Орел и грифон

Между позором и войной

Михаил блаженно потянулся на устланном шелковыми перинами ложе и протянув руку к столику из черного дерева, взял золотой кувшин приятно отягощавший руку. Пахнущая медом кипрская нама, сладостно защекотала небо и язык изысканным привкусом специй, орехов и южных фруктов. Нет, как не будоражат кровь походы и сражения, как не ласкают слух восторженные крики на Ипподроме приветствующие очередной триумф императора, а все же и такие вот редкие мгновения покоя и роскоши, имеют свою неповторимую прелесть. Молодой император усмехнулся, представив, что бы сказал на эти мысли Асмунд — старый вояка, несмотря на свое высокое звание, по сей день жил в небольшом доме, всего с парой рабынь, приглядывающих за нехитрым хозяйством, — и вновь отхлебнул вина. Бросил небрежный взгляд вниз — слева, положив голову ему на грудь, сладко сопела Рашми — с тех пор как Михаил вернулся из Италии, редкую ночь индийская прелестница не проводила в постели ромейского владыки. Разметавшиеся по кровати черные волосы волнующе щекотали кожу, сползшее покрывало обнажало округлые формы и стройные ноги танцовщицы.

Место справа от императора также не пустовало — закинув ногу ему на бедро, здесь сладко посапывала красивая девушка со округлыми, словно наливное яблоко, грудями и такими же соблазнительными ягодицами. Длинные волосы, светлые настолько, что казались почти седыми, обрамляли очаровательное личико, с пухлыми алыми губами и забавным вздернутым носиком. Уроженку далеких северных краев, из племени, название которого мало кому в столице что-то говорило, эту девушку еще в детстве выкрали из родной деревни хазары. Пройдя через нескольких работорговцев, она оказалась в Городе Царей, где природная гибкость и выявившийся музыкальный слух, позволили молоденькой рабыне обучиться самым разным танцам, а броская внешность не оставляла равнодушной самых пресытившихся ценителей женской красоты. О прежней жизни, которую девушка почти не помнила, осталось только имя — Гольда, хотя во всей столице нашлось немного людей, кто догадался бы, что оно означало.

Словно почувствовав, что Михаил смотрит на нее, девушка сладко потянулась и открыв небесной голубизны глаза, лукаво произнесла.

— Доброе утро, ваше величество!

Вместо ответа император привлек ее к себе, губами и языком лаская алые ягодки сосков. Девушка, смеясь, подносила к его рту то одну, то другую грудь, то и дело прерываясь на то, чтобы слиться с Михаилом в жадном поцелуе. Их возня разбудила и Рашми — и девушка правильно оценив обстановку, не замедлила влиться в утренние любовные игры. Пока Гольда быстрыми поцелуями покрывала мужскую грудь, то и дело покусывая соски, Рашми, склонившись над чреслами Михаила, умело вобрала напрягшуюся плоть в свой похотливый рот. Возбудив императора, индийка проворно сменила позу, оседлав его бедра и впустив стоявший колом член в истекающий влагой любовный грот. Оглашая воздух громкими стонами, она скакала на Михаиле, впившегося пальцами в блестящие от пота бедра, в то время как Гольда, прильнув к подруге сзади, нежно ласкала ее тяжелые груди, время от времени сливаясь со смуглой красавицей в страстном поцелуе. Целовались они и когда Михаил, издав громкий рык, излился во влажные недра Рашми: соскользнув с его бедер индийка принялась исступленно вылизывать липкие от семени императорские чресла, к чему тут же присоединилась и блондинка. Когда же мужской член вновь пришел в боевую готовность, уже Гольда впустила его в себя, пустившись в неистовую скачку, пока Рашми изощренно ласкала подружку. Если между девушками и имелась какая-то ревность в борьбе за расположение императора, внешне она никак не проявлялась — перед владыкой обе танцовщицы выказывали всяческое расположение друг дружке, соперничая разве что на любовном ложе, где природная пылкость и неутомимость лесной дикарки встречалась с любовным искусством уроженки далекого Востока, воспитывавшейся в храмах сладострастных индийских божеств.

Когда же любовная троица досыта насладилась друг другом, девушки, после того как разделили с императором скромный завтрак из сыра с оливками, яйцами, фаршированными икрой и тающем во рту катаифи с миндалем, корицей и медом, наконец, упорхнули из дворца. Михаил же, облачившись в свое обычное одеяние, вызвал к себе дромологофета Александра — высокого худого мужчину, с завитой черными кудряшками бородой, одетого в фиолетовую тунику с золотым таблионом на груди и небольшой красной шапке. Среди прочего, он отвечал и за работу с иноземными посольствами — о чем сейчас он и докладывал молодому императору.

