Очерки из будущего

Телепорон

Уильям Генри Стэкпул

Моя мать умерла, когда я был еще ребенком, а отец – когда мне было двадцать лет, оставив меня, единственного сына, с состоянием около 8000 фунтов. Поскольку мое имущество полностью состояло из акций и паев, и поскольку у меня появилась привычка "менять свои вложения", как я сначала это называл, а проще говоря, продавать акции, которые я держал, чтобы купить другие, которые, по моему мнению, могли подорожать, я часто посещал офис фирмы биржевых брокеров, которых я буду называть господа Браун и Джонс. Здесь я постепенно приобрел привычку покупать акции, которыми не имел возможности обладать, и продавать акции, которыми вообще никогда не владел.

Я не знал более приятного помещения, чем контора господ Брауна и Джонса. Там была большая комната с удобными мягкими креслами и прибором, который технически был известен как "лента", т.е. машина, соединенная с электрическим аппаратом на бирже, которая записывала на узкий лист бумаги различные сделки, происходившие на бирже; так что, сидя в конторе господ Брауна и Джонса, вы знали, что происходит на бирже. У Брауна и Джонса, вы знали все, что происходило в "доме", как принято называть биржу, и, если вы покупали или продавали акции, вы могли видеть, выигрываете вы или проигрываете.

Лента молчала минуту или две, а затем раздавалось "клик! клик!", после чего большая катушка бумаги начинала двигаться, и тогда, если вы следили за лентой, вы видели напечатанные на ней такие выражения, как "Er 25½ – ¾", "GW 7 – ½". Я привожу примеры только для пояснения, но такие выражения означали бы, что акции "Железнодорожной компании Эри" выросли с 25½ до 25¾, а акции железнодорожной компании "Грэйт-Вестерн" – с 137 до 137½. Когда "лента" начинала клацать, первый вопрос, который вас интересовал, заключался в том, будут ли упомянуты конкретные акции, которые вас интересовали. Лента спокойно передавала каждую конкретную букву и цифру, так что, предположим, если бы вы спекулировали акциями английской "Грэйт-Вестерн", она бы клацнула "G", а затем "W". Но затем наступал тревожный момент: "G W" само по себе означало "Грэйт-Вестерн", но если после "W" появлялась "C", это означало канадскую "Грэйт-Вестерн", в которой, предположим, вы вообще не заинтересованы. Между каждым "щелчком" обычно проходило около полусекунды, но очень часто это были очень длинные полсекунды. Если появлялась ваша акция, то, конечно, вставал всепоглощающий вопрос о цене, и иногда адский прибор останавливался после написания названия акции и продолжал щелкать в течение полуминуты, прежде чем его удавалось заставить выдать цифру, что, в конце концов, было, конечно, самым важным.

Сидя за столом или стоя вокруг "ленты", обычно в офисе находилось десять или двенадцать человек разного возраста. Моя цель – не описать общество, которое было достаточно типичным для этого рода занятий, а рассказать о том, что случилось со мной в ноябрьскую ночь 188… года, и о последствиях этого, поэтому я кратко скажу о клиентах господ Брауна и Джонса, что они были очень приятными джентльменами, которые много курили и пили, а иногда исчезали вовсе без всяких формальностей. Далее, чтобы перейти к необычным событиям, о которых это повествование призвано рассказать читателю, я как можно короче изложу обстоятельства, в результате которых я вышел из офиса господ Брауна и Джонса в три часа дня, о котором я уже говорил, не только нищим, но и будучи должником фирмы на сумму около 1200 фунтов стерлингов.

Если вкратце, то произошло следующее. Я начинал с небольших спекуляций, но постепенно увеличивал свои операции, не потому что выигрывал, а потому что мне нравилось играть, и в конце концов купил на 150 000 фунтов определенных акций на повышение, отдав весь свой капитал, который тогда составлял всего около 6 000 фунтов, на "покрытие" или обеспечение, и кроме того, о чем сожалею, 1 000 фунтов, принадлежавших моей тете, которая доверила их мне для инвестирования. Таким образом, читатель увидит, что каждое изменение цены акций на один процент означало для меня разницу в 1 500 ф. ст. Акции падали до тех пор, пока не было потеряно "покрытие" и еще 1 200 ф. или около того. Я поспешно проконсультировался с мистером Брауном в его личной комнате. Я не смог найти больше обеспечения, и в результате мы вместе вышли на Трогмортон-стрит, он – чтобы "закрыть" или продать акции, я – чтобы… пойти к дьяволу, если мне будет угодно. Очень приятное положение дел. За несколько дней до этого я был обладателем скромного дохода почти в 400 фунтов в год, теперь я был нищим, банкротом и, возможно, растратчиком. Что я чувствовал? В главе "Последняя ночь жизни еврея" в "Оливере Твисте" Диккенс, как мне кажется, дает очень четкую картину состояния обычного интеллектуала, когда его угнетает страшное бедствие. Еврей, как помнится, во время процесса считал количество перекладин на скамье подсудимых, гадал, что ел судья на обед, интересовался, похож ли на него портрет, который человек рисовал в суде, и так далее. В действительности, его разум, боясь созерцать великую ужасную вещь, которая его угнетала, делал рассматривание ряда совершенно тривиальных и неважных вещей предлогом для того, чтобы отвлечь свое внимание от источника своего кошмара. Возможно, именно по этому принципу великий Наполеон провел свою последнюю ночь в Париже, собирая перчатки, носовые платки, флаконы с духами и тому подобные вещи.

