Огонь хранитель

1

ЗВАНЦЕВ. Ну, мой почтенный крот, что ты скажешь об этом любопытном документике?

СКОРЧИНСКИЙ. Документике! Ты даже отдаленно постигнуть не можешь, какую ценность он для нас представляет!

ЗВАНЦЕВ. Подумаешь, занимательная байка о склоках двух древних жуликов!

СКОРЧИНСКИЙ. Вот, вот! Многие, не занимающиеся специально античной историей, наверное, так его и расценят: «Занимательный документик, довольно занятный, знаете ли, рассказ о кознях хитрого жреца, пытавшегося выявить из города своего соперника две тысячи лет назад…» А для нас это просто клад. Сколько тут интереснейших сведений, тонких деталей, которые просто недоступны твоему пониманию!

ЗВАНЦЕВ. Ладно, не будем переходить на личности. Вернемся к нашим древним героям. Откуда же он все-таки взялся, этот загадочный Сын Неба?

СКОРЧИНСКИЙ. Это меня тоже больше всего интересует.

ЗВАНЦЕВ. А почему? Что в нем такого особо удивительного? Ловкий фокусник и обманщик, больше ничего!

Ты ведь, помнится, говорил мне, что в те суеверные времена таких проходимцев немало бродило по свету. Еще приводил мне в пример легендарного Аполлония Тианского с его липовыми чудесами: поразительные пророчества, воскрешение мертвых, способность переноситься по воздуху в любое место, — да он сто очков вперед даст нашему Сыну Неба! Почему ты молчишь?

СКОРЧИНСКИЙ. Слушаю и восхищаюсь твоими быстрыми успехами в античной истории.

ЗВАНЦЕВ Ну, а без трепа, — о чем ты думаешь?

СКОРЧИНСКИЙ. Не забывай, что жрец писал только для себя, зашифровывал свои записи. Значит, он был искренен и вовсе не склонен сочинять какие-то пустые байки о вымышленных чудесах. Верно? И напрасно ты называешь этого странного пришельца ловким обманщиком. Есть в его поведении немало загадочного, заставляющего серьезно задуматься. Зачем, например, ему понадобилось создавать какой-то новый язык для укрепления дружеских связей между греками и соседними племенами?..

ЗВАНЦЕВ. Ты даже не поверил в возможность этого, а я оказался прав насчет этого древнего языка.

СКОРЧИНСКИЙ. Я потому и не мог поверить, что такая идея казалась мне совершенно невероятной для тех времен. Но ведь это факт. И другие его поступки заставляют крепко задуматься. Большой интерес к технике, попытки создать какие-то машины, чтобы облегчить труд рабов. И в то же время высмеивает суеверия, разоблачает всякие проделки жреца. Как хочешь, а круг его интересов показывает, что это был вовсе не какой-то шарлатан, а пытливый исследователь.

ЗВАНЦЕВ. Не забывай еще о том, как он пытался создать какую-то летательную машину, обломок которой нашел Алик Рогов! Жалко, что от нее так мало осталось, невозможно представить конструкцию. Вряд ли это был планер — скорее нечто вроде орнитоптера. Но все равно: человек, задумавший две тысячи лет назад создать орнитоптер, имел гениальную голову на плечах. Это ему, конечно, не удалось бы — над подобной задачей до сих пор бьются инженеры. Но размах его мне по душе, настоящий изобретатель. Ты прав: это была какая-то незаурядная личность. Слушай, я бы не удивился, если бы он в самом деле оказался Сыном Неба.

СКОРЧИНСКИЙ. Космическим гостем?

ЗВАНЦЕВ. Да! Вспомни, как описывает жрец его появление: страшный грохот и вспышка на безоблачном небе, словно промчалась колесница легендарного Фаэтона. Очень похоже на приземление космического корабля!

СКОРЧИНСКИЙ. Но не мог же он высадиться один. Куда же делись остальные?

ЗВАНЦЕВ. Погибли, попали в плен к таврам, улетели в аварийном порядке, позабыв про него, когда началось землетрясение, — почем я знаю? Надо искать, копать дальше, идти по его следам! Где, кстати, проволока, которую ты нашел в пещере?

СКОРЧИНСКИЙ. Ты же знаешь: отдал в милицию.

ЗВАНЦЕВ. Молодец! Надо ее немедленно оттуда вызволить. Мне почему-то кажется, что она как-то связана с этим Сыном Неба…

СКОРЧИНСКИЙ. Мне тоже. Я же тебе рассказывал, что у этого скелета была какая-то необычная, лобастая голова. Да вот тебе фотография, посмотри сам.

ЗВАНЦЕВ. Вполне подходит под описание жреца. И помнишь: жрец пишет, что Уранид уединяется для размышлений в пещерах? Может, это ты его череп нашел в пещере и превратил в кучу пыли, растяпа?! Теперь проволоку не погуби. Как только приедешь, забери ее из милиции и высылай мне. Мы тут проведем анализы. А сам не трогай, упаси тебя бог!..

СКОРЧИНСКИЙ. Ладно.

ЗВАНЦЕВ. А мне тут, чтобы не скучать, дай еще черепков из твоих коллекций.

СКОРЧИНСКИЙ. Можешь ты, наконец, сказать, зачем они тебе нужны?

ЗВАНЦЕВ. Я же тебе говорил: совершенствуем метод палеомагнетизма. Ясно? А подробнее объяснять — все равно не поймешь, голова у тебя слишком гуманитарная.

СКОРЧИНСКИЙ. Ладно, ладно… А ты не мог бы экспериментировать с какими-нибудь другими материалами? Зачем тебе нужны образцы именно из наших коллекций? Они же наперечет.

ЗВАНЦЕВ. Слушай, не будь таким Плюшкиным в квадрате. И это после того, как мы помогли тебе расшифровать столь уникальную рукопись. О черная неблагодарность!

2. Рассказывает Алексей Скорчинский

С Мишкой я не особенно распространялся об одолевавших меня раздумьях, опасаясь его насмешек: «Ага, ты отказываешься от своих прежних возражений? А так яро спорил! Где же твоя принципиальность, ученый крот?»

Неужели это был небесный пришелец? Чем больше я вчитывался в рукопись жреца и размышлял над ней, тем чаще возвращался к мысли, казавшейся поначалу совершенно невероятной.

В самом деле: чудесное появление чужеземца, как его описал жрец, весьма напоминало картину приземления какого-то космического корабля. Он сел благополучно, высадил разведчиков. И надо же было случиться этому злополучному землетрясению: конечно, корабль был вынужден в аварийном порядке стремительно взлететь снова, оставив на произвол судьбы своего отважного и любознательного разведчика, ставшего из-за этого вдруг одиноким пленником на чужой планете — и без всякой надежды на возвращение домой!

Можно себе представить, какую бурю чувств пережил в этот поистине трагический момент Сын Неба, когда под ногами у него внезапно заходила ходуном земля, он услышал вдруг рев заработавших двигателей и увидел, как родной корабль, пронесший его невредимым среди звезд, все увеличивая скорость, взмывает без него в голубое небо…

Какая поразительная, нелепейшая, если вдуматься, случайность: благополучно преодолеть миллионы километров межпланетных просторов, где, казалось бы, на каждом шагу подстерегает куда больше всяких опасностей — и метеоры, и космическое излучение, и поля радиации, — и выбрать для посадки роковой момент землетрясения! Едва не погибнуть в самый волнующий и торжественный момент встречи с неведомой цивилизацией!

Конечно, Сын Неба вполне мог оказаться в одиночестве. И какая поразительная, поистине трагическая судьба, если вдуматься, выпала на его долю! Промчаться меж звезд — и очутиться одному на неведомой планете. Обладать удивительными способностями — и быть принятым за волшебника, проходимца, каких немало было в те времена. Страстно хотеть помочь людям — и натолкнуться на полное, абсолютное непонимание.

Вот какое соображение особенно укрепляло меня в этих мыслях. На первый взгляд оно может показаться парадоксальным, но, если вдуматься, — очень важно: именно то, что Сын Неба оставил так мало заметных следов своего пребывания на Земле, и убеждало меня в возможности его высадки с космического корабля. Ведь что утверждали авторы всяких гипотез о космических пришельцах, которые я всегда начисто отвергал и высмеивал? Что эти небесные гости, пожаловав на нашу планету, моментально переворачивали тут всю историю, одним махом создавали новые цивилизации, становились даже чуть ли не основателями всего рода человеческого. С точки зрения серьезной науки это, конечно, чепуха.

Но вот так — без особого шума, без каких-нибудь заметных перемен в давно устоявшемся быте местных народов, обладавших своей древней культурой, — так, пожалуй, вполне мог совершиться эпизодический визит на Землю гостей из других миров. И не многих гостей, а всего лишь одного, — в том-то и дело!

Мне пришли на память заключительные строки лермонтовской чудесной «Тамани». Помните, как размышлял Печорин о своем приключении среди «честных контрабандистов»: «Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие, и, как камень, едва сам не пошел ко дну!» Так и с Сыном Неба: круги быстро разошлись, и вода опять стала спокойной и гладкой. Как теперь в ее глубине отыскать его следы?

Я думал об этом по дороге в Крым, а добравшись до базы, вопреки всем своим давним привычкам не пошел на раскопки, первым делом отправился в милицию.

— Хорошо, что вы приехали, — сказал мне следователь, доставая из шкафа довольно тощую папку. — Уж несколько повесток вам посылали. Надо вам протокол подписать, вы же первый обнаружили этот скелет и сообщили о нем. А из-за этого я никак дело закрыть не могу.

— Ну, а что-нибудь выяснить удалось?

Лейтенант меланхолически пожал плечами.

— Судя по обызвествлению остеологического материала, человек погиб никак не меньше десяти лет тому назад. Может быть, еще во время Отечественной войны, тогда многие скрывались в пещерах. Теперь за давностью лет не узнаешь.

— Вы его там и оставили?

— Кого?

— Да скелет.

— Нет. Скелет прямо рассыпался в руках. Пришлось укреплять кости особым составом. После исследования экспертом остеологический материал захоронили как положено.

Так, значит, от странного скелета с уродливым черепом теперь ничего не осталось, кроме этих фотографий…

Мне стало тревожно и горько.

Я бегло пробежал глазами протокол:

— Кстати, а где эта проволока? — спросил я.

— У меня, среди вещественных доказательств.

— Меня просили выслать ее в Москву для анализа в один научный институт.

— Криминалистический?

— Да, они занимаются и криминалистикой, — туманно ответил я.

— От них должен быть запрос.

— Ну, не будем такими формалистами. Они запрос потом пришлют, я же не знал, что так полагается.

