Огонь хранитель

1. Рассказывает Алеша Скорчинский

Поразительная эта история и без того весьма запутанна, да еще Мишка Званцев настоял, чтобы мы ее рассказывали непременно вот так — вперемежку, по главам, дополняя друг друга. Так что лучше уж я вам сразу представлюсь, чтобы не усугублять путаницы. Зовут меня Алексей, фамилия — Скорчинский. Научный сотрудник Института археологии.[1]

Вот видите, Мишка уже ехидничает и перебивает меня, такой у него характер. Хотя мы договорились не мешать друг другу. Пусть каждый освещает события по-своему и дает свои толкования загадкам и необычным происшествиям, которые нам довелось испытать. Но вмешиваться в чужой рассказ — это уже запрещенный прием, это значит оказывать давление на рассказчика.

Ладно, не буду отвлекаться. Итак, обо всем с самого начала.

Я сижу на бугре мягкой земли, только что выброшенной из раскопа, и уныло посматриваю в образовавшуюся глубокую яму. Опять неудача!

Собственно говоря, с точки зрения науки никакой неудачи нет. Мы ведем раскопки древнегреческого городка Уранополиса, существовавшего две с лишним тысячи лет назад здесь, на берегу Крыма. Сегодня расчистили остатки фундамента еще одного дома, в котором двадцать с лишним веков назад жили люди. Вот здесь явно был очаг, возле него вечерами собиралась вся семья, наблюдая, как длинные языки огня лижут старый котелок с бобовой похлебкой, — копоть до сих пор сохранилась на камнях, она так прочно въелась, что ее не стерли века.

Самый обыкновенный дом… А чего же я ждал?

Все идет хорошо, все нормально.

Этот последний раскоп позволяет восстановить контуры улицы, по которой бродят мои студенты с рейкой и теодолитом, нанося ее на план.

Постепенно из-под земли проступает план древнего города. Вот здесь была винодельня: на большой зацементированной чуть покатой площадке рабы ногами давили спелый виноград, и алый сок стекал по желобкам в три больших резервуара. А в этих глубоких цистернах, вырубленных прямо в скале неподалеку от берега моря и так же тщательно зацементированных, несомненно, солили рыбу. Она служила важным предметом экспорта: уже в те времена даже в далеких Афинах славилась истекающая жиром керченская селедка.

За два года раскопок мы добыли из-под земли столько любопытных вещей, что зимой, когда прерываются полевые работы, никак не успеваем их разбирать и описывать. Ящиками с нашими коллекциями заставлены до самого потолка две комнаты в институте. Пора писать диссертацию…

Почему же я не радуюсь?

Скажу честно: все эти осколки амфор, остатки фундаментов и крепостных стен, детские игрушки, выброшенные много веков назад на свалку, находят при раскопках любого древнегреческого города. А я жду чего-нибудь необыкновенного. Чего — пока еще не знаю сам.

Правда, нам выпала редкая удача — восстановить по находкам в малейших деталях, как погиб в огне этот город две тысячи лет назад от набега воинственных скифов.

Но и в этом нет ничего необычного. Такие схватки происходили тогда очень часто. Все города и поселения греческих пришельцев на берегах Черного моря находились под постоянной угрозой нападения скифов, тавров, синдов или других местных племен, окружавших их со всех сторон, прижимавших к морю, — Платон насмешливо сравнивает эти полисы с лягушками, усевшимися по берегам громадной лужи.

Среди эпитафий на мраморных плитах, которые мы находили, раскапывая некрополь — древнее кладбище на окраине города, то и дело попадалось:

И, как печальный припев, в конце каждой надгробной надписи повторяется одно слово: «хайре» — «прощай».

Почему же я все-таки жду от раскопок чего-то необычайного? Какие загадки меня беспокоят?

Прежде всего: почему город назывался Уранополисом? В переводе это означает — «Город неба».

Сегодня мы опять нашли древнюю монету, оброненную кем-то из горожан на улице две тысячи лет назад. Обыкновенная монета, медная, величиной с нашу трехкопеечную. Греки называли ее гемиоболом — половинкой обола. Она почти не стертая, можно хорошо рассмотреть все, что на ней изображено. А изображены на монете бог врачевания Асклепий, опирающийся на свой традиционный жертвенный треножник, вокруг которого обвилась змея, и справа от головы бога — несколько звездочек в лучах солнца. Вдоль ободка монеты мелкими буквами написано по-гречески:

Для несведущего монета как монета, отличное украшение любой нумизматической коллекции. А для меня, уже третий год раскапывающего этот древний городок, она — сплошная загадка.

Изображения различных богов обычны для греческих монет того времени, причем для каждого города — свои, излюбленные. В Херсонесе на монетах обычно чеканили голову богини Девы, считавшейся покровительницей этого города. На пантикапейских монетах часто встречаются изображения какого-то бородатого божка с длинными козлиными ушами — нечто вроде мифического Сатира. Попадаются на монетах фигуры Геракла, богини победы Ники, нимф, изображения львов, лошадей, бодающихся быков, дельфинов и осетров. Но вот бога Асклепия, насколько мне известно, ни в одном городе так не почитали, чтобы украшать его изображением монеты.

И совсем уже непонятно, почему бог врачевания, не имеющий никакого отношения к астрономии, изображен в окружении каких-то звезд. Не проясняет загадки, а только еще больше запутывает дело и лаконичная надпись на монете. Аглотел — имя типично греческое, а Уранид в переводе означает — «сын неба». Совсем необычно для нормального имени, скорее какой-то своеобразный псевдоним.

Кто были эти Аглотел и Уранид? За что они удостоились такой чести, чтобы ради них специально чеканили монету? Мы нашли за три года уже несколько таких монет: и грошовые медные гемиоболы и более ценные драхмы (ценные, конечно, с точки зрения людей тех времен, для нас-то теперь любая древняя монета одинаково ценна), нашли даже один увесистый статер — целое состояние по тем временам. И на всех монетах одинаковые рисунки, те же загадочные имена. И, главное, все монеты совсем не стертые, только что из-под чекана. Значит, они были выпущены в ознаменование одного и того же события.

А событие это, о котором я после долгих розысков, перерыв целую гору исторических источников, нашел всего одно коротенькое упоминание, тоже было совершенно загадочным и непонятным.

Город был основан еще в V веке до нашей эры милетскими купцами, которых за непоседливость прозвали «вечными мореплавателями», и назывался сначала не Уранополисом, а Гераклеей. Все ясно и понятно: в честь известного мифологического героя, никаких загадок.

Почему же вдруг в 63 году до нашей эры, всего за несколько месяцев до своей гибели в огне пожарищ, он вдруг объявил себя «Небесным городом»?!

Вероятно, такое важное событие — перемена названия города — было отмечено, как это полагалось у древних греков, специальной памятной надписью на мраморной стеле. Если бы ее найти! Тогда бы мы сразу все узнали. Но где она, эта стела? Может быть, покоится в земле под фундаментом одного из санаториев? Или уже давно выкопана каким-нибудь предприимчивым местным жителем и, разбитая на куски, замурована в стену вот этого чисто побеленного домика, заштукатурена, скрыта от моих глаз, — многие дома здесь построены из обломков древних зданий.

Нет, надеяться найти чудом сохранившуюся стелу с подробной памятной надписью или тем более какой-нибудь исторический документ, которые сразу бы разъяснили все загадки, не приходится. Остается одно: пытаться восстановить истину по крупицам, по разбитым черепкам и обуглившимся обломкам, как это обычно приходится делать нам, археологам.

И вот я сижу на холме свежевырытой земли, верчу в руках найденную монету, снова и снова рассматриваю изображение бога Асклепия с венком из звездочек над головой и тщетно пытаюсь что-нибудь понять.

Если бы она могла говорить!

Разве возможно по черепкам восстановить психологию Одиссея или Ахилла? Эти герои далекой древности так и остались бы нам неизвестными, не воспой их в свое время Гомер. Но мой городок — не Троя, и у него не было своего Гомера.

— О достопочтенный кандидат могильных паук, могу ли рассчитывать на ваше просвещенное внимание? — обрывает мои размышления знакомый насмешливый голос.

Я вскакиваю. Рыхлая земля начинает ползти из-под моих ног, и я едва не сваливаюсь в яму.

Так и есть, Мишка Званцев собственной долговязой персоной! Все-таки приехал в отпуск, как обещал. Он вовремя заключает меня в свои железные объятия и не дает свалиться в раскоп.

— Здорово, старик!

— Наконец-то выбрался!

— Ну, докопался до центра земли?

— Как я рад тебя видеть, чертушка!

— Что за выражения, маэстро!

После этих бессвязных приветствий мы снова крепко обнимаемся, похлопывая друг друга по спине.

— Ну, а теперь в море, — орет Мишка, размахивая выхваченными из кармана плавками. — Дайте мне море, я его переплыву!

— Понимаешь, до обеденного перерыва еще час, — нерешительно отвечаю я.

— Что? Ты хочешь уверить меня, что вы соблюдаете здесь какой-то табельный режим и, пачкаясь в земле у самого синего моря, купаетесь только после работы?

Вот всегда так. Почему-то все считают, будто в Крыму можно только отдыхать, а работать тут немыслимо. Стоит только сказать, что едешь на раскопки в Крым, как на лицах попутчиков в поезде моментально появляются понимающие двусмысленные улыбки.

— Да, мы здесь работаем даже сверхурочно и умываемся только в свободное от работы время, — твердо говорю я. — Так что можешь один отправляться на пляж, если не хочешь меня подождать.

Мишка хмыкнул, но, кажется, все-таки мне не поверил.

2. Слово Михаилу Званцеву

И вы представляете, они действительно соблюдают табель, эти гробокопатели! Роются в земле на берегу моря и даже не оглядываются на его голубые просторы, которые так и манят каждого здравомыслящего человека уплыть в неведомые края. И самый несгибаемый из них, конечно, маэстро А. Н. Скорчинский — просто железный, как кровать. Быть ему профессором, в этом я теперь ни капельки не сомневаюсь.

Красивый и чистенький курортный городок, притиснутый подковой гор к самому морю. Рядом Ялта, Мисхор, Алупка, переполненные отдыхающими. Белые дворцы санаториев, фонтаны, асфальтовые дорожки, с которых дворники немедленно сметают малейшую соринку, благоухающий смолистым ароматом парк у самого моря. Всюду красота и порядок. И только эти ученые кроты портят всю картину. Нарыли повсюду глубоких ям, извлекли из-под земли какие-то грязные камни — и радуются.

— Вот здесь была улица, — торжественно объясняет мне Алешка. — Видишь, даже каменные плитки положены в определенных местах, чтобы можно было переходить ее в сырую погоду. Жаль только, не дают раскопать дальше, там санаторий. Помехи на каждом шагу.

Я спотыкаюсь о камень и едва не проваливаюсь в какую-то глубокую дыру, зияющую прямо посреди их древней улицы.

— Черт! Почему не закопаете? Так и шею свернуть можно.

— Осторожно, не повреди облицовку, — слышу я от него вместо сочувствия. — Это колодец.

— Древний?

— Вероятно, еще четвертого века до нашей эры.

Я заглядываю в дыру. На дне ее, где-то глубоко внизу, смутно мерцает вода.

— И вода сохранилась? — удивляюсь я. — С четвертого века до нашей эры?

— Да нет, что ты мелешь! Натекла сюда после вчерашнего дождя…

— Тем более, чего же вы его не закопаете? Ну, обнаружили, посмотрели, сняли там схемку. Не оставлять же этот никому не нужный теперь колодец еще на тысячу лет!

Он смотрит на меня как на безнадежного шизофреника. Но, по-моему, это они все сумасшедшие, тронутые какие-то.

Утром спросишь кого-нибудь:

— Где Алеша, что-то его не видно?

— Алексей Николаевич? Он в Пантикапей уехал…

А этого Пантикапея ни на одной карте не найдешь, кроме как в учебнике по древней истории. Он уже не существует добрых двадцать веков. Но для них Керчь — все еще древний Пантикапей. Фанатики! Страшные люди!