Когда я вышел на Трогмортон-стрит в холодный туманный вечер, на душе у меня было тошно. У меня было ужасное, но смутное чувство, что я рождаюсь в новом мире, где нет ни удобств, ни надежд, ни амбиций старого. Но кроме смутного, но ужасного чувства беспомощности и тошнотворного ужаса перед чем-то неизвестным, мои чувства не были совершенно определенными, за исключением одного вопроса – мне очень хотелось съесть миску черепахового супа. Поскольку я не был голоден и никогда не отличался эпикурейством, возможно, это была моя родовая тяга к удобствам, с которыми мне предстояло расстаться, сведенная до узкой формы, что соответствовало моему тогдашнему душевному состоянию. Во всяком случае, я почувствовал сильную тягу к этой миске черепахового супа, поэтому, сказав мистеру Брауну, что вернусь через полчаса, я отправился к Берчу в Корнхилл. Я съел примерно половину тарелки супа, выпил полпинты хереса, два бренди и содовую и внимательно прочитал рекламный раздел "Таймс". Если бы я захотел, я мог бы углубиться в страницу с передовицей, но я этого не сделал. Я попытался прочитать статью в какой-то газете, кажется, в "Стандарт", но не смог. Мой разум, казалось, двигался так медленно, что я был просто обескуражен многообразием идей, которые он содержал. Но рекламные объявления для меня были кстати. Их было легко понять. Чтобы понять их, не требовалось ни перечислять, ни сравнивать идеи, и они давали мне повод задуматься о чем-то нестрашном. Наконец, взглянув на часы, увы, мне пришлось заложить свои ценные золотые часы и цепочку, я увидела, что уже почти четыре часа. Я взглянул на содержимое своего кошелька – соверен, полусоверен и два флорина. Это, а также несколько шиллингов в банке и мебель в моих покоях в Темпле – все, что у меня осталось. Минут пять я сидел, глядя на часы, пока они не показали четыре. Затем я выпил еще бренди с содовой. А потом, когда было уже десять минут четвертого, я отправился в обратный путь к господам Брауну и Джонсу.

Я как раз дошел до угла Банка, когда встретил мистера Джеймса Вентворта. Мистер Вентворт был одним из тех загадочных людей, у которых нет ни профессии, ни видимого рода занятий, у которых (мы уверены, не зная точно почему) нет своей частной собственности, но у которых всегда есть немного денег в кармане, и которые обычно занимаются продвижением гигантских финансовых схем. Впрочем они были приятными собеседниками, как правило, и коренными жителями Лондона. Я был знаком с мистером Вентвортом около двенадцати месяцев или даже чуть больше. Он был лейтенантом в кавалерийском корпусе, он продал все и спускал деньги в барах, но по тем или иным причинам его не приняли в общество, хотя все кутили на его банкетах. В то время, о котором я рассказываю, ему было около тридцати шести лет. Жил он, как я понял, в основном на пособие от богатой тетки, так как свое состояние он проел много лет назад, и, со всей буйной энергией восемнадцатилетнего юноши, делил свое время между удовольствиями клуба в Вест-Энде, где он часто развлекал меня, и бурлением Сити. Несмотря на разницу в возрасте между нами (мне было всего двадцать три года), мы были большими друзьями, ибо не было человека, чье общество мне нравилось бы больше, чем общество Джеймса Вентворта, который знал все и всех, и чей мозг всегда кипел весельем, анекдотами и коммерческими предприятиями. За всю свою жизнь я не знал такого заядлого выдумщика финансовых проектов, как мистер Джеймс Вентворт, из клуба "Омнибус" на Пэлл-Мэлл, и "Пик-ми-ап Чэмберс" на Пикадилли.

– Ну, старина, – сказал мистер Вентворт, когда мы пожали друг другу руки, – как дела?

– Как дела? – ответил я, – Плохо, как только может быть в жизни. Дело в том, что я разорен.

– Разорены! – воскликнул Вентворт. – Давайте перейдем здесь, я хочу попасть на Ломбард-стрит.

– Нет, – сказал я, – я должен вернуться на Трогмортон-стрит.

– Ерунда! – сказал Вентворт. – Пойдемте, пока есть возможность. Я хочу вам кое-что сказать. Быстрее! За этим автобусом. Вот так.

И не успел я толком сообразить, что делаю, как снова оказался на Корнхилле.

– А теперь, – сказал Вентворт, – зайдем сюда, к Бёрчу, и расскажете мне обо всем.

Поэтому мы отправились к Берчу, и за очередной порцией бренди с содовой и тарелкой супа, который он заставил меня съесть, я рассказал историю своих потерь, испытывая при этом странное чувство облегчения от того, что выкладываю свои неприятности человеку, который был намного старше меня и с которым я мог говорить откровенно.

Вентворт внимательно выслушал мой рассказ. Когда я закончил, он, казалось, глубоко задумался на минуту или две, а затем сказал, обращаясь скорее к себе, чем ко мне: