Очень далекий Тартесс

ГЛАВА 13
Новое место - новые знакомые

Судя по отметкам Горгия на стене пещеры, был конец пианепсиона.[17] Все чаще задували холодные ветры. По ночам в пещере не умолкал простудный кашель.

Однажды промозглым утром, задолго до восхода солнца, двадцать девятую толпу гнали, как обычно, на завтрак. Только расположились вокруг котлов, зябко протягивая руки к огню, как заявился главный над стражей в сопровождении Тордула. Стал, уперев кулаки в бока, кинул Тордулу:

- Ну, которые?

Тордул молча указал на Горгия и Диомеда. Главный буркнул что-то старшему стражнику двадцать девятой, и тот велел грекам встать и следовать за главным.

- Чего еще? - заворчал Диомед. - Без еды не пойду.

Главный расправил конский хвост на гребне шлема, великодушно разрешил:

- Ладно, пусть сначала пожрут.

- Как же так, гремящий? - запротестовал старший. - Работать сегодня в двадцать девятой они не будут, стало быть, харч им не положен.

- Ты что, лучше меня службу знаешь?

- Да нет… - старший замялся, ковыряя землю острием копья. - Я только к тому, что работать-то они сегодня не будут… значит, и харч…

Главный не удостоил его ответом. Только сплюнул старшему под ноги. Тот обернулся к грекам, заорал, выкатывая глаза:

- Чего стоите, ублюдки? Быстрее жрите и проваливайте!

Путь был не близкий. Шли горными тропами - Горгий и Тордул впереди, за ними тащился, кашляя, Диомед, шествие замыкали два стражника. По дороге Тордул вполголоса рассказал Горгию, что прослышал об одном старике, который работал в рудничной плавильне. Старик-де этот долгие годы плавит черную бронзу, не простой он человек, побаиваются его прочие рабы. Поглядеть надо на старика. Вот он, Тордул, и добился через блистательного Индибила перевода в плавильню - для себя и для греков. Там, говорят, работа полегче, не подземная, и харч лучше.

- Как тебе все удается? - удивился Горгий. - Или он родственник тебе, этот Индибил?

Тордул отмахнулся, не ответил.

Вышли на проезжую дорогу, она и привела в ущелье, где шумела, падая с высоты, горная речка. Большая часть ущелья была огорожена каменным забором грубой кладки. В ограде дымили горны, копошились рабы. К крутому боку горы лепились низенькие строения из дикого серого камня.

Рабу без дела болтаться - начальнику острый нож. Не успели вновь прибывшие толком оглядеться, как их уже поставили толочь в каменных ступах куски породы, в которых поблескивали драгоценные камни. Горгий обомлел, не сразу решился ударить пестом: такое богатство в порошок толочь.

Позади раздался дребезжащий голос:

- Что, котеночек, задумался? Ложкой в котле небось лучше ворочаешь?

Горгий оглянулся на сухонького старичка с козлиной бородкой и отеческой лаской в глазах.

- Рука не поднимается самоцветы крошить, - признался Горгий.

- Жалостливый, - нараспев сказал старичок. - За какие грехи сюда угодил?

- Ни за что.

- Все так говорят, котеночек. А я вот гляжу на тебя и думаю: с таким носом да с не нашим выговором только здесь тебе и место.

Горгий хотел было ответить как следует, но Диомед опередил его.

- Послушай, борода, - сказал он, - не ты ли о прошлом годе с моей козой путался?

Старичок прищурился на Диомеда. Нехорошо посмотрел, будто сквозь щелку в заборе. Повернулся и пошел, слегка волоча левую ногу.

Поблизости работал мелкотелый раб со скошенным, будто отрубленным ударом меча подбородком. Он покачал кудлатой головой, негромко проговорил:

- Зря ты, рыжий, это… Козел не простит тебе обиды.

- А пусть других не обижает, - огрызнулся Диомед.

- Лучше с ним не ссориться.

- Да кто он такой? - спросил Горгий. - Одежда у него как у раба.