Но я-то, я-то, многострадальный, чем виноват? В кои-то веки вырвал у начальства давным-давно положенный отпуск, примчался на этот благословенный берег — и что же? Тоже должен землю носом рыть? Или ножичком скрести затаив дыхание?

Меня всегда умиляет, какими орудиями раскапывают зловещие тайны истории эти мудрецы. Весь мир уже вгрызается в недра земли направленными кумулятивными взрывами или, на худой конец, шагающими экскаваторами с ковшом кубиков в двадцать пять. А они — ножичком, ножичком… Самым обыкновенным, вульгарным кухонным ножом, который можно купить в каждой хозяйственной лавке. Или еще того чище — ковыряют землю шилом, ланцетиком, иголочкой швейной, натуральной. Да и это у них считается слишком грубым инструментом. Если выцарапают из-под земли кусочек древнего ночного сосуда, то тут уж пускают в ход более тонкий и нежный инструментарий: осторожненько счищают серую пыль сапожной щеточкой, веничком или кисточкой для бритья. А один у них, дошлый парень, Алик Рогов, ростом повыше меня и сложения подходящего, так тот додумался пыль сдувать… детской резиновой клизмочкой. Он у них теперь гордо в новаторах ходит: обогатил науку новейшим орудием исследования.

И это в Век Атома и Кибернетики!

А самое забавное: копаются они так часами в земле под жарким солнцем, ковыряют землю иголочкой, сдувают пыль новаторской клизмочкой — и что же находят? Сокровища Монтецумы? Копи царя Соломона? Ну, хотя бы новую научную истину?

Нет. Просто осколок глиняного горшка, выброшенного на свалку какой-то домашней хозяйкой двадцать веков назад.

И, несмотря на это, мой несгибаемый Лешка целыми днями упорно торчит на своих раскопках, подавая личный пример всей братии.

Первые дни я его еще, правда, соблазнял на прогулки, да что толку? Пойдешь с ним по городу в обеденный перерыв, он тут же затаскивает тебя в какой-то двор, не спросясь хозяев, и тычет носом в расколотую мраморную плиту. А на ней едва можно различить изображение человека, играющего на трубе, и какую-то греческую абракадабру.

— Редкая находка. Надгробие трубача…

Однако даже такие познавательно-образовательные экскурсии скоро кончились. Алешка быстро посчитал свой долг гостеприимного хозяина до конца выполненным и бросил меня на произвол судьбы, все глубже зарываясь в землю. Мне грозила горькая участь бродить по окрестным горам в одиночестве, постепенно дичая на манер древних тавров.

Пробовал подговорить на прогулки Тамару — есть у них в экспедиции такая бойкая смугляночка, — тоже ничего не вышло. Так бы и пропал во цвете лет, если бы не сколотил на пляже компанию: хорошие ребятки из Москвы и Ленинграда да две подружки — студентки из Днепропетровска.

Теперь мы так проводили время: они копались, а мы купались. Пусть нам будет хуже!

А виделись с Алешкой только в обед да вечерами.

Вечерять с этими земляными кротами было весело. Во дворе маленького домика на окраине, где у них была база, каждый вечер разводили большой костер. Все усаживались вокруг на перевернутых ящиках, на опустошенных за ужином ведрах, которые этой ораве заменяли столовую посуду, а кто и прямо растягивался на теплой земле, и начинались байки и хохмочки. Народ подобрался все молодой, зубастый, скучать не приходилось.

Я, признаться, их все время подзуживал, кощунственно называл археологию «самой точной из всех неточных наук», постоянно вызывал на спор. А они с пеной на губах отстаивали свои «выдающиеся исторические открытия», хотя, по-моему, не очень убедительно. Все же, что ни говори, мы живем в век физики, техники, кибернетики, и, конечно, все ребята с головой на плечах идут именно в эти отрасли науки. А уж археологией или там литературой занимаются неудачники или одержимые вроде моего корешка Алешки.

Во время одного из таких споров у костра он не выдержал и сплел весьма увлекательную и фантастическую историю о гибели этого самого Уранополиса, остатки которого они по черепушечке выкапывали иголками да ножичками из-под земли.

— Слушай, ты, кибернетический скептик! — набросился он на меня. Видно, до нутра я его в тот вечер пронял своими каверзными вопросами. — Значит, по-твоему, мы занимаемся пустым делом? А хочешь, я тебе по этим самым «черепкам», как ты неуважительно называешь бесценные памятники древней материальной культуры, — хочешь, я тебе по ним точную картину одной давней трагической ночи восстановлю во всех деталях?

— По методу достопочтенного Шерлока Холмса, маэстро?

— А хотя бы. Только смотри: будешь перебивать своими плоскими шуточками — убью!

— А мы поддержим! — с готовностью загалдели на все голоса его архаровцы-гробокопатели. — Растерзаем!

Они демонстративно уселись вокруг меня, чтобы отрезать все пути к отступлению. Тамара даже взяла в руки вилку. Что мне оставалось еще, как не стать послушным?

Но сидеть тихо стоило и без принуждения. Я давно знал, каким интересным рассказчиком бывает Алешка, когда в ударе. А в этот вечер его явно осенило благодатное вдохновение.

— Так слушай, ты, принудительно обученный! — начал он, встав у костра в торжественной позе жреца, раздающего благословения.

— Только без цитат! Если своих острот нет, то не воруй их у Бернарда Шоу… Давай своими словами.

Алешка попытался испепелить меня взглядом, а этот долговязый очкарик Алик Рогов в когда-то клетчатой рубахе, выгоревшей и весьма рваной, свирепо ткнул меня в бок.

— Своими словами? Ладно. Представим себе — кто имеет хоть каплю воображения, конечно, — темную ночь в конце августа шестьдесят третьего года до нашей эры. Тогда не было ни этой танцплощадки, откуда к нам доносятся столь музыкальные звуки фокса «Ямайка», ни асфальтовых дорожек, ни этого маяка на скале, то и дело посылающего в море призывный сверкающий луч… Тьма упала на узкие улочки Уранополиса, приютившегося в ложбине меж гор под защитой крепостных стен. Дневная жара спала. Гасли светильники в домах. Укладывались спать усталые ремесленники. Только рабы еще заканчивали работы, для которых не хватило дня. Но на то они и рабы, чтобы трудиться без отдыха и сна…

«А у нас на то и уши, чтобы слушать эти хрестоматийные сказочки для детей младшего школьного возраста…» — хотел вставить я, но, покосившись на вилку в загорелых руках Тамары, промолчал. Она девушка решительная.

