегодня. Еще не знает, но… -.. Рыцарь Прямого Огня…

Эти слова у всех на устах. Атласный рядом. Куда бы ни отлучался, теперь не отходит. Напомнило мне это что-то неприятное, жуткое даже, но отлетело сию же секунду. Тут неприятного быть не может. Не может? Вот как? Ас чем ты сюда пришел? Если ты собираешься просить, то — кого?

— Все будет нормально, — шепчет Атласный. — Не волнуйся и будь таким, каким хочешь быть.

Двери в позолоте и монограммах ведут прямо в невероятно огромную залу, в которой, кажется, и стен нет, и свода. Зал просторнее неба — может быть такое? Не вся толпа с улицы внутрь втекает. Но мне — туда, это я вдруг точно понимаю.

Есть в зале стены. Бледным шелком обтянутые, золотой паутинкой поверх проброшенные. И свод имеется, и ниже даже, чем с улицы казалось. Я освоился уже отчасти и замечаю, что тут, в зале, на меня поглядывают. Не то чтобы откровенно глазеют, а потихоньку. И посмеиваются, потихоньку тоже. Спасибо, пальцами не показывают. Глубокое детство, несуразную подростковую угловатость, безвозвратно канувшую, вытащили из меня. Опять я стою под насмешливыми взглядами и не знаю, куда руки девать, и провалиться сквозь пол хочется. Только и разницы, что взгляды не выдуманные, как в юности, а самые что ни на есть настоящие. Милое, забавное, капризное, надоедливое дитя, проникшее на вечеринку больших. Еще закуксится, разразится нытьем и плачами. Игрушку тебе — на, и иди в детскую. Иди спать. М-Пе, уложите его!

Есть стены в зале, а на стенах лампионы. Жирандоли со многими рожками. А посреди над паркетом блистающим люстра необъятная. Но не буду я на люстру покушаться. Рядом из переплетения золотых листьев виноградных несуразная лампа торчит. Грушей серебристой. И негорящей…

Вся злость моя в эту лампу ахнуло. И брызнули осколки вниз, на публику, а публика, что рядам, от них в стороны брызнула… И весь зал громовым хохотом обрушился. Кто-то — Атласный, кому ж еще? — толкает в спину, и тут я под самой люстрой на погляд всему хохочущему залу оказываюсь. Разворачиваюсь на пятке. Ну сейчас…

— Не обижайтесь на него — Высокая ослепительная дама в платье переливающемся протягивает бокал. — Это была его не самая удачная шутка.

Атласного уже нет. Вообще нет. Ослепительная дама что-то уж очень подозрительно на том месте стоит, где он только что. И вообще, по-моему, не дама она никакая.

— Эта лампа… Не вы первый, кто о нее спотыкается.

Не знаю, что она хочет этим сказать. Лампа снова на месте, между прочим, но мне уже безразлично.

— Безобидное испытание. Таковы уж правила. Правила и правила. И хорошо очень. И что дама вовсе не дама, и то пускай. Здесь каждый таков, каким хочет казаться.

Движение всеобщее. На меня насмотрелись, стало быть. Течет публика во вторую залу, мне видимую краешком. Темнее там, стол огромный каменный, поблескивающий тысячами отражений свечей в полировке зеркальной. Кресла со спинками немыслимой высоты вокруг стола.

— …подвиг

— …заслужил быть принятым…

— Где он сейчас? До сих пор в том своем Мире? Мне бы надоело.

— Должен завершить…

— Я понимаю — сохранить целый гросс Миров. Это — подвиг, это — да!

— …новый — это всегда неожиданно…

— …говорят, тоже оттуда, из сохраненного. Чуть ли не…

— Лола, не наезжайте, Миры — не пуговицы, кто же их так считает!

— Все равно. Подвиг не в том, чтобы удержать. Найти того, кто занимает ключевое место в равновесии…

— …о том же…

— …не знает? Ну, пусть будет приятной неожиданностью.

— …сообщили. Рикки не удержался…

— …а вот он тогда зачем здесь?

Оглядываюсь я вокруг, озираюсь, прямо сказать, затравленно. Не нравится мне внимание их. Уж шли бы себе, а я как-нибудь. Веселая шаловливая девушка лет шестнадцати, хохоча и скалясь, проходит мимо.

— Можешь поцеловать мне руку. Ты! Ну же, целуй! — Изящно согнув, к самому лицу кисть протягивает.

Та же рука. В морщинах, пергаменте кожи, пятнышках старческих. С пятиугольником перстень. Белесый огонек мелькает на мгновение.

— Лола, не пугай ребенка.

Хохочущая девица удаляется со своими спутниками, унося румянец тугих гладких щечек. Я тоже пойду. Я вижу и уверен теперь, что там, в креслах, — Магистры. Мне — к ним.

— …Рыцарь Прямого Огня…

— …девять подвигов — девять Рыцарей — девять Магистров…

Не дают мне пойти. Ласковая настойчивая рука — теперь воочию я ее увидел, рука из снов моих там, в Мире, — удерживает. Туда, мол, не ходи, только для взрослых.