- Раб-то он раб, да не простой. Старший плавильщик… Один у нас тоже вот не угодил ему, так Козел на него порчу напустил. Мается теперь человек от чирьев, прямо помирает…

- Как его имя? - вмешался в разговор Тордул.

- Да кто же его знает? Кличка у него - Козел. Тут имен нету, одни клички… Меня вот прозвали Полморды. Обидно, а ничего не поделаешь…

- Давно он на рудниках?

- Давно. Из всех, кто здесь, он, может, самый старый.

Тордул ткнул Горгия локтем в бок.

Потянулись дни на новом месте. В плавильне и впрямь работа была полегче. Горгий с Диомедом выучились резать из камня формы для отливки кинжалов, мечей и секир, сверлить в камне дыры под шипы, чтобы половинки ровно одна под другой стояли, чтобы не вытек расплавленный металл. Сперва в форму заливали свинец, разнимали половинки, по свинцовому кинжалу смотрели, где надо подправить форму.

Интересно Горгию было смотреть, как здесь плавили бронзу. Пламя в горнах раздували не мехами: в том месте, где с горы низвергался поток, была отделена одна падучая струя и забрана в стоячий деревянный ящик. Вверху в ящике были прорезаны поперечные щели, а внизу ящик плотно сидел в большом коробе, от которого к горну тянулась медная труба. Не сразу Горгий разобрался в этом диве, а когда разобрался - понравилась ему выдумка тартесских плавильщиков. Оказалось, вода, с силой падая в ящик, увлекала воздух, а в нижнем коробе воздух отделялся от воды и по трубе устремлялся к горну, раздувая огонь под огромным глиняным сосудом. Вот бы фокейским кузнецам рассказать про это - не поверили б!

В сосуд клали тягучую красную медь, хрупкое белое олово и еще порошок из толченых камней-самоцветов. И так, в пламени углей, в рокоте водопада, в свисте воздушного дутья поспевала, рождалась слава Тартесса - черная бронза.

Потом ее разливали но формам. В ярости огня впитав крепость драгоценного камня, жидкотекучая, превращалась она, застывая, в твердую, звенящую - в тяжелые темные мечи, в кинжалы, отлитые заодно с раздвоенной рукояткой, что так ловко лежала в ладони.

Только ее, черную бронзу, здесь и плавили - подальше от чужих глаз.

Жили здешние рабы не в пещере, а в каменном сарае. Вечерами подолгу резались в кости - когда на лепешки, когда на щелчки. Иногда выходил из своего особого закутка Козел.

- Дайте-ка и мне, котеночки, сыграть, - говорил он ласково.

Играли с ним опасливо, знали: выиграешь у Козла - назавтра на дурную работу поставит. Все больше старались проиграть.

Один только раб не принимал участия в вечерних игрищах - лежал в дальнем углу, прикрывшись ворохом тряпья, и молчал. Так его и звали - Молчун. На работу он ходил не со всеми, что-то делал в сарае на другом конце ущелья. На него-то и напустил, по слухам, порчу Козел - чирьи но всему телу. Ну, а порченого, известное дело, все сторонятся.

Кости да кости каждый вечер… Однажды Диомед начертил на глинобитном полу квадратики, разложил по ним цветные камешки, показал, как надо их в черед передвигать - кто раньше займет своими камешками половину противника, тот и выиграл. Новая игра пришлась но вкусу, особенно охочим до нее оказался Козел. Играл горячо - вскрикивал, хлопал себя по тощим ляжкам, крутил козлиную бородку.

Тордул подсаживался к нему, заговаривал, подсказывал хорошие ходы. Он и днем, на работе, крутился возле старшего плавильщика. И Козел оценил такую преданность: отличал перед всеми Тордула, доверял ему разливать глиняным ковшиком черную бронзу по формам. Работа была завидная, не тяжелая - не то что обтесывать камень. Счастливчиком был этот Тордул - всюду устраивался лучше других.