— Вообще-то не разрешается, — нерешительно сказал лейтенант.

— А что вы с ней собираетесь делать, когда закроете дело?

Он пожал плечами.

— Да ликвидируем все вещественные доказательства за дальнейшей ненадобностью.

— Выбросите, попросту говоря?

— Не хранить же вечно, у нас склада нет.

— Вот и отдайте мне, а я вам расписку дам.

Лейтенант порылся в шкафу, достал большую картонную коробку, а из нее — проволоку на металлическом стержне и, завернув в бумажку, передал мне. Я написал расписку, подмахнул протокол и отправился прямо на почту, чтобы сразу я же отправить проволоку Мишке в Москву.

Теперь оставалось одно: терпеливо ждать. Но разве это возможно, когда речь идет о таких загадках!..

Я не удержался и решил обследовать место, где, по туманным указаниям в рукописи жреца, мог приземлиться космический корабль. Поиски никаких результатов не дали да и не оставили надежды на будущее. Берег моря здесь подвержен оползням и, конечно, сильно изменился за двадцать веков. До сих пор сохранились еще следы резких сдвигов пластов земли, случившихся во время последнего землетрясения 1929 года, а одно из селений поблизости так и называется: Оползневое. А сколько раз тут сотрясалась земля и сдвигались верхние слои почвы за минувшие двадцать веков?

Нет, искать следовало только вокруг храма. И очень точно сначала наметить план дальнейших раскопок, а для этого еще не раз внимательно проштудировать рукопись жреца, чтобы выбрать правильный путь и не копать вслепую.

Снова и снова я внимательно вчитывался в каждую фразу, стараясь не пропустить ни одной мелочи, которая могла бы оказаться важной. Судя по значению храма, по именам ремесленников, упоминавшимся в рукописи, город был, видимо, крупнее, чем мы до сих пор предполагали, и занимал, вероятно, большую площадь. Чтобы проверить это, я наметил заложить несколько разведочных раскопок на восточной окраине современного поселка, где мы прежде не копали: возможно, тут, на не застроенных пока еще участках, удастся найти остатки городских стен или каких-нибудь древних зданий. Следовало также еще лучше раскопать все развалины храма и ближайшие окрестности. Во-первых, я надеялся найти еще неизвестные другие тайники: вряд ли хитрый жрец ограничился одним. Во-вторых, было весьма заманчиво отыскать и темницу при храме, в которую жрец заключил своего поверженного противника, загадочного чужеземца. Вдруг там сохранились надписи на стенах, какие обычно делают заключенные, пытаясь скоротать время?

Перечитывая в какой уже раз рукопись и долгими часами размышляя над ней, я почти выучил ее наизусть. И как-то сжился, я бы даже сказал, сроднился с людьми, которые жили здесь, вот на этом каменистом берегу, двадцать веков назад, выращивали виноград, давили из него вино, устраивали пиры, торговались на рыночной площади, верили всяким ловким проходимцам, почитали оракулов, соперничали за власть. Мое разыгравшееся воображение рисовало живые картины минувшей жизни. Жаль, что я не романист! Как можно было бы расписать все перипетии борьбы Уранида с хитрым жрецом на пестром и живописном фоне жизни греческого городка — отличный бы получился плутовской роман в духе Апулея.

Загадки, давно мучившие меня, теперь были разгаданы. Я узнал, почему жители города вдруг переименовали его в Уранополис, почему в честь этого события начеканили монет с изображением бога Асклепия и небесных светил. Раскрылась и тайна загадочного языка, доставившая нам так много хлопот.

Все стало ясным. И странное дело: я испытывал от этого не только вполне естественную радость открытия — и грусть тоже. Как ни говори, все-таки несколькими загадками на свете стало меньше.

Но зато какая поразительная загадка маячила впереди! Неужели мы и впрямь напали на след космических гостей?

Мы повели раскопки сразу на нескольких участках. Засверкали на солнце наши лопаты, навалились повседневные будничные хлопоты по расстановке рабочих, добыванию продуктов подешевле, чтобы сэкономить побольше и за счет этого растянуть срок работ. Меня с головой захлестнула деловая текучка.

Уже начались с новичками смешные происшествия, без которых не обходится ни один раскопочный сезон, — верный признак, что работа стала входить в нормальную колею.

Вечером у костра, уничтожив громадный таз жареных бычков, ребята потешались над одним студентом-первокурсником, сделавшим сегодня сенсационное открытие. Он впервые участвовал в раскопках, был весьма романтичным; и легко представить его потрясение, когда уже после нескольких взмахов лопаты из земли вдруг показался краешек документа. Да какого! Не на папирусе, а на самой настоящей бумаге.

Он примчался ко мне, руки у него тряслись, все лицо было в красных пятнах вперемежку с грязью, и, заикаясь от волнения, доложил о своей находке.

Я уже знал, чем это кончится, и весьма спокойно выслушал сообщение о древнем документе, отпечатанном на бумаге типографским способом.

— Продолжи его раскапывать сам, — предложил я.

— Сам?

— Конечно, я тебе доверяю.

Больше он ко мне не прибегал, а за обедом старался не показываться на глаза. Но я все-таки спросил его:

— Так что же ты нашел? Как раскопки?

— Газету «Советская Россия», — угрюмо ответил он.

— Свежую? — невинно поинтересовался кто-то из ребят.

— Прошлогоднюю. Кто-то разыграл.