— Агарянское посольство прибыло еще вчера, — сообщил Александр, — как я понял, халиф Ибрахим хочет возобновить мирный договор на прежних условиях.

— Хитрый какой, — усмехнулся Михаил, — не удалось взять нас с наскоку, теперь хочет отыграть все взад. Так легко он у меня не отделается.

— Насколько я могу судить, — заметил Александр, — это слова нашептывает халифу его визирь Джафар. После разгрома под Кесарией, он возвысился в глазах халифа, поскольку с самого начал был против войны. Агарянам сейчас вообще не до войны — они давят мятежи в Хорасане и Инде, а также все с большим беспокойством смотрят на север — и здесь, как мне кажется, наши опасения сходятся.

— Хазария, — помрачнел Михаил, — после того, как она впала в ересь, оттуда можно ждать любой гадости. Я недавно приказал занять Гермонассу и Пантикапей...

— Мудрое решение господин, — кивнул придворный, — болгары ушли оттуда, а хазары, после недавнего разгрома от угров, не смогут вернуть их назад...

— Да, я знаю, — усмехнулся Михаил, — а что касается сарацин — пусть еще подождут пару дней. Я подумаю, что с них затребовать, если уж они так хотят мира...

— И это разумно, басилевс, — снова поклонился Александр, — я бы осмелился сходу посоветовать пару требований — полный отказ от поддержки антимарианитов и союз с нами против хазар.

— Можно и так, — кивнул Михаил, — но этого мало. Ладно, я еще подумаю. Что там еще?

— Амальгар, молодой король франков, прислал письмо, уведомляя, что занял Марсель — якобы, он не признает договора Лупа Аквитанского, отдавшего этот город Гримоальду. Я бы не советовал ссориться с франками из-за этого — все равно мы мало чего сможем там сделать. К тому же этот город и достался лангобардам, можно сказать, случайно. Все же франки владели им еще до сарацин.

— Черт с ними, пусть забирают, — махнул рукой Михаил, — не до них сейчас. Все же лучше, чем если там будут агаряне.

— Согласен, государь. Кроме того, сегодня прибыл посол от Эрнака, кагана аваров — как я ожидаю, он потребует от нас не поддерживать тех болгарских вождей, что нашли убежище в наших владениях после разгрома под Плиской.

— Этот вероломный ублюдок смеет еще что-то требовать? — Михаил нахмурился, — после того, как он предательски убил Омуртага? Я уж молчу о тех слухах, что ходят о смерти моего отца.

— Я не очень верю в эти истории о колдовстве, — пожал плечами Александр, — но наглость этого варвара действительно поражает. Похоже, что Эрнак после захвата Плиски, решил, что уже выиграл войну.

— И мы еще ему не оплатили за Маврокастрон, — буркнул император.

— Кстати, на днях из Херсонеса в Константинополь прибыл Крум, сын Омуртага, — вспомнил придворный, — и тоже просит аудиенции.

— С этого надо было начинать! — воскликнул Михаил, — я приму их одновременно — аварина и болгарина. Тогда же и решу, что делать с обоими.

Слова у молодого императора не расходились с делом: вскоре Михаил уже восседал на троне в Хрисотриклиносе — «Золотом зале» ромейских басилевсов. Сейчас владыка ромеев носил синюю тунику с золотой каймой по подолу, узкие штаны изумрудного цвета и высокие красные сапоги, расшитые жемчугом. Поверх плеч был накинут пурпурный плащ-сагум, через грудь тянулся золотой шарф-лорум. Темные волосы венчала золотая стемма, украшенная драгоценными камнями и жемчугом, с подвесками в виде золотых цепей, спускавшимися на плечи. По правую руку от басилевса стоял дромологофет Александр, что-то негромко говоря хмурившемуся владыке. Перед самим троном, облаченный в панцирь и шлем, стоял Асмунд, с мечом за спиной и кинжалом на поясе. Другие воины германской этерии застыли у каждой из восьми дверей, ведущих в зал.

Перед троном императора, бросая неприязненные взгляды друг на друга стояли двое мужчин. Первый был коренастым германцем, лет сорока, с голубыми глазами и золотистой бородой. Он носил черный панцирь, украшенный золотым грифоном, а поверх него — багровый плащ расшитый серебряными узорами. Руки его украшали массивные браслеты из чеканного золота, усыпанные черными опалами, на шее красовалась гривна в виде двух золотых грифонов с глазами-рубинами. Лапами и клювами они сцеплялись над грудью воина, а переплетшимися хвостами соединялись у него на затылке. Звали посла Гелемунд и происходил он из королевского рода дунайских гепидов, что после аварского завоевания Паннонской равнины подчинились кагану. Второй же мужчина выглядел намного моложе первого — ровесник императора, высокий парень, в кафтане из алой парчи, синих шароварах и сапогах из тщательно выделанной оленьей кожи. С загорелой бритой головы свисала, оплетаясь вокруг украшенного золотой серьгой уха, прядь черных волос. С массивной золотой бляшки на поясе скалилась искусно прорисованная волчья морда.