- В тепле работает, у горнов, - ворчал Диомед, тюкая секирой по камню, - а мы тут мерзни на ветру…

Греков Козел к горнам не подпускал, каждый день посылал долбить формы для отливок. Диомед заметно слабел, заходился кашлем, харкал кровью. Горгий мазал его своей мазью, да не помогало.

- Ловкач, - откликнулся Полморды, работавший рядом. - Так и вьется вокруг Козла, слово у него с языка снимает.

- За что ты сюда попал? - спросил Горгий.

- По доносу, - охотно объяснил Полморды. - Будто я усомнился… А и всего-то было, что не вышел плясать при полной луне. Вы ж, греки, не знаете… Закон у нас есть: как полная луна, так выходи на улицу плясать. Один день оружейники пляшут, другой - медники, потом мы, гончары. Хочешь не хочешь, а пляши. Да я и хотел, только ноги попутали, в костях у меня ломота бывает. Кто-то из соседей и донес: сомневается, мол. А я честный гончар. Я всегда ликовал, когда велели. Ноги вот только у меня…

- Тебя хоть ноги подвели, - сказал Горгий, - а я вовсе без вины тут сижу.

- Скажи спасибо своим богам, что не бросили тебя на голубое серебро.

И всеведущий Полморды указал секирой на невысокую гору, чуть подернутую туманом:

- Видишь? Там оно, голубое серебро. В горе рабов - без счета. Дневного света никогда не видят. Никто не знает, сколько они там ходов прорубили. Вход туда один, узкая дыра, возле нее стража стоит. Говорят, за сто лет оттуда ни один человек не вышел. Там же и мертвяков своих хоронят.

Горгий поцокал языком. А посмотришь - гора как гора, желто-серая, без единого кустика…

- Какое оно, голубое серебро?

- Раза два видел я щит Нетона, говорили, будто из этого самого серебра. Кто же его знает, щит как щит. У верховного жреца на шее висел. Это на празднике Нетона. На воле я еще был…

Шаркающие шаги прервали разговор. Мимо, сутулясь, шел Молчун. Сухими жилистыми руками придерживал на груди тряпье, в которое был закутан. Первый раз увидел Горгий его лицо при свете дня. Желтовато-седые космы, грубо подрезанные над бровями, свалявшаяся борода, нос в черных точках, на правой щеке плешина - видно, ожог от всплеска расплавленной бронзы - никак не скажешь, что красавец. Ни на кого не взглянул, молча прошел, направляясь к себе в сарай.

- Чокнутый, - равнодушно сказал Полморды. - Так вот, один только раз я и не вышел плясать…

- Что он там делает, в сарае? - спросил Горгий, примеряя к шипу только что выдолбленную дыру.

- А кто его знает? Говорят, перемывает порошок, который оттуда приносят, - Полморды кивнул на желто-серую гору. - Бывает, у него в сарае дым идет. Я как-то подкрался, подсмотрел. Темнотища там. А он чего-то бормочет. Может, молитву… От него лучше подальше…

Горгий понимающе кивнул. Знал, что металл любит заклинания. Знал и то, что кузнецы и литейщики тайно от всех сжигают в новом горне черную курицу, что кузни всегда строят темные, чтоб свет солнца не спорил с огнем. Известно ведь: кузнецы и литейщики - колдуны, они могут лечить лихорадку, заговаривать кровь, отводить несчастную любовь…

- Думаешь, не знаю я, кто на меня донес? - продолжал между тем словоохотливый Полморды. - Как бы не так! Есть на нашей улице один губастый, всюду нос сует. Вот ты не поверишь, он все стихи царя Аргантония помнит наизусть. Выкликнут их раз, он уже и запомнил. Да я бы и сам запомнил, только вот память у меня…

- То тебя ноги подводят, то голова, - сказал Горгий. - Давно этот Молчун здесь сидит?

- Очень даже давно. - Полморды надулся, умолк.

В грязном вонючем сарае каждый вечер одно и то же: пока не догорят факелы, стучат кости, ругаются и спорят игроки; бывает, и дерутся - у кого сил хватает.