— Да никто тебя не разыгрывал, — утешал его Алик. — Просто полагается, закончив раскопки, положить в шурф какую-нибудь газету для приметы, что здесь уже работали. Так и сделали. Так что не огорчайся, и со мной это когда-то было.

Но через три дня нам посчастливилось сделать действительно выдающуюся находку. Мы раскопали ту самую темницу, в которой томился Уранид!

Это была глубокая, метра в три яма, облицованная неотесанными камнями. Крыша темницы обвалилась во время пожара под тяжестью рухнувшей на нее кровли храма.

Вы понимаете, с каким трепетом я раскапывал эту древнюю тюрьму, где кончил свои дни Сын Неба. Да, он погиб именно здесь, сомнений теперь не было!

Мы нашли два скелета. Один лежал у самого порога, все еще сжимая в давно истлевшем кулаке рукоять заржавленного меча. Другой скелет лежал в углу — и вокруг него все еще змеей обвивалась прочная, тяжелая цепь, приковавшая его к стене.

Это был, несомненно, Сын Неба. Но чьи же останки мы нашли в пещере? Значит, проволока не имеет к Ураниду никакого отношения?

Какая драма разыгралась в этом подземелье в ту далекую ночь, когда город погибал в пламени и по улицам его мчались воинственные скифы? Кто же был этот загадочный Сын Неба?

Узнаем ли мы когда-нибудь это?

Я терялся в догадках и хотел уже поскорее рассказать об этой находке Михаилу в подробном письме. И вдруг от него пришла странная, непонятная телеграмма-«молния»:

3. Разговор по телефону

— Москва? Званцев? С вами будут говорить…

— Алло! Мишка? Слушай, брось ты свои идиотские шуточки! Какие сны тебе снятся?

— Здравствуй, старик! Я думал, что ты уже летишь в Москву…

— Можешь ты мне объяснить толком, зачем я тебе нужен?

— Ну вот… Опять ругань вместо благодарности…

— Не паясничай, и так ты мне угробил целый день. В чем дело?

— Бросай свои лопаты и клизмочки и мчись в Москву. Поздравляю с величайшим открытием в истории человечества!

— Слушай, я бросаю трубку!

— Стой, стой, не кипятись. Ты оказался гениально прав, старик! Он действительно прилетал, Сын Неба. И записал на проволоке свой отчет о том, что видел. Понимаешь?

— Как записал?

— Прочитать тебе лекцию? Но это дорого обойдется по телефону. Прилетай сюда и все увидишь собственными глазами. Понимаешь: увидишь сам своих древних греков!

— Брось меня разыгрывать!

— Я не шучу. Колоссальное открытие. По буквам: кумир, осел, летает, Ольга, сапоги, сорока…

— Разъединяю, ваше время истекло.

— Вылетай немедленно!

4. Рассказывает Алексей Скорчинский

Неужели это возможно?

Неужели мы и впрямь случайно наткнулись на след посещения нашей планеты гостями из космоса?!

И хотя я интуитивно ждал, что разгадку Сына Неба принесет именно эта проволока, найденная нами в пещере, все равно рассказ Михаила о его сложных опытах и неожиданном открытии совершенно ошарашил меня.

Моток проволоки лежал на белом лабораторном столе, и я не мог отвести от него глаз. Неужели на этой тонкой металлической нити в самом деле записан отчет о том, что увидел Сын Неба, игрой судьбы заброшенный две тысячи лет назад в маленький греческий городок на берегах Крыма? И неужели я сейчас сам загляну в тот далекий мир, увижу все его глазами?!

Мне не терпелось увидеть, и я плохо слушал объяснения Михаила о всей технике расшифровки видеозаписи на проволоке, о том, как он подбирал наилучший режим, какие использовал приборы, — но он против обыкновения, кажется, не обиделся на мое невнимание. Потом начал клясть себя, что во время экспериментов над проволокой размагнитил часть записи.

— И какую часть! Самое начало! Там, вероятно, было зафиксировано приземление космического корабля. А теперь мы не узнаем, как это произошло. И черт меня дернул проверять ее электропроводность!

— Ладно, теперь этого уже не поправишь. Показывай скорее, что есть! — взмолился я.

Но он словно нарочно взялся томить меня и решил обставить просмотр магнитной записи не менее таинственно и торжественно, чем жрец свои пророчества в храме Асклепия. Усадил меня в глубокое кресло в лаборатории перед овальным экраном, велел откинуться свободно на спинку, расслабить мышцы и ни о чем не думать.

— Просто смотри, какие картины станут возникать. И запоминай все детали, чтобы подробнее потом записать.

Затем он притушил огни в комнате, оставив только слабую лампочку возле приборов, с которыми страшно томительно и долго возился, что-то настраивая.

— Да скоро ты? — взмолился я и тут же замолк на полуслове, потому что увидел то, что произошло на крымской земле две тысячи лет назад…

Изображение было расплывчатым, смутным, нерезким, словно снимок, сделанный неопытным фотографом, без всякой наводки на резкость. Порой оно совсем пропадало, потом появлялось вновь. Но мой наметанный глаз археолога дополнял отсутствующие детали, многое просто угадывал.

Передо мной, несомненно, была главная городская площадь — агора, вымощенная черепками битой посуды и заполненная пестрой толпой. Особенно отчетливо был виден один угол ее, огороженный деревянными жердями, — вероятно, специально для торговли рабами, как упоминалось в некоторых источниках.