— Итак, наступила ночь. В богатом доме, в зале, украшенном цветной мозаикой и мраморными фигурами грифонов, раб скатал ковровую дорожку, тянувшуюся от самой двери, и поставил тяжелый сверток у мраморного порога: у него уже не было сил выбивать ее сегодня, и он решил встать для этого пораньше, до зари. В соседней комнате другой раб, писец, пристроив на коленях дощечку с натянутым на нее папирусом, выводил последние строки отчета о сделанных за день покупках, чтобы отчитаться утром перед хозяином. В караульной будке у ворот старый привратник Сириск перед сном увлекся своей любимой забавой, которой стеснялся заниматься днем, на людях: из блестящего желтоватого оленьего рога он любовно вырезал острой пилкой крошечные фигурки причудливых зверей — дикой лесной кошки, легконогого тура, белки с пушистым хвостом…

Все притихли. Только потрескивал костер, рыжими космами языков облизывая черное небо, нависшее над нами.

— Еще пылало жаркое пламя в горне тесной и грязной мастерской оружейника, прилепившейся на обрыве над самым морем возле стен крепости. Мастер в этот поздний час заканчивал большой щит из электрона, украшенный изображениями быков и оленей. Он рассматривал его при неверном, угасающем свете и все никак не мог налюбоваться на свою превосходную работу. Если бы он знал в тот момент, что его щитом так и не удастся воспользоваться никому из воинов, расхаживающих с острыми копьями в руках по тропинке на вершине крепостных стен и тревожно всматривающихся в ночную тьму!.. Усталая жена оружейника засыпала зерна на завтра в большую каменную ступку. Надо было провеять его заранее, да не успела дотемна, придется раньше вставать. И она с досадой бросила на глиняный пол возле очага деревянный совок. Если бы она знала в этот момент, что утром будет уже поздно взять его в руки!.. Мы осторожно выкопаем этот совок из праха только двадцать веков спустя. Засыпает маленький город, приютившийся среди крымских скал на чужом берегу, далеко от родной Эллады. Ночь и тишина, только время от времени протяжно перекликаются стражники на крепостных стенах. А по скалам, окружившим город и крепость, прикрытая ночным мраком, по-змеиному коварно и бесшумно подкрадывается беда…

— А кошка, Алексей Николаевич? Вы забыли про кошку! — перебила Тамара, нарушив все очарование сказки.

— В самом деле, про кошку-то я забыл. Итак, все утихло в крепости. И тогда в громадном погребе, где хранились пузатые глиняные пифосы с отличным крымским вином, вышла на охоту кошка. Мерцая зелеными глазами, она тихо кралась между пифосами. И вдруг увидела мышь! Кошка метнулась к ней, а мышь, пытаясь спастись, прыгнула на крышку пифоса! Он был пуст, время сбора винограда еще не наступило, и мышь провалилась в глубокий глиняный сосуд с отвесными гладкими стенками. Через мгновение туда же рухнула и кошка, не рассчитавшая своих движений в азарте ночной охоты. Теперь ей было уже не до мыши… Им не выбраться из каменного плена: через полчаса прозвучит над горами условный трубный звук, со всех сторон на город бросятся подкравшиеся в темноте вражеские воины, запылают хижины, закричат люди, и пламя охватит крепость…

Алексей замолчал, и все молчали. Костер, в который забыли подбрасывать хворосту, догорал, и угли в нем жарко рдели, словно и впрямь остатки какого-то пепелища. А тьма, обступившая нас, казалась тревожной, угрожающей, полной каких-то подкрадывающихся теней и непонятных шорохов.

Умеет он все-таки задурить голову своими россказнями!

— Особенно ловко у тебя получилось с кошкой, — как можно снисходительнее сказал я, прогоняя колдовскую тишину. — Стоит она у меня перед глазами, ну, — прямо как живая. И кошка и мышка… Завидная у вас все-таки профессия, братцы гробокопатели. Пожалуй, не уступает астроботанике. Пойди там проверь, что растет на Марсе или как кошка ловила мышку две тысячи лет назад! Любимая профессия барона Мюнхгаузена…

На меня сразу бросились с негодующими воплями с двух сторон. Но я был готов к нападению этих землеройных фанатиков.

Я вскочил, вырвался из их рук и одним прыжком перемахнул через костер, запорошив, наверное, глаза преследователей тучей пепла. А потом, как олень, помчался по тропинке в гору, стараясь не зацепиться за что-нибудь в темноте и не сломать себе шею.

Они было погнались за мной, но скоро отстали. Тогда я свернул с тропинки и залег под кустом можжевельника.

Ночь была такой теплой, душистой, так ярко сверкали звезды, что я довольно долго пролежал под своим кустом, бездумно следя за лучом маяка, равномерно описывавшим круги в небе над моей головой. Наверное, я даже задремал ненароком, потому что, когда вернулся в лагерь, все уже спали.

Я тихонько прокрался в угол двора и пристроился на кошме рядом с Алешкой.

Он не спал и тут же зажал мне мертвой хваткой горло.

— Сдаюсь! — прохрипел я, покорно поднимая руки. — И признаю, что давно не слышал таких занимательных сказок. И какое тонкое мастерство деталей: кошки, мышки, деревянный совочек, небрежно брошенный возле очага… Тебе исторические романы надо писать, а не рыться в земле, как крот, закапывая свой талант.

— Пошел ты к черту, балаболка несчастная! — обиженно сказал он. — По-твоему, все это сказочки, игра фантазии. А я могу голову дать на отсечение, что все так именно и было в ту ночь.

— Конечно. И главное, как удобно сочинять: пойди проверь, что в самом деле случилось в одну чудесную августовскую ночь две тысячи лет назад!

— А если я тебе докажу достоверность каждой детали?

— Попробуй. Начни хотя бы с того, что это была именно ночь, да к тому же непременно августовская.