Тоска…

Горгий сидел на жесткой соломенной подстилке, тупо смотрел на факельный огонь с дымным хвостом, думал невеселую свою думу. Неужели так и коротать век в неволе, вдали от родины… от моря… от Астурды?… Да была ли вообще Астурда, не приснилась ли в чудном сне? Был ли корабль, Неокл, Лепрей и другие матросы? Была ли Фокея?… Вот и Диомед все реже говорит о побеге. Видать, погибает, бедняга, гложет ему грудь чахотка…

Схватить бы факел, кинуть в солому - погибай все на свете, будь оно проклято…

Подошел Тордул, присел, зашептал оживленно:

- Ну, Горгий, повезло нам. Ставлю корабль олова против дырки в твоих лохмотьях, что этот… старший плавильщик и есть Эхиар. По всему чую.

- Козел он самый настоящий, а не… - начал было Диомед, но Тордул змеем на него зашипел:

- Забываешься, пища червей! Как смеешь? - И снова Горгию: - Теперь надо только убедиться, и тогда…

- Как ты убедишься?

- Знаю одну примету. - Тордул огляделся, не слушают ли разговор посторонние уши. - У царей Тартесса слева на груди выжжен особый знак. Понял? Вот бы посмотреть у Коз… у старшего.

- Ну, так стяни с него рубаху и посмотри.

- Спасибо, посоветовал, - насмешливо сказал Тордул. - Да если он в самом деле царь, разве он такое потерпит? Нет, так нельзя.

Диомед приподнялся на лежанке, глаза у него озорно сверкнули.

- А хочешь, сделаю так, что он сам разденется?

- Чего еще выдумал? - Тордул недоверчиво посмотрел на матроса.

Диомед подошел к играющим в камешки. Как раз очередной игрок проиграл Козлу и покорно подставил лоб для щелчков.

- Разреши с тобой сыграть, - сказал Диомед.

Козел смерил его презрительным взглядом, осведомился:

- На что играть будем? На щелчки? Ну, давай. - И, расставляя камешки, добавил посмеиваясь: - По иноземному лобику щелкнуть - одно удовольствие.

Диомед играл старательно, но все же камешки Козла вторглись на его половину и стали бить диомедовы один за другим. Козел был в восторге. Хлопал себя по ляжкам, заливался счастливым смехом. Потом любовно расправил рыжие вихры на лбу Диомеда и влепил костлявыми пальцами такой щелчок, что матрос покачнулся. После десятого щелчка лоб Диомеда пылал, как огонь в горне.

- Давай еще одну, - предложил он, тяжко, со свистом, дыша.

- Ах ты, мой котеночек! - взвизгнул от радости Козел. - Да я всю ночь могу щелкать… пока головушку с плеч долой!

- Не, - сказал Диомед, потирая лоб. - Только не на щелчки. Очень сильно бьешь.

Козел подавился смехом, даже слезы потекли по морщинистым щекам.

- Давай так, - предложил Диомед, - кто проиграет, скинет одежду и трижды крикнет петухом.

- Идет! Только зачем же петухом, баловство это. Кричать: «Слава царю Аргантонию!»

На том и порешили. Вокруг игроков сгрудились рабы, Козел то и дело покрикивал, чтоб свет не загораживали. Поначалу игра шла ровно, но потом Диомед стал теснить Козла. Камешки его двинулись вперед, бойко перескакивая через камешки противника. Козел, видя урон, нервно зачесал под мышками. Уж кто-то - осторожный - незаметно подергал Диомеда за рваный рукав: не лезь, мол, на рожон, помни, с кем играешь. А Диомеду хоть бы хны: лезет и лезет камешками вперед. Сопит, кашляет, а лезет, невежа этакий. С каждым ходом Козел все больше мрачнел, все больше задумывался. Когда же у него остался последний камешек, он с кряхтением поднялся, сказал скучным голосом:

- Заигрались мы… Пора и спать.

И шагнул было к своему закутку. Диомед проворно схватил его за полу:

- Э, нет, так не пойдет! А уговор?