У подножия мраморного изваяния, на пьедестале которого написано: «Народ поставил статую Агасикла, сына Ктесии, предложившего декрет о гарнизоне и устроившего его…», в полном безразличии и отупении прилегла на камни морщинистая старуха, похожая на комок грязных тряпок. Рядом с ней, скованные цепями по рукам и ногам, лежат два скифа: один с рыжей косичкой, торчащей из-под рваной остроконечной кожаной шапки, и в куртке из грубо выделанных бараньих шкур, другой почти совсем голый, со взлохмаченной головой…

…Тенистый мраморный портик какого-то, видимо, общественного здания. Сидя за низеньким столом, заваленным свитками папируса, три пожилых грека внимательно, но довольно равнодушно наблюдают, как плечистый, обнаженный до пояса палач с бритой головой привязывает к большому пыточному колесу перепуганного раба, еще совсем подростка.

Все это в каком-то странном ракурсе — словно увидено глазами человека, сидящего на корточках.

…Ночь. По уснувшему морю медленно и бесшумно скользит небольшая лодка. На носу ее укреплена выступающая далеко вперед длинная палка с факелом на конце. Пламя отражается в черной воде, роняет в нее шипящие искры, выхватывает из темноты нависшие над морем скалы.

На носу лодки стоит юноша в набедренной повязке, с трезубцем в занесенной над головой руке и всматривается в воду при неверном свете факела…

Картины давно отшумевшей жизни возникали перед моими глазами. Они были отрывочными, бессвязными: промелькнет — и пропала. Так любознательный турист, попав в незнакомый город, бесцельно щелкает направо и налево своим неразлучным фотоаппаратом, не давая ему ни отдыха, ни покоя. Поэтому и пересказать эти коротенькие уличные сценки, пестрый калейдоскоп промелькнувших лиц горожан, воинов, любопытных женщин, чумазых ребятишек — связно пересказать все это просто невозможно. К тому же, как я уже говорил, изображения порой были очень смутными, едва видимыми, да вдобавок меня еще сбивали с толку неожиданные ракурсы.

То промелькнет мальчик, повисший на уздечке упрямого ишака и тщетно пытающийся сдвинуть его с места… То запыхавшийся, с побледневшим от напряжения лицом, тяжело дышащий атлет. Он очищает со щеки стригалем, похожим на серп, приставшую грязь, а вдали виднеется кусочек стадиона…

На покатой каменной площадке с желобками рабы давят босыми ногами виноград. Один из них так приплясывает, что брызги разлетаются далеко во все стороны.

А на соседней площадке применена уже примитивная «механизация», видимо заинтересовавшая небесного гостя. Тут виноград давят под прессом, накладывая на него каменные плиты — тарпаны. Сверху ягоды накрывают доской и прижимают ее длинным рычагом, на конце которого, болтая ногами, повисают два рослых раба.

Сын Неба заглянул в литейную мастерскую — и вот перед нами мастер в кожаном фартуке, прикрывая ладонью глаза от пламени, осторожно сливает в форму расплавленную, пышущую жаром бронзу…

А вот гончар формует на деревянном вращающемся круге, который устало крутит худенький мальчик, остродонную амфору.

Мы видим, как взрослые, устроившись в тени большой сосны, азартно играют в некое подобие шашек, передвигая по разлинованной доске круглые костяные пластинки. А рядом, тут же, маленькие мальчик и девочка усаживают глиняную куклу в крошечную повозочку с непомерно большими колесами.

Возникают на миг уличные музыканты: подросток, надув щеки, старательно наигрывает на свирели — сиринге, а босая девочка приплясывает, ударяя в тамбурин…

Кладбище на склоне горы за городом. Молодая женщина, прикрыв лицо краем белого траурного пеплоса, плачет возле мраморной плиты.

Кусок городской стены. Из сторожки возле ворот выглядывает воин с курчавой рыжеватой бородой, а на стене видна надпись, звучащая в переводе вдруг комически современно: «По решению городского совета запрещается здесь сваливать навоз и пасти коз…» Конец надписи, к сожалению, не виден.

Снова шумный рынок на городской агоре. Бросается в глаза, что на нем почти нет женщин. Торгуют и покупают одни мужчины.

Все интересует космического гостя: он пристально рассматривает рыб, жадно разевающих рты и подпрыгивающих на мокром гранитном прилавке. Мелькают изображения чаек, гусей, уток, различных растений…

Из этих бессвязных сценок, словно из кусочков мозаики, возникает бесценная живая картина будничной жизни древнегреческого города, которую до сих пор археологам приходилось с громадным трудом воссоздавать по случайным находкам и разрозненным черепкам битой посуды. Как много дает это науке!

Увидели мы и своими глазами жреца, чья рукопись доставила нам столько хлопот. Ему уже, пожалуй, за шестьдесят. Гладко выбритая голова, одутловатое морщинистое лицо и очень зоркие, цепкие черные глаза.

На нем простой серый гиматий, наброшенный поверх белоснежного хитона. На ногах сандалии из темной кожи. Движется он плавно, величественно, движения медлительны, но порой резкий поворот головы и острый прищур глаз выдают незаурядную волю и энергию, спрятанные до поры до времени, словно в сжатой пружине.