— Пустяк. Кто же, по-твоему, врасплох нападет днем на укрепленную крепость? Конечно, это было сделано ночью, когда все спали, кроме горсточки часовых.

— Ладно, а почему августовская?

— Потому что в обуглившихся развалинах одного из домов мы нашли скелет коровы. А у нее в желудке — арбузные семечки, травинки и даже целый непереваренный цветок, какие и до сих пор растут на горных склонах именно в конце лета, в августе.

Это становилось уже интересным, и я подвинулся поближе.

— А история с уставшей женщиной?

— Тоже не выдумана. Среди осколков ступки мы нашли обуглившиеся пшеничные зерна. И совок действительно лежал возле остатков очага, так что его явно тут бросили, не прибрав на место. И совсем законченный щит нашли в развалинах мастерской оружейника и ковровую дорожку под обломками дома.

— Так, — задумчиво протянул я. — Выходит все совершенно логично, хотя и смахивает на рассказы о проницательном Шерлоке Холмсе.

— А что же, он, по-твоему, свои догадки с потолка брал? Обычный дедуктивный метод.

И знаете, что в заключение разговора сказал мне, сладко потянувшись, этот сумасшедший?

— Эх, если бы перенести отсюда современные дома, все эти хибарки и санатории! Вот тогда бы мы покопались!..

— Спи, фанатик, — ответил ему я.

3. Рассказывает Алексей Скорчинский

Легко сказать — спи, когда мысли так и скачут в голове. Чудак Мишка! Продемонстрировал ему самый обычный пример восстановления картины прошлого по элементарным археологическим находкам, и ему это кажется чуть ли не чудом. А нам все время приходится вот так, по крупинкам, восстанавливать истину. Обуглившиеся зерна, осколки посуды, случайно оброненная тысячи лет назад детская игрушка… Разве тут можно обойтись без воображения и без трезвой железной логики?

А вот когда нет никаких опорных точек, никаких находок, за которые можно было бы уцепиться, как быть тогда? Легко восстановить даже в деталях гибель города. Но почему он вдруг стал Уранополисом? Кто мне объяснит?

А утром мы натолкнулись еще на одну загадку.

Дня за два до этого я перебросил большинство своих ребят на раскопку здания, которое, по моим предположениям, должно было служить храмом. Конечно, от него ничего не сохранилось, кроме фундамента. Но оставшиеся в земле базы пяти колонн перед фасадом — доказательство, что это здание явно имело какое-то общественное значение, скорее всего связанное с героизацией или обожествлением. Об устройстве храмовых зданий в греческих городах Крыма известно пока маловато, так что я и решил особое внимание уделить именно этому объекту.

Предупредив всех об особой важности работы, я сам внимательно следил за ходом раскопок на каждом из трех участков, выбранных так, чтобы вскрыть сразу возможно большую площадь. Хотя храм, конечно, был полностью разграблен нападавшими в ту трагическую ночь и, вероятно, сгорел дотла, может, думал я, удастся обнаружить какие-нибудь уцелевшие предметы утвари или даже обломки статуй, которыми обычно украшали подобные здания.

Пока мои надежды не оправдались. Вырастали груды просеянной сквозь частые сетки земли, густо перемешанной с пеплом, но, кроме строительного мусора и совершенно бесформенных и обуглившихся кусочков дерева, ничего интересного не попадалось. Правда, часто встречавшиеся обожженные осколки соленов — так греки называли большие плитки черепицы — подтверждали, что здание было богатым и нарядным.

И вдруг меня окликнула Тамара:

— Алексей Николаевич, тут какая-то железная пластинка и на ней, по-моему, буквы…

Я поспешил к ней. Действительно, на ее перепачканной землею ладони лежала небольшая металлическая пластинка.

— Зачем вы ее выкапывали без меня?

— Да она сама выпала из земли. Только притронулась пинцетом, она и вывалилась.

— И что это за выражение — «какая-то пластинка»? Даже отличить железо от меди не можете…

— Ладно, Алексей Николаевич, не ворчите. Теперь-то я и сама вижу, что она медная, когда вы ее от грязи очистили. А что это такое?

Но я уже не слушал ее, усевшись на землю и перерисовывая в полевой дневник находку. Это стало у меня условным рефлексом: немедленно браться за блокнот — мало ли что может случиться с находкой?

Тонкая медная пластинка служила свидетельством о проксении. Так называли греки право гостеприимства и защиты интересов иностранцев на территории своих полисов — нечто вроде современной «визы на въезд», что ли. Я тут же набросал в блокноте беглый перевод надписи на пластинке:

Опять те же имена! Кое-что теперь проясняется: Аглотел был жрецом, возможно даже в этом самом храме. Значит, пошли по верному следу. А загадочный Уранид — иностранец, которому за какие-то заслуги народное собрание города по предложению Феотима Антигона и жреца Аглотела решило дать эту проксению и права гражданства.

За что? За те же услуги, которые отмечены чеканкой монет с именами Аглотела и Уранида? Но что они совершили, чтобы удостоиться такой чести? И кто был этот Уранид, из каких краев прибыл он в город, где его родина? Вероятно, у него было какое-то другое имя, но здесь, в греческом городе, его почему-то заменили этим странным псевдонимом — Уранид. Или его настоящее имя просто казалось грекам слишком трудным для произношения, «варварским»?

Есть над чем призадуматься…

Мишке, конечно, опять повод для шуточек:

— Как в переводе звучит твой Уранид? Сын неба? Так чего же тут голову ломать? Объяви его попросту пришельцем с какой-нибудь планеты, желательно — подальше от Земли, перевернувшим по своему хотению всю жизнь греческого городка. Такие гипотезы сейчас в моде…

Да, искать повсюду, где есть археологические загадки, следы космических пришельцев стало в последнее время модой. Поражает своими размерами древняя Баальбекская веранда в пустыне — значит, построили ее гости из космоса, не иначе. Изображения древних богов «вроде как в скафандрах» на скалах Сахары объявляются портретами марсиан. Забавный, однако, метод — подменять одни загадки другими, еще более запутанными…

Особенно смешно слушать все эти рассуждения о древних цивилизациях, якобы основанных небесными гостями, а потом по каким-то причинам захиревших, погибших, нам, археологам.