Рабы вокруг загалдели. Кто-то за спиной Козла пробасил:

- Что, не хочешь славу царю Аргантонию прокричать?

Козел живо обернулся, да разве найдешь насмешника в толпе? Делать было нечего: уж и воздуху Козел набрал, и рот открыл, чтобы славу кричать, но Диомед опять перебил:

- А про одежду забыл? Скидывай!

Ну что ты будешь делать? Пришлось Козлу позориться. Под гогот рабов скинул одежду, обнажив бледное, худосочное тело со следами расчесов. Прикрыв горстью срам, трижды прокричал дребезжащим голосом славу царю Аргантонию.

Тордул растолкал людей, пробился вперед. Обошел Козла кругом, всего как следует оглядел. Потом сплюнул, кинулся на лежанку, уткнулся лицом в солому.

Горгий тоже вышел из толпы, улегся рядом.

- Что-то не видать тайного знака, - с усмешкой сказал он.

Где-то разжился Диомед куском кожи и прохудившейся миской. Повозился с ними вечером, сделал бубен. Хоть неказист и не звонок, а по здешним местам сойдет. Ударяя по натянутой коже пальцами, Диомед завел охальную песню:

Рабы скалили зубы, подсаживались ближе. Полморды бросил латать одежку - все равно дыра на дыре, не налагаешься, - подобрался к самому бубну, с детским любопытством смотрел на быстрые пальцы грека.

Тут голос у Диомеда сорвался, хриплый кашель вырвался из груди. Полморды сорвался с места, принес ковшик воды.

- Давай еще, - попросил он, когда Диомед, напившись, унял кашель.

- А жалостное что-нибудь знаешь? - спросил кто-то.

Диомед подумал немного, потом тихонько повел неторопливый сказ о проклятии, лежащем на роде царя Пелопса. Отмеряя ритм бубном, он пел о злодеяниях сыновей Пелопса - Атрея и Фиеста, как они без устали пытались погубить друг друга и завладеть троном в Микенах.

Так пел Диомед, и рабы, столпившись вокруг него, слушали мрачную историю о властителях, которые никак не могли ужиться друг с другом.

Горгий оглянулся на шорох в углу. Молчун против обыкновения не спал, повернувшись лицом к стене. Он приподнялся на локте и в упор смотрел на Диомеда, рука его под бородой теребила горло, будто удушье на него напало.

- Худо тебе? - спросил Горгий, подойдя к старику. - Может, воды принести?

Из-под косматых седых бровей на Горгия уставились два неподвижных глаза. Молчун издал хриплый звук - то ли сказал что-то, то ли простонал - и отвернулся к стене.

На следующий день Молчун брел, как обычно, сутулясь, к своему сараю. Поравнявшись с Горгием, который долбил долотом желобок в литейной форме, он замедлил шаг. Горгию показалось, что старик хочет что-то сказать. Он поднялся с колен, шагнул к Молчуну. Глухим, непривычным к разговору голосом тот спросил:

- То, что вчера пели… правда это?

Работавшие неподалеку Полморды и другие рабы бросили тесать камень, удивленно воззрились на Молчуна: никто из них до сих пор не слыхивал его голоса.

- Правда, раз песня сложена, - ответил Горгий. - Давнее это дело - лет двести, а то и больше.

- Не так уж давно, - буркнул Молчун и пошел своей дорогой.

Рабы, сгибаясь под каменной тяжестью, потащили готовые формы к плавильным горнам. В глиняных сосудах как раз поспела бронза. Козел осмотрел формы, велел подогреть и установить для литья. Огляделся, поискал глазами помощника своего - Тордула. А тот, словно литье его и не касалось, сидел спиной к горну на камне, ковырял щепочкой в зубах.

- Что же ты, котеночек, - окликнул Козел, - бери скорее ковшик, разливать надо.

Тордул даже не шевельнулся. Козел затеребил его за плечо.

- Эй, очнись!

- Пошел вон, - сказал Тордул, поднимаясь. - Надоел ты мне, Козел облезлый.