Ах, до чего мне хочется в залу темную, вторую! Кто они такие — Рыцари? Магистры — кто? Подвиги в чем их состояли? Ведь не верил, белибердой считал несуразной, а тут два шага осталось, и узнаю…

Почти забыл, с чем шел я сюда. Но рука удерживает. Нельзя. Рано тебе.

— Да ты забыл, с чем пришел. Ты попросить пришел, умолить вернуть тебе ту, без кого сам готов от своей жизни отказаться. Без кого Мир твой не мил тебе стал. Но нет здесь ужасного Царства мертвых и владыки его нет. Кого же ты просить станешь?

Тоже — из смутно знакомых. Я уж и не пытаюсь вспомнить, кто, откуда. Вот такие они. В Мире — люди как люди, а тут…

— И тут мы люди как люди. Разве похожи мы на оживший прах? Кто на единственную ночь праздничного бала оживает? Вот это уже точно сказка. Ну ладно. Лодочника ты сумел убедить. Реку он тебе миновать помог. Немало это. Лодочник просто так никому не помогает. Теперь НАС песнями своими очаруй. Говорят, сила твоя так в Мире у тебя была велика, Певец, что придуманные тобой песни твои Мир изменить могли? Приводили в движение скалы и деревья и диких зверей укрощали? Так покажи и НАМ. Ну хотя бы о печали своей спой. Чтобы внимали МЫ, головы склонив, и слезы вздрогнули на НАШИХ ресницах. Чтобы замерли, пением очарованные. Забыли свои работы и глубоко задумались. Чтобы и самые грозные из НАС руками закрылись, чтобы слезы свои скрыть. Или, по-твоему, НАМ каждому нечего вспомнить? Тебе же о том сказано было. Или тебе одна твоя боль — боль? Какой же ты Певец тогда? Тронь НАШИ души, и МЫ водами Реки поклянемся, что исполним просьбу дивного Певца. Не будет у тебя больше шанса, сюда только однажды добраться можно, а просьбу добравшегося исполнить МЫ в состоянии, это ты догадался верно.

— Он о многом верно догадался. Даже Перевозчик ему за многое благодарен должен быть.

Это огромный чернокожий сказал. И его я знал. Причем недавно совсем узнал. По меркам моего Мира недавно. Окружили меня, рассматривают-любуются. А чего смотреть, цветы на мне не растут. Замурзанный я и побитый. Как псеныш приблудный, которого в чистый дом взяли. Из жалости да на забаву. И мысленки его, шелудивого, вот они, полторы коротеньких.

— Мы ждем. — Тот, что речь толкнул. Смотрит, как на… Снова слово то звучит. Вроде слову этому, которым ОНИ себя называют, только в сказке и место.

В выдумке невсамделишной. А тут оно силу имеет. В Мире ином. Да и Мир ли? Промежуток какой-нибудь Миров между.

— Не начинают без вас, — говорю, — без ВАС или без вас, сами как надо понимайте. Зря Перевозчик старался, я в этом концерте участия не принимаю. Ни за какие благодеяния. Вот так.

Ну почему! Почему я так сказал! Зачем? Ведь на все же готов был!.. Спросил себя: на все ли? Да, на все! Потому что Эвридику в легенде змея укусила. Так то легенда. Так то змея. Они хоть кусают не для собственного удовольствия. Обороняясь. А тут…

И все равно не могу. Миг назад готов был, но это — не стану. Не услышать никому больше песен моих. Уж как там они у меня складывались: по своим ли, по чужим законам.

Не буду. Прощай, моя хорошая. Совсем рядом я с тобой был. Но лучше так, чем на Тэнар-тропе оглянуться.

— Смотри-ка, — протянул насмешливый. — Ну, как хочешь, Певец, тебе предложили, чуть не под нос сунули. А ты гордый, оказывается. Твой выбор, гордым и оставайся. Пойдемте, Магистры, там верно заждались…

Я?! Гордый?! Да какая у меня гордость уже, что осталось от нее? Была ли она вообще?

Дрогнул я. Еще бы постояли вокруг, посмотрели бы, снисходительные и всемогущие, и… не знаю, что бы сказал, сделал. Что велели бы. Но повернулись, ушли они. ОНИ. Поправляться приходится, к такому сразу не привыкнешь. Да теперь привыкать незачем, все равно, выбраться бы только, уж в следующий раз меня Перевозчик, вместе с остальными на Ладью погрузит. Его-то я ждать не заставлял. Или, может быть, закрыт теперь мне выход?

— Выведут тебя, Певец, не бойся. Но и не надейся, тебе на Харонову Ладью не попасть, ты там у себя надолго останешься. Очень надолго…

Это уж насмешливый издалека. С залы темной порога. Все там. Выступление самодеятельности в фойе не состоялось, надо серьезным делом заняться.

Вру. Не все. Огромный черный тут и дама-недама. Остались, чтобы обратный путь указать. Кутенок не захотел, руку дающую благодарно облизывая, поскулить на потеху. Так с крыльца его, еще блох разведет.

— Значит, не захотел? — черный рассматривает все. Не нагляделся.

— Взрослеет. — «Оно» в блестящем платье.