По старшинству первым говорить дали Гелемунду — и он не преминул воспользоваться этим правом, хотя Михаил то и дело хмурился, слушая дерзкие речи.

— Неужели богоравный басилевс так и не понял, что выбрал не тех союзников на Дунае? — вопрошал гепид, — или то, что случилось недавно не убедило его в том, что Эрнак — достойный наследник великого Баяна? Испокон веков болгары были нашими данниками — и так будет всегда, покуда сияет в небе золотой глаз Сварги-хана.

— Ваш каган не был так уверен в себе, когда просил о мире Омуртага, — заметил Александр.

— Я не с тобой говорю, старик, — надменно ответил Гелемунд, — и что вспоминать о том «мире», когда Преслава превратилась в развалины, мой каган пьет на пиру из черепа Омуртага, а болгары — жалкие беглецы, что прячутся за спинами ромеев? Выдай их нам — и вечно мирная граница проляжет между нами по Балканским горам.

— Даже там? — постепенно наливаясь гневом, спросил Михаил, — не по Дунаю?

— Дунай, до самого гирла, теперь в наших руках, — сказал Гелемунд, — не думает же басилевс, что мы отдадим то, что взяли с великой кровью? Но нам и не нужно больше — просто выдай нам предателей и первым — этого самозванного хана!

Он обвиняюще ткнул пальцем в сторону второго мужчины.

— Я услышал слово твоего владыки, — кивнул Михаил, — а теперь я хочу послушать, что скажет Крум, сын Омуртага..

— Что я могу тебе ответить, о басилевс, — с горечью пожал плечами молодой хан, — ты сам все знаешь не хуже меня. Мы с тобой оба молоды, но уже столкнулись с коварным предательством: ты от своих подданных, звавших агарян на собственную столицу, а я — от мерзавца, что лживо говорил о мире моему отцу, но предательски убил его на пиру, в нарушение всех обычаев, на которых испокон веков держался порядок в Степи. Видно что-то изменилось сильно на небесах, раз уж наши Боги даруют победы таким как Эрнак и вся его свора, поклоняющаяся не Высокому Небу, но черной твари из преисподней.

— Я вырежу тебе сердце за такие слова, болгарский щенок!!! — налившись кровью, прорычал Гелемунд. Его пальцы невольно сомкнулись, словно сжимая рукоять невидимого меча — оружие у обоих отобрали еще на входе.

— Ты забываешься, посол!- возвысил голос Михаил, — только я могу решать, кто может умереть в этих стенах. Помни об этом, когда вновь захочешь открыть рот.

Гепид бросил злой взгляд на императора, но промолчал, а басилевс коротко кивнул Круту:

— Продолжай!

— Моему народу некуда идти, кроме как в Империю, — сказал Крум, — к тем, с кем мы бок о бок сражались вместе против общего врага. Власть авар значит для болгар лишь смерть и унижения — все знают как изгаляются псы Эрнака над нашими людьми. Чтобы спасти их я готов на все — даже признать подданство басилевса и принять Распятого Бога.

— Слова труса и раба! — сплюнул Гелемунд, — и еще предателя!

— Тебе ли говорить о предательстве!? — не выдержав, сказал Михаил, — тому, чей народ потерял свое королевство и отрекся от Христа, став бешеной собакой на цепи у кагана. Возвращайся к своему хозяину, пес, и пролай ему, что император Рима не бросит своих друзей в беде. Болгары были и останутся под нашей защитой и каждый, кто захочет их обидеть — будет иметь дело со мной. Если это значит войну — пусть будет война, это всяко лучше, чем позор предательства.

Гелемунд побагровел так, что почти сравнялся цветом со своим плащом.

— Если это последнее слово кесаря ромеев, — процедил он, — мне больше нечего делать в этом городе. Но знай, басилевс, — Эрнак услышит эти слова. Ты выбираешь войну — так пусть будет война. Авары уже стояли у стен Царьграда — и встанут снова, если понадобится. Берегись, кесарь ромеев — как бы твоя любовь к болгарским псам не привела к тому, что следующий мирный договор заключат в этом дворце — вот только молить о мире моего кагана будешь уже не ты.

С этими словами Гелемунд развернулся и направился к выходу.

— Пусть идет, — Михаил кивнул стражникам, чтобы те пропустили гепида, — никто не скажет, что император Рима такая же подлая змея, как Эрнак и его сестра-ведьма. Что же до тебя, Крум — настало время поговорить о том, сколько у болгар осталось туменов.