Одно поколение за другим, слой за слоем оставляли в земле следы своей жизни. Вот что интересно: если в глубокой древности в каком-нибудь удобном месте возникало человеческое поселение, то и последующие поколения старались селиться тут же. Эта приверженность к обжитому месту даже получила в науке специальное название: закон постоянства поселений. Так что с течением времени в некоторых местах эти культурные слои, как мы их называем, образуют наросты до сорока метров!

Такие земляные «слоеные пироги» неопровержимо и наглядно показывают, как постепенно развивалась цивилизация на нашей планете — от древнейших стоянок первобытных охотников до громадных современных городов. Чтобы нас, археологов, убедить в каких-нибудь необычных скачках в истории развития человечества под влиянием мудрых космических пришельцев, нужны доводы посерьезнее, чем Баальбекская веранда, служившая якобы космодромом, или воображаемая гибель библейских городов Содома и Гоморры в огне атомной войны…

Слабость аргументации нагляднее всего показывает шаткость всех этих «космических гипотез». Совокупности доказательств нет. Берется один какой-нибудь факт, а вокруг него накручивается масса всяких «догадок» и «предположений». Или просто сторонники таких гипотез пытаются доказывать справедливость своих предположений, так сказать, «от противного»: загадочно, пока необъяснимо какое-нибудь историческое явление — значит, оно неземного происхождения, ищи разгадку в космосе.

Наши загадки земные, но гораздо непонятнее и таинственнее.

Мишке легко. Он здесь в отпуске, все заботы оставил дома. Целые дни напролет ныряет в море, как дельфин. На некоторых моих ребят он, кажется, начинает действовать разлагающе. Вчера двоих я поймал при попытке среди белого дня улизнуть из раскопа к морю — якобы умыться.

А через два дня мой друг внес новый раскол в наши крепкие исследовательские ряды. Со своими новыми дружками он обнаружил какую-то пещеру неподалеку от берега и так вдохновенно расписывал ее вечером у костра, что многие из ребят захотели тоже туда заглянуть, в эту проклятую пещеру. Пришлось выделить им выходной день, которых, кстати, у нас уже давненько не было. Я, признаться, зажимал выходные под разными предлогами, стараясь побольше раскопать за короткий летний сезон. Но теперь пришлось официально объявить ближайшее воскресенье нерабочим днем.

Раздосадованный, сам я не хотел ни в коем случае лезть с ними в эту злополучную пещеру. Но потом подумал, что глупо одному торчать в этот день в раскопе — от того же Мишки насмешек не оберешься. Да и в пещере могли сохраниться какие-нибудь следы стоянки или просто временного пребывания первобытных людей, как и во многих других подземельях Крыма. Хотя первобытное общество и не моя специальность, стоило проследить, чтобы следы пещерной культуры не повредили по неосторожности, если их удастся обнаружить.

А потом в конце концов — хотя я в этом и не хотел признаться самому себе — нужно было и мне немного проветрить голову от назойливых мыслей, рассеяться, переключиться на что-нибудь далекое от загадок моего Уранополиса.

Отправились мы в пещеру рано утром, запасшись, как полагается, фонарями, свечками, веревками. Тут совершенно неожиданно оказалось, что мой ближайший помощник из студентов, Алик Рогов, давно увлекается спелеологией и облазил немало пещер в Подмосковье и на Кавказе. Так что я ему поручил все руководство этим «подземным пикником».

До пещеры оказалось с полкилометра. Вход в нее прятался в густых зарослях кустарника. Приметой служил белый известковый камень, оставленный здесь Михаилом.

Из тесного входа тянуло сырым холодком. Свет наших фонариков проникал туда всего метра на три, не больше. Дальше все пряталось в темноте.

— Да, клаустрофобией из вас никто не страдает? — вдруг спросил Алик.

— Чем, чем?

— Ну, клаустрофобией… Боязнью закрытого пространства. Есть такая болезнь. Смотрите, а то под землей плохо придется.

Мы переглянулись. Ничего себе, приятное напутствие!..

Гуськом, подталкивая друг друга, мы начали, пригнувшись, спускаться по пологому тоннелю. Чуть забудешься и неосторожно поднимешь голову, как больно стукаешься о мокрые выступы скалы.

Но вот ход немного расширился, можно было выпрямиться во весь рост. Подняв над головой фонарики и свечи, мы осмотрелись. В небольшом гроте смутно белели глыбы известняка в желтоватых грязных потеках. Одна из них преграждала дальнейший путь. Лишь с трудом, бочком, удалось протиснуться в узкую щель между этой глыбой и мокрой стеной пещеры.

Я впервые забирался под землю и, признаться, чувствовал себя не очень уютно. Да и все притихли, перекликались почему-то шепотом, девчата жались друг к другу.

Наши громадные уродливые тени плясали и дергались по стенам пещеры, а порой, при резком повороте, словно бросались нам навстречу, заставляя девчат испуганно взвизгивать. Под ногами хлюпала холодная грязь. Она налипала на ботинки, идти с каждым шагом становилось все труднее. Я проклинал себя: завтра наверняка многие схватят насморк, раскиснут и будут работать, словно сонные мухи.

Идущие впереди Алик Рогов и Михаил вдруг так резко останавливаются, что мы тычемся в их спины.

— Что такое?

— Чего встали?

— Там снежный человек, уа!

— Тихо! — зычно провозглашает Михаил. — Впереди — распутье, — как в сказке. Три лазейки. Требуется отгадать, какая из них нам больше подходит. Совещание витязей считаю открытым.

В самом деле: дальше тоннель разделяется на три рукава. По какому из них идти? Конечно, сразу начинаются споры:

— Давайте направо, там пролезть легче.

— Нет, надо налево…

— Пусть Алик решает.

Алик присаживается на корточки и колдует со свечой, то опуская ее к самому полу пещеры, то приподнимая повыше. Тоненький язычок пламени беспорядочно дергается и трепещет.

— По-моему, следует повернуть направо, — не очень решительно говорит, наконец, Алик. — Оттуда сильнее тяга воздуха, возможно, там выход.