Жрец готовится к гаданию по кольцу. Для этого применяется, оказывается, довольно сложное сооружение. На невысокого металлическом треножнике укреплена квадратная бронзовая плитка в виде равностороннего треугольника, украшенная фигурами богов и какими-то загадочными значками, видимо имевшими магическое значение. Из центра треугольника торчит стержень с круглым вертящимся диском из какого-то тусклого металла. Диск расчерчен на секторы с буквами греческого алфавита. Откуда-то сверху на тонкой нити свисает тяжелое дутое кольцо, видимо золотое.

Все было обставлено весьма торжественно. Кольцо висело, словно дамоклов меч, пламя двух светильников, установленных на высоких канделябрах, сумрачно отражалось на бронзе…

Снова замелькали, словно кадры кинохроники, отрывочные картины: полуголые рабы, надрываясь, подтаскивают к какому-то зданию, строящемуся на агоре, тяжеленные глыбы камня. Неосторожное движение — и камень валится набок, прямо на ногу одного из рабов.

Как уже упоминалось, мелькавшие на экране люди были неподвижными, застывшими, словно на примитивной фотографии. Но они были «схвачены» в такой момент, что каждый кадр становился полон жизни и экспрессии. Воображение дополняло то, что видел глаз, и, рассказывая о возникавших картинах, все время невольно употребляешь глаголы: движутся, плывут, вонзаются, — даже как будто начинаешь слышать давно отзвучавшие голоса.

…По дороге в туче пыли медленно катится странная телега с громадными колесами, запряженная быком…

В гавань входит триера. Словно живые машины, рабы монотонно раскачиваются на широких скамьях, мерно взмахивая тяжелыми веслами…

Два стратега обходят фронт тяжеловооруженных гоплитов во дворе крепости. Солнце жарко пылает на железных панцирях, слепит глаза, отражаясь от шлемов. Шлемы у воинов различной формы: у одних они закрывают все лицо скуластыми нащечниками, только в узкие прорези сверкают глаза. У других нащечники подвижные, они сейчас откинуты, позволяя рассмотреть раскрасневшиеся, потные лица и торчащие из-под шлемов бороды.

Щиты у гоплитов тоже неодинаковой формы — то овальные, то круглые, и обиты они у кого листовой жестью, а у кого просто бычьей кожей. У каждого воина длинное, до двух метров, деревянное копье с железным наконечником, меч на перевязи, перекинутой через правое плечо, ноги закрыты до колен бронзовыми поножами. Судя по довольно унылому виду воинов и их усталым, разморенным жарою лицам, нелегко, должно быть, таскать на себе всю эту массу металла. Но гоплиты предназначены для ближнего оборонительного боя, им не придется много ходить. Они будут стоять стеной, ощетинившись против вражеской конницы остриями копий.

На агоре раздают добровольцам более легкое оружие: дротики, луки со стрелами, небольшие щиты — пельты. У этих более подвижных воинов — пельтастов и панцири уже не металлические, а кожаные или даже просто из грубой холстины.

Видимо, идет подготовка к бою с таврами, о котором упоминается в рукописи жреца.

Всадники подтягивают подпруги коней, дико всхрапывающих и встающих на дыбы. На крепостных стенах устанавливают возле бойниц катапульты для метания тяжелых дротиков и неуклюжие онагры — они станут обрушивать на головы нападающих каменные ядра, вытесанные из известняка, или просто булыжники. У каждого орудия уже припасена большая груда камней, а рабы подтаскивают все новые и новые.

А у ворот наготове выстроились гоплиты, прислушиваются. Два воина замерли у громадного засова, запирающего ворота, чтобы распахнуть их по первому знаку. Ворота двойные, они устроены так, что между наружной и внутренней стенами получилась небольшая площадка с двумя башнями по углам. Так что неприятель, даже ворвавшись в первые, наружные, ворота, непременно застрянет перед внутренними и окажется под ударом со всех сторон.

Потом стремительно мелькает несколько сценок сражения. Беспощаден и страшен этот бой в ночной темноте, лишь местами озаряемой неверным, колеблющимся светом факелов. Мелькают искаженные болью и гневом лица, конские морды с пеной на уздечках…

Прямо в гущу сражающихся, не разбирая своих и чужих, падают каменные ядра и дротики, обвитые пылающей паклей…

Молодому греческому воину стрела вонзается прямо в горло, и он судорожно хватает ее руками, пытаясь вытащить, но тут же падает под ноги лошадей.

…А затем сияющий солнечный день, стадион, заполненный ликующей толпой.

Со всех сторон летят букетики ярких цветов, венки…

Видимо, это чествуют Сына Неба и жреца после победы над таврами. Вот я нахожу в толпе уже знакомое лицо жреца. А где же Уранид? Может быть, он появлялся и в других сценках. Но как узнать его?

Или аппарат для записи был всегда с ним, и мы так и не увидим, как выглядел сам небесный гость: ведь мы смотрим его глазами?..

По арене стадиона угрюмой толпой бредут закованные в цепи пленники.

Впереди гоплиты гонят высокого лохматого юношу тавра, упираясь острыми копьями в спину. Он в порванной одежде из волчьих шкур, отороченных белым мехом: видимо, тот самый сын вождя племени, угодивший в плен, о котором упоминалось в рукописи жреца.

Устало шагают по цветам босые, израненные ноги пленников…

И вдруг темнота. Все оборвалось. Я не сразу понимаю, что сижу в лаборатории перед погасшим экраном.

— Ну как? — спрашивает Михаил.

— Снова. Давай все снова! — хрипло говорю я.

— Подожди, — усмехается он. — Давай сначала подведем итоги.

Я непонимающе смотрю на него.

5. Мы подводим итоги

— И как тебя угораздило размагнитить начальный кусок записи! Конечно, там были сцены прибытия космического корабля на Землю, а может, даже и какие-то картины иной планеты, с которой он прилетел.

— Кто прилетел?

— Ну, Сын Неба, Уранид.

— Какой Сын Неба?

— Слушай, Мишка, ты опять начинаешь паясничать…

— Не понимаю тебя. О чем ты говоришь? Никто ниоткуда не прилетал.

— Как?! А запись на проволоке?

— И записи никакой не было. Вот она, твоя проволока. Ничего в ней нет загадочного. Самая обычная, проволока, только немножко заржавевшая в подземелье. Можешь вернуть ее в милицию…

ЗВАНЦЕВ. Я бы дорого заплатил, чтобы вы могли увидеть, каким стало Алешкино лицо в этот момент! Но словами описать этого невозможно.

— Но я же сам видел, своими глазами! — завопил он, когда снова обрел дар речи, — Что же я видел?! Опять твои идиотские штучки?

Эффект, который я так тщательно подготовлял и давно предвкушал, кажется, превзошел все мои ожидания. Я даже струхнул немного: того и гляди мой лучший друг у меня на глазах лишится рассудка. И я поспешил, несколько скомкав художественную часть, поскорее перейти к научной.

— Успокойся, успокойся, ты действительно видел древних греков! Только космические гости и записи на проволоке тут ни при чем.

— Что-о?!.

— Просто, пока ты копался в своих гробницах и подземельях, я сделал небольшое открытие, которое и продемонстрировал тебе сейчас.

— Какое?

— Ну, как тебе сказать поточнее?.. Я нашел способ воскрешать изображения, которые отпечатались на поверхности некоторых определенных предметов. Понимаешь? Ладно, не все тебе меня мучить лекциями, давай и я тебе прочту одну небольшую, совсем коротенькую, учитывая твой низкий технический уровень и болезненное состояние в данный момент…

СКОРЧИНСКИЙ. Мне очень хотелось его ударить, но Мишка увернулся, отгородился от меня широким лабораторным столом и начал оттуда торжественно вещать противным лекторским тоном:

— О так называемом эффекте остаточного намагничивания даже ты, кажется, имеешь отдаленное представление. Заключается он в том, что некоторые горные породы и строительные материалы, содержащие в себе магнетит или гематит, обладают любопытными свойствами: при сильном нагревании они приобретают под воздействием магнитного поля Земли слабую постоянную намагниченность. При последующем остывании в них как бы «замерзает» слепок магнитного поля давних исторических эпох, и специальные приборы могут восстановить его параметры…

— Ты мне еще расскажи, как этот метод палеомагнетизма применяется в археологии для установления возраста древних гончарных изделий, — перебил я его. — Хватит болтать попусту! Не вижу никакой связи между остаточной намагниченностью и твоим якобы «открытием».

— Это только лишний раз подтверждает, как слабо ты разбираешься в физике и медленно мыслишь. Что такое свет, как не особый вид электромагнитных колебаний? Магнит-ных — теперь улавливаешь? Помнишь, ты как-то удачно сказал: «Огонь-хранитель»? Это в тот вечер, когда рассказывал у костра о гибели города. И я подумал: «В самом деле, если бы не этот древний пожар, застигший жителей так внезапно, мы бы, возможно, так ничего и не узнали бы о их давней жизни. Парадокс? Но именно огонь сохранил для нас ее следы, засыпав спасительным пеплом нарядные хрупкие вазы, резные статуэтки, обуглившийся, но не сгоревший деревянный совок».

И тут мысль заработала дальше. Нельзя ли найти и другие способы заглянуть в далекое прошлое? Занимался я, как ты знаешь, палеомагнетизмом давно, и ведь там тоже все с огнем связано! Так постепенно и додумался до этой любопытной идейки. Конечно, решена она пока весьма несовершенно, в первом приближении. Но результаты уже есть, и неплохие. И опять он помог, огонь-хранитель!

— Постой, постой! Значит, тебе удалось найти способ воскрешать остаточную намагниченность, возникшую под воздействием света?..

— И снова превращать ее в зрительные образы, — ты попал в точку. Кажется, твои мыслительные способности еще могут совершенствоваться. Суть дела достаточно проста, чтобы быть понятной даже тебе. Метод, конечно, еще далек от совершенства: ты видел, какими нечеткими и расплывчатыми получаются изображения. Только специалист может в них как следует разобраться. Да и подходящие образцы приходится выбирать один из тысячи. Но главное сделано: удалось разработать аппаратуру, способную улавливать столь слабую намагниченность и переводить ее в зрительные образы. Скажу без ложной скромности: создание ее свидетельствует о моей несомненной гениальности, но рисовать тебе схемы и графики, подтверждающие это, бесполезно — все равно не поймешь.

Он болтал еще что-то в том же духе по своему обыкновению, но я перебил его:

— Значит, ты можешь воскресить картины любой эпохи?