— Нет, — покачал черный головой, — это у него изначальное. И непреложное, как, Река. Как Миров законы. Недаром же Перевозчик…

— Недаром…

Где выход-то здесь? Где двери те, на улицу распахнутые? Пока разговаривали, поменялось в зале. Как будто выходит она теперь на склон травянистый. И стена одна пропала. Вот и из Тоннеля выход, только мальчика с девочкой поблизости нет. По правде то я был, маленький! Самого себя встретить — к несчастью. Вот оно и случилось. Только и узнал я, чем Миры кончаются и начинаются. Это только и унесу с собой, не нужное там, у меня, никому. В одном из Миров бесчисленных.

— Что ж, тут, пожалуй, тебе и сказать можно. — Черный это.

И вторая… второй? второе? та дама, в общем. Ослепительная и странная. За мной шли? А я и не слышал. Тишину одно журчание Живой воды в сваях, на которых Тоннель, нарушает. Понимаю уже, как тут что называть.

Вот только где я черного этого видеть все-таки мог? И надо же, горечь и тоска смертная во мне должны быть, а нету. Исчерпались запасы или привык. Ко всему привыкаешь, а кажется — прошло.

— Ничего и никогда Перевозчик, не делает так просто. Это закон, — сказал черный. — И шанс тебе все-таки дается. Ты получил бы его все равно, МЫ просто хотели посмотреть на тебя. Ты не согласился, это НАМ понравилось. Всем НАМ, и не надо обижаться на слова. Просто МЫ тоже разные, да, и МЫ тоже.

Исчезла дама. Вот просто была — и нет. Один черный. Не как Перевозчик на Ладье выглядит, у того вообще человеческого ничего в лице, как из темного дерева маска рубленная. А этот просто негр. Где видел его? Все-таки вспомню.

— Ты вспомнишь. Когда с Перевозчиком разговаривать станешь. А остальным, кому следует, я и сам скажу. Перевозчику пора покидать твой Мир, в нем там больше нет нужды. Это и есть твоя плата за ту, кого возвращаем тебе. Остальное услышишь от Перевозчика… Не озирайся так поспешно, ее еще нет здесь. За ней посланы, как ты видел. Тебе повезло, что она не ушла за Реку, в противном случае НАМ было бы… затруднительно. Харон не повез ее. Он и здесь, на Реке, поступает только так, как считает нужным. А ты пока можешь задать вопрос. Один, — поднял палец, — вопрос.

Кругом голова. Вот так вот — просто? Невозможное, невероятное, запредельное — так? Подожди, за ней послали. Как в соседнюю комнату. Но может быть, для НИХ- именно так?

Капля из-под бинта скатилась, в уголок губ попала. Соленая, с привкусом медным. Кисть распухшая синяя. Пальцы сжать попробовал — едва сознание не потерял. Травка-муравка. Тоннель. Живая вода журчит. Небо синее за берегом высоким — как настоящее, не отличить. Так, может — настоящее? Нет, не верю я.

Что ж так, шел-шел, добрался, помучили меня напоследок, а теперь, когда вот-вот сбудется, — не верю?

— Так-таки ничего еще узнать не хочешь? Смотри, пригодится.

Половина зала за черного спиной вроде помутнела, поблекла. Размылась, отодвинулась как будто. Палец перед глазами маячит, с изнанкой розовой. Убрал бы. Что оглядываться мне на пути обратном нельзя, и так я знал. И что оглянусь непременно, и это мне известно.

— Тебе не придется оглядываться. Иной раз врут и легенды.

Почудилась мне улыбка его? У другой расы людей трудно выражение глаз определить. А у него, вижу, добрые. Может, правда, и на том свете место доброте есть? А может, только тут ей и место.

Нехорошо я подумал. Не этих от меня слов ждут. Не стану разочаровывать.

И спросил я. И понял, что верно спросил. Узнал его, когда он говорить, поощрительно кивнув, начал. Из Присматривающих он, в каменном тысячелетнем храме я его увидел, вот где. Среди Присматривающих тоже ОНИ есть. А еще от этого из НИХ я узнал, что

Миры огромны прекрасны и бесконечны и другое многое.

— Гарька… Ты? Гарька, мой Гарька…

Да. Пожалуй, все так оно и было. Я запомнил до слова и взгляда. За что не могу поручиться, так это — где полное, как говорят, — адекватное соответствие, а где — приближенность. Впрочем, этот вопрос мы с Перевозчиком уже осветили.

Вообще, большинству сцен, в которых нет моего собственного участия, и понятий, которые я объяснить просто не умею, я обязан только его пояснениям. Ему дано было присутствовать и понимать, и он, лишь уходя, поделился со мной.

Уходя навсегда — теперь можно сказать и об этом. И все-таки при всей своей Сверхсущности он еще оставался одним из нас. Нас — просто людей. С маленькой буквы. Разумеется, несмотря на то чего он достиг, к чему, достигнутому, стремился, мне совсем не хотелось бы быть на его месте. С меня хватает и моего…

Но, кажется, я это говорил.

И говорил также, что мы благодарны ему. И это верно. Только многое невозможно забыть и простить.

ужас страх бегство уходи отсюда надо бежать спасаться Страж готовится настичь тебя беги прочь за Воротами спасение

Михаил Александрович Гордеев провел ладонью по наливающейся шишке на скуле, пошатал языком зубы. Игоря на крыльце с выломанными перилами уже не было. Игорь сидел ТАМ, привалившись к поверхности Тэнар-камня, и пытался осмыслить, куда попал. Такой знакомой Михаилу, такой памятной поверхности…

уходи уходи вместе со всеми только снаружи вы можете остаться в живых забудь о том что тебе говорилось прежде

Мотив бегства, спасения за Воротами Крольчатника исходил от Гордеева и направлен был к каждому, кто находился здесь. Он прямо противоречил всему настрою и — у некоторых из них — сознательной убежденности в причинах, по которым они попали сюда, в единственное безопасное для них место. Еще чуть-чуть, и на Территории никому из живущих этого Мира находиться будет нельзя. Не по той даже смертельной для них опасности.

Территория, одна из нескольких, созданных Перевозчиком для поиска того, кого он наконец нашел, должна быть очищена от всех следов чужого присутствия. Она станет «пустым» пятном этого Мира, оспиной, которая отложится на всех его уровнях и сферах. Уровней и сфер гораздо больше, чем были и будут способны когда-нибудь распознать люди.

Грубый, хирургический подход, но иначе Перевозчик выполнять свою работу в Мирах не умеет.

уходите же ну спешите ваш шанс там

Вздохнув, Гордеев подумал, как мал этот шанс Но другого-то нет.

Он заставил себя не думать об этом больше Потирая скулу, прошел по дорожке, которую Игорь называл Главной аллеей. Щели между плитами проросли буйной травой и мхом, кусты свешивали давно не стриженные ветки. Поперек лежала в зажелтевшей хвое сосна. Дорожка казалась очень узкой. Надо иметь воображение для такого названия. «Л-литера-тор», — подумал Гордеев. Скула у него распухала.

Ударило сразу два выстрела пытающихся забросить на Территорию газовые шашки. Преграда над стеной ответила гулким звоном. Михаил направился к столовой. Ему, в общем, все равно было — куда. Кончики пальцев уже начинали светиться.

Обойдя искривленную мощную сосну, стоящую особняком, он вгляделся в то место на стволе, где не было коры. Процарапанные черточки кое-где виднелись едва-едва. Гордеев сосчитал их. Порылся зачем-то в карманах, не нашел, чего искал, тогда острой гранью одного из перстней он нарисовал корявый плюс и цифру «1» пониже последней группы черточек.

— Вот так-то вернее, — сказал он под нос.

Вновь сдвоенный удар, вновь гул. Почти прямо над зданием столовой разлетелись, брызнули две газовые шашки, повисли в небе шрапнельными разрывами, потекли по невидимой преграде вниз. Гордееву не понравилась пассивность осаждающих. Они там будто пугали, а не хотели на самом-то деле проникнуть в Крольчатник. Михаил мог себе представить возможности людей с той стороны стен и как бы это выглядело. Возведенный над Крольчатником вытянутый купол сверхсил мог весь бы окутаться огнем и дымом. Если представлять графически, он, незримый, имел форму узкой вытянутой слезинки, заостренной с обеих концов, сходящихся, по счислению, принятому здесь, километром выше и километром под поверхностью.

Еще удар, еще гул. Тактика не нравилась, но была понятна.

идите идите не бойтесь вам не будет там зла

По крайней мере, непосредственно у выхода. Гордеев в который раз пожалел, что не смог дождаться решительной девушки Инны Аркадьевны. Стража этого Мира. Данной этого Мира части. Она необходима была, чтобы отправить Игоря совершенно точно. Они совместили бы свои усилия, она — Страж, и он — Перевозчик. Цербер и Харон. Теперь же оставалась предельно малая, но действительная вероятность, что события там, за Рекой, пойдут не как следует. Что появится и помешает какой-то новый фактор.

Гордеев обходил Территорию. Физически он еще никогда не бывал здесь. Вновь попалась на глаза поваленная могучая сосна. Земля осыпалась со вставших торчком корней. «Как он тут наворотил все-таки».

Перевозчику не дано заглядывать вперед, но он чувствовал, что вид этих разметанных безветренным ураганом сосен в Крольчатнике имеет глубокий предостерегающий смысл. Похожее ощущение он испытал, рассматривая окна и крыши плавящейся в жаре Москвы. «Пока, — подумал он, — только в Крольчатнике Но это пока…» И подумал, что все-таки как хорошо, что успел с Игорем. Пальцы вновь потянулись к ноющей скуле, губы раздвинулись в улыбке. Свечение струилось и от корней светлых волос.

— Не могу! — раздался по другую сторону кустов пронзительный женский голос. — Я не могу терпеть больше! Семен, сделай что-нибудь!

Гордеев торопливо подался в глубь куста. Маленькая смуглая женщина выбежала на дорожку. Она стаскивала руками голову, глаза ее были зажмурены в страдании, меж пальцев зажаты очки.

— Семен! Ну где же ты? Помоги мне!

Следом вывалился худой, кадыкастый, с огромным носом. Его качнуло, он с видимым усилием принял вертикальное положение. Перевозчику слышно было, как он скрипнул зубами.