Вслед за Аликом мы один за другим лезем дальше. В душе я надеюсь, что и этот ход окажется ложным или непроходимым, тогда можно будет с чистой совестью предложить всем возвращаться обратно. Но узкий лаз опять расширяется, уже можно выпрямиться, не рискуя набить на лбу шишку о сталактиты. Придется лезть дальше.

Снова под ногами хлюпает грязь. Становится труднее дышать. Низкий свод пещеры давит, заставляет все время непроизвольно втягивать голову в плечи. Или это у меня начинается приступ той самой клаустрофобии, которой пугал нас Алик?

Впереди неожиданно раздается плеск воды и вскрик Алика. Все опять останавливаются, натыкаясь на спины друг друга.

— Осторожно, впереди вода! — предупреждает Алик. — Я не заметил и влопался.

— Промочил ноги?

— Да я их давно промочил, уже высыхать стали. А теперь снова.

Осторожно, придерживаясь друг за друга, мы собираемся возле Алика. Кто-то из девчат все-таки тоже попадает в воду, извещая об этом всех громким взвизгом. А вода и вправду совсем не заметна. Только когда наклонишься со свечой, становится видно, как отражается в зеркальной черной глади трепещущий язычок пламени.

Коридор тут расширяется, образуя небольшой зал. Но дальше дороги нет. Весь зал занимает подземное озеро.

Мишка разочарованно крякает, а я рад, что наш подземный поход, кажется, кончен.

— А вот автограф пещерного человека! — торжественно провозглашает Михаил, попытавшийся все-таки пробраться еще немножко дальше по узкой кромке берега.

При свете нескольких поднесенных свечей на мокрой стене сияет надпись корявыми белыми буквами:

— Ладно, давайте двигаться назад, — сказал я. — Или кто-нибудь тоже хочет оставить здесь свой автограф?

Все довольно охотно начали собираться в обратный путь. Но…

— Интересно было бы нырнуть в это озеро, — с вожделением проговорил неугомонный Алик. — Может, пещера тянется дальше?

Разумеется, Мишка сейчас же загорелся.

— Слушайте! У нас же есть акваланги, давайте принесем их сюда и нырнем! — предложил он с торжественным видом новоявленного Архимеда.

Глаза у всех так загорелись, что, похоже, в пещере даже стало светлее. Я поспешил вмешаться:

— Нет уж, пусть этим занимаются специалисты, спортсмены-пещерники. А мы сюда приехали работать на раскопках, а не в подземные озера нырять. Кто хочет получить немедленно расчет — пожалуйста!

Мишка было попытался хорохориться:

— Меньше пены, на меня твои запреты не распространяются. Я, брат, вольный казак…

Но я ему весьма внушительно погрозил кулаком и твердо сказал:

— Ладно, кончили разговорчики. Собирайтесь в обратный путь, время уже к вечеру идет.

По оставленным отметкам выбрались мы из пещеры без осложнений. В одном только месте забрели в боковой тоннель, но быстро заметили свою ошибку.

4. Продолжает Алеша Скорчинский

Не знаю, как другим, но мне все-таки было чертовски приятно выбраться на белый свет из этого мрачного склепа и вдохнуть всей грудью свежий морской ветерок. Да, по-моему, и все сразу почувствовали себя уютнее и спокойней.

Один только Мишка с присущим ему козлиным упрямством сказал, многозначительно посматривая на меня:

Надо было вступиться за несчастного Алика и поскорее утихомирить Мишку.

— Слушай, а ты напрасно глумишься над техническими познаниями древних, — сказал я. — Тут еще может быть немало поразительных открытий и откровений для вашего брата, скептиков-инженеров. Слыхал ты, например, о знаменитой находке возле острова Антикитера?

— Возле какого острова? Не сбивай ты меня, пожалуйста, этими древнегреческими названиями. И — пардон — что там было найдено — действующая модель атомной бомбы??

— Нет, отлично действующий счетно-решающий механизм, конечно, не электронный, как у вас теперь, но не менее поразительный по тем временам.

— Любопытно! Если можно — поподробнее, маэстро.

— Ну, лекцию читать не буду, не бойся. Скажу коротко: до этой находки считалось, будто древние греки имели большие достижения в области чистой математики, но механика у них не достигла особенного расцвета. И вдруг в начале этого века ловцы губок находят на дне моря возле острова Антикитера прибор, который показывал годовое движение Солнца в зодиаке, точное время восхода и захода самых ярких звезд и наиболее важных для ориентировки созвездий в различное время года. Кроме того, были особые указатели основных фаз Луны, времени захода и восхода всех планет, известных греческим астрономам, — Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера и Сатурна, и даже схема их движения по небосводу.

— И сколько же зданий он занимал на дне моря, этот чудо-прибор? — продолжал ершиться Мишка, но уже с явной заинтересованностью.

— В том-то и дело, что он был весьма портативным, не больше современных настольных часов.

— А когда он был создан? — спросил Алик.

— Корабль, на котором прибор находился, потерпел крушение что-то в первой половине первого века до нашей эры, сейчас точно не помню. Можно справиться по описанию находки.

— А у тебя есть даже описание?

— Конечно. Или ты думаешь, что я все это тоже выдумал? Надо поискать вечерком, кажется, этот журнал у меня даже здесь, с собой. Там и подробное описание, и схема, и несколько фотографий…

— Ну, если даже фотографии есть, то я поверю в кружок авиамоделистов до нашей эры.

— По рукам! А пока — за работу, — скомандовал я. — И так сколько времени потеряли!..

Вечером я разыскал толстый том «Античных древностей» с описанием замечательной находки у берегов Антикитеры, и Михаил забыл даже о танцах и традиционном вечернем купании. А я тоже рылся в книгах, пытаясь найти хоть намек на разгадку того, что мы сегодня нашли.

Я рассматривал фотографии и зарисовки античных игрушек, различных предметов домашней утвари, даже обуви и одежды. Потом мне показалось, будто странная находка может иметь какое-нибудь отношение к мореплаванию тех времен. Может быть, это клочок паруса? Но вряд ли их делали из таких хорошо обработанных кож. А точнее проверить это предположение, увы, невозможно, потому что до нас не дошло ни одного древнегреческого парусника, только их изображения на вазах.