— Конечно, если только они отпечатались на подходящем материале именно в тот момент, когда он подвергался сильному нагреву. Годятся черепки из древних гончарных печей, кирпичи из стен сгоревших домов, куски вулканической лавы из более отдаленных эпох, когда еще человека на Земле не было, или, на худой конец, просто камни, опаленные ударом молнии, — но, конечно, далеко не каждый. К счастью, твои древние греки обожали по любому поводу зажигать жертвенные огни. Да и пожарищ у них сохранилось немало. Вот только ты, кротоподобный Плюшкин, дрожал над каждым черепком и кирпичиком. Теперь ты понимаешь, как мешал мне?

— Но почему же ты сразу не сказал, для чего они тебе нужны? Зачем понадобился весь этот глупый розыгрыш с космическим пришельцем и записью, якобы сделанной на проволоке?

И знаете, что он имел наглость мне ответить?

— А я решил испытать прочность и стойкость твоих убеждений. Ты тогда очень хорошо и убедительно рассуждал о невероятности прилета к нам в прошлом гостей из космоса. По существу, правильно, поскольку никаких строгих доказательств таких визитов наука не имеет и поэтому подобные гипотезы просто курам на смех. Но я решил подвергнуть тебя небольшому искушению. И ты не устоял, поддался на удочку, забыл о мудром правиле: «Иметь взгляды — значит смотреть в оба»… Шаткое, брат, у тебя мировоззрение — и все оттого, что замкнулся, как крот, в свою археологию, не следишь за успехами других наук. Вот и веришь всяким басням, стоит только придать им видимость научности. Описал жрец какое-то «небесное знамение», а ты уже распалился: «Очень похоже на приземление космического корабля!..» Может, ты так и в реальность гремящей колесницы Ильи-пророка поверишь?

Стоило ему все-таки намять бока за такую каверзу! Но я был уже увлечен перспективами, которые обещало перед археологией его открытие. Заглянуть в глубь веков и собственными глазами увидеть, каким был мир во времена древних греков, египетских фараонов, заглянуть в пещеры, где греются у костров наши первобытные предки, — кто из археологов не мечтал об этом! Может быть, увидеть мир даже таким, каким он был на самой заре времен, еще задолго до появления на Земле человека! Чем не «машина времени»?

— Но кто же тогда был этот Сын Неба? — воскликнул я, отрываясь от своих мечтаний.

Мишка пожал плечами.

— Это уж придется выяснять тебе с помощью твоего хваленого дедуктивного метода. Во всяком случае, к небу он не имеет никакого отношения. Но все равно фигура весьма любопытная: создал оригинальный язык, мечтал объединить греков с варварами, пытался построить какую-то летательную машину вроде орнитоптера. Может, он был гениальным изобретателем и рядом с именами Пифагора, Евклида, Архимеда и Герона следует поставить и его имя… А мы даже не знаем точно, как его звали: не вписывать же его в историю техники под псевдонимом «Сын Неба», который ему дали твои греки? Это было бы забавно.

Да, Михаил прав: человек, прозванный Сыном Неба, был, несомненно, большим ученым. И борьба, которую он вел с хитрым жрецом, была вовсе не соперничеством за власть и почести. Сквозь даль веков мы стали свидетелями еще одной драматической схватки в великой давней битве между светом и тьмой, религиозными суевериями и наукой. И как жаль, что мы так мало узнали об этом замечательном человеке!..

— Слушай, — осенило меня. — А мы ведь можем его увидеть, если ты снова не разыграл меня и не выдумал всю эту историю со своим открытием.

— Ну, уж подобного выпада…

— Ладно, ладно, не ершись! Я же тебе говорил, что раскопал темницу, в которой томился Уранид и, видимо, погиб в ту ночь, когда город спалили напавшие скифы. Мы нашли там два скелета, заваленных обломками обгоревшей кровли.

— Все ясно! — закричал Мишка. — Где они, эти обгорелые кирпичи?

И вот мы увидели…

…Тесное, сырое подземелье сумрачно освещено светом чадного факела. Пламя колеблется, вздрагивает, и по каменным стенам мечутся тревожные тени.

Человек, прикованный цепью к стене, настороженно смотрит на тех, кто вошел к нему в темницу с факелом. Да, это обыкновенный человек, и в нем нет ничего небесного: он в грязных лохмотьях, у него усталое, изможденное лицо, глаза, глубоко запавшие под громадным лбом, кажутся бездонными. Лицо не греческое — скорее это выходец из Малой Азии или откуда-то с Северного Кавказа.

Но лучше рассмотреть его некогда. Заслоняя на миг свет факела, который кто-то, не видимый нам, держит за его спиной, вперед выступает жрец. Он, видимо, что-то отрывисто говорит пленнику. (Если бы мы научились и слышать сквозь даль веков!) Уранид качает головой. Тогда жрец замахивается на него коротким мечом…

И в тот же миг все исчезает во тьме под обрушившейся пылающей кровлей…

— Ну и гад этот жрец! Даже в такой момент пытался уничтожить соперника, — мрачно комментирует Мишка. — И попал в ловушку, поделом ему! А Уранида жалко…

Потом мы долго молчим, потрясенные этой мимолетной сценой трагедии, разыгравшейся двадцать веков назад и теперь благодаря чудесной власти науки вдруг снова воскресшей перед нами.

Мы молчим и думаем об одном… Как разузнать побольше о судьбе земного Сына Неба? Какие новые сцены удастся нам воскресить с помощью замечательного открытия Михаила?

И сколько еще новых удивительных открытий ожидает нас в загадочной глубине веков!..