— Пойдем, Наташ. — Обнял за талию с выбившейся из джинсов кофточкой. — Лучше пойдем, этого не выдержать.

— Я не могу, я боюсь. Что это? Ведь за Ворота нельзя. Как мы пойдем?

— Как ты раньше выходила.

— Я не помню как. Я все вспоминала только потом, тут. А ты? У тебя бывало, как сейчас? Больно как, Господи…

— Я и не выходил ни разу.

— Почему мы должны идти? За что нам?

— Не спрашивай лучше.

Они обнялись и, пошатываясь, очень быстро ушли за поворот тропки, выложенной плитами. Михаил почувствовал запах близкого горьковатого дыма. Блестящие глянцевые листья кустарника, которых он касался, сворачивались в трубочки и вспыхивали.

Их уже никого не было возле Ворот. Все, не в состоянии вытерпеть наведенное им беспокойство, тревогу, вырастающую в физиологическое ощущение ужаса, покинули свою Территорию. Необходимо было, чтобы они это сделали быстро. Перевозчик сожалел, что ему пришлось поступить так.

Зато здесь хорошо были слышны звуки из-за стен. Там скопились люди, техника, Перевозчик знал, но его не интересовали подробности. Он коснулся стыка калитки, провел по нему сверху вниз. Сквозь кожу рисовались пылающие вены и сухожилия. Белым горели кости. «Каких трудов стоило добиться, чтобы поставили такие двери. Разбаловались тут все. Исполнители. Раньше-то небось лучше было: приказ — выполнять, без рассуждений. Смешно, о чем думаю. Но с Территорией я угадал. Кто бы мог подумать, что так необходимый этому Миру окажется в нем Певцом».

Этот выстрел пришелся почти по-над самыми Воротами. Газовый пакет лопнул прямо перед глазами Михаила. Бурлил, растекался, сползал. Звон ударил по перепонкам.

Трава вокруг светящегося человека дымилась, чернела. Михаил выдернул из внутреннего кармана тяжелые четки, сжал в кулаке. Парнишка на Манеже в Москве, конечно, не мог разглядеть их, а разглядев, вряд ли бы понял. С зернами из червонного золота, они являлись точной копией построения молитвенных четок «мала». Перевозчику требовался только металл. Человек Михаил Александрович Гордеев предпочитал и в случае утилитарного применения находить искусные формы.

Одежда вспыхнула, слетела пеплом. Плоть стала одним прозрачным сиянием. Перстни, четки, свалившийся к ногам портсигар вскипели и брызнули, испаряясь; бриллианты с крышки портсигара сгорели гораздо раньше.

За миг до того, как превратиться в свет, Перевозчик подумал, с каким бы удивлением в бывшем его Мире узнали настоящую причину необъяснимой привлекательности тяжелого желтого металла. Чувства, которое нельзя выразить, но которое испытывал каждый, дотрагивавшийся до него.

А потом в периметре стен Крольчатника взвился серебристый беззвучный столб, и кокон, исключавший этот кусочек из всего остального Мира, исчез.

Два «уазика», автобус, мини-вэн с охраной и рычащий сзади БТР возвращались колонной по степи, потерявшей сочный зеленый цвет под белым солнцем. Инна Старцева ожидала, что ее запихнут в машину с решеткой, но то ли такой не оказалось, то ли еще что. Ее только посадили в автобус отдельно, на переднем сиденье, и напротив и рядом устроились два десантника. Один все жевал резинку. Остальные в автобусе сидели сзади, вместе, без конвойных.

Болела голова. «Как же я попала!..» Инна попыталась обернуться, чтобы посмотреть, здесь ли рыжий Хватов, хотя, кажется, его уводили. Челюсть парня напротив перестала двигаться, в живот сквозь платье уперся ствол.

— Сидеть, бл-лл…

— Вы больше не увидите своего знакомого, Инна Аркадьевна, — сказал штатский в коричневой ветровке. Он почему-то поехал в автобусе со всеми ними. — Угораздило вас с уголовниками связаться. А то и похуже.

«О ком он?» Инна презрительно — как получилось — усмехнулась.

— Понятия не имею ни о каких уголовниках.

— Вы подумайте хорошенько, вам сейчас много отвечать придется. Так что заранее приготовьтесь. Можете даже врать, только недолго. А лучше не надо. Я ведь Гордеева подразумевал. У нас по нему много интересного. И по вам, Инна Аркадьевна, тоже. Например, о ваших семейных преданиях, из-за которых вы фамилию прабабки взяли. Понимаете, о чем я? Так что вообще-то врать не рекомендую. Смотрите, уже подъезжаем. Вам сейчас на самолет и в Москву. Отдельно для вас одной рейс организовали.

При въезде в городок колонна разделилась; «УАЗы» свернули и исчезли, однако вся мощная охрана, взяв автобус с пассажирами в плотное окружение, довела их до самого аэродрома. А вот на красной твердой поверхности летного поля вдруг произошла заминка. Еще при подъезде к транспортному самолету с двуглавыми орлами и флагами ВВС России коричневый начал говорить по рации. Отрывисто и удивленно. Потом удивленно и зло. Инна не разбирала слов, но видела, как висок коричневого наливается кровью.