Мишка, видно, увлекся. Он чертил какие-то схемы, и время от времени я слышал его бормотание:

— Так, значит, верхний циферблат укреплен над главным приводным колесом. А стрелки поворачивались при помощи вот этого барабана-эксцентрика… Ну, а этот штифтик для чего?

«Клюнул, — радовался я. — Теперь надолго забудет про свою пещеру. Давай, давай, брат! Над этим хитроумным механизмом уже многие ломали головы…»

Но вскоре им овладела новая мания: начал требовать у меня образцы посуды и обломки обожженных кирпичей для каких-то анализов.

— Да зачем тебе это нужно? Что ты собираешься с ними делать?

— Совершенствовать метод палеомагнетизма.

Возражать против этого было трудно. Метод палеомагнетизма, разработанный за последние годы физиками, сильно облегчил нам, археологам, датировку находок. Колдуя со своими хитрыми приборами над черепками глиняной посуды, они ухитрялись узнавать, каким было магнитное поле Земли в то время, когда эта посуда обжигалась в гончарной печи. А потом, пользуясь сложными графиками и диаграммами, на основе этих данных довольно точно определяли время изготовления посуды.

Почти для каждого найденного образца я на всякий случай подбирал и дубликаты. Но все равно расставаться с ними не хотелось: мало ли что может случиться?..

А Мишка был неумолим:

— Давай, давай, не жадничай! Для тебя же стараюсь.

Через несколько дней пришел конец его отпуску. Михаила телеграммой досрочно вызвали в Москву.

Когда я провожал его на автобус, он вдруг погрозил мне пальцем и насмешливо сказал:

— А пещерку-то ты мне побереги до следующего приезда. Я туда непременно слазаю.

— Поберегу, поберегу, — мрачно пообещал я. — Я туда даже вход замурую и землей засыплю, чтобы ты его никогда больше не нашел, бродяга!

Он увозил с собой целый ящик обгорелых кирпичей.

— Куда тебе столько? — спросил я. — Дом можно построить.

— Есть у меня одна идейка, — сказал Мишка, — но пока молчок.

Любит он напускать таинственность! На что ему эти кирпичи?

На следующий день произошло такое событие, что все посторонние мысли сразу вылетели у меня из головы. Я забыл обо всем на свете, кроме работы.

С утра все было как всегда. Уже вторую неделю мы вели раскопки бокового придела храма. Постепенно расчищался последний угол небольшой каморки, видимо служившей прибежищем кому-то из храмовых служителей-рабов. Тут трудно было рассчитывать обнаружить даже остатки нехитрой домашней утвари. Какое имущество могло быть у раба?

Зачистку вел старательный и аккуратный Алик Рогов. Я ему доверял самые сложные раскопки, так что спокойно оставил его одного и отправился на другой объект, где несколько студентов только начинали вскрывать фрагмент основания крепостной стены. Я поработал с ними около часа, когда увидел бегущую к нам Тамару. Она еще издали отчаянно махала рукой.

Задыхаясь, крикнула:

— Алексей Николаевич, идите скорей! Вас Алик зовет!

— Что у вас там стряслось?

— Он нашел какую-то рукопись!

Мы все помчались к Алику — впереди я, за мной студенты, побросавшие лопаты, а позади всех совершенно обессилевшая Тамара.

Рогов сидел в яме, то и дело нетерпеливо высовывая оттуда голову, а сам прикрывал ладонями и всем телом находку, смешно растопырив локти — совсем как наседка на гнезде. Я спрыгнул к нему в раскоп, остальные столпились вокруг, шумно отдуваясь и переводя дыхание.

Алик осторожно отнял руки, и я увидел торчащий из земли край какой-то плетенки из прутьев, видимо корзины. Ветви обуглились.

Я отметил это мельком, машинально. Все внимание мое привлек кусочек папируса, торчавший между прутьями. Неужели чудом уцелел какой-то письменный документ?!

Сдерживая дрожь в руках, с помощью Алика, который словно ассистент во время сложной хирургической операции, по одному движению моих бровей подавал то скальпель, то резиновую грушу для сдувания пыли, я начал расчищать землю вокруг корзины.

Пинцетом я извлек из нее клочок тряпки, комочек шерсти, несколько щепочек, глиняную пластинку… И, наконец, небольшой, тонкий сверток папируса, за ним второй. Их я тут же, пока не рассыпались в труху от свежего воздуха, раскатал и зажал между двумя стеклами. Теперь можно было вытереть пот со лба и попытаться повернуть совершенно затекшую шею…

Я взглянул на часы. Не мудрено, что шея так зверски болела: провозился два часа семнадцать минут, совершенно не заметив этого.

Я пробежал глазами коротенькую надпись на табличке:

Так, все ясно: обычный запрос к оракулу.

Теперь папирусы. На первом из них написано:

Дальше записка обрывалась, хотя на папирусе еще оставалось свободное место и чернела большая клякса, словно писавшего кто-то подтолкнул под руку.

Я торопливо перерисовал текст в свой блокнот и занялся вторым клочком папируса. Это тоже, видимо, какой-то черновик. Буквы небрежно разбежались по неровным строчкам: дельта, эпсилон, сигма, омикрон…

Я перечитал их снова и крепко потер себе лоб.

Все буквы были мне знакомы, но я ничего не понимал. Они не складывались в нормальные, понятные слова. Самые обыкновенные греческие буквы… Но из сочетания их получалась какая-то немыслимая тарабарщина, лишенная всякого смысла.

Я понимал лишь отдельные слова: «по-ахейски», «нацеди», а вот это, пожалуй, «размешай». Но и эти слова были какие-то искаженные, с отсеченными окончаниями, словно нарочно исковерканные, так что я скорее угадывал их смысл, чем понимал его точно.

Весьма странное и мучительное ощущение! Представьте себе, что вы по-прежнему знаете, как произносится каждая буква родного алфавита, но понимать смысл слов, написанных ими, вдруг разучились. Перестали понимать свой родной язык!

Так было и со мной. В полной растерянности я поднял голову и сказал обступившим меня студентам:

— Ничего не понимаю… Что за черт!