И, не обращая внимания на ругань и суету Козла, вышел из литейного сарая. Козел побежал было вслед, но тут же вернулся к горну: бронза не ждала. Понося Тордула, схватил гребок, сам стал снимать шлак с золотистого расплава, брызжущего искрами. Руки у него тряслись, глаза побелели от ярости.

А закончив разливку, Козел вытер с лица копоть, попил воды и пошел прямиком в особое строение из обожженного кирпича, где помещался сам блистательный Индибил. Домик этот стоял на берегу речки, под отвесной скалой у выхода из ущелья. Земля вокруг была расчищена от камней и гладко утоптана. Меж двух столбов висел туго набитый соломой мешок, несколько стражников с криками метали в него копья - упражнялись. Козел с опаской обошел их широким полукругом, поднялся на крыльцо. Стражник у входа скользнул по нему скучающим взглядом, отвел копье - проходи, мол.

Налево было помещение для стражников. Там они и сидели - ели лепешки, макая в топленое баранье сало, лениво переругивались, спорили, когда придет срок получать зимнюю обувь. Один, горячась, задирал ногу, совал ее всем по очереди под нос - показывал рваную подошву.

От смачного духа сала у Козла засосало в нутре. Глотая слюну, он пошел в следующую комнату. Здесь перед длинными деревянными скамьями на корточках сидели писцы, острыми палочками царапали по дощечкам, покрытым воском. Старший писец, распространяя густой запах чеснока, ругал одного из грамотеев:

- Сиди хоть ночью, а к утру чтобы все было пересчитано! С завтрашним обозом сведения отправлять…

- Да как же я поспею, счетоведущий? - ныл писец, почесывая палочкой заросший затылок. - Ведь сам ты мне сказал, сколько секир приписать сверх истинного счета…

- Не чешись, когда со мной разговариваешь, поганец! Я сказал, сколько штук приписать, значит, и вес должен быть сообразный. Думаешь, в казначействе дурнее тебя сидят?

- Так все равно же благодарственные деньги по штукам, не по весу начисляют. Не станут они с весом сличать…

- Станут не станут, а все должно сходиться. Сам знаешь, блистательный Индибил любит, чтобы сходилось… - Тут старший писец увидел вошедшего Козла. - Что, счет сегодняшнему литью принес?

Они немного поговорили о делах. Старший писец распек старшего плавильщика за большой расход самоцветных камней.

С робостью приблизился Козел к покоям блистательного Индибила. Вначале стража не хотела пускать. Заспорили. Тут из-за двери послышался зычный голос самого Индибила. Велел пустить.

Козел, войдя, почтительно перегнулся пополам. Начальник рудников полулежал на мягкой скамье, задрав круглое лицо к потолку. Раб-искусник горячими щипцами завивал ему бороду. На другой скамье сидел главный над стражей - посмеиваясь, рассказывал начальнику последние тартесские сплетни (видно, ездил в город на побывку).

- Ну, чего тебе? - спросил, наконец, Индибил, скосив глаз на старшего плавильщика.

Козел пожелал начальнику и всей его родне милости богов, после чего перешел к делу. Два дерзких раба сеют смуту в плавильне, они насмехаются над ним, старшим плавильщиком. Только что один из них отказался выполнить его повеление и чуть было не загубил плавку. Он, старший плавильщик, сильно опасается, что оба раба просто не желают заслужить когда-либо прощения и упорствуют в сомнениях…

- Понятно, - прервал его Индибил. - Завтра при разводе покажешь их главному, и он отправит их на голубое серебро. Теперь вот что. Па-чему у тебя самоцветных камней расходуется больше положенного?

- Блистательный, клянусь Бы… клянусь Нетоном, я их добавляю не больше, чем раньше. Если класть меньше, то крепость бронзы…

- Бронза должна быть крепкая, а самоцветы чтоб оставались! Не менее дюжины с каждой плавки. А не то сам угодишь на голубой рудник. Понял? Ну, ступай.