— Всем оставаться на местах, не вставать, автобус не покидать, — скомандовал коричневый, пряча рацию. — Смотрите тут, — охране.

Инна все-таки посмотрела назад. Остальные пассажиры автобуса сбились кучкой, сидели тихо и безучастно. Один из молодых парней положил голову на руки. Инна видела только его иссиня-черную макушку с длинными, будто мокрыми волосами.

Прошло не более десяти минут, на поле к самолету выехало еще три микроавтобуса с разных сторон, машина была в секунды оцеплена вооруженными людьми в черных комбинезонах и масках с прорезями. Инна приготовилась падать на пол под сиденье. Коричневый и еще двое военных разговаривали под самолетным брюхом с невысоким серым человеком в плаще. Издалека он производил впечатление как бы присыпанного пылью. Десантники, охраняющие пассажиров автобуса, нервно озирались сквозь стекла на стоящие недвижно черные фигуры. По лесенке в передней части самолета поднимались трое в пилотских костюмах, навстречу под дулами автоматов черных, непонятным образом оказавшихся уже внутри, скатывались летчики сменяемого экипажа. Майор-десантник, что встречал Инну и рыжего Хватова у обстреливаемых стен с колючей проволокой, мотнул головой своим в автобусе:

— Уходим!

Двое из черных заскочили на их место.

— Старцева вы? Прошу вас.

Ей даже подали руку. На трапе она обернулась на шум еще одной подъехавшей машины. Из «УАЗа» вывалился Хватов в сопровождении двоих, которых тут же оттеснили. Одного рукава куртки у Хватова не было. Так вышло, что коричневый с военными проходил к своим машинам в двух шагах. Инна увидела, как мелькнул кулак Хватова. Остальное скрыли спины в черном, а саму Инну быстро втолкнули в дверь самолета. Моторы одного крыла чихнули, выплюнули дым, завыли. Лопасти винтов тронулись.

Илне предложили сесть на длинное сиденье вдоль борта. Влетел, видимо, от тычка в спину, Хватов.

— Видала? — проорал он. — Я ему, паскудине!..

Губа у Хватова была разбита, отвисала. Один рыжий глаз запух, но это явно не от потасовки только что. Если там вообще была потасовка. Его посадили в транспортник слишком быстро.

— Это шеф! — проорал Мишка. — Понятно? Он всегда выручит!

Самолет рулил на взлет, грохот двигателей усилился. Хватов трогал губу, весело и неслышно для Инны матерился. Кроме них, в длинном ребристом чреве никого не было. Самолет оторвался, моторы ныли, пол перекосился вверх. Инна зябко повела плечом. Мишка накинул на плечи ей свою куртку, пошел в нос, вернулся с несколькими теплыми одеялами.

— Сервис, блин!

— Что?

— Я говорю, выпить бы!

— Куда других денут? Ну, в автобусе? Как думаешь?

— Чего? — Рыжий тезка-Мишка до того удивился, что оставил губу, вытаращился на Инну. — Тебе-то они что?

Через три дня в сводку происшествий по Москве попало сообщение об одной из трех — за сутки — насильственных смертей: на собственных колготках повесилась у себя в квартире одна из девушек массажного салона «Мерилин» Люсьена Шапорина, 27, основное занятие — проституция, основные места работы — венок центральных отелей: «Интурист», «Националь», «Москва». Наркотики употребляла, но в момент смерти в «приходе» не была. Сутенер по кличке Гиви клянется, что с девчонкой все было в порядке. В оставленной записке три слова: «Больше не могу». Вещи и ценности не тронуты, среди последних — антикварный аграф с сапфиром с чернотой в обрамлении бриллиантов, общий вес бриллиантов — семь каратов. По некоторым сведениям, драгоценность могла быть подарком одного из клиентов. Попытка выявить возможного дарителя результатов не принесла.

На следующий день в небольшом поселке за триста пятьдесят километров от Москвы случился пожар жилого дома. Расследование назвало стандартную причину: хозяева крепко выпили, заснули, загорелось от сигареты. Выбраться из огня не удалось ни хозяину, ни хозяйке. За пятьдесят, неработающие. Дом стоял крайним, кроме надворных построек, ничто не пострадало. В сарае обнаружена сильно обгоревшая иномарка «Опель-Меридиан», хозяевам не принадлежащая. Соседи показали, что держал машину то ли дальний родственник, то ли просто знакомый. Появлялся редко. Поселок стоял в трех километрах от крупного военного аэродрома.

(Я думаю, этих смертей, уборки контактов инфильтранта Гордеева в нашем Мире, происходило еще немало. Рука у Присматривающих оказалась длинной. Не стоит искать в их действиях на данном этапе никаких эзотерических приемов и мистики. Обычная работа спецподразделений тайных служб. Может быть, более тонкая, только лишь. Впрочем, и тонкости особенной не требовалось, ведь эти люди были незащищены перед ними, не подозревали ни о чем, опасности для себя не ожидали. Ни в чем, кроме того, что с ними общалось потустороннее существо, а некие здешние решили, что оставлять их после этого в живых опасно, следует ликвидировать на всякий случай, эти совершенно посторонние люди невиновны… осудишь после этого Стражей Миров и Перевозчика Миров? Сможешь, сумеешь сказать им: почему? на каком основании? кто решает, кому оставаться, а кому уйти из этого Мира во имя иных Миров спокойствия? кто свой, кто чужой?.. Впрочем, ни к чему сейчас. Да и то ведь — сумел, сказал, спросил…

Я только подчеркнуть хотел, что к этому, что перечисляю сейчас, Перевозчик уж точно отношения не имел.)

Находящаяся под контролем Предприятия-81 сеть — остались четыре специально охраняемых зоны — под общим обозначением «Объект…» изменений не претерпела, однако два из них, «Объект-4» и «Объект-7», подверглись в последующую неделю нападению с попыткой прорыва. На «Четвертом» попытка пресечена силами охраны, на «Седьмом» сработали спецсредства периметра. Принадлежность нападавших выясняется.

Шоу-фирма «Экзотика ЛИС'С» пригласила на тур по трем городам России, а также прибалтийским столицам «Вуду Мэгик Трууп», затмившую в недавних гастролях по США великого Дэвида Копперфильда. Потомки «настоящих жрецов вуду» покажут магическое искусство жителям Москвы, Санкт-Петербурга и Екатеринбурга. Лидер «Эм-Ти» (под этим сокращенным именем труппа гремела в Штатах) — Джазбо Третий, пигмей из Конго, и у него, как и у Второго, и у легендарного Первого Джазбо, все передние зубы из чистого золота и в середину каждого вставлен бриллиант.

Спустя одиннадцать дней после разблокирования периметра «Объекта-36», или Территории-3, «Боинг» компании Люфтганза доставил в Шереметьево группу американских туристов. Встретивший их гид, непринужденно улыбаясь, сказал, что восхищен американской любознательностью и интересом к России, которая переживает сейчас отнюдь не лучшие времена. «Вы имели времена и похуже!» — выкрикнул кто-то. Группа дружно захохотала. Гид продолжал непринужденно улыбаться. В отличие от подавляющего большинства путешествующих американцев, занимающихся этим на пенсии, здесь были пышущие здоровьем мужчины и женщины всех возрастов и даже молодежь. Расовый состав тоже самый разный. Все цвета кожи, интернациональная Америка. Возле старого индейца все время держались двое латиноамериканской наружности. «Это мой отец! — гордо сказал один — И его, — указал на другого. — Мы братья, но у нас разные матери. Отец хочет посмотреть все страны мира. Очередь дошла до России. Он глухонемой, он будет только смотреть». На взгляд гида, оба брата выглядели боксерами-профессионалами. Он ошибался совсем чуть-чуть: это были гориллы — профессионалы-охранники.

Инну Старцеву после двух недель содержания в помещении, которое казалось ей то гостиничным номером, похожим на тюремную камеру, то камерой, замаскированной под номер отеля, вывели, провезли какое-то время в машине без окон и ввели в дом, стоящий среди вековых елей. И воду она недальнюю почувствовала. Обращались, надо сказать, отменно вежливо.

Обойдя круглый обеденный стол под старомодным бахромчатым абажуром, Инна уселась в кожаное кресло и закурила. «Дача академика», — подумала Инна В каком-то старом советском фильме она видела нечто похожее. Очень старом.

Словно подкрепляя впечатление, вошел седой человек в чопорном костюме с галстуком. Расположился напротив и посмотрел на Инну внимательно и долго Она тоже не спешила говорить. В тюремном номере она передумала многое. В отличие от Мишки Хватова Инне не приходило в голову надеяться на чью-либо помощь. Даже ТЕХ. За две недели заточения она даже ни одного сна-приказания не получила от НИХ. Словно ОНИ забыли об Инне. Словно она не служила ИМ верно, и ее выбросили, как ненужную тряпку, занятые более важными делами. А с ней решили подождать, как выкрутится сама.

Такие примерно у Инны были мысли дню к десятому. Поэтому сейчас она молчала Курила свои любимые сигареты, тонкие, черные. И кормили так, будто долго изучали ее, Инны, вкусы. Она почти не сомневалась, что так и было.

А первые слова старика напротив были неожиданны:

— Плохо. Для всех плохо, Инна Аркадьевна, для вас, для меня. Не дождались мы. Не вернулся он. Не захотел больше, видно.

Марат Сергеевич Богомолов переложил протез с колен на край стола. Он очень плохо себя чувствовал. Сказывалось остаточное воздействие встреч с Гордеевым, зачастую весьма продолжительных, и, хотя меры он принимал, накопленное дало о себе знать одномоментно, разом. Богомолова Перевозчик не предупреждал.

— Вы, может быть, думаете, что я начну как-то на вас давить. Требовать объяснений вашего образа жизни по возвращении из Штатов. Его восстановили по дням, если не по часам уже не я. Другие со мной любезно, — усмехнулся, — поделились Многое вызывает вопросы. Ваши частые поездки и встречи, представляющиеся на первый взгляд совершенно бессистемными. Последующие судьбы тех, кого вы находили. Ваши открытые счета в четырех МКБ, в Швейцарии в «Кредит Сюисс». Муж, который вас звонками и письмами до сих пор закидывает, не имеет о них никакого представления. У него спрашивали. На днях. Да. Вызывающего недоумение много. У тех, кто это все выяснял. Но не у меня. Дело в том, Инна Аркадьевна, что для меня все это несущественно. Потому что я хорошо знаком с тем, к кому вас вез Хватов и кого мы с вами в итоге так и не дождались.

Инна медленно донесла столбик пепла, раздавила сигарету. Но не сказала ничего.

— Для меня существенно то, что в ваших действиях скрыто от посторонних глаз. Что лежит за видимыми пределами. Как для вас самой, там, внутри, выглядит общение с тем… с теми… вы понимаете? Опишите мне. Даю слово, что это единственное, о чем я вас попрошу. Не бойтесь выдать тайну, ведь вы видите, я знаю и так. Меня интересуют только подробности. В вашем изложении. И расстанемся; обещаю, что больше не побеспокою вас. Продолжайте заниматься тем же, чем занимались, это от вас не зависит, я понимаю.

— То есть вы хотите сказать, что меня привлекать не станут? — начала Инна с самого малого. — Ну, за оружие, например?

— Шалости. Они забыты.

— С чего вы взяли, что я занимаюсь чем-то там незаконным?

— А кто это говорил?

— Тогда почему меня задержали? Без всяких объяснений в тюрьму бросили.

— Инна, ну перестаньте, а? В тюрьме разве так? Поймите вы, все плохо. Мы его не дождались. И если вы расскажете, что вас прошу, то — может быть…

— Откуда вы его знаете? Кто вы?

— Это несущественно.

Инна снова потянулась к пачке, но рука замерла на полдороге.

— Как же несущественно, Марат Сергеевич? — произнесли у нее за спиной. — Простым смертным разве дозволено знать эти тайны? Инна так просто сказать не может. Доверие за доверие. Вы — ей, она — вам. Только так бывает в этом Мире, Присматривающий. Кстати, за Хватова спасибо. Что сохранили. Ну, и всех других. Его вам придется мне вернуть теперь. Да и остальные вам не нужны. Что они вам?

Старик с протезом резко выпрямился, уставился над головой Инны.

— Я ждал вас, — сказал наконец.

— Вот и дождались. Теперь вам хорошо?

Инна ломала сигарету и отчего-то боялась обернуться. Она не узнавала голоса. Не узнавала, не узнавала!

…И они уезжали потом, и она сидела с ним рядом. Как бывало уже здесь, в этом Мире. И как не узнала его голос, так не узнавала сейчас его самого. Он изменился. Он уже был не тот Михаил. Как и она тоже.

— Почему он нас выпустил? Народу у нет много, я видела вокруг дома.

— Ты всего не видела. Отпустил — ну, я же пообещал не пропадать, не уведомив. А сейчас он был не готов. Ни черта он меня не ждал.

— Зачем ты звал меня?

— Это не получилось.

— Но я все равно рада тебя увидеть, Зверь.

— Я уже не Зверь. Да и тем, кто я есть, быть осталось немного.

— За нами идут две машины.

— Это несущественно. Вижу.

— Я могу помочь?

— Может быть.

— Ты собираешься выполнять свое обещание?

— Какое?

— Не исчезать, не уведомив.

— Обязательно.

— Дай такое же обещание мне. Он может навредить? Тебе или мне?

— Еще как. Но это несущественно, — повторил Михаил голосом Марата Сергеевича. Получилось смешно, но Инна не улыбнулась.

(Перевозчик мог удалить меня из Мира, открывшись и убедив меня, и раньше. Мог бы вообще не спрашивать согласия. К этому обращению меня в нашем Мире, слава Богу, приучили. Но он выбрал момент, когда Присматривающие вынесли свое Решение и стали его осуществлять. И все, что происходило, происходило для меня именно «одновременно», ведь меня не было здесь.

Момент обратного моего прихода из-за Реки, конечно же, получился самый неподходящий. Вечное мое свойство, которое даже Перевозчику изменить не по силам.)

— …Напомни еще раз, как звучало обращение к тебе в последнем приказании с паролем. Как говорилось обо мне.

— «Ты сделаешь то, что ОН тебе скажет. Потому что ОН — теперь один из НАС». Дословно.

— Именно так — ОН один из НАС?

— Именно так. Что ты? Что-нибудь не то?

— Нет, ничего. Один из НАС… Из НИХ, понимаешь?

— Это означает…

— Это означает, что меня приняли. Что мне уже ничего не надо добиваться ни в этом Мире, ни в каком другом. Что я выполнил и заслужил. Все получилось, как должно было быть, как предопределено. Что ты можешь остаться Стражем или перестать быть им. Что тот, кого я отправлял отсюда, может вернуться или не возвращаться, а меня это уже совершенно не касается. Что я уже не буду спасать этот Мир и все остальные. Не имею личной заинтересованности, а то и возможностей. Что вы остаетесь так, как есть! Ты поняла?!

Инна Аркадьевна Старцева холодно смотрела перед собой, на асфальт, который несся под машину, все ускоряясь.

— Я поняла, Миша. Не жми так, ты разобьешь меня. И вообще останови. Но прежде чем я выйду, ответь мне: все-таки, как теперь мы? Ты можешь ответить: как же мы?