Козел, кланяясь, попятился к двери, но тут Индибил что-то вспомнил:

- Постой-ка, это о каких рабах ты мне говорил?

- Один - грек, рыжий такой, а второй из города, молодой, нахальный… Их недавно сюда перевели…

Индибил досадливо дрыгнул толстенькой ногой.

- Вот что. Голубой рудник от них не убежит. Этот молодой, как бы сказать, у него ветер в голове… Надо его наставлять добрым примером… Ладно, иди. - Индибил вдруг разозлился. - И не лезь ко мне с пустыми разговорами! Ты тоже убирайся! - крикнул он на раба-цирюльника. Сел, поправил пояс, сползший с круглого живота, стал жаловаться на трудную должность: - Другие блистательные живут в свое удовольствие, а я покоя не знаю. Теперь еще с этим, сыночком Павлидия, морока, прислали его на мою голову. Где это видано, чтобы начальник оберегал раба?… Нет, хватит с меня, уйду я с должности!

Главный над стражей слушал, изображая на лице почтительное внимание, а сам думал: не очень-то ты уйдешь с такой доходной должности… одних самоцветов, должно, десять мешков набил…

Видно, блистательный подметил у главного в глазах нехорошую мысль, еще пуще разъярился, велел главному идти проверять посты.

В тот вечер Козел не вышел из своего закутка играть в камешки. Мрачный, оскорбленный, сидел у себя, строил планы мести. Никак не мог понять, почему блистательный вдруг заступился за строптивого раба.

Тордул тоже был не в духе. И Диомед не пел сегодня песен - худо ему было. Лежал, хрипло дыша, то и дело хватался рукой за грудь, пытаясь подавить кашель.

Горгий подсел к Молчуну.

- Послушай, старик, ты весь в язвах… У меня осталось немного мази. Это египетский бальзам, он хорошо помогает.

Молчун не пошевелился, не переменил позы. Прошло немало времени, прежде чем он ответил:

- Мне уже никакой бальзам не поможет.

Горгий покачал головой.

- За что ты сидишь здесь?

И опять старик долго молчал. А потом глухо сказал:

- Не все ли равно, где сидеть? Ты можешь быть здесь и можешь быть в другом месте.

Горгий удивился:

- Как же я могу быть в другом месте, если меня тут заборами и копьями отгородили?

- Все тлен, все прах, - последовал чудной ответ. - И заборы, и человек, и его имя.

- Ну нет! Я пока что не прах… Меня силком тут держат без всякой вины, понимаешь ты это?

Но старик, должно быть, уже не слышал его. Он забормотал непонятное: «Отделить огонь от земли… Больше, еще больше… еще немного…»

Горгий отполз к своей лежанке. Видно, этот Молчун и впрямь чокнутый. То как человек говорит, то мутят ему боги разум. Перед глазами Горгия на закопченной стене красовалось непристойное изображение Павлидия - это Диомед мелом нарисовал. Горгий погрозил изображению кулаком.

- Послушайте, я возражаю. У вас всюду словечки «видать», «загалдели», «засосало в нутре»… Ведь действие происходит в Тартессе.

- Вопрос серьезный. Видите ли, мы думаем, что вряд ли тартесситы изъяснялись гладким литературным языком. Чтобы придать их речи да и вообще изображению обстановки соответствующий колорит, и приходится употреблять словечки, которые вам не нравятся.

- Ну вот, например, «чокнутый» - явное злоупотребление.

- Может, вы и правы. Но, наверное, был в языке тартесситов соответствующий синоним. Вы, конечно, не полагаете, что древние изъяснялись языком переводов «Илиады» и «Одиссеи»? Ведь Гнедич и Жуковский пользовались церковнославянскими оборотами для того, чтобы придать торжественность повествованию о богах и героях. У Гомера язык был много проще. Как говорят сведущие люди, в подлиннике перебранка Афины Паллады с Афродитой звучит так, что мы бы сказали: «Как не стыдно, а еще богини».

- Да я и не призываю вас к высокому стилю гнедичевской «Илиады», но все таки…